Памяти Алексея Балабанова
роман-трагифарс в трёх частях
Главная особенность России –
не воровство, не коррупция, не глупость, не злоба,
не хамство, не тщеславие, не невежество.
Главная особенность России –
это херня! Всякая херня!
Александр Моисеевич Пятигорский
Вступление,
в котором автор сам пытается понять, о чём пишет
– Слушай, Кудряшов! Вот скажи мне: на кой чёрт оно мне надо – читать всю эту бредятину, что ты тут понаписал?
– Ну не хочешь – не читай. Я ж тебя не заставляю.
– Ну хотя бы о чём этот роман?
– Сам не знаю. Если б знал – не написал бы.
– А на хрена ты тогда его вообще написал?
– Вот захотелось – и написал.
– Прям вот так захотелось – и написал? И только?
– Этого более чем достаточно.
– А для кого ты эту чушь написал? Для какого такого читателя?
– Исключительно для себя.
– И только?
– Этого более чем достаточно.
– Ну хотя бы чем так интересна личность Пантелея Ярустовского, чтобы мне тратить время на прочтение о нём целого романа?
– Это ты сам решать будешь, когда прочтёшь – интересна или нет.
– Что он такого сделал, чтобы о нём стоило поведать миру?
– Да ничего толком не сделал. Пытался – и то ничего не вышло.
– Ну и на кой чёрт он мне в таком случае нужен?
– Но ведь он хотя бы пытался.
– Да ты ж ничего толком о нём и не сообщаешь.
– Да я и сам о нём ничего толком не знаю. Кроме того, что он сам о себе рассказал.
– И какую мораль можно извлечь из твоей никчёмной писанины?
– Я ж не священник, чтоб проповеди читать.
– Короче: ты сам не знаешь, о чём твой роман; ты написал его для себя, потому что тебе просто так захотелось; ты не знаешь, в чём его мораль – при этом ты, конечно, уверен, что роман хороший и прочесть его стоит?
– Ей-богу не знаю. Это ты сам решать будешь, когда прочтёшь.
– Одним словом, никакой сколько-нибудь серьёзной мотивации на прочтение твоего романа ты мне дать не можешь?
– Ежели так рассуждать – вообще ничего никогда читать не стоит.
– Что же за человек такой этот Пан Ярустовский? Ты же должен знать о нём хоть немного больше того, что пишешь.
– Я не знаю о нём даже того, что пишу.
– Ну хотя бы сколько ему было лет?
– Тридцать – тридцать пять. Точно не знаю. По виду не скажешь.
– Откуда он приехал и куда уехал?
– Приехал ниоткуда и уехал в никуда.
– Может, ты хотя бы знаешь, кто были его родители?
– Понятия не имею.
– Где и на кого учился? Чем занимался до приезда в Москву?
– Ума не приложу.
– И что такого с ним там случилось, что он сбежал на товарном поезде без вещей, денег и документов?
– Не имею ни малейшего представления.
– А где он и чем занимается сейчас? Хотя бы жив ли ещё?
– И этого не знаю.
– Ну хоть точное время действия можешь назвать?
– Точно не помню. Но было это где-то в середине девяностых.
– И сколько же всего Пан Ярустовский пробыл в Москве?
– Десять дней. Всего десять дней, которые почти и не были наполнены ничем, кроме пьянки и болтовни, но тем не менее запомнились мне на всю жизнь.
– Почему-то только тебе одному.
– Пожалуй, ты прав. Никто из действующих лиц моего повествования уже и не помнит бедного Пантелея. Даже Боря Тельман, с которого всё и началось.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая,
в которой Пан с удивлением обнаруживает,
что он в Москве
Боря Тельман был невысокий молодой человек с длинными волосами и запущенной бородёнкой. Он жил в тесной однушке с женой и двумя грудными крикунами. Жену его никто, кроме Пана, в глаза не видел. Боря почти не упоминал о ней в разговорах. Глядя на него, трудно было поверить, что у него вообще может быть жена, а тем более дети. Лет-то ему было двадцать пять, не больше.
Дело было ранней осенью, в самом начале учебного года. Тем утром Боря вышел на улицу купить сигарет. Хотя это скорее был повод отдохнуть от детского крика. Тем более погода была отличная, а до ближайшего табачного ларька надо было идти к метро. Он был рад прогуляться подольше и подышать свежим воздухом.
Купив сигарет, Боря заметил возле выхода из метро мальчика, играющего на скрипке, футляр из-под которой лежал на асфальте для сбора денег. Мальчику было лет восемь-девять. Он был чумазый и тощий, как тростинка. Несколько прохожих стояли неподалёку и слушали. Ребёнок наигрывал классические мелодии, смешивая одну с другой. Всё мимо нот, зато слезливо и трогательно.
Боря отдал за сигареты последнюю мелочь. Ему было неловко, что парню нечего кинуть. Поэтому он не подходил близко, а стоял поодаль, потягивая папироску и наслаждаясь музыкой. Даже гнусавые трели маленького скрипача были ему приятнее круглосуточных младенческих воплей.
– Классно лабает! – услышал он позади себя приятный баритон и обернулся.
Судя по голосу, сзади должен был стоять интеллигентного вида юноша в очках и с книгой под мышкой. Но Боря даже слегка вздрогнул, увидев двухметрового бритоголового амбала.
– Да не бойся, я добрый, – успокоил его здоровяк и улыбнулся.
С его пугающей внешностью ну никак не сочеталась невинная детская улыбка, не говоря уж о голосе.
– Угостишь сигареткой?
Боря дал незнакомцу прикурить и почувствовал исходящий от него крепкий запах пота. Затянувшись с таким наслаждением, будто месяц себя сдерживал, здоровяк задал Боре неожиданный вопрос:
– Слушай, извини, мы вообще где?
– В смысле? – не понял Боря.
– В смысле – что это за город?
У Тельмана округлились глаза.
– Ты чё, с луны свалился?
– Вроде того. С товарняка слез.
– Да ну, хорош заливать!
– Кроме шуток. Три дня ехал.
– И откуда ж ты такой взялся?
– Издалека. Отсюда не видать.
Голос и улыбка незнакомца располагали к панибратскому с ним общению, несмотря на его габариты. В первую минуту все пугались его, но стоило перекинуться с ним парой словечек – казалось, вы друзья детства.
– Ну так ты мне скажешь, куда занесла меня нелёгкая? – настаивал амбал.
– Ты в Москве! – сказал Боря так громко, что даже прохожие обернулись поглядеть на человека, не знающего, что он в Москве.
– Да ладно! – не на шутку удивился тот. – Я в столице?
– В ней самой! Златоглавой!
Только теперь по выражению лица здоровяка Боря понял: тот и в самом деле не знал, что он в столице.
– Как же тебя угораздило? – спросил Тельман. – С кем только не приходилось общаться, но таких чудаков ещё не встречал!
– Так вот и угораздило. Сел на товарняк и поехал.
– От чего бежал?
– От жизни.
– А здесь что – не жизнь?
– Здесь тоже жизнь. Но всё ж какая-то другая.
– А может, мы сами делаем нашу жизнь такой, какая она есть? Из чего следует, что свою жизнь ты притащил сюда за собой.
Амбал пристально вгляделся в лицо Бори и задумчиво почесал бритый затылок.
– Да ты философ!
– У тебя деньги хоть есть?
– Ни гроша.
– А документы?
– Дома оставил.
– А ночевать-то где собираешься?
– Не знаю ещё. Может, у тебя?
Тельман удивился бы его наглости, если бы уже не смирился с тем, что от этого чудака можно ожидать чего угодно.
– Тебя как звать-то?
– Пантелей. А тебя?
– Борис. Будем знакомы.
Мужчины крепко пожали друг другу руки.
– Слушай, ты меня извини, – сказал Боря, – но в моих условиях это нереально. У меня тесная однушка, жена, двое грудных детишек – словом, полный дурдом. Но ты всё же обратился по адресу. Отвезу-ка я тебя в одно местечко, познакомлю с одной одиозной компанией. Думаю, с этими ребятами ты найдёшь общий язык. А пока зайдём ко мне перекусим. Да и помыться бы тебе не мешало.
– Спасибо, дружище! Вот повезло мне тебя встретить!
И Боря повёл Пана к себе домой. В наши дни это показалось бы странным. Но тогда, в девяностые, наш народ ещё не совсем привык к тому, насколько всё вдруг в одночасье изменилось. Боря был ещё молод. К тому же жил в Москве – в самом сердце этих перемен. Но жил он в Москве недавно. И принадлежал к немногочисленным в те времена молодым людям, которые ещё не поняли толком, что произошло, и даже слегка тосковали по чему-то безвозвратно утраченному, каким бы оно ни было – как тоскует муж по своей жене, какой бы злобной мегерой она ни стала за тридцать лет брака.
– Ты что, с ума сошёл? – заверещала жена Тельмана, увидев Пана. – Ты кого это привёл?
– Старый друг, – пояснил Боря. – Сто лет не виделись. Случайно встретились. Хорош скулить, лучше дай человеку пожрать.
– Ишь, раскомандовался! «Старый друг»! – топнула ногой благоверная, но всё же пошла на кухню за едой.
Пантелей подошёл к одному из плачущих грудничков и нежно пощекотал его за животик. Как ни странно, ребёнок не испугался, а наоборот – перестал плакать и весело захихикал.
– Ути какой хорошенький маленький тельманёнок!.. Так что за компания? – спросил он у Бори.
– Короче, я тут в одном забавном местечке крышу ремонтирую.
– Еврей ремонтирует крышу? – удивился Пан.
– Да уж, такие времена нынче пошли.
– Что за местечко?
– Музыкальное училище.
– Как же тебя туда занесло?
– Да я с этими ребятами случайно на улице познакомился. Прям как с тобой. Поехали как-то с ними туда бухать. Училище не в Москве находится. В Пушкино.
– Это где такое?
– Минут сорок на электричке от Ярославского вокзала. Училище имени Прокофьева. Между прочим, ты уже имеешь преимущество перед теми ребятами. Никто из них не видел мою жену. Некоторые и вовсе не верят, что я женат. Думают, я это придумал. Ради имиджа.
– Я бы тоже не поверил.
– Короче, ребята они забавные. Увидишь. С одной стороны, вроде без царя в голове. Пьют безбожно. Совершенно не приспособлены к жизни. Как дети малые. Но с другой – быть может, они будущее российского искусства!
– О как!
– Я серьёзно! Люди немало одарённые. Послушаешь, как они играют – обалдеешь. Это уж времена нынче такие, что одарённые люди никому на фиг не нужны.
– А раньше, думаешь, нужны были?
– Раньше, думаю, нужно было то, что создавало ореол могущества. Советский союз – это мощь. Советский союз с Шостаковичем – ещё большая мощь. А сегодня нужно то, что приносит деньги. Россия с нефтью – это мощь. Россия со Свиридовым – это херня.
– Точно философ!
Часом позже Пан и Боря уже ехали на электричке в Пушкино. Ехали зайцами, перепрыгнув через турникеты, отчего Пан слегка волновался.
– Да не бойся, – успокаивал его Боря. – Контролёры тут ходят редко. Да и убежать от них легко. Привыкай. А то всю зарплату будешь на дорогу тратить.
– Что ж вы в учебное время крышу-то делаете?
– Должны были кончить ещё летом. Но ты ж знаешь, как у нас бывает. Тем более в Пушкино. Каких-то тридцать километров от Москвы – а перестройка туда ещё не дошла. Всё как при совке. Я делаю вид, что работаю – директор делает вид, что платит.
– Где же я жить буду? – поинтересовался Пан.
– Там рабочим комнату в общаге выделили. Но один армянин, которого первым наняли, нашёл себе старую жирную бабу и живёт с ней. Она его кормит, и ему хорошо. А работа стоит, и комната за ним числится. Потому и меня наняли. А мне комната ни к чему, меня жена не отпускает.
– Получается, я ещё лучше тебя устроюсь? Один в целой комнате, да ещё рядом с работой?
– Получается так. Счастливчик!
– Да какой уж счастливчик! Первый раз в Москве, не успел побродить, поглядеть красоты ваши – а уже засяду в провинциальном городке.
– Успеешь ещё. Ребята часто в Москву ездят бухать. Некоторые из них там живут. Ты им понравишься.
Был уже вечер, но ещё светло, когда Пан и Боря приехали в Пушкино. Это и в самом деле был провинциальный городок, усеянный хрущёвскими пятиэтажками и кое-где ещё сохранившимися деревенскими домиками. Никаких признаков перестройки. Пара сельпо возле станции, работающих до семи вечера с обедом. Десяток ветхих «Запорожцев» и «Жигулей» на пустующей улице. Очередь алкашей с трёхлитровыми банками за разливным пивом.
Минут пять шли наши герои от станции, пока Пан не услышал:
– А вот и наша шарага!
Боря указывал на дом, который и так уже привлёк внимание Пана. Но мог ли он подумать, что это и есть музыкальное училище? Длинным железным забором была огорожена большая парковая зона, где среди деревьев виднелась двухэтажная деревянная халупа, окрашенная в салатовый цвет и построенная, казалось, ещё до революции. Она больше напоминала запущенный советский санаторий, нежели учебное заведение, тем более музыкальное.
– Это здесь вы за всё лето не можете постелить крышу? – удивился Пан.
– Наш человек и в домике Барби за всё лето крышу не постелет.
– Вы что тут, целыми днями бухаете?
– В общем-то, да. Раз в неделю нас вылавливает директор с забавной фамилией Просняк и отчитывает за то, что мы вместо работы страдаем хернёй. А мы продолжаем страдать хернёй, потому что он ни хера не может с нами сделать. Какой дурак согласится работать за такие деньги?
– Сколько платят-то?
– Столько, что и не почувствуешь. Но ведь как-то живут люди в этой стране.
Друзья зашли за забор и пошли по прямой дорожке ко входу, возле которого на крыльце стояли и курили студенты. Какофония разнородных звуков, доносящихся из халупы, всё больше заполняла уши Пантелея по мере приближения к ней.
Метрах в десяти от входа среди деревьев лежало большущее бревно, на котором сидели четыре здоровяка с гитарой и потягивали папироски. Они скорее походили на братков, нежели на музыкантов. Все четверо молчали и тоскливо глядели в сторону училища, но как будто бы сквозь него куда-то в бесконечную даль.
– Это Гера, Гена, Лёва и Лёня – наши духовики. А это наш новый рабочий Пантелей Ярустовский, – представил всех друг другу Тельман и пояснил: – Ребята, в общем-то, круглосуточно сидят на этом бревне. Никто никогда не видел их в другом месте.
– Зда-арово! – протянул Гера, в сознании которого время явно текло значительно медленнее, чем у всех нормальных людей. – Ты кто?
Пан не понял вопроса, но, недолго думая, нашёл подходящий ответ:
– Я человек.
– Мы тут все человеки. И все творцы. Ты творец?
– Время от времени.
– Поведай же нам, что ты сотворил.
– Ну вот, например:
Я перестану писать моей Душке,
Она писать перестанет мне,
Когда вся дурь пропадёт в психушке,
Когда вся подлость сгниёт в тюрьме.
Она устанет читать послания,
В которых много таких листов,
Где отдаю я себя на заклание
И вывожу из башки глистов.
Но до тех пор, пока смрад не развеялся,
Пока уродство царит кругом,
Пока Денница (сука!) осмелился
Наше искусство стегать кнутом –
Не перестану писать моей Душке,
Не перестанет писать она мне,
Ведь всю дурь не упрячешь в психушке
И всю мразь не поместишь в тюрьме.
– Поэт, значит? Молодец, поэт. – Гера смачно затянулся. – Я вот тоже стишочки пописываю. Вот послушай:
Не пойму, от кого беременна.
Вы имели меня одновременно.
Вы имели меня по очереди
Прямо на Красной площади!
– Тоже неплохо, – оценил Пан шедевр Геры. – Только вот правильно говорить «одновремЕнно», а не «одноврЕменно».
Гера задумчиво почесал затылок.
– Что ж, надо подумать. Будем доводить свою поэзию до совершенства.
– Давай-давай, ждём новых опусов.
– А вот и они! – воскликнул Боря, увидев неразлучную компанию, выходящую из училища. – Итак, друзья, познакомьтесь с Паном. Пан, знакомься: вот это длинное волосатое чудище – наш трубач, а по совместительству главный алкаш и заводила Кирилл Хомяков, более известный как Хом.
– Здорово, Пан!
– Здорово, Хом!
– Первый раз в Москве?
– Первый.
– А ещё где бывал?
– Где я только не бывал.
– Я вот недавно на Кавказе был. Ты был на Кавказе, Пан?
– Был.
– Ну и как?
– Да как в Москве. Одни чурки.
– А Понуров, говорят, в том году в Пекине гастролировал. Бывал в Пекине, Пан?
– И в Пекине бывал.
– Ну и как?
– Как в Москве. Одни косоглазые.
– А в Израиле был? – спросил Тельман.
– И там как в Москве.
– Кстати, познакомься: наша сладкая парочка – виолончелист Понуров и флейтистка Манкина. Никто никогда не видел их по отдельности.
– Говорят, флейтистки хорошо сосут, – шепнул Пану Кирилл.
– Ну чего вы там перешёптываетесь? – спросила хорошенькая Манкина.
– А это Марианна, теоретик, наша главная краса и любимица директора.
Боря указал Пану на эффектную блондинку модельной внешности, хотя и небольшого роста. Она оглядывала всех с таким видом, будто её давно уже утомили похотливые взгляды мужиков.
– Вот не надо, пожалуйста, про директора! – томно протянула Марианна. – Сколько раз повторять: всё это грязные сплетни!
– И, наконец, Изольда, певица, – представил Боря последнюю незнакомку.
Изольда была на редкость отвратительной на вид толстущей бабой. Её неприятный голос постоянно звучал в этой компании, хотя слова не всегда можно было разобрать, а если и можно было – она городила такую чушь, что все старались не замечать. Однако же она, очевидно, не сознавала своей отвратительности и уверена была, что её здесь все обожают и внимательно слушают.
– Привет, Пан! – заговорила Изольда своим хриплым прокуренным басом с раздражающе манерными интонациями. – Ты такой большой! Ух! Мне нравятся большие мужчины! – и кокетливо захихикала, уверенная, что сказала нечто оригинальное и в очередной раз вызвала всеобщее восхищение.
– Изольда славится развитым воображением, – тонко намекнул Пану Боря.
– Да, я такая! – Изольда одна не поняла намёка.
– А хорошее воображение хорошо помогает при онанизме, – добавил главный болтун Хомяков.
Все захохотали и достали по бутылке пива.
– Ну что, за знакомство? – скандировал Кирилл.
– За знакомство! – хором поддержали его ребята.
Глава вторая,
в которой Кристина рассказывает
о летающих бегемотиках
Пантелей Ярустовский проснулся на следующее утро в состоянии нешуточного похмелья. Если, конечно, можно было назвать утром два часа дня. Но ведь для нашего человека когда проснулся – тогда и утро.
Пан не помнил толком вчерашний вечер. Не помнил, как добрался до своего нового жилища. И теперь ему казалось, будто он видит эту комнату впервые. Она производила гнетущее впечатление. Крошечная, с облезлыми стенами, подтёками на потолке, грязным полом и скрипящей кроватью, занимающей добрую половину площади. В одном углу свисала паутина, по стене полз большущий таракан. Кухня и удобства были на этаже.
Сквозь монотонный скрип ржавых рельс в голове проступали мысли о том, что каким бы бомжатником ни была эта комната – за неё стоит отчаянно держаться, ибо другой нет, а впереди зима. А значит – надо пойти поработать. Щепетильное сердце Пантелея пронзила заочная жалость к Тельману, которому после этой пьянки пришлось ещё ехать в Москву, где его распилила пополам жена, а сегодня разбудили ни свет ни заря детские вопли.
Но была ещё одна странная мысль, которая не давала покоя. Пану вдруг показалось, что ко вчерашней компании присоединилась на время девушка, которую никто и не замечал. Она была с ними недолго, ничего, кажется, не говорила и не была ему представлена. Она была такой маленькой, что просто затерялась среди других, всё время стоя где-то поодаль и не привлекая к себе внимания. Однако он точно помнил, что видел её.
Вчера он и сам не ручался бы, что эта девушка вообще существует на свете. Но сегодня поймал себя на мысли, что она чем-то завлекла его и он хочет увидеть её снова. Туманный образ витал в его мыслях, притягивая и концентрируя на себе. Но как же теперь найти её? Учится ли она в той же шараге или случайно прибилась к незнакомой компании? Живёт ли она вообще в Пушкино или очутилась там проездом? Помнит ли её кто-то из ребят и как спросить у них об этом, не вызвав насмешек?
И тут ему стало страшно: вдруг он никогда не найдёт её и не увидит больше? А вдруг найдёт, но она не захочет с ним общаться? Чем она так запомнилась ему – он и сам не мог толком объяснить. Она, кажется, не была сногсшибательной красавицей. Но почему-то ему безумно хотелось узнать, кто же она – эта загадочная незнакомка. Быть может, это любовь с первого взгляда – просто вчера он был слишком пьян, чтобы осознать это? А может, на трезвый взгляд она уже не произведёт такого впечатления?
Как бы то ни было, её приятный (хотя, возможно, и вымышленный) образ рассеивал его похмелье и помогал прийти в себя, встать на ноги, одеться и дойти до училища, путь к которому он помнил где-то на уровне подсознания.
Гера и компания, как обычно, сидели на бревне. Какофония вновь заполнила звуковое поле. На крыльце курили и болтали студенты. А на крыше уже работал Тельман. Увидев Пана, Боря показал ему жестом обойти кругом здание училища. Зайдя за халупу, Пан увидел лестницу прямо с земли на крышу. Очевидно, попасть на крышу из здания было невозможно. Хотя крыша была плоской, следовало подумать о технике безопасности. Но её, разумеется, и в помине не было. Впрочем, избушка была настолько маленькой, что с крыши не составляло труда прыгнуть на козырёк, а с него – прямо на землю.
– С крышами у меня связаны особые воспоминания, – сказал Пан, поприветствовав Борю.
– Ну-ка, поделись?
– Помню, была у нас дома кошка старая. Звали Дуськой. Однажды она пропала. Убежала куда-то. Так больше и не вернулась. Но когда мы её искали, старшая по дому дала нам ключи от крыши, чтобы мы поискали её там. А я, не будь дурак, пошёл по-тихому сделал дубликат и никому не сказал.
– Молодец! Ну и чего?
– Короче, я тогда на складе грузчиком работал. Была там одна барышня замужняя в бухгалтерии. Уж очень она мне нравилась. Красивая была девица! С мужем у неё вечно какие-то нелады были. Потому, думал, может, и есть шанс. Ох, долго ж я её окучивал! Да всё как-то безуспешно. А тут вдруг звонит она мне сама как-то вечером вся в слезах. Типа достал её муж совсем, ушла из дому, не может больше с ним жить.
– Нельзя ли, – спрашивает, – у тебя остановиться?
– Разумеется! – говорю. – Хоть совсем поселяйся!
И вот привожу я её к себе и говорю:
– У меня тут так, в общем, сложилось, что есть ключи от крыши.
– Вот здорово! – просияла она. – Как романтично!
Привожу её, короче, на крышу. Выпили с ней там по бокальчику винца – и пошло-поехало. Вот уже и дошло непосредственно до самого главного. Буквально горю уже весь, шишка дымится, и вот-вот свершится этот самый акт – как вдруг она меня останавливает:
– Слушай, постой, – говорит. – А у тебя есть…
– Что? – спрашиваю.
– Ну… это… понимаешь?
– Что «это»? – недоумеваю я.
– Ну эта штука!
И тут меня осенило. Ведь эта штука-то у меня есть, да только оставил я её дома, внизу.
– А без неё никак? – спрашиваю.
– Нет, – говорит, – без неё никак.
Ну тут накал страстей, конечно, сошёл на нет. Но ещё не всё было потеряно.
– Давай, – говорю, – сбегаю, принесу.
– Нет уж, не хочу тут одна сидеть. Холодно и страшно. Пойдём вместе.
Спустились мы с ней, короче, вниз ко мне в квартиру, нашли эту штуку.
– Ну что, – говорю, – пошли обратно?
– Да ну, лень снова подниматься. Давай здесь.
В общем, занялись этим у меня. Хорошо, конечно, да соседи за стенкой, и такого драйва уже не было.
– Отсюда вывод, – прокомментировал Тельман, отсмеявшись, – всегда носи эту штуку с собой. Вот у меня она всегда в заднем кармане присутствует.
– Пожалуй, возьму на заметку.
– Кстати, я тоже как-то раз с замужней связался.
– Ну и как она?
– Гарная была бабёнка. Вот только муж её меня с четвёртого этажа скинул.
– Да ладно!
– Да вот те крест! Повезло. Отделался лёгкими ушибами, даже не сломал ничего. Видать, кости у меня стальные.
– Ну хоть усвоил урок на будущее?
– А то! Теперь каждый раз, как с замужней связываюсь – первым делом спрашиваю, на каком она этаже живёт. Если выше четвёртого – всё, не вариант.
Голова у Пана трещала не по-детски. К тому же прямо под ним кто-то долбил на пианино. Раздражающие звуки словно молотком били ему по ушам. Усердный студент (или студентка) разучивал какой-то трудный пассаж, повторяя его уже добрую сотню раз то быстрее, то медленнее. Очень скоро Пан знал этот несчастный пассаж наизусть. Казалось, он сам мог бы сесть за рояль и сыграть его не хуже того бедолаги. Многое отдал бы он, чтобы тот хоть на минутку заткнулся. Но загадочный пианист был неутомим. В голове у Пана как будто тоже были тонкие струны, которые входили в резонанс со струнами пианино и мучительно вибрировали так, что чесалось в ушах. Эти звуки рисковали довести Пана до состояния бешенства. К тому же они отвлекали его от мыслей о прекрасной незнакомке, мешали чётче представить себе её лицо, которое потихоньку стиралось из памяти, чего Пану совсем не хотелось.
– Кстати, о барышнях, – решился он наконец спросить Борю. – Ты, случайно, не помнишь, вчера с нами была одна девушка…
– Марианна?
– Да нет, другая.
– Манкина?
– Нет, не она.
– Изольда?
– Боже упаси!
– Других не помню.
– Да нет же, была ещё одна. Маленькая такая, тёмненькая, с ямочкой на подбородке.
Боря, тоже мучимый похмельем, закрыл глаза, явно пытаясь сконцентрировать все силы своей памяти.
– Н-н-нет. Не помню. Ты уверен, что она вообще была?
– Теперь уже сомневаюсь.
– Пить надо меньше.
– Это точно… Ох, как же он меня задолбал!
– Кто?
– Этот придурок внизу.
Пан указал пальцем туда, откуда шли раздражающие звуки.
– Да, меня тоже. Уже неделю учит.
– Слышь, Пан! – раздался снизу зычный бас Геры, которого трудно было разглядеть за густой листвой. – Я исправил!
– Что исправил? – не понял Пан.
– Ударение! Во вчерашнем стишке. Помнишь? Вот послушай новый вариант! – и затянул нараспев, сопровождая своё получтение-полупение гитарными арпеджио:
Меня имели
одновремЕнно
Два кобеля
попеременно.
Теперь не знаю,
от кого беременна,
Но надеюсь,
что это временно.
– Молодец, Гера! «Беременна – временно» – это очень оригинальная рифма!
– Давай теперь и ты своё что-нибудь!
– Да ради Бога! – Устроился поудобнее и тоже продекламировал нараспев, слегка пародируя Герину манеру:
Их было семеро, а он всего один.
Они глумились над его гниющим трупом.
А ведь когда-то он кормил их вкусным супом!
Их было семеро, а он всего один.
– Это уже интересно, – сказал Боря. – Кто же эти семеро? Любопытно было бы над этим поразмыслить.
– Ваши версии, Борис Иннокентьевич? – произнёс автор, изобразив критика.
Но Тельман не успел рта раскрыть, как Пан, словно ошпаренный, сорвался с места и бросился к лестнице.
– Чего это он? – удивился Гера.
Читатель, возможно, уже догадался, что Пан увидел ту самую девушку. Она вышла из училища и пошла к станции. Он мог наблюдать её только со спины, но моментально узнал по фигуре и походке, хотя видел мельком всего однажды.
Она была метр шестьдесят ростом, изящная и худенькая, словно статуэточка, с тонкими ручками и ножками, длинной шейкой и маленькой головкой на узеньких плечиках. На первый взгляд в ней не было ничего особенно привлекательного, потому никто и не замечал её в пьянствующей толпе. Но стоило приглядеться – оказывалось, что черты лица её удивительно тонкие и нежные. Большие и выразительные карие глаза, маленький носик, трепетно-тонкие губки и ямочка на подбородке, которая особенно запомнилась Пану.
Девушка уже вышла за ворота и скрылась из виду, пока Пан спускался по лестнице и обегал вокруг училища. Похмелье его словно рукой сняло. Окрылённый и воодушевлённый самим фактом того, что она существует и он сию секунду сможет увидеть её и поговорить с ней, Пан догнал девушку на том участке пути, где ни Боря, ни Гера уже не могли видеть их за деревьями.
– Привет! – сказал он, поравнявшись с ней и едва переводя дух.
– Ой! – испугалась девушка.
– Не бойся, я добрый, – повторил Пан свою дежурную фразу, которой некогда успокоил и Тельмана.
– Как же мне тебя не бояться, – закокетничала с ним девушка, – если ты такой большой, а я такая маленькая!
Они и правда смотрелись вместе комично. Она была на две головы меньше него. Голосочек у неё был высокий и звонкий, словно хрустальный колокольчик.
– Как тебя зовут? – спросил Пан.
– Кристина.
– Очень приятно, Кристина. Я Пантелей. Можно звать тебя Крис?
– Нет уж, лучше Тиной.
– Договорились.
– Кажется, мы вчера виделись?
– Вот именно! И с тех пор ты не покидаешь моих мыслей! Я даже стих сочинил. Вот послушай:
Ох уж эти красивые женщины!
Повстречаются, мимо пройдут –
И оставит глубокую трещину
Твой душевный покой и уют.
Всё решённое вновь меня мучает.
Из рутины уводят мечты.
Разве это благополучие,
Если мимо проходишь Ты?
– М-м-м! – протянула Тина. – Чем же я тебя так зацепила?
– Я как раз у тебя хотел об этом спросить!
– Откуда же мне знать?
– Неужели я первый, кого так поразила твоя красота?
– М-м, не знаю… Таких больших ещё не было!
Так дошли они до станции и остановились на платформе, где вскоре должна была появиться её электричка.
– Что-то ты вчера никак не проявил своей заинтересованности.
– Вчера я был пьян.
– Не то слово!
– Я сделал что-то ужасное?
– Ну-у, как сказать… – Тина словно собралась припомнить ему нечто постыдное, но всё-таки решила сменить тему: – Так с чего ж это я вдруг сегодня всплыла в твоей памяти?
– Видел тебя во сне, – соврал Пан.
– Даже так? – покраснела девушка, делая вид, что поверила.
– И проснулся с мыслью, что мне непременно надо тебя увидеть!
– Увидел. Надеюсь, не разочаровала?
– Напротив. Ты превзошла мои самые смелые ожидания!
– На трезвую голову я красивее, чем на пьяную? – засмеялась Тина.
– А что тебе снилось сегодня? – спросил её Пан.
Тина задумчиво поглядела в небо, приложив к губкам указательный пальчик.
– Мне почему-то снились бегемотики.
– Бегемотики? – засмеялся Пан.
– Ничего смешного. Маленькие такие бегемотики. У них были крылышки, и они летали словно птички.
Пан разразился хохотом.
– Крис, ты случайно не курила перед сном? – И затянулся воображаемым косячком.
Кристина неожиданно холодно посмотрела на него.
– Моя электричка, – сказала она и пошла к первому вагону.
Пан пошёл за ней, но на платформе столпились люди. Маленькая Тина легко пролезала между ними, а Пан отставал и всё никак не мог догнать её.
– Ну постой, подожди! – кричал он ей вслед. – Чего ты сразу обижаешься? Я же пошутил!
Но она продолжала идти вперёд, будто не слыша его. Когда электричка уже подошла к платформе и двери открылись, ему удалось наконец догнать Тину.
– Где ты живёшь? – спросил он.
– В Пушкино, – ответила девушка, даже не взглянув на него.
– А в Москву зачем едешь?
– По делам.
– Позволь проводить тебя!
– Не стоит.
– Да ну, ты что, всерьёз обиделась?
– Нет, – покачала она головкой, продолжая игнорировать его взглядом. – Пока! – бросила она напоследок и зашла в вагон.
– Ну чего встал! – гавкнула на него старуха, которой он мешал попасть в поезд.
Пан и правда загородил своей массивной фигурой вход. Двери закрылись, электричка тронулась, а Пан так и стоял на платформе, провожая её взглядом и недоумевая: что же он сказал такого ужасного, что Кристина так внезапно охладела к нему? Не успел он осознать и порадоваться, что нравится ей – как уже разонравился! И даже сам не мог понять почему!
Огорчённый, побрёл он обратно к училищу, где предстояло и дальше долбить крышу, пытаясь заглушить раздражающими звуками молотка ещё более раздражающие звуки полурасстроенного пианино внизу. От одной этой мысли ржавые рельсы снова запели в его многострадальной голове.
Глава третья,
в которой Пан открывает для себя нечто прекрасное
Вернувшись к халупе, Пан не увидел на крыше Тельмана. А Гера, как всегда сидящий с компанией на бревне, указал ему на вход:
– Тебя ждут в восемнадцатом.
– А где восемнадцатый?
– Как войдёшь – сразу налево.
Пан впервые зашёл внутрь училища. В фойе висел огромный портрет Прокофьева, а под ним – доска объявлений с анонсом предстоящего конкурса композиторов. В обе стороны от входа расходились два узких тёмных коридора с такими низкими потолками, что Пан легко доставал до них даже полусогнутой рукой. Изнутри и снаружи всё было деревянным. В каждом углу теснился музыкант со своим инструментом и учил свою партию.
Никакой логике не поддавалась нумерация ветхих полусгнивших дверей. Сразу повернув в левый коридор, как объяснил Гера, Пан увидел по его левую сторону двенадцатый кабинет, а напротив – четвёртый. Далее по левой стороне следовала дверь под номером семнадцать, а справа почему-то первая. Следующей слева была общая дверь на три класса – пятый, шестой и седьмой. Напротив – девятый, десятый и одиннадцатый.
Наконец в самой глубине коридора Пан увидел восемнадцатый класс. Там его ждала вся компания – Тельман, Хомяков, Марианна, Изольда, Понуров и Манкина. Половину класса занимал огромный чёрный рояль. Другую половину – поставленные рядом три стола и по два стульчика за каждым из них. Стена была украшена хвалебными цитатами выдающихся музыкантов в адрес Прокофьева.
Боря беспардонно расположился на учительском столе. Кирилл наигрывал джазовые импровизации на рояле. Остальные столпились вокруг него.
– О! Здорово, Пан! – хором поприветствовали его ребята. – Заходи!
– Я же обещал показать тебе, на что они способны, – сказал Тельман. – Вот послушай.
– Только тебя ждали, старик! – весело проскандировал Хом, прервав свою импровизацию.
Наступила сосредоточенная тишина. Очевидно, все готовили к приходу Пантелея нечто особенное, что должно было случиться сейчас. Уже привычные Пану вечно весёлые лица вдруг стали серьёзными и задумчивыми.
Выдержав паузу, Кирилл заиграл что-то неведомое, чего Пан никогда раньше не слышал, но что отзывалось каждой нотой в его душе. Не смея вздохнуть, дабы нечаянно не прервать его, Пан замер с полуоткрытым ртом. Музыка, которую исполнял Хом, говорила о любви, напоминала прекраснейшие минуты, когда-либо пережитые Паном: страстные поцелуи на крыше, о которых он сегодня рассказывал Тельману; ещё свежий в памяти короткий миг общения с Тиной, о котором он не успел никому рассказать.
Марианна стояла совсем близко к играющему, почти касаясь его, с закрытыми глазами и тенью улыбки на лице. Это делало её поистине прекрасной. На какой-то миг с лица её исчезла нотка стервозности. Боря Тельман, почти лёжа на учительском столе, отражал на своём выразительном лице тончайшие нюансы эмоций, которые слышались в музыке, и даже как будто слегка дирижировал Кириллом, плавно водя по воздуху правой рукой.
Блаженная тишина повисла в восемнадцатом классе, когда Хом закончил. Казалось, даже коридорные лабухи на время заткнулись, дабы не испортить момент. Эту музыку словно не хотелось отпускать. Слушатели жадно ловили её последние отзвуки, пока вдруг не выяснилось, что какофония в коридоре всё это время никуда не девалась – просто о ней все забыли.
– Ну как тебе? – спросил Хом.
– Это поистине круто! – только и смог вымолвить Пантелей, который и не представлял, что Кирилл на такое способен. – Что это было?
– Моё сочинение.
Тут Пан уже не знал себя от удивления.
– Да ладно!
– Честное слово!
– Это правда его, – подтвердила Марианна.
– Ты же трубач!
– На рояле мы все умеем, – послышался голос Понурова.
– И все немножко сочиняем, – добавила Манкина.
– Я в шоке! – признался Пан.
– Погоди ещё! – сказал Тельман. – Мы твой шок организуем по всем законам драматургии.
– То бишь самое шокирующее впереди, – пояснил Хом.
– Скромничаешь? – не поверил Пан.
– Да ты послушай, как я сочиняю! – влезла Изольда, нагло спихивая Кирилла со стула.
Сев за рояль, она стала наигрывать заунывные попсовые напевы, всерьёз уверенная, что делает нечто более талантливое, чем Хом. Гримасы на её лице при этом вызывали у всех присутствующих едва сдерживаемый смех. Сентиментальные девчачьи песенки она подавала, словно то была высокая классика. Так старалась выжать из несчастного рояля заунывное форте, а из слушателей – слёзы, что даже слегка постанывала, не замечая при этом, что некоторые уже не стараются скрывать ядовитые ухмылки, а Тельман сзади неё даже залез под стол, закрыв уши. Может быть, на очень пьяную голову её игра и могла всерьёз кого-то зацепить, но сразу после искренней и душераздирающей пьесы Кирилла это выглядело жалко и комично. «В семье не без урода» – думал про себя Пантелей, с нетерпением ожидая, когда же она наконец закончит и кто-то другой покажет ему ещё что-нибудь офигенное. Он даже забыл о Тине, вдохновлённый чем-то новым и прекрасным, что открывалось ему, и ожидая чего-то ещё более прекрасного.
– Ну как тебе, здоровяк? – спросила его Изольда, когда закончила.
– Отлично! Я впечатлён! – Пан вытянул кверху большой палец, хотя какофония в коридоре и та была ему приятнее.
– Сладкая парочка! Ваша очередь! – объявил конферансье Хом.
Понуров и Манкина уже стояли наготове со своими инструментами. Марианна села за рояль и поставила ноты на пюпитр. Кирилл услужливо опустил крышку с длинной подставки на короткую.
– Это зачем? – спросил Пан.
– Когда рояль играет в ансамбле – крышка полуоткрыта. А когда сольно – открыта полностью, – пояснил Хом.
Зазвучало трио, которое Пан тоже слышал впервые. Три инструмента звучали даже тише, чем один рояль – таков был характер музыки. Она была удивительно простой и солнечной, почти детской – однако же очень нетривиальной и нескучной. Нот в ней было совсем немного, но каждая – на вес золота.
Пан любил музыку и бывал на концертах. Но впервые он так близко слышал живую виолончель и живую флейту. Состав инструментов был редкий, но звучал божественно. Сразу ясно было, что эта музыка написана специально для тех исполнителей, которые играли её в данный момент. А значит, наверняка написана кем-то из них. Хотя, как и в случае с Кириллом, Пан скорее готов был поверить, что это классика.
Трио даже больше было похоже на классику, ибо звучало не столь современно, а напротив – уносило слушателя в былые эпохи, лет эдак на двести назад. И Пан уже ощущал себя не в восемнадцатом классе Прокофьевского училища, а в восемнадцатом веке. Вместе со временем менялось и окружающее пространство – и Пан уже ощущал себя не в восемнадцатом классе Прокофьевского училища, а где-то в поле, на травке, среди цветов и в лучах солнца. Звуки флейты напоминали щебетание птиц, виолончель – лёгкие дуновения тёплого ветра, а рояль – шуршание листвы под ногами.
Композиция была короткой, и Пан было приготовился аплодировать и кричать «браво» – но его вовремя остановил Хом, приставив к губам указательный палец:
– Это только первая часть, – объяснил он. – Всего их три. Между частями в зале сохраняется тишина.
– Всё равно все хлопают, – вмешалась Изольда, одним лишь звуком своего голоса нарушив благоговейную атмосферу. – Поэтому я всегда пишу только одночастные композиции!
Судя по лицу Марианны, ей сейчас непреодолимо хотелось встать и заехать Изольде по носу – но вместо этого она тяжело вздохнула и начала вторую часть.
Медленное и умиротворённое адажио представляло собой спокойный диалог флейты и виолончели под ритмичные арпеджио рояля. Все трое играли почти в одном среднем регистре, который для виолончели был довольно высок, из-за чего она звучала надрывно, сродни человеческому голосу, а для флейты, напротив, низок – звуки её были томные и напряжённые. Тельман снова лежал на учительском столе и дирижировал.
Почти без перерыва после второй части последовал короткий и бойкий финал. Экзальтированный Боря даже соскочил со стола и почти танцевал, заражая этим всех остальных. И вот уже все слушающие сами не замечают, как пританцовывают, едва слышно выстукивая ногами под столом каждую четверть. Настоящие овации разразились, когда Марианна, Понуров и Манкина доиграли трио, ощутимо и надолго поднявшее всем настроение.
– Чьё? – спросил Пан.
– Моё, – ответил Понуров.
– Наше, – поправила его Манкина.
– Ну разумеется, наше! – согласился Понуров, обнимая её за талию с ироничной улыбкой.
Стало ясно, что девушка весьма номинально участвовала в создании сочинений своего парня, однако же кокетства ради претендовала на соавторство.
И тут сам Пантелей решился подойти к инструменту.
– В незапамятные времена я и сам пытался что-то наигрывать, – признался он. – Даже сочинять пробовал смеха ради.
– Ну и ну! – воскликнул Тельман. – Продемонстрируй!
– Давай, не ссы! – подбодрили его ребята, видя его смущение.
Пантелей Ярустовский протянул огромные, дрожащие, неправильно поставленные руки к клавиатуре и неуверенно, местами не попадая по клавишам, заиграл лиричную и трогательную музыку. Несмотря на огромную физическую силу игравшего, рояль в его руках звучал даже нежнее, чем в руках Марианны. Слушатели, которые только что пытались удивить нового друга своими талантами – теперь сами дивились его таланту. В этом гигантском теле, как оказалось, скрывается хрупкая и ранимая, романтичная и чувствительная душа, в чём-то даже слегка детская и наивная. В его импровизации образы калейдоскопом сменяли друг друга. В ней почти не было формы, мысль текла линейно, без начала и конца. Она была простой, без особой оригинальности, без особого стиля, без особого вкуса – но искренней и трогательной, настоящей, без малейшей фальши или слепого подражательства.
На какое-то время Пан погрузился в настроение своей музыки настолько, что буквально впал в транс, в который ввёл и всех присутствующих. В этом почти бессознательном состоянии он, сам того не ведая, демонстрировал едва не профессиональную игру на фортепиано. Но удержать это состояние было нелегко. Стоило ему вспомнить, что он находится среди образованных музыкантов – как пальцы перестали слушаться.
– Ну вот, примерно так, – смущённо сказал он, прервав музыкальную мысль на полуслове.
– Ну ты красава! – противно засмеялась Изольда.
– Что ты закончил? – спросил ошарашенный Тельман.
– Девять классов.
– Ты никогда не учился музыке? – спросил не менее ошарашенный Хомяков.
– Никогда.
– Но кто-то же учил тебя играть? – спросил Понуров.
– Сам научился.
– Как такое возможно? – спросила Манкина.
– У меня дома было старое пианино. Я просто любил играть на нём, подбирать музыку, которая нравилась, самому что-то импровизировать. Но я даже не умею читать ноты.
– В таком случае ты настоящий самородок, – заключила Марианна.
– Это уж точно! – подтвердил Хом. – Тебе надо учиться!
– Боюсь, уже поздновато.
– Никогда не поздно! – справедливо заметил Понуров.
– Главное – начать! – добавила Манкина.
– И не смущаться! – Хом потрепал покрасневшего Пана за плечи.
– И воспитывать вкус! – Марианна погладила пальчиком его блестящую лысину.
– Скоро будем драться за последние билеты на концерт великого Пантелея Ярустовского! – сказала Изольда и вновь захохотала своим мерзким прокуренным смехом.
– До сих пор серьёзные музыканты меня только ругали, – признался Пан.
– Да ладно! Кто посмел? – всерьёз удивился Тельман.
– Не слушай снобов! – подтвердил Хом.
– Не слушай никого, здоровяк! Мы за тебя любому морду набьём! – добавила Изольда и заржала ещё громче.
«Кто бы тебе уже морду набил!» – подумал Пан и постарался сменить тему:
– Где можно услышать ваши творения?
– Здесь, – почти хором ответили ребята.
– А ещё где-нибудь? – не понял их иронии Пан.
– Больше нигде, – сказал Хом.
– Неужели вы не выступаете с этим на сцене?
– Кому мы на хрен нужны! – крикнула на всё училище Изольда.
«Ты-то точно никому на хрен не нужна!» – подумал Пан про себя, а вслух сказал:
– Ну не может же такого быть, чтобы такая прекрасная музыка была никому не известна!
– Отчего же? Ещё как может! – сказал Понуров.
– А разве бывает иначе? – задала Манкина риторический вопрос.
– Но сейчас ведь не советская власть! – не на шутку возмутился Пан. – Какие такие идеологические соображения мешают допустить до сцены ваши творения?
– Сейчас другие соображения, – грустно пробормотал Тельман, снова усаживаясь на учительский стол.
– Власть иная, а страна всё та же, – сказал Кирилл.
– Что же вам мешает? – не унимался Пан.
И тут дверь восемнадцатого класса открылась, и в неё вошёл крупный блондин лет сорока в больших советских очках и с творческим беспорядком на голове. По одному его взгляду было ясно, что он здесь большой начальник. Ребята тут же встали по стойке смирно, даже Тельман вмиг соскочил со стола.
– Здравствуйте! – хором поприветствовали его ребята.
– Это кто? – спросил хриплым голосом мужчина, указав головой на Пантелея.
– Наш новый мастер по ремонту крыши, – крикнул Боря, пропадавший за плечом Кирилла.
– Ясно. Вы, наверное, Пантелей?
– Так точно, – подтвердил Пан.
– Откуда Вы?
– Издалека.
– Сколько Вам лет?
– Сколько дадите.
– Чем Вы занимаетесь, помимо ремонта нашей крыши?
– Ищу, чем бы заняться в этой треклятой жизни.
Несмотря на нахальный тон его ответов, выражение лица его было вполне уважительным.
– Ясно, – сказал мужчина, не зная, как ещё реагировать на услышанное. – Продолжайте работать и не занимайте зря класс, – распорядился он и ушёл.
– Это кто был? – Вопрос Пана был адресован сразу всем присутствующим.
– Просняк, – ответил Тельман.
– Наш горячо любимый директор, – пояснил Хом. По его интонации сразу стало ясно: директор отнюдь не горячо любим. – Впрочем, смотря кем, – добавил он, кивнув в сторону Марианны.
– Ну хватит уже! – толкнула его Марианна.
– Редкостный мудила! – снова выругалась Изольда.
– Вот тебе и ответ на твой вопрос, – сказал Понуров.
– На какой именно? – не понял Пан.
– Что нам мешает, – объяснила Манкина.
– Этот гондон, – не скрывал свою злость Кирилл, – здесь один решает, кому выходить на сцену, а кому не выходить.
– А со вкусом у него явные проблемы, – добавил Тельман.
Марианна стояла, отвернувшись и опустив глаза. Ей явно были неприятны такие разговоры про директора, но поднимать дискуссии на эту тему она не хотела. Кирилл же всё больше старался оскорбить Просняка, словно ей назло, так и поглядывая на её реакцию.
– Ну давайте уже поговорим о приятном! – решила разрядить обстановку Изольда. – У кого-нибудь из вас есть глисты? – И, как всегда, одна засмеялась собственной идиотской шутке.
– Кстати, Пан! – неожиданно радостно воскликнул Кирилл. – Ты ведь ещё не в курсе, что мы идём сегодня в Большой!
– Да, я и забыл тебе сказать, – послышался голос Бори.
– А что там сегодня? – спросил Пан.
– Вагнер! – произнёс Понуров так, как произносят: «Свобода! Равенство! Братство!»
– «Нюрнбергские мейстерзингеры»! – не менее пафосно дополнила его Манкина, с трудом выговаривая название оперы.
