Очищенье

Когда малыш заснул, Сафарджон бережно перенес люльку в другую комнату и накрыл тяжелым бархат¬ным покрывалом. Дул холодный ветер, небо скрылось за толстым слоем пыли — не иначе, как идет «афга¬нец» и вместе с ним холод. А здесь, в этой малень¬кой комнате, воздух по-прежнему останется свежим, да и пыль не проникнет.

Гульчехра слабо улыбнулась, наблюдая за хлопо¬тами мужа. Если бы не проклятый радикулит, частень¬ко укладывающий ее в постель, сама бы занялась до¬машними делами. Мужчины все же есть мужчины.

—  Да-а-а,  —  протянул Сафарджон,  выглядывая  из окна, — пыль висит, хоть   топор вешай. Не люблю та¬кую погоду, будь она неладна.
Пришлось занести в дом все до мелочей, иначе за¬пылится так, что на неделю работы хватит. Да и ве¬тер разгулялся не на шутку — сорвал крышу сарая, а у соседа послышался звон стекла, видимо, тряханул оконной рамой.

Плотно закрыв двери, Сафарджон зашторил окна.

—  Прошел бы «афганец» до утра. А то затянется на неделю.

—  Ты бы отдохнул, — посоветовала   жена. — Весь день топчешься. Мне неловко, что  заболела. — Она виновато улыбнулась  и,  охая, перевернулась на дру¬гой бок.

—  Ничего, — Сафарджон осторожно прикрыл дверь комнаты, где стояла люлька, — вырастет    наш    Али-джон, будет помощником, вдвоем управляться легче...

—  Что-то на душе тревожно, и собаки воют, — Гульчехра напряженно прислушалась   к   звукам извне.

—  Спи, спи и не тревожься. От такой погоды и че¬ловек может завыть.

Кишлак погрузился в темноту. Казалось, даже ред¬кие уличные фонари, слабо мерцая, оградились от внешнего мира пыльной завесой. Протяжно завыли со¬баки, а из нор повыползало все живое.

Раздался гул, напоминающий раскаты грома. Труд¬но было понять, откуда идет тревожный звук, ибо не¬бо слилось с землей до кромешной тьмы. Содрогну¬лась земля, и в образовавшуюся невообразимо глубокую трещину, словно игрушечные, полетели дома, деревья, целые сады, скот и все, что еще минуту назад жило и дышало. Вековая чинара с грубыми и рас¬кидистыми корнями, легко подпрыгнув, прикрыла рас¬кидистой кроной то, что унеслось в тартарары. Вот так, в знойные летние дни, она укрывала от солнца резвя¬щихся детей, а в праздники голубила под своей сенью полевую кухню жителей кишлака. Земля  замкнулась, и огромный, неведомо откуда выросший холм по-хо¬зяйски разлегся в долине. Гигантские клубы пыли но¬сились вихрем в воздухе, гонимые ураганным ветром. Дважды издав протяжный, но уже примирительный вздох, земля, наконец, обрела покой.

К утру пробился свет предрассветных звезд, после ливня потянуло прохладой. Невозможно поверить, что на месте огромного, словно векового холма, еще вчера кипела жизнь...

Заскулила собака. Огромный волкодав, отчихиваясь, лениво брел вдоль подножия холма. Вдруг остановил¬ся, ткнул мордой в землю, принюхался, и уже в сле¬дующую минуту неистово стал раскапывать глиняную жижу. Не прошло и получаса, как в углублении показался кусочек синего бархата. Собака вцепилась зуба¬ми в покрывало и сорвала его с детской люльки. За¬жмурив глаза от яркого солнца, малыш, сладко зевнув, протер пыльными ручками раскрасневшиеся ото сна глазки. Не увидев склонившихся над люлькой привыч¬ных лиц родителей, он захныкал.

Собака, не обращая внимания на плач, продолжала раскапывать землю, и только когда люлька качнулась набок, волкодав мор¬дой свалил ее на землю. Малыш упал лицом в грязь и зашелся неистовым криком. Собака схватила ребенка за край кофтенки и потащила по земле. В глазах маль-чугана застыли слезы, и он не без любопытства стал наблюдать за действием этого лохматого чудища. Ма¬лыш хотел было протянуть ручонки и погладить соба¬ку, но, больно ударившись о бугорок, громко зарыдал. Схватив малыша за кофтенку, собака уходила все дальше в горы.

