Павел Н. Лаптев
Дайр Стрейтс
Ясное тёплое утро последнего дня лета будит Алика гудком Газели, сообщающей всему сонному двору о времени покупать вчерашнее молоко. В девяностые годы прошлого века такого не было и в помине – жизнь меняется к лучшему, так как было в его, Алика детстве, о котором сладостно напоминает хорошо слышимая в панельном доме из-за стенки песня : Я-рож-дён-в-со-ве-тском-со-ю-зе-сде-лан-я-в-С-С-С-Р…
И каждое утро в этой лучшей жизни похоже на другое - Алик потягивается, потрескивая суставами, зевает, подпевая перекошенным ртом: Я рожден в Советском…. А-а! Встает, умывается, завтракает принесенными на днях племянницей консервами Минтай с черным хлебом, надевает голубую кепку с выцветшей надписью РЕЧФЛОТ, дырявую футболку, протертые джинсы, стоптанные кроссовки, берёт тряпичную сумку с вышитой надписью LEE и идёт на промысел.
Промысел заключается в собирании пустых пивных бутылок и представляющих интерес вещей, которые можно продать на барахолке.
Он выходит на улицу и первым делом идет к ближайшим мусорным бачкам, стоящим между продуктовым магазином и деревянным досчатым забором.
Подойдя, он заглядывает в вонючее нутро, недовольно морщится, плюётся от запаха и вытаскивает двумя руками несколько полных прозрачных пакетов. Некоторые лёгкие пакеты, в которых видны очистки от картошки, другие объедки он кидает обратно.
Возле бачков слева стоит еще на вид добротный диван – чебурашка, правда без ножек и Алик садится на него и вытаскивает из пакетов содержимое. В нем он находит пустые квадратные бутылки из-под пива Текила и со слабой перспективой их сдачи, как стеклотары, всё же кладет в свою сумку. Ещё он вынимает потресканную золотистую статуэтку танцовщицы, долго смотрит на неё, решая, как извлечь из неё выгоду и на всякий случай тоже кладёт в сумку. Но тут же вздрагивает от неожиданного мужского голоса сзади.
- Там чего нашёл? – слышит он и видит грязный палец из-за головы.
Теперь он видит двоих - это в одинаковых синих спортивных костюмах среднего возраста мужчина и женщина с одинаковыми распухшими лицами. Правда, у женщины огромный синяк под глазом.
- Да, уже всё взяли, - Алик радуется знакомым и машет рукой, после чего залезает ей в свою сумку и достает оттуда расколотую статуэтку танцовщицы. - Вот, смотрите-ка, чего нашёл.
- Зачем? – почему-то спрашивает женщина и улыбается потрескавшимися губами, оголяя полузубый рот, при этом потирая синяк вокруг левого глаза.
- Зачем? – непонятно спрашивает и мужчина, чешет затылок и повелительно добавляет, показывая на женщину. - Дай ей!
Алик обидчиво кладет статуэтку обратно в сумку, встает с дивана и пытается уйти.
- Постой. Ты чего не понял? – приказывает ему грозно мужчина.
- А чего, а? – невпопад лепечет Алик.
Но тут женщина машет руками, что синяк под глазом становится явно темнее и возбуждённо сообщает мужчине о диване:
- Смотри-тка, диван какой!
Мужчина садится на поломанный диван, отвлекаясь от Алика и блаженно выдает истину:
- Мягкий.
Женщина же наверно за помощь в разрешении конфликта задает Алику вечный вопрос:
-Выпить есть?
- Нет, – отвечает обидчиво тот.
Тогда женщина подходит к дивану и надавливает на него ногой, предлагая мужчине:
- Давай возьмем?
- Да ты чё, тяжесть такую? – отвечает он сердито.
- Да, он легкий! – женщина пытается его поднять с сидящим мужчиной, но падает на него.
Они смеются, лежа вместе на диване и тут мужчина достает из-за пазухи икону с Богородицей и Младенцем и сквозь смех сообщает Алику:
- Поп был в алтаре, дьякон был в алтаре, бабки стояли на коленях, лбом об пол стучали – никто не видел!
- Никто! – подтверждает женщина и хохочет.
- И мы спистили. – противно хрипло орёт мужчина.
- Продадим! – вторит женщина, задрав ноги.
Алик смотрит на икону, показавшуюся ему экраном цветного плоского телевизора со смотрящей грозно Богородицей и чувствует от нахлынувшего страха озноб.
- Бня, она же бумажная, - вдруг говорит женщина и перестаёт смеяться.
- Ну и чего, - говорит мужчина и тоже перестает смеяться.
- А хрен мы продадим её, – доказывает женщина.
- Хоть на стакан, а всё в тело, – проясняет ей мужчина.
Они снова начинают смеяться и Алик чуть дрожа, потихоньку уходит от них.
Вот он уже успокоившись осматривает полисадник, обходит школьный двор, заглядывает в урну возле остановки и, уже набрав с дюжину пивных бутылок, подходит к другим мусорным бачкам возле гаражей.
- Здорово! – говорит Алик Филосову в серой рабочей робе, внезапно вынырнувшего из-за бачка. - А я тебя не заметил.
- Здорово, Алик! Как улов? – приветствует тот.
- Нормально.
- Нормально. А я так… - Филосов показывает свой пакет. - Разве, что ботинки вот.