– Вот это да! – обрадовался Пан. – Ни разу не был в опере!
– Да ладно! – удивился Боря. – Неужели ни разу?
– Честное слово! Но как же я туда попаду? У меня денег ни гроша.
– Студентов пускают бесплатно на галёрку, – ответил Кирилл. – Правда, там ни хрена не видно за шторами, но понять можно.
– Но ведь я не студент.
– Я тоже, – сказал Тельман. – Мы уже проделывали этот фокус.
– Скажешь, что забыл студенческий, – объяснил Понуров.
– Там тётки добрые, на слово верят, – вновь дополнила своего парня Манкина.
Глава четвёртая,
в которой Боря оказывается знатоком женщин
Час спустя вся компания ехала (разумеется, зайцами) на электричке в Москву. Пока ребята о чём-то увлечённо балагурили, Пан задумчиво смотрел в окно. Там было пасмурно и моросил лёгкий дождик. В считанных километрах от столицы, словно в глубокой Сибири, проносились одна за другой вымирающие русские деревни. Ветхие домики – такие же, как здание училища – стояли, покосившись, словно готовые вот-вот упасть от одной лишь вибрации, создаваемой проходящим поездом.
Пантелей Ярустовский был слегка обескуражен всем, что неожиданно и разом свалилось на него. Ещё вчера он приехал на товарняке в незнакомый город (который оказался ни много ни мало Москвой), не зная, где будет сегодня жить и что будет сегодня есть. И вот – у него есть друзья, у него есть работа, у него есть какое-никакое жильё, у него есть даже любимая девушка, хоть и любимая пока безответно. Но главное – он ощущал во всём, что произошло с ним за эти два дня, длань Провидения.
Автор настоящего романа не может знать точно: может быть, Боря был далеко не первым, к кому обратился Пантелей на улице. Может быть, наш герой аналогичным образом пытался завести знакомство с десятком таких же праздношатающихся молодых людей. Может быть, он уже даже отчаялся и готов был сесть на другой товарняк и уехать обратно. Но автор настоящего романа верит в Провидение. И никак иначе, кроме как дланью Провидения, невозможно объяснить, как сошлись на бескрайних просторах нашей необъятной Родины именно эти два человека – как произошло это чудесное, судьбоносное для них обоих знакомство.
А чудесность и судьбоносность его (как думал теперь Пантелей, глядя в окно электрички) заключались в том удивительном и прекрасном, что открылось ему сегодня в восемнадцатом классе – что стало прямым и непосредственным следствием знакомства с Борей. Пан ещё сам толком не понимал, что же ему теперь делать с этим удивительным и прекрасным. Но понимал, что просто забыть об этом и спокойно жить дальше он уже не сможет никогда.
Автор настоящего романа не может знать, от чего бежал Пантелей на товарняке в незнакомый город без вещей, денег и документов. Я ведь даже не знаю, откуда он бежал. Но я вправе строить предположения. А для этого мне уместно было бы поставить себя на место Пана. Отчего я мог бы бежать на товарняке в незнакомый город без вещей, денег и документов – спрашиваю я себя. И первый ответ, который приходит мне в голову – не иначе как от вопиющих неудач на тернистом пути поиска самого себя.
Не иначе как об этом и думал Пан, глядя в окно электрички. После стольких лет поиска самого себя и стольких вопиющих неудач на этом тернистом пути он наконец почувствовал, что нашёл себя… В чём же? В музыке Хомякова и Понурова? Или в своей собственной, которую впервые похвалили? Может быть, в словах Марианны – «ты настоящий самородок»? Или в словах Понурова – «учиться никогда не поздно»?
Нет, дело было не в этом. И не в этом было его призвание. Не в том, чтобы играть. Не в том, чтобы сочинять. Не в том, чтобы слушать. Не для того рождён был на этот свет Пантелей Ярустовский. А для того, чтобы люди услышали ту прекрасную музыку, которую он услышал сегодня. Для того, чтобы удивительное удивляло, а не пылилось на полке. Для того, чтобы хорошая музыка зазвучала на большой сцене, которой достойна.
Чего не хватало ему? В поисках чего он уехал на товарняке в незнакомый город без вещей, денег и документов? Он и сам не знал, что искал. Но нашёл именно то, что нужно: нашёл молодых гениев, которым не хватает лишь… А чего же не хватает им? Почему они, способные создавать удивительное и прекрасное – не способны явить себя миру? Они и сами не знали почему. Но нашли именно то, что им было нужно – энергию, авантюризм, безбашенность, которая сподвигла человека поехать на товарняке в незнакомый город без вещей, денег и документов.
Однако этими мыслями он пока не решался ни с кем поделиться. Очень многое сперва надо было обдумать наедине с собой. Да и его новые друзья явно не были настроены на серьёзную беседу. Зато были другие мысли, которые не меньше его тревожили. И Боря невольно напомнил ему об этом:
– О чём задумался, дружище? Не иначе о той, за которой так стремительно понёсся сегодня с крыши?
– А ты догадливый! Пойдём покурим.
Они говорили тихо, другие ребята не слышали их. Но всё же Пантелею хотелось обсудить это пока только с Тельманом. Они вышли в тамбур и закурили.
– Ну давай, рассказывай.
– Помнишь, на крыше я тебе говорил о девушке с ямочкой на подбородке?
– Как я понял, предмет твоего вожделения зовут Кристиной.
– Ты её знаешь? – удивился Пан.
– Видел мельком. Но вспомнил не сразу.
– Кто она?
– Учится в нашей шараге. Скрипачка. Бухала с нами пару раз. Но среди таких ярких индивидуальностей оставалась незамеченной.
– Это я уже понял. – Пану стало даже слегка обидно за Тину. – Думаю, вы просто к ней не приглядывались.
– Да нет, она очень прелестна. Правда. Я тебя понимаю. – Тельман затянулся. – Ну так чем же у вас сегодня всё кончилось? Ты как-то быстро вернулся.
– Кажется, я обидел её. Только не совсем понимаю, чем именно.
– Не успел познакомиться – уже обидел? Что ж ты такого ляпнул?
– В общем, мы шли к станции.
– Это я догадался.
– Говорили о снах.
– А вот это уже интересно. Ты, конечно, видел её во сне?
– Про это я сообразил ей наплести.
– И она, конечно, сообразила сделать вид, что поверила.
– Но потом я спросил её, что же снилось сегодня ей.
– И что же ей снилось?
– Летающие бегемотики.
Боря аж поперхнулся от смеха.
– Летающие бегемотики? – переспросил он. – А она траву не курила перед сном?
– Вот именно так я ей и ответил.
– Ну и дурак. – Боря отсмеялся и сплюнул. – В общем, всё ясно. Диагноз поставлен.
– Думаешь, полная безнадёга? – понял Пан по его интонации.
– Поверь мне как опытному соблазнителю, – сказал Тельман без ложной скромности. – Девушка посвятила тебя в свои сокровенные грёзы.
– Летающие бегемотики – это её сокровенные грёзы? – удивился Пан.
– Сомневаюсь. Но летающие бегемотики – это как бы собирательный образ её сокровенных грёз.
– А попроще?
– Попроще: девушка пыталась проверить, как ты отнесёшься к её внутреннему миру, если она решится его тебе открыть.
– Летающие бегемотики – это её внутренний мир? – всё ещё недоумевал Пантелей.
– Да нет же. Летающие бегемотики – это блажь, херня собачья. На месте летающих бегемотиков могло бы что угодно: плавающие тараканчики, прыгающие крокодильчики, какающие леопардики или ещё хрен знает что – не суть важно. Но есть и что-то поистине важное для неё. И ей важно было понять, как ты к этому важному отнесёшься, если она вдруг надумает поделиться им с тобой. А ты её высмеял.
– Как-то это глупо, тебе не кажется?
– Глупо, не глупо – херня! Во все времена женщины играли с нами в такие игры. Ты ей: «Пойдём в кино». Она тебе: «Я сегодня занята». При этом оба понимают, что ты предложил ей перепихнуться – и она отказалась. Или же ты ей: «Пойдём в кино». А она тебе: «Вау! Круто! Я писаюсь от радости! Конечно пойдём!» И оба понимают, что ты предложил ей перепихнуться – и она согласилась. Или же ты ей: «Пойдём в кино». А она тебе: «Я подумаю» – и на третий раз соглашается, но опаздывает на два часа. При этом оба понимают, что ты предложил ей перепихнуться – а она вроде бы и не против, но хочет, чтоб ты добивался её, чтоб шлюхой не казаться.
Вот и с Кристиной такая же история. Она тебе: «Летающие бегемотики». А ты ей: «Вау! Круто! Летающие бегемотики! Охренеть, я в восторге!» И она понимает, что ты уважаешь её, какую бы чепуху она ни несла. А тут она тебе: «Летающие бегемотики» – а ты ей что? «Какие ещё, на фиг, бегемотики? Ты чё, блин, обкурилась?» Словом, дал ты ей понять, что держишь ты её за дуру полную! И какие бы там блюющие орангутанчики ни таились в бездонных глубинах её непостижимой души – срал ты на них с высокой колокольни! А значит, не понять тебе вовек её нежно-розовую девичью сущность!
– И что же мне теперь делать?
– Ничего. Забудь о ней.
С этими словами Тельман раздавил мыском докуренный бычок и пошёл обратно в вагон.
Глава пятая,
в которой Пан приобщается к высокому искусству
Решено было ехать на метро не по прямой от «Комсомольской-радиальной» до «Охотного ряда», а с пересадкой – одну остановку от «Комсомольской-кольцевой» до «Курской», затем через «засекреченный» (никак не отражённый указателями) переход на «Курскую-радиальную» и, наконец, одну остановку по синей ветке до «Площади Революции». Во-первых, так было чуть быстрее, а ребята уже опаздывали, ибо электричка, как всегда, шла с задержкой. Во-вторых, друзья не хотели упускать случай погладить нос бронзовой собаки на «Площади Революции». Наконец, в-третьих, выход к Большому театру с «Площади Революции» позволял пройти через горячо любимый сквер, где назначили встречу герою «Джентльменов удачи», и порадовать местных бомжей, кинув монетку в фонтан.
Фокус с бесплатным проходом в очередной раз удался. Хотя спектакль был недешёвый (Вагнер в Москве редкий гость), бабуля-администратор поверила, что Пан и Боря тоже учатся в Пушкинском училище. Боря по легенде был валторнистом, а Пан – тромбонистом.
Забравшись, как и полагается льготникам, на четвёртый ярус, ребята заметили пустующую ложу в бельэтаже. Уже прозвенел второй звонок, и вероятность её заполнения близилась к нулю. Решено было на свой страх и риск попробовать перебежать туда. Прогонят – и хрен с ним, пойдут назад. Но никому так и не суждено было их оттуда прогнать. Бабушка, контролирующая ложу, и вовсе спала на своём стульчике, свесив голову. Мест хватало аккурат на нашу компанию. Совершенно бесплатно ребята устроились в одном из лучших мест зала, недалеко от сцены, с отличным обзором. К тому же они были одни в ложе и никому не мешали.
– Ну, теоретик, давай! – подтолкнул Хом Марианну.
Прозвенел третий звонок, шорох и гул в зале потихоньку стихли, свет приглушили, оркестр заиграл бравурную увертюру, и Марианна начала свою лекцию:
– «Мейстерзингеры» в переводе с немецкого означает «мастера пения». Так называли себя немецкие музыканты эпохи Ренессанса. «Нюрнбергские мейстерзингеры» – одна из последних опер Вагнера. «Нибелунги», «Тристан», «Лоэнгрин» и «Тангейзер» уже были написаны. Постановка её в России – редкость. Вообще оперы Вагнера крайне трудно ставить из-за масштабов постановки. В Германии, в Байрейте, для них построен специальный театр.
– Кто же спонсировал такую роскошь? – спросил любознательный Пантелей.
– Вагнера спонсировал сам наследник престола – принц Людвиг Баварский. Ему и посвящена эта опера.
– Вот были же времена, – послышался голос Тельмана, – когда люди с деньгами и властью обладали ещё и хорошим вкусом!
– А правда, что Вагнер был антисемитом? – поинтересовался Пан.
– Он был антисемитом, но не нацистом, – доходчиво объяснила Марианна и продолжила лекцию: – Оперы Вагнера обычно не делятся на номера, а идут непрерывным потоком. Вот увертюра плавно перешла в хор.
Открылся занавес, и публике предстали шикарные декорации католического собора.
– Это церковь Святой Екатерины в Нюрнберге, – комментировала Марианна происходящее на сцене. – Молодой рыцарь Вальтер признаётся в любви первой красавице города Еве.
Пан наслаждался любовной сценой, отождествляя себя с Вальтером, а Кристину – с Евой.
– Она тоже его любит, но судьба женщины в те времена не принадлежала ей.
– Вот были же времена! – вздохнул Хомяков.
– Отец Евы решил выдать дочь за победителя в традиционном ежегодном состязании мейстерзингеров.
– Это что-то вроде конкурса композиторов, – пояснил Понуров.
– Который будет у нас во вторник, – добавила Манкина.
– Понятия «композитор» и «исполнитель» в те времена были неразделимы, – продолжала Марианна. – Собственно, понятия «композитор» как такового ещё не существовало.
– Что же мешает Вальтеру участвовать в конкурсе? – спросил Пан.
– Только мейстерзингеры могли участвовать в конкурсе мейстерзингеров. Для этого Вальтеру сперва надо было стать членом цеха.
– Это что-то вроде Союза композиторов, – догадался Боря.
– Вступление в цех мейстерзингеров – дело непростое и небыстрое. Так что Вальтеру, казалось бы, остаётся лишь смириться с тем, что Ева никогда не будет принадлежать ему.
При этих словах Марианна бросила ехидный взгляд на Кирилла.
– Но Вальтер просто так не сдаётся! – ответил на её взгляд Хомяков. – Он намерен отчаянно бороться за свою любовь!
– И вот он отправляется в цех с просьбой принять его в свои ряды.
– Но разве это не требует долгих лет кропотливой учёбы? – перебил её Тельман.
– Вот поэтому мастера смеются над дерзким мальчишкой, который не знает правил и хочет сразу же стать мейстерзингером.
Тем временем на сцене Вальтер пел одну из своих красивейших арий. Не зная правил, на одном лишь вдохновении, что дарила ему Ева, воспевал он весну, что сменяет собою зиму и рождает в душе поэта любовь и песню. Пан с искренним удовольствием слушал Вальтера, при этом думая про себя: «Вот и я сегодня так же, одним лишь вдохновением, не зная нотной грамоты, поразил бывалых мастеров».
Не менее искреннюю ненависть Пантелея вызвал жирный старикашка, который неожиданно прервал героя на полуслове.
– Это Бекмессер. Он вызвался судить Вальтера в его вступительном испытании. Но объективности от него ждать не приходится, ведь он сам надеется жениться на Еве.
Невзирая на усмешки профессоров, Вальтер допевает свою вдохновенную песню и покидает собрание с гордо поднятой головой. Занавес закрывается, публика аплодирует.
– Уже больше часа! – глянул Пан на часы. – Неужели это только первое отделение?
– Это самая огромная опера Вагнера. В полной версии больше четырёх часов чистой музыки. Но это сокращённая версия. Будет три отделения, а значит, два антракта.
– Трудно с непривычки? – Тельман похлопал Пана по плечу.
– Трудно, но безумно интересно, так что выдержу.
– А я, пожалуй, не выдержу, – проснулась Изольда. – Поеду домой. А то уже залипаю. Дедушка Вагнер действует на меня усыпляюще.
Ребята пожелали ей счастливого пути и вздохнули с облегчением.
– Вагнер задумал эту оперу ещё в молодости, – продолжила лекцию Марианна. – Но всё время откладывал в долгий ящик. Практически писал всю жизнь. Она написана на его собственное либретто.
Начинается второе отделение.
– Это Ганс Закс. Он существовал в реальности и был величайшим из мейстерзингеров. В первом акте он тоже был на собрании и единственный пытался защитить Вальтера.
– Отчего же он так печален? – спросил Пан.
– Он тоже втайне любит Еву.
– Значит, тоже будет участвовать в конкурсе? – спросил Тельман.
– Нет, потому что твёрдо уверен в своей победе. Но, в отличие от Бекмессера, он интересуется также и мнением Евы.
– Он защищает Вальтера, потому что видит, что Ева любит его, и желает ей счастья, пусть даже с другим? – догадался Пан.
– Не только поэтому. Закс увидел в Вальтере большой потенциал.
– Он самородок, – пояснил Понуров.
– Прям как ты, Пан, – добавила Манкина.
– А вот и Бекмессер. Он пытается петь серенаду под окнами Евы. Не сомневается в своей победе. Но Еве он так отвратителен, что она посылает к нему вместо себя свою служанку, переодетую в её платье. Бекмессер настолько стар и слеп, что даже не замечает подлога.
– Что это за стук? – спросил Тельман.
– Ганс Закс был не только музыкантом, но и башмачником. Он нарочито мешает Бекмессеру петь серенаду. Он ведь искренне хочет, чтобы Ева досталась Вальтеру, которого любит.
– Величайший из мейстерзингеров – башмачник? – удивился Пан.
– Мейстерзингеры вышли из простого народа. Своё искусство они противопоставляли косности старых мастеров, писавших только для избранных.
– Но если их искусство народное – какие же тогда цеха и правила?
– Мейстерзингеры первыми попытались найти золотую середину – искусство профессиональное, но при этом понятное народу.
– Но потом и в их рядах образовались свои снобизмы и косности, – добавил Боря.
– А что это за малец напал на Бекмессера? – спросил Хом.
– Это Давид, подмастерье Закса. Служанка Евы – его невеста. Поэтому он увидел в Бекмессере конкурента.
Началась комичная потасовка, к которой в итоге (согласно законам жанра) присоединилось полгорода и которую в итоге (согласно законам жанра) прекратил свисток ночного сторожа.
Снова занавес.
– Ну как, ещё держишься? – спросил Боря утомлённого Пана.
– Уровень восприятия слегка падает, но до конца досижу.
– Третье отделение – самое длинное, – предупредила Марианна.
Пан тяжело вздохнул.
– Здесь есть чего попить? – Его бил недетский сушняк.
– Есть, но всё слишком дорого, – ответил Хом.
– В туалете бесплатно, – улыбнулся Пан и отчалил в уборную.
Напившись воды из-под крана и сполоснув ей свою бритую голову, Пан вернулся в ложу. Восприятие его было перегружено впечатлениями от всего, что произошло за эти два дня в столице. Однако же он чувствовал в себе силы и желание досмотреть оперу до конца, ибо многое в ней было созвучно его мыслям.
Часы показывали уже около десяти. Добрая половина публики не выдержала и покинула спектакль. Зал наполовину опустел, и можно было смело идти в партер. Свободна была даже императорская ложа, где поначалу заседал какой-то важный чиновник. Но у наших героев уже не было сил перемещаться.
– Итак, Ганс Закс затащил Вальтера к себе, чтобы разбавить его природные данные азами мастерства – и тем самым помочь выиграть состязание. «Грош цена вдохновению и таланту! – говорит ему величайший из мейстерзингеров. – Грош цена слепому следованию правилам. Только сочетание одного с другим может породить подлинный шедевр искусства!»
Вальтер показывает своему учителю новую песню, с которой намерен выступить на конкурсе – о встрече с возлюбленной в райском саду. И Ганс Закс помогает ему довести песню до совершенства. Вдохновенный порыв плюс зрелое мастерство.
Тут появляется Бекмессер. После ночной потасовки он обессилен и не может придумать ничего толкового. Увидев на столе листок со стихами Вальтера, он втихаря запихивает его себе в карман. Если Закс не будет участвовать в состязании – у Бекмессера нет конкурента. Тем более с такими стихами! И теперь Ева, без сомнений, станет его женой.
Занавес закрывается, но непрерывное течение музыки Вагнера продолжается.
– Это не антракт, – поясняет Марианна. – Лишь небольшая пауза для смены декораций. Даже её Вагнер решил наполнить музыкой.
Музыка была полна предвкушения чего-то важного и прекрасного, что вот-вот должно произойти на сцене. Наконец занавес вновь открылся, и публике предстала костюмированная массовка. Состязание началось. Казалось, на сцене больше людей, чем в зале. Особенно вкупе с оркестровой ямой, где теснился необъятный вагнеровский оркестр.
– Вот Бекмессер с украденными стихами, – не уставала Марианна. – Он зрелый мастер, но возможно ли исполнить песню Вальтера без его вдохновения? Ничего не понимая в стихах влюблённого юноши, Бекмессер уходит оплёванный и освистанный публикой.
Вслед за ним выступает Вальтер. Ему и не нужно шпаргалок. Он помнит свою любовную арию наизусть, ведь каждая нота и каждая буква в ней идут от сердца. Он становится безусловным лидером, получает венок победителя, звание мастера и руку Евы.
– Хеппи-энд! – воскликнул Кирилл.
– Ура! – поддержал его Пан.
Занавес закрылся, и публика разразилась овациями.
– Друзья! – пытался перекричать аплодисменты Тельман. – Вы же опоздаете на последнюю электричку!
Все дружно глянули на часы. Было уже около полуночи. Вся компания разом сорвалась с места и бегом побежала к выходу, чуть не сбивая всех на своём пути.
Глава шестая,
в которой Пан сравнивает себя с Данцигом
Пробежка на свежем воздухе была лучшим подарком после пяти часов оперы. Так и двигаясь наперегонки, ребята вернулись тем же путём через сквер на «Площадь Революции», где на бегу успели даже схватить за нос собаку.
– Всем пока! – попрощался с ребятами Тельман в переходе на «Курской».
– Тебе ведь тоже выходить, – сказала Марианна Кириллу.
– Я тебя провожу.
– Ты у меня не останешься.
– Я и не напрашиваюсь.
– Как потом домой вернёшься?
– Что-нибудь придумаю.
– Кирилл, прошу тебя…
– Вам без меня будет скучно ехать, – перебил её Хом.
– Это ещё почему?
– Зайдём в поезд – увидишь.
Остальные с интересом слушали их диалог и не меньше Марианны были заинтригованы тем, что же приготовил для них Кирилл. Очень скоро всеобщее любопытство разрешилось. Сиганув через турникеты, друзья едва успели забежать в последнюю электричку – двери закрылись прямо за спиной Пана, который зашёл последним. И не успели они устроиться в пустом вагоне, как Хомяков извлёк из внутреннего кармана куртки литровую бутылку «Белой лошади», которая неизвестно как туда поместилась, да ещё и оставалась незаметной всё это время.
– Пока всё не выпьем – не разойдёмся!
– Пока всё не выпьем – не сойдёмся! – поправил его Пантелей.
Ребята были уставшие и голодные, к тому же не до конца отошедшие от вчерашней попойки. Поэтому виски, который они пили по кругу прямо из горла, моментально всех подкосил.
– Я не понял одного, – вдруг сосредоточил на себе внимание Пантелей Ярустовский. – Я ведь не семи пядей во лбу. Я никогда не учился музыке. Я простой человек. Башмачник! И Борис, столь безвременно нас покинувший – уж он-то, хоть и еврей, но башмачник в квадрате! Таких, как мы с Тельманом – миллионы! Десятки миллионов! Большая часть населения этой многострадальной страны!
– К чему ты клонишь? – спросил Хом.
– Мы ведь смогли понять и оценить ваше искусство – значит, десятки миллионов людей способны им восхищаться! Мы ведь купили бы билеты на ваш концерт – значит, десятки миллионов людей купили бы!
– Допустим, – вмешалась Марианна. – И что из этого следует?
– Это я вас хочу спросить: как вам может кто-то мешать продвигать ваше творчество? Как может какой-то дебил Просняк, директор какой-то полуразвалившейся провинциальной шараги, единолично встать между вами и вашей публикой? Это же абсурд!
– Он не один, Пан, – грустно сказал Понуров.
– Это система, – пояснила Манкина.
– Какая, на хрен, система?! – всё больше распылялся Пан. – Какого дьявола в таком случае была перестройка? Чтобы мы могли смотреть что хотим и снимать что хотим! Писать что хотим и читать что хотим! Играть что хотим и слушать что хотим! Разве может сегодня какая-нибудь партийная сволочь навязывать нам, с чем выходить на сцену, а с чем сидеть дома и молчать в тряпочку?
– И что ты предлагаешь? – иронично спросил Хомяков.
– Отчего бы нам не попробовать самим организовать концерт?
Тут ребята расхохотались, тыкая в него пальцами.
– Пан! – процедила сквозь смех Марианна. – Ты, когда пьяный, иной раз как ляпнешь чего-нибудь – хоть стой хоть падай!
И только Пану было отнюдь не до смеха.
– А что смешного?
– Думаешь, ты самый умный? – наклонился над ним Кирилл.
– Слышали про Данцига? – неожиданно сменил тему Пан.
– Про кого? – не понял Хом.
– Про великого математика Джорджа Данцига. Знаете, как он впервые заявил о себе во всеуслышание? Он тогда ещё учился в институте. И однажды педагог на лекции показал своим студентам задачу, которую решить невозможно. Сам Эйнштейн так и не нашёл ей решения! А что же Данциг? А Данциг был раздолбаем! Он, как обычно, проспал и опоздал на лекцию. И потому не слышал, что решить эту задачу невозможно! Он думал, что на доске обыкновенное домашнее задание! И, покорпев над задачей часок-другой – взял и решил её! Он просто не знал, что решить её невозможно!
– Это ты к чему? – спросила Марианна.
– Я дилетант. Я мало что смыслю в музыке. Я ничего не понимаю в тех отношениях, что царят сегодня в музыкальном мире. Для меня загадка, по каким законам он существует. Я не знаю, что в нём возможно, а что невозможно. Но у меня свежий взгляд. Не замыленный стереотипами и предрассудками. Надо мной не довлеет ореол невозможности тех или иных возможностей. Меня не сковывает слава неразрешимости тех или иных проблем. Я вижу то, чего вы не видите!
– Пан, подожди, послушай, – замотал головой Кирилл. – Всё это очень красиво на словах. Всё это офигенно звучит в теории! Но на практике: где ты возьмёшь зал, если Просняк тебе его не даст? Арендуешь? Знаешь, сколько стоит аренда зала в Москве? Где ты возьмёшь столько денег?
– А реклама? – добавила Марианна. – Допустим, у тебя есть зал и первоклассная программа. Но как заполнить этот зал публикой? Как мотивировать людей прийти на твой концерт?
– Но как-то же люди организовывают концерты! – возразил Пан. – Надо всего лишь придумать себе имидж, сценическое лицо, какой-то привлекательный бренд, который завлечёт народ одним лишь названием. И тогда найдётся спонсор, который даст деньги на зал.
– И как же ты собираешься именовать нас? – спросил Понуров.
– «Новые мейстерзингеры»! – гордо произнёс Пан, подняв кверху указательный палец.
– Язык сломаешь! – возразила Манкина.
– И кто же, по-твоему, нас будет спонсировать? – спросил Хом.
– Деньги, которые нам нужны – для серьёзного бизнесмена мелочь в кармане!
– Но ведь и эту мелочь он просто так не отдаст, – справедливо заметила Марианна.
– Если не будет уверен, что она ему с лихвой окупится, – дополнил её Понуров.
– А любому дауну известно, что на классике не заработаешь! – добавила Манкина.
– Да поймите вы! – не унимался Пан. – Ничего никогда невозможно изменить, если сидеть сложа руки и причитать: этого мы не можем, того не можем, тут ничего не светит и там пошлют на хрен!
– Пан! – неожиданно посерьёзнел Хомяков. – Кто ты такой, чтобы учить нас жить?
– Э-э-э, нет! – вмешался Понуров. – Ребята, давайте не будем ссориться.
– Лучше выпьем! – предложила Манкина.
Все поддержали её предложение. На этом спор и закончился. Так и ехали они дальше, распевая песни, до самого Пушкино, где добавили к опустошённой «Лошади» пару бутылок водки, которую тогда ещё можно было купить ночью.
Неожиданно взорам ребят предстал «Мерседес», видеть который в Пушкино было не менее удивительно, чем космическую ракету. Друзья обступили его со всех сторон, словно музейный экспонат. Пьяная в хлам Марианна залезла на капот и начала позировать, принимая всё более откровенные позы, приподнимая платье и оголяя шикарные бёдра. Хомяков изображал фотографа, прыгая вокруг неё с воображаемым объективом.
Больно стукнувшись лодыжкой о торчащий спереди логотип «Мерседеса», Марианна попробовала открутить его. Логотип не поддавался. Тогда Пан, как истинный джентльмен и самый крупный мужчина в компании, кинулся ей на помощь. Под его натиском логотип треснул и отломился. Пан радостно поднял кверху вырванную с корнем железку, хвастаясь своей богатырской силой.
Но оценить его поступок было некому. «Новых мейстерзингеров» как ветром сдуло. Вокруг было подозрительно тихо. Пан в недоумении оглянулся по сторонам: он был наедине с «Мерседесом». Куда же все вдруг подевались? Не иначе прикалываются?
И вдруг откуда ни возьмись на него сзади напали двое, скрутили, стукнули лбом о капот, заломили сзади руку, схватили за шкирку и погрузили в милицейский уазик, именуемый в народе «козлом».
Глава седьмая,
в которой сжигают рояль
– Так-так-та-а-ак!
Пантелея разбудило навязчивое постукивание железкой по другой железке. Похмелье было такое, что вчерашнее показалось бы раем. Тошнота подступала к горлу, и каждый жест вызывал головокружение. Всё тело ломило, во рту словно кошки нагадили, глаза слиплись, и Пан поначалу даже не понял, где находится.
Но одной железкой оказался логотип «Мерседеса», а другой – прут решётки, за которой лежал Пан на железных нарах. Тут он всё вспомнил. Это было отделение милиции, как она тогда называлась. В обезьяннике не было окна, помещение освещалось блёклой и гудящей лампой, и Пан даже не мог понять, утро сейчас или глубокая ночь.
– Ну и амбал! – сказал один жирный мент другому.
– Слышь, кабан! – крикнул Пану второй. – Ты хоть знаешь, чей это был мерс?
– Но это ещё не самое страшное! – добавил первый.
– Ты нам всю машину заблевал, мудила!
– Полчаса отмывали! – первый с этими словами уже открывал дверь обезьянника. – С вещами на выход!
Еле двигаясь, скукоженный Пан медленно выполз из камеры.
– Садись! – приказал ему один из ментов, подведя к столу и сев с другой стороны. – ФИО!
– Чё? – не понял задержанный.
– Фамилия, имя, отчество!
– А-а-а! – Пан прокашлялся и ответил: – ЯПО!
– Чё? – не понял милиционер.
– Ярустовский Пантелей Оскарович.
– Шутить надумал? Документы где, Пантелей Оскарович?
– Господин милиционер… – начал было Пан, но мент его перебил:
– Господ всех упразднили в семнадцатом году. Обращайся ко мне «товарищ старший лейтенант»!
Пан снова прокашлялся.
– Товарищей всех упразднили в девяносто первом году, – остроумно подметил он. – Гражданин старший лейтенант! Отпустите меня, пожалуйста! – И молитвенно сложил руки.
Менты разразились хохотом.
– Ну шутник! – процедил сквозь смех старший лейтенант. – Короче! – вмиг остановил он веселье. – Ты понимаешь, Пантелей Оскарович, насколько серьёзные у тебя проблемы?
– Мужики, у меня нет ничего, хоть обыскивайте! – Пантелей даже вывернул карманы. – На кой чёрт вам со мной возиться?
– Ладно, хорош стращать парня! – посоветовал стоящий сзади коллега.
– Хрен с тобой, – вдруг заулыбался старший лейтенант. – Тебе сегодня повезло. Радуйся! У капитана нашего сегодня свадьба.
– Женится начальник! – И коллега положил руки Пану на плечи.
Старший лейтенант снова произнёс своё фирменное громогласное:
– Короче! У капитана на даче завал. Полная комната, до потолка забитая всяким хламом, который на хрен никому не нужен. Ну так вот. – Старший лейтенант встал. – Ты мужик здоровый, сильный, яйца у тебя на месте. В общем, комнату эту надо превратить в танцплощадку. Сегодня же. Сейчас же! У тебя два часа. Справишься – отпустим. Не справишься – пятнадцать суток тебя раком пялить будем! Понял?
– Будет сделано, гражданин старший лейтенант! – Пантелей отдал честь.
Пана вывели из отделения, и неподалёку он увидел знакомый до боли забор. Оказывается, отделение находилось по соседству с шарагой, которая Пану уже казалась родной. Часы его остановились, но, судя по слепящему глаза солнцу и количеству людей на улице, было часов десять утра.
В голове снова скрипели ржавые рельсы, а душу пронзила обида на ребят, которые бросили его и даже не поинтересовались до сих пор, где он и что с ним. Он на их месте уже давно наведался бы в отделение (которое к тому же находилось в соседнем доме) и уговаривал ментов отпустить заблудшего друга Хомякова или Понурова, окажись кто-то из них на его месте. А сейчас ехал бы вместе с заблудшим другом на дачу жениха-капитана. Пан чувствовал себя одиноким и брошенным наедине с собственным похмельем, которое било по всему телу словно тысячей маленьких электрических разрядов. Пана знобило, зубы стучали, руки тряслись, желудок так и готов был того и гляди снова вывернуться наизнанку.
Его посадили в ту же машину, на которой привезли вчера в отделение. Вернее, это было уже сегодня, ибо то была глубокая ночь. В машине воняло его блевотиной. Плохо замытые следы её были заметны на обивке сидений.
– Вот теперь сам и нюхай, бедолага! – сказал старший лейтенант, сидевший за рулём.
Они ехали всего минут пять. Или Пану так показалось, ибо он вырубился, как только машина тронулась, и проснулся уже на месте. Трудно было определить, являлось ли место назначения частью города Пушкино или уже каким-нибудь селом Гадюкино Пушкинского района. Капитанская дачка была довольно крупной, но ветхой. По всему видно было, что жил в ней не капитан, а какой-нибудь дедушка или бабушка его самого или его невесты. Удобства были на улице. По грядкам шастал пушистый чёрный котяра, а на привязи лаяла на нового гостя покоцанная дворняга. Пана завели в большущий амбар, который и правда был до потолка завален поломанной советской мебелью.
– Давай, приступай, – скомандовал старший лейтенант.
– И куда это всё?
– Прям сюда, во двор. Вечером устроим охрененный кострище!
– А ведь кто-то бы эту мебель с руками оторвал, – справедливо заметил Пан.
– Да кому оно на хрен надо, это барахло! Вываливай всё на траву!
И Пан начал разгребать заросшие паутиной завалы, вытаскивая один за другим обветшалые предметы роскоши хрущёвских, а иногда и сталинских времён: столы и стулья, серванты и кресла, шкафы и антресоли, шифоньеры и тумбочки, комоды и полочки, даже диваны и кровати. Старший лейтенант с коллегой стояли и курили, посмеиваясь, в дверях амбара. Очевидно, это их капитан подрядил ворошить своё прошлое, а они и рады, что нашли козла отпущения.
Бог весть как долго Пан занимался этим. Он не чувствовал времени. Тело работало, а сознание спало. Ни одна мысль не находила сил пробежать в его воспалённой с бодуна голове. Но что же это такое прячется под завалами – огромное, чёрное, со знакомыми до боли изгибами? Быть может, ему мерещится? Быть может, это порождённые дичайшим похмельем галлюцинации? Не может быть, чтобы это было то, о чём он думает! И только тогда, когда ничего другого не осталось во всём помещении, Пан поверил своим глазам.
Это был рояль. Пан открыл крышку и увидел логотип изготовителя: C. BECHSTEIN. Несмотря на скромные познания в области музыки, Пану было известно, что «Бехштейн» наряду со «Стейнвеем» – лучшие производители роялей всех времён и народов. Пан взял первый попавшийся аккорд. Рояль был в отличном состоянии, хотя и расстроен. Но звук его словно изливал бальзам на душу Пана, возрождая к жизни его измученное нутро. Такой рояль мог бы стоять на сцене Большого зала консерватории. Одному Богу известно, откуда мог взяться на капитанской дачке под завалами старый, расстроенный, но ещё вполне пригодный к эксплуатации «Бехштейн».
– Да ты из шараги, что ль? – воскликнул старший лейтенант, услышав игру Пана. – Что ж сразу не сказал?
– Откуда он здесь? – спросил Пан, имея в виду рояль.
– Ты меня спрашиваешь? Давай его тоже в костёр!
– Да вы что! – возмутился Пан, чуть не с кулаками готовый наброситься на мента. – Это же инструмент! Хороший, в отличном состоянии! Сотни людей найдутся, готовые его забрать и оплатить перевозку! Его даже продать можно! За хорошие деньги!
– Слышь, умник! – подошёл к нему старший лейтенант, потянувшись рукой к дубинке. – Делай, что тебе говорят, чучело! А то пятнадцать суток тебе как пить дать!
– Давайте я лучше сыграю на нём! – пришло в голову Пану. – Вам что, на свадьбе музыка не нужна?
– А в самом деле, чё? – крикнул младший. – Пусть полабает. Для танцев тут места хватит.
– Дело твоё, – покачал головой старший. – Мог бы уйти отсюда свободным человеком минут через пять. А теперь тебе тут жопу надрывать до самого вечера!
– Ничего, справлюсь, – обрадовался Пантелей.
Он всерьёз полагал, что таким образом сможет спасти рояль от неминуемой гибели. Поиграет до вечера, пока все не уснут мордами в салате. По крайней мере, сегодня и завтра никому уже дела не будет до несчастного «Бехштейна». А там уж он сможет найти ему достойного владельца. Да разве откажется администрация училища от бесплатного инструмента такого качества?
– Ладно, пойди перекуси пока, – сказал старший лейтенант. – И опохмелись, а то рожа отёкшая, детей напугаешь!
Каких-то пять минут назад Пану кусок в горло не лез, хотя он со вчерашнего дня ничего не ел. Но теперь ему стало легче от одной лишь мысли, что он снова может принести кому-то пользу – а значит, его жизнь снова имеет смысл, пусть даже такой скромный, всего на денёк-другой.
Пока некая женщина мыла в освобождённом амбаре полы, Пантелей, воодушевлённый своей новой миссией, зашёл в соседствующую с амбаром гостиную, где уже был накрыт стол и собирались гости. Украв со стола рюмку водки, бутерброд с колбасой и солёный огурчик, он и вовсе забыл о похмелье, думая лишь о том, как бы не застесняться своих слушателей, как это обычно с ним бывало.
Слушателей на этот раз было немалое количество – прям настоящее серьёзное выступление! Но успокаивала мысль, что среди них едва ли найдётся хоть один музыкант. Наверняка все они такие же башмачники, как и он. А значит, не способны оценить верность или неверность следования правилам цеха – а только вдохновение и настроение игры.
Праздничный стол буквально ломился от разнообразных яств. Вернее, то был не стол, а порядка десяти столов, поставленных квадратом, внутрь которого был единственный проход. И по внешней, и по внутренней стороне квадрата расселись гости. Стены были завешаны воздушными шарами, сердцами и надписями типа «Совет да любовь». Во главе стола пустовали два самых роскошных кресла – очевидно, для жениха и невесты, прихода которых все с нетерпением ждали, чтобы наконец начать пьянку.
И вот они появились под всеобщий свист и крик «ура молодым». Надо сказать, оба они были на редкость уродливы. Даже свадебное платье не могло украсить невесту, ещё более дурнолицую, чем Изольда. Не могло оно скрыть и её округлившийся живот.
– Горько! Горько! – скандировала толпа, и толстый рябой жених поцеловал толстую рябую невесту, отчего Пану снова захотелось блевануть.
Пан огляделся вокруг и впервые присмотрелся к лицам гостей. Тут его охватил ужас: из полусотни людей не было ни одного сколько-нибудь красивого лица! Ни одного, на кого было бы мало-мальски приятно взглянуть! Пан чувствовал себя словно в ожившей кунсткамере. И все они излучали такую неподдельную радость, что свадьба всё больше напоминала страшный похмельный сон.
– Музыкант! – крикнул Пану уже хорошо поддавший старший лейтенант. – Вперёд! За дело! – И подтолкнул его к роялю.
Пану противно было играть для этих людей. Но спасение рояля было важнее. К тому же он всё-таки был наивным романтиком, несмотря ни на что. Он всерьёз подумал, что, услышав прекрасную музыку, эти люди тотчас изменятся, и высокое искусство облагородит их лица и души. И он начал импровизировать, подмешивая в собственные мелодии Хомяковские, воспроизводимые по памяти. Музыкальная память у Пантелея была отменной, чего он сам в себе не осознавал, полагая это расхожим явлением. Из гостиной слышался свист и какой-то крик, который Пан пытался заглушить, всё больше стараясь выжать из рояля эмоций.
– Ты чё, охренел, дурень? – подбежал к нему старший лейтенант. – Ты чё играешь? Хорош меня перед капитаном позорить!
– А чё сыграть-то? – растерялся Пан.
– Ты мозги-то нам на трахай! У нас тут свадьба, а не консерватория!
– Частушки хотим! – раздался из-за стола противный бабий писк.
И Пан начал наугад подбирать гармонии русской частушки, которые, впрочем, ничем не отличались от гармоний Гайдна и Моцарта. Сперва неуверенно, спотыкаясь, а потом бойко и увлечённо. Народ пустился в пляс. Какой-то мужик (очевидно, назначенный тамадой) под аккомпанемент Пана запел:
Начинаем представленье!
Начинаем песни петь!
Разрешите для начала
На хер валенок надеть!
Тут уж все гости окружили главного крикуна, и скоро весь опустошённый Паном амбар был заполнен танцующими алкашами. Следующий куплет прозвучал из уст жениха и был, очевидно, адресован матери невесты:
Мимо тёщиного дома
Я без шуток не хожу:
То ей член в забор просуну,
То ей жопу покажу!
Весь амбар содрогался от топота. Струны рояля резонировали от бабьего визга. Угарный танец всё больше превращался в необузданный языческий пляс.
Как у нашего Мирона
На мудях сидит ворона.
Как ворона запоёт –
У Мирона хер встаёт!
Руки Пана уже играли сами по себе, на автомате, когда прямо у него перед носом начала вытанцовывать сомнительная бабёнка, сотрясая мощным бюстом.
– Эй, красавчик, ты женат? – спросила она.
– Нет, но моё сердце безнадёжно занято! – ответил Пан.
– Есть невеста?
– Пока ещё не невеста!
– Просто твоя девушка?
– Надеюсь, что будет ей!
– Девчонки, слыхали? Наш музыкант безнадёжно влюблён!
Девчонки захохотали и засвистели.
– Не даёт, бедненький? – крикнула одна из них.
– Забудь её! – заорала другая.
– Чем мы хуже? – вторила ей третья, крутя бёдрами.
А тамада тем временем не унимался:
С неба курица упала
Прямо на хер петуху!
Петуху приятно стало –
Закричал: «Ку-ка-ре-ку-у-у»!
Народ засмеялся столь достоверному изображению петушиного крика. А в это время за дверями амбара, которые по причине духоты не закрывались, сподручные капитана поливали бензином гору мебели, в которой уже нельзя было разобрать, где какой предмет.
– Ты играй, играй! – крикнул Пану старший лейтенант. – Ща и рояль на костёр пойдёт!
– Да уж, пусть порадует народ напоследок! – добавил младший коллега, кивая головой на инструмент. – Недолго ему, бедному, жить осталось!
Пана передёрнуло. Руки его продолжали машинально играть частушки, а глаза судорожно сновали вокруг. Он и сам не знал, что пытался найти. Но должно же быть что-нибудь, что поможет ему спасти рояль! И тут между телами танцующих он разглядел ветхого старика, одиноко сидящего за столом. Он был, видимо, слишком стар для танцев. Но интуиция подсказала Пану, что он и есть хозяин дома. Пан вскочил и подбежал к нему.
– Это ведь Ваша дача? – склонился он над перепуганным дедом.
– Моя, – подтвердил его догадку старик.
– И рояль Ваш? Откуда он?
Пьяный, старый, с полным ртом и без зубов, дед пробормотал нечто нечленораздельное.
– Что? – переспросил Пан.
Тут на него сзади навалился жених-капитан.
– Иди играй! Отвали от деда!
– Вы понимаете, что рояль сейчас сожгут?! – кричал Пан старику в самое ухо.
– А пущай горит! – сказал дед, лишив Пана последней надежды.
– Иди играй, тебе говорят! – Капитан силой затолкал Пана обратно за инструмент.
Вновь заиграл он опостылевшие аккорды, и вновь зазвучали похабные частушки. Справившись с Паном, радостный жених вытанцовывал вокруг невесты:
Я схвачу тебя за ноги,
Затащу тебя в кусты –
Не иметь же на дороге
Королеву красоты!
Обрадованная невеста решила отблагодарить муженька за комплимент:
Я с милёнком целовалась
На крылечке давеча.
Я б ещё поцеловалась,
Да болит влагалище!
Тут весь амбар залило ярким светом. Менты подожгли мебель. Костёр был такой огромный, что его, наверное, было видно из самой Москвы. Треск его заглушал игру Пана, а жар накалял всё помещение. Пан смотрел на костёр, представляя, как там сейчас окажется рояль. Сердце его обливалось кровью, и он уже не мог разобрать, кто пропел следующий куплет:
Вышел Ваня на крыльцо
Почесать своё яйцо.
Сунул руку – нет яйца!
Так и грохнулся с крыльца!
Всё больше оголяли декольте, всё выше поднимали юбки вульгарные бабы, разогретые водкой и пламенем костра, который делал это сборище ещё больше похожим на языческое жертвоприношение. Вот только Пан предпочёл бы принести в жертву кого-нибудь из гостей, нежели «Бехштейн».
Не ходите, девки, замуж –
Ничего хорошего!
Утром встанешь – сиськи набок
И манда взъерошена!
Отзвучала последняя частушка, и Пан услышал роковой возглас капитана:
– Давай его сюда! И р-р-раз!
Все гости дружно навалились на инструмент, укатив его прямо из-под рук Пантелея. Он и опомниться не успел, как рояль разогнали и закатили прямо в огонь. Ножка его надломилась, и «Бехштейн» рухнул басовыми клавишами вниз – в самое пламя. Все струны его разом срезонировали, и на несколько секунд окружающее пространство заполнилось грозным гудением, напоминавшим звон огромного колокола. Даже хозяйская собака почему-то жалобно скулила в своей будке, словно оплакивая погибший «Бехштейн». Будто аборигены, прыгали пьяные гости вокруг костра. Пан стоял поодаль и тоскливо смотрел на огонь. Последний звук, изданный умирающим роялем, казался ему погребальным звоном – не только роялю, но и всему нашему обществу.
Пантелей Ярустовский вышел за ворота и пошёл искать общагу. Никому уже не было до него дела. Он выполнил свою миссию, как представляли её себе те, кто привёз его сюда. И спроси он у них разрешения, небось послали бы его на три буквы. Было уже темно, но ещё долго светил позади огонь, слышались бабьи вопли и треск костра, где тлели последние угольки того, что было когда-то средством извлечения божественной музыки. Того, на чём можно было играть Шопена и Шуберта, Скрябина и Рахманинова, Хомякова и Понурова.
Глава восьмая,
в которой Кристина рассказывает про Нежина
Так и брёл он мимо таких же домиков, какие наблюдал давеча из окна электрички. Брёл полчаса, час или несколько часов – он и сам не мог точно сказать. Похмелье ушло, и физически он чувствовал себя вполне нормально. Но душа его ныла как никогда, не находя столь необходимых ответов на вопиющие вопросы.
Быть может, он был неправ, когда говорил некогда в поезде о десятках миллионов таких же, как он и Тельман? Быть может, он обладает каким-то особым даром, помогающим узнавать и понимать прекрасное? Быть может, этим даром обладают лишь немногие, независимо от уровня образования и рода деятельности?
Но в чём же смысл этого дара? Зачем Бог создал Пантелея Ярустовского именно таким, а не похожим на капитана или кого-то из гостей? За какие прегрешения Провидение водрузило на бедного Пантелея такой крест – видеть всю мерзость этого мира, не имея возможности ничего изменить? Почему каждая человеческая пакость, кои окружают его со всех сторон, должна так болезненно задевать его ранимую натуру, ежели он ничего не способен с ней поделать?
Нет, думал он, этот народ не заслужил музыки Хомякова и Понурова, как не заслужил Скрябина и Рахманинова! Ещё вчера он ощущал своё призвание, свою миссию, смысл своей жизни в том, чтобы открывать народу прекрасное. Теперь же он понял, что не способен выполнить и куда более скромную миссию – защитить один-единственный рояль! А главное – нужно ли народу это прекрасное? Только что он предложил народу прекрасное – и народ попрал это прекрасное пляшущими ногами. Пан вспоминал их лица с содроганием: неужели это и есть наш народ? Можно ли представить себе этих людей в концертном зале, в музее, в театре или где бы то ни было ещё, кроме как в страшном сне?
