Роман «Мой друг Симоне». Автор Елена Кожева.
Я еду на восток. Поезд, дробно стуча колесами, увозит меня вглубь страны, равнодушный к моим делам и мыслям. Купе теплое и уютное, мне нравится просто сидеть, откинувшись на мягком диване и наслаждаться этим теплом. Отогреюсь ли я?
В руках у меня что-то много всего: и билет, и письмо в надорванном конверте, и телеграмма; а пальцы дрожат. Я аккуратно сворачиваю письмо и убираю его в сумочку: до места назначения почти сутки, не потерять бы; билет я кладу рядом с собой на диван, а телеграмму разворачиваю и снова перечитываю. Верит разум, не верит глупое женское сердце. Такой короткий текст, три слова, а жизнь моя разорвана надвое.
Открывается дверь после тихого учтивого стука. Я, нащупав рядом с собой билет, протягиваю его возникшему на пороге человеку в форме. У всех есть эти бумажки, и только у меня одна лишняя. Смять эту проклятую телеграмму, сжечь!
Я смотрю в окно горячими сухими глазами; поплакать всегда успею. Проводник спрашивает о чае. Спасибо, не откажусь. Какой сильный ветер за окном! Неужели теперь везде так же холодно, как и на вокзале, откуда я начала свой путь?! Арктический холод, хрустящие снежинки вьются в светло-сером воздухе, листья валяются в грязных лужах, распластавшись, как убитые невиданные зверьки. Не хочу думать о смерти. У меня хорошая работа, которая делает меня счастливой и независимой; у меня тепло в купе, и я пью вкусный обжигающий чай с лимоном, любуясь его золотисто-осенним оттенком.
Я люблю поезда с детства. Помнится, моя бабушка - оперная певица часто брала меня с собой на гастроли по стране, и мы вместе пили чай и смотрели в окно, играя в слова. Называешь первую и последнюю букву загаданного слова и количество букв в нем, и ждешь, нетерпеливо посмеиваясь, торопясь подсказать...
Мою бабушку в театре звали жаворонком за чудесное сопрано и, подозреваю, что больше за светлое, чистое, открытое чужим бедам, сердце.
Взгляд мой снова падает на желтоватую полоску бумаги. Не перечитывая больше, я сминаю телеграмму в тугой шарик, и все мну ее, мну, пока ладони не покрываются серыми бумажными крошками, грозящими замусорить все купе. Бабушки моей больше нет со мной, нет уже очень-очень давно - целых десять лет. Как бы она повела себя, получив подобное послание? Ахнула бы и расплакалась, я точно знаю.
Я бросаю жалкий шарик в пепельницу и отряхиваю руки. Если от мыслей некуда деться, придется от них отдохнуть. Я роюсь в сумочке и достаю снотворное - безобидный дружок в коробочке. Через полчаса веки мои тяжелеют, и остается только помолиться на ночь и попросить Господа оградить мой сегодняшний сон от вторжения в него солнечного лета на частном пляже, гомона, свиста, смеха, рева водных мотоциклов, плеска волн, шелеста пальмовых
Листьев… Не хочу спать под эту мучительно прекрасную музыку, не хочу,
чтобы сердце мое разбивалось о скалы, тонуло в теплой воде, таяло от нежности, восторгалось, надеялось, любило.... Не хо-чу! Приди же, покой!
* * *
Я пишу книги. Мне двадцать семь лет, и двадцать из них я постоянно что-то выдумываю и записываю на бумагу. Признание пришло ко мне рано, благодаря
моей громкой фамилии, прославленной еще Елизаветой Варнавской, чью аристократичную внешность и великолепный голос почитала вся довоенная Европа. Бабушке досталась нелегкая участь: спасать пришлось и деда, попавшего в мясорубку сталинских репрессий, и двоих сыновей, один из которых впоследствии стал моим отцом. Ее голос очаровывал и покорял. Один за другим склонялись перед ней члены ЦК, профессора, доктора наук, деятели культуры и искусства. Она, чуть не одна единственная, получила право выезда за границу, что и сохранило жизнь почти всей нашей семье. Сестра бабушки - Анна, будучи моложе ее на целых четырнадцать лет, была поспешно отдана на воспитание французским друзьям, приходившим в ужас от слухов, доносившихся до благополучного Парижа из холодной неприступной России. Анну определи в хорошую школу, где учились только девочки, и впоследствии, сколько я знала свою французскую тетушку, она демонстрировала чудеса такта, кокетства и тонкого юмора, так свойственного истинным парижанкам.
Война перепачкала и перепутала чистые души воспитанных и признанных. Дед погиб под Сталинградом, красивый дом с колоннами был спешно покинут. Опера переживала кризис. Четыре года ужаса и горя ожесточили бабушку, переменив ее до неузнаваемости. Советский строй, призванный губить все красивое и праздное, постарался на славу...
Но мне - Любови Варнавской, родившейся под голубым небом непрочного мира все же несказанно повезло. Родители мои, хоть и живут в разводе, временами цапаясь по телефону, очень любят меня, каждый по-своему, и я постоянно чувствую их заботу и беспокойство. Со связями и средствами проблем тоже нет. Книги мои продаются, и за десять лет моей неустанной работы, приносящей чувство самореализации и радости, у меня сформировался свой круг постоянных почитателей моего творчества. Признаю, фамилия сделала важное дело: пропустила меня в свет, туда, куда обычным любителям ход заказан, и только большие деньги прокладывают многим моим собратьям по цеху путь наверх к высшей любви публики.
Сейчас я закончила роман, наполненный печалью и страстью, и получила очень высокую оценку критиков. Мой агент - Вячеслав Игнатьевич Сухарев - просто Славка позвонил мне утром в полном восторге и сообщил преприятную новость: роман будут переводить на все европейские языки. Ура! Разделить его радость я пока не могу по причине приступа зевоты, настигающего меня всякий раз, стоит мне проснуться раньше одиннадцати. И почему Славка никак не может запомнить, что час ночи для меня - это просто вечер, а девять утра - еще ночь, глубокая черная ночь! Разве я многого прошу? Я хочу спать и страшно злюсь на своего верного агента, которого, к слову, и моя мама тоже считает жуткой занудой. «Пусть переводят», - буркнула я в трубку и недовольно покосилась на залитое солнцем фиолетовое окно. Я специально повесила такие темные портьеры, чтобы утренний свет не мешал обряду пробуждения. Сегодня все пропало. Кофе не поможет проснуться, а снотворное - заснуть, и я буду болтаться между сном и явью все восемнадцать часов, отмеренных человеку на бодрствование.
Встать с постели все же пришлось. Я иду на кухню, где от каждого предмета отражается раннее летнее утро, слепя глаза. Теплая байковая пижама, согревавшая меня ночью, оказывается кстати и сейчас, пока солнечный свет не набрал силу, и может только сиять, обжигая сетчатку, но не греть. В своей квартире все устроила я сама. И пусть порой бывает одиноко в просторных четырех комнатах, расположенных в двух уровнях вокруг овального холла, мне доставляет удовольствие сознание собственной свободы. Гости у меня собираются редко. И вовсе не потому, что я скряга или злюка; все куда проще:
я много работаю, и на развлечения времени не остается. Друзей у меня нет. Они, конечно, были. В школе меня не могли разлить водой с тремя подружками, разными, контрастными, как мои книги, но позже, когда учеба в университете забрала все мое время, я потеряла их из виду. Жаль или нет? Сама не знаю. Иногда мне начинает казаться, что я не люблю людей. Первый раз я сделала это открытие, когда меня впервые пригласили на телевидение дать интервью одному очень известному телеведущему. В прекрасной, располагающей атмосфере я провела несколько часов, забавляясь своей новой ролью, и в таком же прекрасном настроении отправилась домой. Гонорары уже позволяли мне шиковать и безумствовать, а еще, я, конечно, помнила о всепрощающей поддержке отца, вот и разорилась на «Пежо», в котором и катила по залитой солнцем улице.
На остановке автобуса я увидела свою одноклассницу и подругу Ирку. Сколько часов, дней, месяцев мы провели с ней за разговорами и спорами, сплетнями и мечтами! Сколько слез выплакано вместе, сколько смеха помнят наши дворики и девчачьи спаленки! Кажется, мы даже были влюблены в одного мальчика, а он нас в упор не видел. Потом Ирка поступила в педагогический университет и с головой ушла в детские проблемы.
Я нажала на тормоз.
- Ира! Матвеева! Ира! - голос мой звенел от восторга. Завтра выйдет программа с моим интервью, и все увидят, что я не зря получаю деньги за свои бессонные ночи и циничные выражения, отраженные, как в зеркале, на страницах моих романов. А теперь еще одна радость: подружка, встреченная после стольких лет разлуки! Я сияла, вороша свои вредные лохмы, выкрашенные в золотой и белый цвета - мои цвета лета и солнца. И тут я увидела ее глаза. Я много раз слышала о людях, чье настроение меняется, как погода, но себя к таковым не причисляла: уж веселюсь, так целый день, сержусь, так неделю. Но сейчас радость моя вдруг испарилась куда-то, раньше, чем я поняла причину столь нежелательной перемены. Отделившись от столба с объявлениями, Ирка сделала два шага в мою сторону и спросила:
- Варнавская, ты что ли? - и эти ее глаза, взгляд которых поволок меня в черную мглу отчаяния, заставили меня стереть улыбку с губ и прогнать радость с лица.
- Ира? - я знала, что это - она. Я видела ее веснушчатое доброе лицо с лучистыми карими глазами в пушистых ресницах, видела ее рыжие, стриженные под «каре» густые волосы, ловила ее душу, как нечто неосязаемое, разумеется, но близкое, знакомое, до конца изученное, до дна исчерпанное. Связь между друзьями восстанавливается мгновенно, именно благодаря этому немому обмену ветерками души. Но это была и не она. Не могла быть она, Ирка, такой жалкой, втоптанной в дорожную пыль, пустышкой, утратившей весь свой запас обаяния и дерзости. Мне захотелось сделать сразу две вещи одновременно: прыгнуть за руль и умчаться немедленно прочь, и броситься к ней, тряхнуть и проорать в самое ее нутро: «Ирка, где ты!»
Обалдевшая и растерянная она подошла ко мне и встала рядом. Глаза ее окинули мою машину, обувь, одежду, прическу каким-то липким неприятным взглядом и убежали в сторону, пока губы задавали вопрос:
- В Останкино, что ли ездила?
- Да, - просто ответила я. Теперь мне хотелось уехать безо всяких дополнительных желаний. Ее злоба душила мое счастье, крепко ухватив его за шею, - Садись, подброшу.
- Ну, спасибо, принцесса, удружила, - и быстро обогнув капот, села на пассажирское кресло.
Мы ехали минут пятнадцать, и все это время Ирка пыталась посвятить меня в подробности своей неудавшейся «поганой» жизни. Муж - парень, встреченный ею в каком-то ночном клубе, оказался равнодушной скотиной. Дети, а их у нее двое, оба пошли в папашу, поражая своей тупостью и плохими характерами. Свекровь - сволочь, свекор - алкоголик; денег вечно нет; в школе, где она горбатится за копейки, тоска зеленая и директриса взяточница.
Боже ты мой. Пока я сосредоточенно глядела на вьющуюся ленту дороги, проходившей, между прочим, через очень симпатичный район новостроек, я запрещала себе думать. Я хорошо знаю свою наблюдательность: если дать ей волю, то язык мой, весело диктующий впоследствии моей руке остроумные фразы и предложения, выйдет из-под контроля и наговорит гадостей. Я понимала, что любой заданный мною вопрос, вроде «Зачем же ты живешь со скотиной?» или «Почему не поменяешь работу?» вызовет полное недоумение и уж точно не заставит мою, увы, ограниченную собеседницу задуматься всерьез над своей жизнью. Поэтому я молча слушала весь этот грязный словесный поток и мечтала поскорее доставить ее на место.