- Да, не густо. – соглашается Алик.
- Вообще, радует, - как всегда начинает о чем-нибудь рассуждать Филосов. - Радует, что мусор стал более что-ли разно… разнокультурным, разнофракционным, насыщенным и более новым и свежим. Вот! Сдвиг мусора к обновлению и свежести – это показатель развития страны. Россия богатеет, повышается её ВВП - это видно по мусору.
- А мы не богатеем… - как всегда спорит с ним Алик.
- Мы самые счастливые люди на свете – нам в Царство Небесное проще, чем мухе в раскрытое окно, потому что нет богатства у нас, понял?
- А эти двое тоже? – вспоминает Алик про недавних знакомых.
- Кто тоже?
- Эти, мужик и баба с фингалом в спортивных костюмах. В царство это…
- Кто? А, Царь-хрен и Сэконд–хрен? – вспоминает Филосов клички.
И Алик на это смеется звонко.
- Царь – хрен!
- Ну, да, - объясняет спокойно Филосов. - Есть царь-пушка, царь-колокол, а этот… У нас ведь что – царь-пушка не стреляет, царь-колокол не звенит, ну и царь-хрен… А про эту Сэконд и говорить не хочется. Жалко её. Не бабье это дело по помойкам шляться. Потому как для чистоты они рождены… Я знаю их обоих. В храме Иоана Богослова милостыню просят. Там у них все места распределены. Понял?
- Икону стащили, – сообщает Алик.
- Вот дураки! – возмущается Филосов, - Пьянь! – и добавляет странное. - Я вообще думаю, что Владимир зря Православие принял на Руси.
- Кто? – не понимает Алик.
- Темнота! Владимир Красное Солнышко… - объясняет Филосов. - Нужно было Католичество принимать – не было бы войн с Западом и с Ордой помогли бы справиться… А может, нужно было, наверно, ислам принимать, и пьяни бы не было, и бабы больше рожали.
- Почему пьяни меньше? – спрашивает Алик.
- А у них алкоголь пить грех есть.
- А пьянство и у нас, вроде, грех. – вроде что-то слышал Алик.
- Нет. – отрезает знающий Филосов. - В том-то и дело. Вот – истина – нет полугреха, немножко греха, а есть он или его нет.
- Да? А почему бабы больше рожали? – все спрашивает Алик.
- А у них нельзя семя помимо баб распылять концентра… контрацептивами пользоваться. Все сразу для ребенка. Понял? – учит Филосов.
- Вот ведь как? Не знаю, – не принимает Алик правду Филосова. - У меня у бабки было десять детей в семье и все православные.
- Да? Ну, может, – соглашается Филосов. - Только сейчас страха божьего не стало, вот и вырождаемся нафиг… А эти заблудшие, просто не понимают, что творят, но Бог направит их или накажет здесь или, если бесполезняк уже и ничем не исправишь, то пошлет в ад дуриков этих, и уже там будут исправляться. Ведь, главное что – если ты понимаешь, что делаешь хреново и делаешь, во сто раз хуже, если не понимаешь и делаешь, – повествует Филосов тяжелые для Алика истины. - Ты… Это… не связывайся с ними. – Филосов кивает в даль. Потом нагибается и достает из бачка целофановый пакет, из которого сыпятся компьютерные клавиши. - Тьфу-ты, философия! – негодует он и опять нагибается.
- Философия! – переговаривает Алик. - Филосов… А почему тебя Филосов зовут?
- Ха! Это фамилия, с детства. Мне ее в детдоме дали за ум. Понял? – раздается со дна бачка.
- А чего же ты с такой фамилией, здесь в бачке сидишь, а не там, в…
- А вот здесь нет противоречий, – резко встает Филососов, - Ты знаешь, вообще, я кто ? Я, между прочим, преподаватель по специальности, училище заканчивал. Ты меня с теми не равняй, – злится он.
- А чего же здесь, раз… - не унимается Алик.
- А здесь… Да, это давняя история. – опять улезает Филосов. - Жене бывшей по пьяни квартиру отписал… Когда пил… Вот… А моё отличие от некоторых, что я не стремлюсь к обогащению, довольствуюсь малым. Как Господь говорил – типа, не заботьтесь о хлебе, Бог сам накормит… Я ведь с детства в детдоме с четырех лет читал. И Библию на чердаке нашел, всю изучил… Я даже стихи писал. Понял, Алик?
- Понял…
- Этот… Диоген тоже в бочке сидел! – опять раздается со дна бачка.
- Где? – не расслышал Алик.
- В бочке. Где-то то ли в Греции, то ли в Италии, – поясняет Филосов.
- А там зимы не было, – умно говорит Алик.
- Это точно… - в очередной раз поднимается Филосов. - Вообще в России жить нельзя. Это наказание - жить в России. Десять месяцев зима и хреновое лето. – объясняет он, - Но у нас есть преимущество – враг не возьмёт.
- Замерзнет! – соглашается Алик.
- Без наших подвалов замерзнет, – подтверждает Филосов.
Они вместе смеются. Филосов снова нагибается и достает из бачка журнал Русский NewsWeek.