Так и шёл он всю дорогу, задавая себе один за другим вопросы, на которые не было ответа. И только одна мысль терзала его более всех остальных: что же ему теперь делать? Остаться ли здесь? Вернуться ли завтра утром на шарашкину крышу? Что его там удерживало? Нудное зазубривание осточертевших пассажей? Пошлые стишки тунеядца Геры, которые немногим лучше только что слышанных частушек? Или, может быть, «Новые мейстерзингеры», которые высмеяли его стремление двигать их музыку в массы, высмеяли его желание хотя бы попытаться изменить что-то к лучшему, высмеяли его благородный порыв, в котором он видел смысл своей жизни – а потом улизнули, бросив друга на произвол судьбы при первой опасности?
Тут он вспомнил о Кристине. Каждый Божий день он будет видеть её, желать её – но понимать, что она никогда не будет принадлежать ему. И каждый Божий день он будет видеть ребят, бухать с ними, слушать их музыку – но понимать, что он на самом деле не нужен им, как не нужен Кристине. То, что он хотел дать им – они брать не хотят. Возвращаться ли туда, где тебе все так дороги, но ты никому не дорог? Или снова забраться на товарняк, слепо надеясь, что где-то в другом месте что-нибудь будет по-другому?
«А может, мы сами делаем нашу жизнь такой, какая она есть? – вспомнил он слова Бори, сказанные в первые минуты знакомства. – Из чего следует, что свою жизнь ты притащил сюда за собой».
«Так это я какой-то не такой или вся эта грёбаная страна? – спросил себя Пантелей. – Как же разорвать этот замкнутый круг? Чем же заняться в этой треклятой жизни, чтобы она снова обрела смысл?»
Он уже брёл по знакомым местам, где недавно бухал с ребятами, и видел вдалеке шарагу – как вдруг услышал знакомый голос:
– Привет, Пан!
Навстречу ему шла Кристина, которую он мог бы и не заметить, если бы она его не окликнула – настолько он был погружён в свои тягостные думы. За спиной её был футляр – немногим меньше её самой.
– Боже мой! Крис! – так и засветился он весь.
Девушка даже засмущалась от того, какую неподдельную радость вызвала на его лице.
– Ты откуда? – спросила она.
– О-о-о! Это долгая история.
– Я не тороплюсь.
– В общем… я провёл сегодня ночь в обезьяннике.
– Это ужасно! Что же ты натворил?
– Сущую чепуху. Пытался открутить от «Мерседеса» эту торчащую впереди железяку с фирменным знаком.
– М-м-м, так это ты… – Тина загадочно улыбнулась.
– В смысле?
– Не важно. И что же дальше?
– Ну так вот, – продолжил Пан, не придав значения её странному комментарию. – В качестве наказания меня заставили играть на свадьбе капитана.
– Ты играл на свадьбе? Это же чудесно!
Пан решил не развеивать её романтические девичьи представления о бракосочетании. В его памяти ещё свеж был вчерашний диалог – и теперь он старался быть предельно осторожным, тщательно обдумывать каждое слово.
– Да, это было весело, – только и нашёл он сказать.
– Я домой иду. Пойдёшь меня провожать?
Она произнесла это так, будто не хотела этого, но деваться было некуда. Однако же, если бы в самом деле не хотела – сказала бы прямо, как вчера. Он молча развернулся и пошёл вместе с ней в её сторону.
Первые минуты они шли, не говоря ни слова. Само это неожиданное явление Кристины воодушевило Пана и словно было ответом на все его вопросы. Ещё одна случайная встреча, за которой явно скрывалась длань Провидения! Столько всего он хотел сказать ей – но теперь шёл рядом и не знал, с чего начать! Наконец он нашёл, чем прервать это неловкое для обоих молчание:
– Прости! – вырвалось у него неожиданно для него самого. – Я вчера глупость сморозил.
Ему было трудно сказать это, но тем не менее это сказалось как-то само собой. Он побаивался выводить разговор сразу на такой уровень, чтобы в очередной раз нечаянно не обидеть её. Он не знал, как она вообще отнесётся к этому. Но отступать было уже некуда.
– Да ничего, я уже забыла.
– Я просто был очень взволнован.
– Что же тебя так взволновало?
– Ты, – коротко, но всеобъемлюще ответил Пан.
Кристина так нежно улыбнулась ему, что он чуть не растаял и моментально осмелел.
– Мне очень интересны твои сны. Правда! Я сегодня весь день думал о твоих бегемотиках.
– Играл на свадьбе и думал о бегемотиках? – засмеялась девушка.
– Я думаю о тебе непрерывно с тех пор, как увидел тебя.
– Отчего ты грустишь? – неожиданно спросила Кристина.
– Разве я грущу? Наверное, просто устал.
– Да нет. Когда шёл мне навстречу. Я даже думала: окликнуть тебя или нет.
– Правильно сделала, что окликнула!
– Я и не жалею об этом. Но у тебя было такое грустное лицо!
Пан калейдоскопом прокрутил в голове все несчастья, свалившиеся на его многострадальную лысину за эти три дня, пытаясь выбрать, о каком же из них поведать Кристине. В итоге остановился на последнем.
– Представляешь, эти… – И он чуть было не выругался. – В общем, они сожгли рояль, на котором я играл.
– Сожгли рояль?! – возмутилась Кристина. – Как же так? Почему?
– Это был «Бехштейн»! – сказал он с такой досадой, что едва не прослезился.
– И ты не пытался объяснить им?
– Я пытался, поверь! Я сделал всё что мог!
– Вот мой дом.
С этими словами Кристина остановилась под козырьком хрущёвской пятиэтажки. Вновь воцарилось неловкое молчание. Казалось бы, пора прощаться и расходиться по домам. Но, видимо, оба не хотели расставания, хотя и не знали, что ещё сказать друг другу.
На этот раз тишину прервала Кристина:
– Ты был на свадьбе, а совсем не пьяный, – неожиданно подметила она.
– Я и не ел ничего со вчерашнего дня.
Это нельзя было считать ложью, ибо Пан и сам уже забыл о лёгком перекусе перед игрой на рояле.
– Бедный! Ты же совсем голодный! – вдруг забеспокоилась о нём Кристина. – Пойдём ко мне, я тебя накормлю!
Пан был настолько обескуражен этим неожиданным предложением, что даже не знал, как его прокомментировать, а только молча пошёл за Кристиной наверх.
– Ты живёшь одна?
– Да. Родители снимают мне квартиру.
– Откуда ты?
– Из Волгограда.
Тина открыла квартиру на третьем этаже и впустила туда гостя. Она жила в тесной однушке, но куда более уютной, чем клоповник, предоставленный ему администрацией училища. Розовый цвет, мягкие игрушки, сердечки на стенах и даже аромат, царящий в её комнате – всё говорило о том, что здесь живёт девушка.
– Почему же ты не поступила в московское училище? – спросил он, разуваясь.
– Я шла к конкретному педагогу – Нежину. Но… В общем, это грустная история.
Она прошла на кухню. Пан проследовал за ней и сел за кухонный стол. Тина достала из холодильника и поставила на плиту сковородку с загадочным содержимым. Только теперь, почуяв запах еды, Пантелей понял, что и правда был зверски голоден.
– Отчего же грустная? – полюбопытствовал он. – Ты так и не поступила к нему?
– Я поступила. Но меня перенаправили к другому педагогу.
– В чём причина?
Тина тяжело вздохнула, помешивая деревянной лопаточкой содержимое сковородки.
– Ты ещё познакомишься с Феликсом Марковичем, – сказала она так грустно, что сразу стало ясно: судьба Феликса Марковича весьма печальна. – Ребята его очень любят и переживают за него.
– Что же с ним не так?
– Когда-то он работал в консерватории. Его оттуда выперли, он перешёл сюда. Зарплата в пять раз меньше, студенты хуже. Но я думала, это большая удача для меня – смогу заниматься с великим Нежиным уже в училище, не дожидаясь поступления в консу. Но теперь его и отсюда гонят.
– За что? – не мог взять в толк Пантелей.
– Всё за то же. Нетрадиционные методы преподавания, как у нас это называют. Феликс Маркович слишком своеобразен. Не вписывается ни в какие рамки.
– Что же у него, студенты скрипку за спиной держат? Или как в цирке – на шпагате?
– Его студенты – лауреаты Конкурса Чайковского!
– Тогда в чём проблема?
Тина задумалась, как бы получше объяснить.
– Понимаешь, Нежин возлагал огромные надежды на перестройку. Думал, хоть теперь сможет работать так, как считает нужным. А ничего не меняется!
– В чём же заключаются его нетрадиционные методы?
– Да ни в чём! Дело не в методах, а в его характере. Феликс Маркович слишком свободолюбив, своенравен, не признаёт над собой авторитетов! Он делал потрясающие концерты! Делал сам, по-своему, как ему хотелось. На его концерты люди шли как на шоу! Никакого пафоса, никаких этих устаревших конферансов, на которых люди засыпают. Всё было искреннее, настоящее, всегда созвучное времени! Новая музыка, иногда не совсем академичная, молодые музыканты в джинсах и майках, пошлые шуточки конферансье…
– Ничего себе! – Пана всерьёз заинтересовала личность Нежина.
– Учиться у него – одно удовольствие! Он никогда не заставляет приходить на занятия, тем более вовремя. Никогда не заставляет много заниматься. Никогда ничего не требует. Но он внушает искреннюю любовь к своему делу – и пальцы сами собой начинают бегать как надо!
– Чем же он Просняку-то не угодил?
– Слишком влиятелен. Просняк – заурядный чиновник. Как всякий большой начальник, он не может допустить, чтобы простой учитель скрипки в его училище был более заметен и почитаем, чем он.
– Почему это происходит, Крис?
Теперь уже Пан говорил о том, что беспокоило его. И говорил пока что загадками, ибо лучше и сам для себя не мог сформулировать предмет своего беспокойства.
– Что именно? – не поняла девушка.
– Почему лучшие люди в этой стране всегда страдают? Почему всякий, кто пытается делать что-то новое, оригинальное или просто поистине прекрасное в этой стране – всегда беден, гоним, затравлен, загнан в угол и брошен всеми? – Пан говорил всё с большим увлечением, стал похож на опытного площадного оратора. – Почему одарённейшие музыканты вынуждены работать дворниками, грузчиками, электриками, сантехниками? Почему людям плевать на высокое искусство? Почему они ходят на «Иванушек» и не ходят в консерваторию? Почему всякая попытка что-либо сдвинуть с места в этой стране упирается в безразличие, хаос, инертность, раболепие перед начальником, торжество бездарности и идиотизм чиновников? Где же обещанные свобода и демократия? Чего ради мы развалили Советский Союз, если над нами как стоял, так и стоит грозный дядя Просняк? Чего ради мы разрушили великую державу, если этот безвкусный, безмозглый кретин как решал всё за нас, так и решает и никто ему не указ? Чего ради мы дважды выходили на защиту Белого дома, если Нежин и ему подобные как были, так и остаются в опале? Почему ничего не меняется, Крис?
Тут она неожиданно села к нему на коленку. Он почти не ощущал её веса. Она положила руки на его щёки. Её голова была вдвое меньше его головы.
– Почему тебя всё это так волнует? – спросила она.
– Я не знаю, Крис, – сказал он неожиданно тихо и спокойно, почти шёпотом. – Но я не могу иначе. Я не могу просто жить, закрыв глаза на всё это. Я не могу молча терпеть. Я должен что-то сделать.
– Бедный мой Пан! Как же так! – наклонилась она прямо к его губам, поглаживая руками его блестящую лысину. – Такой большой – и такой несчастный!
Глава девятая,
в которой Пан знакомится с Нежиным
Тина проснулась полностью обнажённой на взъерошенной кровати, растянувшись на ней по диагонали, мимо подушки, животом вниз. Пантелей, тоже абсолютно голый, удобно устроился у неё между ног, использовав в качестве подушки её круглую попку.
Тина сладко потянулась, перевернувшись набок, отчего голова Пана съехала с её попки и плюхнулась носом в простыню. Недовольным стоном гость выразил своё нежелание просыпаться. Давненько не было ему так хорошо и комфортно.
Но через несколько минут его разбудили звуки скрипки.
– Прости, мне надо заниматься.
Пан был не против. Ведь Кристина начала играть, не удосужившись надеть на себя хотя бы трусики. Разглядывать её прелестное обнажённое тело ему было куда интереснее, чем спать. А игра на скрипке, словно хороший стриптиз, помогала оценить лучшие достоинства этого тела в динамике. Движения смычком раскрывали с наивыгоднейшей стороны самые вожделенные изгибы его новой возлюбленной.
Так и лежал он, наслаждаясь этим зрелищем и с трудом сдерживая желание выкинуть в окно скрипку, наброситься на Кристину и в очередной раз овладеть ей. Причём больше всего, как ни странно, его возбуждала та самая ямочка на подбородке. Это необычное природное украшение её ангельского личика придавало ему яркую индивидуальность и даже некоторую экзотичность, что Пантелея просто сводило с ума.
– Иди работай! – приказала ему строгая хозяйка, заметив его похотливый взгляд.
– Ты права, – согласился он и пошёл в ванную.
Сполоснувшись, одевшись и выпив кофе под сладкоголосые скрипичные трели, Пантелей Ярустовский, которому снова хотелось жить, чмокнул на прощание в губки свою даму, возродившую в нём это желание, и отправился ремонтировать крышу её учебного заведения.
Всё там было по-старому: какофония изо всех щелей; студенты, курящие на крыльце; Гера и компания, сидящие на бревне с гитарой; Тельман, приветственно машущий с крыши. Но ещё вчера вечером Пан готов был распрощаться со всем этим раз и навсегда. Потому теперь всё это было ему как-то особенно дорого. И казалось, уже месяц он всего этого не видел.
Пан забрался по лестнице на крышу и мужественно пожал руку Тельману.
– Поздравляю! – вдруг сказал Боря. – Вот уж не ожидал!
– Ты о чём? – не понял Пан.
– А ты как будто не понял? Где провёл ночь? Признавайся, донжуан! – И кокетливо подмигнул. – Как это ты умудрился?
– Откуда ты знаешь? – У Пана от удивления волосы на голове непременно встали бы дыбом, если бы они у него были.
– Да вся шарага уже об этом трещит!
«В самом деле: как это все могли так быстро узнать? – думал Пан. – Не иначе кто-то видел нас вдвоём вчера вечером. Или Кристина, пока я спал, уже успела обзвонить подружек».
– Слышь, Пан! – кричал снизу Гера. – Ну как она?
– Кто? Жизнь?
– Да не жизнь, а скрипачка твоя! Сосёт хорошо?
– Охренительно!
– А киска у неё бритая?
– Как у новорождённой!
Под эти слова Гера уже подбирал на гитаре аккорды для предстоящей песни.
– Специально для тебя, Пан! – объявил он и запел:
Природа женщин наградила,
Богатство, славу им дала –
Меж ног им щёлку прорубила,
Её мандою назвала.
Она для женщины игрушка,
На то названье ей – манда.
И, как мышиная ловушка,
Для всех открытая всегда.
Она собою нас прельщает,
Манит к себе толпу людей,
И бедный член по ней летает,
Как по сараю воробей.
– Ты как, Пантелей, стишочки-то ещё пописываешь? Или всё только девок потрахиваешь?
– Да ведь девки-то как раз и вдохновляют нашего брата поэта!
И Пан зачитал свой новый шедевр:
Вижу я переулки пустынные,
Где не ходит давно человек.
Лишь заборы и стены длинные
До сих пор доживают свой век.
Для чего эти стены ставятся
Там, где дети должны гулять?
Всё умрёт, ничего не останется –
А они так и будут стоять!
Пан прислушался к настырному студенту внизу. Его монотонное разучивание одних и тех же пассажей почему-то уже не вызывало такого бешенства. Быть может, Пан просто уже привык? Или у него просто было отменное настроение и голова не болела с похмелья?
И вдруг студента заглушили какие-то крики. Даже студент замолчал, чтобы прислушаться к ним. Разобрать слова было трудно, ибо с десяток голосов орали наперебой. Но внизу явно был скандал. И судя по звукам, скандал этот вместе со всеми кричащими перемещался по коридору к выходу. Пан разобрал голоса директора, Хомякова, Понурова, Изольды и ещё чей-то, который он раньше не слышал. Поняв, что его друзья, по всей видимости, конфликтуют с Просняком, Пан решил спуститься, обойти здание и встретить их у выхода, чтобы посильно поддержать. Боря последовал за ним.
Первым из шараги выбежал низкорослый мужчина лет шестидесяти на вид, но очень бойкий и энергичный. У него была аккуратная круглая лысина на макушке, но при этом довольно длинные, до самых плеч, седые волосы по бокам. А на лице – почти совсем ещё чёрные густые усы, слегка вздёрнутые по краям, как у Сальвадора Дали. Мужичок был болезненно худым и со впалыми щеками. Одет он был в старую советскую тройку грязно-коричневого цвета, а темпераментом походил на джигита.
– В конце концов! – вопил он, воздевая руки к небу. – Это переходит всякие границы! Сколько можно уже это терпеть! Я не намерен больше выслушивать оскорбления!
Вдогонку за ним из училища выбежали «Новые мейстерзингеры» в полном составе.
– Феликс Маркович! – кричал предводительствующий Хомяков. – Постойте! Подождите!
– Вернёшься как миленький! – послышался из училища голос директора. – Прибежишь и на коленях будешь прощения вымаливать!
– Нет, нет и нет! – Феликс Маркович остановился посреди дороги, махая руками в сторону входа. – Лучше я сдохну с голоду на свою нищенскую пенсию! Ноги моей больше не будет в этом свинарнике!
Но директор уже скрылся из виду.
– Феликс Маркович! – жалобно заныла Манкина. – Успокойтесь, пожалуйста! Вам нельзя так волноваться!
Бедный старик и правда держался за сердце и не мог отдышаться.
– Это Пантелей, – представил ему Кирилл их общего нового друга. – Помните, я Вам рассказывал о нём?
Нежин вмиг забыл все обиды и расплылся в блаженной улыбке.
– О-о-о! Да-да-да! Пантелей! Здравствуйте-здравствуйте! Наслышан-наслышан! – И крепко пожал ему руку.
– Я тоже наслышан о Вас, Феликс Маркович!
– О-о-о! Тиночка Вам, наверное, про меня рассказала! Она прекрасная девочка, Пантелей! Берегите её!
– Постараюсь. Но, может, кто-нибудь объяснит мне, что произошло?
– Да эта сука… – начал было Хом, кивнув в сторону входа, где только что стоял директор.
Пан удивился, что Кирилл не стесняется в выражениях в присутствии почтенного преподавателя. Однако Нежин прервал оратора и решил сам описать Пану случившееся:
– Этот гондон Просняк, – зашептал он Пану почти в самое ухо, приподнимаясь для этого на цыпочки, – наглейшим образом, как только он это и умеет, посмел прервать мой урок! Занимаюсь я спокойненько себе в зале со своим последним и единственным учеником Ипполитом. Тут это скотское отродье заходит, руки в боки – и заявляет мне:
– У нас зал для концертов, а не для занятий со студентами! Для этого есть другие классы! Извольте, – говорит, – сию минуту зал освободить!
– Так ведь других классов нету! – говорю я ему. – Все заняты! А зал пустует, и никаких концертов нынче не предвидится!
– Это, – говорит, – меня не касается! Занимайтесь на улице, если угодно, но из зала Вас попрошу! Вы, – говорит, – не Ойстрах, чтобы Вам зал предоставлять для простых занятий!
Ну тут я разозлился не на шутку.
– Слушай, сосунок! – говорю я ему. – Мои студенты побеждали на Конкурсе Чайковского, когда у тебя ещё хер не стоял! Тебе самому до Ойстраха – как мартышке до Нобелевской премии! Так что, – говорю, – не тебе решать, кто тут достоин, а кто недостоин!
А он мне (представь!):
– Тебя, – говорит (это он ко мне на «ты» обращаться вздумал!), – из консерватории пинком под зад вышвырнули – и отсюда, – говорит, – вылетишь, как понос из жопы!
– В общем, всё как обычно, – прокомментировала Марианна. – Как дети малые!
– Его самого надо пинком под зад и вниз по лестнице! – добавила Изольда.
– Феликс Маркович! – сказал Пантелей. – Вы же влиятельный человек! Если Ваши ученики – лауреаты престижных конкурсов, разве это уже не повод уважать Вас?
– К чему Вы клоните, молодой человек?
– У Вас столько защитников! Как Вы можете столько лет терпеть унижения?
– А что ты предлагаешь? – спросил Тельман.
– Пану, как всегда, кажется, что всё можно легко изменить, – сказал Кирилл.
– Ваш директор ведь не Ельцин! Он мелкая сошка! Неужели нет на него управы? Почему бы вам, ребята, не написать, к примеру, коллективное письмо в защиту Феликса Марковича?
– Куда? – спросила Марианна.
– Да хоть в министерство!
– Смеёшься? – послышался голос Понурова.
– Кому мы там нужны? – добавила Манкина.
– Марианна, может, ты повлияешь на своего любовника? – подмигнул ей Хом.
– Кирилл! – злобно топнула она ножкой.
– Молодой человек! – иронично покачал головой Феликс Маркович и пошёл к выходу. – Поверьте мне: я в Ваши годы куда только не писал!
Ребята дружно пошли провожать его до ворот.
– Мне тогда тоже казалось, – продолжал он на ходу, – что всё в наших руках и кто борется – тот своего добьётся. Я тогда тоже думал, что справедливость рано или поздно должна восторжествовать. Я уж и всем министрам, и всем генсекам писал. А они что? – Тут он остановился в воротах и неожиданно погрустнел. – А они жену мою любимую, красавицу, родненькую, Еву Леопольдовну – в лагеря! Там и скончалась, бедняжка, от чахотки.
– Но ведь и время было другое, – сказал Пан.
– Вы думаете?
С этими словами он надел ветхую шляпу, которую до сих пор держал в руках, и молча побрёл в сторону станции. «Новые мейстерзингеры» печально смотрели ему вслед.
– Несчастный старик, – сказал Кирилл. – У него единственный сын погиб в Афгане.
– Думаешь, он ради денег работает? – сказал Понуров. – Смешно. Какие тут деньги!
– У него просто ничего больше в жизни не осталось, кроме работы, – сказала Манкина.
– Нет ничего страшнее одиночества, – сказала Марианна.
Вся компания пошла обратно к училищу.
– Как видишь, у него самого характер не сахар, – пояснил Пану Кирилл.
– Гений! – вставил Тельман.
– Откуда вы его знаете? – спросил Пан. – Ведь никто из вас у него не учится.
– Э-э-э! Да великого Маркича тут каждая собака знает! – засмеялась Изольда.
– Скрипачи говорят, – поведал Хомяков местную байку, – иной раз придёшь к нему на урок – а он: «Давай в картишки!» Или: «Пошли по пивку!»
– А играют потом почему-то лучше, чем в консе! – дополнила его Марианна.
Глава десятая,
в которой Кристина невольно
подталкивает Пана к действию
Весь день Пантелей честно проработал на крыше. Полный впечатлений от знакомства с Феликсом Марковичем, молча и спокойно размышлял он обо всём увиденном и услышанном сегодня. Погружённый в свои думы, он даже не слышал занудного разучивания пассажей и фривольных песенок Геры. Зато видел Кристину, зашедшую в училище и помахавшую ему снизу ручкой. И видел её через несколько часов выходящей из училища и зазывающей его той же ручкой к себе. И как бы тягостны ни были порой его размышления, их освещали сладостные мысли о том, что сегодняшняя незабываемая ночь вот-вот повторится.
Мы не будем сейчас подробно описывать, о чём думал тогда наш герой, ибо в скором времени увидим практические результаты его раздумий. Опустим сейчас этот длинный и скучный рабочий день, не наполненный ничем примечательным, кроме ремонта крыши, и перенесёмся сразу в семь часов вечера, когда солнце уже заходило за финишную прямую.
– Пан! Дружище! Кончай вкалывать! Пошли бухать! – услышал он снизу призывный клич главного мейстерзингера Хомякова.
– Не, ребят. Хватит уже бухать! Сколько можно! – крикнул он в ответ. – Вы же знаете, я теперь человек семейный!
Спустившись с крыши, он пожал всем руки и отправился к Тине.
Дверь её была открыта. Тина стояла посреди комнаты и играла на скрипке. В одежде.
– Прости, мне надо позаниматься. Пока поешь, – спешно проговорила она и продолжила играть.
– А я хочу тебя! – возразил Пантелей.
Она молча отвернулась, проигнорировав его замечание и не прерывая занятий.
Он смирился и пошёл есть.
Поел и снова подошёл к Тине.
– Хочу тебя прямо сейчас!
– Я должна выучить! Пока помойся, – столь же строго дала она следующее распоряжение.
Он помылся и вновь подошёл к ней.
– Ну ты уже наконец позволишь мне овладеть тобой? – И схватил её руками за бёдра.
Тина выскользнула из его цепких объятий и бросила на него рассерженный взгляд.
– Отстань! Имей терпение! – раздражённо сказала она и снова заиграла на скрипке.
Пан распластался на кровати и стал ждать.
Десять минут.
Полчаса.
Час.
Она всё играла и играла!
У него уже кончалось терпение. Он готов был встать, обидеться и уйти, хлопнув дверью. Безделье утомляло похлеще любой работы. Время ползло с черепашьей скоростью. Звуки скрипки уже начинали бесить его, как бесил пианист под крышей.
Наконец она положила скрипку и радостно бросилась в его объятия.
– Спасибо тебе, мой герой! – ласково шепнула она ему в самое ухо.
Пан мигом простил ей бесконечное ожидание.
– Что же во мне героического?
– Ты образец терпения!
– Это была проверка?
– Нет, мне и правда надо было сегодня выучить! Привыкай, если хочешь быть со мной!
– Это небольшая цена за такую чудесную девушку!
– А какая большая?
– Ты бесценна! И я готов ждать тебя сколько угодно!
– Посмотрим-посмотрим! – ехидно улыбнулась Тина. – Завтра будет дольше!
– Вот послушай, какой стишок я сочинил по этому поводу.
– Когда?
– Прямо сейчас, лёжа на этой кровати и дожидаясь тебя.
– Дожидаясь меня, сочинил стишок? Интересно!
И Пан зачитал своё свежайшее творение:
Твоя огромная кровать
Пустует явно по ошибке.
Тебе, конечно, наплевать.
Ты занимаешься на скрипке.
Мне очень нужно твоё тело.
Хочу любви с тобой предаться.
Тебе до этого нет дела.
Тебе же надо заниматься.
И настроение – говно.
И застрелиться можно даже.
Тебе, похоже, всё равно.
Ты учишь сложные пассажи.
Быть может, завтра конец света,
Что предрекали нам пророки.
Кристине пофигу на это.
Кристина делает уроки.
Фашисты вновь ведут отряды
На нашу славную столицу.
Кристине это знать не надо.
Ей лишь бы скрипкой насладиться.
Я выйти замуж предлагаю
И нарожать детей с десяток.
Она мне: «Выйди, я играю!»
Скрипачка с головы до пяток.
Пришёл конец тому роману,
Что мы вели с тобой три года.
Кристине всё по барабану.
Смычок не требует развода.
Как в этих случаях бывает,
Я лёг в больницу с нервным срывом.
Она того не замечает.
Играть старается с надрывом.
И вот меня уже выносят.
Вот сорок дней уже справляют.
Кристина даже и не спросит,
Что там за шум играть мешает.
Вот в переходе по рублю
Распродают мои работы.
Кристина, я тебя люблю!
Кристина, мне б твои заботы!
– Как здорово! – так и растаяла от восторга девушка. – Ты это серьёзно про замужество?
– Почему бы и нет?
– Ты меня правда любишь?
– Безумно! А ты меня?
– Думаю, да. Но как же я за тебя выйду? Ни работы нормальной, ни жилья, ни профессии!
– О-о-о! Ты даже не представляешь, насколько выгодно тебе выйти замуж именно за меня!
– Это почему же?
– Если ты выйдешь за меня – будешь каждый день получать маленькую шоколадку!
– М-м-м… Заманчиво! А не обманешь?
– Клянусь Богом! Расшибусь в лепёшку – но шоколадку достану!
– Знаешь, что я думаю? – вдруг посерьёзнела Тина. – По поводу того, что ты говорил мне вчера вечером.
– Что же?
– И знаешь, почему я полюбила тебя?
– Почему?
Кристина поудобнее устроилась на его мощном торсе, снова обняв ладошками его огромную лысую голову.
– Ты сильный, – многозначительно произнесла она. – Не физически, это само собой. Я почувствовала в тебе ЭТО! Ты ноешь о том, как всё плохо. О том, что ничего не можешь изменить. А я гляжу на тебя – и вижу, что ты всё можешь! Просто прикидываешься. Играешь. Но ты совсем не умеешь играть. Женскую интуицию не обманешь! Я же вижу, что ты просто ленишься. Или устал. А на самом деле ты всё можешь и всего добьёшься! Я верю в тебя!
И она страстно поцеловала его, даже не осознавая, вследствие молодости и глупости своей, как сильно могут повлиять на мужчину подобные слова из уст любимой девушки.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая,
в которой Пан начинает действовать
Тина проснулась в одиночестве. Вместо Пана на соседней подушке лежала записка: «Так больше не может продолжаться. Надо что-то делать. Люблю. Пан».
Он уехал ни свет ни заря, когда солнце ещё скрывалось за горизонтом. На одной из первых электричек добрался до столицы. В первом попавшемся газетном киоске купил атлас Москвы и журнал с городской афишей. Присев на автобусной остановке, начал выстраивать маршрут.
Он понимал, что ему нужен небольшой и не слишком известный камерный зал. В центре Москвы их было немало, и он выбрал четыре, что находились недалеко друг от друга по одной прямой. Особое внимание уделялось домам-музеям и библиотекам – судя по анонсам, в таких местах выступали все кому не лень, ибо там всегда не хватало сразу трёх взаимосвязанных факторов – денег, желающих выступить и желающих это выступление посетить.
Он не возлагал пока особых надежд на свой авантюрный замысел. Мысленно готовил себя к тому, что прямо сейчас, прямо сегодня ничего путного не выйдет. Но ведь надо было с чего-то начинать! Всё лучше, чем сидеть сложа руки. И если это действительно невозможно, как говорили ребята – он хотя бы узнает это на собственном опыте и хотя бы сможет похвастаться тем, что хотя бы пытался.
Первым делом Пантелей Ярустовский доехал по кольцевой до «Курской», где пересел на синюю ветку по «засекреченному» переходу, что запомнился ему с того самого путешествия в Большой театр. Но ему не судьба была сегодня погладить нос собаки, ибо не нужно было выходить на «Площади Революции». Он ехал на Арбат.
Пана интересовал Музей Скрябина, что находился в одном из переулков Старого Арбата, за Театром Вахтангова. Это была его первая точка. С удовольствием прогулялся он впервые в жизни по Арбату. Узнал театр, который видел в детстве на открытках. Свернул в Большой Николопесковский переулок – и около девяти утра, когда рабочий день у всех нормальных людей только начался, Пан уже был в музее.
– Я по поводу организации концерта, – сказал он охраннику.
– Вам к Геннадию Андреичу, – объяснил охранник и показал, куда идти.
Пан нашёл указанный кабинет и постучался.
– Войдите!
– Здравствуйте! Вы, наверное, Геннадий Андреич?
– Я.
– Меня зовут Пантелей Ярустовский. Я импресарио творческой группы «Новые мейстерзингеры».
– Какой-какой группы?
– Как?! – изобразил Пан неподдельное удивление. – Вы разве не слышали о «Новых мейстерзингерах»?
– Мейстер… что?
«Похоже, этот мужик ни о Вагнеровских, ни об исторических мейстерзингерах слыхом не слыхивал», – подумал Пан.
– Это молодые композиторы, покорившие уже всю Россию!
– Композиторы-академисты?
– Разумеется! Разве я стал бы предлагать Вам попсу?
– Авангард? – брезгливо поморщился Геннадий Андреич.
– Да нет же, их музыка традиционна, выражает простые человеческие мысли и чувства.
– Значит, эпигонство, – безапелляционно заключил чиновник. – Так чего же Вы хотите от меня?
– Я хотел бы узнать, на каких условиях можно получить Ваш зал?
– Молодой человек, смею напомнить Вам, что Вы находитесь в Музее Скрябина. И все концерты, проходящие в этих исторических стенах, так или иначе связаны с великим именем Александра Николаевича.
– Полагаю, великий Александр Николаевич был бы рад тому, что в этих исторических стенах звучит новая музыка.
– Не нам судить, чему рад, а чему не рад был бы Александр Николаевич, ибо его давно уже с нами нет. Но основная задача нашего музея – сохранение и распространение его творческого наследия.
– Значит, главное Ваше условие – наличие в программе музыки Скрябина?
– Дело не только в этом. Прежде чем позволить Вам выступать у нас, я должен иметь хоть какое-то представление и обо всём остальном, что будет звучать в Вашем концерте.
«А что толку, если ты ни хрена не понимаешь в музыке?» – подумал Пан.
– Я могу хоть сейчас исполнить для Вас фрагменты из предполагаемой программы.
– В этом нет необходимости. Просто скажите, откуда Ваши подопечные.
– Они студенты Прокофьевского училища.
– Ну вот видите, нет нужды и слушать! Знаете ли, у нас тут выступают лауреаты международных конкурсов, мировые знаменитости, выпускники консерватории и даже профессора. Ну по меньшей мере студенты консерватории, никак не провинциального училища!
«Всё как при совке», – подумал Пан.
– Не упускайте же возможность убедиться, что эти студенты Прокофьевского училища заткнут за пояс любого лауреата!
– Не рассказывайте мне сказки, молодой человек! Я уже не первый год руковожу одним из лучших камерных залов в центре Москвы. И повидал этих ваших мастерингеров!
– В таком случае извините за беспокойство.
Пан ещё не был сильно огорчён, ибо изначально запрограммировал себя относиться ко всему с иронией. Выйдя из Музея Скрябина, он пошёл дальше по тому же переулку и вскоре увидел пересекающую его улицу с уместным названием Композиторская. Но не она была нужна ему. Пан прошёл ещё немного и через узкую арку между домами вышел на Новый Арбат. Перейдя его по расположенному чуть правее подземному переходу, он пошёл дальше в ту же сторону. Это был уже Борисоглебский переулок, где его взору вскоре предстал Дом-музей Марины Цветаевой.
– Я по поводу организации концерта.
На этот раз охранник послал его к Владимиру Вольфовичу.
– Здравствуйте, Владимир Вольфович! Я Пантелей Ярустовский, импресарио «Новых мейстерзингеров».
– Каких-каких зингеров?
«Ещё один двоечник в кресле отличника», – подумал Пан.
– «Новые мейстерзингеры» – это группа молодых композиторов, покорившая всю Россию.
– Как я понимаю, Вам нужен зал?
– Приятно иметь дело с профессионалом! – польстил ему Пан.
– Это взаимно. Ну что ж, как профессионал профессионалу скажу просто и прямо: за десять тысяч долларов в час Вы можете делать с нашим залом, что хотите.
– Десять тысяч долларов в час? – Пан опешил.
– В оплачиваемое время входят также и репетиции, – добил его Владимир Вольфович.
– Кхм… Я подумаю! – дипломатично ответил Пан. – Спасибо, я Вам позвоню.
Тут Пана уже пронзило нешуточное беспокойство. Он и не надеялся достать такие деньги. Но неужели это нормальная цена концерта в Москве? Неужели такие цены тут по всему городу? Неужели аналогичные цифры услышит он и в других местах, куда ещё планирует сегодня наведаться? Неужели стоимость концерта в столице сопоставима со стоимостью «Мерседеса», от которого Пан давеча открутил логотип?
Смущённый и растерянный, вышел он переулками на площадь Никитские Ворота, где Пушкин и Гончарова стояли в центре фонтанчика, и свернул на Бульварное кольцо. Пройдя через весь Тверской бульвар от Тимирязева до очередного Пушкина, стоящего на этот раз в гордом одиночестве на одноимённой площади, Пан подошёл к Чеховской библиотеке, расположенной на углу Страстного бульвара и Тверской.
– С кем я могу поговорить по поводу организации концерта?
На этот раз его встретил не охранник, а бабушка-вахтёрша.
– Здравствуйте, молодой человек! Со мной и поговорите. С кем имею честь?
– Пантелей Ярустовский, импресарио «Новых мейстерзингеров».
– Очень приятно. Валерия Ильинична. Какое интересное название у Вашего творческого союза! В честь моего любимого Вагнера, как я понимаю?
Пан обрадовался тому, что хоть кто-то в наши дни помнит, а тем более любит Вагнера. Но кое-что смутило его:
– Что же, Вы и есть администратор этого зала?
– Да, молодой человек. Я здесь одна за всех. И администратор, и рабочий сцены, и конферансье, и настройщик, и кассир, и вахтёрша, и даже уборщица.
Бабушка встала и проводила Пантелея в зал. Помещение было в ужасном состоянии. Это была плохо освещённая каморка мест на тридцать. Обивка на креслах почти везде была порвана. На паркетном полу местами отсутствовали доски. На рояле под стёртым лаком проступали фрагменты голого дерева.
– Как видите, наша библиотека находится в бедственном положении, – печально констатировала Валерия Ильинична. – Государство всё урезает и урезает нам финансирование с каждым годом. Нам уже не на что даже купить (простите) туалетной бумаги!
Пана угнетал антураж этого места, но может быть, это его единственный шанс: бабушка согласится отдать зал за любую сумму – ведь ей дорога каждая копейка. А раз она вообще заговорила о госфинансировании – значит, зал и вовсе не сдаётся в аренду.
– Ну так давайте же поможем библиотеке вместе! – пафосно воззвал Пантелей. – Это ведь в наших общих интересах! Мы с Вами оба хотим одного – чтобы российское искусство…
– Это всё понятно, молодой человек! – перебила его Валерия Ильинична. – Но оглянитесь вокруг! Мы забыты и брошены! Наша власть только и хочет, чтобы мы совсем разорились, чтобы распустить библиотеку и отдать помещение какому-нибудь толстому кошельку!
– Я понимаю Вас и искренне сочувствую! Но в этом случае тем более нужно совместными усилиями доказать власти, что библиотека жива и может стать нахоженной концертной площадкой! Здесь просто необходимо устраивать…
– Это же такой лакомый кусочек! – вновь прервала его старушка, словно не слыша его. – В самом центре, почти на Пушкинской площади, в старинном особняке! Здесь мог бы быть какой-нибудь банк!
– Разумеется, но мы с Вами, дорогая Валерия Ильинична, просто обязаны отстоять культурное наследие и сделать всё возможное, чтобы…
– Я каждый день боюсь, что сюда придут и убьют меня! Вы только представьте! Сколько таких, как я, убили эти изверги, Абрамовичи и Березовские, чтобы заполучить помещение!
– Не отчаивайтесь! Они не посмеют, если увидят, какие аншлаги собирает Ваш зал, какие овации звучат в этих стенах, как обожает публика это дивное место! Нам просто нужно…
– Кто бы мог подумать, что в своей родной советской стране я – ветеран войны и труда – буду жить впроголодь и бояться за свою жизнь! Как же такое возможно, молодой человек? Где же справедливость?
– Сколько? – задал прямолинейный вопрос Пан, которого бабка уже утомила своими причитаниями. – Сколько Вы хотите за зал?
– Ну не будьте же так меркантильны! – наконец услышала она его. – Не всё так просто. Вы же видите, что творится кругом! Вы же видите…
– Так Вы дадите мне зал или нет?
– Не перебивайте меня, молодой человек! – возмутилась бабка. – Это очень сложный вопрос. Это у вас, молодых, всё быстро и просто – вот и развалили великую страну! Захотели всего и сразу! И всё, что мы веками строили и копили – всё в одночасье разрушили!
– Вы можете просто назвать сумму?
– И всё-то вы сегодня деньгами меряете! На всё-то у вас один ответ – «назовите сумму»! А ведь это святое место! Здесь же в советские времена…
– Валерия Ильинична! – Пантелей начал завидовать Раскольникову. – Ради Бога! Скажите мне уже хоть что-то определённое! Эдак мы с Вами никогда ни к чему не придём!
– Да чего же Вы от меня хотите?
– Я хочу провести здесь концерт!
– Многие хотели и хотят! Вы не первый и не последний! Но поймите же и Вы меня: в таких возмутительных, нечеловеческих условиях, выходящих за всякие рамки, я – хрупкая пожилая женщина – одна, рискуя жизнью, защищаю это великое наследие прошлого, которое сто лет верой и правдой служило людям, а теперь, в наш век попсы и олигархии, вдруг оказалось никому не нужным!
– Я Вам искренне сочувствую! Но Вы так и не ответили на мой вопрос!
– Эта Ваша настойчивость, молодой человек, меня только отталкивает! Вы изображаете сочувствие, а сами вызываете во мне сильные сомнения, что Вы вообще способны понять…
– Я всего лишь хочу получить простейший ответ на простейший вопрос!
– Эти Ваши вопросы, поймите же – они из другого мира! Вы там живёте и радуетесь, смотрите свои сериалы и играете в свои тетрисы, поправ ногами всё, что целый век строили для вас ваши доблестные отцы и деды! Вы живёте и наслаждаетесь жизнью, разрушив великую страну! У вас всё так просто и понятно! А мы тут не живём, а выживаем! Доживаем в нищете последние годы, забытые и брошенные всеми на произвол глупых чиновников и безнравственных банкиров!
– Боже, я больше не могу! – Пан схватился за голову и побежал прочь.
– Куда же Вы, молодой человек! – кричала ему вслед Валерия Ильинична. – Постойте! Я ещё не закончила!
«Она ещё и не закончила!» – думал про себя Пан, стараясь убежать поскорее и подальше от этого проклятого места.
Он свернул на Тверскую, которая в те времена имела печальную славу главной столичной панели, хотя совсем недавно называлась улицей Горького. Пройдя по ней до очередного памятника – на этот раз Маяковскому – Пантелей Ярустовский подошёл к величественному зданию Концертного зала имени Чайковского. Он, конечно, не надеялся получить его. Пана интересовал другой зал, неподалёку, на улице Фадеева. Он зашёл в переулки, через которые вскоре вышел к ещё одному прекрасному зданию, на этот раз совсем новому – построенному в начале восьмидесятых специально для Музея музыкальной культуры имени Глинки.
– К кому обратиться по поводу организации концерта?
– К Юрию Михалычу.
Пан зашёл в кабинет Юрия Михалыча.
– Здравствуйте! Я по поводу организации концерта.
– Вам к Егору Тимурычу, – сказал Юрий Михалыч и указал путь.
Пан отправился к Егору Тимурычу.
– Здравствуйте! Я Пантелей Ярустовский, импресарио «Новых мейстерзингеров».
– Обратитесь к Виктору Степанычу.
Пан тяжело вздохнул, но всё же собрал волю в кулак и пошёл искать очередную дверь.
– Доброе утро! Можно обсудить с Вами организацию в Вашем зале концерта?
– Доброе утро! Пожалуйста, спросите об этом Юрия Михалыча.
– Вы издеваетесь? Я уже был у Юрия Михалыча. Он меня направил к Егору Тимурычу.
– Ну так что же Вы не пошли к Егору Тимурычу?
– Я к нему и пошёл, а он меня направил к Вам.
– Ничем не могу помочь. Вернитесь к Юрию Михалычу и скажите, что Вас послали обратно к нему. Пусть никуда больше не направляет.
Терпение Пана было на исходе, но он всё же отправился к Юрию Михалычу.
– Это снова Вы, молодой человек? Я же Вам сказал: обратитесь к Егору Тимурычу.
– Я был у Егора Тимурыча. Он меня послал к Виктору Степанычу.
– Ну так что же Вы не пошли к Виктору Степанычу?
– Я к нему и пошёл, а он меня направил обратно к Вам.
– Всё понятно. Ну в таком случае идите к Анатолию Алексанычу.
– Точно издеваетесь! Долго мне ещё мотаться по кабинетам?
– Мужчина, не отвлекайте от работы! Сказано Вам: концертами у нас занимается Анатолий Алексаныч.
Так и быть. Пошёл к Анатолию Алексанычу.
– Здравствуйте, Анатолий Алексаныч! Я хотел бы устроить здесь мероприятие.
– Очень хорошо! Только этими вопросами у нас занимается Владимир Владимирович. Он сейчас в отпуске. Приходите на следующей неделе, он Вам обязательно поможет!
– Вы тут все сговорились, что ли? – уже не скрывал своего возмущения Пантелей. – А к какому ещё Дмитрию Анатольевичу отошлёт меня Владимир Владимирович?
– Не понимаю, о чём Вы, молодой человек, но смею напомнить Вам, что Вы находитесь в культурном заведении и Ваш тон здесь неуместен.
– Да пошли вы!
И Пан, в очередной раз отвергнутый, покинул Музей Глинки. Это была его последняя надежда. В Москве было ещё много залов, но сил уже не было. А главное – не было никакого желания продолжать. Ощущение смысла происходящего всё больше ускользало от него. Обидно и унизительно было признавать, что Кирилл прав, говоря о невозможности и даже смехотворности этой глупой затеи.
Но Кириллу и компании хотя бы можно было и не сообщать вовсе о сегодняшнем путешествии по залам. Ни к чему им об этом знать. А как же Кристина? Одно его угнетало: та записка, что он оставил ей. Он уже сто раз пожалел об этом. Как он теперь посмотрит ей в глаза вечером? Что ей скажет? Что пытался, да в очередной раз ничего не смог? Весь из себя такой бравый и решительный – и снова в пролёте! Любимая девушка возложила на него такие надежды своими словами, что он всё может и всего добьётся! Она поверила в него – а он как был, так и остаётся бесполезным и беспомощным!
Так и брёл он бесцельно по переулкам старой Москвы, думая лишь о том, что ничего больше не остаётся теперь, кроме как вернуться на ставшую родной крышу, где его с утра заждались – и гори оно всё синим пламенем! Он надеялся выйти к «Новослободской», чтобы по кольцу прямиком доехать до «Комсомольской». Но слегка заблудился и оказался на Сущёвской улице, где его взору неожиданно предстал плакат, висящий на дореволюционной усадьбе:
НОВЫЙ КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ
В ИСТОРИЧЕСКОМ ЗДАНИИ
УСАДЬБЫ Н. С. ТРЕТЬЯКОВА!
БИБЛИОТЕКА ИСКУССТВ
им. А. П. БОГОЛЮБОВА
ПРИГЛАШАЕТ ПОСЕТИТЬ
ВЕЧЕРА КЛАССИЧЕСКОЙ МУЗЫКИ
В УЮТНОЙ КАМИННОЙ ГОСТИНОЙ!
«Чем чёрт не шутит!» – подумал Пан и решил совершить ещё одну попытку.
– Кто у вас тут занимается вопросами организации концертов? – спросил он очередного охранника.
– Борис Николаевич. Направо по коридору, последняя дверь налево.
– Да, это любопытно, – ответил Борис Николаевич на предложение Пантелея. – Мы как раз сейчас ищем интересных молодых ребят, чтобы создать новый молодёжный имидж нашему залу. А то, понимаете ли, кругом одни звёзды, лауреаты, консерватория…
– Вы пролили бальзам на мою измученную душу! – признался Пан.
– Ну что Вы, Пантелей Оскарович! Кто ищет – тот находит. Всегда найдутся те, кто заинтересуется музыкой, если она того стоит. Тем более это ведь в наших общих интересах. Вам нужно продвигать Ваших ребят, а нам – нашу новую сцену, чтобы она стала оригинальной, альтернативной концертной площадкой, стала известной и нахоженной. Вам нужна публика, чтобы слушала Вашу музыку, а нам – чтобы посещала наш зал.
– Во сколько мне это обойдётся?
– Скажем… тысячу долларов Вы потянете?
– За час?
– Помилуйте! У нас же не Кремлёвский дворец! Тысячу за весь концерт и репетиции. Когда Вы хотели бы устроить Ваш концерт?
– Чем скорее, тем лучше. Как насчёт этого воскресенья?
– В воскресенье библиотека закрыта и концерты мы не проводим. А вот в субботу у нас как раз свободное окошко.
– По рукам!
Пан готов был прыгать до потолка от счастья. Тысяча долларов для него тоже сумма немалая, но по сравнению с той, что он услышал в Музее Цветаевой – уж тысячу-то он где-нибудь успеет надыбать! Хотя до субботы всего четыре дня. Но с его-то смекалкой…
И Пан отправился в Пушкино, планируя первым делом обсудить это на крыше с Тельманом. Как-никак Боря еврей – а еврей всегда знает, где достать деньги.
Глава вторая,
в которой Пан находит спонсора
И вновь какофония в воздухе, студенты на крыльце, Гера на бревне, Тельман на крыше. Было уже около полудня. Судя по лицу Бори, теперь его мучило нешуточное похмелье. Что было не удивительно, ведь это Пан вчера пошёл к Тине, а ребята собирались в очередной раз нажраться вусмерть.