- Вот здесь я живу, - Ирка показала куда-то в сторону синих девятиэтажек, гурьбой толпившихся на пригорке. Яркие краски лета подсвечивали местность, как праздничные фонарики - центральные городские проспекты. «Ей не на что жаловаться», - мелькнуло у меня в голове, и я услышала вдруг:
- А ты, я вижу, звезда. Надо же, вся такая гламурная, а подобрала подружку, не побрезговала.
- О чем ты? - я почувствовала жар и дурноту. У меня так бывает перед открытой ссорой, когда нет сил сдерживать свой гнев, да и не стоит, когда знаешь, что уж
сейчас-то выскажешься, проорешься до першенья в горле и, громыхнув дверью, скроешься из виду. Только...только, какой гнев-то? Какая ссора? Что нам делить? Я чуть не впервые потеряла дар слова.
- Ты не понимаешь?! - ехидно спросила она, и я увидела, что нет никакой доброты в ее веснушчатом лице, и вообще, все ее обаяние - маска, скрывающая завистливую тетку, постаревшую от вечной тяги к благополучию, но палец о палец не ударившую, чтобы его достичь. - Уж никак не ожидала, что ты подашься в писатели. Сейчас все, кому не лень, пишут. Я твои каракули видела в магазине.
- Что же ты не пишешь? - спросила я и нахально осклабилась.- Любовались бы и твоими книгами тоже, и возвращались бы мы сейчас вместе с телевидения. И, может быть, не было бы у тебя мужа - скота, с членом вместо мозга!
- Она еще издевается! - завизжала Ирка. - Пошла ты со своими книгами! Дверь моей машины не знала такого обращения до того, как подружка со
всей мочи бабахнула ею. Слава Богу, что с ней не часто так поступают, а то мой новый автомобильчик рассыпался бы, не прослужив и года. Друзья познаются в радости. Моя мама, редкостный психолог по природе и добрейший доктор по профессии, не раз говорила мне это, сочувственно выслушав мои жалобы на непонимание окружающих. Я не возражала, но думала иначе. Думала, горе сближает людей, заставляет их забывать о своих бедах и житейских проблемах, и жертвовать другу все свое время и деньги. Это так, но это легче, чем всей душой порадоваться за друга, набредшего на неожиданное сокровище или встретившего любовь всей его жизни. В действительности порадоваться, испытать счастье и гордость, проникнуться глубоким уважением к редким достоинствам, которыми сам не обладаешь, невероятно трудно. Многие на такой подвиг просто не способны.
Зависть - налог на счастье. Это отцовское выражение. Он - чуткий бизнесмен, наделенный редким даром предвидения. К своему нынешнему положению в обществе он шел с самого низа крутой лестницы в небо, и только природный талант и огромные знания в нужный момент направляли его и не давали скатиться вниз. Откуда в нем такие таланты, никто особо и не задумывался, мы с мамой просто радуемся за него и гордимся результатами. Друзей у отца всего двое: его новая жена Лариска, которая старше меня всего на пять лет, и дядя Сережа, бывший папин одноклассник, сведший меня когда-то с нужными людьми в издательстве. Мама, увы, другом отцу никогда не была, заботясь больше о благополучии дома и моих успехах, и ладить между собой они научились только теперь, начав жить порознь. Лучше поздно, как говорится. А вот за Лариску я рада: ее природа создала истинной женщиной. Она всегда рядом с отцом, всегда добра, не грустит, не капризничает, не ревнует. Любит и все. Даже от брачного контракта отказалась наотрез, согласившись, что отец будет помогать маме и мне, и завещает большую часть средств нам. Я долго не верила, что такие люди на земле бывают, но пришлось, когда Лариска сама в двух словах все объяснила: «полюбишь, поймешь». И не в словах вовсе дело, а в поступках. Накрытый стол, вежливая прислуга, вышколенная, словно с армейской строгостью, сияющая красотка жена в соблазнительной одежде встречающая на пороге - это все Лариска. Она не лезет в душу с вопросами, но всегда подскажет выход. Она и мне уже подруга, хоть и держится на вежливой дистанции. Остальные - это соседи, мамины коллеги, мои бывшие одноклассники, знакомые отца - большая, как пчелиный рой, гудящая от зависти туча, от которой хочется держаться подальше. Зависть - налог на счастье, вот мы, самые добросовестные плательщики, и маемся от одиночества под перекрестьем косых взглядов.
Вторую свою подругу, Измалову Раиску я повстречала в английской школе, куда хожу улучшить произношение моих иностранных языков. Стыдно, когда роман переводят на французский, а ты вместо «энтре ну», выдаешь «энтре нуар». И считаешь себя полиглотом. Тетушка Анна, мой добрый гений с Монмартра, велела мне не, мешкая подтянуть ее второй родной язык, дабы ей не было совестно представлять меня своим друзьям в мой очередной приезд на Ривьеру, где она прикупила себе именьице «Шато Ани» (Замок Анны). Слава Богу, что мой немецкий и английский не вызвали у нее нареканий, наверное, с ехидством замечу это, она и сама иногда фальшивит.
Так вот, сидя в парке на скамейке в ожидании преподавателя и листая «Караван историй», я и не заметила, как оказалась в компании нескольких девиц, бесцеремонно меня разглядывающих. Меня иногда узнают в общественных местах, что ж, бремя славы, и я скорчила непроницаемую мину. Скажу честно, строить из себя хладнокровное земноводное не просто, особенно, когда вовсю светит солнце, а на тебе платье от Армани, присланное папочкой в подарок - такое синее, как мои глаза, великолепно оттеняющее загорелые плечи и спину. Держалась я долго, пока над ухом не раздалось: - Автографом не побалуете?
Обычно автограф просят. Не требуют, не ехидничают, а именно, просят; иногда даже умоляют. Я - не поп-звезда. Меня, слава Богу, не рвут на части обезумевшие фанаты, но в таком тоне об автографе меня попросили впервые. И что-то неуловимо знакомое прозвучало в этом несколько фальшивом голосе. Я отложила журнал и подняла голову. Передо мной, изогнувшись в презрительной позе, стояла стройная девушка с удивительно близким, почти родным лицом. Мозг перебирал гигабайты памяти, а потом резко выдал: Рая Измалова, мечта юношей и гроза представительниц одного с нею пола. Мы подружились в десятом классе на почве совместных походов домой. Жили мы с Раиской рядом и, можно подумать, были вынуждены сойтись, хотя на первый взгляд нас ничто не роднило. Ира Матвеева, с которой мы сидели за одной партой с первого класса и присоединившаяся к нашему тандему в четвертом, Лада Гриц, дружно поражались, что могло свести меня, обаяшку - принцессу, с этой вечно надутой, пусть и красивой королевой тьмы и колючек. Но я словно ослепла. Должно быть, в моем окружении было слишком много добрых, простых, незамысловатых личностей, что я вдруг очаровалась склочной Раей. Она никого не любила до того, как пришла в наш класс, и сразу невзлюбила новых сверстников. Я почему-то пользовалась у нее успехом и, как наперсница, каждый день выслушивала жалобы и нытье, произнесенные капризным, наигранно высоким голоском. Когда я пыталась обелить незаслуженно оскорбленных девушек, вступая с Раисой в спор, она поджимала губы и отворачивалась на минуту с тем, чтобы с удвоенной горячностью повторить свои обвинения позже.
Какое-то время, к своему стыду, должна признаться довольно длительное, я смотрела на мир ее глазами. Сразу стали пустыми бывшие подруги, уродливыми друзья мальчишки, завистливыми сплетницами Ира и Лада. На четыре года я предала людей, ни в чем особенно не повинных, людей, с которыми у меня могла завязаться теплая дружба, может быть даже любовь. Кстати о любви. Став старше, Раиса занялась сортировкой на хороших и плохих не только девушек, но и молодых людей. Услышав, как брезгливо она общается с неугодными, и как высокомерно с «вполне ничего», я прозрела, но было почти поздно. Она никого не подпускала ко мне, жестко критикуя мой выбор, мое поведение, мои принципы. Зачем она была мне нужна? Тогда я не знала, теперь все ясно, как день. Я училась самосовершенствоваться. Она показала мне пример, как нельзя себя вести с людьми - это, во-первых, и что ни в коем случае нельзя подражать кому бы то ни было, вопреки всему оставаясь самой собой - это, во-вторых. Я больше не хотела быть ухудшенной копией Раисы Измаловой, которая оказалась всего-навсего глупой высокомерной стервой, в то время как могла, пользуясь своей правильной красотой и манящей улыбкой, превратиться в очаровательное создание, каждую минуту благодарно принимающее поклонение окружающих.
Как же мне было жаль юношей, угодивших в ее сети! Она втаптывала их в грязь, лишая остатков уважения и гордости. Один за другим они теряли лицо и уходили прочь пристыженные и несчастные, унося в сердцах воспоминания о ледяном отказе. Не сомневаюсь, что многие из отвергнутых еще долго не в состоянии были поверить в свою привлекательность. Кстати, то обстоятельство, что они не нравились Раисе, не мешало ей принимать от них подарки и приглашения в кино или клубы. «Чего дома-то сидеть?» - го и дело фыркала она в ответ на мои недоуменные вопросы.
Я не могла обвинить ее в лживости. В сущности, она всегда прямо говорила своим поклонникам, все, что о них думает, указывала на их недостатки и ясно давала понять - ловить нечего! Но я немедленно обвинила ее в скрытности, когда однажды под вечер в доме моей мамы раздался звонок.
- Денег не одолжишь, принцесса? - это издевательское прозвище я не терпела с детства, оно казалось мне глупым и вычурным проявлением фантазии недалеких людей, их закомплексованности и ограниченности. Я разозлилась, но даже в пылу гнева успела поймать себя на странном ярком предчувствии грядущих перемен в жизни подруги.
- Что-то случилось? - спросила я, уже зная, что Райка оставит мой вопрос без ответа.
- Я уезжаю, потом объясню! - зло и возбужденно произнесла она и нетерпеливо повторила: - денег не одолжишь?
- Много? - на тот момент я еще только вступала во взрослый мир, и хотя продвижением моих книг занимались настоящие профессионалы своего дела, наличности у меня было не очень много.
- Да тысячи баксов хватит, - нарочито пренебрежительно заявила Райка.
- Заезжай, соберу, - я положила трубку и стала размышлять, куда можно ехать посреди рабочих будней серой осенью, да еще располагая такой скромной суммой. Хорошо если у Райки есть какие-то свои сбережения, иначе, куда бы она ни направлялась, ей придется трудно.
В тот вечер, промозглый и гнилостно-сырой, я видела Райку последний раз, в том смысле, видела такой, какой ее знали и помнили наши многочисленные знакомые, такой, какой я все же иногда хотела е вспоминать. Она ворвалась ко мне с горящими щеками, бешеными глазами, пальцы ее нервно теребили сумку, ноги в легких для конца октября сапогах переступали по паркету с неугомонностью, совсем ей не свойственной. Красивое лицо все было наполнено какой-то чуждой мне одержимостью, от чего по моей спине катились стайки испуганных мурашек.
- Ты надолго? - шепнула я, передавая ей пакет с деньгами. - Как же университет, работа? Шеф-то поймет?
- Это что-то вроде командировки, - цинично фыркнула Райка, тщательно пряча деньги в сумку, - когда вернусь, не знаю, скажу только одно: мне сделали выгодное предложение...
- От которого ты не смогла отказаться, - грустно улыбнулась я. Тревога грызла меня неутомимым зверьком. Какое, к черту, предложение могли сделать недоучившейся красотке с бюстом пятого размера, в основные обязанности которой входит ежедневно отбиваться от домогательств шефа?!
- Ты уверена, Рая? - немного невпопад спросила я.
- Я все решила, Люба, я уезжаю!
К весне я переехала из подмосковного Раменского, где жила с мамой, в свою первую московскую квартиру и занялась сотней необходимых вещей. Помимо учебы, я давала интервью, писала новые произведения, посещала светские тусовки, да еще следила за ремонтом и приобретала мебель. Немного очнулась я к середине мая, сдав досрочно экзамены за четвертый курс. Появившуюся возможность передохнуть, я использовала по полной программе, и первое, что я сделала, вдохнув аромат города, наполненный бензином, зеленой листвой, горячим асфальтом, духами и дождем, поехала в гости к подругам.
