Солнечные лучи хлещут отполированный столетиями булыжник мостовой словно сверкающие молоточки клавиши невиданного каменного ксилофона. Наполненный звоном августовский зной: пение ошалевших от жары шмелей и запрятавшихся в дебри акаций цикад, сливается с визгом подбирающегося к стрелке трамвая на Киевской…
……………………………………………………………………………………………………..
Поверженные враги безобразной грудой свалены на высохшую до пыли землю двора. Вот они, безобидные теперь и безвредные… Они! Коварно и подло отнимающие семейную копейку, жалкие и помятые, со стертой до металла на изгибах и изломах отвратительной темно-зеленой краской, взирают на нас слепым, единственным, как у циклопа, глазом, в котором за потускневшим стеклом-роговицей так долго, так безучастно к пустому кошельку, к человеческой потребе, вертелись колесики с цифрами…
Цифры надо было записывать. Ежемесячно. Без вранья. Затем высчитывать разницу, отнимая предыдущие и, «от руки» заполнив квитанцию, платить. В кассу при ЖЭК. Мелочь!-по шестидесяти копеек за «кубометр»…(до 1961 г.)
Странно устроен человек…
Люди, не скупясь, покупают рояль, хрусталь и сверкающий новенькой серой краской «Москвич 401», кто побогаче – «Победу»…
Звук из рояля выпархивает даром-одним пальчиком!, хрусталь тоже денег не просит, а, вот, автомобиль… Не украсть бензин на работе, если он там есть - просто глупость, если не грех…Как Б-г свят!
А газ, который свободно и вольно льется, воняя, по трубам и нет при нем никакого сторожа? Копеечное дело. Пустяк! Даже при детях! Господи!, да что тут такого? Не в карман же чужой залез!
И, вот, висит в коридоре или на кухне такое «одоробыло» с одним ехидным глазом, циферками в щели и надписями по-польски…Гнусный зеленый ящик…
В ЖЭКе выдавались жетоны с надписью: «Один куб.» За деньги, конечно, как раз шесть(по-новому) копеек. Во лбу у зеленого ящика, что на кухонной стене, прорезь, чтобы глотать жетоны(когда Львов был польским, в щель бросали «злотые»). Две трубы у ящика, как два пальца в жилетном кармане в поисках мелочи: по одной газ подходит, по другой, пройдя через хитрые колесики, упрется в конфорку и сгорит синим пламенен под кастрюлями. Ровно куб. Можно проверять по цифрам в окошке.
Мама поглядывала на счетчик трусливо и неприязненно. Жетоны таяли, как градины летом, а без синего пламени, какой вам борщ? Какой студень? –Хлебушек с солью и «постным» маслом в блюдечке! Где ж тут социализм строить? Где сил набраться – так говорила мама, обматывая старым полотенцем давилку для картофельного пюре, смахивающую на булаву Богдана Хмельницкого, как ее в церкви нарисовали.
Способы и применяемый инструмент были разными, но принцип один: после сильного удара по фронтальной стороне счетчика, что-то там хрюкало, шелестело и колесики с цифрами срывались в свой ограниченный одним кубометром вальс…Отводная труба благоухала дарующим гастрономическую роскошь, газом.
Было бы из чего…
Зеленные ящики так часто получали по морде, что ту их область, которую можно было бы условно назвать лицом, была глубоко изранена и покалечена, как у ветерана кулачных схваток.
Не обходилось без неприятностей…
Малыша назвали Бэцалэль-славное имя для карапуза! Дом маме построит! Скинию! Вырос бугай. Щетину на щеках – на дратву можно пускать, головой фонари задевает… Подумать только! Старый Гэдалья - Гади, по-простецки, львовский легковой извозчик, тощий и согбенный, как ручка от зонта – и, вдруг, такой сынище!
Папа, кряхтя, кнут к вечеру подымал, а сынок мог запросто лошадь в коляску усадить, подлезши под нее и обхватив за ноги, что он однажды, на спор и проделал, мгновенно ликвидировав папашин бизнес: старая, пугливая кобыла в черных кожаных шорах взбесилась со страха, а от пролетки остались только крашеные охрой колеса да дерматин на проволоке…
Бэни работал грузчиком при автокране и грубил всем встречным-поперечным. Уставал страшно. Вечно был голоден.
Когда меня маленького пугали чертом, я представлял его себе с физиономией Бэцалеля.
Потный, усталый и грязный Бэни ввалился в дом. Сел на табуретку - скинуть солдатские мятые сапоги.