– Позор опоздунам! – послышался снизу голос Геры.
– Это ты кому? – уточнил Пантелей.
– Тебе, кому ж ещё!
– Ежели б мне вовремя платили – я б вовремя приходил! – нашёл Пан вполне справедливое оправдание.
– Давай-давай теперь, вкалывай! Вот тебе на подмогу хороший стишок:
Я в Париже.
Одет как денди.
Женщин имею до ста.
Мой член,
Как сюжет в легенде,
Переходит из уст в уста.
– Поэтический поединок продолжается! – громогласно объявил Боря. – Слово великому Пантелею Ярустовскому!
Пан совсем не был настроен читать стихи. Но раз уж на то дело пошло:
Он ел, что положат.
Он пил, что нальют.
Играл, что предложат.
Снимал, что дают.
Он умер в заботах,
Но дети его
Стыдятся работы
Отца своего.
– Биография какого-нибудь совкового режиссёра-пропагандиста, – понял Гера.
– Какого, например? – спросил Боря.
– А мы их уже и позабыли всех, – ответил Гера, с минуту подумав.
– Ну и правильно! Кому они на хрен нужны!
Пан не слушал их диалог. Он долбил крышу и думал, с чего начать разговор с Борей, который вовсе и не был расположен сейчас к беседе. А тем временем занудный зубрёжник внизу всё больше его удивлял, ибо занудная зубрёжка всё больше походила на связную и довольно красивую музыку. Студент ещё спотыкался иногда на сложных местах, но уже играл с явным удовольствием и мог доставить другому удовольствие своей игрой.
– Есть одна тема. – Пан ближе подполз к Боре. – Я нашёл зал.
Боря пристально заглянул Пану в глаза. За несколько секунд недоумение на лице Тельмана сменилось восхищением.
– Ай да Пан! Ай да сукин сын! Всё-таки взялся за своё!
– Да ты послушай! В центре Москвы, рядом с метро «Новослободская». Усадьба Третьякова. Боголюбовская библиотека. Каминная гостиная. Расписные кресла, картины кругом висят! Концерт уже в эту субботу!
– А условия?
– Штука зелёных за всё про всё.
– А где ты возьмёшь штуку зелёных?
– Вот я и решил обсудить с тобой. Может, ты чего посоветуешь?
Боря прижал ладонь ко лбу и зажмурился. Он так тщательно размышлял, что через уши слышался скрип извилин.
– Знаешь что, – сказал он, посидев так минут пять, – поехали!
– Куда?
– В Москву.
– Я только оттуда. Надо же и поработать приличия ради.
– Ты хочешь делать концерт?
– Хочу.
– К чёрту работу! Поехали!
И Пан снова отправился в столицу.
– Есть у меня один школьный приятель, – сказал ему Боря в электричке. – Недавно открыл собственный бизнес. Держит недалеко от меня палатку, торгует аудио- и видеокассетами.
– Лицензионными или пиратскими?
– Всякими. Скажем так, миллиардами не ворочает, но оборот нехилый.
– Почему ты думаешь, что он согласится?
– Ну, во-первых, он мой должник. Я ему поначалу немало помогал. Да и к тому же парень он не дурак. Вкусы у него странные, но искусство любит.
– Тысяча долларов для него большие деньги?
– На дороге не валяются, но дать сможет без особого напряга. Он ментам и рэкетирам больше платит. А тут – помощь друзьям. Да ещё и своего рода эксперимент. Он у нас любит экспериментировать.
– В смысле «эксперимент»? – не понял Пан.
– Раньше подобные магазинчики не спонсировали классическую музыку. А ведь он как-никак связан с музыкой – он ей торгует. Вдруг от этого может быть толк?
– Думаешь, он сможет потом продавать кассеты с нашими записями?
– И такое возможно. А может, продавать другие кассеты прямо на нашем концерте. Там ведь соберутся любители классики. Да и просто рекламировать свою точку.
– Что же у него за странные вкусы? – поинтересовался Пан.
– Он парень своеобразный. Любит тяжёлый рок и блатной шансон. Но при этом почему-то торчит от Рахманинова и Малера.
– Как его зовут?
– Прохор Дёмин.
С вокзала Боря и Пан доехали с пересадкой до станции «Римская». Пану приятно было вновь увидеть места, где он познакомился с Борей. Первые места, увиденные им при сходе с товарняка. Тощий чумазый мальчуган, как в то самое утро, стоял возле метро и играл на скрипке. Его футляр, как и тогда, лежал на земле, а вокруг стояла толпа людей и с наслаждением слушала заунывные трели.
Боря провёл Пана всего метров пятьдесят от метро, прежде чем взору их предстал киоск с надписью: АУДИО ВИДЕО ЛИЦЕНЗИЯ.
– Где Прохор? – спросил Боря у продавца.
Тот указал на стоящую рядом «Газель». За открытой дверцей на водительском сиденье развалился, свесив одну ногу на землю, тощий молодой парень в косухе, с ирокезом и пирсингом. На коленях его лежал аудиоплеер, а из ушей торчали подключённые к нему наушники. Судя по его телодвижениям, в плеере играл тяжёлый рок.
– Эй, Прохор! – толкнул его Тельман.
– Вау! Боря! – очнулся Прохор. – Здорово, чувак!
– Познакомься с моим другом Пантелеем Ярустовским.
– Пантелей, салют! – сказал Дёмин, вынимая наушники из ушей и пожимая руку Пану. – Я Прохор!
– Очень приятно.
– Короче! – Боря решил не затягивать. – У нас к тебе коммерческое предложение.
– Борис! – улыбнулся Прохор. – Настоящий еврей! Сразу к делу!
– Помнишь, я тебе рассказывал про своих друзей из музыкального училища?
– Ну было дело.
– В общем, мы тут с Пантелеем нашли зал. Хотим сделать концерт из их музыки.
– Ну и чё?
– Нужна штука зелёных.
– Опа! Ну ты даёшь!
– Это может быть взаимовыгодно, – вмешался Пан. – К нам приходит куча любителей классики. И все они – твои потенциальные покупатели.
– Деньги для тебя не шибко серьёзные, – дополнил Боря. – А помощь искусству неоценимая.
– Мы пришли к тебе как к человеку, которому искусство небезразлично, – сказал Пан.
– Ну и, конечно, как к другу, который всегда меня выручал, – добавил Боря.
– Пацаны! – Прохор почесал затылок. – Это интересно! Я подумаю. Когда нужны деньги?
– В субботу, – ответил Пан.
– И концерт в субботу?
– В Боголюбовской библиотеке. На «Новослободской», – ответил Боря.
– Короче, Боря! Я твой должник. Я это помню. Твоих корешей музыки я не слышал, но твоему мнению доверяю. Мы с тобой как-никак за одной партой сидели. Я тебя вот с таких знаю, и ты лавэ на херню всякую не просрёшь, а потратишь на пользу дела.
– Значит, добро? – спросил Пантелей.
– Одно условие. Ты, Боря, меня тоже знаешь и доверяешь. Если меня музон цепляет – родную маму за него продам. Но не хочу вкладываться в то, что мне не интересно. Давай так: я вам лавэ даю и прихожу на концерт. Но если пианины ваши меня не вставят – будем считать, что это долг, и до конца года вы мне их вернёте. По рукам?
– Договорились! – сказал Боря.
– Пойдёт! – подтвердил Пан, ни секунды не сомневаясь, что музыка Дёмину понравится.
Мужчины пожали друг другу руки и распрощались.
– Что ж, поздравляю! – Боря похлопал Пана по плечу, до которого с трудом дотянулся. – У нас есть зал и деньги! Скажем ребятам – охренеют!
– Так поедем и скажем!
Они уже заходили в метро.
– Сегодня конкурс композиторов, – сказал Тельман. – Ребята уже говорили о нём.
– Что-то припоминаю.
– Как раз успеваем. А после конкурса Маркич зовёт всех к себе. Там всё и обсудим.
Глава третья,
в которой Гера встаёт с бревна
Конкурс уже начинался, когда Пан и Боря зашли в тот самый зал, из которого вчера был с позором изгнан Феликс Маркович. Зал находился на втором этаже училища, и проводить ремонтные работы на крыше во время концерта было неуместно – так что рабочие с чистой совестью могли поприсутствовать на мероприятии в рабочее время.
Залом это трудно было назвать. Это был всего лишь большой кабинет, чем-то напомнивший Пану затрапезную Чеховскую библиотеку, где ещё сегодня утром ему жаловалась на жизнь полоумная старуха. Порядка тридцати раскладных стульев теснились в узком деревянном помещении. Впереди стояли рядом два стола, за которыми сидело жюри. Перед ними – рояль, проходя к которому пианист мог ненароком зацепить один из столов. А над роялем на стене висел такой же портрет Прокофьева, как и внизу напротив входа.
Даже такой маленький зал был заполнен лишь наполовину. И половину этой половины составляли наши знакомые – «Новые мейстерзингеры» и Нежин, сидевший перед ними. Пан и Боря сели рядом с ним, так что Хом оказался прямо позади Пана. В это время Просняк уже толкал вступительную речь:
– Рад приветствовать всех на Областном конкурсе композиторов, который уже пятый год подряд по доброй традиции проходит в наших стенах под эгидой Московской консерватории. Сегодня мы услышим лучшие творения молодых авторов, которые учатся у нас и в трёх других подмосковных училищах.
– А вы-то что не участвуете? – спросил Пан сидящих сзади.
– Это мы-то лучшие? – шепнул в ответ Хомяков. – Смеёшься?
– А кто же тогда лучшие?
– Сейчас услышишь, – ответил Нежин.
– Это очень важно, – продолжал директор, – для развития музыкальной культуры столичного региона – поддерживать связи между молодыми талантами и нашими консерваторскими коллегами. Быть может, – обратился он к членам жюри, – среди наших юных дарований в очередной раз отыщутся ваши будущие студенты.
Тут Пан вгляделся в лицо директора. И что-то в этом лице заставило нашего героя задуматься. Нет, Просняк совсем не был этаким киношным злодеем, исчадием ада, каким представляли его ребята. В глубине души он был добрым, душевным человеком. Просто он искренне считал, что делает нечто важное и необходимое для развития искусства. Он делал это не ради денег, власти или положения в обществе. Он на полном серьёзе верил в то, что делает, и болел за своё дело. В маленьких глазках Просняка, скрытых под огромными очками, Пан не увидел злобы, корысти или хитрости. В них теплились любовь и сострадание к обездоленным молодым композиторам, которых он честно считал талантливыми. Бедные и несчастные, они были никому не нужны, тогда как всякие бездарности вроде Хомякова или Понурова так востребованы!
Директор вовсе не хотел давить одарённых людей, пользуясь служебным положением. Он не ставил себе таких целей. Просто у него было искажённое понимание таланта, подкреплённое служебным положением. Он чистосердечно полагал, что один знает и может судить о том, кто талантлив, а кто бездарен. И некому было указать ему на его ошибку – ведь все, кто мог бы это сделать, были его подчинёнными. И во всякой попытке поставить его на место он видел угрозу не своему месту, как полагала Кристина, а торжеству правды на земле. И это было ужасно вдвойне. Ибо человека корыстного, меркантильного, властолюбивого можно просчитать, вычислить, иначе мотивировать – с ним можно бороться. Если же человек искренне убеждён в своей правоте, да ещё занимает пост – с этим решительно ничего нельзя поделать!
– С удовольствием представляю вам членов жюри: профессор Московской консерватории, член Союза композиторов России, Заслуженный деятель искусств Александр Александрович Кобляцкий.
Аплодисменты.
– Профессор Московской консерватории, член Союза композиторов России, Заслуженный деятель искусств Александр Владимирович Чуковский.
Аплодисменты.
– Профессор Московской консерватории, член Союза композиторов России, Заслуженный деятель искусств Владислав Германович Агафонов.
Аплодисменты.
– И председатель жюри – профессор Московской консерватории, член Союза композиторов России, Заслуженный деятель искусств Татьяна Алексеевна Чудина.
Овации.
– Итак, первый участник сегодня – наш гость из Электростальского училища Ярослав Голубовский. «Пляска бедного фаллоса» для виолончели соло. Исполняет автор.
В интонации директора проскользнуло искреннее восхищение тем, что сейчас прозвучит, и радостное предвкушение того, как встретит сей шедевр благодарная публика. Из-за кулис вышел странноватый паренёк с нервными тиками, постоянно поправляющий волосы, моргающий, дёргающий головой и облизывающий губы. Он был похож на маньяка, вот-вот готового броситься на кого-нибудь с бритвой. Сев на специально поднесённый директором стул, юноша начал исполнять на своей виолончели беспорядочный набор звуков, поражавший разве что своим темпераментом. Казалось, он сейчас разрубит виолончель пополам. Смычка ему оказалось мало, и вскоре он начал лупить несчастный инструмент ладонями по деке, словно то был африканский барабан. А ещё через минуту – издавать нечленораздельные звуки губами:
– Фррр… пссс… пшшш… мммм… – кричал он, будто одержимый бесом, так что все только и ждали, когда же у него пойдёт пена изо рта.
Представление кончилось так же неожиданно, как началось. Голубовский встал, вытирая со лба пот с таким видом, будто только что испытал оргазм. Публика аплодировала и кричала «браво». Пан тоже аплодировал, дабы не казаться белой вороной, а сам при этом смотрел на лица присутствующих и пытался понять: то ли они все, как и он, аплодируют лишь потому, что все аплодируют, то ли под гипнозом званий и регалий членов жюри пытаются внушить себе, что услышанное и правда шедевр, а они просто чего-то не поняли.
– Следующий номер – наш гость из Химкинского училища Георгий Горохов. Omnia mea mecum porto для трёх пенопластов. Исполняет автор.
– Для чего? – переспросил Пан у Феликса Марковича.
– Ты не ослышался, – ответил тот.
Вышел молодой человек с синдромом Дауна – по крайней мере, так он выглядел. В руках его были три прямоугольных куска пенопласта и скрипичный смычок. Игра смычком на пенопластах, однако же, порождала куда больший, чем ожидалось, спектр тембровых красок – от едва слышного шороха до противного скрипа.
Пану вспомнилась чья-то крылатая фраза: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». То, что творилось в этом зале, становилось всё больше похоже на комедию абсурда, словно вершилось по ту сторону кривого зеркала. Пан терял ощущение реальности. Он не мог поверить, что всё это происходит всерьёз. Этого просто не может быть! Над ним прикалываются, издеваются, стебутся! Все тут сговорились, чтобы свести его с ума! Казалось, в это проще поверить, нежели в то, что три десятка людей разом подверглись какому-то коллективному гипнозу и стали отрицать очевидное, выдавать чёрное за белое. Бред какой-то!
– Бездарностей в разы больше, чем талантов. Это естественно, – шепнул ему Феликс Маркович, вернув своего нового друга в реальность. – С ними проще и удобнее иметь дело. Они предсказуемые и послушные, легко поддаются классификации – делятся на измы: этот пишет в таком-то изме, а тот – в таком-то. Укладываются в чёткие рамки и не выходят за них. Идут туда, куда говорят профессора, ибо нет собственной головы на плечах. А главное – публике они куда ближе и приятнее. Ведь к таланту ещё надо прислушаться повнимательнее, обдумать, пропустить через себя, постараться понять. А эти берут сразу же – своей загадочностью, липовой непостижимостью, иллюзорной концептуальностью. Когда публике говорят: «Это сложно, вы не поймёте, но поверьте, это гениально!» – ей куда проще это принять, нежели: «Это просто, ведь это вы, ваши мысли и чувства, просто откройте свои души и впустите это в себя!»
Слушать голос Нежина было Пану куда приятнее, нежели шорох пенопластов. Горохов закончил – и снова с таким видом, будто кончил в штаны. Немногочисленная публика разразилась овациями, а директор вышел объявлять следующий номер:
– Наш гость из Егорьевска Владимир Орликов. «Глубины души» для фортепиано. Исполняет автор.
На сцене (хотя никакой сцены и не было) появился щупленький зачуханный паренёк полутораметрового роста с таким видом, будто все кругом только и норовят его поколотить. Он боялся до дрожи в коленках всего вокруг – жюри, директора, публики, даже рояля и Прокофьева, словно тот сейчас сойдёт с портрета и откусит ему ухо.
Однако его музыка, хотя она тоже была весьма необычной, стала для присутствующих настоящей отдушиной. По сравнению с Хомяковым и Понуровым это был сущий бред. Но после всего прозвучавшего композиция Орликова казалась по меньшей мере адекватной и хоть что-то (пусть неуклюже) выражающей.
Тут Пан бросил взгляд на входную дверь – и не поверил своим глазам: там стоял Гера! Увидеть Геру где бы то ни было, кроме как на бревне, было всё равно что увидеть инопланетянина. Пан не знал себя от удивления.
Тем временем снова зазвучали аплодисменты.
– Что мы вообще тут делаем? – спросил Пан «Новых мейстерзингеров».
– Нас обязали прийти, – ответил Хом.
– Кто не приходит – того не допускают до экзаменов, – добавила Марианна.
– Прикинь! Заставляют нас слушать эту хрень! – сказала Изольда.
– Ну почему же, лично я бы и сам пришёл, – признался вдруг Понуров.
– Это ещё зачем? – спросил Тельман.
– Постебаться! – ответила Манкина за себя и своего парня.
– А что, в этом что-то есть, – согласился Нежин. – Такие мероприятия иногда полезно посещать. Отрезвляет.
– И, наконец, наш последний участник сегодня, – объявил директор, – наш ученик, наша гордость – Александр Хубейкин. «Эзотерический триптих» для баяна соло. Исполняет автор.
Вышел чудаковатый молодчик, которого Пан чаще других видел на крыльце с папироской. С лица его ни на секунду не сходила дебильная ухмылка, обнажающая торчащие, как у кролика, передние зубы. С баяном он вытворял примерно то же, что Голубовский с виолончелью. Но если первый раз это хоть негативно, но поразило – теперь это было просто скучно.
Пан снова взглянул на входную дверь. Геры там уже не было, и Пан готов был поверить, что тот ему померещился. Зато в эту дверь неожиданно вошла Кристина. Боря даже отсел на соседний стул, чтобы она могла сесть рядом с Паном.
– Я так и знала, что найду тебя здесь.
– Привет, Крис! – Пан взял её за руку.
– Как ты можешь это слушать? – спросила она.
– Я стебусь.
– Мы все пришли сюда постебаться, – добавил Тельман.
Пан повернулся к Нежину.
– Феликс Маркович, правду ли говорят, что Вы зовёте нас сегодня в гости?
Нежин утвердительно кивнул. Пан снова повернулся к Тине.
– Крис, пойдёшь с нами сегодня в гости к Феликсу Марковичу?
– М-м-м… Почему бы и нет!
Очередные овации – и очередной конферанс Просняка:
– А теперь слово председателю жюри – Татьяне Алексеевне Чудиной.
Директор удалился, а на сцену вышли все четыре участника. Из-за стола встала толстущая баба с двумя подбородками, пекущаяся о спасении российского искусства каждой своей жировой складкой.
– Дорогие друзья! – начала она. – Это так прекрасно, что наш конкурс продолжает существовать несмотря ни на что! И в этом чудесном деревянном здании, среди деревьев и листвы, уже пятый год мы встречаемся в нашей дружной компании и слушаем прекрасную музыку! Я хочу в очередной раз выразить благодарность директору училища господину Просняку за его подвижничество, за его неоценимый вклад в развитие нашего великого искусства! Только благодаря таким людям, как Вы, наша культура продолжает существовать и приносить новые и новые плоды! А теперь по порядку. С Вашего позволения, я начну с конца. Господин Хубейкин! Вас тут назвали гордостью училища – и я с этим полностью согласна. Училищу есть чем гордиться, если в его стенах рождаются такие оригинальные кадры. Владислав Германович шепнул мне, что был бы рад видеть Вас у себя в классе. Надеюсь, Вы успешно доучитесь в этом прекрасном училище и пойдёте к нам. Талантов нам всегда не хватает.
– Из года в год одно и то же, – шепнул Пану Феликс Маркович. – После этих пламенных речей члены жюри вместе с Просняком спустятся вниз, запрутся в столовой и нажрутся до потери пульса.
– Ты бы видел Чудину подшофе! – добавил Кирилл. – Залезает на стол и стриптиз танцует!
– Да ладно! Вот эта корова?
– Сам видел!
– Господин Орликов! – продолжала Татьяна Алексеевна. – Должна сказать Вам честно. Конкурс есть конкурс. Ваше творение понравилось нам менее всех других. Постарайтесь понять нас. У нас за плечами многолетний опыт и мудрость поколений. Искусство не стоит на месте. Искусство идёт вперёд, развивается, движется, постоянно меняется. Вы используете устаревшие приёмы и средства выражения. Вы тянете искусство назад. Ваша музыка вторична. Вы подражаете гениям прошлого. Да, они достойны подражания. Но музыка должна быть оригинальной, неповторимой, не похожей ни на что ранее написанное.
– Бедный мальчик, сейчас заплачет, – шепнула Марианна, жалостливо глядя на Орликова.
– Ни на что не похоже только говно, – сказала Изольда.
– Даже говно иногда напоминает говно, – не согласился с ней Феликс Маркович.
– И обладает весьма узнаваемым запахом, – добавил Тельман.
– Может, сменим тему? – брезгливо поморщилась Тина. – Вы же музыканты! Вы играете Баха! А говорите о говне!
– Тиночка, а ты думаешь, Бах не срал? – шепнул сзади Хомяков.
– Готов поспорить, – добавил Пан, – что многие величайшие его мелодии снизошли в его гениальную голову, когда он сидел на толчке и страдал запором.
– Господин Горохов! Должна сказать, чего мы только не повидали на своём веку! И кулаком по роялю, и локтем по оргАну, и головой по арфе, и партию вертолётов слышали, и разбивание скрипки о сцену – уж было думали грешным делом, что нечем нас удивить! А тут Вы со своими пенопластами! Это поистине новое слово в искусстве!
– И это слово – «херня», – сказала Изольда так громко, что некоторые слушатели недовольно обернулись в её сторону.
– Господин Кобляцкий жаждет видеть Вас в своём классе, Георгий! Он у нас обожает подобного рода эксперименты! Но борьба есть борьба. И Вы уж меня простите, но победу жюри единогласно решило присудить господину Голубовскому. Ярослав, Вы нас покорили! Ждём Вас с нетерпением в классе господина Чуковского!
Под громогласные аплодисменты Чудина вручила Голубовскому диплом победителя.
– Всем спасибо! Концерт окончен! – объявил директор.
– Бегом! – вдруг спохватился Нежин. – Успеваем на электричку 17:11!
– Да, побежали! – засуетился Кирилл. – А то потом перерыв целый час!
Все наши знакомые мигом вскочили и выбежали из зала. Через десять минут они уже сидели в вагоне. В третий раз за сегодняшний день Пантелей Ярустовский ехал в Москву.
– Ты ведь не будешь напиваться? – шепнула Тина, нежно обняв его.
– Не буду. Обещаю! – И поцеловал её.
– И мы не останемся у Феликса Марковича, а поедем вместе ко мне?
– Само собой! – И поцеловал её снова.
– Эй, голубки! – крикнула Изольда. – Хорош лизаться, вы тут не одни!
Ребята достали по пиву.
– Надо было выпить перед конкурсом! – справедливо подметил Тельман. – Легче было бы всё это вынести.
– Нет уж, в прошлом году уже выпили перед конкурсом, – сказала Марианна.
– И что? – спросил Пан.
– Не могли сдержать хохот, – объяснил Хом.
– Гомерический хохот! – поправил его Понуров.
– Нас даже из зала выгнали, – захихикала Манкина.
– Заржали им всю малину! – перекричала всех Изольда.
– Боже мой, как же всё это мерзко! – вдруг помрачнел Феликс Маркович.
– Э-э-э, нет, только не это! – покачал головой Кирилл.
– До чего противно! – всё больше распылялся Нежин. – Как можно всё это терпеть, столько лет, из года в год одно и то же!
– Что это с ним? – спросил Пан.
– Очередной приступ, – пояснила Марианна.
– Эти сучьи выродки, – ругался Феликс Маркович, – на которых нет сил больше смотреть, мне противны их мерзкие рожи – и они-то у нас сидят на самом верху! Эти твари управляют всем и всё за нас решают, куда должно идти искусство, каким оно должно быть, как надо преподавать скрипку, а как не надо!
– Феликс Маркович, успокойтесь! – захныкала Манкина.
– Почему всё так? Откуда всё это берётся? Из какой такой помойной ямы вылезают эти убожества? Как же с ними бороться, Господи? Как жить в этом мире, где всем заправляют такие свиньи! – Он схватился за сердце и не мог отдышаться.
– Сейчас помрёт прямо здесь, – испуганно пискнула Изольда.
– Типун тебе на язык! – сказал Кирилл и принялся, словно воришка, обшаривать карманы старика.
Наконец нашёл что искал. Это был пузырёк с лекарством. Нежин положил таблетку под язык, и через минуту ему стало легче.
Глава четвёртая,
в которой Нежин произносит речь
Феликс Маркович жил недалеко от метро «Бауманская» в сталинском доме, в просторной трёхкомнатной квартире с высоченными потолками, украшенными лепниной. Жилище его было в плачевном состоянии, там царил жуткий бардак. Хозяин из Нежина был никакущий, и женщины в доме явно недоставало. Огромность квартиры только подчёркивала одиночество Феликса Марковича. В таких хоромах он выглядел особенно маленьким и жалким.
Гости уселись за большим круглым столом в гостиной. Нежин достал из антресоли бутылку дешёвой водки, которую неизвестно от кого прятал (наверное, по старой привычке), и налил всем по стопочке. Затем принёс из кухни скромный закусончик – солёные огурчики, селёдочку, квашеную капустку. Ребята хряпнули за здоровье хозяина. Тина только сделала вид, что выпила свою стопку.
– Не сачкуй! – шепнул ей Пан.
– Я не пью, – заявила Тина.
– Всё хорошо в меру – и питие, и его отсутствие!
– Мы же договорились не напиваться!
– А никто и не собирается напиваться.
– Итак! – объявил Феликс Маркович. – Пантелей, кажется, планировал сообщить нам нечто важное.
– Да… Кхм… – Пантелей дождался сосредоточенной тишины. – Друзья! – торжественно начал он. – Рад сообщить вам, что в эту субботу в 19:00 в роскошной Каминной гостиной Боголюбовской библиотеки, что в усадьбе Третьякова, недалеко от метро «Новослободская», состоится первое выступление творческой группы «Новые мейстерзингеры»!
– Врёшь! – стукнул по столу Хомяков.
– Это правда, – подтвердил Тельман. – То, что вы считали невозможным, оказалось совсем не сложным.
– Я бы не сказал, что это было совсем не сложно, – возразил Пан. – Но я попытался – и у меня получилось.
– Получилось или нет – будет ясно в субботу, – возразил ему, в свою очередь, Нежин. – Но я благодарен тебе, Пан. Ты приехал ниоткуда и вселил в моё сердце надежду. Этого я не забуду. Никогда.
И они пожали друг другу руки.
– Твою мать! – выругалась Изольда. – Да ты просто гений, Пантелей Оскарыч!
– У нас есть зал? – переспросил Понуров.
– Есть, – ответил Пан.
– А какие условия? – спросила Манкина.
– Штука зелёных.
– Но они у нас тоже есть, – вставил Боря.
– Откуда? – удивилась Марианна.
– Спонсора нашли, – сказал Пан.
– Как ты всё это успел за один день? – не знал себя от удивления Кирилл.
– Оставим эмоции, – успокоил всех Пантелей. – Давайте обсудим программу.
– Так вот куда ты ездил сегодня! – сказала Тина и посмотрела на Пана с восхищением.
– Итак, – продолжил он, вдохновлённый её взглядом. – Пьеса Кирилла – раз.
– Вне всякого сомнения! – согласился Тельман.
– Я могу сыграть даже две пьесы, – похвастался Хом.
– Можно и две. Ваше трио – это два. – Пан указал на Понурова и Манкину.
– Я могу привести своего ученика Ипполита, – сказал Нежин. – У него есть весьма интересные вещи для скрипки соло.
– Неужели все Ваши ученики сочиняют? – спросила его Тина.
– Плох тот исполнитель, который не мечтает стать композитором.
– Значит, Ипполит – это три. – Пан загнул третий палец. – Что ещё?
– А как же я? – подала голос Изольда.
Пан решил говорить с ней жёстко и прямолинейно:
– Прости, Изольда, но ты в нашу программу явно не вписываешься.
– Почему? – удивилась она.
– Буду с тобой честен: твоя музыка недостаточно хороша.
– Ты же говорил, что тебе понравилось!
– Я говорил из вежливости.
– Да ты просто ни хрена не понял в моей музыке!
– Может быть, но… не обижайся. В другой раз.
Тут Пан заметил, что все смотрят на него, едва скрывая восторженные улыбки. Кирилл чуть не подпрыгивал на стуле, только и стараясь, чтобы Изольда не заметила. Ребята тихо, но единогласно одобрили то, как он поставил её на место. Они молчали и делали вид, что расстроены и сочувствуют ей, но глаза их кричали «браво».
– А ты сам-то будешь играть? – спросил Пана Кирилл.
– О чём вы? Я дилетант! Я делаю это для вас, а не для себя!
В этот момент «Новые мейстерзингеры» зауважали его так, как не будут уважать уже никогда. Кристина испытала подлинную гордость за своего молодого человека. Ребята были счастливы, что знакомы с ним. Пантелей буквально купался в их восхищённых взглядах, отчего и сам не знал себя от радости. Это был короткий, но сладостный миг его триумфа.
– Мне понравился Орликов, – сказал Пан.
– Чем же? – удивился Нежин.
– В нём что-то есть. Да и потом, я бы помог ему только за то, что Чудина его публично унизила.
– Из жалости к нему ты можешь сгубить отличный концерт, – возразил Хом.
– Не знаю. Может, ты и прав. Вы профессионалы, вам лучше знать. Я лишь предлагаю варианты.
– Забудь про Орликова! – смело заявил Понуров.
– Мы сами сделаем концерт! – поддержала его Манкина.
– Феликс Маркович! – обратился Пан к сидящему рядом хозяину. – Это очень уместно, что мы обсуждаем это именно здесь, у Вас дома. Я слышал, Вы тоже когда-то делали концерты, и хотел обсудить это с Вами.
Нежин допил свою стопочку, дожевал огурчик, откинулся на спинку кресла, положил ногу на ногу и задумчиво погладил усы.
– Я уважаю тебя, Пантелей, – начал он. – Я готов поклониться тебе в ноги уже за одно твоё искреннее желание всё изменить. Возможно ли это? Поверьте мне, я человек пожилой, многое переживший и убелённый сединами. И я всегда был пессимистом, не верил в сказки, не верил в прогресс, не верил в то, во что верили все вокруг. Но я убеждён: это возможно!
Есть и печальная сторона: сомневаюсь, что это возможно сейчас. Разумеется, надо пытаться, надо с чего-то начинать – и честь тебе за это и хвала! Но будь готов к тому, что сейчас у тебя ничего ещё не получится. Невозможно изменить всё в одночасье после всего кошмара, что мы пережили. После того ужаса, через который мы прошли – мы будем разгребать всё это дерьмо ещё очень и очень долго!
А чтобы сделать это быстрее – нам важно понять и осмыслить то, что случилось с нами. И тогда, может быть, наши дети и внуки будут жить лучше, чем мы. Если мы вовремя поймём, правильно оценим тот необъятный материал для размышлений, который даёт нам наша история. Эту бездну несправедливости и безвинного страдания. Этот океан лжи и порока, в котором мы все родились. Почему это произошло? За что мы так наказаны?
Как ни парадоксально, мне кажется, вашему поколению легче понять совок, нежели нам, которые жили при нём всю жизнь. А вашим детям будет его понять ещё проще. Чтобы лучше рассмотреть картину в музее, надо стоять от неё не слишком далеко, но и не слишком близко. Ты не разглядишь её, если она будет за километр. Но ты не сможешь оценить её в целом, если уткнёшься в неё носом. У грядущих поколений будет общая, целостная картина произошедшего. У них будет результат, следствие всего, что мы натворили. Они смогут судить нас объективно и беспристрастно – суровым, но справедливым взглядом со стороны.
И тогда, может быть, будущие поколения смогут разорвать замкнутый круг, остановить чудовищную инерцию, по которой весь этот маразм продолжает катиться вопреки здравому смыслу. Когда-нибудь наши дети прекратят этот кошмар. И, может быть, начнут новый. Но этот кошмар рано или поздно закончится. И ты, Пантелей, вселил в меня надежду, что он закончится уже скоро. Если таких людей, как ты, будет больше, если вы не растеряете по дороге ваш энтузиазм, не расплескаете ваш идеализм – всё может измениться уже в ближайшие годы. Правда, я уже, похоже, не доживу.
Ты сильнее Просняка, так и знай. Ты один сильнее всей системы, что он собой олицетворяет. Тебе важно лишь самому осознать собственную мощь и правильно применить её. Один человек может изменить всё – уходящий век преподал нам это как никогда убедительно. В тебе таится колоссальный запас энергии, адекватный атомной бомбе! Тебе нужно лишь найти ей правильный вектор, направить её в разумное и полезное русло. Такие люди, как ты, делают историю. И та история, что они делают, всегда была лучиком света посреди кошмара, творимого олигархами и властолюбцами.
Запомни: Просняк не хочет зла. Это важно понять. Он искренне убеждён, что творит добро и приносит пользу. Но и Сталин не хотел зла. И Гитлер не хотел. Все они хотели как лучше. Самые зверские преступления в истории человечества совершались из добрых побуждений. Но всякого человека можно победить, тогда как идею победить невозможно. Бороться с идеей можно лишь при помощи другой идеи – более мощной. А мощь идеи – в её правдивости и искренности сражающихся за неё.
Я очень хочу помочь тебе. Но не знаю как. Я могу лишь поделиться с тобой своей мудростью. Я ведь ничего не добился в жизни. Я всё потерял. А значит, меня и надо слушать в первую очередь. Парадоксально, но учиться надо у Сальери, а не у Моцарта! Невозможно ничему научиться у гения. Гению можно только поклоняться и благоговеть перед ним. А учиться надо у ремесленника. Наша система образования отказывается принимать эту очевидную истину.
Творчество ремесленника проще и понятнее. Оно ясно каждому как Божий день. И у студента не возникает комплекса неполноценности оттого, что за плечами стоит непререкаемый авторитет. Моцарт требует к себе бережного отношения. В него надо вникнуть, его надо прочувствовать. И пройдя через это, несчастный студент понимает, что никогда так не сможет. И это ставит крест даже на том, что он может. Авторитет Моцарта давит на него, заставляет чувствовать себя бездарным червяком – и тем самым губит зачатки таланта.
Я же всегда учил по Сальери. Ведь творчество ремесленника не заставляет себе поклоняться. В нём всё очевидно и на поверхности. В нём нет этой непостижимости и боговдохновенности. Студент сразу понимает, откуда там что растёт – и видит, что сам может ничуть не хуже. Это воодушевляет и придаёт сил. И лишь потом, став Сальери – можно незаметно для себя стать Моцартом. Лишь так можно стать гением – став сперва грамотным ремесленником. Это наши педагоги понимают, но при этом упорно вдалбливают в несчастных студентов Моцарта! Учат ремеслу на примере гения! И у студента едет крыша, ибо он не понимает, что от него хотят!
Так и в жизни: учиться у того, кто всего добился – бесполезно. Ты никогда не будешь таким, как он. У тебя никогда не будет той удачи и той суммы врождённых качеств, коими он обладал – а ведь это главное. Но научиться поистине многому можно у неудачника вроде меня. Ведь только у меня можно научиться не повторять моих ошибок. Как жить надо – этого никто не знает. Гони взашей того, кто скажет тебе, что знает это! Как жить не надо – этому можно научиться у меня.
Ты, может быть, слышал байку про Нила Армстронга? Дескать, он, высадившись на Луну, помахал рукой в камеру и произнёс: «Удачи, мистер Горски!» И только вернувшись на Землю, поведал журналистам смысл этой загадочной фразы: «Когда я был ребёнком, у нас были соседи – мистер и миссис Горски. Как-то я играл с друзьями в футбол, и мяч закатился к ним на участок. Я полез за ним и случайно услышал, как миссис Горски кричит мужу: “Минет?! Ах ты хочешь минет? Размечтался! Ты получишь его не раньше, чем соседский пацан высадится на Луну!”» Так выпьем же за то, чтобы и наш Пантелей смог совершить то, что кажется невозможным!
Чем я прельщал красавицу-подругу?
За что людскую ненависть встречал?
Какую чушь мне ставили в заслугу!
Каких заслуг никто не замечал!
Пантелей! Мой прекрасный новый друг! Я верю в тебя и желаю тебе удачи! Дай Бог, чтобы всё у тебя получилось! За тебя!
И ребята снова выпили за нашего героя. Все были так тронуты речью Феликса Марковича, что не могли больше произнести ни слова, а только молчали и думали. Было уже около девяти вечера, и Тина чуть толкнула Пана под столом:
– Пойдём домой!
– Друзья мои! – нарушил тишину Пантелей. – Вынужден откланяться и удалиться. Кто со мной?
– Ладно, какая пьянка без Пана и Тины! – сказал Боря.
– Тогда уж все расходимся, – согласился Кирилл.
Распрощавшись с Нежиным, ребята вышли на улицу. Тельман поехал домой. А Кирилл снова увязался на вокзал за Марианной.
– Что на этот раз припрятал? – спросила она его.
Кирилл достал из своего бездонного кармана бутылку текилы.
– Ой, опять нажрёмся! – захохотала Изольда.
– Ты же обещал не напиваться! – напомнила Пану Кристина.
– Да ладно тебе, Крис! Такой повод!
До Мытищ бутылка уже была оприходована, и Хом предложил прокатиться, зацепившись сзади за электричку.
– Пан, пожалуйста, не надо! – Кристина всё больше была недовольна его состоянием и поведением.
Но Пан игнорировал её. Вся компания добежала до последнего вагона. Выбежав из него в Мытищах, пьяные в хлам Пантелей, Кирилл и Понуров повисли на торчащих сзади перекладинах. Поезд следовал без остановок от Мытищ до Пушкино и развил нехилую скорость. Ветер приятно обдувал лицо. Пану этого оказалось мало. Он решил полезть по перекладинам наверх и вылез на крышу.
– Ну ты чокнутый! – крикнул ему снизу Хом.
Пан сел на крыше электрички, едущей на полном ходу, поднял руки и заорал во все горло:
– Яху-у-у!
Тина, стоявшая в тамбуре с другими девушками, услышала этот вопль и по звуку поняла, что Пан прямо над ней.
– Боже мой, он сошёл с ума! – сказала она, хватаясь за голову.
Словно на коне, сидел Пантелей Ярустовский верхом на поезде, чувствуя себя как никогда счастливым, и орал во всю глотку, пытаясь перекричать шум ветра и стук колёс.
Как только поезд остановился в Пушкино, ребята услышали милицейский свисток. Два мента погнались за ними. Пан моментально соскочил с крыши, Хомяков и Понуров – с перекладин. Девушки, даже не успевшие понять, что произошло, понеслись вслед за ними, сиганув прямо с платформы на пути.
– Рассредоточьсь! – скомандовал Хом, и все разбежались в разные стороны: Кирилл с Марианной – в одну, Изольда – в другую, Понуров с Манкиной – в третью, Пан и Кристина – в четвёртую. Мусора растерялись и перестали гнаться за хулиганами, но Пан и Кристина продолжали бежать удовольствия ради до самого её дома.
Глава пятая,
в которой Кристина объясняет,
как не надо преподавать скрипку
И вновь наш герой проснулся с дичайшей головной болью и провалами в памяти. Он не помнил ничего с самого момента погони. Не помнил, как добежал до дома Кристины, как разделся и лёг в её кровать. Он лежал, нахально развалившись на всю постель, Тина же едва умещалась на самом краешке, лёжа на боку спиной к нему.
– Доброе утро! – вяло пробормотала она, даже не повернувшись.
– Прости! – прохрипел мучимый похмельем Пантелей. – Я, кажется, вчера перебрал.
– Как всегда.
– У нас был секс?
– Ты даже этого не помнишь? – Тина тяжело вздохнула. – Ты был слишком пьян. А так хотелось!
– У тебя есть рассол?
– В холодильнике есть кефир.
Пан с трудом перелез через свою девушку и пошёл на кухню. Тина наконец смогла воспользоваться своей кроватью в полном объёме и блаженно растянулась на ней во всю длину своего маленького тельца. Пантелей тем временем лакал кефир прямо из бутылки.
– Оставь мне на завтрак! – попросила Тина, снова лёжа к нему спиной.
– Я уже всё выпил, – виновато сказал Пан.
– Легче стало?
– Чуть-чуть.
Пан сел рядом с ней и начал нежно целовать её шею и спину, приговаривая при этом:
– Ну прости меня, ну прости, прости!
– Отстань! – недовольно рявкнула Тина. – От тебя перегаром несёт!
Вырываясь из его объятий, она невольно освободила местечко, и он вновь прилёг рядом.
– Иди работай!
– Дай в себя прийти. И перестань дуться!
Тина вдруг повернулась к нему.
– Ты меня ещё любишь? – неожиданно спросила она.
– Чувства переполняют меня – и я словно воздушный шарик! – остроумно ответил Пан.
Тина улыбнулась – и он понял, что она простила его.
– Вставай, шарик! На работу пора!
– И всё-таки Нежин гений! – вдруг сказал Пан.
– А я тебе что говорила?
– Но я всё-таки пытаюсь понять. Расскажи мне: чем конкретно отличается типичное занятие у твоего педагога от занятия с Маркичем? Как это происходит?
Тина с минуту подумала.
– Ну, в общем, примерно так. Прихожу я к своему преподу. Играю ему какой-то кусок, который он просил выучить к сегодняшнему занятию. Играю, конечно, неважно. Он говорит: «А теперь сыграй медленнее, но чтобы всё было идеально». Играю медленнее. Ошибок, ясное дело, становится меньше. «А теперь сыграй ещё медленнее, но безупречно». Играю ещё медленнее. Музыка, разумеется, пропадает. Удовольствия никакого. Нудная зубрёжка. А он всё стоит над душой и талдычит: «Медленнее, медленнее, медленнее».
Наконец он доволен и говорит мне: «Вот, ты нашла темп, в котором всё успеваешь сыграть идеально чисто. А теперь повторяй весь кусок в этом темпе. Повторяй, повторяй и повторяй. Сто раз повторишь – можешь чуть сдвинуть темп». И я повторяю, повторяю и повторяю. А про себя думаю: «Будь проклят тот день, когда родители отдали меня на скрипку!» Играю в сотый раз один и тот же кусок в одном и том же черепашьем темпе – и уже ненавижу свой инструмент! А педагог, словно дрессировщик, отдаёт из урока в урок одни и те же команды: «Медленнее, повторяй, медленнее, повторяй»!
Но ведь нам с детства вдалбливают, что игра на инструменте – это адский труд, это тяжкий крест, это бремя, какое не каждый способен вынести! Хочешь стать хорошим скрипачом – должен зубрить, зубрить и зубрить от рассвета до заката, пока пальцы не отвалятся! Нудно, скучно, муторно – а ты терпи, если намерен чего-то добиться! Вот только каторга эта отбивает подчас всякое желание чего-либо добиваться, всякую любовь к своему инструменту и вообще к музыке!
А у Нежина… Я не знаю. Мне, к сожалению, не посчастливилось заниматься у него. Но я ещё не слышала негативных отзывов. У него каждый урок не похож на предыдущий. Никогда не знаешь, чего ждать от него в следующую секунду! Но главное – он ни на минуту не даёт тебе разлюбить свой инструмент, почувствовать скуку, разочароваться в себе и своих способностях! Учит так, что обучение становится непрерывным удовольствием и каждая секунда его наполнена творчеством! Находит индивидуальный подход к каждому студенту и любит каждого как родного сына!
– А правда, что у него сын погиб в Афгане?
– Да. Уже лет десять прошло, а он всё скорбит.
– Мне аж самому захотелось учиться у него!
– Поверь, он даже тебя сможет научить!
– Да ну! Представь: моими ручищами – и на скрипке!
– Ручищи ни при чём! На скрипке играют не руками, а головой!
– Тем более! Представь: моей головой – и на скрипке!
Тина засмеялась и наконец развернулась к нему всем телом, чтобы обнять его.
– Вставай, дурачок! Мне надо заниматься, а тебе – чинить крышу!
И Пан наконец нашёл в себе силы встать, одеться и дойти до училища.
Глава шестая,
в которой очень кстати появляется Мельшин
Там его снова ждала незабвенная крыша, студенты на крыльце, какофония, крепкое рукопожатие Бори и крик Геры:
– Здорово, Пан!
– Здорово, Гера!
– Как у тебя с твоей скрипачкой?
– Спасибо, хорошо!
– А я тут про вас стишок сочинил!
– Неужели?
– Вот послушай:
Игра на скрипке – ерунда.
Мне нравится твоя манда.
Она влажна и сильно пахнет.
Иной посмотрит – вскрикнет, ахнет
И убежит, зажав свой нос.
Вернётся ль он – ещё вопрос.
А мне твой сок – сплошная радость.
Ты думаешь, что это гадость –
А я готов тебе её
Лизать, лизать без передышки
И слизь глотать
До появления отрыжки.
– Ну как тебе, Пан?
– Молодец, Гера! Нобелевская премия по тебе плачет!
– Ты как, скрипачке-то своей клитор посасываешь?
– Каждый Божий день!
– Стонет?
– На всё Пушкино!
– А сегодня с утречка её ублажил язычком?
– Всё утро ублажал!
– Давай и нас теперь язычком ублажи!
– В каком смысле?
– Стихи читай, извращенец!
Пантелей Ярустовский сел на своём рабочем месте в позе лотоса. Всем своим видом дал понять, что ждёт сосредоточенной тишины, ибо собирается, как всегда, в отличие от Геры, прочесть серьёзное произведение. Ребята отсмеялись и приготовились внимательно слушать.
Мы родились с тобою
в эпоху позора.
Пошатнулись основы основ.
До сих пор мы, согласно
небесному приговору,
Искупаем грехи отцов.
Мы родились с тобою
в эпоху разрухи –
И в клозетах, и в головах.
Лишь сидящие возле
подъезда старухи
До сих пор не развеяли прах.
Мы родились с тобою
в эпоху распада.
Умирая, Советский Союз
Показал всему миру,
чего делать не надо
Для скрепления родственных уз.
Мы родились с тобою
в эпоху застоя,
На могиле советских идей.
Было время в России
совсем непростое –
Но родило великих людей!
– Великие люди – это мы что ль? – спросил Тельман.
– Почему бы и нет?
– Ну дай Бог, дай Бог!
И вновь Пан прислушался к пианисту внизу. Несмотря на похмелье, он слышал прекрасную музыку, в которой не осталось ни следа от той мучительной зубрёжки. Если бы он не был невольным слушателем всего процесса разучивания, а услышал бы только первый его день и сегодняшний – едва ли смог бы узнать эти пассажи и понять, что это та же самая музыка. За то удовольствие, что он испытывал сейчас от игры пианиста, Пан готов был простить ему долгие часы издевательств над его страждущими ушами. Звуки рояля, некогда усиливавшие головную боль, теперь только исцеляли её.
– Слушай, Гера!
– Аюшки!
– Мне это приглючилось или ты правда был вчера на конкурсе композиторов?
– Был.
– Какая же такая сила небесная заставила тебя поднять жопу с бревна?
– Надежда, Пан! Надежда, которая умирает последней!
– И на что же ты надеялся?
– Вдруг хоть что-нибудь да изменится!
– Ну и как? Что-нибудь изменилось?
– Не, ни хрена! Стою, как дурак, слушаю этих придурков – так и тянет сказать им: ну чё ты, блин, лезешь ко мне со своими комплексами? На кой чёрт мне твои комплексы! Ты схвати меня за жопу! Ты, блин, схвати меня за жопу и держи до самого этого… как его… о! катарсиса! Знаешь ты, Пан, что такое катарсис?
– Впервые слышу. Просвети!
– По-моему, Пан, катарсис – это признание того, что тебя только что поимели! Ты со мной согласен?
– В этом что-то есть!