В маленьком кафе за круглым столом под красной в белую клетку скатертью мы сидели с чашечками кофе в руках и мило беседовали, обмениваясь новостями. Шли минуты и часы, и ничто не нарушало нашего дружеского единства: ни беременность Ирки, ни моя неожиданная слава, ни глубокая печаль Лады по поводу расставания с очередным любовником. Но тут я спросила о Раисе, и девушки вмиг оживились, захихикали, оскалились. Жадно схрумкала пятое пирожное Ирка, поджала губы и загадочно помахала тонкой кистью в воздухе Лада, а я вдруг поняла, что мои неясные предчувствия оправдались, и случилось что-то ужасное.
- Она попала в один московский бордель, работала там месяца три, а потом ей паспорт засунули в одно место и вышвырнули без денег. Хорошо еще, Ванька Мелихов по делам в столицу ездил, встретил ее случайно и подобрал. Она за него замуж вышла...
- Не вышла! - перебила Ладу Ирка, возмущенно поднимая брови, - она с ним так просто живет, без росписи!
- Он ее поколачивает временами; никак от Ваньки не ожидала!
- Ты бы тоже стала ее поколачивать. Ничего себе, жена проституткой работала, а к себе на километр не подпускала! Помнишь, Люба, Ванька-то бедный как по ней страдал?!
Я помнила. Мелихов Ваня никогда мне особо не нравился, и я не понимала, как он умудрился втереться к нам в доверие и даже считался нашим другом, хотя был всего лишь сереньким, малозаметным одногруппником Лады. Он был слишком большим. Не то чтобы высоким, а просто крупным, широким, полным и, к сожалению, рыхлым. Спортом он никогда не занимался, книг не читал, с компьютером и вообще с побои другой техникой не дружил. Похоже, единственным его развлечением было хвастаться тем, что сделал, заработал, построил его отец, выдавая достижения родителя за свои собственные. Кажется, он иногда ходил в кино... Я не знаю, какого мужчину желаю получить в друзья или любовники, но точно уверена - это не Мелихов Ваня! Райка когда-то разделяла мои чувства, и сейчас, узнав об этом поистине диком брачном союзе, я растерялась, понимая все же причину Райкиного поступка. Вот так бывает: разум понял, а сердце в шоке. Мое молчание явилось для подруг красноречивее слов.
В тот день я покидала девчонок с тяжелым сердцем. Успев отвыкнуть от Раиски и очистившись от ее зловредного влияния, я спокойно отнеслась к ее неудавшейся судьбе, хоть удивление и держало меня в напряжении первые минуты. Но позже, стоя в пробке на Кольцевой, я задумалась, почему же мне так грустно, словно подростковая депрессия обняла меня своими грязными ручонками и дышит в лицо отравляющей меланхолией, портя мой легкий характер. Прошло немало времени, прежде чем я открыла причину непроходящей тоски: равнодушие окружающих нас людей! Равнодушие к бедам! Раиска, бесспорно, глупа, раз решилась на свою безумную авантюру, но мы-то, мы! Девчонки ведь были готовы наизнанку вывернуться от радости, что у нее случилось горе! А я? Почему я не одернула их? А потому что мне самой было интересно! Я тоже слушала и втайне злорадствовала. Когда я это поняла, я еще больше невзлюбила людей с их проклятым лицемерием и ложным сочувствием. Есть ли на свете человек, способный по-настоящему радоваться, жалеть, сопереживать?
И вот минуло около десяти лет. Я сижу в ореоле своей красоты и славы, а Раиска стоит рядом и смотрит на меня своими коричневыми, чуть приподнятыми к уголкам, глазами. Ее чувств я понять не могу: прошло так много времени! К чему она стремилась? Добилась ли или, наоборот, от чего-то сбежала, все позабыв?
- Вот это встреча! - я заставила себя улыбнуться. Ох уж эти фальшивые улыбки, после которых болят мышцы липа; и долго сам себе противен. Зачем я улыбаюсь, я же совсем не рада ее видеть? Старая привычка что ли, от которой не избавиться и к концу жизни, как от умения плавать... - Зачем тебе автограф, а, Раиса? - вот это уже мой вопрос, настоящий: немного юмора, чуть сарказма, капля злости.
- А что, тебе жалко? Попривыкла уже, наверное,- она кружит надо мной, как коршун над беззащитным кутенком. Я чувствую ее беспокойство, и вижу, как ей неуютно, но любопытство и все та же старая привычка заставляют ее вести себя подобным образом, хотя она душу бы продала, лишь бы не встречаться со мной и не отвечать на вопросы, которых она, я знаю, боится до сих пор.
- Рая, хватит! - я встаю и выпрямляюсь. Мое красивое синее платье, шурша, облегает всю фигуру. Больше ей меня не смутить, пусть сама смущается. Побуду еще немного злой, чтобы сбить с нее остатки спеси, которая наверняка является
всего лишь защитной реакцией. - Мне не хочется говорить с тобой в таком гоне.
- Надо же, какие мы стали все из себя!
- Я уже слышала подобное совсем недавно. Ссориться я с тобой не собираюсь. Если хочешь спокойно поболтать, сбавь тон, пока не поздно. Я отходчивая, если ты помнишь.
- Не о чем нам болтать,- растерянно произносит она.
- Это точно, - киваю я, - если я не смогла разделить твое горе, где уж тебе разделить мою радость. Ты права - болтать нам не о чем.
- Стерва ты, все же, Любка. Обязательно напомнить надо было! - кричит она.
- Что напомнить? - я смотрю на нее долгим взглядом и, круто развернувшись, ухожу к зданию школы. Мы - чужие люди. Не стоит обсуждать старые дела, если близкими-то нет желания становиться. Страница перевернута. Еще одна.
Где-то на временном промежутке между отъездом Райки и выходом в свет моего первого романа, я встретила Антона Балагурова - младшего брата одного известного на всю страну музыкального продюсера. Связи отца и клиентура мамы с юности впустили меня во взрослый мир вечеринок так называемых «звезд». Я радовалась этому обстоятельству, пока училась в школе, когда ценности еще до конца не сформировались, и суперважным считалась всякая гламурная мишура от дорогой «трендовой» косметики до названий и статуса клубов, где ты проводишь время. В этом смысле я оказалась на высоте, не предпринимая никаких усилий, не считая, разумеется, моих бесконечных «да» на приглашения развлечься. Девчонки есть девчонки.
Антон оказался парнем с амбициями и непомерным самомнением, и с самого первого дня нашего знакомства попробовал показать мне, кто в доме хозяин. Выражалось это просто: сначала он выяснил, чем я планирую заниматься в будущем, а, услышав ответ, громко и пафосно заявил:
- Писать романы! Должно быть, твой отец разочарован. Ничего себе, Любовь, а кто же продолжит дело его жизни? Тебе следовало быть осмотрительнее при выборе профессии.
Мне повезло, что наше знакомство проходило в присутствии наших друзей, его –Жени Новгородцева , и моей неизменной спутницы - Владлены Гриц, проще, Лады. Она кинулась на мою защиту немедленно:
- Ты бы почитал сначала, как она пишет, прежде чем наезжать! - ее красивые черные глаза под огромными прямыми ресницами метали молнии. И хотя я настраивалась на битву за правое дело, почти ничего не замечая вокруг, от меня не укрылось восхищение, озарившее Женькино лицо, когда он смотрел на Ладу. А Антон продолжал гнуть свое:
- Любовь, ты не понимаешь людей в силу своей юности и неопытности! Зачем так много поэтов, писателей, всяких исполнителей?! Никому это не нужно. Все решают деньги и продюсер. Вот захочу я, чтоб ты стала певицей - запоешь, как миленькая.
- И неплохо запою, между прочим, - заявила я ледяным голосом, - моя бабушка, мальчик наш отсталый, покорила всю Европу своим сопрано. Елизавета Варнавская - это имя тебе ни о чем не говорит?
- Что-о? - недоверчиво протянул он, теряя на глазах всю свою пафосность.
- Вот неуч. Брату только не говори, кого ты по клубам петь учишь, помрет еще со стыда! Пока, звездодел.
Я ушла, на ходу успев дернуть Ладу за рукав, но она почему-то мне не повиновалась. Причина стала мне ясна чуть позже, когда я немного поостыла: высоченный, накачанный блондин Женя, нежно ей улыбавшийся, пока мы с Антоном поливали друг друга «понтами». И мне было совестно до
невозможности. Впервые за долгое время я посмела прикрыться святым для меня именем, только чтобы выиграть словесную битву с недостойным противником. Зачем? Я села за столик, велела принести мне мартини и прикрыла глаза, прячась от вспомнившейся мне статной женщины в концертном платье с люрексом, с высоко уложенной прической и беззащитной: складочкой у рта. «Глупышка, я же за этим и жила, чтоб ты могла гордиться мной и ставить на место распоясавшихся глупцов». Этот глубокий, чувственный голос влился в меня мощным светлым лучом, и скорчившаяся от стыда душа, распрямилась. Я открыла глаза. Передо мной золотился мартини, а напротив сидел Антон с каким-то странным выражением на лице.
- Прости, - тихо сказал он и, протянув руку, накрыл ею мою, - я, действительно, неуч, и не хотел тебя обидеть.
- Хотел, - упрямо возразила я и высвободилась. - Если б я сказала, что бабушка моя подметала двор перед Большим театром, ты продолжал бы меня поучать и высмеивать. Что, не так?
- Наверное, так, - он вздохнул, и только теперь я заметила, как он хорош собой. Наверное, не одна пара женских глаз следила за этим кареглазым брюнетом с упрямым подбородком, широкими плечами и девчачьим цветом лица. Я едва сдержалась, поняв, зачем на самом деле он устроил весь этот цирк: моя скромная персона привлекла его внимание. Хотя, зачем, скромная?! Я очень красивая девушка с хорошей фигурой: заметной грудью, тонкой талией, длинными ногами; пусть это банально, но зато сейчас я буду указывать ему, как себя вести, и в какой КЛУБ мы поедем, чтобы продолжить знакомство! – Ну, прости, Люба, так редко удается встретить действительно женщину, что я даже отвык.... Одни потаскушки вокруг! Многие из них даже внимания бы не обратили на мои слова, сидели бы, смеялись и продолжали выслушивать оскорбления.
- Только, умоляю, не говори мне, что это был такой тест?! - я поставила пустой бокал и посмотрела ему прямо в глаза.
- Нет, само вышло и, как видишь, не лучшим образом. Может, поедем в местечко потише? Хочется поговорить с тобой, не повышая голоса, угостить...
- Наверное «Галатея» подошла бы, - медленно произнесла я с хорошо рассчитанным сомнением. Это была моя любимая кофейня с дворцовым интерьером, французской музыкой, приглушенным светом.
- Точно! – обрадовался он и поднялся, уже готовый к подвигам, - как раз то, что надо. Откуда ты так хорошо знаешь столицу?
- Поедем, пока ночь не наступила - усмехнулась я, оставив его вопрос без ответа.
В тот вечер я незаметно для себя проявила чудеса легкомыслия, и дело даже не в том, как играючи я повелась на ухаживания совершенно чужого мне мужчины, нет, я говорю о брошенной на произвол судьбы Ладе. Моя хрупкая, чуждая всякой грубости и хамству, подружка остро нуждалась в участии и постоянном присмотре. Дня не проходило, чтобы Лада не испытала шока от окружающей ее действительности, бьющей по ее чистому сердечку с незавидной регулярностью. Спрашивается, какое я имела моральное право поступать с ней так жестоко, устроив ей сразу две стрессовых ситуации: сначала познакомив со стриптизером, прожженным ловеласом Женькой, а потом легко перекочевала в другое заведение, не поставив ее в известность. Молодец - нечего сказать!