- О ! Бесплатная пресса! - радуется он находке. - А ты говоришь… Ну, ка… - читает, - “Бизнес для Путина. Заберет ли Кремль всю нефть? “ … Ну-ка… “Президент в 2008 году собирается уйти, а отдавать власть полностью боязно… Вот объединится “Гаспром“ с “ Роснефтью“ – и соберут они всю нефть. Такая мощная компания с энергетическими и медиаактивами, к тому же международная, - это ли не достойное место работы для такого эффективного менеджера, как Владимир Путин?... “
Филосов оставляет чтение, смотрит серьезно на Алика и спрашивает:
- Слышь, ты на городской свалке был?
- Был, чуть не погиб, – отвечает тот. - А чего?
- Да. Там мафия. Все схвачено. Чужих не пускают. – печально говорит Филосов и кладет журнал в пакет. – Опосля читкану, – переваливается из бачка падает на землю, дай руку! – просит Алика о помощи.
Алик протягивает руку, помогает встать Филосову, даже зачем-то отряхивает его робу и спрашивает:
- А ты где сейчас?
- В подвале, не далеко от тебя, – отвечает Филосов. - У меня целая комната, даже цветы в банке. Но в гости не зову – я… это… один привык. Знаешь, даже квартиру мне не надо, как у тебя, платить за газ, за свет… Мне нужно-то. – Филосов три грязных пальца показал, - Три Т – тихо, тепло, темно. Понял?
- Понял, – вздыхает Алик участливо. - Да я не плачу, племянница платит… Она работает… А бабы у тебя нет?
- Бабы – зло! - резко отвечает Филосов. - Не люблю я их. Толку от них никакого, одни растраты… и трепотня.
- И не хочется ничего? - спрашивает Алик, пряча глаза.
Филосов пристально смотри на Алика, улыбается, прищуривает один глаз.
- Я вот что скажу… - говорит он. - Когда человек умеет думать – это сила. Но уметь не думать – это двойная сила. Нужно учиться не думать.
- Как это?
- Пришла мысля, мотнул головой – прогнал. Понял?
Алик пожимает плечами.
- Ладненька. Не забивай мозги. Женщина. Семья. Дети… У меня не получились дети, когда женат был и ладно. И с женой из-за этого… - А! – машет руками Филосов и тут же смеется. - Своя кровь! Через три-четыре поколения от твоей крови в потомках ничего не останется… Гм… Люди делают детей для себя, чтобы в старости помогали. Это эгоизм, понял ? А вообще… Я понял, что не готов к семейной жизни, даже если бы захотел.
- А тебе сколько?
- За пятьдесят.
- И не готов?
- У меня мало цифр, – отвечает Филосов и достает из кармана шнурок с привязанной гайкой. Наматывает конец шнурка на указательный палец, останавливает гайку, смотрит пристально на неё и кого-то невидимого спрашивает. - Идти ли мне сейчас домой?.. Смотри – я сам не качаю… Видишь ?.. – Алику говорит. - Отклоняется вперед–назад, это значит да, а если влево–вправо – нет… Понял?
- А у кого ты спрашиваешь? – интересуется Алик.
Филосов хмурясь отвечает:
- У… Вообще, у Мирового Разума.
- У Бога, что ли? – не понимает Алик.
Филосов тяжело сопит носом.
- Уу… вообще. У того, тех, то есть… кто… вообще, кто есть… там… Ладно…
- Так ты верующий в кого? – все выпытывает надоедливый Алик.
- Какой умный! – гневается Филосов и прячет гайку в карман. - Какие вопросы задаёт! Вера… Знаешь, что такое вера?.. Если бы какому-нибудь прославленному святому сказали, что о тебе, о твоих подвигах никто из людей знать не будет, а только Бог и если бы он согласился - вот это вера. А так… пиар только. Реклама, самолюбование! Пока!
Филосов машет руками, как дирижер и внезапно быстро уходит.
Алик тоже уходит от бачков в парк, ходит по нему, как грибник, встречая таких же грибников.
Вот старик один гневно обращается к Алику, впрочем, как и ко всем другим прохожим тоже.
- Вон, етитвоюнемать, построили казино у самого входа в парк. Придумали ! Это о чём говорит. О коррупции власти. Сунули и разрешили. Нет, бы детское кафе построить! С дитем гулять пойдешь, посидеть негде. В газету писал, а что толку – газету кормит власть. Все у неё. Простому народу правды нет… Я работал конструктором в своё время, разве мог предположить, что на старости лет бутылки буду собирать. Пенсия – мизер, зато стабфонд ломится от нефти. Нефть – она кончится через двенадцать годов и мы будем ее покупать…
Чуть позднее, Алик, обнаружив, что бутылки класть уже некуда и понимая, что нужно было взять еще сумку – после праздников много бутылок - возвращается во двор свой.
Трое парней догоняют быстрым шагом, от чего Алик беспокоится, чувствуя опасность. Но вот они догоняют и один благожелательно говорит:
- Слышь, старик, здорово!
Они все улыбаются.
- Я – Саня, это Славик и Андрюха. А тебя как?
- Алик, – отвечает Алик.
- Во, сразу видно, человек хороший.
- А чё? – не понимает Алик.
- Да мы не местные, чего ты испугался? Просто помощь нужна.
- Да, а что?
- Да, ничего. Тут, это… Нам уехать нужно срочно. У брателлы, - этот, назвавшийся Саней кивает на второго. - Мать умерла.
- Да?
- Да. А документы потеряли.
- Да?