– Вот представь: приходишь ты в зал, весь из себя повидавший виды, типа всё ты знаешь, типа: «Давай, блин, удиви меня! Покажи класс! Да ты сам ещё целка, ни фига не умеешь! Давай, пидорок, покажи, на что способен!» И тут вдруг он как схватит тебя за жопу – да так, что челюсть у тебя отвисла и слюна потекла! Слушаешь ты его – и охреневаешь! «Ну ты, блин, даёшь! Ну ты, сука, вдарил!» И в конце стоишь весь охреневший, в штанах мокро – и понимаешь, что оттрахали тебя только что по первому разряду, как Пан Кристину! Вот это катарсис! Вот это я понимаю – искусство! А эти что? Ползают по тебе, ползают, трахают своими пенопластами – а у тебя там сухо, как, блин, в пустыне Сахара! А он всё пихает и пихает без смазки – и хоть бы хны! Типа весь из себя интеллектуал! Всё, блин, просчитал! Везде, блин, всё исследовал вдоль и поперёк! И как правильно трахаться – во всяких умных книжках повычитал! А сам, блин, без предварительных ласк – и пенопласт мне в жопу! Да что ж ты, сука, делаешь? Совсем, блин, ума лишился? У самого хер не стоит – так он меня пенопластом надумал! Ишь!
– Понимаешь ты, Гера, что ты сейчас сказал?
– Сказал всё, что думаю о вчерашней оргии.
– Бери выше, Гера! Ты поставил диагноз всему современному искусству!
– Думаешь?
– Устами младенца, – шепнул Боря тихонько, чтобы Гера не слышал.
– Гера, ты на наш-то концерт придёшь? – спросил Пан.
– На ваш приду обязательно! Гадом буду!
И вдруг снизу послышался голос Хомякова:
– Пан! Ты там?
– Тут я!
– Зайди в восемнадцатый! Тема есть!
– Иду!
Пан спустился, обошёл училище и направился в родной восемнадцатый класс. Ребята встретили его там с унылыми лицами, словно готовились сообщить что-то неприятное.
– Ну? И чего такие кислые мины?
– Короче, – как всегда говорил за всех главный мейстерзингер Кирилл. – Тут такое дело… В общем, тут сейчас директор заходил.
– И что?
– Он всё знает.
– Что знает?
– О концерте.
– Откуда? – Пан бросил подозрительный взгляд на Марианну.
– Что ты так смотришь? – возмутилась она. – Я здесь ни при чём.
– Прикинь, – сказала Изольда, – эта сука нам вздумала угрожать!
– Говорит, если будем делать левые концерты, – подхватил Понуров, – исключит всех.
– А тебя уволит! – добавила Манкина.
– В общем, ты прости, – заключил Хом, – но, видать, ничего не выйдет с этим концертом.
– Да вы что, ребята! – Пан аж покраснел от негодования. – За каким хером вы тогда вообще здесь учитесь? Какой смысл, если вы не можете выступать на публике?
– Никогда и не сможем, если нас сейчас выпрут отсюда! – сказала Марианна.
– Это не стоит риска! – сказал Кирилл.
– Это для тебя не стоит! – стукнул по столу Пантелей. – А я столько сил и нервов вложил в этот концерт! Ради вас, между прочим! Вот уж не ожидал от вас такой трусости!
– Не путай трусость со здравым смыслом! – сказал Понуров.
– Как он вообще узнал? – Пан схватился за голову от досады.
– У него кругом свои уши! – сказала Изольда. – Настоящий гестаповец!
– Да разве может он вас исключить?
– Ещё как может! – сказал Хом.
– Друзья мои! Ну нельзя же так! Неужели такой замысел полетит коту под хвост из-за вашего страха перед директором? В конце концов, ну кто-то же должен показать ему, что он не Господь Бог!
– Пан, забей! Ну его на хрен этот концерт! – махнула рукой Изольда.
– Прости, дружище, – сказал Хом. – Просто сейчас не время. В другой раз.
– Другого раза не будет! – всё больше раскалялся Пантелей. – Если вы привыкнете лизать жопу сейчас – будете лизать жопу всю жизнь! Проявите наконец свою волю, примите самостоятельное решение! Что вы как дети малые – всего боитесь и ни хера не делаете? Будьте же наконец мужиками!
– Слушай, не строй тут из себя самого крутого! – выступил вперёд Кирилл.
– Посмотрела бы я на тебя, будь ты на нашем месте, – сказала Марианна.
– Ага! Кому мы на хрен нужны со своей грёбаной волей и без диплома! – сказала Изольда.
– Вы что же, учитесь ради корочки? Ради бумажки, которую сможете потом в сортире повесить? Так и будете всю жизнь играть по правилам, подчиняться системе?
– Наш директор… – начала Марианна.
– Ваш директор, – перебил её Пан, – уж больно привык к тому, что все у него по струнке ходят! Не вы ли его к этому приучили? Не ваше ли беспрекословное подчинение всем его идиотским капризам так избаловало его, что он перестал отличать чёрное от белого? А если он завтра заставит вас из окна сигануть под угрозой исключения – вы сиганёте?
– Пан, мы на первом этаже, – заметила Манкина.
– А если прикажет поднять одну ногу и кукарекать?
– Если диплом за это даст без экзаменов – я не против! – призналась Изольда.
– Одно дело – свобода, Пан. И совсем другое – анархия, – сказал Кирилл.
– Не может быть всё всегда только так, как нам хочется, – добавила Марианна. – Это тебе уже давно пора вырасти и понять это.
– Ты же старше нас всех! – сказал Понуров.
– А наивный как ребёнок! – сказала Манкина.
– Мы тебе благодарны, Пан, – резюмировал Хомяков, – за всё то, что ты пытаешься делать для нас. Мы это ценим и уважаем. Но пора взглянуть правде в глаза.
Тут в дверь постучались. Пан поймал себя на мысли, что если это директор – прямо сейчас набьёт ему морду. Впрочем, директор не стал бы стучаться. Дверь открылась, и в неё робко заглянул презентабельного вида юноша в очках, при добротном костюме и галстуке.
– Добрый день! Кто из вас Пантелей Ярустовский?
– Я.
Парень подошёл к Пану и пожал ему руку.
– Здравствуйте! Ух-х… Мне говорили, что Вы большой – но настолько…
– А Вы кто?
– Меня зовут Захар, – представился он. – Захар Мельшин.
– Чем могу помочь, Захар?
– Слышал, Вы организуете в субботу концерт?
– Как Вы узнали?
– Слухами земля полнится.
– Вы здесь учитесь?
– Я студент консерватории. Хочу предложить Вам свою музыку.
– Надо же! Это интересно! Ну что ж, сыграйте нам что-нибудь.
Мельшин сел за рояль и разложил на пюпитре свои рукописи, написанные аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Его маленькие хитрые глазки довольно высокомерно оглядывали всех присутствующих. Не было ни тени смущения или стеснения в его жестах. По всему видно было, что Захар ощущает своё безусловное превосходство над окружающими и старается его подчеркнуть. Поводом, очевидно, была учёба в консерватории. Это сразу же насторожило «Новых мейстерзингеров» и сформировало в них предубеждение против Мельшина. Но прежде чем делать выводы, сперва надо было послушать его музыку.
И он начал играть. «Новые мейстерзингеры» скучковались вокруг него и читали ноты. Хом даже добровольно взялся переворачивать страницы. Это была фортепианная соната. В ней была всего одна часть, но довольно длинная – он играл минут двадцать. Музыка его не была столь эмоциональна и образна, как у Хомякова или Понурова, не цепляла так за душу – но зато воздействовала на ум, заставляла слушать себя вдумчиво и сосредоточенно. Не призывала чувствовать, но призывала думать. Пан не разбирался в музыкальной форме, но на уровне интуиции чувствовал, что всё в этой музыке предельно грамотно и чётко организовано. В ней ощущалась подлинная концептуальность, продуманность каждой мельчайшей детали, сложность и строгость формы. Сочинение не было шокирующим и поражающим до глубины души, но было в высшей степени профессиональным. Даже Пан со своими скромными познаниями понимал: надо учиться долго и усердно, чтобы так написать.
– Браво! – воскликнул он, когда Мельшин закончил.
– Охренеть! – поддержала его в своей манере Изольда.
– Ну что, ребята, берём его в нашу команду? – переглянулся со всеми Пан.
– Вне всякого сомнения! – закивала Марианна.
– Спасибо, тронут, – сказал Захар, хотя видно было, что в успехе он не сомневался.
– Так откуда же ты о нас услышал? – спросил его Пан.
– Борис Николаевич мне рассказал.
– Ты там один такой? Или у вас в консе есть ещё таланты?
– Немного, но есть. Да только всё втихаря. У нас там своя конъюнктура. Да что там, вы же сами всё знаете – видели вчера наших профессоров.
– Ну что, друзья, – сказал Пан мейстерзингерам, – то, что делалось для вас, может достаться консерваторцам. Вы этого хотите?
– Вы о чём? – не понял Мельшин.
– У нас тут свои разборки. Подумайте, ребята! Сейчас Захар приведёт своих друзей из консы – а вы в пролёте!
Ребята переглянулись. Видно, слова Пана их всерьёз зацепили. Быть может, они и думали уже про себя об этом, но не ожидали, что Пан вдруг так сразу поставит вопрос ребром.
– А пропади оно всё пропадом! – махнул рукой Хом.
– Ну и правильно! – согласилась Манкина.
– Чёрт с ним! Играем! – аж подпрыгнул от радости Понуров и обнял свою девушку.
Глава седьмая,
в которой Пану приходит в голову безумная идея
И вновь Пантелей Ярустовский ощутил длань Провидения в этом неожиданном явлении Мельшина, который стал невольным спасителем его замысла. И окончательно убедился Пан, что Господь Бог (если Он есть) на его стороне и одобряет его затею. Как же ещё наш герой смог бы убедить своих мейстерзингеров участвовать в концерте, кроме как надавив на их ревность и зависть к консерваторцам? А разве пришло бы ему это в голову, если бы сам Господь Бог (если Он есть) не натолкнул его на эту мысль? Ведь Пантелей и не подозревал вовсе, что ревность и зависть к консерваторцам в его друзьях даже сильнее страха перед исключением!
Целый день ребята провели в общении с Захаром. Он мало что рассказал о себе примечательного – больше слушал, что мейстерзингеры рассказывали ему. А они поведали своему новому другу почти всё, что мой дорогой читатель успел прочесть в этом романе, начиная с загадочного появления Пана Ярустовского в Москве и его встречи с Борей. Мельшин, в свою очередь, поразил новых друзей интеллектом и музыкальностью. И слегка высокомерный, заносчивый взгляд его маленьких хитрых глазок из-под маленьких хитрых очочков уже не отталкивал их, а скорее очаровывал и притягивал, представляясь им теперь исключительной чертой его ярчайшей индивидуальности, своего рода пикантной приправой, отлично подходящей к блюду под названием Захар Мельшин.
Позже к ним присоединился Феликс Маркович, и Мельшин услышал также печальную историю их любимого учителя. Выяснилось, что Захар был заочно знаком с Нежиным, когда тот ещё работал в консерватории, и много о нём слышал. Нежин и сам не знал, для чего продолжал почти каждый день приезжать в училище. Видимо, ничего больше не осталось в его жизни, кроме общения с горячо любящими его молодыми друзьями.
Дабы не затягивать наше повествование, опустим подробности этой длительной беседы, весьма увлекательной для её участников, однако мало что нового сообщающей моему дорогому читателю – и перенесёмся сразу в шесть часов вечера, когда беседа эта привела к одному весьма примечательному событию. На этом событии я хочу особенно заострить внимание моего дорогого читателя, ибо оно запомнилось моим не менее дорогим персонажам более всего остального, что уже происходило и ещё произойдёт в этом романе. Даже позабыв давно Пантелея Ярустовского, который натолкнул их на это безумное действо, его участники по сей день любят о нём рассказывать. А те, кто не решился в нём поучаствовать – гордятся, что знали тех, кто решился. Правда, никто уже не верит, что именно наши герои в тот день совершили то, что совершили.
Итак, ребята провожали Мельшина, живущего в столице, на вокзал. Все немного выпили и собирались продолжить после его отъезда, купив чего-нибудь покрепче и делясь впечатлениями от столь интересного нового знакомства. И тут их взорам предстал огромный рекламный плакат, висящий прямо над билетной кассой вокзала. На плакате было изображено существо неопределённого пола. Ирокез его превосходил по размеру голову и был раскрашен в яркие неестественные цвета, словно гребешок попугая. Свободные от волос части головы были покрыты татуировками змей и драконов. Кольца и серьги торчали изо всех возможных и невозможных мест. Глаза были очерчены толстенными чёрными кругами. Фотография этого чудища сопровождалась нижеследующим текстом:
НЕ ПРОПУСТИТЕ!
ГЛАВНОЕ МУЗЫКАЛЬНОЕ СОБЫТИЕ ГОДА!
ЧЁРНЫЙ ДЕМОН В МОСКВЕ!
ЕДИНСТВЕННЫЙ И НЕПОВТОРИМЫЙ КОНЦЕРТ
ВЕЛИКОГО И УЖАСНОГО ДАРГО
В ДОМЕ МОЛОДЁЖИ «СОКОЛЬНИКИ»!
– Слыхали про этого Дарго? – спросил Пан.
– Кто ж про него не слыхал! – ответил за всех Кирилл.
– Редкостное убожество! – сказала Изольда.
– Все уже забыли, что Вагнер был женат на дочери Листа, но зато каждый ребёнок в детском садике знает, что Дарго встречается с Мисси, – сказал Понуров.
– Да что там Вагнер! – дополнила его Манкина. – Все уже забыли, кто такой Моцарт – но каждая собака знает, кто такой Дарго!
– Я их называю «поющие пидорки и шлюшки», – подал голос Мельшин.
– Звучит! – оценила Марианна.
– А ведь у него на концертах визжащие толпы! – сказал Тельман.
Тут у Феликса Марковича случился очередной приступ:
– Боже, как мерзко! Как же такое возможно, Господи? Что же стало с этой страной? Как могут люди слушать такое убожество? Неужели они и правда верят, что это… Господи! За что Ты лишил нас разума!
– Феликс Маркович! Вы нас пугаете! – захныкала Манкина.
– Эти суки, – брызгал слюной Нежин, – которым насрать на всё, кроме денег, развращают, растлевают наших детей, засирают им мозги таким дерьмом! Господи! Как же Ты допустил, чтобы они захватили власть над нашими умами, сердцами, вкусами! Это же гибель! Это же полный трындец всей нации! Господи! Можно ли поверить, что великий народ в одночасье превратился в сборище тупых ослов! Можно ли поверить, что эти раскрашенные пидоры и шлюхи стали законодателями мод! Можно ли поверить, что такие бездарности, такие уроды будут выступать на большой сцене и собирать овации! Боже! Останови это! Боже! Умоляю!
И он снова схватился за сердце. Кирилл и Захар, стоявшие к нему ближе других, подхватили его за руки с двух сторон. Вспомнив аналогичную сцену вчера в электричке, Пантелей достал из его левого внутреннего кармана пузырёк с лекарством и сунул пилюлю ему в рот. Скоро Нежину стало лучше. Ребята облегчённо вздохнули.
– Феликс Маркович! – сказала Марианна. – Так же нельзя! Вы так до гроба себя доведёте!
И тут Пана осенило.
– Есть идея! – ткнул он пальцем в небо. – Помните Вагнера? Второй акт. Бекмессер поёт серенаду под окнами Евы. Что делает величайший из мейстерзингеров?
– Ганс Закс начинает стучать молотком, – вспомнила Марианна. – И что же?
– Верно! Он начинает мешать Бекмессеру – мешать бездарности, чтобы помочь таланту!
– При чём тут Ганс Закс? – не понимал Кирилл.
– Мы на войне. Согласитесь! Это настоящая война, объявленная воротилами шоу-бизнеса! Война против нашего народа, против искусства, против ума, вкуса и культуры будущих поколений! Нас уничтожают, истребляют, из нас делают быдло!
– И что ты предлагаешь? – спросил Тельман.
– На войне все средства хороши! Мы должны помешать Дарго, как Закс помешал Бекмессеру – и этим помочь себе и другим талантам, чьё место занимает этот ублюдок!
– Каким образом? – спросил Мельшин.
– Послушайте! – Феликс Маркович явно понял, о чём речь, и буквально выпрыгнул из рук Кирилла и Захара. – Я знаю этот зал! Там когда-то играли классику. Я неоднократно выступал там. И многие мои ученики там играли. Я знаю все его входы и выходы!
– А мне доводилось работать электриком, – поведал друзьям Пантелей. – Я шарю в проводке, как в таблице умножения!
– Ты что же, предлагаешь ток вырубить? – спросил Понуров.
– Точно! – осенило Мельшина. – Дарго, как и все пидорки и шлюшки, поёт под фанеру! Вырубим ток – и трындец концерту!
– Вот только ток сразу же восстановят! – возразила Манкина.
– Можно сделать так, чтобы восстановили нескоро, – заверил её Пантелей.
– Э-э-э, нет, чувак! – замотал головой Кирилл. – Ты что, совсем из ума выжил? В тюрьме давно не был?
– Я не верю, что всё так просто, – сказал Тельман. – Неужели организаторы подобных мероприятий настолько тупые?
– Нет, просто они этого не ждут! – ответил Пан.
– Верно! – всё больше разгорался Нежин. – Ведь никто ещё не делал ничего подобного!
– И не сделает! – сказала Марианна. – Бросьте-ка вы эту глупую затею!
– Не, ребята, я пас! – сказала Изольда. – Вы чё, совсем охренели?
– Я с тобой! – смело заявил Захар.
– Нет уж, это точно без меня! – испугался Понуров.
– И без меня! – поддержала его Манкина.
– Я знаю чёрный ход, я смогу вывести вас! – предложил Нежин.
– Кстати! – сообразил Боря. – У нас ведь есть рабочая одежда, хотя мы никогда ей не пользовались! Выдадим себя за рабочих!
– Ну вы, чуваки, даёте! – сказал Хом. – Не, мы вас, ясное дело, прикроем, сдавать не станем, но так и знайте, это добром не кончится!
– Мужики, вы хоть сами осознаёте, какую хрень собираетесь учинить? – сказала Изольда.
– Тебя забыли спросить! – вдруг сказал Пан.
Ребята снова тихо порадовались тому, как он поставил её на место.
– Ну так что, едем? – загорелся Мельшин.
– Сперва в училище – за формой и инструментами! – скомандовал Тельман.
– Что нам может понадобиться? – спросил Феликс Маркович.
Ответ на этот вопрос Пан искал уже по дороге в училище. Пока Кирилл, Марианна, Изольда, Понуров и Манкина стояли возле плаката и глядели им вслед, крутя пальцами у висков, Пантелей, Борис, Захар и Нежин шли на дело, погружённые в обдумывание деталей.
В подсобке училища, расположенной слева от входа, диверсанты нашли две ярко-оранжевых рабочих жилетки. Для Пана они были маловаты. А вот на Тельмане и Мельшине смотрелись великолепно. Там же для полноты картины нашлись и две серых каски. Пантелей взял топор с деревянной рукояткой, гвоздодёр, именуемый в народе фомкой, и чисто для вида ящик с инструментами. Топор и фомку решено было спрятать в алюминиевое ведро для мытья полов и прикрыть тряпкой. Судя по слою пыли на этих предметах, никто ими давно не пользовался и не следил за ними – а значит, не заметит их временного исчезновения.
Тут из коридора как раз вышла Кристина.
– Пан! Ты куда? – спросила она, удивлённая их экстравагантным видом.
– Крис! Познакомься с нашим новым консерваторским другом Захаром. Захар, это Крис, мы тебе про неё рассказывали.
– Очень приятно! – откланялся Мельшин.
– Что вы задумали? – недоумевала Кристина.
– Не волнуйся, – успокоил её Пан. – Мы тут съездим ненадолго в Москву и вернёмся.
– Ты опять пьяный?
– Я совсем немного выпил!
– Только собираешься?
Они уже шли от входа к воротам, и Тина шла вслед за ними. В воротах все на минуту остановились. Тина схватила Пана за руку.
– Ты собираешься сделать что-то плохое! Я чувствую! – заволновалась она.
– Да успокойся ты! – сказал Пан и поцеловал её. – Жди меня. Скоро приду.
И они разошлись в разные стороны. Тина пошла к себе домой, а Пан и компания – к вокзалу. Пройдя несколько шагов, Тина оглянулась и посмотрела в их сторону. Но Пан, похоже, забыл о ней. И в прекрасных карих глазах её вдруг появились слёзы.
Глава восьмая,
в которой Пан совершает саботаж
Дом молодёжи «Сокольники» представлял собой дореволюционный двухэтажный особнячок красного цвета, стоящий недалеко от одноимённой станции метро, но пропадающий среди высоких современных построек. Над входом растянулся на весь второй этаж плакат Дарго, а внизу была мемориальная дощечка с надписью: «Владимир Ильич Ленин выступал в этом здании 7 ноября 1920 года с речью, посвящённой третьей годовщине Октябрьской революции, на торжественном заседании пленума Сокольнического районного совета рабочих и красноармейских депутатов совместно с представителями фабрично-заводских комитетов».
Концерт уже начался, и за километр от здания были слышны демонические вопли, которые исторгал из себя поющий пидорок Дарго. Четвёрка диверсантов вошла в Дом молодёжи «Сокольники» около половины восьмого.
– Куда? – остановил их сидящий на входе бугай-охранник.
– Нас вызвали чинить проводку, – зачитал Феликс Маркович заранее продуманный текст. – Я бригадир. Это мои рабочие. – Он указал на Захара и Борю в касках и жилетках. – А это мой ученик, подмастерье. – Он указал на Пантелея.
– Меня не предупреждали ни о каком вызове.
– Ну вот, как всегда, бардак, – разочарованно пожал плечами Нежин. – Вы уж там договоритесь как-нибудь между собой! Или платите за ложный вызов!
Охранник связался с кем-то по рации.
– Первый, Первый, я Второй! Как слышно?
– Второй, слышу тебя, говори.
– Тут бригада электриков. Говорят, их вызвали что-то чинить.
– Какие, на хрен, электрики?
– Видать, администрация зала пригласила, – предположил охранник.
– А почему нас не предупредили?
– Не могу знать.
Наши герои стояли, слушали их диалог и думали про себя, что же они будут делать, если их просто-напросто не пустят. Так долго обсуждали план по дороге сюда – а на этот элементарный вопрос ответа так и не нашли.
– Вот уроды! – выругался голос по рации. – Какие работы во время концерта?
– Мы не помешаем концерту, – вмешался в разговор «бригадир».
– Говорят, не помешают, – передал его слова охранник.
– Чёрт с ними, пусть идут, – одобрил начальник.
– Проходите, – сказал охранник, указав направление.
Ребята прошли в помещение и первым делом направились ко входу в зал, дверь которого была приоткрыта. Им хотелось хоть раз взглянуть своими глазами на это сатанинское отродье. Оно прыгало и дёргалось на сцене под дешёвую фонограмму, почти как Голубовский со своей виолончелью, изрыгая при этом нечеловеческие звуки. Однако же зал на пятьсот мест был битком, люди восторженно пялились на это беснующееся чудище, поднимая руки, пританцовывая и присвистывая, словно в наркотическом экстазе.
– Вы за концерт платили? – вдруг услышали они тот самый быдловатый голос, что звучал по рации.
– Нет, – ответил Феликс Маркович.
– Так идите работать, а то стоят тут, блин, слушают на халяву!
– Будет сделано, – робко произнёс Нежин и повёл своих друзей в сторону подвала.
– Я бы скорее заплатил, чтобы этого не слышать, – бросил напоследок Пантелей, когда охранник уже скрылся из виду.
«Бригада» спустилась к подвалу, на двери которого висел огромный замок. Но не зря же они взяли с собой фомку. А главное – Пантелея с его медвежьей силой. Через минуту замок с грохотом рухнул на пол. Дарго за стеной производил такой шум, что даже взорви они эту дверь, этого бы никто не услышал. Забравшись в подвал, Пантелей вооружился фонариком и тщательно разглядывал систему проводов, которой был усеян низкий потолок. Даже здесь подрагивали стены от гула басов.
– Ну давай, электрик, соображай. Твой черёд, – сказал Мельшин.
Пан задумчиво почесал лысину и указал фонариком на щиток, от которого отходил толстый узел туго сплетённых кабелей.
– Если перерубить этот узел, электричество восстановят не раньше чем через час, – уверенно заявил он.
– А как мы выйдем? – задал Боря справедливый вопрос. – Они же нас прямо на выходе и сцапают!
– Нет, не сцапают, – сказал Нежин. – Они первым делом подадутся в щитовку, что за кулисами, полагая, что проблема там. А мы тем временем выйдем с другой стороны, через чёрный ход. Пока эти олухи сообразят, в чём дело – нас уже и след простыл!
– Руби! – скомандовал Захар.
Пантелей протёр плевком руки, взял в зубы фонарь и со всего маху, насколько позволяла высота потолка, рубанул топором по узлу. Да так мощно, что топор вонзился в стену и застрял там. Диверсанты еле успели закрыться руками от искр, что фейерверком полетели им прямо в глаза. Гул басов моментально стих. Музыка (если это можно было так назвать) прекратилась. Наступила тишина. В зале воцарилась кромешная тьма. Гул возмущения среди слушателей всё нарастал, но ещё не дошёл до наших героев.
– Валим отсюда! – выразил общую мысль Боря.
Диверсанты выбежали из подвала в тёмный и безлюдный коридор. В зале начиналась паника, и все силы порядка были направлены туда. Пробежав тихонько, словно крысы, под лестницей к чёрному ходу, наши герои под предводительством Феликса Марковича благополучно вышли с торца здания.
Снаружи ничего ровным счётом не изменилось, если не считать прекращения длившейся полчаса пытки над ушами прохожих. Вновь можно было слышать пение птичек, шум автомобилей и звон трамваев, что ездили прямо перед домом молодёжи. Но этого вроде бы никто не заметил. Никто не сновал возле здания и не звал на помощь. Не было воя сирен и скопления милицейских машин.
Наши герои успешно добрались до метро. Кто бы теперь смог найти их? Ведь никому неведомы были их имена. И не было ещё в те времена камер видеонаблюдения. Так и тянуло их вернуться в зал и прикинуться слушателями, чтобы поглядеть, что будет дальше. Но на это не хватило им наглости и смелости. Вполне достаточно было знать, что «единственный и неповторимый концерт великого и ужасного Дарго в Москве» с треском провалился.
С блаженной улыбкой представляли себе новоиспечённые диверсанты, как воротилы шоу-бизнеса возвращают слушателям деньги за билеты на провальное выступление их кумира. А телевидение на всю страну разносит весть о бездарности организаторов, допустивших такое. «И какая же сволочь, – думают, наверное, эти самые бедолаги-организаторы, – устроила нам такой позор и такой убыток?!»
Но при всём их хвалёном могуществе и богатстве никто и ничто не поможет им найти эту сволочь на бескрайних просторах нашей необъятной Родины. И никто никогда не узнает и не поверит, что это не про кого-нибудь, а именно про Феликса Нежина и Пантелея Ярустовского говорили в новостях в те далёкие девяностые! И не кто иной, как Захар Мельшин и Борис Тельман были теми самыми легендарными диверсантами!
Возле метро Нежин предложил поехать к нему и устроить очередную пьянку. Но у Пана был магнит попритягательнее. Ему безумно хотелось похвастаться своим отважным поступком перед Кристиной. Он почему-то уверен был, что она это одобрит. Без Пантелея пьянка – не пьянка. И решено было ехать всем по домам. Трое из четверых жили в столице, и только Пан отправился на вокзал, чтобы вернуться в Пушкино и возвратить в подсобку все украденные оттуда вещи.
Так и ехал Пан в гордом одиночестве в электричке, жалея лишь о том, что никто сейчас не достанет из потайного кармана бутылку рома. Пан глядел на своих соседей по вагону и с упоением представлял себе, как приедут они сегодня домой, включат телевизоры и услышат репортаж о позорном провале «великого и ужасного Дарго» – да так и не узнают никогда, что загадочный преступник, совершивший это, сидел рядом с ними в поезде.
Глава девятая,
в которой Кристина бросает Пана
Вернув жилетки, ведро, топор, фонарик и прочие инструменты на их законное место, Пан отправился к Тине. Когда он пришёл, она как раз смотрела телевизор, где в новостях передавали тот самый репортаж.
«Догадается или нет?» – подумал Пан.
Как только он разулся и вошёл в комнату, она выключила телевизор. Девушка сидела в углу кровати, свернувшись калачиком, и выглядела в такой позе особенно маленькой и беззащитной. Издалека и в темноте Пан не сразу заметил, что она плакала.
– Это ты сделал? – с укоризной спросила она, указав пультом на телевизор.
– Это мы сделали, – поправил её Пантелей, не понимая причины её слёз.
– Уходи, – вдруг сказала она.
– Эй, ты чего? Опять обиделась?
Он пошёл было к ней, чтобы снова выторговывать себе прощение ласками – но Тина остановила его неожиданно суровым и холодным взглядом.
– Ты не понял, Пан. Уходи совсем. Мы расстаёмся. Всё кончено.
Пан опешил.
– Что ты такое говоришь? – только и смог вымолвить он.
Она молча отвернулась.
– Объясни! – потребовал он.
– Что толку объяснять? Если бы ты был способен понять, мы бы сейчас не расставались.
– Что понять, Крис?
– Вот тебе и живой пример. Помнишь наш первый разговор?
– Ты про бегемотиков?
– Дело было не в бегемотиках. Ты так ничего и не понял.
– А в чём же?
– Вспомни, как ты сказал это: «Крис, ты, случайно, не курила перед сном?»
– И что не так?
– А за минуту до этого я просила не называть меня Крис!
Пан схватился за голову.
– Боже! Неужели ты бросаешь меня из-за такой ерунды? Хорошо, я буду звать тебя Тиной!
– Какой же ты глупый, Пан! Дело не в этом! Это лишь мелочь. Дело в твоём отношении, но проявляется оно в подобных мелочах! Я прошу тебя не лезть на крышу электрички – ты лезешь. Я прошу тебя не пить так много – ты пьёшь. Я просила тебя не делать того, что ты сделал сегодня – но ты всё равно это сделал! Ты упорно не замечаешь меня, как не замечал в первую нашу встречу!
– Ты же сама меня на это толкнула!
Тина уставилась на него с неподдельным изумлением.
– Когда это я толкала тебя на преступление?!
– Вспомни, что ты сказала мне не далее как позавчера на этой самой постели: «Ты сильный, Пан! Я в тебя верю! Я почувствовала в тебе это! Ты всё можешь и всего добьёшься!»
– Да, я почувствовала в тебе это. А теперь чувствую другое: что я не нужна тебе!
– Ты нужна мне, Крис… прости… Тина! Ты мне очень нужна! Я люблю тебя!
– Нет, не любишь.
– С чего ты это взяла?
– Ты нашёл деньги на зал в центре Москвы, но не нашёл денег мне на букет цветов!
Это был удар ниже пояса. Пан не знал, что ответить.
– Пожалуйста, прекратим этот бесполезный спор, – сказала она. – Это бессмысленно, Пан. Мы больше не можем быть вместе.
– Почему? – в отчаянии, с надрывом в голосе произнёс он.
– У меня есть другой, – сказала она неожиданно легко, будто с насмешкой.
Пантелей Ярустовский сел и закрыл лицо руками. После минуты напряжённой тишины поднял голову и спросил:
– Он зовёт тебя Тиной?
– Лучше. Он зовёт меня только Кристиной – и это мне особенно нравится. Но тебя никогда не интересовало, что нравится мне.
– Я думал, тебе понравится мой успех. Но он, наверное, успешнее меня?
– Дело не в этом. Он долго ухаживал. Ты не ухаживал за мной ни минуты. Я досталась тебе просто так. И ты даже не ценил то, что тебе досталось. Неужели я не заслуживаю капли твоего уважения?
– Заслуживаешь.
– Тогда прошу тебя, пожалуйста, просто уйди.
И он просто ушёл. И впервые за пять дней вернулся в комнату, любезно предоставленную администрацией шараги. Комнату, где он ночевал всего раз – в первый день своего пребывания здесь.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая,
в которой мейстерзингеры требуют денег
Пантелей Ярустовский не спал всю ночь. Он лежал и глядел в потолок. Благо хоть до зари не было видно пятен болотного цвета, которыми этот потолок был усеян. Пан не мог уснуть. В воображении его одна за другой проносились картины того, что было; того, что хотелось бы; того, что должно произойти в дальнейшем. Иной раз он настолько погружался в эти фантазии, что ему казалось, будто он спит. Но потом он приходил в себя и обнаруживал, что по-прежнему лежит с открытыми глазами, уставившись в уродливый потолок.
Он лежал и всеми фибрами души пытался возненавидеть Кристину. Но не мог. То ли потому, что продолжал любить её. То ли потому, что по природе своей не мог ненавидеть. То ли потому, что осознавал свою вину, хотя стыдился признаться в этом даже себе. Но скорее всего, потому, что не терял надежды вернуть её. Номер за номером прогонял он в голове предстоящий концерт. Обдумывал каждую фразу, что скажет многочисленной публике. Представлял набитый битком зал Боголюбовской библиотеки и Кристину, сидящую в первых рядах. Он обязательно пригласит её на концерт. И она обязательно придёт. И слушатели в зале испытают такой же шок от этой музыки, какой некогда испытал он сам. И будут аплодировать стоя, как аплодировал бы он на их месте. И Кристина увидит это. И если даже не вернётся к нему – хотя бы пожалеет, что его оставила.
Да, теперь только концерт. Ничего больше и не осталось в его жизни, кроме концерта. Он сосредоточит на нём весь свой колоссальный запас энергии, адекватный атомной бомбе. Сконцентрирует всё своё вдохновение. И у него обязательно всё получится, ибо Провидение на его стороне. И после этого рядом с ним будут виться барышни ещё лучше Кристины. А она будет жалеть и завидовать. Итак: больше никаких пьянок, никаких похабных стишков, никаких поездок верхом на электричке, никаких диверсий, никаких попыток оторвать логотип «Мерседеса» – никаких развлечений до заветного дня концерта! С таким девизом около десяти утра отправился он на работу, мыслями о концерте стараясь заглушить мысли о Тине.
Мейстерзингеры встретили его на полпути от забора до входа в училище. Изольды с ними почему-то не было. Мельшин, Кирилл, Марианна, Тельман, Понуров и Манкина стояли посреди дороги и увлечённо что-то обсуждали. Завидев его, они замолчали и настороженно уставились на него, словно только его и ждали, чтобы вновь сообщить что-то неприятное.
– А где Изольда? – спросил он, поприветствовав всех.
– Ты её обидел, – пояснила Марианна. – Теперь избегает тебя.
– Ну и хрен бы с ней. Пан, прими мои соболезнования, – вдруг сказал Хом.
– Ты о чём? – не понял Пан.
– Я же говорил, у тебя ничего не выйдет с этой Кристиной! – с плохо скрываемой радостью произнёс Боря.
– Забудь о ней, дружище! Она тебя не стоит! – Захар похлопал Пана по плечу.
– У нас есть девушки и получше, – успокоил Пана Понуров.
– Найдёшь себе другую, – вторила ему Манкина.
– В самом деле, не переживай, с кем не бывает, – добавила Марианна.
Пан в очередной раз поразился тому, что все уже непонятно откуда всё знают.
– Друзья, давайте не будет об этом. Послезавтра у нас концерт, и многое нужно обсудить.
– Да, нам тоже есть что обсудить с тобой, – перебил его Хом.
– Наш консерваторский друг, – сказал Тельман, – подал одну смелую консерваторскую идею. – И предоставил слово Мельшину.
– Ты ведь хочешь, чтобы у нас всё было цивилизованно, как в Европе, – начал консерваторский друг. – Разве не в этом твоя цель?
– Именно так, – подтвердил Пантелей. – И что ты предлагаешь?
– В цивилизованной Европе все участники концерта – композиторы и исполнители – получают вознаграждение за свой труд. Никто не работает бесплатно. Это естественно. И в консерватории принято платить музыкантам за работу.
– Чем же я вас вознагражу?
– У тебя же есть спонсор, – вмешался Понуров.
– Выделил деньги на зал – пусть даст ещё немного на гонорары, – помогла ему Манкина.
– Согласись, это было бы справедливо, – подал голос Кирилл.
– Мы же вкладываем свой труд и должны что-то за него получить, – согласилась с ним Марианна.
– Как говорится, взялся за гуж… – поддержал их Боря.
– Вот именно, – поймал его мысль Захар. – Раз уж решил стать импресарио – так будь им в полном объёме.
– И не гнушайся трудностей новой профессии, – добавил Кирилл.
– Чего стоит попросить у Прохора ещё денег? – настаивал Понуров.
– Или найти другого спонсора, который сможет дать больше, – предложила Манкина.
– Одним словом, бесплатно мы работать не будем! – резюмировала Марианна.
– Да вы что, друзья! – схватился за голову Пантелей. – Мне даже неловко просить у Дёмина ещё денег, ведь он и эти-то даёт просто так, из любви к искусству! А если откажет – где я ещё такого найду! Неужели из-за этого сорвётся концерт? Как можно быть такими меркантильными? Неужели мы всё это делаем ради прибыли? Да мы и не получим никакой прибыли и никогда не будет у нас цивилизованной Европы, если сейчас упустим этот единственный, быть может, шанс показать себя публике! Разве вам не важна демонстрация своего мастерства перед полным залом? Разве для вас не удовольствие играть на сцене и собирать овации? Почему кто-то должен кому-то платить? И кто тогда заплатит тому, кто заплатит вам? И откуда он возьмёт деньги, чтобы вам заплатить? Неужели вам не хочется хоть раз сыграть то, что хочется, а не то, за что платят? В конце концов, вы искусством занимаетесь или проституцией? Каким-то чудом я нахожу для вас зал и деньги на аренду, чтобы раз в жизни вы играли то что хотите, так как хотите, там где хотите! А вы вдруг начинаете вести себя так, будто вы уже звёзды мировой величины и все вокруг вам должны! Правильно говорят: дай человеку палец… Почему человека, дающего рубль, вместо благодарности обвиняют, что он не дал сто? Я так много делаю для вас, для искусства – а вы только просите и просите! Разве не в тотальной продажности проблема современной культуры? Когда речь идёт о спасении искусства от власти денег, думать о личной прибыли просто преступно!
– Смертную казнь в этом году отменили, – сострил Хомяков.
– Тебе лишь бы шутки шутить!
– Слышал бы ты себя со стороны! Твой пафос смешон! Ты явился, словно хрен с горы, неизвестно откуда и учишь нас жить! Говоришь, как много делаешь для нас, требуешь благодарности, чтобы мы тебе в ножки поклонились – а мы только и слышим от тебя оскорбления: то обвиняешь нас в трусости, теперь в меркантильности, в проституции, ещё и в преступности! Один ты у нас святой и непорочный, как Дева Мария! Эдак ты нас всех, как Изольду, отпугнёшь от себя!
– Согласись, мы рискуем, участвуя в этом концерте, – сказала Марианна.
– Все рискуем! И я тоже, – добавил Мельшин, – потому что и мне светит порка от консерваторского начальства!
– Чего стоит попросить, Пан? – умоляюще произнёс Понуров.
– Всё равно ведь лучше сыграть и получить деньги, чем просто сыграть, – логично рассудила Манкина.
– Не боись, Пан! – сказал Тельман. – Поедем опять к Прохору и попросим ещё лавэ. Откажет – чего-нибудь да порешим. Как-никак два дня впереди. Может, ещё кого отыщем.
– А если не отыщем? – спросил Пан. – Что для вас таки лучше – сыграть и ничего не получить или не сыграть вовсе?
– Вот если не даст, мы подумаем, – принял за всех решение главный мейстерзингер Хом.
– Хорошо, – смирился Пан. – Мы поедем и попросим. Но так и знайте: я с вами категорически не согласен!
– Каждый имеет право на своё мнение, – подметил Мельшин.
– Но играть-то нам, а не тебе, – подметил Хом.
И Пан с Борей снова поехали в столицу к Прохору.
Глава вторая,
в которой Пан ссорится с Борей
Пан шёл злой как чёрт, глядел в землю и бубнил что-то себе под нос, очевидно по матушке. Тельман боялся потревожить его, дабы не получить ненароком в глаз. Когда они сели в поезд, Пантелей сам нарушил напряжённое молчание до боли знакомой фразой:
– Угостишь сигареткой?
Друзья вышли в тамбур и закурили.
– Не могу поверить, что ты с ними заодно, – обиженно бросил Пан. – Думал, хоть ты будешь на моей стороне.
– Что мне оставалось делать? – пожал плечами Боря. – Ведь они правы! Что ты хоронишь концерт раньше времени? Бьюсь об заклад, Дёмин даст денег, и все будут довольны!
– Дело не в этом. Я не боюсь, что концерт сорвётся. В любом случае я бы нашёл выход. Меня бесит их отношение! Как ты можешь говорить, что они правы? Если я даю им такие возможности, а они…
– Правильно! – перебил его Боря. – Ты даёшь им возможности, и они хотят извлечь максимум, что возможно извлечь из этих возможностей. Не принимай всё так близко к сердцу! Ты просто огорчён из-за расставания с Тиной. Расскажи лучше, что у вас с ней случилось.
Пан затянулся и тоскливо посмотрел в окно.
– Я называл её Крис, – печально произнёс он.
Боря поперхнулся.
– Она бросила тебя из-за такой фигни? Ей не нравилось, как ты её называл? Ну и почему же ты не звал её так, как она хотела?
– Она мне не говорила.
– Ну тогда она сама виновата. Что за дурацкие придирки! Мне так вообще по барабану, как меня тёлка зовёт. Хоть говном. Лишь бы сосала хорошо.
– Дело не в этом. Допустим, об этом она не говорила. Но я не выполнял другие её просьбы, о которых она говорила – не бухать слишком много, не лезть на крышу электрички, не совершать вчерашний саботаж…
– А ты что, её домашняя собачка, чтоб подчиняться всем её капризам? Короче, Пан! Мой тебе совет: забей болт на скрипачку и не думай о ней! Неужели тебя раньше не бросали? В первые минуты обидно – а через месяц уже и не помнишь! Соблазни кого-нибудь, а потом брось – легче станет! Например, Изольду. Ты ей нравишься!
– Скажешь тоже! – засмеялся Пан. – Тем более я её обидел.
– Эх, Пан! – безнадёжно покачал головой Боря. – Учил я тебя, учил, да так и не научил понимать женщин! Ты же задел её самолюбие! Значит, ей важно, что ты думаешь о ней! Теперь для неё просто дело чести тебя окрутить – лучшей мести и не придумаешь! Но ты её опередишь: потрахаешь ночку-другую – и на хрен пошлёшь!
– Я столько не выпью!
– Конечно не выпьешь, дружище! – Тельман похлопал его по плечу. – Я же прикалываюсь! Но вот видишь, как ты развеселился! Клёво я тебя растормошил? Давай, не кисни! Пока член стоит – всё нипочём!
– Кристина ушла к другому, – вдруг снова погрустнел Пан.
– И на кого же променяла она, дура набитая, такого гарного хлопца?
– Не знаю.
– Так узнай!
– Как же?
– Проще простого: возьми да и проследи за ней!
– Зачем?
– Как это зачем? Чтоб харю ему, мудаку, расквасить!
– Зачем?
– Как это зачем? Чтоб знал, как у Пантелея Ярустовского девок уводить!
– Она же не вещь. Сама решает, с кем ей быть.
– Ой, блин, романтик! Не могу, ща заплачу!
– Она говорит, он заботливее меня.
– А-а-а, ну тады ваще всё ясно!
– Что ясно?
– Сучка она продажная! Как все москвички!
– Она из Волгограда.
– Тем более! Этим деревенским цыпочкам в Москве только и надо что половчей устроиться. На крутой тачке подкатил – она к нему тут же на хер и запрыгнула! Так что радуйся, что недолго тебе голову морочила! На кой чёрт она тебе такая сдалась?
– Она не такая, – тоскливым полушёпотом произнёс Пантелей.
– Ха! Вот наивный! Ну ежели тебе удобнее так думать, сиди себе, страдай, утирай слёзки, вини себя. Но мне со стороны-то виднее. И по-моему, братец, кинули тебя как лоха. Променяли на толстый кошелёк. Тоже мне заботливый! Все они, сучки, за тачки, сапожки и брюлики покупаются! Кто больше надарит – перед тем и ноги врозь!
– А ты свою жену чем купил? – неожиданно спросил Пан.
Боря посерьёзнел.
– А я, Пантелей, женился как все – по залёту.
– Так уж и все по залёту?
– Ну, может, не все, но большинство уж точно. Трахают себе спокойненько всё что движется. Какая первая забрюхатила – ту и под венец!
– Ты счастлив? – задал Пан ещё более провокационный вопрос.
Боря и вовсе потускнел.
– Что-то я не пойму – кто из нас страдает, а кто успокаивает?
– Вот и я не пойму. – Пан щелчком отбросил окурок и вдруг как-то ностальгически улыбнулся. – Знаешь, ты мне очень помог. Правда. Спасибо тебе. Мне реально стало легче! Потому что я понял одну вещь, слушая тебя: я был счастлив хотя бы три дня! И несмотря на печальный финал нашей истории, я ни о чём не жалею и не променял бы эти три дня ни на что в этой грёбаной жизни!
– Так, значит, да?
Боря тоже щёлкнул бычок и помрачнел окончательно. Поезд тем временем подъезжал к Мытищам.
– Знаешь что, – неожиданно сурово произнёс Тельман, – езжай-ка ты к Прохору один. Дорогу знаешь. Справишься без меня. А мне надо поработать.
– Да ну, брось, дружище! Я не хотел тебя обидеть!
– Прав был Хомяков: припёрся хрен с горы и поучает всех! Думаешь, ты самый умный? Ну и делай всё сам, ко мне не обращайся!
– Боря, прости. Я не то имел в виду. Ты меня не так понял.
– Говоришь, столько делаешь для всех, а тебя все только обижают! Да что б ты делал и где б ты был сейчас, если б я не нашёл тебе жильё и работу?
– Что правда, то правда. И я по гроб жизни тебе обязан! Зачем же ссориться из-за пустяков? Ну прости, сказал глупость. Виноват. Каюсь. Беру свои слова назад!
– Настоящий мужик отвечает за свои слова, а не берёт их назад.
– Ты прав. Чем я могу искупить свою вину?
– Иди в жопу!
Поезд как раз остановился, и Боря вышел. Пан так и остался до самой Москвы стоять в тамбуре и тоскливо глядеть на тоскливые пейзажи за окном. Он и правда винил себя в том, что обидел друга. Как и в том, что обидел Тину. Но, как и в случае с Тиной, старался заглушить печаль сладостными фантазиями о концерте. И навязывал себе как мог неприятную, но необходимую для него сейчас мысль – что ни Боря, ни Тина ему для концерта не особо нужны. Он сможет обойтись без них. А уж после концерта придумает, как восстановить с ними отношения.
Так и занимался он самовнушением всю оставшуюся часть пути, с трудом пытаясь убедить себя, что все эти мелкие дрязги – сущая чепуха в сравнении с той миссией, что возложена на него, и с теми великими делами, что ожидают его послезавтра. Тем более что в этом концерте он видел лишь начало великих дел, начало долгого пути, на котором он непременно обретёт новых женщин и новых друзей ещё лучше прежних. Ведь на бескрайних просторах нашей необъятной Родины наверняка найдутся ещё никому не известные самородки, за которых просто некому было взяться.
Вон она – пожалуй, лучшая формулировка его миссии, ради которой он родился на этот свет: Пантелей Ярустовский – защитник самородков! Свою никчёмную жизнь он положит на то, чтобы находить их по всей России и помогать им пробиться на заслуженные места, занимаемые ныне отбросами вроде Дарго! И что в сравнении с этой миссией какая-то Тина и какой-то Боря, которые сами не поняли, чего лишились! Боря к тому же сам виноват – надо было встать на сторону Пана в споре с мейстерзингерами! Тоже мне друг!
Глава третья,
в которой Пану помогает та,
от кого он меньше всего ждал помощи
С этими мыслями около полудня Пан приехал к Прохору Дёмину. Тот снова сидел у себя в «Газели», свесив ногу, и торчал от тяжёлого металла в наушниках.
– О! Пантелей! Хеллоу! А где Борис?
– Привет, Прохор! Борис не смог приехать, шибко занят. А у меня к тебе дело.
– Хорошо, что зашёл. У меня тоже к тебе разговорчик имеется.
– Ну давай, ты первый. Начинай.
– Короче, тут такая хрень, – начал Дёмин. – В общем, братцы-рэкетиры меня прижали по-крупному. Может, совсем придётся точку свернуть. Сечёшь фишку?
– И что из этого следует? – Пан напрягся, уже догадываясь, к чему ведёт Прохор.
– В общем, прости, брателло, но с лавэ в этот раз никак не получится.
– Твою мать! – проревел Пан так громогласно, что обернулись прохожие даже на другой стороне улицы.
Голова Пана превратилась в гигантский помидор, который склонился над самой головой Прохора. Пан едва сдерживал себя, чтобы не выместить на нём всю накопившуюся злобу.
– Что ж ты раньше молчал? – процедил он сквозь зубы, кипя от злости. – Я пришёл просить ещё денег – а ты мне и тех не дашь?