К полуночи угрызения совести продрались, наконец, сквозь джунгли безмерного обаяния Антона, и я, извинившись, достала из сумочки мобильник. Лада не отвечала. Я нажимала на одну и ту же кнопку в десятый раз, а железная женщина равнодушно сообщала мне - непонятливой тупице - что
абонент временно отсутствует. Где этот чертов абонент, за которого я несу ответственность перед самым главным для меня человеком - самой собой?!
- Как ты думаешь, где они могут быть? - отчаявшись, я подняла глаза на Антона.
- Если она с Женькой, то к утру он обеспечит ей доставку прямо до ее собственной постели. Судя по нему, сегодня твоя Лада лишится невинности..., - он улыбнулся, прикрыв глаза, и спросил, - ты этого опасаешься? Если этого, то уже поздно, не надо было вести свою куколку в такое место.
- Нет, за ее невинность я не волнуюсь - это ее личное дело, а вот ее душевное состояние меня беспокоит. Видишь ли, Лада не очень похожа на других девушек: ее проблема в слишком богатом воображении.
- Думает, если с ней провели ночь, значит, завтра поведут в загс? - Антон рассмеялся, но как-то невесело. Это, как ни странно, меня успокоило: еще не хватало, чтоб мужчина видел повод для смеха в здоровом девичьем романтизме. Хотя, зная Ладу, о здоровье я бы говорить не стала.
- Да, и это невыносимо, - вынуждена была признать я. - Она обжигалась раз двадцать, а все никак не перестроится. Встретит вот такого Женьку и мучается потом. «Ах, он мне не звонит!».
- Ты бы ей объяснила, - он посмотрел мне в глаза как-то по-особенному нежно, и я поняла, что проблемы моей подруги он больше обсуждать не намерен.
Встречи с Антоном стали регулярными, и однажды я решилась познакомить его со своей мамой. Не знаю, что на меня нашло, уж, во всяком случае, не матримониальные планы. Просто вдруг захотелось услышать мнение лучшего психолога на свете.
Я не влюбилась. Сердце мое, правда, радовалось, когда звонил телефон, и на душе становилось легко и весело от предстоящей встречи, но думать об Антоне, как о будущем спутнике мне было неприятно. Да, он был красив, и, в известном смысле, богат, но меня до безумия коробила его самоуверенность и внутренняя не сила, но грубость. Я чувствовала, сблизившись со мной и привыкнув к моей привлекательной внешности, он пустится во все тяжкие, от измен до рукоприкладства.
Мама подтвердила мои опасения. Они мило беседовали, сидя в голубой гостиной за чашечкой кофе, а я, укрывшись в бархате портьер, наблюдала за ними, чувствуя, как напряжена мама. Еще бы - решается судьба ее единственной дочери, пока не совершившей ни одного неправедного или глупого поступка. Но, как известно, в детстве такие действия обычно строго контролируются, и пик совершаемой глупости приходится как раз на тот опасный возраст, в котором я пребывала, приведя в гости Антона.
Вердикт прозвучал однозначно.
- Он тебе не подходит, - мама поправила прическу у зеркала в тяжелой раме и медленно повернулась ко мне, ждущей с нетерпением объяснений. Я сидела на подлокотнике кресла, а мама - стройная и деловито серьезная, вдруг прошла мимо меня к окну, отдернула портьеру и широко распахнула створки, впуская холодный ночной воздух.
- Ма, - позвала я. - Объясни.
- Он очень прямолинеен. Приготовься, что он скоро заставит тебя отказаться от твоих романов. Писать ты не будешь, он этого не потерпит.
- Почему?
- Быть всю жизнь твоим фоном?! Играть вторую скрипку?! Любаша, ты что, сама не чувствуешь его эгоизма?
- Бывает, - согласилась я с неохотой.
Мама вздохнула и села на подоконник. Я не могла знать, о чем она думает, но зато я остро ощущала ее тревогу. Никакого лицемерия, а самый настоящий страх за жизнь и счастье своего ребенка. Однажды в детстве я заболела тяжелой формой гриппа; страх мамы тогда был той же природы, что и сейчас.
- Ты у меня необыкновенная девочка, - продолжила мама. - Мы с отцом всегда это знали и внушали тебе. Не знаю, может, и напрасно, а может, это сделало тебя сильной и немного бесчувственной. Если ты не научишься любить, то Антон - неплохая партия. Ты будешь равнодушно взирать на его причуды и ловко парировать его эгоистичные грубые выпады? А на измены гак вообще сумеешь закрыть глаза.... Но если придет любовь - держись! Он выпьет тебя до дна и выкинет на помойку. Страстью или нежностью его не прошибешь. Подозреваю, что он до сих пор с тобой, именно потому, что ты к нему равнодушна. Ты ведь не любишь его, доченька?
- Нет, мама, я еще никого не любила, - видимо в голосе моем прозвучала невольная горечь сожаления, потому что мама сразу поднялась со своего места и подошла ко мне, шурша своим длинным шелковым пеньюаром, заменявшим ей домашний халат. Теплые смуглые руки обняли меня, глубокий аромат «Версаче» защекотал мои ноздри.
- Это не то, что ты думаешь - любовь. Вы, девушки, все ждете каких-то чудес поднебесных, но напрасно. Любовь - это труд длиной в жизнь. Я очень люблю твоего отца, а вот ужиться с ним не смогла, и он со мной - тоже. Почему? Я готова для него на все на свете, но, видимо только готовностью дело и ограничивается. Ну не могу я выполнять все его прихоти, не могу отпускать от себя на месяцы, а после долгой разлуки принимать обратно, как ни в чем не бывало, Лара вот может.... А знаешь, я ведь и тебя люблю до слез, потому что ты - его повторение, а жить с тобой не могу. Хочу и не могу.
Да и о какой любви может идти речь, когда обычной дружбы - и то нет! Хочешь, как лучше, поможешь кому-нибудь из подруг или деньгами, или советом -неважно, а они на шею сели и поехали. Да еще гадостей за глаза наговорят! Представляешь, услышала тут недавно, что я избила Лариску сумочкой за то, что она за нашего папу замуж вышла! Я расхохоталась, и мама вместе со мной. Побить Лариску могла только круглая идиотка.
И тут мне пришла в голову мысль, от которой разом стих мой смех: как должно быть сильно мама любит отца, если отпустила его к другой женщине без истерик и слез, без угроз и алчных требований. Она сумела понять его чувства. Как же нужно любить человека, как?
А если я так же влюблюсь?! Вот ужас-то!
Итак, встречи наши с Антоном продолжались. Он сделал мне предложение и даже подарил красивое кольцо с бриллиантом, но я от него отказалась. Речь шла не о проверке чувств, что проверять, если их нет? Но Антон не отступал. Он даже совершил немыслимый для него поступок: торжественно поклялся мне при свидетелях, что не будет мешать моему творчеству, которое к тому моменту захватило меня полностью, отнимая все свободное время.
Впоследствии я много размышляла о своих отношениях с Антоном. Нужны были они мне, или я, уподобившись Раиске, просто « с кем-то встречалась»? Пожалуй, все же нужны. Я всегда была окружена поклонниками, то один в
театр пригласит, то другой, да еще папочка с тылу старался, подбрасывал мне перспективных дяденек. Как он смущенно пояснял: для строительства прочного фундамента. В чем-то он, как и все родители, был прав. Выйди я замуж за крепкого бизнесмена лет сорока семи или владельца футбольного клуба, мне не пришлось бы в принципе задумываться о завтрашнем дне. Я писала бы скучные романы, таскалась бы по заграничным курортам и отчаянно мечтала бы о приключениях, увлекательных жизненных сюжетах. Антон, конечно, выделялся на общем фоне и, на первый взгляд подходил мне как нельзя лучше. Но я-то уже понимала, что он всего лишь маленький кусочек той же самой мозаики, и он так же скучен, как и дяденьки в дорогих костюмах, не расстающиеся с ноутбуками даже на пляжах Майорки. Рисунок сложился; и не будь в моей жизни Антона, я бы долго еще мучилась вопросом, чего же не хватает. Антон... Я не хотела связывать с ним свою судьбу, несмотря ни на что. Годам к двадцати четырем, когда случилась беда с Владленой, я уже избавилась от иллюзий юности и четко представляла себе, где таится зло, а где
- искреннее чувство. Конечно, мне еще многому предстояло учиться, но лежащее на поверхности я видеть научилась. В отличие от Лады.
Когда случилась история с моей самой трогательной и несчастной подружкой, закончившаяся трагедией, я порвала с Балагуровым, хотя видимой связи между этими событиями не прослеживается. Я не могу придумать название тому, чем была моя жизнь в тот период. Романы, которые я писала ночами, снились мне, изводили, подгоняли. Столько идей! Некоторые из них я успевала хотя бы записывать на диктофон, остальные благополучно забывались, так и не дав начала рождению необыкновенных произведений. Дни мои были расписаны по минутам. О клубах я с тех пор забыла, о поездках к морю - тоже. Тетушка Анна забрасывала меня письмами и звонками с приглашениями к ней на Ривьеру, а я отмалчивалась, невежливо уходя от ответа. Мама теперь навещала меня самолично, контролируя мой сон и часы приема пищи: она не позволила мне нанять горничную, опасаясь разного рода авантюристок, и раз в неделю, захватив свою домработницу, вваливалась ко мне в квартиру с сумками продуктов и ящиками шампуней, зубной пасты и чистящих средств. Славная Лариска заезжала по вечерам и готовила мне ужин, как я позже узнала, не по просьбе отца, а по собственной инициативе!
«Девочка работает». Боже, как я люблю свою семью! Спасибо тебе за них всех! У меня слезы наворачиваются на глаза, когда я вспоминаю их поддержку. Ни слова упрека, Только шутки, поздравления с успехами и забота.
И вот в это сумасшедшее время, когда, если б не родные, я умерла бы с голоду прямо перед компьютером, в доме моем раздался звонок.
- Ты знаешь, что Владлена умирает?! - взволнованный Антон говорил отрывисто, и, как мне показалось, зло.
Я посмотрела на телефон в полном замешательстве и снова поднесла его к
уху:
- Что?
- Лада напилась уксусной кислоты. Врачи говорят, не выживет! - мой вечный жених, кажется, трясся от страха, хотя я не видела причины.
- Где она?
- В Склифе!
- Заедешь, или я возьму свою машину?
- Я уже еду к тебе!
... Я сижу на жестком стуле и боюсь пошевелиться. Приглушенный свет и легкое потрескивание приборов жизнеобеспечения накалили мои нервы, как вольфрамовые нити. Совсем не хочется плакать, просто страшно чувствовать
каждой клеткой тела, каждой ворсинкой на одежде, как из укутанной в белое девушки, лежащей на кровати, выходит жизнь. Темные фигуры напротив меня -родители Лады и несколько наших общих знакомых, подобно мне, замерли в священном ожидании конца. Женьки Новгородцева среди них нет.
В палату входит доктор - усталый немолодой мужчина с короткими седыми волосами. Подозреваю, что он исключительно по душевной доброте впустил такую толпу да еще без халатов в реанимационное отделение. Этот факт лучше всяких слов подтверждает самые худшие мои опасения: мы здесь, чтобы проститься.
Вошедшая следом медсестра держит стопку каких-то бумаг и тревожно посматривает на доктора. Она так вскидывает свои прозрачные глаза, что мы невольно начинаем подражать ей, и утомленный мужчина в белом халате превращается на время в наместника Бога на Земле.
На Ладу я по-прежнему боюсь взглянуть. Сильные ожоги обезобразили ее рот, когда-то прелестно-пухленький, розовый, как у котенка; пищевод выгорел, и брызги крови мерещатся мне на простынях.... Как у нее хватило духу?! Неужели из-за мужчины можно сотворить такое со своим телом? Почему мозг отказался служить и защищать вверенный ему Господом организм?