- Билет купить нужно срочно, а без паспорта билет на поезд не дают. Не выручишь ?
- Как?
- Да паспорт всего на полчаса, – Саня вынимает сто рублей и вкладывает Алику в руку. – И принесём. Куда принести?
- Да, я не знаю, – мнётся Алик.
- Да, чего мать святое, как не поехать? Только билет в кассе купить… На ещё, - Саня вкладывает Алику в руку ещё сотню.
Алик смотрит на деньги, которые давно так не доставались просто.
- Ну, ладно?
И Алик решается принести паспорт.
- Он дома, я сейчас… - сообщает он ребятам и уходит…
Если бы время вернулось вспять веков на десять, ну, хоть на пять, хоть на три, и пытливый читательский ум смог подняться по легкому ласкающему ветерку над вершинами вековых сосен и елей, стоящих здесь прежде, и лететь легко, поддавшись свободе и неге, наблюдая и гордясь величественной красотой леса, то он, вероятно бы заметил на небольшой поляне странное свечение, появляющееся и исчезающее, мерцающее среди мягких еловых лап, как будто обрамляющее серпантинным дождём новогоднюю красавицу. И, кроме этого, возможно, если чуть остановиться и прислушаться, то среди таинственного шелеста листьев можно услышать колокольный звон. Где еще такое возможно, как ещё ощутить прикосновение к вечности, как только не в этих лесах! Вот едет на белом коне в чёрной рясе Варнава Гефсиманский с крестом-мечом в одной руке, с Библией в другой и грозно высматривает средь березняка раскольников. А они, попрятавшиеся за деревами, вдруг выскакивают и разбегаются кто - куда. И Варнава слезает с коня и, осмотревшись, водружает крест, говоря величаво, что у сия места святаго быть монастырю…
Но лес рассеивается и вместо дерев вырастают столпы панельных домов и появляется Алик с похудевшей сумкой…
- Во, спасибо, сюда принести? – слышит он радостный Санин вопрос.
- Сюда, – кивает Алик.
- Ага, жди, мы быстро, – обнадеживает удаляющийся с ребятами Санек.
Алик садится на лавочку у ближайшего подъезда и рассматривает сторублевые купюры. С одной стороны нарисован большой красивый дом с конями, а с другой, наверно, эти самые кони, четыре коня в колеснице и голый мужик с гуслями на ней. Особенно Алика поражает совсем голый, без трусов мужик – вот ведь – всматривается Алик в органы мужика, как эти греки или, как их, итальянцы ходили по городу, так принято было что ли, и бабы так ходили? Алик представляет, как эта колесница летит по его родному городу среди панельных домов, а в ней стоит голый мужик и орёт блатные песни под гусли, или как их ещё…
Где-то издалека, совсем маленькой точкой, постепенно увеличиваясь мелькает мысль, что полчаса уже прошло и проходят вторые полчаса, а ребят нет; ну, может очередь длинная за билетом – как бы с другой стороны возникает вторая мысль; а третья, самая большая, как волна неприятная и неуместная сейчас наскакивает на первую и вторую – обокрали, блин.
Алик мотает головой, как учил Филосов, прогоняя мысли, но третья наливается всё большей пенной волной и, кажется заполняет всю черепную коробку – обокрали, блин - обокрали, блин…
- Дурак, ты Алик, - Алик слышит голос Филосова и видит его подошедшего.
- А?
- Ты зачем паспорт отдал? Я же видел, как ты отдаешь.
- На билет. – оправдывается Алик.
- На хирет! На билет… Они на твой паспорт взяли товар в магазине в кредит, а тебе платить… Я видел, выходили из магазина с коробками.
- Чем?
- Чего чем? Чудак. Причем тут - чем. Смысл всего этого, что ты попал, понял?
- Не-а, – не понимает Алик.
- Тебе в ментовку надо, заявление писать! – подсказывает Филосов.
- А может, принесут?
Филосов легко стукает Алика по голове кулаком, спрашивает его.
- Ты в школе учился?
- Ну.
- На двойки?
- Да, нет, всяко…
- А в армии был?
- Был. В стройбате.
- А еще где жизни учился?
- В путяге учился. – довольно отвечает Алик.
Филосов вздыхает:
- Сходи, сходи в ментовку, а то…
- Да не пойду я! – резко отвечает Ялик, - У меня там проблемы… Я уже был, отдубасили в обезьяннике, сказали – еще попадешь к нам, больше не выйдешь.
- Ну и дурак, – подытоживает Филосов.
- Ну, дурак, – соглашается Алик.
- А как же будешь без документов?
- Так же… А я племяннице скажу, у нее мужик в охране… - радостно догадывается Алик, - Поможет, найдут этих… Если не придут… Может придут…
Двор, медленно поворачиваясь вместе с землей вокруг своего солнца, гордый и вредный в сущности своей, почти живое, не подверженное эволюции существо, даже, наверно, не подозревает, что это солнце крутится вокруг него, а не он вокруг, что на этой земле есть еще другие дворы, есть ещё другие земли, есть другие люди, есть другая жизнь, другое счастье. И люди, где у каждого свое окно во двор, даже не подозревают, что есть другие окна - внутрь себя, занавешенные шторами страстей и невежества, окна во двор другой жизни, вечного счастья…
- Знаешь, Алик? – медленно проговаривает Филосов. - А у меня, наверно, рак… Болит все, особенно ночью… Фу-як! И нет человека, – печально говорит Филосов.