– Э, постой, чувак! Ты на меня бочку-то не гони. Во-первых, это тебе надо, а не мне. А во-вторых, на меня братки наехали только сегодня утром. Откуда ж мне было знать? Я ж не виноват! Обстоятельства, дружище – они сильнее нас с тобой!
Пан с такой силой долбанул ладонью о капот, что машина зашаталась.
– Чёрт! – скорчился он словно от невыносимой боли. – Всё пропало! Это конец!
– Да ну, брось, Пантелей, не отчаивайся! Поди вон в книжный за углом. Его держит Борис Абрамыч. Он нормальный мужик.
Тут Пантелеем Ярустовским овладела какая-то одержимость. Он пойдёт по всем палаткам и маленьким магазинам, которые встретятся на пути. Как бы абсурдно ни было просить денег – зайдёт и попросит. Другого выхода нет. Перенесёт концерт, если нужно. Обойдёт всю Москву, пока не найдёт того, кто даст ему денег. Не будет есть и спать, пока не получит финансирование. Он уже не спал целую ночь, но ощущал небывалый приток энергии. Шёл по улице словно бешеный. Такой красный, что казалось, от головы его сейчас пойдёт пар. Прохожие пугались его вида, боясь, что он нападёт на любого, кто встанет у него на пути, и порвёт в клочья, словно бык, раздражённый красной тряпкой. Заходить во все торговые точки подряд, пока не найдёт деньги или не сдохнет – такова была его единственная программа.
– Можно поговорить с Борисом Абрамычем? – спросил он миловидную продавщицу в книжном за углом.
Та проводила его в кабинет директора.
– Здравствуйте! Я Пантелей Ярустовский. Занимаюсь организацией концерта творческой группы «Новые мейстерзингеры». Это молодые композиторы, покорившие уже всю Россию.
– Да-да… Так-так… Хм-хм… – комментировал Борис Абрамыч почти каждое его слово.
– Я предлагаю Вам взаимовыгодное сотрудничество. На концерте соберётся вся столичная интеллигенция. Если они приходят – значит, любят музыку. Если любят музыку – значит, наверняка любят читать. Это Ваши потенциальные клиенты. Мне нужно лишь немного денег на аренду зала и гонорары музыкантам. И они с лихвой вернутся Вам от рекламы Вашего магазина и непосредственной продажи книг на нашем концерте.
– Угу… Мда… Ну-ну… Да, молодой человек, это интересно. Интересно. Но где же гарантии? Гарантии? Кругом обман! Обман!
– Какой же тут может быть обман? Вы приедете на концерт и будете контролировать весь процесс! Ни одна копейка не уйдёт без Вашего ведома! Мы ведь классические музыканты, а не бандиты какие-нибудь!
– Эм-м-м… Ну кто ж вас знает! Кто ж вас знает! Я на ваш концерт с денежками-то приду, приду – а вы меня по голове дубинкой хрясь, хрясь – и денежки-то цап, цап! А потом вас ищи-свищи, ищи-свищи!
– Помилуйте! Да о чём Вы вообще говорите? Эдак я и сейчас могу Вас по голове дубинкой – и всю выручку из кассы забрать. Видать, побольше будет, чем Вы на концерт принесёте!
– Ой, не говорите! Не говорите! И не такое бывало…
– Ну ладно, давайте серьёзно. Вам нужны гарантии. Какие? Я мог бы дать Вам паспорт, да у меня его нет. Но уверен, мои друзья смогут подтвердить свои личности. Они студенты Прокофьевского училища. Всё это легко можно проверить!
– Угу… Мда… Ну-ну… А кто ж вас знает! Кто ж вас знает! Может, они, эти паспорта-то ваши – подделочки? Подделочки?
– Да у Вас паранойя!
– Ну знаете что, молодой человек, Вы меня не оскорбляйте! Не оскорбляйте! Я Вам денег дать не могу. Не могу. Но могу дать Вам совет: загляните вон в винный за углом. Вам нужен Роман Аркадьич. У него денег много. Много. Он Вам обязательно даст. Даст.
– Хорошо, спасибо, извините за беспокойство.
– Ну что Вы! Что Вы!
И Пан отправился в винный за углом.
– Можно поговорить с Романом Аркадьичем? – спросил он очередную миловидную продавщицу.
И та снова проводила его к начальству.
– Здравствуйте! – вновь зачитал Пан уже зазубренный текст. – Я Пантелей Ярустовский, импресарио «Новых мейстерзингеров», которые покорили уже всю Россию.
– Ха-ха-ха! – почему-то засмеялся Роман Аркадьич. – Ну продолжайте, продолжайте! – сказал он, заметив смущение гостя.
– Послезавтра у нас концерт, – продолжил Пан, – на котором соберётся вся столичная интеллигенция. Раз придут – значит, знают толк в музыке. Раз знают толк в музыке – значит, наверняка знают толк и в хорошем вине.
– Ха-ха-ха! – вновь засмеялся бизнесмен. Похоже, это была его обычная реакция на всё, что бы ему ни говорили.
– В общем, я предлагаю Вам взаимовыгодное сотрудничество. Мне нужно лишь…
– Да всё понятно, что Вам нужно! Ха-ха-ха! Ладно. Значит так и в общем примерно следующее. Мои условия. Первое. – И он вытянул кверху большой палец. – Название этой Вашей группы…
– «Новые мейстерзингеры», – напомнил Пан.
– Да-да, зингеры. Слишком сложно и непонятно. Название меняем.
– И какое же Вы предлагаете название?
– Всё, что спонсирую я, называется в честь моего магазина. Итак: мой бренд в названии Вашей группы.
Пана покоробило, но он был готов на это. Тем более, судя по виду и манерам этого мужика, Пан смекнул, что из него можно вытянуть и побольше.
– Я не против, – неуверенно произнёс Пан. – Впрочем, это надо ещё обсудить с коллегами, – уклончиво добавил он.
– Ха-ха-ха! Обсудите, обсудите. Второе. – Роман Аркадьич вытянул указательный палец. – Половина программы – наша.
Тут Пан уже не поверил своим ушам.
– Как это?
– А вот так: заполняем её на наше усмотрение.
– Чем же?
– А это уж мы решим. Придут братаны, захотят «Мурку» там или чего попроще. Ха-ха-ха!
– Нет, это неприемлемо.
– Ну тогда извини, чувак. Не могу дать тебе денег, но могу дать совет: дуй в салон живописи за углом. Там Михал Борисыча спросишь – он даст тебе денег.
Пошёл в салон живописи.
Вместо миловидной продавщицы за прилавком там стоял дед.
– Здравствуйте! Можно увидеть Михал Борисыча?
– Добрый день! Это я. Чем могу служить?
– Я Пантелей Ярустовский, организую концерт молодых композиторов.
– Очень приятно, сударь. Великое дело делаете!
– Спасибо! Хоть кто-то в наши дни это понимает.
– Но как же я могу Вам помочь?
– На концерте будут Ваши потенциальные клиенты. Любители музыки наверняка разбираются и в живописи.
– Вы предлагаете мне стать Вашим спонсором?
– Всегда приятно, когда тебя понимают с полуслова!
– Помилуйте, сударь! – наклонился к нему дедок. – Кто бы нам нашёл спонсора!
– Понимаю Вас как никто другой! Живопись, как и музыка, в бедственном положении. Но нам ведь нужно совсем немного!
– Сожалею, сударь, но ведь у нас и того нет! Мы на грани вымирания! Так что, увы, обратились Вы не по адресу. Не могу дать Вам денег, но могу дать Вам совет: тут за углом есть сувенирная лавка. А держит её тёзка мой – Михал Дмитрич. Спросите лучше у него.
Пантелею было уже плевать на всё. Он действовал словно на автомате. Как робот, шёл в очередное место, куда его посылали, чтобы в очередной раз прочесть заученный текст.
– Добрый день! – встретила его в сувенирной лавке очередная хорошенькая девушка, с лица которой не сходила приклеенная улыбка.
– Добрый. Мне б Михал Дмитрича.
– Пройдёмте.
Кабинет Михал Дмитрича был ещё больше и роскошнее, чем у Романа Аркадьича.
– Здравствуйте! Я Пантелей Ярустовский, импресарио творческой группы «Новые мейстерзингеры».
Хозяин кабинета молчал, пристально глядя на Пана, но при этом будто не слыша его.
– Это молодые композиторы, покорившие уже всю Россию.
Михал Дмитрич и бровью не повёл, что всё больше смущало Пана.
– В общем, послезавтра у нас концерт. И у меня к Вам взаимовыгодное предложение.
Бизнесмен продолжал молчать, не отводя глаз от говорящего.
– На концерте будет столичная интеллигенция – Ваши потенциальные клиенты.
И вдруг Михал Дмитрич вальяжным движением руки прервал гостя и протяжно произнёс:
– Ну и где же будет концерт?
– В Боголюбовской библиотеке. На «Новослободской».
– Боголюбовская библиотека… Хм… Не знаю такую.
– Очень красивый зал. Камин, расписные кресла, картины на стенах…
– Сколько там мест?
– Порядка ста… ста пятидесяти…
– Н-н-нет. Это как-то маловато. – Михал Дмитрич говорил медленно и невнятно, будто сквозь сон. – Мы привыкли спонсировать больши-и-ие концерты, в огромных за-а-алах, с коло-о-оннами…
– То есть денег Вы мне не дадите? – прямолинейно спросил Пан.
– Н-н-нет. Вы для нас как-то мелки и незначительны.
– Ну дайте хотя бы совет.
Мужик размышлял с минуту. Пан даже подумал, что тот уснул с открытыми глазами.
– Даже не знаю, что Вам посоветовать, – сказал он в итоге.
– В таком случае извините за беспокойство, – откланялся Пан, покидая уже четвёртое место, где ему отказали.
– Желаю уда-а-ачи! – бросил напоследок Михал Дмитрич.
Пан готов был обойти таким образом ещё добрую сотню потенциальных спонсоров. Но на этот раз его даже не направили к следующему «за углом». Он вышел и оглянулся вокруг. Рядом был продуктовый, за ним хозяйственный, чуть дальше магазин женского белья, ещё дальше обувной, снова продуктовый, снова хозяйственный… Куда идти? В какую сторону? Пантелей утратил ориентацию в пространстве. Где вообще центр, а где окраина? Где север, а где юг? Где Господь Бог и есть ли Он вообще на свете? Так и крутился он вокруг своей оси и не мог решить, куда идти дальше и как дальше жить, пока не услышал вдруг позади себя до боли знакомый голос:
– Ё-моё! Какие люди! Пантелей Оскарыч! Здорово!
«Только тебя не хватало!» – подумал Пан.
– Изольда! Привет! Ты как тут оказалась?
– А я только тебя хотела об этом спросить! Ты-то какими судьбами? И чё такой красный?
– Ох, знала б ты, как меня всё задолбало!
– Ты из-за девки, что ль? Слышала, тебя скрипачка твоя бросила.
– Да нет, что ты, я уж забыл о ней. Тут концерт срывается!
– Как срывается? Почему?
– Да друзья твои вдруг денег потребовали за выступление!
– Они чё, ваще охренели?
– Вот и я про то же! Поехал к Прохору – спонсору нашему – бабла просить.
– А он чего?
– А он мало того что добавить не может – он и того не даёт, что обещал!
– Вот мудила!
– Я уж тут весь район обегал. В каждый магазин захожу. Тут слишком мало денег – там слишком много. Тут мы слишком бедные – там слишком богатые. Для этих мы шибко мелки – для тех шибко крупны. Этим «Мурку» подавай – тем Кремлёвский дворец. Как сговорились все против меня!
– Ну ты мужик, Пантелей Оскарыч! Я б давно отчаялась, а ты всё по лабазам шастаешь!
– Как тут отчаяться, ежели всё на карту поставлено! Не найду денег – хоть в петлю лезь!
– Э-э, постой, чувак, погоди! Ты так не шути! Ты нам ещё живой надобен!
– Да кому я на хрен надобен без денег! Вот даже Кристине не надобен!
– Не знаю как Кристине – а нам ещё как надобен! Слушай, чё скажу. Знаю я тут неподалёку деда одного, ветерана.
– Ну?
– Живёт в доме ещё царских времён.
– Ну?
– А дом раньше принадлежал какому-то скульптору.
– Ну?
– И есть там пристройка. Мастерская типа.
– И чё?
– На кой ляд тебе эта Боголюбовская библиотека? На ней что, свет клином сошёлся? Ты поди со мной, погляди эту мастерскую – офигеешь!
– Ты что же, предлагаешь концерт в скульптурной мастерской провести?
– Почему бы и нет? Да ты глянь на неё! Чем не концертный зал? Айда со мной к деду!
– Прям щас?
– А ты куда-то торопишься? Пошли-пошли! Увидишь – глазам не поверишь!
Изольда взяла его за руку и повела обратно к метро. Прямо от площади Ильича, которой позже вернули историческое название Рогожская Застава, шла широкая улица – Сергия Радонежского. С левой стороны она была застроена современными многоэтажками, а с правой – разноцветными домишками царских времён. Изольда подвела Пантелея к крайнему особнячку, стоящему прямо на выходе из метро – под номером 33. Зелёным цветом и количеством этажей домик напоминал родное училище. На нём не было домофона и даже кодового замка. Изольда зашла в подъезд и позвонила в квартиру под номером 1.
Через полминуты дверь открыл ветхий, но колоритный старичок. На вытянутом лице его были маленькие глазки, но широченный рот, вечно пребывающий в движении. На голове беспорядочно торчали последние клочки седых волос. Он был не по годам высок и строен. Прямо на голое тело его был надет солдатский китель времён Великой Отечественной, увешанный орденами и медалями. Очевидно, старик ходил в нём постоянно, даже у себя дома.
– О! Изольда! Деточка! Как же я по тебе соскучился!
– Здравствуйте, Яков Ильич, дорогой!
«Неужели есть на свете человек, который любит Изольду?» – подумал Пан.
– Кого это ты привела? – спросил старик.
– Это мой друг Пантелей Ярустовский. Знакомьтесь.
Пантелей скромно выглянул из-за двери и отдал честь. Дед ответил ему тем же.
– Истомин Яков Ильич, – гордо представился он. – Рядовой 63-й танковой бригады 96-й дивизии 18-й армии Ленинградского фронта. Рад знакомству, молодой человек.
Хозяин пригласил гостей к себе. Квартира его была огромная и просторная, с трёхметровыми потолками, но жутко захламлённая.
– Ну-с, друзья, с чем пожаловали? – спросил дед в прихожей. – Видно, друг у тебя – человек серьёзный. Никак дело ко мне какое?
– Можно взглянуть на Вашу мастерскую? – спросила Изольда.
– Мастерскую? Отчего ж нельзя! Милости просим!
Старик провёл гостей через широкий, но заставленный ветхой мебелью коридор. В самом конце его была дверь, которая на первый взгляд могла показаться входом в уборную. Когда дед нашёл в связке нужный ключ и отворил её, за ней оказалась кромешная тьма. Ветеран зашёл туда, словно в чёрную дыру, и на некоторое время пропал. Оказалось, он искал выключатель, который никак не мог нащупать впотьмах. Наконец Яков Ильич включил свет – и Пан не поверил своим глазам. Изольда была права. Трудно было описать приличным словом реакцию нашего героя. Он стоял с отвисшей челюстью и не знал, что сказать.
– Ну как Вам, Пантелей? – похвастался дед. – Не красота ли?
Прямо из городской квартиры через узкую дверь гости попали в огромный павильон, который и правда был настоящим концертным залом. Пристройка была даже выше дома, к которому прилегала. Здесь можно было уместить не менее сотни слушателей. Потолок и стены были украшены лепниной. Зал освещала огромная и шикарная люстра, какая могла бы висеть в Большом театре. Плюс барочные бра на стенах. На самой дальней стене по всей длине её растянулся балкон, огороженный резной балюстрадой. По боковым стенам к нему поднимались лестницы с такими же перилами. Напротив балкона стоял белый рояль с логотипом STEINWAY & SONS. Стульев в зале не было, а вместо них под балконом валялась груда старой мебели.
– И что же, мы можем провести здесь концерт? – спросил Пантелей Якова Ильича.
– Ах вот зачем вы пришли! Почему бы и нет? Музыку я люблю!
– Что Вы за это хотите?
– О чём Вы, молодой человек! Зачем мне, старику, деньги? У меня всё есть.
Пан тут же вспомнил капитанскую дачку. Над этим залом ещё предстояло поработать так же, как и над тем амбаром – вывезти лишний хлам, прибраться, кое-где прибить, кое-что починить. Но ведь Пану не привыкать! И за два дня он вполне успеет это сделать. Особенно если мейстерзингеры помогут. А если откажутся – найдутся те, которые согласятся. Это ведь настоящее сокровище! Шикарный зал почти в центре Москвы, прямо на выходе из метро – а никто о нём слыхом не слыхивал! И этот зал – личное открытие Пантелея Ярустовского! Он принадлежит только ему, и Пан волен делать там всё что захочет!
Пан подошёл к роялю и взял пару аккордов. Рояль звучал превосходно, но требовал настройки. Однако ведь Мельшин говорил, что у него есть необходимые инструменты. На это уйдёт час, не более. Напротив двери, через которую гости вошли в мастерскую, были громадные ворота, выводящие, очевидно, прямо на улицу.
– Можете открыть ворота? – попросил Пан хозяина.
Яков Ильич не замедлил исполнить просьбу, и зал осветил солнечный свет. Ворота вели в общий с соседним домом двор с противоположной стороны от метро. Слева шумела улица, с которой удобно было заехать во двор, чтобы вывезти вещи. При закрытых воротах шум улицы не был слышен – очевидно, строители позаботились о звукоизоляции.
– Вам дороги эти вещи? – спросил Пан Истомина, указав на валяющийся в зале хлам.
– Да будет Вам! Что в них дорогого? Вывезете на свалку – я Вам только спасибо скажу!
– Ну что я тебе говорила! – послышался голос Изольды.
Пан встал из-за рояля и подошёл к ней.
– Как мне благодарить тебя?
– Дай мне место в концерте.
Пан съёжился, вспомнив её музыку, но отказать не мог.
– По рукам! – И пожал ей руку, как мужику. – Ты в шарагу собираешься сегодня?
– Вот как раз собиралась.
– Слушай вот что: собери там всех мейстерзингеров и вечером дуй вместе с ними сюда.
– Окей! Ну я поеду, Яков Ильич! Вечером вернусь! Оставляю Вам Пантелея в залог!
– Давай, Изольдушка, родная, приезжай!
Глава четвёртая,
в которой Яков Ильич рассказывает о блокаде
Проводив Изольду, дед пригласил Пана на кухню.
– Ну что, за знакомство?
Яков Ильич достал бутылку водки. Пан вспомнил, что пообещал себе не пить до самого концерта. Но по такому случаю грех было не пропустить рюмочку.
– Откуда всё это великолепие? – спросил Пан, пока дед разливал водку.
– Долгая история. Здесь при советской власти коммуналка была. Пять семей жили. И скульптор вон в той комнате. Всё бюсты Ленина да Сталина лепил. Для него мастерскую и сделали ещё до войны. Почти сто лет прожил старик. Ещё в прошлом веке родился. Меня грудного нянчил. Помирал он, значит, в перестроечные времена, а родственников никого уж и в живых не осталось. Ну, будем!
И опустошили первую рюмку.
– В общем, ухаживал я за ним да дерьмо выносил лет пять, – продолжал Истомин. – А он мне за то мастерскую-то свою и отписал. А потом уж внук мой подрос да занялся бизнесом. Он у меня парень состоятельный. Как все старые соседи повымерли, доли их выкупил да переписал на меня. То-то я теперь один тут на всю квартиру. Ну, будем!
Опрокинули вторую рюмку.
– Это ж когда концерт-то? – спросил Яков Ильич.
– Послезавтра.
– И что ж будет?
– Молодые композиторы.
– Ай хорошо! – так и расплылся дед в блаженной улыбке. – Ай да радость-то мне привалила на старости лет! Я-то думал, всё уже, перестали музыку писать, перевелись композиторы на Руси. А она всё живёт! Я ж так музыку люблю! Вот и Изольдушка – внучка сослуживца моего – слыхал, как поёт?
– Слыхал.
Пан решил не разочаровывать старика, уверенного в красоте Изольдиного голоса.
– Я ведь и сам в детстве на баяне учился, – вспомнил Истомин. – Вон он до сих пор у меня стоит, поигрываю. А во время войны на инженера в Ленинграде учился. Блокаду пережил. Страшное время было. Всех кошек да крыс поели. А тут в общежитие наше бомба ударила да соседа прибило. Валяется он мёртвый, а мы и думаем: сожрём его, пока гнить не начал. А то потом ведь сами с голоду окочуримся. Так мы кореша университетского и сварили. А на другой день мать его прибегает в истерике да орёт:
– Где сыночек мой любимый? Где кровинушка моя единственная?
Мы ей честно и говорим:
– Прости, мать, убило твоего сына взрывом.
– Покажите мне его, – кричит, – не живого, так мёртвого!
– Прости, мать, не удержались мы, голодные, да и слопали его.
Тут она давай на нас матом орать да колотить.
– Ах вы изверги окаянные! Да чтоб вам, ироды, подавиться!
Так и убежала в слезах. А наутро вдруг возвращается. Думаем, сейчас снова бить будет. А она и говорит:
– Неужто всё сожрали? Али, может, мне хоть кусочек оставили?
Достаю с балкона кастрюлю – а там ещё мясцо плавает. Крупный был студент, мускулистый. Весь этаж накормил да и мать свою заодно. Такие времена были. Хорошо вам сейчас, молодым, что не знаете вы всего этого. Голода не ведаете да от мороза укутаны. Через то и избаловались малость. Да может, оно и к лучшему.
Помню, в филармонии тамошней Шостаковича играли. «Ленинградскую» симфонию. Музыкантов вдвое меньше, чем нужно. Да и те калеки, отощавшие да задубевшие. Отопления не было. Перчатки вязаные надели на посиневшие руки да в них дырочки-то для кончиков пальцев повырезали, чтоб играть можно было. Зато все полтора часа в зале тишина гробовая. И бомбёжки прекратились. Фрицы как услышали – так в штаны-то и наложили!
А я, как блокаду-то прорвали, годок себе лишний приписал, чтоб в армию взяли – да и пошёл на фронт. Пятнадцать ранений – веришь? Всего меня, суки, изрешетили! Вон за каждую енту железку, что на груди у меня по сей день висит – либо пулю, либо осколок из меня вынимали! Как жив остался – одному Богу ведомо. Видать, бережёт Он меня, за каким-то хером я Ему ещё нужен на этом свете. Хоть институт так и не закончил.
Выпьем же, Пантелей, за тебя! Чтоб всё у тебя получилось! Вижу, хороший ты парень, честный. Истинный русский богатырь! Вот мы в своё время немцев били. И земля наша кровью насквозь пропитана. А у вас враг иной – с винтовкой не попрёт на тебя да гусеницами не подавит. Через то и гранатой его не порвёшь, и штыком не заколешь. Потому как он в головах у людей сидит. И чем его бить – непонятно. Так выпьем же за то, чтоб не перевелись вовек Шостаковичи на русской земле!
Глава пятая,
в которой все собираются в новом зале
И вновь длань Провидения, которое не уставало удивлять Пана своей непредсказуемостью, вмиг разрушая то, что казалось незыблемым, но вдруг подбрасывая решение проблемы, что казалась неразрешимой. Ещё одна случайная, но судьбоносная встреча на улице. Почти в том же месте. А значит, не остаётся ни малейших сомнений, что Бог есть на свете и поддерживает его замысел, как всегда выбирая для этого самые неожиданные орудия.
Пантелей Ярустовский был благодарен мейстерзингерам за то, что они потребовали денег. Он был рад, что всё получилось именно так. Ведь если бы не потребовали – не поехал бы он к Прохору. А значит – быть может, до последнего не узнал бы, что спонсора у него нет. Но главное – не встретил бы Изольду в нужное время и в нужном месте. И не было бы у него теперь такого роскошного зала безвозмездно и безо всяких условий.
Был уже вечер, но ещё светло, когда Пантелей Ярустовский снова подошёл к Прохору Дёмину. У своего несостоявшегося спонсора Пан попросил до субботнего вечера «Газель». Прохор согласился. Он искренне желал помочь и ощущал вину за то, что невольно подвёл друзей. Впрочем, едва ли Дёмин одолжил бы Пану машину, если бы знал, что у Пана нет даже паспорта, не говоря уже о правах. Да и сам Пантелей молил Бога, чтобы его не тормознул гаишник.
Впрочем, пока ему и некуда было особо ездить. Ведь до Прохора от мастерской было меньше ста метров и Дёминский ларёк был виден из окон Истоминской квартиры. Пан оставил машину у ворот мастерской и вернулся в дом. Теперь ему предстояло сделать серию звонков, для чего Яков Ильич любезно разрешил ему воспользоваться своим телефоном.
Володя Орликов, что позавчера выступал на конкурсе композиторов с единственным более-менее адекватным сочинением, всё-таки запал Пантелею в душу. Тем более Пан со своим хоть и недолгим опытом организации концертов уже успел научиться предусмотрительности, что никогда не бывает излишней. Он решил подстраховаться – лучше пусть номеров в концерте будет больше, чем если их вдруг в последний момент не хватит. Он готовил себя к тому, что номера будут по каким-то причинам слетать и концерт будет нечем заполнить. Уж лучше пусть бедолага приедет, но так и не выступит. В конце концов, не настолько он хорош, чтобы жалко было его обламывать.
Боязливый Орликов, казалось, даже по телефону испугался Пана и говорил таким дрожащим голосом, будто тот мог причинить ему вред через трубку. Каждую реплику он выдавливал из себя с таким усилием, словно боялся, что сейчас ляпнет что-нибудь не то и будет убит на месте. Пан рассказал Володе о послезавтрашнем концерте и пригласил в нём поучаствовать. Орликов согласился и обещал непременно быть. Даже чуть раньше, если вдруг потребуется помощь в организации.
Следующим пунктом был Нежин. Любимого учителя Пан пригласил на общую сходку, которая планировалась сегодня. Нежин совсем недалеко жил и мог добраться до мастерской за каких-то пятнадцать минут. Он обещал немедленно выехать, и Пан ожидал, что Феликс Маркович приедет раньше остальных, которых Изольда ещё неизвестно когда привезёт.
Позвонил он и Мельшину, который наверняка поехал домой в Москву вскоре после отъезда Пана. А значит, Изольда не застанет его вместе со всей компанией. Так и оказалось. Мельшин был дома, но тоже сказал, что сейчас же поедет на «Римскую».
Далее Пан сообразил набрать номер Бориса Николаевича. Администратор Боголюбовской библиотеки ещё был на месте, но как раз собирался уходить. Пан извинился, что под грузом обстоятельств вынужден отказаться от зала, и поблагодарил за знакомство с Мельшиным. Борис Николаевич просил Пана не переживать об этом, ибо подобные ситуации бывают нередко, и заверил, что двери его заведения всегда открыты для «Новых мейстерзингеров», а сам Борис Николаевич с удовольствием поработает с Паном, если доведётся.
Наконец Пан позвонил Кристине. Она встретила его холодно. Он и не ожидал другого. Боялся, что она вовсе бросит трубку. Наверняка она ждала, что он будет вымаливать прощение. А если бы её любовник был рядом, точно не стала бы разговаривать с Паном. Но Пан и словом не обмолвился об их отношениях, хотя это было ему нелегко. Он звонил ей как другу. Всего лишь пригласил на концерт. Называя при этом только Кристиной, что ей особенно нравилось. Девушка обещала непременно быть. Возможно, даже со спутником. И заверила своего бывшего молодого человека, что согласилась отнюдь не из вежливости, но искренне жаждет посетить готовящееся мероприятие.
Пан также попробовал дозвониться до Тельмана, ожидая застать его дома. Трубку взяла его жена и сказала, что Боря ещё не пришёл. Пан просил передать, чтобы тот шёл в мастерскую, где его ждёт вся компания. Он надеялся помириться с другом и рассчитывал на его помощь. Хотя и был знаком с Тельманом всего неделю, почему-то был уверен, что Боря моментально остынет и забудет. Даже не понимал до конца, чем так задел его за живое. Наверное, потому что сам никогда бы не стал на такое обижаться.
Итак, все звонки были сделаны. Из кухни раздавался оглушительный храп – Яков Ильич сидел и дрых, облокотившись на стол. Оставалось дождаться участников концерта. Рядом с телефоном лежали блокнот и карандаш. Пан набросал для себя список номеров:
1. Хомяков. Две пьесы для фортепиано. Исполняет автор.
2. Понуров. Трио в трёх частях. Автор (виолончель), Манкина (флейта), Марианна (рояль).
3. Мельшин. Соната для фортепиано. Исполняет автор.
4. Ипполит, ученик Маркича. Что-то для скрипки соло. Исполняет автор.
5. Орликов. «Глубины души» для фортепиано. Исполняет автор.
6. Изольда. Какая-то хрень для фортепиано. Исполняет автор.
Первым, как и ожидалось, подошёл Феликс Маркович.
– Здравствуй, дорогой друг! – прям даже обнял он Пантелея. – Как же так получилось-то у вас с Тиночкой? Такая хорошая девочка! И вы с ней так подходили друг другу! Жаль, жаль. Нет ничего незыблемого в этом мире. Но не печалься. Расставание с женщиной – боль каждому известная. Ранит она сердце остро и глубоко, но имеет при этом исключительное свойство: чем старше становишься – тем ироничнее к ней относишься.
Что было и прошло влеченье –
Не вижу в том большой беды.
Вы мне дарили вдохновенье –
Я Вам вручал его плоды.
Когда-то, милое созданье,
Листая старенький блокнот
И в нём найдя мои посланья –
Вы вспомните: «А! Это тот!»
И с кухни мужа позовёте –
Пускай посмотрит, крокодил,
Что Вас не он один любил!
– Я сейчас говорил с ней по телефону, – сказал Пан. – Она обещала прийти на концерт.
– Очень хорошо! Тина – девочка ответственная. Если обещает – придёт обязательно.
– Ваш ученик-то будет?
– Ипполит? Непременно! Он загорелся твоей идеей. Он тебе понравится, не сомневаюсь.
– А Вы-то придёте?
– Разумеется! Это даже не обсуждается.
Вскоре пришёл и Мельшин.
– Ну-ка, что там за рояль?
Тут же побежал к инструменту. Понажимав клавиши, уверенно заявил:
– Через полчаса будет как новенький.
И достал из сумки ключи для настройки.
– Куда планируешь хлам деть? – спросил Пана Феликс Маркович.
– Вывезу на ближайшую свалку. Там за воротами «Газель» стоит. Я её одолжил на время.
– Помочь с погрузкой?
– На это есть молодые.
– Брось! Для моего сердца вредны эмоциональные переживания, а физически поупражняться даже полезно. Иначе зачем ты меня позвал?
– Поддержать нас морально. Но если желаете…
– Можем начать прямо сейчас, – предложил Маркич, – не дожидаясь мейстерзингеров.
– Лучше попозже вечером, а то и ночью. Меньше гаишников – меньше лишних вопросов. У меня ведь прав нет.
Дожидаться мейстерзингеров пришлось недолго. Не успел Захар настроить «Стейнвей» – команда явилась в полном составе. Все так и ахнули, увидев зал. Кроме Изольды, которая его уже видела.
– Что ж ты раньше молчала? – спросил её Хом.
– Ну что, ребята, – обратился ко всем Пантелей, – спонсора у нас больше нет. Денег не будет. Но зато есть шикарный зал прямо на выходе из метро. И это скульптурная мастерская, пристроенная к жилому дому. Представьте, как это можно раскрутить! Ведь такого ещё не было! Никто никогда не устраивал концерты в подобных местах! Это место может стать уникальной в своём роде альтернативной площадкой. Оно нетрадиционно, нетривиально, не похоже ни на что, не вписывается ни в какие рамки. Оно само по себе разрушает стереотипы, которые так нам мешают. Мы можем выступать здесь хоть каждый день. Представлять столько музыки, сколько сможем написать. И никто не вправе диктовать нам, что мы можем, а что не можем играть здесь. Это наш собственный концертный зал, которым мы сами распоряжаемся на своё усмотрение. Об этом можно только мечтать. Сейчас мне нечего дать вам. Но отказываться от такой уникальной перспективы, мне кажется, глупо и бессмысленно. Она достанется другим, на неё найдётся масса претендентов – и вы будете кусать локти от зависти и сожаления.
– Как всегда пафосно, – сказал Кирилл.
– Но на этот раз справедливо, – сказала Марианна.
– Я с тобой, – сказал Понуров.
– Играем, – сказала Манкина.
– Не поспоришь, – сказал Мельшин.
– Ну вот, наконец-то мир и согласие, – сказал Феликс Маркович.
– Охереть! – сказала Изольда.
Глава шестая,
в которой Пан играет в карты
Весь вечер друзья посвятили обсуждению того, что необходимо сделать и как, а чего и как делать не стоит. Нет смысла заострять внимание моего дорогого читателя на этих долгих и нудных спорах, ибо следующие несколько абзацев будут посвящены их практическим результатам и воплощению в жизнь принятых на этом консорциуме решений. Здесь же необходимо отметить лишь одно: споры на тему «будем или не будем бухать до концерта» разрешились в итоге компромиссом: «бухать до концерта будем – но не раньше, чем все необходимые приготовления к нему будут завершены».
Именно эти приготовления и заняли почти сутки. Пан не спал уже вторую ночь, но богатырская сила не покидала его. Одержимость завтрашней миссией управляла всем его существом – мыслями и чувствами, словами и поступками, голодом и жаждой, сном и бодрствованием, энергией и усталостью. Седьмой день пребывания его в столице и её окрестностях плавно перешёл в восьмой, как некогда шестой перешёл в седьмой. Только шестой от седьмого был отделён продолжительным лежанием на общажных нарах – ночь же с седьмого на восьмой целиком была заполнена работой.
Всю ночь с помощью своих друзей Пантелей Ярустовский грузил в Дёминскую «Газель» Истоминский хлам и вывозил его на ближайшую свалку. Заездов десять – и мастерская была полностью свободна от лишнего старья. По очереди кто-то из мейстерзингеров мужского пола ехал с ним, чтобы помогать выгружать мебель из машины – а кто-то из оставшихся подтаскивал новую партию ближе ко входу. Феликс Маркович не жалел себя и участвовал в этой грязной работе наравне с молодёжью.
Тем временем девушки занимались ещё более грязной работой – наведением марафета в освобождающемся зале. Мыли полы, стены и даже потолок, забираясь на вершину стремянки. Очищали от пыли каждую из доброй сотни лампочек на люстре и бра. Натирать изящные и многочисленные барочные изгибы было нелёгким делом – и мальчики закончили работу быстрее девочек. Когда девочки ещё продолжали драить до блеска пол, мальчики уже чинили сломавшиеся перегородки балюстрады и заменяли перегоревшие лампочки.
К утру помещение было полностью готово к предстоящему мероприятию. Пробудившийся и опохмелившийся Яков Ильич так и ахнул, увидев, в какой шикарный концертный зал совершенно бесплатно превратили его захламлённую мастерскую. Не хватало лишь стульев. Но и на это у ребят был свой план, реализацией которого они займутся в день концерта. Теперь же необходимо было подумать, кто займёт эти стулья. Как привлечь в зал публику? Как распространить информацию о концерте? Как заманить народ на «Новых мейстерзингеров», о которых он слыхом не слыхивал? Как разрекламировать мероприятие, не имея на то ни копейки в кармане?
У Истомина Пан позаимствовал чёрный фломастер и несколько листов А4, которые дед берёг для маленьких внуков. После ряда неудачных попыток, творческих мук и смятых черновиков Пан нарисовал-таки объявление, которое всех устроило:
КЛАССИКА – ЭТО НЕ СТАРОМОДНОЕ ОТЖИВШЕЕ
ДОСТОЯНИЕ ПРОШЛОГО!
КЛАССИКА – ЭТО НЕ ТОЛЬКО
КОНСЕРВАТИЗМ И ЗАНУДСТВО!
КЛАССИКА – ЭТО НЕ ТОЛЬКО БАХ, МОЦАРТ И БЕТХОВЕН!
КЛАССИКА ЖИВА ПО СЕЙ ДЕНЬ!
И СЕГОДНЯ, КАК СТО ЛЕТ НАЗАД,
МОЛОДЫЕ КОМПОЗИТОРЫ ВЫРАЖАЮТ В СВОЕЙ МУЗЫКЕ
ПРОСТЫЕ И ПОНЯТНЫЕ КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ
МЫСЛИ И ЧУВСТВА!
СОВРЕМЕННАЯ МУЗЫКА –
ЭТО НЕ ТОЛЬКО ЗАУМНЫЙ АВАНГАРД!
МОЛОДЫЕ КОМПОЗИТОРЫ
ХОТЯТ ДОСТУЧАТЬСЯ ДО ВАШИХ СЕРДЕЦ!
ЭТУ МУЗЫКУ ВЫ ЕЩЁ НЕ СЛЫШАЛИ,
НО ОНА НЕПРЕМЕННО ЗАТРОНЕТ ВАШИ ДУШИ!
КОНЦЕРТ ТВОРЧЕСКОЙ ГРУППЫ
«НОВЫЕ МЕЙСТЕРЗИНГЕРЫ»
В УНИКАЛЬНОМ МЕСТЕ – СКУЛЬПТУРНОЙ МАСТЕРСКОЙ,
ПРИСТРОЕННОЙ К ЖИЛОМУ ДОМУ ПО АДРЕСУ:
РАДОНЕЖСКОГО, 33!
ПРЯМО НА ВЫХОДЕ ИЗ МЕТРО
«РИМСКАЯ» ИЛИ «ПЛОЩАДЬ ИЛЬИЧА»!
ТАКОГО ЕЩЁ НЕ БЫЛО!
ЭТО ЛУЧШЕ РОКА И ДЖАЗА!
ЭТО КРУЧЕ ПОПСЫ И ШАНСОНА!
В ЭТУ СУББОТУ В 19:00!
ВХОД СВОБОДНЫЙ!
На листе А4 уместились даже два таких объявления. С этой бумагой вся команда отправилась на электричке в Пушкино.
Тельман так и не пришёл и не позвонил, и Пан ожидал застать его на работе. Но и на крыше Бори почему-то не оказалось. Пану некогда было думать о личных разногласиях с другом. Сейчас ему было не до того.
Как и в Чеховской библиотеке, в Прокофьевском училище одна несчастная бабуля выполняла сразу множество функций – секретаря, замдиректора, завуча, завхоза, уборщицы и приёмной комиссии. Пантелей зашёл к ней в канцелярию якобы для того, чтобы обсудить возможность поступления в шарагу. Пока он вешал бабке лапшу на уши, мейстерзингеры на училищном ксероксе напечатали с тысячу копий его объявления, израсходовав всю бумагу, что смогли обнаружить в ящике стола. Директор в это время вёл в одном из классов занятие, которое наши герои благополучно прогуливали – потому они не боялись, что Просняк неожиданно выглянет из своего кабинета, соседствующего с кабинетом секретаря.
Стырив заодно ножницы и клей-карандаш с секретарского стола, ребята направились обратно в столицу. Всю дорогу они по очереди кромсали рекламные объявления, разрезая пополам сразу по десятку сложенных вместе листов. К моменту прибытия на конечную станцию у них было порядка двух тысяч бумажек формата А5 с Пантелеевским текстом.
От вокзала наши герои разъехались в разные стороны. Разве что Понуров и Манкина остались вместе. Каждый взял себе стопку листовок и кусочек клея. Объявления приклеивались везде и всюду: на входных дверях жилых домов, на лампах вдоль эскалаторов метро, на общественном транспорте, на столбах и досках объявлений, на деревьях и скамейках в парковых зонах. Целый день мейстерзингеры сновали по разным районам столицы и лепили свою рекламу на всё, что попадалось у них на пути.
В назначенный час все снова собрались в мастерской. Хом, как обычно, вытащил из своего фирменного кармана бутылку джина.
– Ну что, мейстерзингеры, жахнем завтра? – крикнул Пантелей.
– Пусть все обалдеют! – крикнула Изольда.
– Завтра наш триумф! – крикнул Мельшин.
– Вдарим по полной! – крикнул Нежин.
– Охренительный будет концерт! – крикнул Хом.
– В успехе не сомневаюсь! – крикнула Марианна.
– Покажем им всем! – крикнул Понуров.
– А-а-а! Мы самые клёвые! – крикнула Манкина.
– Друзья! Есть предложение сыграть в карты! – сказал Феликс Маркович, доставая колоду из внутреннего кармана пиджака.
– На что играем? – спросил Хом.
– На раздевание! – предложил Мельшин, похотливо разглядывая Марианну.
– Сколько раз уже играли на раздевание! – устало протянула она.
– А на что же? На деньги?
– Да откуда ж у нас деньги! – сказала Изольда.
– На щелбаны! – предложил Понуров.
– Ну что за детский сад! – впервые возразила ему Манкина.
– В общем, играем просто так, ни на что! – решил было Феликс Маркович.
Но вдруг от Пана поступило необычное предложение:
– А может, на раздевание души?
– Это ещё как? – спросила Марианна.
– Очень просто: проигравший рассказывает о себе самое сокровенное.
– Нет уж, я лучше сиськи покажу! – призналась Изольда.
– Как же определить: искреннее это сокровенное или придуманное? – спросил Захар.
– Когда искреннее – это всегда ясно, – ответил ему Пантелей.
– И потом всё училище будет знать о нашем сокровенном, – засомневался Хом.
– Проигравших будет несколько – и мы будем хранить тайны друг друга. Одна раскроется – все раскроются. Так что это не выгодно никому.
– А можно я не буду в этом участвовать? – замялась Марианна.
– Нет уж, если играем – так все вместе!
– Я за раздевание тела! – проголосовал Понуров.
– Я тоже! – поддержала его Манкина.
– Сокровенное… – задумался Феликс Маркович. – Это интересно. Я бы попробовал.
Всех удивила точка зрения Нежина, хоть все и привыкли, что от него можно ожидать чего угодно. Однако же в силу его старшинства и особого уважения к нему ребят мнение его одного едва ли не перевешивало мнения остальных вместе взятых. И после его реплики у всех создалось впечатление, будто мнения разделились поровну.
– Где же компромисс? – озвучил Кирилл повисший в воздухе вопрос.
Пантелей, чувствуя себя виновником создавшейся проблемы, взял на себя смелость её наиболее смело разрешить:
– Я вижу единственный возможный компромисс: играем на раздевание и тела, и души!
Мейстерзингеры переглянулись.
– Была не была! – первым отреагировал Мельшин. – Лично я уже достаточно пьян!
– Ну и чёрт с ним, поехали! – махнула рукой Изольда.
– Ладно, так и быть, – согласился Хомяков.
– Ну все так все, – смирилась Марианна.
– Тогда и мы в деле! – ответил Понуров за себя и свою девушку.
– Раздавайте, чего уж там! – загорелась Манкина.
Бабье лето в том году выдалось тёплое – даже в столь поздний час было больше двадцати градусов. Ворота на улицу были настежь открыты. На наших героях было совсем мало одежды, и снятие одного предмета означало почти полное оголение, что особенно смущало девушек. Но необходимость откровенничать напрягала ещё больше, из-за чего друзья особенно старались не проиграть. Каждого мучило любопытство к откровениям других – но при этом страх, что откровенничать придётся самому. Каждый хотел слушать – но никто не хотел говорить.
Игру развернули прямо на рояле. Восемь человек стояли вокруг него – посему и шанс проиграть у каждого был один к восьми. Впрочем, никто ведь не оговаривал, сколько это продлится. С колодой из тридцати шести карт играть в подкидного дурака могли бы максимум шестеро. Благо у Нежина была колода из пятидесяти двух карт, что позволило сыграть всем восьмерым, включая самого Феликса Марковича. Ребята поначалу отговаривали его: как-никак педагог, почтенный старец, а тут – раздевание души и тела! Но он снова предпочёл ощутить себя с молодёжью на равных.
Не буду мучить моего дорогого читателя подробностями игры – столь же занудными для него, сколь увлекательными для игроков. Скажу сразу, что первой проиграла Изольда. Остальные вздохнули с облегчением: каждый был несказанно рад тому, что хотя бы открыть эту череду откровенностей сегодня выпало не ему. Да и кому ещё, как не Изольде, первой позабавить народ своим богатейшим внутренним миром! Выругавшись, она сняла блузку, под которой ничего больше не оказалось, и выставила вперёд обнажённую грудь, будто все мужчины должны были обомлеть от её неписаной красоты. Однако молодые люди едва не морщились при виде её жировых складок и маленьких висячих сисек.
Все и забыли давно, что двери открыты и с улицы видно всё происходящее в мастерской. Впрочем, был уже поздний вечер и людей на улице почти не было. Вот если бы Яков Ильич ни с того ни с сего решил пробудиться и посетить мастерскую – не иначе решил бы, что ребята устроили оргию, выгнал всех взашей и запретил завтра выступать. Изольда, как всегда, была слепо уверена в своей неотразимости. Краснела и жеманничала, пока все ждали, когда же за раздеванием тела последует раздевание души. Она всё никак не могла решиться и выбрать, о чём же поведать присутствующим.
– Друзья! – начала она. – Я хотела бы, прежде всего, сказать, что очень люблю вас всех. Я только и думаю, как выразить, как показать вам свою любовь. И мне всегда мало, всегда не хватает поводов проявить свои чувства. С другой стороны, и вашу любовь ко мне я ощущаю всеми фибрами души. И её тоже мне всегда мало, всегда хочется больше и больше вашей любви, потому что без неё я ничто! Хотя я понимаю, что чересчур ненасытна, ведь я не знаю, кому ещё вы дарили бы столько любви, сколько дарите мне!
Ребята с трудом сдерживали смех. Джин очень затруднял эту и без того нелёгкую задачу.
– Друзья! – продолжала Изольда. – То, что я хочу рассказать вам сейчас, я давно уже держу в себе. И как только решено было играть в эту игру, я сразу же поняла, о чём буду говорить, если проиграю. И я нисколько не сожалею о своём проигрыше! Я счастлива, что так распорядился Бог, чтобы я наконец посвятила моих лучших друзей, которые меня так любят, в свои творческие планы. Я давно искала повод для этого, но мне не хватало смелости. И вот – сама судьба решила за меня эту проблему. Теперь я вынуждена сказать то, что скажу. И благодарна судьбе, что всё получилось именно так.
Тут некоторые не сдержались, и по залу прокатился едва слышный смешок, который Изольда пока не заметила.
– Друзья! Перед вами будущий кинорежиссёр! Да-да, вы не ослышались! Именно кинематограф – моя судьба! Именно режиссура – то дело, которому я хочу посвятить себя целиком! Я шла к этому всю жизнь. Я мечтала о кино с детства. Но родители отдали меня на вокал, когда я ещё не могла решать за себя. И вот – мечта созрела и близка к тому, чтобы воплотиться и стать реальностью! Да, я хочу снимать кино! И я буду снимать кино!
На этот раз смех уже трудно было не заметить.
– Друзья! Не надо смеяться! Понимаю: это смешно звучит сейчас, когда я не сняла ещё ни одного кадра. Всегда трудно поверить, что в вашем ближайшем окружении будущая звезда; среди тех, с кем вы столько бухали вместе – та самая, что идёт по красной дорожке. Это всегда обескураживает. Но я не сомневаюсь в успехе. Кино – это моя жизнь. И моя жизнь не имеет смысла без съёмочной площадки. Я буду снимать кино – или убью себя!
Мейстерзингеры уже не старались сдержать хохот, и он разлился по всему залу.
– Друзья! Вы зря смеётесь! Вы недооцениваете меня! Я, конечно, сама виновата, потому что люблю играть дурочку. За мной закрепилась такая слава. Но поверьте, это лишь девичье кокетство! Скажу без ложной скромности: я девушка не по годам умная, умудрённая богатейшим жизненным опытом! И если я говорю, что буду снимать кино – значит, так и будет, вот увидите! Увидите – и застыдитесь своего смеха! Я создана для кино! И все вы прекрасно понимаете почему. Не обманывайте себя, признайтесь! Вот вы смеётесь – а сами глаз не можете оторвать от моего тела! Каждое утро, подходя к зеркалу, я благодарю Бога за то, что сделал меня такой красивой!
После этих слов ребята покатились от смеха под рояль.
– Друзья! Смейтесь, смейтесь! Придёт время – и я разобью этот мерзкий стереотип, будто женщины не умеют снимать кино! Это многовековое порабощение женщины мешало ей раскрыть свои истинные способности! Но мы ничем не хуже вас – мужиков! И я стану живым тому доказательством! Я буду брать «Оскары» и «Пальмовые ветви»! Я буду снимать такое кино, на котором люди в кинотеатрах будут выжимать носовые платки!
Но пока что ребята рыдали только от смеха, держась за животы и за рояль, который сотрясался от их гомерического хохота.