- Время смерти восемнадцать, ноль пять, - глухо произносит доктор. Плотину молчания срывает шквал безмерного ужаса и горя. Родные бросаются на тело с причитаниями; доктор деликатно выводит обессиленную медсестру. Антон - бледный, словно его сейчас стошнит, цепляется за мою безжизненную руку и тянет за собой. Ручаюсь, это первое зрелище, за всю его жизнь сумевшее пронять его бесчувственную душонку.
Мы молча стоим на больничном крыльце, привлекая внимание окружающих своим странным зловещим видом, так не свойственным молодости. Антон курит и щурится от дыма, глаза его слезятся. Я вижу, что он силится заговорить со мной, но слова застревают в горле, когда наши взгляды пересекаются. Не могу понять своей реакции. Кажется, сейчас я ненавижу всех мужчин, черствых, легкомысленных, беспечных, не способных услышать древний, как земля, призыв женщины. Лада всего лишь влюбилась, черт возьми, зачем было унижать ее отказом? Отказом! Ха, да лучше бы этот бестолковый член в «Гуччи» отказал ей открыто, а не бегал от нежной, романтичной дурочки и не прятался бы по кабакам! Он называет себя знатоком женщин. Да рыдать хочется от такого знатока, не сумевшего приспособиться, подладиться под свою очередную жертву. Даже я понимаю, как проще всего было отделаться от Лады, не причинив е ровно никакого вреда: признался бы ей в неземной любви и по секрету сообщил, что не может с ней встречаться, так как женат на сумасшедшей.
Кажется, моя фантазия завела меня в какие-то непролазные и совершенно неправдоподобные дебри. Хватит решать за других, кто как должен был поступить. Пора определяться со своей собственной жизнью. Хотя на разговорчик Новгородцев напросился.
Антон неуверенной походкой спускается по ступеням крыльца и идет к машине. Замшевый пиджак болтается на нем, словно он похудел на два размера. Я стою в нерешительности: следовать за ним, или остаться. Выбираю все же третий вариант: спускаюсь, прохожу мимо Антона и поднимаю руку, голосуя. Рядом сразу притормаживает такси, и я сажусь в чужой, безликий для меня салон, чтобы навсегда уехать от своей легкой юности, от первой настоящей беды, от несвершившейся любви. Антон смотрит мне вслед, как побитая собака, но мне его не жаль. Я знаю, что еще немало будет телефонных звонков с недоуменными вопросами, угрозами, подозрениями, обвинениями.... Таков он - мой первый мужчина, не прирученный, но угодивший в рабство. Он любит меня, но мы не будем вместе, потому что для счастья нужны двое, а я, к сожалению, пока отсутствую. Я откидываюсь в пассажирском кресле и задумываюсь о Ладе. Ей было двадцать пять, но, прожив четверть века, она не научилась разделять надвое простые вещи. Ей во всем виделось добро. В отличие от Райки, с которой они быстро перестали общаться, Лада умела в каждой сволочи разглядеть ангела пусть и запрятанного глубоко-глубоко. Она была красавицей, в моем понимании, и это сослужило ей нехорошую службу. Мужчины ведь удручающе одинаковы, и все они сначала видят грудь, бедра, туго обтянутый мини-юбкой зад, а уж после - глаза, а за ними - душу, целый мир женских желаний, целей, надежд. Лишь единицы готовы услышать и понять. Я живу в мире мужчин, и не только чуть-чуть больно от их потребительского, надменного отношения к женщине, которой заведомо отведена второстепенная роль кухарки. Как бы мы не пыжились, и не ворочали железо, не руководили, не играли в хоккей, мы всегда будем дурами - это закон. Я с этим смирилась, мне наплевать на мужские игры в самоутверждение за счет слабого, я живу в этом мире, а Лада не сумела. Помню, как часто она приписывала своим молодым людям чувства и мысли, которых они на самом деле не испытывали, и как она билась в истерике, когда один симпатичный моральный уродец, встреченный ею в клубе «Клубничка», попросил ее сбросить ему на телефон фотку «сисек». Я хохотала, как сумасшедшая, и советовала ей прислать ему попу во весь формат, насколько это позволяет ее телефон, но она рыдала от настоящего горя, выкрикивая, то и дело:
- Неужели они все такие свиньи, Люба?!
- Да, почти все, - отвечала я, желая вернуть подругу к жестокой действительности, но надеясь в душе, что мое «почти» волшебным образом поможет нам - таким разным и непонятым, обрести свое счастье.
И тут этот Женя! Он танцевал стриптиз, причем пользовался огромным успехом, благодаря своим белокурым волосам и ясным голубым глазам. Тело его было совершенно. Он работал над ним с особым энтузиазмом: спортзал, бассейн, солярий, косметические салоны. Вечер и ночь были его временем. Роскошно поставленные танцевальные номера никогда не повторялись, пока женщины, рыдающие от восторга, сами не просили его об этом. Говорят, за отдельную плату, он нарушал золотое правило мужчин-стриптизеров не спать зрительницами.
Лада сразу понравилась Жене, как нравилась всем мужчинам, впервые видевшим ее миниатюрную фигурку с высокой грудью, тонкими ногами и руками, точеными плечиками. Волосы ее мягко вились, и, спускаясь к середине спины сверкающей черной массой, невольно привлекали к их обладательнице повышенное внимание. А лицо - предмет зависти злобной Райки - смуглое, нежное, с яркими красками - притягивало взгляды не только мужчин, но и женщин. Я восхищалась ее огромными черными глазами, тонким носиком, полными губами, считая ее совершенством безо всяких оговорок. А она, смущаясь моими восторженными комплиментами, признавалась, что завидует моей белокурой свежести, французскому разрезу синих глаз, персиковому цвету лица и высокому росту. Приятно, конечно, но, я надеюсь, что наша дружба была основана не на взаимной зависти, а на общности интересов и моей сестринской заботе о непутевом вечном ребенке с формами секс-идола.
Она приехала ко мне в прохладный туманный день и привезла бутылку белого вина. Когда я поинтересовалась, по какому поводу гуляем, Лада счастливо пискнула: «Я, наконец, нашла свою любовь!».
Я насторожилась, потому что в мире, где я живу, никто уже давно так фразы не строит. Как бы, например, я сообщила подруге, что влюбилась: «Прикинь, кажется, я попала!» Манера Лады изъясняться, как в английских романах, бесила всех без исключения, кроме меня - литератора до мозга костей. Мне нравилось неспешное течение слов, красиво закругленные обороты, хотя сама я писала, конечно, в ином стиле. Но, то, что нравилось мне теоретически, не могло не волновать в обычной жизни. Мое мнение о мужчинах общеизвестно, а они вряд ли бы оценили высокопарный слог. Поэтому я поспешила переориентировать Ладу.
- И кто он?
- Женя Новгородцев, - выдохнула она, садясь в ротанговое креслице у телефона в моей прихожей - холле. Щеки ее пылали, ручки нетерпеливо шевелились; и мне пришлось взять у нее бутылку и маленький пакетик с шоколадными конфетами, иначе через минуту все гостинцы оказались бы на полу.
- Ты встречаешься с Новгородцевым?! - я, разумеется, знала от Антона, что его друг завел легкомысленную, ничего не значащую интрижку с «какой-то озабоченной кошечкой», но мне никак не могло прийти в голову, что эта кошечка и есть моя восторженная Лада! Больше месяца, закрутившись-заработавшись, я пребывала в уверенности, что Лада давно рассталась с этим плейбоем, и, по своему обыкновению, уже оплакала эти отношения. Ну, Антоша! Знал и скрыл. Он ничуть не лучше своего дружка. Скот - знал все прекрасно, с первого дня нашего знакомства, что Ладу нельзя подпускать к подобным типам, и все же позволил, позволил, зная, как я переживаю за подругу! От злости у меня закружилась голова, и я сама чуть не грохнула о пол принесенное подругой вино. Лада не видела моего лица, иначе, я думаю, она бы за меня испугалась. Долгих пять минут я гасила приступ ярости, и когда мне это удалось, следующий мой вопрос прозвучал ровно и почти без эмоций:
- Откуда ты знаешь, что это - любовь?
- От него самого, конечно! Ой, Любка, ты не представляешь, какой он на самом деле! Мы с ним понимаем друг друга с полуслова! - с воображением у меня вообще-то порядок, напрасно Лада отказала мне в нем. Я так и вижу, как возбужденная парочка беседует о книгах и полотнах Брюллова, предварительно запасшись презервативами и шампанским. С полуслова! Боже, какая же она у меня дурочка!
Как известно, отговаривать и переубеждать влюбленную женщину бесполезно. Справедливо рассудив, что от моих проповедей толку все равно не будет, я кивнула на арку, служившую входом в гостиную, и позвала Ладу за собой:
- Идем, посидим, выпьем, расскажешь!
Я не услышала ничего нового. Пока мы сидели на круглом диване и жевали шоколад и фрукты, запивая их вином, Лада говорила, не останавливаясь. Женя возил ее по клубам, кинотеатрам, кафе, словом, по всем злачным заведениям столицы. Переспал он с ней, как я и опасалась, в ту самую ночь моего знакомства с Антоном, и продолжал пользоваться ее услугами, благо, влюбленная Лада была всегда готова к встрече с ним. О замужестве речь не заходила, но когда хитрый бабник подарил одуревшей от любви девушке колечко с бриллиантом, то для нее все было решено, и она примчалась ко мне, нацепив подарок на безымянный пален.
У меня язык не повернулся спросить, уверена ли она в подлинности камня. Я просто не знала точно, есть ли у меня в доме нашатырь.... Но - шутки в сторону: Лада приближалась, но всей видимости, к опасной, но, увы, такой тривиальной развязке. Я набралась мужества для следующего вопроса:
- А он делал тебе предложение? - ясные, огромные, черные, как ночь, глаза возмущенно распахнулись:
- А кольцо?! Зачем дарить кольцо, если не собираешься жениться?
- - Лада! Спустись на землю сейчас же! Ты не можешь знать, что у мужика на уме, пока он тебе сам об этом не скажет, и то, в половине случаев они обычно врут.
- По-твоему, на мне не стоит жениться, и меня нельзя любить?! – глаза ее наполнились слезами, - ты вот вся в кавалерах! Тошка твой уже сто раз тебя замуж звал, наверное! Ты – красивая, а я – маленькая дурнушка, да?!
-Погоди ты! – прикрикнула я на нее. – Я только хочу, чтобы ты была внимательна к своему Жене. Он известен, как неверный, легкомысленный…
- Нет! Не говори мне больше ничего! Вот увидишь, через три месяца я выйду за него замуж!
Я не стала останавливать Ладу, сорвавшуюся с дивана, и полетевшую к двери. А следовало бы, ведь через три месяца мы все отправились на ее похороны.
Какова доля моей вины – не знаю. Мне страшно даже подумать, что я могла спасти ее, остановить неумолимый ход событий. Но я так хорошо знала Ладу! Сколько раз она вот так же доказывала мне, как прекрасен ее очередной дружок, какой он чистый и порядочный. Выходит, я преувеличила свою осведомленность, не угадала, что в тот туманный, противный день она говорила со мной о настоящей любви, вошедшей в ее жизнь вместе с высоким, загорелым блондином. Она поднимала бокал и пила за его счастье, за свое, за чудо, открывшееся ей, наконец, и обесценившее все другие увлечения. Она пила за любовь. Почему мы так слепы и равнодушны, почему я оказалась такой неумной, близорукой и бессердечной?!
Такси тормозит у «Арманьяка», и я выхожу в серый вечер, сразу попав под огни ночного клуба, где танцует Женя. Мне холодно и неуютно. Сейчас только семь, а клуб откроется в десять; не хотелось бы торчать перед входом, как ошалелая студентка в ожидании кумира. Новгородцев не заслужил такой чести.