- Да ты чего? – жалеет Алик.
- Надоело все… - спокойно отвечает Филосов. - Вот так смотришь иногда на большие дома, на проезжающие иномарки, и такая зависть берёт… Но я понимаю, может как никто другой, что это временно, что и они с собой в гроб это не возьмут… Но иногда, так всё надоедает, эти красивые слова, правильные книги, нравственность, мудрость и наваливает волна, что все это туфта, опиум и ничего там нет… Никакого царства, никакого загробного мира, а всё заканчивается здесь. И человек продолжается в детях и оставляет им накопленное. Трагедия мира – это что тебя уже не будет. И никакая благая весть, никакая вечная жизнь не перевесят того, что у тебя умирает мать, отец, что ты не увидишь своих детей, внуков, что тебя уже никогда не будет в том обличье, в котором родился сейчас.
- Может… - участливо кивает Алик.
- И… И все существующие ныне и ранее существовавшие иррациональные сказки либо придуманы умными и гуманными людьми, дабы успокоить испугавшееся смертью человечество или придуманы умными богатыми людьми, дабы виртуально защитить от бедных слоев свои владения, а вместе с тем заставить на себя работать, оправдывая эти благие цели сверхестественными выдуманными покровителями, тем самым зомбируя граждан, ограничивая их свободу бессознательным…
- Дождь что-ли начинается? – перебивает Алик путаные слова Филосова, от которых спасает накрапывание водяное.
- Невежество приводит к обожествлению сил природы, которые объясняются научно, – не унимается Филосов, не обращая внимания на дождь и Аликины слова о нем. - Зевс, Нептун, Ра, баба Яга – это сейчас сказки и мифы, а ведь им молились тысячи, миллионы бывших до ныне, жертвы приносили, посвящали труды и искусства. А сейчас они – мультики, как Гена с Чебурашкой… Получается, что история мира – это история заблуждений. А кто гарантирует, что через… ну, пять тысяч лет, когда на Марс будут летать на уикэнд Христианство не переродиться в сказку. И какой-нибудь мальчик, лицезреющий в иллюминатор приближающуюся красную планету спросит отца – а почему же творились чудеса в христианскую эпоху? И отец, объяснит ему это вполне материально нейрофизиологическими особенностями мозга и внушением.
- И ветер усиливается? – уже не внимая словам Филосова говорит Алик об усилении ветра.
И ветер усиливается и верх заволакивает теменем, распластавшим над двором небесный покров. И капли чуть капают на песок, и на лавку, и на голову.
- И на голову капает, – и про капли напоминает Алик.
- Не нужно ни к чему привязываться… - продолжает своё Филосов, спустившись ниже, - Ни к дождю, ни к лавочке. Что я с успехом и делаю… Да, тяжело быть беспристрастным, трудно отключить чувства, живя в мире, где все построены, где у всех паспорта, где у каждого номер и все связаны.
Алик достает из сумки танцовщицу и показывает Филосову.
- Филосов… - отвлекает от скучного Алик,- Вот ты умный, грамотный, тебе хорошо.
- Да какое… Ум – это беда. Это мусорный бачек, понял? Смотри! Сколько людей! – показывает руками Филосов, - И у всех на плечах мусорные бачки! Вонь стоит несусветная… Эта сфера интеллекта не приносит счастья. Нужно быть, как тебе объяснить, как в компьютере информация, цифровым. Она есть, но в то же время она к тебе относится постольку-поскольку, вообще не относится… Цифровым… Ну… безтелесным, пустым. Мысли приходят и уходят, а ты на них не реагируешь, пропускаешь через себя… Даже смеешься над ними, как будто это не твои, а кто-то прислал по радио.
- Почему? – заинтересованно спрашивает Алик.
- Почему. Ум – это фантазии, а фантазии приносят страдания, – отвечает Филосов. – Вот. – только сейчас замечает статуэтку, - Танцует себе, как дура, огородилась от остального мира, выбросила из головы все мысли и счастлива неимоверно. Верно?
- Хочешь подарю ее? – предлагает Алик.
- Да зачем?.. Разве на трубу отопления поставлю.
Алик отдает Филосову танцовщицу.
Филосов разглядывет внимательно статуэтку и продолжает:
- Вот смотри… в жизни людской есть мысленные табу. Запреты думать… Нельзя думать о… например, о том, что или кто лежит в могиле и чего там с ним происходит, раз. Нельзя думать о том, что у человека в животе…
- В трусах, – находит Алик.
- Ну, может так, – соглашается Филосов, - Нельзя… иначе можно рехнуться. А если предположить, что и об обыденных вещах не думать, то можно стать…
- Та-анцовщицей, – тянет довольно Алик.
Недалеко от лавочки села ворона, потом ещё одна, и ещё несколько. Алик смотрит на них и думает, что это не к добру. Он знает, что что-то должно случиться плохое, если вороны, а если голуби, то хорошее. Так было много раз. Когда он сломал ногу были вороны, когда его избили были вороны, а когда лежал в больнице были голуби – они прилетали прямо на подоконник и Алик кормил их хлебом чуть ли не с руки...
- Та-анцовщицей… - тянет Филосов.