– Друзья! Подождите смеяться! Я расскажу вам один свой замысел, который лелею уже много лет. Это будет мой первый фильм – и он будет иметь колоссальный успех у зрителей! Оцените сами! Всякий великий художник снимает в первую очередь про себя. И я тоже сниму про себя. Есть одна девушка в моей жизни. Вы не знаете её, она не из нашей шараги. Но она в моей жизни с детства. Так получается, хочу я этого или нет. Она буквально преследует меня. Иногда я не могу понять: то ли она это нарочно, то ли это просто судьба. Не бывает же таких совпадений! Но если нарочно – то зачем? Какое зло я причинила ей, что она мне так мстит? Она ходит за мной по пятам и уводит всех парней, которые мне нравятся! Одного за другим – именно тех, которых хотела я!
Мейстерзингеры уже не могли больше смеяться и просто валялись под роялем, едва дыша.
– Друзья! Послушайте! Не пожалеете! Я начну фильм со сцены в роддоме, где рождаются две девочки. Прослежу нашу историю с самого её зарождения. Дам почувствовать зрителю, что между ними сразу же возникла мистическая связь. И одна из них, сама того не ведая, всю жизнь будет отнимать у другой всё, что ей дорого! Стоит мне влюбиться в какого-то парня – она непонятно как узнаёт об этом и соблазняет его! Она словно читает мои мысли! Согласитесь же, эта история поразительна, она шокирует, хватает за сердце! В этом сюжете – простом, как всё гениальное – кроется весь смысл жизни! Вся бесконечно сложная парадигма человеческих взаимоотношений! Признайтесь, что уже мечтаете увидеть этот фильм на экране! Скажите честно, что будете глотать валидол, переживая за героев!
– Ладно, продолжим, – скомандовал зачинщик игры Пантелей.
Все вмиг поднялись из-под рояля и продолжили игру как ни в чём не бывало, словно Изольда не говорила ничего вовсе. Ещё минут десять, пока краснота окончательно не сошла с их лиц, какой-то неприятный осадок отвлекал мейстерзингеров от игры. Какая-то неловкость висела в воздухе. Наверное, оттого, думали все, что невольно обидели эту несчастную, безнадёжно больную девушку, недвусмысленно выразив ей своё истинное отношение, которое до сих пор пряталось за показной вежливостью. А ведь именно благодаря ей у них был этот зал. И если бы не она – не сидели бы они сейчас здесь и не отмечали то, как удачно всё сложилось. Правда, сама она так ничего и не поняла, осталась в непоколебимом убеждении, будто все её здесь безумно любят – но от этого было неловко вдвойне.
Ещё одна партеечка – и следующим «дураком» стал Кирилл. Он снял майку и тоже принял такую позу, будто девочки должны завыть от возбуждения. Хотя торс его был бледным и безволосым, а рёбра торчали так, что их без труда можно было пересчитать.
– Что ж, – начал он, – я уже вижу по глазам, чего ждут от меня. О чём ещё может говорить Кирилл Хомяков? Все и так уже знают. На уровне слухов, сплетен, шуток – но утаить это невозможно, и правда витает в воздухе. Все только и ждут, что я наконец удовлетворю всеобщее любопытство и расскажу всю правду о том, что так всех волнует! Что может быть для меня более сокровенным? И разве есть на свете что-то более сокровенное, чем любовь? Разумеется, я буду говорить о любви! И вы, конечно, уже догадываетесь, к кому именно!
Марианна напряглась.
– Как и Изольда, я давно уже думал рассказать всем. Но мне не хватало смелости. И теперь я благодарен судьбе, что проиграл эту партию. Пусть все услышат. Вам давно пора знать правду. И раз уж сам Бог распорядился, что я вынужден сказать это – у меня нет ни малейших сомнений, что это правильно. Так и надо, так тому и быть.
Последовала долгая напряжённая пауза. Хом собирался с мыслями, прежде чем наступившую тишину не пронзил его неожиданно громкий возглас:
– Да! – крикнул он так, что все даже вздрогнули. – Да, я люблю Марианну!
– Боже мой! – воскликнула Марианна, хватаясь за голову.
Но что же это? Кирилл не верил своим ушам! По всему залу прокатился лёгкий смешок. Он пока старался не заострять на нём внимание и продолжал:
– Вот, я сказал это. Обратной дороги нет. Слово не воробей. Ничто не воробей, кроме воробья. Все вы слышали это в моей музыке. Разве не ей посвящены мои пьесы? Разве не о любви к ней я говорю в своих сочинениях? Да и найдётся ли в нашей шараге девушка красивее?
– А как же я? – искренне возмутилась Изольда.
– Влюблённый склонен идеализировать предмет своего вожделения, – объяснил ей Захар.
– Все эти годы, что мы вместе учимся, я без ума от неё! – всё больше распылялся Хом. – Все эти годы я писал для неё пьесы, посвящал ей стихи, носил букеты, дарил подарки, звонил ей и караулил у подъезда! Все эти годы я думаю только о ней, засыпаю и просыпаюсь с её именем на устах! Она поглотила всё моё воображение, вдохновение, фантазию! Она является мне во сне каждую ночь!
– Ой-ой-ой! – замотала головой Марианна.
– Вот! – ткнул в неё пальцем Кирилл. – Вот так она относится к моим чувствам! Смеётся надо мной! Не воспринимает всерьёз! Высмеивает мою любовь прилюдно! Динамит меня с первого дня!
Но что же это? Ребята вновь едва сдерживали ржач.
– Давай же, Марианна, расскажи им всё как было на самом деле!
– Кирилл, ради Бога! – утомлённо протянула Марианна.
– Да нет же, расскажи, как соглашалась на свидание со мной, а потом не приходила! Как я два часа ждал тебя с цветами на станции!
– Я тебя умоляю!
– Расскажи, как бросала трубку и не отвечала на звонки!
– Перестань!
– Как я ночевал у порога твоей квартиры, а ты не пускала меня!
– Хватит!
– Нет уж, пусть ребята знают, что было в те самые дни, когда мы бухали по дороге в Пушкино. Что было после Вагнера? А после того раза, когда Пан залез на крышу электрички?
– В конце концов, я тебе ничего не должна!
Ребята смеялись всё больше, слушая их перепалку, а Кирилл всё больше недоумевал, не понимая причин хохота.
– Я, пожалуй, скажу о том, что больше всего интересует народ, – продолжил он. – Да, у неё роман с директором! Это чистая правда!
– Если ты сейчас же не прекратишь – я уйду! – пригрозила она.
– Впрочем, кто бы сомневался. Все давно это знают. Вот только не знают подоплёки. Не знают, что она любит меня, а встречается с Просняком!
Марианна закрыла лицо руками. Остальные хохотали всё громче.
– Вспомни, что ты говорила мне: «Кирилл, ты мне очень нравишься, мне с тобой очень хорошо – но у нас нет будущего! Пойми, дорогой, у тебя же ничего нет! Что ты можешь мне дать?» Представьте себе: она говорила мне это прямо в лицо! Без тени смущения, открыто заявляла мне, что любит меня, но встречается с этим членососом только из-за его положения в обществе! Не это ли называется проституцией?
– Какое ты право имеешь меня осуждать?
– А знает ли он про те ночи, что мы провели с тобой вместе?
– Сейчас же прекрати!
– Да нет же, ему поистине не к чему придраться! Ведь ты была сама стойкость! Думаете, я переспал с ней хоть раз? А вот хрена вам лысого! – И скрутил фигу.
– Перестань! – всё громче кричала Марианна, но он будто не слышал её.
– Просняк гордился бы тобой, если бы увидел! Как я ласкал тебя пальцами через трусики.
– Хватит!
– Как я лизал тебе грудь и ты кончала от этого.
– Кирилл!
– Но так и не давала мне войти в тебя.
– Всё, я ухожу!
– А наутро просыпалась и, вся из себя невинная, говорила: «Ну мы ведь друзья, да? Мы ведь забудем это и останемся друзьями?»
Публика взорвалась от хохота и вновь покатилась под рояль.
– Говори о своём сокровенном, а не о чужом!
– У нас общее сокровенное!
– У нас нет ничего общего!
– А если бы ты проиграла – разве не об этом рассказала бы?
– Я ещё не проиграла!
– Игра ещё не окончена!
– Для меня окончена. Прощай, – бросила она напоследок, вскочила и убежала.
Метро ещё было открыто, и она как раз успевала на последнюю электричку до дома. На лице Кирилла отразилось полнейшее недоумение: что вообще произошло сейчас? Что её так обидело, если он честно играл по правилам и нашёл в себе мужество признаться в собственном унижении? Почему она ушла? И что значило это «прощай»? Неужели их отношения на этом закончатся и она больше не станет с ним общаться? Но разве он не говорил лишь то, о чём и так все догадывались? Наверное, он сейчас должен был вскочить и побежать за ней – но растерялся настолько, что не мог встать с места. А главное: почему все ржут?
А вот этот вопрос уже беспокоил всех собравшихся. Смех прекратился, игра возобновилась, но в воздухе на этот раз висело всеобщее желание немедленно остановить этот кошмар. Теперь все боялись своего проигрыша гораздо больше, чем хотели чужого. Да никто уже и не хотел чужого, ибо всякое откровение оказывалось неприятным не только для того, кто откровенничал, но и для всех, кто слушал. Они смеялись, потому что не знали, как вести себя. Смеялись – и были противны себе. Каждый представлял себя на месте того, кого будут высмеивать следующим. Представлял, как мучительно ему – и ещё больше мучился сам оттого, что виновен в его мучении. А главное – оттого, что скоро окажется на его месте.
Все понимали, что это будет продолжаться по инерции чёрт знает сколько. Никто не решится остановить игру, ибо первый, попросивший об этом, автоматически станет главным трусом и посмешищем. Ни у кого не хватит мужества первым открыть рот и произнести то, о чём думают все. Ведь именно на этого человека падёт вина за всё произошедшее. Это был замкнутый круг: все будут играть до последнего, снова молить Бога о нужной карте, снова слушать проигравшего, снова ржать над ним, чувствуя себя всё мерзее с каждым разом. Был лишь один способ хоть как-то сгладить ситуацию: все должны оказаться в одной шкуре – каждый должен высказаться. А значит – надо играть, покуда каждый не проиграет хотя бы раз. И только в этом случае игру можно будет прекратить.
Настал черёд Феликса Марковича. Вроде и педагог – а ведь сам подписался на братание с молодыми! С другой стороны, над ним как-то даже неловко смеяться. Сняв свою традиционную коричневую рубашку (другой на нём и не видели), он удивил всех большим количеством ещё совсем чёрных волос на груди.
– Что ж, друзья! Надо сказать, в этой игре есть свои плюсы. Все хотя бы слушают, что говорит один. Казалось бы: что удивительного? Но вот что беспокоит меня: люди перестали не только слышать, но даже слушать друг друга. Вы даже не замечаете, как не даёте друг другу высказаться. Это болезнь эпохи, недуг целого поколения. Перебивать друг друга в наши дни считается нормой, чем-то само собой разумеющимся. Вот теперь вы смеётесь – но при этом хотя бы слушаете молча. И это уже для вас ситуация нетипичная, странная – и вы чувствуете себя в ней некомфортно. Потому и смеётесь, что стесняетесь собственного молчания.
Нежину грех было жаловаться на недостаток внимания. Он, как всегда, зачитывал свою речь в сосредоточенной тишине, ибо, как всегда, оглашал правду, которая тайно волновала всех.
– Современный человек боится тишины как огня. Он окружает себя звуком, как окружает бессмысленной суетой. Работает так много, что не остаётся времени тратить заработанное. Или тратит всё заработанное на восстановление здоровья, угробленного в процессе зарабатывания. Что угодно – лишь бы не остаться в тишине наедине с собой! Потому что это самое страшное. Оттого и классической музыки боятся и не выносят её. Классика, как и тишина, заставляет человека заглянуть внутрь себя. А что внутри? У большинства людей – зияющая пустота, страх смерти, осознание никчёмности и бессмысленности своего существования.
Лучший способ понять, чего ты стоишь – остаться в тишине хотя бы на час. Ничего не слышать, не говорить, не делать – просто сидеть и думать. Большинство из нас захотят повеситься, ибо думать-то не о чем. Ни одной собственной мысли. А если и лезет что-то в голову – лучше бы и не лезло. Лучше заполнить звуковое пространство чем угодно – дешёвой попсой, голосами друзей, телевизором, даже шумом машин на улице – лишь бы не погружаться в себя. Лишь бы не созерцать собственную мелкость и заурядность. Не чувствовать себя животным, которое жрёт, пьёт, спит, срёт, трахается, работает – после чего благополучно сдохнет, сгниёт и навеки исчезнет из памяти всех, кто его когда-либо знал.
Всё это было лишь вступлением. Хотя очень уместным, ибо история моя как раз о неумении слышать и понимать. Это случилось со мной в далёкой молодости, когда вас всех ещё не было на свете. Сорок лет прошло с тех пор, и по сей день я никому не рассказывал об этом, не считая моей покойной супруги Евы Леопольдовны.
Я был ещё ребёнком во время войны. Родился и всю жизнь прожил в Москве, до которой немцы, слава Богу, так и не дошли. Поэтому я плохо помню саму войну. Не прочувствовал тогда весь ужас произошедшего. Но вскоре после войны я стал молодым человеком. И в то время ощущение этого ужаса буквально наполняло собой пространство, витало над всей страной. Память об этом была настолько свежа, что казалось, теперь я переживаю это сильнее, чем во время самой войны. Выражение это было на каждом лице, которое я видел. Им был пропитан воздух. Каждое второе слово, что я слышал, так или иначе было связано с войной. Все говорили и думали только об этом. Из-за чего казалось, будто война продолжается, она бесконечна, мы никогда не сможем забыть и пережить этот кошмар. Он всегда будет довлеть над нами и давить на нас. И эта память никогда не даст нам спокойно жить.
Дело было во времена оттепели. Я подавал большие надежды как скрипач. С отличием окончил Мерзляковку. Меня собирались отдать в консерваторию в класс великого Ойстраха. Но история моя отнюдь не музыкальная. Как раз тогда у меня был переходный возраст. Я переживал бунтовской период, какой бывает у всех в эти годы, особенно у мальчиков. И у меня он в силу характера проходил особенно остро. В какой-то момент, к большому горю моих ныне покойных родителей, я забросил скрипку и пошёл в армию.
В те времена власти хорошо понимали, что музыкантов в армию брать противопоказано. Ведь трёхлетний разрыв в занятиях для скрипача губителен. А тогда в армию брали на три года, а не на два, как сейчас. Быть может, поэтому я так и не стал концертирующим скрипачом. После службы я приложил немало усилий, чтобы восстановить форму, насколько это было возможно. Я не стал выдающимся скрипачом, но хотя бы смог воспитать таковых, реализовать через них то, что не удалось мне самому из-за собственной глупости.
У меня тогда была девушка, в которую я был безумно влюблён. Я всегда был излишне чувствителен и переживал всё острее, нежели большинство нормальных людей. Она не поняла и не поддержала моё решение, но обещала ждать меня. Долгое время я писал ей из армии и получал ответные письма. Нашу переписку можно издавать миллионными тиражами. Сентиментальные девочки зачитывались бы ей, утирая сопли. Весь свой поэтический дар я вложил в эти письма. А красиво говорить я всегда умел. И сегодня перечитываю те послания с ностальгией и гордостью за собственное красноречие.
Но в какой-то момент ответы от неё перестали приходить. Поначалу я думал, что виной тому неполадки с почтой. В нашей стране она всегда хреново работала. Я продолжал писать. Месяц, два, три, полгода – ответа не было. Я всегда был вспыльчив – начал обижаться, злиться на свою девушку, даже обругал её матом в одном из писем. Наконец мне пришло письмо – только не от неё, а от моей матери. Она сообщала мне, что моя верная любящая невеста забыла меня, вышла за другого и укатила в Сибирь.
Ни верных женщин, ни друзей
Не заслужила наша праздность.
И наших связей несуразность
Созвучна скуке наших дней.
Я всю жизнь страдал повышенным максимализмом, а в те годы и подавно. В тот момент мне казалось, что жизнь кончена и не имеет больше смысла. Сегодня, глядя на ту ситуацию с высоты прожитых лет, я даже рад, что всё получилось именно так. Не пошёл бы я тогда в армию – наверняка женился бы на той дуре и никогда не был бы счастлив с ней. Поступил бы в консерваторию тогда, а не тремя годами позже – так никогда и не познакомился бы с моей любимой Евой Леопольдовной, которую застал уже на последнем курсе.
Но в тот момент я переживал предательство возлюбленной как конец света. Хотел умереть и всячески искал смерти. Я не хотел совершать самоубийство как таковое. Мог бы просто взять пистолет и застрелиться в любую минуту. Но это было чересчур тривиально для такой романтичной натуры, как я. Мне хотелось, чтобы смерть сама настигла меня. Хотелось пойти ей навстречу и дать ей такую возможность. И спасибо Господу, что уберёг меня от бессмысленной гибели, ибо в армии было немало способов исполнить мой замысел.
Тут-то и случилось со мной то, что так на меня повлияло. В то время я стал проявлять вопиющее неподчинение – наглейшим образом нарушал устав и частенько отбывал вне очереди наряды по мытью полов и уборке туалетов в казарме. Это помогало мне забыться. В тот день я тоже драил полы и слегка опоздал на очередное занятие по боевой подготовке. Долго искали по всей части рядового Нежина, а когда нашли – урок уже шёл вовсю. Командир рассказывал, как правильно обращаться с гранатой, демонстрируя всё на наглядном примере.
– Посмотрите, – говорил он. – Эта безобидная с виду хрень – этот маленький зелёный шарик у меня в руке – может так долбануть, что вмиг расхерачит в клочья вас всех! Вот я аккуратно берусь двумя пальчиками за колечко. Выдернуть его не составляет труда. Выскальзывает, как елда из бабы. Это может произойти случайно – потому вести себя с ним надо как с клитором любимой девушки! А то соскабливай вас потом со стены до наступления коммунизма! Пять секунд после выдёргивания – и хрясь! – родная мама не соберёт.
И вдруг он нечаянно выронил гранату, а чека осталась в руке. Зелёный шарик со звоном покатился по полу. Всё произошло в считанные секунды – но вся моя жизнь успела пронестись перед глазами. «Это мой шанс! – думал я. – Лучшего способа умереть не придумаешь. Пусть ребята наслаждаются жизнью. А я – никчёмный и бесполезный, преданный и брошенный – раз в жизни сделаю что-то полезное. Уйду героем. Меня будут помнить и почитать. Родители будут гордиться мной, хоть я и не оправдал их надежд в музыке».
Я растолкал стоявших на пути солдат и кинулся на гранату, закрыв её своим животом. Многие совершали подобное во время войны. Мы были наслышаны о сотнях таких подвигов, восхищались и преклонялись перед ними. Пускай граната разорвёт мне в лоскуты все кишки – остальные будут жить и благодарить меня за спасение. Я надул в штаны от страха. Но это ничего – всё равно это произошло бы после смерти. Так и лежал я мордой вниз, с мокрыми штанами, ощущая под пузом круглый металлический предмет и с нетерпением ожидая смерти. Время в моём восприятии гипертрофированно растянулось – каждая секунда казалась часом. Лишь одного я боялся – что не погибну сразу, а буду корчиться от невыносимой боли.
Но что же это? Я лежу уже пять секунд, десять секунд, минуту – и ничего не происходит! Более того – за моей спиной слышны какие-то странные звуки. Я не мог поверить своим ушам: мои сослуживцы смеялись надо мной, как смеялись вы над Изольдой и Кириллом! Едва слышные смешки постепенно переросли в оглушительный ржач! Поначалу я не мог двинуться, но через какое-то время нашёл в себе силы повернуть голову. Солдаты во главе с командиром таращились на меня, держась за животы от хохота. Они глумились надо мной! Они просто уссывались, тыча в меня пальцами и едва не катаясь по полу!
И что же вы думаете? Граната, как вы, наверное, догадались, была никакой не гранатой, а муляжом. Командир, конечно, оповестил всех об этом – но ведь я, как вы помните, опоздал на занятие и не слышал этого. Они все знали, что граната липовая – лишь я один этого не знал! Но это было ещё полбеды. Выяснилось, что смеялись-то они не просто так, а потому что поняли, что я сделал это из-за девушки. Я никому не рассказывал о ней. Но оказалось, в моё отсутствие они тайком от меня доставали и читали мою переписку – читали и стебались надо мной! Это было самое унизительное.
Но даже не это главное. Хоть бы кто-нибудь из них заметил, что я готов был отдать за них жизнь! Они увидели, как я лоханулся, как я обделался от страха, как я готов был погубить себя из-за бабы, наставившей мне рога – они увидели повод поржать. Но никто даже не задумался над тем, что я считал ту гранату боевой – и фактически пожертвовал своей жизнью ради их спасения! Никто из них не обратил на это внимания! Никто не узрел в этом подвиг, но лишь унижение – потому что унижение было для них куда предпочтительнее. Ведь оно возвышало их надо мной – а не наоборот.
Тот случай перевернул все мои представления о жизни. Меня шокировало, до какой степени люди видят лишь то, что хотят видеть. Я впервые так наглядно столкнулся с тем, что люди совершенно не умеют слышать никого, кроме себя. И это заставило меня страдать ещё больше, чем обоссанные штаны, предательство невесты, позор и унижение. Ужас того, в каком мире нам приходится жить, был почти как ужас войны. Он висел в воздухе. От него некуда было деться. Он давил мне на психику – но я ничего не мог сделать, ничего не мог изменить. Мир таков, каков он есть – это свершившийся факт, от которого не спрячешься.
Мне казалось, я открыл великую и трагическую тайну жизни. Все вокруг пребывают в этом дерьме и терпят. Принимают жизнь такой, какая она есть – и даже не задумываются над подобными вещами! Но я особенный. Бог даровал мне шестое чувство, которым я с тех пор всё острее и острее ощущаю каждую человеческую боль. Каждая подлость, ежедневно совершаемая людьми, всё больнее и больнее ранит моё сердце, отчего и стало оно медленно издыхать. Ибо малейшая фальшь отзывается в нём, отравляя всё моё существо.
И сегодня я вижу кругом всё больше и больше этой людской глухоты друг к другу, массовой засранности мозгов, тотального зарывания каждого в своих страхах и комплексах – и это угнетает меня, как ничто другое. Угнетает куда больше, чем отборные свиньи в больших кабинетах и на большой сцене; куда больше, чем репрессии охреневших начальников и безвкусие охреневшей публики; куда больше, чем вытравление лучших и преклонение перед худшими – ибо всё это лишь следствие.
А теперь я, пожалуй, остановлю нашу весьма увлекательную игру. Возьму на себя смелость прекратить это, ибо чувствую свою вину за всё неприятное, что здесь случилось. Надеюсь, мы быстро забудем это и не станем использовать. Я ведь сам голосовал за раздевание души – а моё мнение побудило и вас согласиться на это. Теперь я считаю, что мы должны остановиться, пока не поздно.
Пантелей! Ты очень хороший человек – я уже говорил это не раз и не устаю повторять. Но ты по природе своей зачинщик. И с твоим приездом многое здесь изменилось. Прежде всего в наших сердцах – что самое главное. И сегодняшнюю игру тоже затеял ты. Не знаю, стоило ли это делать. Недаром ты приехал к нам в пятницу тринадцатого! Впрочем, зачинщик не всегда отвечает за то, что зачинает. Как и отец не может до конца отвечать за ребёнка, которого зачал. Из него вырастает личность со своей волей и своим характером. Вот и сегодня из твоего замысла – благородного и безобидного в основе своей – вышло непонятно что. Виноват ли ты в этом? Только ты сам для себя можешь это решить. Мы не вправе тебя осуждать.
Как и первые два оратора, я отнюдь не жалею, что открыл свою тайну. Так было суждено. Но давайте прекратим эту игру на сегодня. Пусть не будет больше ни смеха, ни слёз за этим столом – а точнее, роялем. Разойдёмся с миром, отдохнём и как следует выспимся перед завтрашним концертом, который мы так тщательно готовили!
– Нет уж! – вдруг подал голос Захар Мельшин. – Я не согласен прекращать игру, пока Пантелей не разоблачит перед нами свою душу! Пусть я тоже проиграю – я готов к этому. Но я хочу услышать его откровение! – И ткнул пальцем в Пана.
– Точно! – воскликнул Кирилл. – Сам затеял эту игру – пусть свои тайны и раскрывает!
– Офигенно придумано, пацаны! – поддержала их Изольда. – Давай, Оскарыч, не ссы!
– Верно! – вторил им Понуров. – А самому-то слабо рассказать о себе самое сокровенное?
– Вот это правильно! – согласилась Манкина. – Небось про Кристину послушаем?
– Ха! Да пожалуйста! – на удивление спокойно отреагировал Пантелей.
Моментально раскидав в одиночку партеечку, он демонстративно проиграл и начал раздеваться. Когда он снял майку – в этом не было ничего удивительного. Но Пан решил переплюнуть всех – он снял штаны, а затем и трусы. Мейстерзингеры обалдели.
– Вот это приборчик! – воскликнула Изольда.
Полностью обнажённый, Пантелей начал свой монолог:
– Кристина вовсе не является для меня самым сокровенным. Вы и так всё знаете про нас с ней. Хотя для меня всегда было загадкой откуда. Но раз уж на то пошло, раз уж вам необходим козёл отпущения – я расскажу вам о том, что действительно волнует меня. И, как и все мои предшественники, отнюдь не жалею, что говорю это вам.
Феликс Маркович рассказал нам историю, которая заставила его пересмотреть свои взгляды на жизнь. Со мной тоже приключилась история. И тоже давно – хотя, конечно, не так давно. Это было лет пятнадцать назад. Феликса Марковича потрясло отношение людей к совершённому им поступку. Меня же потряс мой собственный поступок. Не то зло, что окружает нас – а то зло, что сидит внутри меня самого. И пусть вам это покажется смешным – я искупаю свою вину всю жизнь. И моё сердце глубоко ранит не то, что творят люди вокруг – а то, что сотворил когда-то я сам.
Я всегда был огромным, как сейчас. Я родился таким – больше пяти килограммов веса! История моего появления на свет – особый разговор. Мать собиралась делать аборт. Она сделала их уже немало. И немало успела народить. Тех-то было кормить нечем – а тут ещё один! Но как-то свела её жизнь со священником. Чисто случайно познакомилась с батюшкой, который пытался отговорить её от аборта. Мать была упрямой и послала его на три буквы. А сама, видать, засомневалась внутри себя. Может, сама себе в этом не признавалась. Но вот приходит к врачихе знакомой, у которой не раз уже это делала – а та заметила в её глазах сомнение и говорит ей: «Иди-ка ты, мать, отседова!»
Сейчас даже странно это рассказывать. В наши дни и представить такого нельзя. Слишком сильно изменились отношения между людьми. Но мне как в детстве рассказали об этом – с тех самых пор и живу я с ощущением, что зачем-то угоден Господу. И ведёт Он меня по жизни от одной случайности к другой. И породнился я уже со случайностью, как со второй родной матерью. И вижу десницу Божью в каждой случайности, что со мной происходит – будто через них беседует со мной Всевышний и волю Свою проявляет.
А главное – то, что совесть моя на этом зиждется. Типа имею ли я право идти против Господа, ежели Он такое чудо сотворил ради бытия моего на земле? Знание истории этой порождало во мне чувство ответственности, подчас непосильное для меня. Что же я должен такое сделать, чтобы оправдать возложенные на меня надежды? Как же мне вернуть Провидению столь крупный аванс? Оттого-то и совестно мне, что однажды не смог я соответствовать воле Божьей. И не однажды, а систематически грешил я в далёком детстве. И возраст меня здесь отнюдь не оправдывает. История моя – не о пяти секундах, как у Феликса Марковича, а о целом годе жизни моей.
Много школ поменял я в детстве. Во многих городах жил. Даже и не знаю, где родина моя – окромя как в России-матушке. Спросите меня, в каком городе я родился – убейте не помню! В каком городе в школу ходил – назову их с десяток! От Калининграда до Камчатки – всю страну объехал вдоль и поперёк. И нет такого места на земле, которое казалось бы мне родным домом. Где живу сейчас – там и дом. Но в какую бы школу ни приходил я – везде был самым крупным мальчиком в классе. Где бы ни учился – всегда на голову выше сверстников.
И вот в одной из школ, где довелось мне бывать, сформировалась компания. Вроде бы я, как самый большой, был её формальным лидером – паханом. Так меня называли. Да я и сам себя таковым ощущал в силу собственного самолюбия. Хотя сейчас понимаю, что никаким лидером не был вовсе, потому как шёл за компанией, а не она за мной. Так хотел сохранить своё лидерство, так боялся потерять уважение, так важен был для меня мой авторитет – что подчинялся я этой компании во всём. Вроде как я принимал решения. Но это всегда были только те решения, которых они хотели и ждали от меня. Разве что это послужит мне слабым оправданием.
Был у нас в классе маленький такой щупленький мальчуган. Звали его Рома Кендыш. Этакий очкастенький головастик, всем своим видом идеально подходящий на роль мальчика для битья. Дело было в старших классах. Мы уже покуривали, пивко попивали, девок лапали – а он всё с книжками ходил, ботанил, умника из себя строил. Скромный был парень, незаметный, застенчивый. Дунешь на него – улетит. Пальцем тронешь – пополам переломится. Издевались мы над ним как могли: насмехались над его очками, аквалангистом звали, бумажки на спину приклеивали, кнопки на стул подкладывали, вещи из портфеля воровали, а вместо них мусор из ведра подкидывали – словом, доводили бедного парня до слёз.
Учителя нас за это постоянно ругали. Были мы на правах деклассированного элемента – типа главные хулиганы в школе. Учились хреново – а Рома, как водится, отличник. Вот у него все и списывали, хотел он того или нет. И наглости в этом деле не занимали. Помню, звоню я ему поздним вечером в лютый мороз и говорю: «Приходи-ка ты, дорогой, с тетрадкой ко мне, а то на улице холодно и мне одеваться лень. А не придёшь – завтра устроим тебе рагнарёк!» Так и побрёл он ко мне через весь город в метель, чтобы дать списать. А вместо благодарности ещё и по шее схлопотал за то, что шёл долго.
Чувствовал я свою вину за это дело немалую. Но в те годы ещё не шибко на эти темы задумывался. Были вещи и поважнее – компанейский дух, авторитет в банде, уважение сверстников, любовь девочек. Помню, влюбился как-то Кендыш в одну нашу красотку. Бегал за ней целый месяц с цветами, провожал, записочки передавал. А я возьми да и закадри её в два счёта – и посмеялся над ним вместе с ней. Долго он после этого в школе не появлялся – видно, переживал нехило. А учителя нам за это разнос устроили – дескать, погубим мы парня совсем, да совести у нас, сволочей, отродясь не бывало.
Но самое страшное случилось под конец моего пребывания в той школе. Как-то раз узнаём мы, что Рому машина сбила и лежит он в реанимации. Вся школа об этом трепалась. Долго мы его не видели и не знали ничего толком. Но по слухам чуть не всю морду ему расквасило о лобовое стекло. Даже не знали, вернётся ли он в класс и выживет ли вообще. Но вскоре сообщили, что аквалангист наш идёт на поправку и не сегодня завтра вернётся.
Оказалось, Кендыш лишился правого глаза. Вроде как напоролся им на осколок. Поставили ему искусственный. С виду как настоящий – да только зрачок вместе с левым не поворачивался, как у нормальных людей, а на месте стоял. Проще говоря, косил он страшно. О дизайне тогда никто слыхом не слыхивал, и очки у Ромы были обыкновенные советские – огромные и толстые, как у вашего Просняка. Вкупе с ними стеклянный глаз придавал Кендышу какой-то особенно жалкий и комичный вид. Он стал ещё больше похож на аквалангиста, чем ещё больше соблазнял над собой стебаться.
Вот только учителя обещали нам всем позорный провал на выпускных экзаменах, ежели посмеем его хоть пальцем тронуть. Банда моя вроде и согласна была его больше не стращать. Как-никак парень калекой стал – уважать надо. Мы хоть и дураки были – но всё ж какие-то ценности имели. Обижать убогого – это уж совсем низко. Даже девушка, что я увёл у него, пожалела бывшего ухажёра – сказала, бросит меня, если посмею задирать бедного Ромика.
Но чуяло сердце моё, соблазн непреодолим. Да и девица та уже мне наскучила. Смотрят на меня ребята и ждут, когда же я – их бессменный лидер – поведу их в очередной поход против Кендыша. Чтобы свалить на меня всю ответственность – как я понимаю это теперь. А я, в свою очередь, считал виновными их, ибо решение моё, как всегда, отвечало их пожеланиям.
Однажды подкараулили мы Ромика за школой – и давай шпынять. Окружили его, пальцами тыкаем, аквалангистом кличем – а сами ржём. Перебрасываем его от одного к другому, по башке постукиваем – и хохочем. Один портфель отобрал, другой кепку, третий очки. Прыгает паренёк, очки достать пытается – а мы передаём их друг другу. Вот Кендыш и заревел белугой. Прибегает на его крик наша классная – и давай нам мораль читать: «Как вам не стыдно! Да нет, вам, конечно же, не стыдно, ведь у вас нет совести!» А я стою – и мне реально стыдно. Да так, что хоть сквозь землю провались!
Угрозы-то учителя в жизнь не претворили, и школу мы все благополучно закончили. А вот Рома после того совсем пропал. И вновь слухи поползли о том, куда же он подевался. Вплоть до того, что довели мы его до самоубийства. Через то смотрели на нас как на отбросы общества. А я так и сгорал от стыда, понимая, что это заслуженно. И мучило меня это так, что хоть сам вены режь! Да только признаться в том я никому не решался до этого самого дня.
С тех пор и скитаюсь я по родной земле. И всю жизнь не покидает меня мысль о трёх людях: о том священнике, что отговаривал мою мать от аборта, о той врачихе, что этот аборт не сделала, и о Роме, перед которым я виноват по гроб жизни. И давно уже смирился я с мыслью, что всех троих мне никогда не найти и не повстречать в этой жизни. Но хотя бы для себя, для своей совести, чтоб хоть себе самому доказать, что у меня она есть – я просто обязан сделать что-то полезное для общества, дабы искупить свою вину (не перед Кендышем – так хоть перед Богом) и оправдать чудо моего рождения!
Не для того ли случились все эти чудесные встречи, длань Провидения в которых ощутима и неприкрыта – моя встреча с Борей, в результате которой я познакомился со всеми вами, и моя встреча с Изольдой, в результате которой у нас есть этот зал? Так давайте же выпьем, друзья, за то, чтобы завтра с вашей помощью мне удалось наконец совершить нечто доброе и прекрасное и хоть что-нибудь в этом мире изменить к лучшему!
Глава седьмая,
в которой Пан применяет насилие
к ветерану Великой Отечественной войны
Пантелей Ярустовский проснулся около трёх часов дня. Отоспался за обе бессонных ночи. Он был один и по-прежнему голый. Лежал прямо на полу, который накануне любезно отдраили девушки. Ребята уехали в шарагу – у них были сегодня занятия. Ворота по-прежнему были настежь открыты. Благо с улицы не было видно амбала, лежащего на полу в чём мать родила, ибо его загораживал рояль. Похмелье было неслабое, но Пантелей уже будто привык к нему и не обращал внимания. Предвкушение сегодняшнего концерта было гораздо сильнее и перекрывало собой все неприятные ощущения в голове и желудке.
Пан оделся и зашёл в квартиру. Яков Ильич сидел и смотрел телевизор.
– С добрым утром! – поприветствовал он гостя. – Что у вас там было вчера?
– Играли в карты на раздевание, – честно признался Пан.
– Эх, молодёжь, молодёжь! Рассольчик хочешь?
– Не отказался бы.
Выпив рассолу и прибравшись в зале, Пан сел в машину Прохора и поехал в Пушкино.
Стулья, на которые должна была сесть публика, планировалось по-тихому вывезти из шаражного зала – того самого, где во вторник был композиторский конкурс. Никаких концертов там нынче не намечалось. Все знали, как директор дорожит залом и никому его не даёт без особого повода. А в субботу занятий было немного. Зал, очевидно, должен был пустовать весь день – а значит, никто и не заметит пропажи оттуда стульев на несколько часов. К тому же, как сообщили ему по секрету ребята, в училищной кладовке непонятно зачем пылился ещё целый набор таких же раскладных стульев.
Пан в очередной раз надеялся увидеть на крыше Тельмана. Но его снова там не оказалось. А Пану вновь было не до того. Он подъехал к халупе сзади, поставил машину открытым кузовом к училищу и передвинул лестницу, по которой они с Борей забирались на своё рабочее место, чуть правее – ближе к окнам актового зала. Пан знал, что одно из окон там было сломано и не закрывалось. Через него можно было без шума и пыли вытащить лёгкие раскладные стульчики, даже не выпрашивая при этом ключ от зала.
Кирилл и Понуров с Манкиной уже дожидались его внизу. Они создали цепочку: Пан забрался в зал и подавал стулья Хому, который принимал их, стоя на лестнице, и передавал вниз Понурову – а тот, в свою очередь, протягивал каждый стул своей девушке, которая стояла внутри «Газели» и аккуратно укладывала их там, чтоб побольше влезло. Так и работал сей механизм, пока все тридцать стульев в сложенном виде не переместились из зала в кузов Дёминской машины. После чего Хом передвинул лестницу правее, к окнам кладовки. Дверь её всегда была открыта. Пан зашёл в неё, открыл окно и начал передавать стулья оттуда. Их там было ещё столько же. И вот уже шестьдесят одинаковых стульев теснились в машине.
Когда дело было кончено, Понуров и Манкина неожиданно подошли к Пану с печальным известием:
– Слушай, дружище! – начал Понуров. – Ты нас прости. Мы тебе помогли чем смогли. Но в концерте сегодня никак не сможем участвовать.
– Да вы что, ребята! – возмутился Пан. – Как же можно так подводить за два часа до концерта?!
– Марианна вчера обиделась и не хочет видеть Кирилла, – пояснил Понуров.
– А без неё мы играть не можем, – добавила Манкина.
– Ну что за дилетантизм! – воскликнул Пан. – Как можно из-за личных обид срывать публичное мероприятие! Это же непрофессионально, друзья!
– Ну почему же сразу срывать? – успокоил его Хомяков. – Я могу сыграть и три пьесы, если нужно. У нас ещё полно номеров.
– В общем, прости, никак не можем, – поставил точку Понуров.
– Но желаем тебе удачи! – смягчила Манкина.
– Эх, ребята! – досадовал Пантелей. – Лишаете публику самого эффектного номера!
Ну что ж теперь поделаешь? Была не была! Из шести намеченных номеров осталось лишь пять. Правда, добавилась ещё одна пьеса Кирилла. И концерт пока жив, несмотря ни на что. Это было лишь первое и самое маленькое расстройство сегодняшнего дня. Пан, конечно, об этом ещё не знал. Он был немало огорчён, но ведь номеров и правда оставалось ещё достаточно. Почему же не слетела Изольда? Или Орликов? Почему сгинул самый приятный номер?
Однако нужно было продолжать. Уже после шести вечера Пан и Кирилл вернулись в скульптурную мастерскую. Выгрузили и красиво расставили стулья. В этом им помог Мельшин, который уже был на месте. Когда всё было готово, подошла Изольда. Оставалось дождаться Орликова и Ипполита, которого никто ни разу в глаза не видел. До концерта оставалось всего полчаса. В сладостном предвкушении Пантелей Ярустовский покинул зал, оставив ворота открытыми, и пошёл на просторную Истоминскую кухню.
«Когда я снова зайду туда, – думал он, – там уже будет сидеть толпа. Через эти ворота, что я оставил для них открытыми, зайдут десятки людей, займут все до единого стулья, что я привёз и расставил для них – и будут наслаждаться музыкой, рыдать от счастья и аплодировать, дарить цветы и просить автографы! Конечно, стульев на всех не хватит и многие будут стоять. Но особо приглашённые наверняка придут пораньше, чтобы занять лучшие места. И где-то в первых рядах я увижу Тину с её новым молодым человеком, Феликса Марковича, Борю, Прохора и Геру с компанией. И ничего, что один номер слетел. Такое бывает, вероятно, на каждом концерте. Недаром же я предусмотрительно запасся Орликовым – загодя пригласил больше участников, чем нужно. У нас ещё предостаточно музыки, чтобы доставить нашим слушателям истинное наслаждение! “Новые мейстерзингеры” ещё найдут, чем удивить свою публику!»
– Знаете что, друзья? – сказал на кухне Кирилл. – Думаю, вы меня поймёте и согласитесь. Пусть в зале тысячи людей аплодируют тебе стоя – это не главное и не самое приятное в нашем искусстве. Но когда есть один, всего один-единственный слушатель – свой слушатель, который понимает твою музыку так тонко, как не понимает больше никто – вот это истинное счастье всякого музыканта!
– Это точно! – согласился Захар. – Когда один человек после концерта подходит к тебе и говорит: «Ваша музыка проникла так глубоко в моё сердце, что навсегда изменила меня» – это дороже всех оваций и букетов!
– Верно, пацаны! – поддержала их Изольда. – Вот и в кино так: один понимающий зритель – и миллиардный бюджет оправдан!
– Эх, друзья! Эх, Изольдушка моя милая! – вздыхал Истомин, наливая всем чаю. – Великое дело делаете! Благослови вас Господь!
– Надеюсь, и сегодня у каждого из вас найдётся свой слушатель, – пожелал друзьям Пан. – И надеюсь, этот концерт не последний.
Пробило без десяти семь. Пан глядел на дверь, отделявшую кухню (их закулисье) от зала, и представлял, как там уже собираются люди. Велик был соблазн заглянуть одним глазком, что там творится – но наш герой предпочёл сделать себе приятный сюрприз. Он прогонял про себя речи, которые собирался читать. Планировал конферанс в духе Маркича – с шутками, пошлостями, вопросами к залу – дабы сразу разрушить стереотипы о классическом концерте.
Тут пришёл Ипполит. Он был до смешного долговязый и тощий, как фонарный столб. Ещё худее Кирилла. С маленькой головой и женственно-тонкими ручками. Скрипку из рук не выпускал ни на секунду. Она шла ему так, будто он с ней родился. Казалось, он с ней и спит, и в бане моется. Инструмент непрерывно висел у него на шее, словно приклеенный, и Ипполит без устали на нём что-то наигрывал – иногда громко, иногда беззвучно перебирая пальцами.
– З-з-здрасте, здрасте! – поприветствовал он всех. Парень сильно заикался. К тому же голос у него был высокий и звонкий, как у девочки. – Я н-н-не опоздал? Когда н-н-начинаем?
Пан представил ему всех. Ипполит уже заочно был знаком с Кириллом и Изольдой. Известие, что Захар учится в консе, пробудило в нём особый пиетет. Но самое интересное началось, когда Пан дошёл до старика-ветерана. Сейчас даже смешно вспоминать, из-за какой чепухи случился тот глупейший конфликт. Пану всего лишь захотелось представить деда так же торжественно, как тот представился давеча сам. Номер бригады, дивизии, армии и число ранений Пан, конечно, не помнил. Поэтому сказал то, что сказал:
– А это хозяин дома, любезно предоставивший нам зал, ветеран Великой Отечественной войны, многократно раненый и немало крови проливший за спасение нашей великой Родины, заслуженно награждённый многочисленными орденами и медалями, что ты видишь у него на груди – господин Истомин Яков Ильич.
Казалось бы, на что тут обижаться? Но дед, пожав руку Ипполиту, неожиданно произнёс то, что Пан вроде уже где-то слышал:
– Господ всех упразднили в семнадцатом году, молодой человек. Ко мне, раз уж на то пошло, попрошу обращаться товарищ Истомин.
И надо же было Пану рефлекторно ответить той же шуткой, какой он ответил некогда старшему лейтенанту:
– Товарищей, Яков Ильич, упразднили в девяносто первом году. Так что Вас, раз уж на то пошло, буду называть гражданин Истомин.
Все засмеялись, потому что не было в его интонации ни капли издёвки или даже малейшего непочтения. Но старик вдруг напрягся:
– Вы так не шутите, молодой человек! Не забывайте, что вы тут гости и я в любой момент могу выгнать вас отсюда взашей и более не пускать! Зал этот мне принадлежит и предоставлен вам по доброте душевной бесплатно, так что извольте убеждения мои уважать!
– Да что Вы, Яков Ильич! – удивился Пан. – Я уважаю Ваши убеждения и преклоняюсь перед Вашими подвигами! Ну извините, сморозил ерунду. Не берите в голову!
Но старик, очевидно, увлёкся:
– Я эту вашу перестройку, этого вашего Горбачёва, а тем более Ельцина – в гробу видал! Так и знайте! Всё, что мы целый век строили – всё гады пропили!
– Яков Ильич! Успокойтесь! – заныла Изольда.
– Да, Яков Ильич! – присоединился к ней Хом. – Давайте не будем портить такой прекрасный вечер разговорами о политике!
– П-п-политику не л-л-люблю! – вставил Ипполит.
Но старик не унимался:
– Я вам ещё и настроение поломал? А сама-то, Изольдушка, сиськами трясла вчера перед всеми! Думал, забуду, посмотрю на это сквозь пальцы – ан нет! С такими предъявами – выскажу всё! Это кто ж мог представить такое в моё-то время! Вот я деду твоему расскажу – пусть тебя выпорет!
– А где Орликов? Что-то он запаздывает, – постарался Пан сменить тему. Орликова и правда не было, хотя было уже без пяти.
– Может, в зале сидит, бестолковый? – предположил Захар.
– Поди разгляди его там с его-то ростом! – засмеялся Хом.
– Ну что Вы, Яков Ильич! – заныла Изольда. – Ну мы же просто играли!
– Ох уж мне эти ваши игры развратные! – всё больше возмущался дед. – А нынче утром в мастерскую я заглянул – и что же вы думаете? Лежит вон этот красавец голый прямо на полу, а ворота настежь! Представляю, что за концерт вы мне там устроите!
Тут Пантелей разозлился не на шутку. Советские настроения Истомина он заметил ещё в день знакомства с ним. Его всегда раздражали такие люди. Но как назло, именно сейчас, в силу своего характера, Пан просто не мог смолчать:
– Знаете что, гражданин Истомин? Вы тут кичитесь тем, что зал нам даёте бесплатно! А что представлял собой этот зал не далее как позавчера – Вы уже забыли? Разве не мы бесплатно для Вас превратили этот гадюшник в дворец?
– Да как ты смеешь, сосунок! – аж подпрыгнул на стуле дед. – Мне этот ваш дворец даром не нужен! Меня мой гадюшник как есть устраивал! Никто вас сюда не звал и ремонты мне делать тут не просил! И страна меня как есть устраивала! И никто не просил вас, идиотов, её разваливать!
– Яков Ильич! Ну что Вы в самом деле! – чуть не рыдала Изольда.
– Я Вашу страну не разваливал, – сказал Пан. – Но если хотите моё мнение – правильно сделали, что развалили! Давно пора! У Вас забыли спросить!
– Пан, ну ты-то хоть умей держать себя в руках! – сказал Кирилл.
– Оскарыч, прекращай! – сказала Изольда.
– Замолчи, пока всё не испортил! – сказал Захар.
– Да ч-ч-чё вы р-р-ругаетесь, не п-п-пойму?
Но Пан уже всё испортил.
– Ах так! – закипел Яков Ильич. – У меня, значит, спросить забыли? А кто эту страну спас – забыли? Кто за вас, дураков, кровь проливал – забыли? От чужих уберегли – так свои всё порушили! Немцам не отдались – так свои поработили! И это нормально, по-твоему?
– Да кто ж это Вас поработил, когда Вас, наоборот, от рабства избавили!
– От какого ещё рабства меня избавили? Когда жильё бесплатно давали – это рабство? Когда детей в школах бесплатно учили – это рабство? Когда медицина бесплатная – это рабство? Когда проституции не было и людей на улицах средь бела дня не убивали – это рабство?
– Да всё было, Яков Ильич, только не говорил Вам об этом никто! А это Ваше жильё, это Ваше образование, эта Ваша медицина мне на хрен не нужны! Мне нужна свобода! Заберите у меня всё что имею – но позвольте делать всё что хочу!
– Свобода, говоришь? Это сиськами-то трясти – свобода? Это на полу с голым хером лежать – свобода?
– А что же, по-Вашему, свобода? Когда полстраны в лагерях сидит? Когда Бродского за тунеядство выгоняют? А когда Вас гнали под пули немецкие, а кто шаг назад, того свои подстреливали – это свобода? Да уж лучше я с голым хером буду под забором валяться – это мой выбор!
– Ты мне тут не фантазируй! Ты там не был и ни хера не знаешь! Тебе мозги, видать, хорошо засрали! А я всё видел вот этими самыми глазами! Я под пули сам шёл! За Родину, за Сталина!