Я снова ловлю машину и еду к нему домой. Я знаю номер его мобильника, но телефонный разговор меня не интересует, я хочу посмотреть ему в глаза. В носу щиплет, воспоминания о Ладе вытесняют злобу и жажду мести. Я плачу навзрыд, и удивленный таксист протягивает мне платок, за что я ему очень благодарна. Это не последние слезы в моей жизни, но очень хочется верить, что боль в сердце, режущая, жестокая, больше не повторится. Я говорю «спасибо», когда шофер смущенно отталкивает мою руку с деньгами. Стоит мне только перестать верить в людей, как кто-нибудь снова вселяет в меня надежду.
Квартира Новгородцева расположена в жилом комплексе, построенном совсем недавно, когда цены на квадратный метр уже грозили дорасти до Луны. Здесь и приличный ландшафтный дизайн, и охрана с человеческими лицами, и подземные гаражи. Недурно живут стриптизеры! Хотя…возможно я предвзята.
Он впускает меня легко, всего лишь узнав мое имя по домофону. Женщинам не составляет труда проникнуть в храм тщеславия Евгения Новгородцева. Я смотрю ему в лицо и не вижу никакой красоты. Человек наделен двумя типами зрения: внешним и внутренним. Лада обладала только внешним, не замечая черного нутра отдельных личностей; я - не вижу его голубых глаз, зато ясно читаю в душе: еще одна очарованная поклонница, пользуясь знакомством, явилась за своей порцией ласки. Нет проблем, приласкаем!
- Привет, Любовь! – он широким жестом приглашает меня войти. В доме пахнет духами; играет музыка; в корзине у двери возится котенок. Крошка- зверь напоминает мне о Ладе, и я делаю шаг вперед, хмуро убирая с лица непослушную золотую прядь.
- Ты такая серьезная! Что, Антошка разучился делать дамам приятное?
- Женя, ты знаешь, что Лада умерла? – негромко спрашиваю я и, наконец, решаюсь посмотреть ему в глаза. В них недоверие и ужас, тут же сменяющиеся равнодушием.
- Я ничего не мог с ней поделать, - пожимает он плечами, - что, она вскрыла вены?
- Нет, - я продолжаю сверлить его взглядом.
- А зачем ты пришла, Люба?
- Не знаю. Скорее всего, я рассчитывала услышать слова сожаления.
- Мне жаль.
- Ни черта тебе не жаль, - я вздыхаю и поворачиваюсь к двери. - Ты ее убил, Женя, - голос мой звучит спокойно и ровно, - живи теперь с этим. Это твоя проблема, не моя. Я поплачу, и все пройдет, а ты будешь мучиться до самой смерти.
- Ой, перестань, а! Что твоя Лада, что ты - откуда вы беретесь? Не можете вытащить занозу из попы и просто развлечься. Обязательно надо что-то себе нафантазировать! Не хотел я на ней жениться. Я вообще жениться не хочу, зачем, если бабы готовы платить за удовольствия и так, безо всяких там печатей и чувств!
- Если тебя завтра переедет грузовик, и у тебя не встанет, ни одна из твоих баб не оплатит твоего лечения. Будешь лежать, ссаться и вспоминать, как ты убил девочку, любившую тебя и готовую даже менять тебе памперсы и кормить из ложки! Так бывает с каждым, кто живет, как ты, Женя, обжираясь спаржей и трахаясь безо всяких чувств.
Он замер. Я видела, кожей чувствовала его злость и растерянность. Женщины, похоже, с ним никогда так не разговаривали. Сами виноваты, что он стал таким, и что таких, как он расплодилось - не счесть! Кто-то должен был начать. Пусть теперь думает.
- Кто ты такая, лезть в мою жизнь? - он хотел заорать, подавить меня своей силой,« праведным» гневом, да не вышло. Вопрос получился по-детски наивным.
- Я - тот грузовик, Женя.
Ухожу я опустошенная, несчастная, но не ругаю себя за визит к Новгородцеву потому что осознаю, Лада бы меня одобрила.
После похорон я сажусь за новый роман. По контракту я должна выдавать в год по три произведения. Это - не вопрос. Мой новый роман о Ладе. Конечно, я не стану называть свою героиню именем погибшей подруги, и у нее, скорее всего, не будет больших черных глаз.
Я сижу в темной комнате с занавешенными цветной органзой окнами и быстро набираю текст. Это - пятый по счету роман в этом году. Я отношусь к нему с особой нежностью и тщательно выбираю слова. Слог неуловимо меняется от главы к главе, но меня это не особенно заботит. Я знаю, главное - поверить бумаге тайну основной мысли, а корректор потом поправит торопливо составленные обороты, и выскажет мне, грамотной и дотошной, свое недоумение. Пусть! Пусть! Главное - оживить Ладу, вдохнуть в нее вечность. Ведь пока мы помним человека, он живет и смеется вместе с нами.
Моя юность скрывается где-то за пеленой ночи и горя. Я взрослею, умнею, учусь тосковать, а удивляюсь все меньше и меньше. Люди, которых я и раньше воспринимала как неумных, злобных, но необходимых мне, постепенно становятся просто людьми, к которым я равнодушна. Они почти не подсказывают мне сюжетов, они отдалились, растворились и перестали шокировать или радовать. Идет время. Год, второй, третий со смерти Лады, уже полгода после ссоры с Райкой и Иркой. Я написала роман. Его будут переводить на французский, немецкий и английский языки, как и два предыдущих. Мне давно уже следует принять приглашение тетушки Анны и посетить Ривьеру. Решено. Сначала - по делам перевода книги в Париж, а потом - три месяца полноценного отпуска. Аминь.
* * *
Рекламная открытка оживает постепенно. Сначала я только слышу плеск воды и чувствую горячее прикосновение полуденного солнца, потом зеленый холм отодвигается куда-то вправо от шоссе, и взгляд мой начинает метаться с сумасшедшей скоростью, торопясь увидеть, вобрать в себя, запомнить на всю жизнь.
Белый замок Анны похож на плоский многоэтажный мавзолей, окруженный кипарисами и белыми лестницами с широкими площадками. Рядом, справа и слева, красуются легкие бунгало вперемежку с виллами, издалека напоминая бусины жемчуга на зеленом шелке. Я чуть не сворачиваю шею, казня себя, почем напрасно за то, что, пропадая целую неделю в Париже, я так и не удосужилась купить фотокамеру.
Да, оказывается дом Анны в столице, которым я так восхищалась, и в самом деле пресноват по сравнению с ее жилищем здесь, в Ницце. Увидев светло-голубой особнячок на узенькой улочке, я не уставала ахать от восторга; перед «Шато Анни» я замерла и потеряла дар слова. Вне всякого сомнения, Анна обосновалась в самом сердце курортной зоны. Здесь всюду, куда бы ни падал взгляд уморенного делами горожанина, царил праздник. Все побережье Бухты Ангелов живет только на радость туристов, а заодно и наполняет счастьем постоянных обитателей, каковым и является моя французская тетушка. По рассказам бабушки, старшей сестры Анны, она всегда отличалась человеколюбием и широтой души. Интересная, веселая, не изведавшая и сотой доли страданий, выпавших на долю моей бабушки, Анна, тем не менее, умела и жертвовать и сочувствовать. На ее легкий нрав слетались, как мотыльки к огню. Приобретенный десятилетие назад пансионат никогда не пустовал. Она сдавала комнаты и бунгало, проявляя себя заботливой, вдумчивой хозяйкой, хорошей слушательницей, которую с большой охотой приглашают к столу или поверяют ей свои секреты. Хотя я лично не стала бы шептать Анне на ушко о своих тайнах, поскольку вполне справедливо опасалась, что она вовремя распознает злословие или сплетню, и прервет излияния, запретив даже думать на подобную тему. Она была слишком щепетильна в вопросах чести и семейных традиций; а уж вторую такую поборницу нравственности было поискать. Но просто рассказать свою историю и попросить совета не возбранялось, и, как я узнала позже, познакомившись с обитателями «Замка», даже приветствовалось.
Я стою и смотрю в глаза невысокой совершенно седой женщины, и чувство глубокой радости и невероятного спокойствия охватывает меня. Мне хочется обнять ее, заплакать, но я держусь и сама не знаю, почему жду, когда она первая заговорит со мной, покажет, как вести себя с ней и что говорить. Невероятно. Обычно я не теряюсь в присутствии людей даже незнакомых, но сейчас перед родной тетей легкий страх пополам с глубоким уважением вытесняют мои привычные манеры; и только улыбка все никак не покинет
лицо, против воли раздвигая губы.
- Вот ты какая, Любовь! - вдруг произносит Анна на хорошем русском, и от необычности приветствия быстрые мурашки пробегают по всему моему телу. Мы встречались с ней лет семь назад, а после часто перезванивались и переписывались, но ни разу я не слышала, чтоб она так меня называла - Любовь. Что бы это значило? И как назло любой ответ прозвучал бы нелепо. Сказать: «Да, я вот такая!» - немыслимо и глупо, а промолчать - невежливо.
- Здравствуйте, Анна, - нахожусь, наконец, я и делаю несколько шагов навстречу.
Белые волосы тетушки отсвечивают синевой, а фарфорово-голубые глаза сияют радостью и лаской. Какая она старенькая и хрупкая! Я обнимаю узкие плечи, даже в жару укутанные в кружевную шаль. Она ждала меня так долго, а я из эгоизма и никому не нужного тщеславия все откладывала приезд и откладывала. Ну, ничего. Теперь мы наверстаем упущенное: будем сидеть вечерами над морем, пить коктейли и говорить, говорить... Я расскажу ей, как съездила в Париж и подписала контракт на перевод моего романа с прелестнейшей женщиной Катрин Мове - истинной мастерицей пера. Переводчик -все равно что писатель. На его плечи ложится двойной груз ответственности: нужно не только перевести текст с русского языка, но еще и суметь донести до читателя красоту, нюансы, весь-весь смысл произведения, не навредив фабуле, и, не дай Бог, тускло выписав диалоги. Но я не сомневаюсь в успехе. Катрин дала прочесть мне некоторые свои работы, и я, не отрываясь, читала их, пока не заработала мигрень. Одно слово - великолепно! Мы даже сдружились, и , пока я носилась по магазинам, скупая духи, сумочки, платья и обувь, Катрин успевала говорить мне комплименты. Я, оказывается, красавица, и еще, невероятно талантливая. Как приятно! Никогда не забуду эту неделю в Париже, за которую удивительнейшим образом сбылось то, о чем я втайне мечтала в детстве: прослыть умной и красивой. К сожалению, слава в России стоит немного. Достаточно купить ротацию на телеканале - и ты уже суперзвезда, достаточно мелькнуть с интервью перед камерой, и ты - светская львица. А журналисты, поющие тебе фальшивые дифирамбы и называющие второй Донной Сиэтли! Это же оскорбительное сравнение! Я никогда не писала подобной дряни для обделенных вниманием домохозяек; а спорить бесполезно! Теперь из-за госпожи Сиэтли, против которой я, кстати, ничего не имею: каждому - свое, меня на всех ток шоу спрашивают, верю ли я в любовь с первого взгляда, и каков мой идеал мужчины, как будто он вообще существует! И зачем я изучала три языка и заканчивала университет?! Раньше я считала, что люди такие, какими они себя сделали сами, теперь я убедилась: звезд кропают на телевидении. Рядовая певичка с толстыми бедрами и кривыми зубами вдруг превращается, чуть ли не в секс-символ; силиконовую грудь называют бюстом года, а истинную красоту не замечают, старательно игнорируя лишь потому, что за нее никто не замолвил слово. Удивляет меня все же полное отсутствие вкуса и мозгов у того, кто замалвливает словечко (и платит огромные деньги!) за кривые зубы и бездарный вой, именуемый теперь русским вокалом.
И вдруг мною заинтересовались в Европе! Конечно, я расскажу Анне. Она должна знать, что внучка Елизаветы Варнавской вернулась добирать почестей. Шучу, разумеется.