Когда же силуэты животного и человека слились в одну расплывчатую точку, на месте бедствия появи¬лись люди. Сойдя с машин, они угрюмо остановились возле новой горы.

К вечеру малыша, всего исцарапанного и вывален¬ного в грязи, собака приволокла в кишлак. Подтащила к близлежащему дувалу. Оставив ребенка возле ка¬литки, поскреблась в низкое окно. Выглянула женщина, замахала рукой «пошла». Волкодав залаял. В дверях показался человек в тюбетейке. Взяв камень, он хотел было запустить в собаку, нарушившую покой, но сла¬бый стон ребенка отвлек его внимание.

...Малыша искупали, накормили и уложили спать,

—  Жаль, не прибил собаку, — сокрушался   Хамиджон, — сбежала  куда-то,  каналья,  испугалась, видно. Надо же такое: детей воровать! Правы предки: собака — это зло. Говорят, прародитель этого зверя раскопал мо¬гилу пророка. Бить и гнать надо эту   нечисть! — В его глазах сверкнул злой огонек. — Каналья, а? Откуда ди¬тя притащила, черт   ее знает.  Надо бы завтра в райис¬полком сходить и сообщить. Родители,   небось,   с   ума сходят. Еще немного и уволокла бы эта тварь несчастного.

—  Ты бы лучше комиссию привел, — раздалось из угла, где пылала буржуйка. Мунира   готовила  ужин. — Пусть составят акт, вон что после   землетрясения   тво¬рится — трещины во всех комнатах, дувал в сарае об-валился. А ребенком я сама займусь.

—  Такого удара я еще никогда не ощущал. Видать, эпицентр где-то недалеко.

—  А я до сих пор в себя не приду. Все еще мерзну, шутка ли до утра на улице просидеть.

—  Так говорил же, пойдем в дом. Нет ведь, труси¬ха, сидела.

—  Чего в дом-то, а вдруг бы опять тряхануло? Пом¬нишь, в Ташкенте день и ночь трясло, люди в палатках жили.
Хамиджон расстелил дастархан.


—  Кормить собираешься?  День какой-то колготной, не помню — ел чего или нет.

Мунира на цыпочках подошла к дивану, куда уло¬жила малыша. Он тихо посапывал, намучившись за день. Она поправила одеяло,   легонько погладила его  ручку.

—  Радость ты моя... — не отрывая глаз от мальчи¬ка,  робко спросила: — А если не объявятся  родители, могут его нам отдать? — Она посмотрела   на   мужа   с такой   надеждой,   словно   от   него   зависело   решение сложного дела.
Он пожал плечами, уклонившись от ответа. Не хоте¬лось лишать последней надежды женщину, которая никогда не станет матерью. В первые годы жизни была уверенность, что болезнь можно излечить. Но обещания врачей, что все будет нормально, со временем поте¬ряли всякий смысл, и Мунира с горечью поняла, что никогда уже ей не склониться над детской колыбелью, обнажив упругую и теплую грудь. Все больше стала за¬думываться о том, что мужу надоест такая жизнь и он уйдет к полноценной женщине. Мысль страшила, наво¬дила на подозрения, невыносимую ревность. Но Хамиджон нарочито рассказывал, что многие семьи на За¬паде умышленно не имеют детей, чтобы пожить для себя. Она внутренне усмехнулась: для себя можно жить в большом свете, но не в кишлаке. И, дабы не испор¬тить игры, выражала на лице высокую степень понима¬ния и согласия. Хамиджон знал, что как-то Мунира по¬шла в роддом и попросила врача в случае отказа  ка¬кой-нибудь матери от ребенка, отдать его ей. Та пока¬чала головой: нельзя, на то нужно специальное разре¬шение. В инстанциях с пониманием выслушали женщи-ну, но сослались на очередь — вон их сколько, желаю¬щих взять детей, ждите. Мунира махнула рукой — лад¬но, бесполезное дело. А этот подкидыш, по всему вид¬но, ничейный ребенок, иначе мать давно бы заявила в милицию и весть о случившемся дошла бы до кишла¬ка. Поэтому-то торопиться   не стоит, надо подождать.