-Мама, кушать!
Старая Нетанья начинает издалека:
-Счастлива та мать, у которой уродятся дети! В почете и радости встречает она дни свои и уходит к Б-гу обласканная и согретая сердечным теплом…И горе матери, у которой такой сын, как ты – Мишуге! Одно счастье! – отец до сего дня не дОжил!
-Мама, накрывайте, ради Б-га на стол, я уже вымыл руки и помолился -брешет Бени,-чего же Вы?
-Разве я говорю за халу? –шепчет про себя Нетанья - что Бога гневить? – я видела ее на майские через витрину на Сталина - уже легче, вроде, как и поела - я говорю за кусок простого черного, как уголь, хлеба! – такого, как подают нищему в праздник, я говорю за газ!
Мейра отдала деньги за лифчик, что я для нее пошила – то не лифчик, то чехол на Святого Юра! На целый купол, не сглазить бы! Не деньги, а так, хворобу, но я купила говяжью кость, лучшую в лавке! - собакам краше дают! Но как я приготовлю для сына жаркое? Как?-если этот поросенок не заработал маме на жестянку для зеленого ящика! Скажите мне-как?!
Бэни подхватывается с табурета -одна нога еще в сапоге и подвернувшимся утюгом бьет по счетчику… Утюг охотно, как лошадь к ночи норовит в стойло, проваливается в дыру…
Скандал. Бэцалель в выстиранной рубахе и сатиновой черной жилетке ходит, потея, куда-то по жаре и приходит обратно, еще больше вспотевшим. Стал очень тихим и вежливым…
…………………………………………………………………………………………………
На нашем счетчике, после десятилетий(опыт перешел от оставшихся во Львове, поляков) избиений, образовалась впадина, в которую легко входила боевая часть маминой булавы.
Исключений не было. Счетчики колотили жильцы квартир, где покупали хрусталь и «Победу» и тех квартир, где рояль не покупали, а, как раз, где блюдечко с постным маслом… Все!
-Пани! Та так жеж надо сором не маты, щоб так лупцюваты! –скорбит представитель ЖЭА.
Мама, задыхаясь от яростного возмущения, хватается за лацканы заношенного, бесформенного халата, не выпуская при этом из рук «булаву», с которой подступала к измордованному счетчику:
-это Вы мне??? Люди! Н –е-е-т, дайте я Вам в глаза посмотрю, в самые глаза, в душу Вашу черную загляну – есть ли там свет, или, может быть там все черно, как печная сажа?! Он мне говорит такое! Дети у Вас есть? –Не думаю! Вот так, ни с того, ни с сего-взять, и обозвать солидную даму-мать! воровкой!
Мама при этом, забывшись, размахивает своей «волшебной палочкой-выручалочкой».
-Пани, Вы ось на тэ дывиться: то по цо? То у Вас тут така яма, шо можна вшистки ваши пенёнзы заховать так, шо ни едэн злыдень нэ знайдэ!
-Видит Б-г! - нет злыдня на целом свете бессовестнее, чем Вы! Вы «газОвый слюсар»? --Хорошенькие у нас порядки!-Врывается, как черносотенец, в чужую хату, где замужняя женщина не одета, хватает ее за грудки и кричит: пенёнзы! Слава Богу, еще советский, народный суд есть! Я могу подать! Короче. Мы с Вами разумные, порядочные люди-я это заметила, как Вы только в двери вошли, (не закрыла на клямку, дура набитая): Сколько? – и разойдемся по своим детям!
Поладили. Люди, все ж… Подобревший тиран, собрав в торбу огромные свои «газовые» ключи, мыльную пену и кудель для обмотки стыков и муфт, галантно, по-польски, целует маме руку и переходит площадку, на приступ следующего бастиона…
Мама с ненавистью смотрит на постылый , измятый кубик на стене…
И был день…
Зеленые, истерзанные уроды низверглись с небес на землю: зияя выбитыми, провонявшими газом глазницами, свалены они грудой в серую пыль двора. Дом большой, квартир много, поэтому гора отслуживших свое, униженных и покалеченных символов меры человеческой совести, изобретательности, мелочности, порядочности, нищеты и унижения была высокой, как граница между праведностью и нами, грешными…
………………………………………………………………………………………………………..
А из кузова полуторки уже бережно выгружают круглые, как барабаны, сверкающие свежей зеленой краской, современные счетчики, в которые ничего не надо бросать и которые бессмысленно колотить давилкой для пюре…