Мы идем вверх от моря к изумрудно-зеленому саду, где цветут апельсины, и стайки птичек щебечут, приветствуя нас - одиноких путниц посреди зноя и солнечного света. Я буду жить в отдельном бунгало, оснащенном всеми благами цивилизации, и, по словам тетушки, ничто не потревожит моего покоя. Гостей в пансионате, конечно, множество: я ведь приехала в самый сезон. Но мне нечего опасаться: общество веселое, дружески настроенное, каждый со своими проблемами, но, тем не менее, вечерами царит праздник. Анна устраивает чаепития, и к ней поднимаются со всех уровней обсудить дневные происшествия, поделиться волнениями, сообщить новости.
- Если появится желание пообщаться, милости просим, - тетя обняла меня за талию и приостановилась, переводя дыхание. - Вот, - указала она подбородком на зеленую стену, окружающую белый, причудливой архитектуры дом. - Твое новое жилище. Располагайся.
Я неуверенно шагнула вперед и приоткрыла воротца. Вот это вид! Мансарды, веранда, площадка, на которой можно было при желании играть в футбол - это так теперь называется скромное бунгало на одного человека? Здорово! Но сердце мое сразу покорила скамейка, стоящая прямо над плещущейся кромкой воды: если на нее сесть, Средиземное море раскинется, как синий ковер.
- Спасибо, - невольно я перехожу на восторженный шепот. Может, мне удастся отдохнуть. Найдется время на раздумья, так необходимые писателю, и с новыми силами я примусь осенью за очередное произведение. К тому времени как раз стихнет звон фанфар, оглушающий меня и мешающий здраво оценивать свои возможности.
- Приходи пить чай вечером. Сегодня у меня гости из России - доктор с супругой.
- Приду.
- Ах, как бы гордилась тобой Лизонька! - Анна вдруг вытаскивает из кармана платочек.
- Ну, что вы?! - я подаюсь, было успокоить тетю, но она машет на меня рукой.
- Она и так гордилась. Я знаю. И зачем только ты так красива! Выли гая Лиза!
- Тетя? - я теряю ход ее мыслей.
- И не замужем?
- Нет, хотя предложения регулярно поступают.
- Какое легкомыслие! Почему ты не примешь хотя бы одно?
- Никого не люблю.
- Как это опасно, Люба, ты никогда не задумывалась?
- Нет, мне некогда было задумываться.
- Смотри, побереги свое сердце. Средиземное море жестоко.
Мне начинает казаться, что старушка вдруг резко впала в маразм, и я очень огорчаюсь.
- Тетя, я не пропаду, не волнуйтесь. Мужчины - всего лишь приятное дополнение к разнообразной жизни женщин.
- Вот дурочка! - она смеется легким девичьим смехом, - какая ты у меня еще дурочка!
Я облегченно вздыхаю. Ее смех радует меня; а то, что ей не терпится выдать меня замуж, что ж, все пожилые дамы этим страдают.
Мы расстаемся ненадолго, чтобы снова увидеться поздним вечером. На Ривьере к полуночи веселье только начинается, поэтому девятичасовой чай никого не шокирует. Русская Анна, похоронившая всех близких на кладбище «Кокад» еще в конце прошлого века, представляет, по мнению ее гостей, прелюбопытное зрелище. Она остроумна, весела, так почему бы и не попить чайку, кстати, великолепного, в ее приятном, чуть экзотичном обществе перед ночным загулом?
Я иду в дом, радуясь, что, наконец, жара отпустила меня, сдавшись тенистым зарослям мимозы и апельсинов. Все в цвету! Я оглядываюсь в волнении; издали, откуда-то снизу, шипит море. Что в нем жестокого? Не понимаю.
Огромная гостиная с высокими окнами - от пола до потолка, лишена ковров, покрывал и прочего текстиля. Там, где климат балует вечной жарой, кутаться не принято. Пол устлан: у входа и окон - циновками, а посередине - хвастается своим изысканным рисунком паркет. Белые диван и кресла расположились вокруг легкого светло-золотистого столика, стены - оранжевые, с полосами цвета слоновой кости; и всюду живые цветы! Не жалкая герань или полумертвый, измученный перепадами температур, алоэ, а настоящие цветы в деревянных кадках, устремляющиеся вверх, распускающиеся чуть не на глазах. Мне нравится, что тетушка, безоговорочно приняв мой урбанизированный стиль жизни, снабдила жилище всеми техническими новинками. Здесь и музыкальный центр, и кинотеатр с приличным оснащением, и телевизор, притаившийся под потолком, и выдвигающийся с помощью пульта. Я в восторге от резных фигурок кошек, там и тут расставленных по полу, от картин Ван Гога и Мане, смотрящих на меня со стен небольшой, но достаточно полной библиотеки, от тишины и света, от шума прибоя, нарушающего эту чуждую мне пока тишину, и неуловимого аромата апельсинового цвета, преследующего меня повсюду.
Мои вещи перенесены прислугой в спальню - хорошенькую просторную комнатку с голубыми орхидеями на стенах и нежно-сиреневой мебелью. Под огромным зеркалом, закрывающим почти всю стену, прячется гардероб с множеством ящичков и полочек. Мне давно следовало разместить свои вещи в московской квартире подобным образом. Спасибо, тетушка, просто нет слов, спасибо!
Остаток дня пролетает, как миг. Ну еще бы ему не пролететь, если я, упав на постель, проспала несколько часов подряд и открыла глаза, когда приятные сумерки обступили мой новый дом, приглашая на воздух, пройтись и насладиться вечерней Ривьерой.
Вспоминая сейчас тот вечер, мне кажется, что каждый миг, каждый мой шаг становился знаковым событием в моей пока еще легкой, безрассудной девчоночьей жизни. И знакомство с семьей Тереховых, а позже, и с Верой Менье, и с Бланкой Соверне и ее хиппующим мужем, Пьером, рассматривается мною сейчас, как некие ступеньки судьбы, постепенно приведшие меня на вершину истины, постичь которую, мне было предписано тем летом на чужой земле под незнакомыми звездами. Я оглядываюсь назад и вижу светловолосую девушку в модном розовом платье с капюшоном и надписью на рукаве: « Люблю и любима», что совсем не соответствует реальности, идущую по широкой парковой аллее к огромному белому зданию навстречу событиям, перевернувшим всю ее жизнь.
Я помню, как вошла в холл и просто сказала «Здравствуйте» вышедшему дворецкому.
- Вы к Анне? На чай? - предупредительно вопросил седой мужчина в безупречном черном костюме и, получив мой утвердительный ответ, повел рукой в сторону двустворчатой двери, - прошу, гости уже собрались.
Не подозревая, какое зрелище сейчас откроется моему взгляду, я непринужденно последовала за дворецким. Маленькая ступенька заставила меня чуть помедлить и опустить глаза. Когда я посмотрела прямо перед собой, то вдруг поняла, что означает выражение «дыхание перехватило». Красота была, как выстрел: точно в цель, внезапна, пугающа. Мое воображение не раз заводило меня в немыслимые по своей красоте земли, но эта - живая, реальная прелесть заказа, снабженная запахами, веселыми голосами, звуками музыки и звона посуды, объяснила мне, как далека может быть действительность от глупых мечтаний простого смертного. Наверное, так Господь ставит нас, зазнавшихся в своей гордыне, на место.
Море жило, шипя где-то внизу, но в то же время, словно и не жило, замерев в картинной розовой, бирюзовой, фиолетовой неподвижности. Солнце уже скрылось в тяжелых облаках на западе, лежащих на горизонте, как продолжение гор, но волшебный свет еще качался на поверхности моря, не замечая спустившегося на берег вечера. Море светилось большим фонарем; и я поняла, почему Анна не зажгла освещение на веранде. Чаепитие проходило на плоской крыше первого пажа, огороженной низенькими перильцами с установленными по ним светильниками. Так как дом Анны располагался почти на вершине зеленого холма, веранда и площадка для чаепитий служили естественным наблюдательным пунктом за происходящей в окрестностях пансионата жизнью. Достаточно было подвинуть кресло поближе к перилам, и вид открывался прелюбопытный. Об этом собственно и зашла речь, когда меня представили и усадили за стол.
- О, значит, это были вы, Люба! - воскликнул доктор, Андрей Васильевич Терехов - симпатичный кареглазый блондин, уже успевший как следует загореть и выглядевший, как плейбой. - Мы вас сразу приметили! Отсюда можно подсматривать за гостями, чем Анна и занимается, а потом шантажирует их, - он рассмеялся, - как шоу «за стеклом» или «Дом», смотрели в России?
Я не успела ответить, что в гробу видела подобные «шоу», уродующие психику взрослеющего поколения, как мои мысли озвучила жена доктора, Мария. Она была славненькая, полненькая, женщина с каким-то шедевром парикмахерского искусства на голове, абсолютно неуместным здесь, на море:
- Люба вряд ли смотрит подобную дрянь, Андрей. К тому же, человеку некогда! То, что сначала можно было принять за сочувствие моей постоянной
занятости, на деле оказалось обычной попыткой отвести внимание мужа от моей персоны. Я развеселилась и огорчилась. Нет, с женщинами у меня дружить не получается.
- Я и в самом деле не смотрю «Дом», - улыбнулась я примирительно, - работа забирает все время.
- Я слышал, вы претендуете на международную книжную премию, - подал голос юноша лет восемнадцати, сидящий слева от доктора, наверное, его сын. Он появился чуть позже и, буркнув «здрасстьте», тут же уселся на место. Анна урегулировала неясность:
- Это Денис - сын наших уважаемых гостей, Любаша, а эта прелестная кукла - их дочь Таня, - девочка лет десяти - двенадцати действительно была прехорошенькой, но какой-то бледненькой и казалась нездоровой.
- Вам нравится здесь? - спросила я.
- Ничего, - пожала плечами кукла, а юноша внимательно посмотрел на меня, и, почему-то покраснев, опустил глаза.
- Люба, ты мне не говорила, что ждешь премию! - Анна удивленно повернулась ко мне.
- Нет! - я рассмеялась, - я же здесь на отдыхе. Ну а что касается книги, она в надежных руках Катрин. Если награду вдруг решат дать мне, то меня замучает совесть, ведь это будет полностью заслуга переводчика.
- Вы скромничаете! - возмутился Денис, косясь на отца, - я все ваши книги читал. Класс!
- Спасибо, - я немного растерялась: мальчишка прямо-таки горел восторгом.
- Люба, а где вы берете идеи для своих романов? - ну вот, началось! Я усилием воли погасила раздражение: этот вопрос стал мне ненавистен, потому что у меня нет на него ответа. Откуда-откуда! Откуда я знаю?! Сами приходят. Залазят в мозг и свербят там месяцами, пока просто не соберешься, не сядешь за стол и не напишешь заголовок или какую-нибудь фразу. Возможно, чей-то взгляд наводит меня на мысль, или чья-то внешность, или событие... Я не могу сказать, я просто пишу. Но журналистов такой ответ не устраивает. Подозреваю, что и Мария солидарна с ними. Им подавай историю вроде случая с Ньютоновским яблоком: сел под дерево, получил по башке, открыл закон. Наивно и бессмысленно, потому что до Ньютона тысячам всяких дремучих крестьян на голову чего только не падало, и ни один из них не сообразил про земное притяжение. Мозги так работают - вот ответ, но он неприемлем для любопытствующих. Я вздохнула и пожала плечами. Мария переглянулась с мужем.
- Вы не знаете? – удивилась она, видимо решив доконать меня, но на выручку кумиру поспешил ее сын:
- Мама, ты считаешь, что поймешь?
- Денис, это невежливо! – ахнул папаша.
- Нормально! – огрызнулся парень. – Что к человеку цепляться, ей журналистов хватает!
- Денис, мы с тобой еще поговорим, - угрожающе произнесла Мария и прищурилась на меня, уже не скрывая неприязни.
- Мне трудно ответить, Мария Алексеевна. Вам и не нужно знать обо всех сложностях и мелочах, а однозначно не скажешь, - я проявила чудеса терпения, но сделала это исключительно ради спокойствия Анны, которая наблюдала за нами, держа чашечку обеими ладонями, словно пытаясь согреться, и молчала.
- Ты лучше расскажи Любе, чем сама занимаешься! – мстительно ухмыльнулся Денис, не чувствующий, как все юные, когда следует остановиться и поставить точку в неловкой ситуации.