– Да Сталин сам виноват в этой войне не меньше, чем Гитлер!
– Что?! – Тут дед вскочил со стула и двинулся к Пантелею. – Сталина не трожь! При нём такой порядок был, какого никогда не было в этой стране ни до него, ни после!
Старик уже склонялся над головой Пана. Тут и Пан встал со стула и склонился над дедом.
– Какой ценой?! – возопил он. – Кому нужен такой порядок, когда миллионы расстреляны! Когда стука в дверь пугаешься, словно самой смерти! Когда лишнее слово сказать боишься, чтобы сосед не донёс! К чёрту такой порядок! Дайте мне свободу!
– Да вас и сейчас не мешало бы пострелять малость, чтоб знали своё место! Таких вот, как ты, говорунов, чтоб воду не мутили! Ты, молокосос, в то время не жил! И не тебе нас судить!
– Наше поколение лучше понимает совок! – заговорил Пан словами Нежина. – У нас есть общая картина, у нас есть результат! Что ж за страна у вас такая великая была, раз так легко её развалили в два счёта и ни один придурок не вышел на площадь её защитить!
– Вон! – взревел Яков Ильич. – Пойду и выгоню всех к чёртовой матери!
И он пошёл было к залу.
– Да Вы что, Яков Ильич! – захныкала Изольда.
– Ну нельзя же из-за этого концерт срывать! – взмолил Хомяков.
– Никаких концертов! Убирайтесь все! Вон отсюда, чтоб духу вашего здесь не было через пять минут!
Он уже подошёл к двери. Но тут Пантелей схватил его, словно игрушечного, и одним движением затащил обратно на кухню. В его огромных ручищах старик казался куклой. Пан посадил его обратно, вырвал с корнем бельевую верёвку и начал связывать ему руки.
– Ты что творишь, сукин сын?! – причитал дед. – Щас милицию вызову!
– Оскарыч, ты чё, охренел? – завопила Изольда.
– Он же нам концерт сорвёт! Чего стоите? Помогайте!
Но все растерялись и не могли пошевелиться.
– Но так же нельзя! – сказал Кирилл.
– А как ещё?
– Но нас же в тюрьму посадят! – сказал Захар.
Связав ветерану руки, Пантелей засунул ему в рот кляп из полотенца и закрепил той же верёвкой.
– Не посадят! Концерт пройдёт – отвяжем. А потом – хрен докажет, что мы его связывали!
– Ну ты ваще больной! – протянула Изольда.
– А что вы предлагаете? Мы столько готовили этот концерт – и позволить этому мудаку всё испортить?
– Н-н-нет, – послышался робкий голос Ипполита. – Я н-н-на это не п-п-подписываюсь.
– Не вздумай болтать! – пригрозил ему Мельшин.
– Я ух-х-хожу! – И пошёл к выходу.
– Трус! – крикнул ему вслед Кирилл.
Ипполит обернулся.
– Л-л-лучше быть т-т-трусом на в-в-воле, чем с-с-смельчаком в т-т-тюрьме! – И ушёл.
– Ничего, – сказал Кирилл. – Я могу сыграть и четыре пьесы.
– Где, чёрт возьми, Орликов? – возмутился Пан, когда дед был нейтрализован.
– Уже семь часов. Иди объявляй! – сказал Мельшин.
И в самом деле – на часах было уже семь. Наступила сосредоточенная тишина. Даже старик перестал стонать. Пан сделал глубокий вдох, провёл ладонью по лысине и поправил рубашку. Барабанная дробь. На ближайший час забываются и откладываются все проблемы и разногласия: дед-ветеран, связанный на кухне, Боря с его обиженным самолюбием, Тина, наставившая рога – всё это было в далёком прошлом. А сейчас предстояло выйти к большому скоплению народа и сделать для них этот вечер незабываемым.
Глава восьмая,
в которой наконец можно увидеть,
как работает Феликс Маркович
Пан вытер пот со лба. Он старался моментально переключиться, выкинуть из головы спор с Истоминым и сосредоточиться на своём конферансе. Это было нелегко. Он не владел актёрским мастерством, чтобы так быстро перевоплощаться. А особенно его беспокоило, что за кулисами всего три участника из шести – Кирилл, Изольда и Мельшин. Впрочем, этого достаточно для концерта. Да и Орликов должен быть где-то в зале. Пан встал перед дверью и закрыл глаза. Руки его тряслись от страха. Он никогда раньше не выступал перед публикой и не думал, что будет так волноваться.
Наконец он собрал волю в кулак, открыл дверь и вошёл в зал.
Но что же это? Пантелей не верил своим глазам! В зале сидели всего четыре человека! Какая-то ветхая бабуля в заднем ряду. Посерёдке – два училищных пацана, которых Пан не знал, но видел курящими на крыльце. Они пили пиво, жевали жвачку и явно посмеивались над конферансье. Впереди сидел Феликс Маркович Нежин и обречённо глядел на Пана. Он увидел эту картину раньше, чем Пан. Он уже знал, как Пан на это отреагирует. Он заранее сочувствовал, но ничего не мог поделать.
Где же Тина? Где Боря? Где Гера с компанией? Где Прохор? Где Орликов? Может быть, часы у Истомина спешат и ещё нет семи? Пан глянул на свои наручные часы – они тоже показывали семь. Он моментально забыл текст, который приготовил. Стоял как вкопанный и не мог произнести ни слова. Полный ступор. Полный провал. Всё кончено. Продолжать ли вообще или распустить всех и повеситься прямо на этой люстре?
– Кирилл Хомяков, – только и смог он выдавить из себя. – Четыре пьесы для фортепиано. Исполняет автор, – объявил он и вернулся в закулисье.
Кирилл пошёл на сцену. Реакция та же. Хом опешил и замер у самой двери. Но у него уже был немалый опыт концертных выступлений. Он вмиг сориентировался и направился к роялю как ни в чём не бывало. Сел и начал играть. Пантелей закрыл дверь, за которую пытался заглянуть Мельшин.
– Что такое? – спросил Захар. – На тебе лица нет.
– Всё нормально, я просто нервничаю.
– Дай гляну.
Пан не стал ему противиться. Мельшин аккуратно приоткрыл дверь и украдкой заглянул в зал. Ахнул и тут же закрыл. Глаза его в этот момент были больше, чем очки.
– Это несерьёзно. Я ухожу.
– Захар, хоть ты меня не бросай! – взмолил Пантелей.
– Какой смысл?
Он пошёл к выходу.
– Что там такое? – спросила Изольда.
– Карауль старика! – рявкнул на неё Пан.
Мельшин ушёл. Кирилл доиграл первую пьесу. Пантелей сам решил выглянуть за дверь. Он не терял надежды, что хоть кто-нибудь ещё подойдёт. Но стало ещё хуже: бабуля ушла. Пьяные пацаны сидели и откровенно стебались над Хомяковым. Феликс Маркович закрыл лицо руками.
Как же такое возможно? Неужели никто не заинтересовался их объявлением? Оно ведь было рассчитано на молодёжь! Они столько ломали голову над текстом! Пан старался представить, как отреагировал бы он, увидев такую рекламу – и не сомневался, что непременно пришёл бы. Неужели он один такой на всём белом свете? Но ведь и ребята пришли бы! Потому что они музыканты? Но ведь музыкантов в Москве тысячи! А самое обидное, что не пришли даже те, кто обещал точно быть!
Пан немало думал о возможных неудачах и, казалось, был готов ко всему: что его подведут участники и ему срочно придётся искать других; что не получится украсть стулья; что сцапают по дороге гаишники; даже к тому, что в зале неожиданно вырубят электричество. Лишь одно не пришло ему в голову, лишь одного он не ждал: что на концерт просто-напросто никто не придёт!
Кирилл закончил вторую пьесу, но вдруг встал из-за рояля и пошёл на кухню.
– Это бессмысленно, – мрачно констатировал он.
Пан вышел на сцену. Пацаны, ехидно посмеиваясь, покинули зал. Остался лишь Нежин. Он просто сидел и смотрел на Пана полным безысходности взглядом. Говорить что-либо в этой ситуации было решительно бесполезно.
Что же это за жестокая шутка Провидения? Зачем оно помогло устроить концерт ценой таких нервов, трудов и лишений – если заранее знало, что всё бесполезно? А может, и нет никакого Провидения? Может, всё это не более чем случайные совпадения? Может, это не Бог никакой всё устроил? Может, Пан стал жертвой злого розыгрыша тёмных сил? Никогда ещё он не чувствовал себя таким опозоренным и униженным. Даже когда его бросила Тина. Даже когда учителя отчитывали за издёвки над Кендышем.
Тут из-за забора выглянула робкая фигурка Володи Орликова.
– Простите! – произнёс он едва слышным дрожащим голоском. – Я заблудился. А концерт ещё идёт?
– А ну, вали отсюда! – заревел на него Пан, срывая всю свою злобу.
Орликова и след простыл. Из кухни вышли Кирилл и Изольда.
– Ну что, друзья, – встал со своего места Феликс Маркович, – помочь вам загрузить стулья в машину?
И они вчетвером начали грузить обратно стулья, которые им так и не пригодились. Никто из них не произнёс ни слова. Когда погрузка была закончена, Кирилл молча ушёл к себе домой. Изольда и Нежин сели рядом с водительским креслом. Пан развязал старика. Тот поливал его трёхэтажным матом и грозил заявить в милицию. Но Пану было уже всё равно. Так и не сказав ни слова, он сел за руль и поехал. Планировалось подвезти Феликса Марковича до дома, после чего направиться в шарагу и вернуть на место стулья.
Отъехав метров пятьдесят от мастерской, Пан остановился на светофоре возле метро. Справа играл тот самый маленький скрипач. Именно здесь всё и началось. Как обычно, мальчуган собирал деньги в футляр. А вокруг него стояла толпа. Только сейчас это особенно задело Пана: пустой зал на «Новых мейстерзингерах» – но целая толпа рядом с бездарным и неумелым попрошайкой! Этого он просто не мог вместить в себя. Это было выше его разумения.
Тут Феликс Маркович, сидевший с краю, схватился за сердце. Лицо его исказилось от нестерпимой боли. У него был очередной приступ. Пантелей поспешил залезть к нему во внутренний карман, чтобы достать таблетки. Изольда сидела между ними, стараясь прижать своё студенистое тело плотнее к сиденью, чтобы не мешать Пану. Светофор переключился на зелёный, и сзади сигналили машины, которым Дёминская «Газель» не давала проехать. Пан включил аварийку. Водители с трудом объезжали его, матерясь при этом на чём свет стоит.
Нежин проглотил таблетку, и ему стало легче. Пан уже собирался ехать дальше. Но тут Феликс Маркович жестом попросил его подождать. Нежин отдышался и неожиданно вышел из машины.
– Феликс Маркович! Вы куда? – спросила Изольда.
– Езжайте! – ответил он. – Не ждите меня.
Но Пан продолжал стоять, в недоумении глядя на Нежина. Пан было подумал, что тот решил прогуляться и выпить в одиночестве. Но Феликс Маркович подошёл к мальчику, протиснувшись сквозь окружавшую его толпу. Педагог выхватил у ребёнка скрипку и начал играть на ней сам.
– Чё это он? – удивилась Изольда.
И попрошайка, и толпа вокруг него в первые секунды растерялись и не знали, как на это реагировать. Но скрипка в руках Нежина звучала совсем иначе – буквально пела человеческим голосом, хотя исполнял он ту же «Элизу» Бетховена. Феликс Маркович играл настолько чисто и красиво, что каждой ноткой дёргал за сердце всех собравшихся. Сборище зевак начало заметно расти.
Но Феликс Маркович вовсе не собирался удивлять всех своим исполнением. Он преследовал иную цель. Он прервал музыку на полуслове и обратился к мальчику:
– А ты сам-то знаешь, что ты играл сейчас?
Мальчик немного подумал, приложив пальчик к губам.
– БетховЕна! – ответил он. Именно так – с ударением на «е».
– Правильно! Умница! БетховЕна! – Нежин потрепал парня по голове. – Только вот БетховЕна надо играть бетховЕнно! Скажи: тебе когда-нибудь нравились девочки?
Мальчик покраснел от смущения и опустил глаза.
– Ну наверняка же нравились! Ты ведь уже такой большой! – ответил за него Нежин. – Ну так вот: эту пьесу БетховЕн посвятил красивой маленькой девочке. – Нежин вернул скрипку в руки мальчика. – Вот попробуй теперь сыграть её снова. Но помни: от твоей скрипочки тянется много-много невидимых ниточек, тоненьких-тоненьких. Видишь этих дядь и тёть, которые стоят и смотрят на нас? Эти ниточки тянутся прямо к их сердцам. И каждой своей ноткой, каждым движением смычка ты дёргаешь за эти ниточки.
– Он спятил! – сказала Пану Изольда.
Мальчик снова начал играть. Феликс Маркович слегка поддерживал его правую руку, помогая правильно вести смычок. «Элиза» зазвучала у попрошайки заметно лучше, чем было до этого. Толпа слушателей уже доходила почти до Дёминской «Газели» с одной стороны и до метро с другой. Магия Нежинской работы привлекала публику ещё больше, чем игра мальчика. Исполнение той же пьесы улучшалось прямо на глазах. И каждый мог заметить это, даже ничего не смысля в музыке.
– Дай-ка я подстрою твою скрипочку, – сказал Феликс Маркович и снова позаимствовал у ребёнка инструмент.
Тут раздались оглушительные овации. Водители даже перестали обгонять «Газель» и материться, удивлённо глядя на аплодирующую толпу. Вся улица замерла в восхищении. Нежин будто не замечал этого. Он настроил скрипку и вернул её мальчику.
– У тебя очень хорошие ушки. Но ещё не очень чистые интонации. Помни про ниточки! И про девочку Элизу! Слушай каждую нотку и заботься о ней! Кто-нибудь заботится о тебе?
– Сестра, – едва слышно пробормотал мальчик.
– Но ведь твоя сестра не хочет, чтобы ты был грязнулей? Она хочет, чтобы ты был чистенький и опрятный?
Ребёнок утвердительно кивнул.
– Вот и ты научись заботиться о каждой нотке, чтобы она была чистенькой и опрятной. Потому что за каждую нотку ты несёшь ответственность. Ты ведь будущий мужчина! Ты уже зарабатываешь! Тебе пора знать, что такое ответственность!
Мальчик снова начал играть. Нежин уже не помогал ему. Бетховен зазвучал ещё лучше и чище. Деньги так и сыпались в футляр.
– Феликс Маркович сошёл с ума, – констатировала Изольда.
И вновь овации – на этот раз больше мальчику, чем его учителю. Нежин стоял чуть позади и гордился своим новым учеником.
– Поделись с дядей! – сказала ребёнку женщина из толпы.
Мальчик положил скрипку на землю, взял в охапку немного мелочи из футляра и протянул Нежину.
– Ну что ты! Ни в коем случае! – наотрез отказался Феликс Маркович. – И кто же это кладёт скрипку на асфальт? Уважай свой инструмент – ведь он дёргает людей за ниточки, а тебе даёт хлеб! Лучше сыграй мне ещё что-нибудь. Посмотрим, как у тебя звучат другие пьесы.
Урок продолжился. Пантелей понял, что ждать Нежина бесполезно, и поехал в Пушкино.
Глава девятая,
в которой от Пана все отрекаются
Было уже темно, когда Пан и Изольда подъехали к шараге. Всю дорогу они не произнесли ни слова. Понуров и Манкина выскочили на подмогу. По их лицам было ясно, что они всё знают. Пантелей уже не удивлялся этим загадочным путям распространения информации. Теперь ребята молчали вчетвером. Все понимали, что сказать в этой ситуации нечего. Гробовое безмолвие и гнетущее настроение сопровождало весь процесс перемещения мебели.
Создав такую же цепочку, разве что с Изольдой вместо Кирилла, в течение получаса друзья благополучно вернули стулья в зал и в кладовку тем же путём, каким вывезли их оттуда. Когда работа была кончена, пробило девять. В училище в это время никого уже не было, тем более в субботу. Свет в кабинетах не горел, какофония не долбила по голове, студенты не стояли с папиросками на крыльце.
Но вдруг Пан услышал звуки гитары со стороны бревна. Гера сидел на своём излюбленном месте даже в такое время. Пан пошёл поприветствовать его и спросить, почему же тот не пришёл на концерт, на который обещал прийти. Изольда и Понуров с Манкиной пошли вслед за ним. Но когда все четверо обошли вокруг училища и вышли со стороны входа, их неожиданно встретил Просняк, рядом с которым стоял Ипполит, даже сейчас не разлучавшийся со скрипкой.
– Извольте объяснить, – деловито начал директор, – чем вы тут занимаетесь в такое время?
Мейстерзингеры виновато опустили глаза, словно дети, уличённые в краже конфет. И только Пан честно ответил:
– Мы вернули на место стулья, которые на время позаимствовали.
– А кто вам позволил их позаимствовать?
– Они были нужны нам. А Вам совсем не нужны.
– Если Вы так считаете, могли бы спросить разрешения у меня.
– И Вы разрешили бы?
– А Вы понимаете, что я могу заявить на Вас в милицию за кражу стульев? А заодно целой стопки бумаги, ножниц и клея-карандаша!
Пан достал из кармана ножницы и протянул ему со словами:
– Вот Ваши ножницы. Подавитесь!
Директор взял ножницы, но при этом возмутился:
– Как Вы смеете мне грубить? Я Ваш начальник!
– Я ещё не получил от Вас ни одной зарплаты!
– Я ещё не видел Вашей работы! Пока я вижу лишь воровство.
– Простите, – вдруг подал голос Понуров. – Мы виноваты.
– Пожалуйста, не надо милиции! – захныкала Манкина. – Мы ведь вернули всё в целости!
– Мы купим клея и бумаги больше, чем взяли! – поддержала их Изольда.
– Вы посягнули на государственное имущество!
– Ну хотите, мы крышу сами доделаем? Бесплатно! – предложил Понуров.
– Мы больше не будем, честное слово! – Манкина уже плакала по-настоящему. – Мы всё отработаем!
– Вы ещё извиняетесь? – возмутился Пан. – Самое время сказать ему всё, что вы о нём думаете!
– А что мы, по-твоему, думаем? – не поняла Изольда.
– Говори за себя, Пан! – сказал Понуров.
– Мы уважаем нашего директора! – сказала Манкина.
– Ч-ч-ч-ё ты м-м-мелешь? – промямлил Ипполит.
– Ну вы и трусы! – Пантелей злобно оскалил зубы. – Не ожидал от вас такого! Знал, что вы привыкли жопы лизать – но не до такой же степени!
– Попрошу при мне не выражаться! – повысил голос директор.
– Оскарыч, ты тут сказки-то не рассказывай! – сказала Изольда.
– Всё, что мы обсуждаем, должно оставаться между нами! – сказал Понуров.
– Нам ещё здесь учиться! – добавила Манкина.
– А ты что же, – обратился Пан к Ипполиту, – сдал нас, паскуда?
– Не т-т-тебе меня с-с-судить!
– Что Вы себе позволяете? – ещё громче заорал Просняк. – Убирайтесь вон и больше не возвращайтесь! Вы уволены! Извольте сдать ключи от комнаты!
Пан ощутил себя одиноким как никогда. Он лишился последнего, что, казалось, ещё было у него – поддержки друзей. Пусть у него ничего не вышло с концертом – но хотя бы были друзья, с которыми его объединяла эта общая неудача. И они могли снова бухать вместе и думать, почему это произошло и как сделать следующий концерт более успешным. Но теперь он едва сдерживал слёзы, понимая, что более ничто не связывает его с этим местом.
– Да подавитесь Вы и ключами! – крикнул Пантелей, чуть не кинув ему ключи в лицо. – Боря и один доделает Вашу грёбаную крышу! И ни хера мне от Вас больше не надо!
– Ваш товарищ давно уже у нас не работает, – заметно спокойнее произнёс директор.
– А его-то за что?! – покраснел от злости Пантелей.
– Держите себя в руках! Борис Иннокентьевич уволился по собственному желанию!
– На кой чёрт ему это понадобилось?
– Это уж Вы у него спросите. А теперь извольте покинуть территорию училища!
– А ты что же? – обратился Пан к Гере, который до сих пор молча наблюдал эту сцену. – Говорил «гадом буду, приду непременно». И где ж ты, гад, был? Так и сидел на бревне весь вечер?
Гера неожиданно встал, что нечасто доводилось кому-то видеть. Но ко всеобщему удивлению, он ещё и оказался размерами почти с Пантелея. Одна гора мышц двинулась на другую, и казалось, училище рухнет, если они начнут драться.
– Чё ты, блин, выделываешься? – ревел Гера, толкая Пана. – Чё ты, блин, выделываешься? А ну, вали отсюда на хер!
– Да пошли вы все! – плюнул Пан и уехал.
Он вёл машину и чуть не плакал от досады. Странно было видеть здоровенного амбала рыдающим, словно малое дитя. Но слёзы периодически наворачивались на глаза, и он боялся попасть из-за них в аварию. Он вернулся в самое начало – был в чужом городе без денег и документов, без жилья и работы. Все надежды, что появились у него здесь за последние девять дней, самым трагическим образом рухнули. Все планы позорно провалились. Все замыслы сорваны. Все друзья предали. И он уже мечтал, чтобы ничего этого никогда не было – чтобы он никогда не приезжал в столицу, никогда не знакомился с этими людьми, никогда не слышал их музыки, никогда не знал о существовании этого училища и вообще города Пушкино. Пусть бы всё это лучше не начиналось, чем так вот закончилось!
Что же делать дальше? Снова сесть на товарняк и уехать? Исчезнуть, забыть всё и начать где-то ещё какую-то новую жизнь? Он пытался найти хоть одну причину, чтобы остаться здесь. И покамест находил – ведь у него был ещё Тельман. Как же можно было так обидеть его! Знал бы тогда Пантелей, что совсем скоро ничего и никого, кроме Бори, у него в жизни не останется! Надо было выяснить, что с ним, куда он делся, почему уволился. Надо было вымолить у него прощение. Слава Богу, Пантелей помнил, где Боря живёт.
Впрочем, был и ещё человек, который не подвёл, не предал, не разочаровал. Да и вряд ли такое возможно. Это был Феликс Маркович Нежин. Только ради знакомства с ним Пан готов был простить судьбу за все пережитые огорчения. Лишь благодаря счастью знать этого человека Пан не жалел ни о чём. Нежин был для него единственной светлой ноткой во всей этой истории. Настоящий человек, настоящий друг, на которого можно всецело положиться. Он всегда выручит. Наверняка позволит пожить в его огромной квартире. Ведь он сам не выносит одиночества.
Значит, не всё потеряно. Есть пока ради чего жить. Причём жить именно здесь. Можно снова попытаться устроить концерт на пару с Нежиным. Можно попробовать отыскать новые таланты ещё интереснее этих. В России-матушке их немало, в чём Пантелей не сомневался. Надо забыть пережитые неудачи, усвоить уроки судьбы, извлечь из них полезный опыт – но в итоге оставить их позади и двигаться дальше! Так странным образом безысходное отчаяние Пантелея трансформировалось в какой-то парадоксальный оптимизм. Он и сам не понимал, откуда вдруг нашлось в нём столько позитивной энергии после такого позорного провала. Видимо, это было второе дыхание, инстинкт самосохранения, защитная реакция организма на его как никогда твёрдое желание покончить жизнь самоубийством.
С этими мыслями уже в половине одиннадцатого вечера Пан подвёз «Газель» к Дёминской торговой точке. Он собирался задать Прохору тот же вопрос, что и Гере: почему тот не пришёл на концерт, хотя обещал. Но Прохора на месте не оказалось. Пан оставил машину возле его палатки и передал ключи продавцу. Так он расстался с последним, что связывало его со злополучным концертом. Вернул машину, взятую для перевозки стульев – и тем самым поставил точку в этой истории. Оставалось лишь начать новую, если это возможно. Или уехать и начать её где-то в другом месте. Или умереть.
Он не мог идти к Тельману прямо сейчас. Погода на улице была отличная, и он решил отложить это до завтра. Утро вечера мудренее. Слишком много мыслей и чувств переполняло его и буквально распирало изнутри. Ему надо было побыть одному и обдумать всё, что случилось. Ему хотелось нажраться до поросячьего визга, чтобы забыться. Чтобы физическая боль заглушила душевную. Чтобы перестало колбасить от досады и заколбасило лучше от похмелья, что было куда приятнее.
Всю ночь Пан бесцельно шатался по Бориному району, потягивая прямо из горла без закуски дешёвую водку. (В те времена её ещё можно было купить ночью.) Улицы были на удивление безлюдны и пустынны. Пантелей Ярустовский шёл куда глаза глядят и наслаждался тем, как опьянение потихоньку переходит в физическое отравление, вытесняя отравление духовное. Ему становилось всё тяжелее и тяжелее – и от этого всё легче и легче. А вокруг по-прежнему не было ни души.
И тут Пан заметил странную девушку, идущую через улицу по направлению к нему. Будь он трезвый – отвернулся бы от неё с отвращением. Увидел бы её в толпе – посмеялся бы. Но он был уже мертвецки пьян, а на улице не было никого, кроме него самого и этой подозрительной особы. И в кромешной тьме, посреди безлюдной Москвы и сквозь литр водки ему показалось, что это смерть идёт к нему с косой, чтобы забрать его из этого мира.
Девушка была наряжена и разукрашена в кричащие неестественные цвета, словно попугай. Из неё торчало столько железок, что хватило бы на производство «Жигулей». Каблуки были больше дециметра и цокали, словно лошадиные копыта. При этом девочка была ростом метра полтора и выглядела лет на двенадцать. Вульгарность и распущенность были в каждом её жесте, начиная с надувания из жвачки розовых мыльных пузырей. И этот ночной кошмар, это проклятие своих родителей, этот токсичный выхлоп матушки-природы шёл прямиком на нашего героя, неотрывно глядя на него.
– Хошь меня? – спросила, подойдя к нему, девушка (если её можно было так назвать).
Пан растерялся. Он едва стоял на ногах и еле ворочал языком.
– У меня нет денег, – ответил он.
– А чё есть?
Пан залез в карман джинс и вынул оттуда одну-единственную мятую купюру, которая там завалялась. Он и сам не успел разглядеть достоинство этой купюры, но оно явно было невелико. Девушка тяжело вздохнула, будто её давно уже утомили эти нищие бродяги.
– Ой, ну ладно, давай!
Она выхватила у него купюру, сунула себе в лифчик, выплюнула жвачку на асфальт и неожиданно встала перед ним на корточки. Пан и опомниться не успел, как она расстегнула ему ширинку и начала прямо посреди улицы ублажать его ртом. Он даже возразить не мог. Сюрреализм ситуации вкупе с водкой буквально загипнотизировали его. Он уже сам до конца не отдавал себе отчёта в том, где находится и что с ним происходит.
Сделав своё дело, девушка брезгливо сплюнула и поспешила удалиться, цокая каблучками. А Пантелей ещё долго бродил по безлюдным ночным улицам, пока не заснул, свернувшись калачиком на лавочке у первого попавшегося подъезда.
Глава десятая,
в которой Пан встречает давнего знакомого
– Эй, Пан! Алё! Просыпайся, дружище! Подъём!
Пантелей Ярустовский по-прежнему лежал на лавке у подъезда. Он чувствовал себя ещё хуже, чем в тот день, когда проснулся в кутузке. Всё нутро его выворачивало наизнанку. Однако цель была достигнута – на душе стало приятнее. И ещё приятнее стало, когда он наконец продрал глаза и разглядел того, кто пытался его разбудить: это был Боря Тельман.
– Вставай, солдат! Ну харэ уже дрыхнуть, Пантелей Оскарыч!
Пан с трудом смог заставить себя перевести тело в сидячее положение. Малейший жест вызывал сильнейшее головокружение и позывы к рвоте. Но на душе было ещё приятнее оттого, что Боря, очевидно, не помнил обид. И стало ещё приятнее, когда Боря сказал:
– Я тебе снова работу нашёл! Так что давай уже приходи в себя! Вставай, поехали!
Пан встал, и его тут же вырвало в мусорное ведро, стоявшее рядом с лавкой. Стало чуточку легче, и Пан едва слышно пробормотал:
– Боря! Дружище! Как же я рад тебя видеть! Ты на меня не злишься?
– Давай двигай копытами! Нас ждут!
Боря буквально потащил на себе эту громадную тушу, насколько это было возможно.
– Я-то тебя повсюду ищу! – посетовал Тельман. – Всё училище на уши поставил! А ты рядом с моим домом валяешься! Ты как здесь очутился, бедолага?
Боря повёз Пана на «Площадь Революции», где тот снова мог погладить по носу бронзовую собаку. Правда, его тут же вырвало прямо возле неё. Проходящие мимо брезгливо поморщились, глядя на эту парочку. Боря смущённо потупил глаза и потащил Пана к выходу. Пан едва находил в себе силы идти ровно и говорить связно.
Они вышли на Тверскую. Прямо на углу её торчал высоченный офисный центр этажей в двадцать. Боря завёл Пана туда. У Тельмана был пропуск – значит, он уже работал там. Сразу ясно, почему уволился из шараги. Внутри здание было островком Европы. Ни следа привычной российской разрухи. Роскошь и великолепие в каждом поручне на лестницах. Сплошь деловые люди в костюмах и галстуках. Из знакомых Пана только Мельшин так одевался – да и то из-под пиджака виден был плохо замаскированный русский Ванька.
Боря и Пан поднялись на скоростном лифте на самый верх. Казалось, вся Москва видна оттуда, как на ладони. Пан даже забыл о похмелье, не переставая удивляться такому количеству шика и блеска посреди разрушенной и голодной России. И недоумевать: как же это Боря, хоть он и еврей, смог устроиться на работу в такое место?
Наш герой со своим гидом постучались и зашли в один из кабинетов за дубовой дверью. Кабинет этот был, кажется, больше, чем всё Пушкинское училище. И в центре его стоял огромный дубовый стол, а за ним – комфортабельное кресло с кожаной обивкой. На столе было много современной техники, какую Пан раньше видел только в кино. Но хозяин кабинета не сидел за столом. Он стоял спиной к гостям и смотрел в окно. Только когда Пан и Боря подошли к нему, он повернулся и произнёс:
– Ну здравствуй, Пан!
Пан не поверил своим глазам. Лицо этого господина было ему до боли знакомо. Хотя Пан не видел его уже лет пятнадцать и не надеялся ещё когда-нибудь встретить. Он сильно изменился – располнел, заматерел, превратился в респектабельного джентльмена, сменил очки на контактные линзы (вернее, на одну линзу), вставил себе современный протез, который трудно было отличить от настоящего глаза – но это был он! И теперь он стоял, глядел на Пана и ждал, когда же тот наконец узнает его.
– Кендыш? – только и смог вымолвить Пантелей. – Рома, ты?
– Да, это я, – улыбнулся Кендыш. – Садись, Пан. Я тебе кое-что покажу.
Пан и Боря сели. Кендыш развернул к ним стоящую на его столе видеодвойку, какие были модны в то время. Вставив кассету в магнитофон, хозяин кабинета включил запись. Ребята увидели и услышали то памятное выступление Дарго в Сокольниках, которое они благополучно сорвали в минувшую среду.
– Узнаёшь, Пан? Да-да, это тот самый концерт, на котором вы отрубили электричество. Тебе будет интересно узнать, что именно я организовал его. Ты, наверное, думал про себя: «Ох, как я лихо облапошил этих воротил шоу-бизнеса! Ох, какие же они из-за меня потерпят убытки! Ох, какой же позор их ждёт!» Так вот, этот воротила – твой покорный слуга. Именно я понёс убытки. Именно меня ждал позор. Но ты ошибся в главном. Ты не слишком хорошо разбираешься в шоу-бизнесе. Я бы сказал, слишком плохо, чтобы лезть в него и пытаться что-либо изменить. Ты не оценил перспективы.
Да, тот концерт был безнадёжно сорван. Но на ближайший Новый год Дарго и Мисси выступят в Кремлёвском дворце! Скоро по всей Москве будут висеть растяжки с их фотографиями! И это уже сделал ты, дорогой Пан! Да-да, именно тебе я должен сказать за это спасибо! Ты сделал нам такой шикарный пиар, привлёк к нам такое внимание – признаться, мне бы и не пришло такое в голову! И всё это почти бесплатно, если не считать убытков от того злополучного концерта, которые и правда были. Но прибыль от грядущего триумфа в Кремле восполнит эти убытки в сотни раз!
А в триумфе я, в отличие от тебя, могу быть уверен. Когда я делаю концерты – на них приходят толпы. Билеты за баснословные цены раскупаются вмиг! Посмотри, – вновь показал Кендыш на запись, которая ещё демонстрировалась на экране. – Через несколько минут погаснет свет. Но об этом ещё никто не знает, кроме вас! Ты только глянь на эти лица! – Рома обратил внимание гостей на крупные планы людей из зала. – Они довольны! Они в штаны себе кончают от радости! Мы кормим их говном – а они жрут и радуются! И добавки просят!
Он выключил запись и продолжил:
– И кто же дал тебе право решать за народ, что для него лучше? Ты ведь пытался дать народу то, что народ, по-твоему, хотел – разве не так? Но почему же народ не пришёл на твой концерт, а пришёл на мой? Это ли не выражение воли народа? Ты уверен, что народу нужны именно «Новые мейстерзингеры», а не Дарго и Мисси? А ты у народа-то спрашивал его мнение? С чего ты вообще это взял? Кто внушил тебе эту чушь? Неудачники вроде твоих училищных друзей, которые ни на что не способны и ничего никогда не добьются?
Нет, Пан! Это именно я даю народу то, чего он хочет! Именно я дарю людям удовольствие, которого жаждут они! Такова жизнь, Пантелей Оскарыч! Понимаю ли я, как мерзок и бездарен Дарго? Ещё как понимаю! Хотя он искренне убеждён в своей гениальности. Но люди всё равно хотят слушать его. И всё равно будут его слушать. И кто-то будет зарабатывать на этом. А кто-то – сопротивляться этому и прозябать в нищете, потому что никому это на хер не надо. В современном мире есть волки и овцы – среднего не дано. Я предпочитаю быть волком. Я предпочитаю быть тем, кто имеет, нежели тем, кто всю жизнь непонятно зачем отдаёт народу то, чего народ не просил.
Если ты наконец вырастешь из своего подросткового максимализма и пафосной риторики, посмотришь на мир реалистично, а не через призму своих фантазий – может быть, и ты сможешь добиться чего-то в жизни, дать что-то людям и взять что-то взамен, как это делается во всяком цивилизованном обществе. Очнись, Пантелей! Открой глаза! Мир изменился! Нет больше идиотов, которые готовы платить тебе только за то, что ты талантлив и образован! Грош цена твоему таланту и образованию, если из них нельзя извлечь практической выгоды! Грош цена музыкальным знаниям и дарованиям, если они не могут развлечь человека, пришедшего вечером домой с работы! Тебе придётся смириться с тем, что твои Хомяковы и Понуровы никому, кроме тебя, не нужны.
Кендыш помолчал с минуту, после чего встал и начал бродить по своему кабинету.
– Я многое должен объяснить тебе, Пан. Пожалуй, начну с самого начала. Ровно неделю тому назад, в прошлое воскресенье, мне звонят мусора и говорят: «Уважаемый Роман Евгеньевич! Мы нашли того, кто испортил Ваш “Мерседес”». Я приезжаю в отделение – и что же я вижу? В обезьяннике валяется в полном неадеквате тот самый Пантелей Ярустовский, с которым я учился в школе! Вот так встреча! Надо же было такому случиться! С тех самых пор я знал, что ты в Москве, и наблюдал за тобой. Именно я просил ментов не наказывать тебя строго. Пожалел тебя по старой памяти.
А когда ты пошёл на саботаж – неужели всерьёз полагал, что мы вас не вычислим? На следующее утро мы уже знали имена всех четверых! Когда ты в электричке разругался с Борей и он вернулся в Пушкино – там-то мы его и сцапали! И он благополучно сдал остальных. И не надо смотреть на него осуждающе! Это ты у нас вольный художник, тебе плевать на всё, ты можешь сесть на товарняк и поехать неизвестно куда без денег и документов – а у него двое маленьких тельманят, которых надо кормить!
Неужели ты думаешь, что я помню твои школьные издевательства? Пан, взгляни на меня! Я самодостаточный человек! Я добился всего, чего хотел в этой жизни! У меня есть всё, чего может желать человек! Неужели ты думаешь, что я собираюсь тебе мстить? Напротив: я хочу предложить тебе работу! Именно за этим я и позвал тебя сюда! Меня впечатлило то, как ты сделал концерт! У тебя ничего не вышло – но сколько энергии, энтузиазма, изобретательности! Объединим твои таланты с моими возможностями – и мы с тобой на пару горы свернём!
Не торопись, подумай! Я не ставлю перед тобой сроков. Но ты можешь сделать состояние мне и себе! Я не встречал ещё ни у кого такой фантазии, решительности, безбашенности! До сих пор я работал с зажравшимися мажорчиками, что катаются на своих поршах и оторвались от жизни простого народа. А ты можешь сделать пиар на пустом месте, сотворить рекламу из ничего! И каждый рубль, сэкономленный тобой для предприятия, обернётся для тебя в тысячу! Соглашайся, ведь ты талантлив! И Бог дал тебе этот талант не для того, чтобы ты зарывал его в землю или тратил на своих безнадёжных мейстерзингеров!
Кендыш снова сел в кресло и положил ногу на ногу.
– Перед тобой открываются двери, в которые мечтают войти миллионы! Глупо отказываться! Вложи в Дарго и ему подобных всё то упорство, что ты вложил в «Новых мейстерзингеров» – и скоро у тебя будет такой же кабинет и такая же машина, как у меня! И тогда уже ты сможешь тратить честно заработанное на раскрутку твоих друзей – кто сможет тебе помешать? Сперва сделай то, что необходимо – а потом уже то, что хочется! У тебя будут на это средства, будет материальная база! А сейчас я даю тебе всё, что нужно для головокружительного старта!
Тут Кендыш облокотился на стол и заговорил тише.
– Помни, что в милиции знают обо всех твоих проделках – и дело о моём мерсе может быть поднято в любой момент, и срыв концерта в Сокольниках, и кража мебели из училища, и насилие над ветераном войны – как тебе не стыдно, Пан?! По щелчку пальцев ты можешь оказаться за решёткой! Ты ещё на свободе лишь потому, что я защищаю тебя. В нашей стране закон не писан для тех, у кого есть деньги. Можно сколь угодно сокрушаться по этому поводу, но куда разумнее принять это как данность и постараться извлечь из этого выгоду. Я перестану защищать тебя, если ты не согласишься со мной работать. И это отнюдь не угроза, пойми. Просто какой смысл мне помогать тебе, если ты отказываешься помочь мне?
Кендыш снова принял барскую позу.
– Я буду ждать тебя, Пан. И надеюсь, ты примешь разумное решение, перестанешь жить пустыми надеждами и несбыточными мечтами. Наш народ устал от потрясений двадцатого века. Войны, революции, голод, тирания, репрессии утомили его. Люди слишком устали, они хотят простой и доступной музыки. И всегда найдётся тот, кто даст им её. Я лишь предлагаю тебе взять то, что хорошо лежит. Не возьмёшь ты – возьмёт кто-то другой и потратит так, как захочется ему. Но ты можешь взять больше и потратить разумнее. Не упускай свой шанс – возможно, единственный – устроиться наконец в жизни по-человечески. Ты слишком умён и талантлив, чтобы скитаться по свету без гроша за душой.
Пан не произнёс ни слова. Он даже не поднял глаз. Лицо его в тот момент напоминало лицо законченного алкоголика. Он выглядел старым, отёкшим, измождённым, утратившим всякий интерес к жизни. Он молча встал и побрёл к выходу.
В коридоре его остановил раздавшийся сзади голос Тельмана:
– Ты знаешь, что Нежина восстановили?
Пан обернулся, но продолжал глядеть в пол потухшим взглядом.
– Я думал, тебе будет интересно. Он сегодня работает, хоть и воскресенье. Нагоняет пропущенные часы с новым учеником.
Пану и правда это было весьма интересно. Теперь уже никого не осталось в его жизни, кроме Феликса Марковича. Пан искренне радовался за него, но был не в силах выражать эмоции. Он безразлично кивнул и пошёл дальше.
Метров через десять его снова остановил голос – на этот раз Кендыша:
– Да, и вот ещё что, Пан! – Рома стоял в дверях своего кабинета, деловито засунув руки в карманы и как-то ехидно улыбаясь. – Чуть не забыл: тебе от Кристины горячий привет!
Глава одиннадцатая,
в которой Пан теряет последнюю надежду
Из офиса Кендыша Пантелей Ярустовский поехал прямиком в Пушкино. Он хотел сейчас только одного: увидеть Феликса Марковича и поплакаться ему в жилетку. Это единственный человек, который поймёт и не осудит, а потом накормит и уложит спать.
Напротив него в электричке сидел хорошенький глазастенький мальчик в очках лет десяти. Между ног он держал футляр, стоявший на полу. Рядом с мальчиком сидела полная женщина лет сорока, тоже в очках, и спала, облокотившись головой на окно. Ребёнок с интересом разглядывал Пантелея и как будто хотел заговорить с ним, но боялся.
– Что это у тебя? – спросил его Пан, указав на футляр.
– Балалайка, – ответил мальчик.
– В Пушкинское училище едешь?
Мальчик утвердительно кивнул.
– Значит, нам по пути.
– А Вы на чём играете?
– А мне просто надо увидеть там одного человека.
– А почему Вы такой грустный? – спросил ребёнок.
Пантелей улыбнулся своей невинной детской улыбкой.
– Потому что Бог отвернулся от нас, – сказал он.
– Нет! – замотал головой ребёнок. – Бог никогда не отворачивается!
– Ты думаешь?
– Не грустите! Скоро изменится всё!
Как и вчера вечером, училище в воскресный день пустовало. Пан зашёл туда и прислушался, ожидая услышать звуки скрипки и по ним обнаружить Феликса Марковича. Едва слышные звуки шли откуда-то сверху. Пантелей Ярустовский поднялся на второй этаж. Звуки исходили из зала. Что же заставило директора вдруг простить Нежина, вернуть его на работу, разрешить заниматься в выходной, да ещё и предоставить для этого зал?
Пан зашёл в зал. Под портретом Прокофьева стоял Феликс Маркович и учил какого-то неизвестного Пану молодого человека.
– А! Пантелей! Здравствуй! – радостно поприветствовал его Нежин, как только увидел. – Присядь, пожалуйста, подожди немного. Я закончу урок, и мы с тобой побеседуем.
Пан сел на один из стульев, что давеча вывозил отсюда на Дёминской «Газели». Сел в радостном предвкушении, что сейчас увидит работу великого Нежина. Он уже видел её вчера на примере уличного попрошайки – а сейчас мог наблюдать официальный вариант. Это был приятный подарок после такого количества огорчений, разом свалившихся на его лысую голову. Вот сейчас снова на его глазах произойдёт чудо – и юноша со скрипкой будет играть лучше и лучше с каждой минутой.
Но что же увидел Пантелей?
– Медленнее! – говорил своему ученику Феликс Маркович. – Ещё медленнее! Пока не найдёшь темп, в котором всё сможешь сыграть идеально!.. Нет, это быстро! Ещё медленнее!.. Ровнее, не ускоряй! Всё надо играть в одном темпе! Пусть он будет совсем медленный – но всё должно звучать чисто!.. Вот теперь ты нашёл нужный темп. Повторяй!.. Повтори ещё раз в том же темпе! Без ускорения!.. Ещё тысячу раз повторишь дома – и тогда сможешь чуть сдвинуть темп. Только чуть-чуть, едва заметно! Чтобы всё продолжало звучать идеально!.. А сейчас повторяй, повторяй и повторяй!.. Медленнее, повторяй, медленнее, повторяй!..
И тут Пан всё понял. Понял, зачем Феликс Маркович продолжал ездить в училище после увольнения. Наверное, тот и сам этого не осознавал. А приезжал он потому, что хотел работать любой ценой. Приезжал, чтобы испытать самого себя: сможет ли переступить через свою гордость, попросить прощения у директора и вернуться на его условиях? Приезжал, чтобы в очередной раз пройти мимо кабинета Просняка в надежде, что на этот раз хватит смелости. Но каждый раз находил причины этого не делать. Быть может, мейстерзингеры и были причиной? Потому что заражали своим пофигизмом? Или просто отвлекали своим обществом и заставляли вновь и вновь откладывать задуманное на потом?
Но однажды Феликс Маркович Нежин сломался. Быть может, вчерашний концерт так повлиял на него. Ведь сегодня же воскресенье, директора нет на рабочем месте. Значит, Нежин звонил ему домой. Он не стал откладывать, потому что боялся передумать. Решимость накопилась в нём и требовала незамедлительных действий. Он просто не мог больше тянуть. Надо было сделать это сейчас или никогда. И он позвонил, получил нового ученика и зал в воскресенье. Потому что директор торжествовал победу.
Феликс Маркович давно был пенсионером. Неужели ему не хватало пенсии? Хотя на пенсию в нашей стране, конечно, трудно прожить. Но училищная зарплата не очень-то спасала положение. И человек этот слишком неприхотлив, чтобы поступаться своей гордостью ради унизительных подачек. Он сломался не потому, что помирал с голоду. Он просто не мог без любимой работы. Не мог сидеть дома и ничего не делать. А ничего другого он делать просто-напросто не умел. И у него не осталось иного выхода. Он был слишком стар и слаб, чтобы сопротивляться. Хотел ещё хоть немного попреподавать скрипку в свои последние годы. И он просто смирился.
Пан молча покинул зал. Это было последней каплей. Он спустился вниз и вышел на улицу. Там на бревне сидел Гера с компанией. Даже в воскресенье эти ребята торчали на своём излюбленном месте. Как и в первый день, когда он их увидел, они тоскливо глядели в сторону училища, но как будто бы сквозь него куда-то в бесконечную даль. Пан подсел к ним. Гера словно и не замечал его.
– Угостишь сигареткой? – спросил его Пан.
Гера молча протянул ему сигарету и зажигалку, даже не взглянув на него. Пан сладко затянулся и спросил:
– Ну чё, как дела?
– Да ничё, всё по-старому, – ответил Гера.
Гитара на этот раз была в руках не Геры, а Гены. А Лёва и Лёня под неё напевали:
На Муромской дорожке
Стояли три сосны.
Прощался со мной милый
До будущей весны.
Прощался со мной милый
До будущей весны.
Заключение,
в котором автор пытается
хоть как-нибудь закончить роман
– И что же дальше?
– А дальше наступил девяносто восьмой год. Кендыш разорился и бесследно исчез.
Тельман к тому времени уже дослужился до его главного партнёра. На него свалились все грешки и должки Ромы, из-за чего Боря до сих пор пребывает в местах не столь отдалённых.
Тина к тому времени уже оставила Рому и вышла за какого-то дебила-духовика. Она давно забросила скрипку и спровадила обоих детишек в школу.
Марианна вышла за Просняка и родила ему сына. Сейчас она весит около ста килограммов.
Понуров и Манкина встречались в общей сложности лет десять. А потом поженились – и через месяц развелись. Теперь оба работают в музыкальных школах. Он преподаёт виолончель в Калининграде, а она – флейту в Петропавловске-Камчатском.
Мельшин неплохо зарабатывает аранжировками для поющих пидорков и шлюшек.
Хомяков тоже хорошо устроился – живёт в Америке и пишет саундтреки к третьесортным голливудским боевикам.
Изольда снимает мыльные сериалы для домохозяек. Они очень популярны, и она всерьёз убеждена, что создаёт тонкое и многозначное авторское кино.
Нежин доживает свои дни в доме престарелых. Им окончательно завладел Альцгеймер. Он забыл всех – и все забыли его.
– А что же Пан?
– А о Пане никто больше ничего не слышал. Наверное, снова сел на товарняк. Или остался в Москве – ведь в этом гигантском муравейнике легко затеряться и можно десятилетиями не видеть человека, живущего на соседней улице. В любом случае мне приятно думать, что он ещё жив. И наверняка снова бродит где-нибудь на бескрайних просторах нашей необъятной Родины и снова ищет, чем бы заняться в этой треклятой жизни, чтобы она снова обрела смысл.
август 2010 – май 2012
вторая редакция – октябрь 2015
третья редакция – июнь 2020
Стихи в тексте романа, местами изменённые мной, принадлежат:
– моему отцу Вячеславу Вахтанговичу Бараташвили («Ох уж эти красивые женщины», «Чем я прельщал красавицу-подругу», «Было и прошло влеченье», «Ни верных женщин, ни друзей»),
– Ивану Баркову («Природа женщин наградила»),
– Владимиру Маяковскому («Я в Париже»),
– Даниилу Хармсу («Игра на скрипке – ерунда»),
– русскому народу (частушки, «На Муромской дорожке»),
– мне (все остальные).