Вороны громко ругаются возле Алика и Филосова. Одна, самая потрепанная, со сломанным клювом хватает им на земле какую-то блестяшку и пытается улететь, но другие ей не дают и вырывают находку. Завязывается драка, летят перья, клубится пыль…
- Та-анцовщицами… Филосов кивает на ворон. - Людская жизнь – это эти вороны – друг у друга вырывают, друг друга толкают. А когда от этого удаляешься и… остаешься собой, какой должен быть человек… Понял?..
- Понял… Вроде дождь не начинаясь кончился, - смотрит Алик на небо. - Возле газовой будки, ну… возле пентагона, в кустах прямо под надписью ГАЗ ОГНЕОПАСНО какой-то мужик живет, видел? – спрашивает о земном Алик.
- Не-а… - не видел Филосов.
- Постелил себе там тряпок, крышу от дождя сделал.
- Не знаю, надо посмотреть. Наверно не здешний… кто его знает… Много таких… Сейчас… Социализм давно кончился, теперь на людей наслать.
Вороны рядом вдруг резко взлетают – на них безуспешно бросается рыжий кот.
И почему у человека нет крыльев? - Филосов задает вопрос и смотрит на улетавших ворон, - Человек несовершенный. Не гомо сапиенс, а гомо нон. Если бы я создавал человека, то сделал бы многое по-другому. Например, прямохождение губительно для позвоночника, таз развернут неправильно – для баб, для родов одни мучения, дальше – простата приклеена к мочевому пузырю, зачем? Еще хвост нужен…
- Хвост? – усмехается Алик.
- Да… для физкультуры поясничного отдела, крестца… И - крылья. Это же так удобно. Не нужно машин, самолетов, поездов… кроме товарных… Представляешь? Все летают, как ангелы и везде чистота и красота. Поэзия жизни!
Внезапно дождь вернулся с еще большей водой.
- Надо идти в подъезд, замочит. – предлагает на это Алик.
Они с Филосовым идут в подъезд и становятся под навесом.
Тут тётка полная с ведром пустым из-под мусора заходит в подъезд тоже и начинает разу причитать и ругаться:
- Надоели! Бомжи чертовы! Пьянь! К помойке не подойдешь – всё из бачков повыкидывают. Роются, роются, инфекцию разносят. Я напишу в газету, чтобы выслали всех вас за сто первый километр. Паразиты… А! Только сейчас двоих бомжей увезли - засмеялись до смерти возле мусорных бачков. А! На диване с иконой в руках. Говорят, ржали там полдня и сдохли. А! Паразиты-ы!
И тётка, уже спокойная и довольная собой уходит вверх.
- Паразиты… Это царь-хрен наверно с сэконд-хреном. – внезапно доходит до Филосова.
- Может. Они, это… ржали с иконой, я уходил… - вспоминает Алик.
- Господь все ставит на свои места.
- Надо же! – задело Алика известие. - А я их только сегодня видел живыми.
- Смеялись, – начинает Филосов рассуждать на новую тему, - Одно дело смеяться над святым, другое… другое над собой. Вот понимаешь, да мы все понимаем, что жизнь – это дерьмо со всех сторон. Нет идеальной жизни – болезни всё равно, старость, смерть. Смеяться нужно над страданиями. Укусила собака – смейся, умер друг – смейся.
- Ненормально как-то, – не соглашается Алик.
- А что есть норма?
- Быть веселым можно, когда ты богатый… - естественно говорит Алик.
- Ох! Плакала по тебе поэзия, Алик. - разочарованно говорит ему Филосов и машет рукой.
Вот солнце выглянуло из-за туч, преломляясь разноцветными бликами среди дождевых струй. Красиво и больно глазам, красиво и больно – как симбиоз цивилизации.
- Филосов, а ты говорил стихи писал? – спрашивает Алик, прищуриваясь на солнце.
- А… Писал. – хвалится Филосов, - Даже в каком-то конкурсе участвовал. Понял?
- Как?
- Сейчас, - Филосов задумывается, вспоминает, - маленькие четверостишия под названием Бамбуковые Буквы, - и начинает торжественно декларировать:
Китаец Чан придумал буквы,
Его повесили за это,
Не нарушайте в Поднебесной,
Отцов великие заветы.
А вот:
Император Вспышка На Солнце,
Когда он сакэ выпивал,
Знал по имени каждого японца,
Но на утро всех забывал.
И еще :
Один Ин, из ослов
нот не зная песни пел,
А пьянь Янь, не зная слов,
Написать стихи умел.
- Да-а! – не зная как реагировать тянет Алик.
- Такая поэзия. Вот… их прочитал на конкурсе в школе. Ой, что было! Обос… в общем, заклеймили с головы до ног. Мол, это не поэзия, она чужда соцреализму в литературе. – Филосов тяжело вздыхает, - и я в расстроенных чувствах, как помню, иду домой и дома пишу вот это, - Филосов чешет затылок. - сейчас…
Поэтов истинная рать,
Творцов сомнительное племя,
На вас хочу я наплевать,
И всех убить вас в то же время.
Кто рифм плетет младую нить,
Кто строки шьет самозабвенно,
Того - повесить, расчленить,
И расстрелять одновременно.
Тогда наступит поворот,
Благоприятна будет вновь,
Чрез реку переправа в брод,
И жизнь, и слезы, и любовь!
Алик улыбается глупо, в ладоши легонько хлопает.