Чай дымился в китайских пиалах, в тарелке тонкой немецкой работы Мунира принесла плов. Хамиджон любит, когда дастархан украшен красивой посудой, и часто повторяет, что от этого зависит вкус еды. Жена старается доставлять мужу маленькие радости, но эта фарфоровая тарелка выставляется в особо торжествен¬ные дни. В семье пополнение и, дай бог, чтобы счастье не разбилось.
В дверь постучали. Розия, соседка, извинилась за поздний визит.
— Что же вы телевизор не смотрите? Соседний кишлак Дагару гора накрыла.
В ужасе Мунира бросилась к телевизору. На экране появился прекрасный горный ландшафт, где, казалось, никогда и не было селения. Она вскрикнула и посмотре¬ла на малыша. Все встало на свои места — ребенок чу¬дом уцелел и чуть было не стал жертвой бездомного пса.

...Весть потрясла жителей кишлака. Поутру мужчины засобирались к месту стихии, чтобы своими глазами уви¬деть происшедшее. Несколько женщин надели траур — там, под землей, осталась их родня. Мунира, как мог¬ла, скрывала от чужих глаз малыша, обдумывая, как бы сделать, чтобы ребенок навсегда остался в ее до¬ме. Но мальчик стал кашлять, поднялась температура и, перепуганная насмерть, она вынужденно рассказала о ночном происшествии. Ребенка положили в больницу, и возле его тумбочки выросла гора сладостей и фрук¬тов от всех жителей кишлака. Когда малыш немного окреп, из столицы приехали репортеры, бесчисленное число радио- и телекорреспондентов, пожелавших рас-сказать о редком случае. А если речь заходила о со¬баке, многие высказывали предположение, что то был шакал, кое-кто старался вообще обходить эту тему, ка¬завшуюся неправдоподобной — ведь кишлаки раз-деляет не один десяток километров. В милицейском участке на всякий случай составили протокол, а по те¬левидению объявили розыск родных, пусть и дальних, ребенка. Но со временем выяснилось, что за предела¬ми погибшего кишлака коренных жителей не так уж и много, а те, кто находился в злосчастную ночь в дру¬гих местах, и волею судьбы уцелел, пожимали плеча¬ми: в кишлаке малышей десятки, чей этот счастливчик — сказать трудно.
Многое пережила Мунира, прежде чем ей разре¬шили взять на воспитание сироту. Закатили туй и назва¬ли сына Хушбахтом — счастливым.
Прошло шесть лет. Мунира и Хамиджон настолько приняли душой и сердцем приемного сына, что непосвя¬щенному трудно поверить, что ребенок не родной. С годами Хушбахт чем-то становился похожим на приемно¬го отца — широкий лоб, глубоко посаженные карие глаза, нос с горбинкой. Добрый, жалостливый, чисто¬сердечный. Схожесть настолько поражала, что Мунира ненароком бросила фразу — может, ребенка подбро¬сила какая-нибудь женщина, о связи с которой она ни¬чего не знала? Он рассмеялся, обнажив красивые ров¬ные зубы, — на какие только выдумки способна ревнивная душа!

В августе все вместе поехали в город. Хушбахту исполнилось семь лет и для него распахнулись двери школы. Купили мальчику форму, обувь, школьные при¬надлежности. Обошли все магазины, достали импорт¬ное, самое лучшее. Иначе и быть не могло — это един¬ственное сокровище, ради которого жила семья.
Как-то, надев новенькую рубашку и шортики, Хушбахт вышел во двор.

—  Сынок, ты куда? — поинтересовалась мать.

— Туда, к пацанам.

А сам побежал к речке. Засвистел соловьем, и из небольшой пещерки выскочил волкодав. Виляя хвостом, подбежал к мальчику и, поставив передние лапы на его худенькие плечи, нежно лизнул лицо.

—  Соскучился, Барбосик мой бедненький? Но не мог прийти, ездили в город, к школе готовились.

Собака посмотрела на него умными глазами и по¬нятливо заскулила. Вытащив из кармана новеньких шорт бутерброд с колбасой, он заботливо разломил его на маленькие кусочки и стал кормить каждым по отдельности. Бутерброд пришелся бы на один зуб собаке, но волкодав позволил себя кормить, словно щенка.

