Самым нашим с Танькой любимым местом, где можно было уединиться и поболтать, был туалет. Длииинный, предлинный, ууузкий, преузкий, с выкрашенными синей нитро-краской стенами, холодный, и от вида этой синей краски и серого плиточного пола, и там, на самом деле, даже летом всегда бывало прохладно.
Стены в туалете были увешаны корытами, санками, корзинами, а в самом конце помещения, унитаз с бачком под самым потолком, и цепь с тяжелой шишкой, за которую, в конце всех дел, дернуть надо. Окно с треснутым посередине подоконником, и на нем стопочка листочков прямоугольных газетных.
Мы с Танькой надевали кофты и шли туда секретничать и болтать, пока Линка спит, и Таньку не дергают помогать. Нам нравилось там «торчать». Пока нас не выпроводят, если кому-то понадобится в туалет, или нас уже хватятся для дел домашних, неотложных.
У нас с Танькой песня была, которую мы, видимо, от неудержимой, распиравшей нас, радости, пели дуэтом, каждый раз, забегая в туалет. Если нельзя было прогорланить, мы, как Женя Лукашин с друзьями в бане, пели ее громким шепотом, прыская в кулаки, еле сдерживаясь от давящего нас смеха. Перевода этой песни я не знаю, а слова помню: «Сягэр, сягэр, синдэрлая, чихарда, сясяира кирмаргара сурая,… диляйн, аааза, диляйн, аааза, сясяира, кирмаргара, су-ра-Я!» Ритуальная песня. А что там в ней, вдруг, да что-нибудь крамольное?...
В туалете бегали тараканы, рыжие «пруссаки» - как называл их мой отчим. Тараканы эти, почему то, такие медленные были, «тормознутые», наверно от холода, и продвигались, как партизаны, перебежками. Побежит, остановится, усами подвигает, вспомнит, что бежать надо, и снова часть пути пробежит. Поэтому, мы всегда успевали на него топнуть.
Вот, бежит по плиточному полу таракан, Танька на него каак топнет. Таракан, знамо дело, всмятку…
- А Наумчик у нас этих тараканов ест … - Сообщает мне Танька.
Она все время мне про какого-то странного Наумчика рассказывала.
- Да ладно врать то. - Я всегда, бывало, так сначала на Таньку рукой махну, а потом, все же, верю. Невозможно не поверить. Я всему склонна верить. Ну, вот зачем, спрашивается, Таньке просто так врать про какого-то Наумчика?
- Даа. - Не веришь?! Ни одного не пропустит … Прямо возьмет вот так …, - и Танька показывает мне, как он, будто бы, держит таракана за лапку, - высосет все жиденькое, а крылышки с лапками выкинет …
- Бее...бррр… Что же он за дуралей то такой безмозглый? - Спрашиваю я, уже видимо, и не сомневаясь, что так оно и было.
- Так это ж, Наумчик! - Говорит, повидавшая много его чудачеств, Танька. - Он и сопли любит языком слизывать, и козявки зеленые очень даже любит … На внутренней стороне парты всегда можно найти засохших козявок. Мы для него их там оставляем, а он их потом все отдирает и съедает. …
- Чужие? Кошмар какой! Ладно бы, еще свои… А ты мне покажешь этого чеканутого?
- Конечно. Как учебный год начнется… - Говорит Танька с гордостью за особенность класса и школы, в которой учится.
- Ой, так мы же уедем скоро в другой район. Мама сказала, что в школу то я пойду уже в другом районе.
П.С. Потом, когда мы уже были постарше, я спрашивала сестру, за что она так нещадно оболгала бедного Сашу Наумова? - Таня только пожимала плечами.
В Таньке всегда жила и билась неудержимая фантазия, только вот красиво врать она еще тогда не умела, фантазии ее были все какими-то неэстетичными, а то, тошнотворными, что то вроде поедания тараканов и козявок.