Белые ночи Севера сменялись цикламеновыми рассветами. Со скользящего над сибирскими равнинами и вскрывшимися реками глайдера заметно было, что на Таймыре завязалась морошка, и слышно как в сиреневых сумерках Хандыги протяжно мычат важенки. За Певеком и Тикси волны полярного сияния застилали тлеющие искорки звезд, а гуси с гагарами уже перекликались над лагуной Гэтлянген.
И каждый раз в этом сезоне – преподаватели и выпускники, менторы и родители говорили лишь об одном. На побережье и в тайге, в степях и пампасах, на кораблях и внешних станциях, все думали только об этом, предвкушали и трепетали, собирались с силами и тренировали волю, изучали источники и обменивались опытом, пытаясь объять необъятное, осознать принцип действия гигантской системы, проницающей вглубь и вширь через поколения, на грани живого и неживого, устроенной сложно и замечательно как весь их мир.
И не спеша поворачивались приемники, и поблескивал в лапках полирующих автоматов Большой Рефлектор.
Тосхол лежал на берегу ручья, пробивавшегося сквозь укрытые лишайником и подснежниками плиты коллекторов Верхоянской школы. Термопленка сберегала ровно столько тепла, сколько необходимо для закалки и медитации. Одетые нежным пушком ветви сакивы купались в прозрачной заводи. Один побег завертело течением и прибило к ладони. Робко коснувшись человеческой руки, глянцевый стебелек с трогательными почками поделился праной – и на мгновение стал средоточием вселенной на кончиках рецепторов принимающего. Тосхол увидел как бегут соки под лакированной корой дерева и вдохнул головокружительный запах сочащейся из трещин смолы; узнал, кем и в каком году выведен этот гибрид; чем отличается его генотип от прочих; когда был высажен тройной расходящийся ствол – нарочно, для удобства сидящего; и даже прочел мысленное послание: «Игорь и Чимука назначили друг другу свидание под этим деревом завтра ночью – если не трудно, просим выбрать иное место для отдыха».
Оу нан кадобрахо:
Ты спрашиваешь, почему я так волнуюсь перед Погружением, и что это такое. Странно, что слово близко по смыслу к тому погружению, которое мы предприняли с тобой в прошлом году. Люди сумели сконструировать робота, способного выдержать давление подледного океана твоей родины, но ещё не создан скафандр для вашего вида разумных – и они не в состоянии покинуть Энцелад, получая информацию о внешнем мире выборочно, из чужих источников. Есть в этом какая-то несправедливая односторонность, вопреки закону о свободе информации, но я так и не понял, почему ваши мыслящие отказываются от попыток переноса матрицы сознания в искусственное тело. Надеюсь, ты приведешь мне убедительные доводы в пользу этой точки зрения.
Моё настоящее тело находилось в пространстве, под защитой станции, пока разум управлял телом из параграфена, созданным по образу земной манты, животного из водных глубин. Двигаясь рядом с тобой в чересполосице холодных и активных слоев, я так же боролся с восходящей турбуленцией и стремился попасть в желоб, где дремлют отмершие Неподвижные – подобие кораллов наших южных морей, остатки целых племен и родов, превращенные после прекращения деятельности в подобие обучающих машин, оракулов или библиотек (возможно, я ошибаюсь, и назначение этих грандиозных артефактов вашей цивилизации лежит больше в области психологических трансформаций индивида и целого роя? Нам ещё далеко до полного понимания...), я воспринимал и познавал твой мир через призму искусственного тела, но собственными чувствами. Как я хотел бы, чтоб у тебя была возможность так же осознать и почувствовать мой!
Ассоциации и воспоминания увели меня далеко от темы, но возможно, интуитивно я приблизился к ней с иной стороны. Кажется, функция Потока аналогична Неподвижным – у нас ведь нет иных реликтов прошедшего кроме материальных объектов и записей. Может быть, подсознательно мы всегда стремились к единству всех когда-либо живущих, к непосредственности передачи исторического опыта с возможностью осмыслить его с различных позиций, оставаясь самими собой, – этому и служит Испытание.
Повторяю, может быть – потому что вряд ли кто-нибудь точно знает, во что превратился Поток за прошедшие полтора века. Начавшись с симулятора психоисторических процессов, он как дерево Игдразиль из мифов скандинавских народов, ветвится и прорастает сквозь будущее и прошлое, ноосферу и техносферу Земли и других населенных планет. Наверное, киберфизиологи и нейролингвисты способны охватить его системами уравнений. Я буду продолжать учение ещё несколько земных десятилетий, и могу пока только сказать, что пытаюсь приблизиться к освоению общей картины.
