Женщины сидели на лавочке возле почты.
Ждали пенсию.
Болтали.
И не замечали весеннего буйства природы.
Сады цвели - словно напоказ.
И ведь не должны цвести сады таким разнузданным образом. Извращение это, а не цветение. Форменное издевательство над серыми светскими буднями…
- Какой красавчик! - сказала баба Настя, рассматривая одну из фотографий в иллюстрированном журнале десятилетней давности. – Красивый, ну, прямо штрасть!
- А ну-ка покажь, - попросила её тётя Мотя. – Так это же Домогаров! Ещё бы не красавчик! Да на него все девки молятся! Молятся - и кипятком ссут!
- Это какой? – спросила баба Люба и ткнула пальцем в глянцевую физию: – Энтот? – И одобрительно выдохнула: - Красивый… Только глаза ****ские…
- Ой и ****ские! – подхватила баба Настя. – У моего Фёдора такие же были, пока его в армию не забрали…
- Профессия у них такая, - сказала тётя Мотя серьёзней некуда. – Там, на кинофабрике, все ****уны – и мужики, и бабы. Развратные – жуть! Там даже имени спрашивать не станут: <…> - и всё! За милую душу <…>! И не заметишь!
- Подожди-подожди - как это <…>? – всплеснула руками баба Настя. - Кто <…>?
- Как кто? Режиссёр! – сказала баба Люба. – Неужели непонятно?
- Нет, сначала продюсер, а потом уже режиссёр, - поправила её тётя Мотя, которая знала всё – ходячая Википедия, а не тётя. С интернетом на поводке.
- Кого – Домогарова?! – удивилась баба Настя. – А его-то за что?
- А за компашку! - засмеялась баба Люба.
- И для порядку, - дополнила тётя Мотя. – У нас в колхозе так же было – помните? План не выполним – и тут же всех под одну гребёнку, можно сказать, по списку… Прямо на току. Или на грядке. Кричишь, шумишь – а толку-то? толку?
- Лёгкий сельский флирт называется, - вздохнула баба Настя.
- Да уж, - сказала баба Люба, - встречают девушку по одёжке, а провожают - без.
- Это ты к чему? – спросила тётя Мотя.
- А ни к чему! Ляпнула – и всё! Имею право!
- Ну, красивый – шлов нет, одни мысли, - шамкая, вернулась к обсуждаемой теме баба Настя. – Загляденье – а не мущина!
- Если б я, бабоньки, была женой олигарха, - сказала Мотя-тётя, - я б на него в лорнетку глядела… Или в биноклю… Посадила бы у окна – и смотрела, смотрела, весь день смотрела, не отрываясь… Как на икону…
- И всё? – удивилась баба Люба. - И больше ничего?
- Ну, почему же ничего, - оживилась тётя Мотя, и собралась было поведать подружкам о том, что она намеревается сотворить с этим самым иллюстрированным Домогаровым десятилетней выдержки, как к почте подошла местная почтарша Броня Марковна, женщина загадочная как букварь для первоклассника. В одной руке у неё было полное ведро воды, в другой - швабра. Под мышкой она держала какую-то папочку. Броня Марковна совмещала все почтовые должности сразу, не гнушаясь ничем, и даже уборкой помещений занималась - уж очень ей нужны были деньги.
Всем своим видом она выражала недовольство.
- Сидите? – спросила Броня Марковна у бедовых селянок.
- Сидим, - ответила за всех тётя Мотя.
- Ждёте?
- Ждём. А чо?
- У меня приятель один вот так же сидел возле магазина, - сказала Броня Марковна, ковыряясь в замке. Слово "магазин" она произнесла с ударением на втором слоге. – Подошли двое. Спрашивают: "Что делаешь?" – Жду, отвечает приятель. – "Ну, ты дождался", - говорят – и набили ему морду…
Значится так, - заявила она, открыв дверь, - пока пенсию не привезли – в помещение ни ногой, понятно?
- А то нет, - сказала баба Люба. - Я ишо тогда поняла, когда замуж выходила.
- Мы бы тоже семечки грызли, кабы зубы росли, - подхватила баба Настя.
