Он вошел как тать, неслышно, незаметно. Собака во дворе даже не тявкнула. Окликнул меня от входной двери. Я сидел за компьютером в своей комнате. Смотрю в приоткрытую дверь: стоит весь помятый, обвисший, сгорбленный.
Подхожу на расстояние двух метров. От него разит не только перегаром. Несет стойким запахом запущенного, загаженного жилья, давно не мытого тела и нестиранной одежды. Вглядываюсь в лицо: тёмное, немытое. Нос опухший, глаза узкие, заискивающие.
На нем длинная куртка неопределенного цвета. Он без головного убора, хотя на улице конец октября и довольно прохладно. Полуседые волосы всклокочены. На щеках темные разводы. Китайские штаны вытянуты в коленях, висят. Бывшие когда-то коричневыми утепленные сапоги не застегнуты, голенища торчат в разные стороны как у кур, у которых на лапках перья.
Вид и запах удручающие. Но это мой товарищ. Поэт. Надо принимать! Когда-то я восхищался его стихами, декламировал со сцены.
---- Николаич, дай пятьдесят рублей, - вместо приветствия произносит он дрожащими губами.
Вижу, что мой товарищ с большого бодуна. Рождается брезгливое чувство. Даже отвращение. Но борюсь с собой. Он же человек и человек творческий. В нем душа есть и мысли.
---- Тебе зачем, - спрашиваю, хотя отлично знаю, зачем.
Он не отвечает, а повторяет просьбу.
---- Николаич, ну дай, пожалуйста!
Гляжу ему в глаза: не человеческие глаза! Собачьи! Уж так он смотрит заискивающе и униженно, что больно стало за него.
Пересиливаю жалость, отвечаю:
---- Нет у меня денег!
---- Ну, пожалуйста!
Я понимаю, что дать ему денег, значит продлить пьянство, продлить агонию, продлить болезнь, а значит причинить вред.
---- Ты понимаешь, что когда-то надо остановиться? – спрашиваю.
Я же прекрасно знаю, что он понимает свое положение не хуже меня. Понимает, что все равно придется прекратить употреблять алкоголь и прийти в себя.
---- Ты же сам знаешь много случаев, когда человека губит алкоголь, - продолжаю я лекцию и знаю, что он сам может любому прочитать такую же.
Он секунды молчит и опять просит:
--- Ну, дай, пожалуйста!
---- Надо остановиться!
---- Не могу, понимаешь, не могу!!!
---- Понимаю, но ты же гибнешь!
Владимир молчит, потом повторяет:
---- Ну, дай, пожалуйста. Хоть пятнадцать рублей…
---- Володя, нет у меня денег! – говорю я твердо, хотя деньги лежат в моей комнате на самом виду, на телевизоре. «Не дам! - говорю я сам себе. – Не буду ускорять его уход из жизни!»
---- Володя, надо остановиться! Сколько ты уже пьешь?
---- Две недели. Дай, а то умру…
---- Денег нет! – отрезал я категорически, и для большей убедительности добавил: - Наличкой не пользуюсь. У меня банковская карточка.
И тут до меня доходит, что у него и на хлеб нет денег. Жаль пересилила, и я запускаю руку в карманы пиджака, хотя знаю, что в куртке есть мелочь. Запускаю руку в карман куртки. Мелочи там много, но я отделяю две монеты и протягиваю Владимиру. Оказалось это два десятика, двадцать рублей.
Он берет их дрожащими руками, что-то шепчет, шевеля губами, загибает пальцы, что-то подсчитывая. Я смотрю на него с жалостью, но так и хочется взять его за воротник куртки и вытолкать за дверь на улицу: такой у него вид и такой от него запах!
Живет Владимир в общежитии для одиноких в социальном доме. У него там отдельная комната, куда не очень-то хочется заходить, но я иногда заглядываю. Жалко творческую личность, хочется втянуть его в круг таких же творческих личностей, в клуб под названием «Вдохновение».
Но какое может быть у него сейчас вдохновение?! Ему срочно надо опохмелиться и снова впасть в анабиоз.
Эх, Володя, Володя! – мыслю я, глядя на его трясущиеся руки, на шевелящиеся губы, лихорадочно подсчитывающие, что же можно купить на эти несчастные двадцать рублей.
Чтобы не разжалобиться окончательно, я обхожу его и открываю входную дверь.
---- Всё! Больше у меня нету! – говорю решительно, и всем видом показываю, что разговор окончен, и ему пора уходить.
Володя смотрит на меня собачьими глазами. В них укор. И такая жалость пронзает меня, что я уже готов броситься в свою комнату, схватить деньги и отдать их все ему, лишь бы не видеть этих щенячьих глаз. Но я усилием воли сдерживаю себя.
---- Иди, иди, Володя, - говорю, - Опохмелиться тебе хватит, – и подталкиваю его к выходу.