Когда ты стоишь в Потоке – он отдает тебе частицу матрицы, психологической структуры и воспоминаний одного из живших до тебя, в глубокой древности, – и этот опыт навсегда остается частью тебя, и твоя душа становится, в свою очередь, источником материала для Мирового Древа. Я не в состоянии ответить на вопрос, по каким закономерностям это происходит – если существуют закономерности. Некоторые думают, что чужая личность избирает по принципу несходства или комплементарности, и мы получаем то, чего нам недостает. Полагаю, что процесс гораздо тоньше, сложнее, и не подчиняется простым механическим законам – как искусственные живые саморазвивающиеся системы.
Как бы то ни было, кто-то чужой выбирает тебя – и ты никогда больше не будешь прежним.
Я знаю, что мамми побывала ардипитеком в африканской саванне несколько миллионов лет назад, вторая мать испытала перевоплощение в наемного солдата одной из европейских войн; отец же никогда не говорит о своем опыте.
Я расскажу тебе это!
Асвами герондио кехт Тосхол
Ко дню Испытания сакива расцвела. Две либри, трепеща крылышками, неподвижно зависли возле бутона – Тосхол видел по ауре, что одна живая, а другая сделана Алей из восьмого класса и её ментором.
Они стояли у самого порога. Отец обнимал Тосхола за плечи – они жили вместе, когда мать улетела с дипломатической миссией, и за три года не пропустила ни единого вечера, чтобы спеть по визору колыбельную. Она держала его за левую руку, а цефеянка Варси Среброликая, оставшаяся воспитывать мальчика пока те двое строили энцеладскую базу, научившая его игре в световом театре и частотному языку – за правую.
Тяжелая дверь открылась, и они вошли внутрь.
Исполняю обещание, друг от скрытого-в-плоской-скале-гнездилища нижнего лежбища Веринхато.
Я был в теле мужчины из двадцатого и двадцать первого столетий по христианскому летоисчислению европейской эры, и всё видел его глазами.
В России (стране, в которой он прожил жизнь, ни разу не покинув её) это были годы регресса, контрреволюции и социальных переворотов. Немногие сказочно обогатились за счет остального общества, а для таких как мой гость – жизнь была беспросветной необходимостью работать на них, чтобы существовать физически.
Ему не повезло с самого начала, когда после брака с девушкой–одноклассницей родился ребенок с хромосомным дефектом. В то время не умели ни делать генетический анализ, ни лечить аномалии – и его дочка оказалась так называемым инвалидом, став бременем для кормильцев.
Даже собственные родители требовали, чтоб он отказался от беспомощного ребенка, отдав в специальное заведение, где не слишком хорошо обращались с воспитанниками, и многие были обречены на раннюю смерть. При странных обстоятельствах погибла жена – возможно, покончила с собой, не выдержав социального давления или депрессии. Он остался один – пришлось нанимать соседку следить за дочкой и платить деньгами, а для их получения торговать целый день разной мишурой на улице, даже в мороз, без специальной одежды!
Можешь себе представить целые годы такого существования, когда приобретение любой вещи было событием?! Они барахтались на окраине несправедливо устроенного социума, выживая поодиночке, лишенные помощи и не замечаемые современниками. Человек, учившийся в институте и писавший стихи, стал отверженным изгоем, нужным только как винтик в механизме производства прибыли банкирам и капиталистам.
Позже ему удалось устроиться на завод, где с помощью одних станков производили детали для других. Автоматизация была начальной и примитивной, и вновь прибавочная стоимость добывалась ценой тяжелого монотонного физического труда, вредного для здоровья работников. Он пытался создать профсоюз, организовать товарищей для борьбы за лучшие условия и не столь унизительную оплату, но ничего не вышло. Понимаешь, ему ничего не удалось в жизни – совсем! Он потерял даже эту работу, просто был уволен и выставлен охраной, а когда стал жаловаться – нанятые владельцем бандиты избили его. Выпив однажды алкогольных напитков, он уснул прямо на улице, где проходили по своим делам люди – и не проснулся. Никто не обратил внимания на лежащего и не оказал никакой помощи.
Я думаю теперь: знал ли он, что был героем? Что именно благодаря ему и другим, не сдавшимся в самую непроглядную тьму – мы живем по две сотни лет, используем лучистую энергию и спускаемся в магму?
Он всё мечтал купить телескоп, чтобы смотреть с девочкой на звезды, но её лекарства были важнее. Звали его Виктором, а дочку Любовью.