Броня Марковна наклонилась, чтобы поднять ведро с водой… -
и увидела журнал с фотографией в руках у тёти Моти.
- Какой красавчик! – ахнула Броня Марковна.
- Красивый - штрасть! – слово в слово повторила ранее сказанное баба Настя. "Штрасть" – её любимое слово. И состояние. С той самой прекрасной поры, какая зовётся "девичьей". Боже! как давно это было!..
- А что - я бы с ним под ручку-то прошлась, - заявила Броня Марковна и с журналом в руке повернулась вокруг оси. Глянула на своё отражение в почтовом стекле и восхитилась: - Гарна дивчина и Домогаров! А? а?
- Гарна… гарна… - согласились праздные по обыкновению женщины, но как-то неуверенно, будто стеснялись этой откровенной, бьющей по глазам дуплексной благодати. И Броня Марковна, смирив радость, подхватила ведро и вошла в помещение.
- А не хотела б я быть женой олигарха, - неожиданно заявила баба Люба.
- Это ещё почему? – насторожилась тётя Мотя.
- Дочерью всё-таки лучше. И никаких обязательств, даже супружеских. Одни права и - отцовское обожание. Он бы мне автомобили дарил, яхты и эти самые – как их там? - острова… Я бы весь мир объехала… Эх, девочки!.. Я бы, что бы вы там ни судачили, вела бы рассеянный образ жизни!.. Ати-мати, фути-нути!..
В каждой бабушке прячется девочка. Время от времени она вылезает наружу и проявляется во всю свою младенческую прыть.
Она бы и дальше фантазировала, когда б ни увидела Пётра Ивановича и, замешкавшись, замолчала. Пётр Иванович, между тем, приблизившись незаметно, как зачатие, с огромным интересом слушал стародевичьи откровения.
- Ишь ты, поди ж ты, - сказал он, оказавшись нежданно-негаданно в центре внимания. - Раньше мечтали выйти замуж за прынца, теперь - стать дочерью олигарха.
Сел на скамеечку, закинул ногу на ногу и честно признался:
- Даже не представляю, как это "вести рассеянный образ жизни". Ума не приложу.
- Ты бы лучше нам что-нибудь про Розанова соврал, - сказала тётя Мотя.
- Про кого?
- Про Василь Васильича, - пояснила Мотя, и баба Люба тут же подхватила издевательское направление задушевной беседы:
- Вот ты говорил, краткость – сестра таланта. Так?
- Так.
- А кто отец?
- Чей отец? – не понял Пётр Иванович.
- Я говорю: с сестрой всё понятно. Отец – кто?
- Я, - сказал Пётр Иванович и, поднявшись, прошёл в помещение почты. Однако через мгновение, чертыхаясь и неинтеллигентно выражаясь, выскочил обратно. "Какая <…> ведро на дороге поставила?" - (дословно – без купюр) вскричал Пётр Иванович.
- Я, - ответила Броня Марковна, появившись на пороге с мокрой тряпкой в руках. – Я и есть эта самая <…>, - спокойно заметила она, и только потом повысила голос: - Ты глаза-то рассобачь, когда входишь в служебное помещение. Чай не Кремлёвский дворец. И не покои Ивана Сусанина.
И ушла, оставив в недоумении Петра Ивановича насчёт доблестного русско-польского первопроходца. И Георгиевского зала тоже. Проворчав что-то невразумительное - для порядка, Пётр Иванович сел на прежнее место.
- Писька, понимаешь ли, там, где у других жопа, а туда же… - резонно заметил он, имея в виду гарну-угарную дивчину. Ни у кого нет столько резона в словах, как у Петра Ивановича. - И сиськи-то, как сосиски, а вот поди ж ты…
Взял журнал, лежащий на скамье, и, держа его на отлёте, охотно согласился с мнением женщин:
- Хорош… - сказал Пётр Иванович. – Ох и хорош… А глаза, действительно, ****ские… Словно шёлком подёрнуты. И бархатом. – И вдруг запел: "О, эти ****ские глаза" – на мотив "чёрных".
Народ, между тем, собирался. Подходил, здоровался, интересовался: "Привезли? – Не привезли?"