Майский жук резко залетает в подъезд и врезается в Алика. Алик ловит его в ладонь.
- Ух, ты! – радуется он. - Мы в детстве ловили майских жуков… вечером, когда сумерки наступали. Кидали вверх куртки – сшибали. Я вспомнил, потому, что как раз китайцы приехали на рынок торговать одеждой. Помнишь? Штаны, джинсы такие – мальвины, куртки эти зеленые, хаки, кроссовки белые бумажные, которых хватало на две недели, помнишь ? Мне тогда мать все купила. Да все тогда покупали, вся страна ходила в китайском ширпотребе… Вот куртками сшибали жуков. А днем по берёзам ногами стучали и они падали, эти жуки. А потом в коробки сажали спичечные и слушали, как шуршат… В школу таскали… Каждый год, в мае… А вы?
Алик не дожидаясь ответа подбрасывает жука и тот, распустив крылья, взлетает в дождь, но сорвавшаяся с берёзы ворона съедает его.
Филосов показывает на ворону рукой и замечает свое:
- Жук-ворона. Улетел-не улетел. Дуализм мира. Если возникает движение жуков – наши, автоматически организуется - не наши. – Филосов усмехается. - Или, например – партия – Так жить нельзя, - оппозиция. Власть создает партию – Так жить можно.
- Нужно! – подхватывает мысль Алик.
- Ага. Левые-правые.
- Такая, блин, фило…
- Филосовия, – придумывает Филосов, - А кайф под названием свобода заключается в неприятии оных постулатов. Нет жука, нет вороны. Нет наших, нет чужих. Нет левых, нет правых. И все это иллюзорность бытия. – утверждает радостный Филосов.
- А чего есть? – спрашивает Алик.
- Чистый ум и… пустота. - Филосов медленно вдыхает носом воздух, - И пустота… Воздух какой свежий дождевой.
Алик тоже тянет носом воздух.
- Филосов, - опять достает Алик, - Я только одно не пойму. Если все иллюзорность, как ты говоришь, ничего нет, ну и баб нет тоже, а как же жизнь, жизнь вообще, как детей делать, рожать. Ведь если не будет никого на земле, зачем вся эта Филосовия? А?
Филосов нагибается и берет два камня с земли, восклицает:
- Молодец, Алик!
- Ну?
- Вот камни.
- Ну.
- На земле их миллионы.
- Ну и чего.
Филосов один камень бросает в лужу, а другой в траву.
- Вот круги от одного камня расходятся, – объясняет. - А другой в траве спрятался. Так и люди – одни детей делают, другие иноки.
Филосов засучивает рукав и смотрит на старый Полёт.
- А время почти семь.
- Эх-ты! – волнуется Алик. - Пойду я к магазину. Там сериал смотрю в витрине. Нравится мне. Там играет Евгения…
- Из новых что-ли? Я не знаю новых. Телек давно не смотрел. Иди уж. А я постою, подожду, может дождь кончится – паспорт твой принесут. Мне чего делать… - Филосов достает из кармана веревочку с гайкой. - Давай спросим? Можно Алику идти смотреть сериал?
- Да, ладно, – смеется на это Алик.
- Смотри – нет, вроде, можно.
- Да, ладно… Вроде и дождь меньше…
Вороны срываются с веток берёзы и с режущими криками проносятся мимо.
Алик выходит из-под подъездного навеса и идёт к магазину.
Дождь немного стихает, но новый порыв ветра приносит новую его порцию. И так, порывами дождя Алик доходит до витрины магазина Электроника и ждет. Он знает, что уже скоро начнется сериал, где будет Она – Евгения!
Евгения… Он шепчет имя, представляя благоухающий весенний цветок, распустившийся у него внутри и наполняющий красками и благовониями безрадостное городское существование, заставляющий по иному взглянуть на жизнь, из которой ни за что не хочется уходить, потому что есть Она!
Перед фильмом всегда бывает программа о непонятном. Бородатый мужик рассказывает о каких-то Эйнштейне и Геделе. Алик ничего не понимает, но загипнотизированный монотонной речью слушает и ждёт свою серию:
- Время и пространство - это не застывшие подмостки мироздания. Они переплетаются друг с другом в динамичную четырехмерную ткань пространства-времени. Скорость протекания времени зависит от скорости движения в пространстве: чем быстрее движение, тем медленнее идёт время…
Алик нервничает, потирая лоб, потому что время сериала, судя по часам в магазине, настало, а бородатый мужик не унимается:
- “Кротовая нора“ связывает два удалённых региона Вселенной. В отличие от чёрных дыр в такой норе нет вихря излучений и имеется два входа. Теоретически по “кротовой норе“ можно съездить на другой конец галактики и вернуться к ужину…
Алик думает о еде, от чего ещё больше волнуется. Но вот мужик говорит – до свидания, и Алик забывает о голоде и окунается в Её мир.
Евгения… Алик повторяет имя про себя вновь и вновь, как молитву, наблюдая за Её движениями, но не следя за сюжетом. Евгения, Евгения – мелодия льётся в его голове, флейта и колокольчики, солнце и дождь. И дождь, как жизнь высохшему стеблю. И смысл всему существованию человеческому, когда рождение, смерть и любовь идут рядом, но любовь важнее, ибо начало всему. И любовь, как заблуждение и боль, страдание и привязанность, как жажда, льющееся с неба кровью, застилающая красным город, улицы, магазин, витрины, телевизоры, фильм. Кровь, пролитая в войнах и охотах, жертвенниках и казнях льётся с неба. Тёмно-красный город, тёмно-красное небо, всё вокруг темнеет и превращается в сырую от крови бойню, как будто пролитая за всю историю человечества человеческая кровь выливается именно сейчас.