Облизнувшись, он растянулся на земле, подставив брюхо для ласки. Вдоволь наигравшись и побегав по горным кручам, мальчуган помахал мохнатому другу рукой — завтра снова приду с чем-нибудь вкуснень¬ким. Собака заскулила, поджала облезлый хвост и мол¬ча села на задние лапы. Это означало, что она поняла и с нетерпением будет ждать завтрашнего дня. А как же иначе? Когда Хушбахт впервые на тоненьких неуве¬ренных ножках вышел за калитку, к нему, откуда ни возьмись, бросилась собака, весело виляя хвостом. Ма¬лыш испугался, расплакался, а перепуганная мать зва¬ла на помощь так, словно на ее ребенка набросился медведь. На крик выбежал Хамиджон и, схватив кир¬пич, бросился за волкодавом. Чуть позже, когда маль¬чику минуло три годика, родители не без ужаса заме¬тили, что все та же собака повалила ребенка наземь и катала его своими крепкими лапами. Мальчуган захо¬дился от смеха, вставал на окрепшие ножки, но она вновь валила его на гальки.

—  Опять та же собака, убью негодную, — закричал Хамиджогн и вновь схватил камень.

—  Не трогай   моего  друга, — плакал Хушбахт, но отец строго-настрого  запретил сыну подходить к дикому животному.
И мальчик стал хитрить. Он окрестил собаку «бед¬неньким Барбосиком» и нашел ей убежище в горе. Поставив вовнутрь миску с едой и банку с водой, он при¬вязал бедолагу на веревку.

—  Не бегай к ним, они в тебя камнями кидают.
Никто  и  не догадывался,   что  в  ту ночь,   притащив мальчонку к двери самого крайнего в кишлаке дома, обессиленная и голодная собака просидела в кустах почти сутки. Потом, увидев, что мальчика увезла какая-то машина с красным крестом, весь месяц бродила возле больницы. Куда бы ни перевозили малыша, она была тут как тут. Ее отгоняли, бросали в нее палками, но она упорно появлялась в стороне, поглядывая на здание, где находился спасенный ею человечек. Стоило терпеть столько лишений и оскорблений ради того, что¬бы он вновь появился за калиткой знакомого дома. Они подружились — собака и мальчик. Тайно, особо не по¬свящая в свой секрет людей.

В сентябре Хушбахт пошел в школу. Синий ранец с нарисованными пятерками придавал мальчонке уже серьезный вид. За обе руки его держали счастливые Мунира и Хамиджон. Первый день произвел на маль-чика большое впечатление, и после школы он поспе¬шил к своему четвероногому другу, чтобы рассказать о новостях. Но впервые за все время волкодав не от¬кликнулся на свист. Хушбахт заглянул в логово — со¬бака лежала в окружении пяти щенят. Мальчик так и присел от удивления — столько маленьких слепых со¬бачат, тыкающих мордочками в брюхо матери. Он снял ранец и ножичком разодрал его по шву: как же так, малыши ведь могут простудиться на холодной земле и заболеть.
Сделав из портфеля подобие коробки, он бережно переложил щенят в новый домик. Нарвал травы, при¬нес кузнечиков, жуков — на любой вкус, пусть едят. Но новорожденные, попискивая, тыкались мордочками в стенки ранца. Дрожа всем телом, они плотно при¬жались друг к другу. Хушбахт снял курточку и укрыл детенышей.

— Сейчас вам будет тепло, — успокаивал  он малы¬шей. Подмигнул своему Барбосику и пообещал   скоро вернуться с едой.
Вдалеке раздались крики, и обернувшись, он заме¬тил знакомые фигуры родителей, бегущих в его сто¬рону.

— Хушбахтик, сыночек,   как же ты нас напугал. Время уже три часа, а тебя все нет и нет. Что ты здесь делаешь? — Мунира взяла мальчика на руки, осыпала по¬целуями. — Напугал же ты нас. Все детки еще в двена-дцать часов пришли домой, где мы только тебя не   ис¬кали, — она судорожно   сжимала   сына,   утирая  слезы.
Они поспешили домой, а Хамиджон подошел к ще¬нятам. Подождав, когда жена с сыном скрылись за буг¬ром, он взял ранец с щенятами и понес к речке. Через десять минут вернулся с охотничьим ружьем.
Собака приняла смерть героически. Не убежала прочь, а встала, в упор посмотрела в глаза Хамиджону. На мгновение рука дрогнула, но, человек все же нажал на курок. Стая птиц взмыла в воздух, застрекотали куз-нечики. Только волкодав, не издав стона, повалился на землю, неестественно вытянул лапы, на которых заруб¬цевались раны от битого стекла, острых камней, зара¬ботанные в ту страшную ночь, когда спасал от верной смерти ребенка.

Журнал «Памир», август, 1990г.