- А чего бы мы тут копошились? – дружно отвечали ранее пришедшие.
Действительно, чего бы?
Броня Марковна давно уже выплеснула грязную воду из ведра и, сдув непокорный локон со лба, уселась за почтовую стойку… Можно сказать, спряталась…
А пенсии всё не было – как нет…
Ольга Ионовна с неизменной собачкой на руках пожаловала к почтамту. Пришла - и села на скамеечку, такую длинную, что на ней помещается полдеревни. Собачка декоративной овчиной распласталась на её обветшалых коленях. "Собачкой Фу" называют китайцы пекинесов. "Фу!" – говорит Ольга Ионовна всякий раз, когда пекинес позволяет себе что-нибудь некультурное. Вообще-то Ольга Ионовна столичная штучка, а на село она пожаловала, дабы убежать от городской суеты, дышать свежим воздухом и вкушать здоровую пищу. Местные относятся к ней с почтением, во многом благодаря собачке Фу. Вот и теперь они с удовольствием разглядывали и её, и её декоративную псину. Ольга Ионовна, чувствуя общее внимание, обильно краснела и задушевно беседовала с дедом Пахомом, пенсионером со стажем, с которым вообще-то ранее никогда не общалась.
- Живу, как рыба на кукане, но не жалуюсь, - сказала она ему с редким для себя откровением. "Ну да, ну да", - ответил дед Пахом и тоже покраснел: уж очень ему нравилась эта столичная штучка в брючках.
- Эх, умных много - разумных нет! – заявил между тем Пётр Иванович, обращаясь к собравшимся у почтамта пенсионерам. Пётр Иванович, надо заметить, отличается многообразием взглядов, и каждый взгляд его односельчане считают авторитетным.
- Не хорошего человека должно быть много, а у хорошего человека, - громогласно обнародовал он свою очередную истину, не требующую доказательств, но тут дед Пахом не выдержал.
- Хватит пиз…ть, - заявил он решительно Петру Ивановичу.
"Пиз…ть" – это русский эквивалент сугубо греческого слова "философствовать".
- Я не пизжу, а рассуждаю, - гордо вскинулся Пётр Иванович. Возразил он, кстати, без всякой обиды, ибо философы, по его представлению, существа безобидные и безобидчивые. – А вот материться – не рекомендую, ибо здесь, смею заметить, присутствуют дамы. – И кивком головы указал на знаменитый сельский триумвират: бабу Любу, тётю Мотю и Анастасию Григорьевну.
И триумвират невинно и беззубо заулыбался ему в ответ. Как взаправдашний. Во весь свой беззлобный рот.
- Хотя… - продолжил Пётр Иванович, тут же смягчив отрицательное отношение к местным словесным выкрутасам. – Хотя с нашими дорогами грех не выругаться. Пока не улучшим дорожное покрытие, мат на селе не выведем.
- Вот это точно! – согласился с ним на этот раз дед Пахом.
- Оттого, что вы их кроете, покрытие лучше не становится, - застенчиво заметила Ольга Ионовна. И покраснела.
- А это как сказать, - возразил Пётр Иванович. – Если от души и с матерком-ветерком, то любые дороги кажутся веселее.
И все присутствующие дружно загалдели, как дорожные строители, когда им в канун октябрьских праздников привозят первый в текущем году долгожданный асфальт.
- И вся-то наша жизнь есть русская рулетка! – сказал Пётр Иванович. Сказал громко, дабы перекричать вражеские голоса окружавших его односельчан… -
но тут привезли пенсию, и народ замысловатой цепочкой потянулся в помещение почты.
- Ну, куда, куда вы все сразу? - раздался зычный голос гарны дивчины. Её рык, однако, дружно проигнорировали…
А сады цвели – как никогда ранее – весело и непристойно. Половую распущенность, похожую на извращение, демонстрировала природа.
Иллюстрированный журнал лежал на скамейке. Страничками шелестел любопытный ветерок – туда-сюда перелистывал листики, словно выискивал заметку, на которую стоит обратить внимание. Слюнявил пальчик близким дождём и оставлял в уголках страниц едва заметные, не криминогенные отпечатки…
(из сборника "Пятая дюжина")