Алик протирает затёкшие глаза, провожая тонущие титры, дрожа от внезапно наступившего озноба. Почему эти серии такие маленькие?
Но вот – дождь заканчивается вовсе, принося вместо себя тишину, если можно назвать тишиной городские шумы. И, прислушивается Алик, заворожённый бегущими титрами, что шум стал намного сильнее.
Он уходит от магазина и замечает в наступившей за время фильма полутьме незнакомое. Протирая глаза, он видит незнакомую улицу с другими домами и заборами. Но, зная старую сентенцию, что чудес не бывает, а, возможно, просто от усталости или темноты немного “съехал крышняк” и скоро всё прояснится, он идет вдоль домов и уже профессиональным охотничьим взором отыскивает пустые бутылки.
Он проходит вдоль двухэтажных домов, заглядывая в полисадники. Он любуется на жёлтые стены из декоративного кирпича, на пластиковые окна, на красные металлочерепичные крыши, как на экзотику брусчатых улиц. Он рассматривает сверкающие иномарки, представляя себя за рулем.
Из открытых окон одного автомобиля чудесный неизвестный Алику Нопфлер надрывно выводит на непонятном английском:
Baby I see this world has made you sad
Some people can be bad
The things they do, the things they say
But baby I'll wipe away those bitter tears
I'll chase away those restless fears
That turn your blue skies into grey
Why worry, there should be laughter after the pain
There should be sunshine after rain
These things have always been the same
So why worry now…
Алик видит три пустые бутылки на столе в садовой беседке за кованым забором и желает их достать. Он, понимая что это нехорошая и неправильная затея и, быть может, даже не его мысль, мотает головой, пытаясь прогнать её, но мысль не уходит, а наоборот, прочно укрепляется в сознании.
Тогда Алик делает усилие и перелезает через забор. Он осматривается по сторонам и, согнувшись, крадётся к беседке. Дойдя до неё, берёт бутылки и кладёт их за пазуху.
Внезапно, сзади он получает сильный толчок в спину, теряет равновесие и падает на клумбу. Он чувствует резкую боль в спине и понимает, что на него напала собака. Он чувствует боль в ноге, в плече и понимает, что на него напала стая собак. Алик пытается встать, но собаки прижимают его к земле.
Why worry, there should be laughter after the pain
There should be sunshine after rain
These things have always been the same
So why worry now…
Ротвейлеры вгрызаются в окровавленное тело Алика, оголяя зубы и раздувая ноздри. Алик закрывает руками лицо и кричит от боли и страха. Но, мельком он видит Её, подбегающую, Евгению, которую ещё только недавно лицезрел в голубых облаках экрана. Она, вот уже приблизившаяся, оттаскивает собак и – дотрагивается до Алика.
Она, она, она - телевизор и жизнь, музыка и птицы, кино и реальность, счастье вымышленное и истинное, радость и чудо!
- Как ты? Живой! – это Её голос!
Живой, живой!
- Да, живой, - лепечет Алик и пытается встать.
- Не вставай сейчас, - Она уже говорит по мобильному телефону. - Ало, скорая ? Рублёво-Успенское шоссе, номер…
- Да, я дойду-у, - храбрится Алик.
- Да, человека покусали собаки, - спокойный голос Евгении.
Человека покусали собаки. Человека покусали собаки, человека… Алик встаёт сам и, качаясь, идёт к воротам.
Выходя за ворота, он слышит, как они закрываются за спиной, оставляя сзади непонятно чудесную встречу, покрывающую собой как белыми бинтами кровь и боль. Она, стоящая там, в недосягаемой уже глубине сада затмевает их.
Алик садится на асфальт, потому что ватные ноги подкашиваются, и видит машину скорой помощи.
- Полис медицинский есть? – слышит голос вышедшего из неё врача, - или хоть паспорт?
Алик залезает сырыми от крови руками в карманы, но вспоминает о пропаже:
- Не-а!
- Не имею права везти в больницу, – может, и врёт врач, - Давай, хоть перевяжу.
- Да, ладно! – не соглашается Алик и вытирает окровавленные руки о штаны.
- Чего ладно, ладно, сдохнуть хочешь? – уже гневается врач.
- Нет смерти. Смерти нет, - вспоминает Алик и начинает плакать, наверно впервые за долгие дни, месяцы, годы, жалея себя.
Врач перевязывает Алика, вздыхая и тихо бормоча:
- Россия! Какая, нахрен, здесь может быть забота о людях, какие национальные проекты, когда наплевать на человека, потому что у него нет бумажки.
Алик сквозь заплаканные мутные глаза смотрит вдаль на широкую улицу, на большие, красивые дома, на Её дом, на Её забор, на Её ворота и как монотонная молитва непрестанно звучат внутри слова, как правда, которую не хочется выгонять из головы - Россия! Какая, нахрен, здесь может быть забота о людях, какие национальные проекты, когда наплевать на человека, потому что у него нет бумажки.
конец