---- Ты почему меня пинаешь?! – вдруг нормальным человеческим голосом спрашивает Володя.
Меня как по щеке ударили.
---- Не пинаю, а провожаю, - оправдываюсь я.
---- Выпроваживаешь!
---- Ты, наверное, представляешь, как неприятно трезвому разговаривать с пьяным?!
---- Я не пьян.
---- Вот бы и не опохмелялся больше. Как было хорошо, когда ты две недели трезвым был! Поди написал много новых стихов?
---- Написал, - однозначно ответил он.
Мелькает мысль оставить его в доме, послушать его новые стихи. Но запах! Но затрапезный его вид! И я гоню эту мысль, подталкиваю его к выходу.
Володя сдается, идет к калитке. Собака при виде меня рвется с цепи. Володя пошел на неё.
---- Куда!? – останавливаю я его. – Укусит!
---- Не укусит! – уверенно заявляет Володя. – Собаки меня не трогают! Я им свой!
---- Иди, иди, Володя, - выпроводил я его за калитку.
---- Ииииии эх!!!» - как на пропащего человека махнул Володя на меня рукой, качнул укоризненно головой и пошел по улице, не оглядываясь.
Я смотрел ему вслед. Было его жалко и стыдно за себя. «Но что делать!? - оправдывал я себя, Сколько таких вот на моей памяти слабых волей погибло от алкоголя!!!» Давал я ему деньги. Он долг возвращал, когда получал пенсию. Но вскоре снова приходил занимать.
Утром я поехал на очередную встречу членов клуба и заехал к Владимиру, долго стучался в его комнату, прислушивался. Наконец за дверью послышалась возня. Володя вынул засов и открыл дверь. Он был в том же в чем приходил ко мне, видимо, так и спал. На кровати лежали смятая подушка и байковое одеяло такого же неопределенного цвета, как и одежда на нем.
---- Ну, жив, курилка?! Привет! – нарочито бодрым голосом воскликнул я. – Как настроение, поэт?
Володя обрадовался. Мое появление стало для него неожиданностью.
---- Сегодня у нас в клубе встреча. Одевайся, поехали.
---- Нееееееет, я не поеду! Куда я такой!?
«И в самом деле, куда он такой? – подумал я, глядя на него. Зачем он в библиотеке в таком виде и с таким запахом?
В комнате не то, чтобы пахло застоем. Запах просто стоял как монолит, так густо, что забивал бронхи, не позволяя дышать полной грудью.
---- Дай тогда свои последние стихи. Я почитаю их в клубе от твоего имени.
---- Дай пятнадцать рублей.
Я промолчал.
---- Ну, пожалуйста!
Я оглядел комнату: есть ли у него что-нибудь из съестного, и не увидел. Голый грязный стол. Электроплитка, облитая накипью, пустая сковородка да не прикрытая пустая кастрюлька. В кармане куртки у меня еще оставалась мелочь. Я выгреб её и положил на стол: хоть хлеба купит.
---- Вот все, что у меня есть! – соврал я, нисколько не устыдясь, – Купи хлеба, принеси свежей воды и поставь рядом с кроватью. Хлебом перебивай голод, водой вымывай из себя хмельную дурь. Через день-два будешь как огурчик.
Володя пересчитал монеты. Руки его уже не тряслись. Я взял поданую мне тетрадку, весело помахал ему рукой от двери и добавил:
---- Не приходи больше ко мне в таком состоянии как вчера. Приходи трезвый, чистый, приходи поговорить о творчестве, поделиться опытом. Ты же можешь! Можешь! Не дам я больше тебе денег. Ради твоего же блага не дам!
Выйдя из душного общежития, я с удовольствием глотнул свежего воздуха, долго и часто вдыхал, проветривая легкие, освобождая их от застойного запаха.
И вот сижу я в клубе перед собравшимися творческими людьми и читаю последние володины стихи. «Где ясный блеск в глазах. Где озарение поэта?- думаю я. Нет уже той образности, метафоричности, и пахнет от его стихов так же как и от его самого, бытовухой и перегаром. Но способность шутить над самим собой он еще не потерял:
Я богат! Моих запасов
Столь, что хватит на века
Есть уздечка для пегаса
И седло для горбунка
А еще есть птица счастья
Если кто хотит купить
Я могу вам в одночасье
За бесплатно уступить
А в углу как паутинку
Незаметную как тень
Свою шапку-невидимку
Я храню на черный день.
А еще рог изобилья
Есть да вот беда одна
От коррозии и пыли
Не дает он ни рожна
А еще в моем есть списке
Вещь одна, мой меч и щит
Это ручка-самописка
Что сама стихи строчит.
И плясать, смеяться мне бы
От небесных сих даров
Но порой на булку хлеба
Не хватает медяков.
Читаю, а сам думаю: «Смешно, да не очень!» И никто из творческих людей тоже не улыбнулся…