- Денис, ты помолчать можешь? – нахмурился доктор.
- А я вообще-то уже не ребенок, - фыркнул юноша. – Вы ставите Любу в неловкое положение, а она почему не может?
- Денис, не стоит, - негромко попросила я, понимая, что доброго отношения от родителей парня мне ждать нечего.
- Молодой человек, смените тему, - мягкий голос Анны заставил всех угомониться. – Скажите лучше, удалось вам освоить серфинг?
- Инструктор попался нетерпеливый, я чуть не утонул под его чутким руководством!
- Жаль, что Луи в Монако. Вот кто покорил волны здешнего пляжа.
- Кто это, Луи? – спросила я из вежливости.
- Мария хмыкнула, а доктор мотнул красивой золотой челкой и сморщил нос. За них ответила малышка Таня:
- Он – муж Симоне.
- Ладно, дорогие мои, сейчас состоится вынос торта, поэтому, прошу всеобщего внимания! – ласково оборвала мой следующий вопрос тетушка.
Пока повар аккуратно вносил шоколадную конструкцию на васильковом с золотом подносе, пока Анна на правах хозяйки резала торт и раскладывала куски по тарелочкам, пока заваривался абрикосовый чай, и дымок струился вверх, распространяя изумительный аромат, я думала над словами Анны. Луи и Симоне – эти имена были упомянуты впервые, а реакция четы Тереховых очень удивила меня, если не сказать, заинтриговала. Я уже понимала, что Анна не удовлетворит мое любопытство, судя по тому, как тонко сменила она тему разговора, переключив внимание на торт. В этом была она вся: сама деликатность и скрытность. Может, Денис или Танюшка прояснят ситуацию, ведь дети, пусть и не малолетние, очень любят посплетничать.
Наше застолье окончилось с приходом ночи. Спать, конечно, никто не собирался: Анна планировала посидеть со мной в гостиной и поболтать наедине, а доктор с семьей оживленно обсуждали предстоящую прогулку на яхте, куда их пригласила французская парочка еще одних наших соседей – Соверне.
- Я рада, что Андрей повез Машеньку развлечься, - улыбнулась мне тетушка, когда голоса гостей стихли. – Она совсем не умеет себя занять. Надеюсь, ты не обиделась на ее выпады?
- Какие там выпады?! – махнула я рукой, -она просто не знала, как вести себя со мной, вот и все. А вот ее сынок мог бы и смолчать, не очень-то это гуманно – поддевать мамашу.
- Денис неплохой. Он, конечно, хотел польстить тебе, вот и выступил.
- Но не за счет же унижения матери, верно?
- А ты принципиальная! – удивленно подняла брови Анна.
- Не знаю. Может быть.
- Как тебе доктор? – лукаво поинтересовалась тетушка, усаживаясь в удобное кресло, согнав с него спаниеля Жако.
- Симпатичный, - хмыкнула я в ответ и позвала собаку к себе на диванчик, пощелкав пальцами.
- Ты о Жако или об Андрее? Такое впечатление, что тебе все равно! Ты меня удивляешь, Люба, где твой темперамент?
- Андрей симпатичный, но он женат, и мне нет до него дела, - отвечая, я честно силилась вспомнить лицо доктора, и не могла. Вроде золотоволосый, вроде кареглазый, загорелый, с приятным румянцем, а вот весь облик его терялся.
- О, Господи, Люба! Ты любила хоть когда-нибудь?! – теряя терпение, вопросила тетя. Она хотела, было, повязать, и уже взяла спицы, но тут отбросила их на низенький столик с журналами. – Лизавета меняла мужиков, как перчатки. Юля, твоя мама, умудрялась выстраивать своих женихов в очередь, и вела записи, чтоб не запутаться, а ты-то в кого?!
- У меня был как бы жених, - я рассмеялась, вспомнив Антошку, - но он, по словам мамы, был мне не пара.
- Много бы ты стала слушать маму, если б втюрилась в него по-настоящему! – Анна покачала головой, - ты меня беспокоишь. Я читала твои книги. Не спорю, они чудесные, но где ты сама, где твои чувства, твоя жизнь? Неужели ты просто картинка из телевизора?
- Тетя, я не знаю, что вам ответить, - взмолилась я, устав от беспредметности разговора. Я не думала о любви столько, сколько героини моих романов. Я жила отдельно от них, скучно проводя много времени за рабочим столом. Любовь была закрытой сферой для меня, хоть и манила иногда в свои сотканные из тумана объятия. Мне нечего было ответить Анне.
- Ладно, не стану тебя мучить. Просто разреши сделать небольшой прогноз твоего пребывания в Бухте Ангелов?
- С интересом послушаю.
- Мужчины, занимающие соседние с твоим бунгало, повлюбляются в тебя, как ненормальные. Будет много скандалов, замешанных на ревности, будут злые женщины, разбитые сердца, испорченные отпуска, и только ты, Любовь, отдохнешь и наберешься сил, потому что у тебя в груди ледышка.
- Тетя, я умею быть веселой. Если мне пока не встретился супермужчина, это же не значит…
- Веселой ты быть умеешь, но счастье и веселье – не одно и то же.
- Расскажите мне лучше о докторе Терехове, - попросила я, смиренно улыбнувшись.
- А, хорошо, - оживилась Анна, - исправляешься на глазах и проявляешь здоровый интерес. Терехов живет у меня второй месяц. Он – психиатр по специальности, и в России у него сеть клиник. Если верить Маше, он пользуется большой популярностью у высоких чинов, и его умение решать щекотливые вопросы конфиденциально, хорошо оплачивается.
- Надо полагать! – вставила я, - отдых на Ривьере фиг заработаешь!
- Люба! – укоризненно качнула головой тетушка и продолжила: - его дочка Танюшка больна туберкулезом, была больна, точнее. Ее вылечили, но настоятельно рекомендовали свежий морской воздух. Где только они не отдыхали, и вот нашли мой пансионат. Ты. кстати, не волнуйся, опасности для окружающих Танечка не представляет, болезнь у нее внутри, и долечивание идет уже безо всякого труда.
- Я не волнуюсь, - пожала я плечами, - представляй она опасность, ее бы из страны не выпустили.
- Скорее, Франция бы не впустила.
- А Маша ревнует доктора ко всем, или только я ей не угодила? – вспомнила я прищур жены Терехова.
- Ха, да ты в зеркало-то себя видела?
- Не поняла?
- Она не поняла! Ты что, не заметила, как он смотрел на тебя?! – Анна аж подпрыгнула в своем кресле. Жако, уснувший было, поднял голову и спросонья гавкнул.
- Ну, смотрел. Но мы же разговаривали! Куда еще-то было смотреть?
- Люба, ты прикидываешься что ли? – подозрительно присмотрелась ко мне тетя. – Ты не можешь быть такой ледышкой.
- Да, я прикидываюсь. Так легче жить.
- Ну, тык бы и говорила! А то я уж было испугалась.
- И что там дальше о докторе? – я откинулась на мягкую спинку диванчика и запустила пальцы в шерстку спящей у меня на коленях собаки. Домашняя атмосфера располагала к неспешной болтовне. Анна откликнулась тут же:
- Доктор отдыхает, загорает и выгуливает свою жену, которая, кстати, впервые за границей. Поначалу мы с ней не очень ладили, сама не знаю почему, - тетя пожала плечами и поправила шаль, - Маша мне показалась недалекой и не очень воспитанной…
- Это видно по Денису, - злобно, но с улыбкой вставила я.
- Пожалуй, - кивнула тетя. – А вот с воспитанием Тани она преуспела. Видно, у девочки еще возраст не подошел огрызаться и спорить. Собственно, Мария неплохая женщина, и я не хотела бы, чтоб вы ссорились.
- Сдалась она мне, - я улыбнулась шире, - и доктор ее мне тоже по барабану.
- Pardon? – Анна выглядела озадаченной; пришлось искать адаптированный перевод моему любимому словечку-паразиту:
- Мне по фигу, все равно, то есть, - я уже смеялась, - без разницы!
- Хватит, Любаша, я знаю, что такое «по фигу». Ну вот, Тереховы здесь уже второй месяц, как я уже говорила. Привыкли, освоились, завели дружбу с Пьером и Бланкой. Тебе тоже советую – веселая парочка.
- Французы?
- Да, с юга. Пьер – большой шутник, а Бланка – жуткая скандалистка. Когда они ссорятся, мы зовем отца Жана с верхнего этажа, чтобы усмирить их. Знаешь, летают тарелки, бьются стекла…потом Пьер оплачивает ремонт и темпераментно извиняется. У него были романы со всеми обитательницами «Замка».
- Поэтому, наверное, и получает? – меня клонило в сон. Хотелось бы знать, когда я начну полноценно бодрствовать, а то пока получается, что мои глаза открыты ровно четыре часа.
- Это акклиматизация, - тихий голос Анны раздался у меня над ухом. Она осторожно взяла у меня из рук Жако, положила мои ноги на диван и укрыла шалью. – Сосуды приспособятся, и послезавтра ты себя не узнаешь: будешь плескаться до ночи в море, и спать тебя будем загонять палкой.
Сон спустился незаметно, как теплое одеяло, и я не услышала, как тетушка вышла из темной гостиной и закрыла за собой двери. Где-то шипело и билось море, и мне казалось, что я на корабле под открытым звездным небом плыву куда-то по бескрайнему простору, свободная, живая, всемогущая.
Солнце ударило мне в лицо, и я сразу очнулась. Надо же было так несветски заснуть прямо посреди беседы, да еще завалиться на диван в одежде! День был в разгаре. Я села, обхватив колени руками, и зевнула. На полу зевнул Жако, и, резво поднявшись, завилял хвостиком, приглашая на утреннюю прогулку.
- Сначала кофе, - негромко сказала я собаке и огляделась: ни души. Но почти тут же дверь деликатно отворилась, и, словно прочитав мои мысли, вошел Этьен – безупречный дворецкий Анны и поставил передо мной поднос с изысканно сервированным завтраком. Так можно окончательно облениться и забыть, что по утрам принято делать легкие упражнения и принимать душ. Я провела по лицу рукой и с ужасом увидела на ладони следы туши для ресниц: я впервые заснула, не смыв косметику. Что со мной творится?
Когда я отдавала должное великолепному кофе и омлету с ветчиной, в гостиную вошла тетушка и заговорщицки мне подмигнула, прошептав вместо приветствия:
- А к тебе сегодня уже гость приходил!
- Кто? – я напрягла память, на кого это я умудрилась произвести впечатление, находясь в постоянной спячке.
- Денис, - тетушка села в свое любимое кресло и торжествующе улыбнулась, - я видела его, когда он выходил с твоей площадки.
- Так он не сюда приходил? – я помотала головой.
- Нет, конечно. Он узнал, где твое бунгало, и , видимо, хотел пообщаться наедине.. – не больше и не меньше. Анна в своем репертуаре: факты выложила, а комментировать – это не для нее.
- Точно?
- Конечно. Я живу здесь восемь лет и уже изучила все лазейки и все официальные подходы к моим бунгало. Тем путем, что шел Денис, можно попасть только к тебе. Он же не знал, что прелестная незнакомка оказалась одновременно и спящей царевной.
- Как вы думаете, что ему нужно? – я с сожалением заглянула в пустой кофейник.
- А ты как думаешь? Кто из нас лучше знает человеческую природу, а? – легкая улыбка мелькнула на ее аккуратно подкрашенных губах.
Поблагодарив тетушку за ее гостеприимство, я направилась к себе, гадая по дороге, что действительно понадобилось славненькому мальчику от двадцатисемилетней мадам, обремененной, к тому же, и незаслуженной славой.
Дома меня ждала записка следующего содержания: «Люба, давайте встретимся сегодня вечером у моря, там, где новая пристань для катамаранов, в 21 час. Мне нужно поговорить с вами. Денис».
- И ни слова объяснения. Сиди теперь и гадай целый день! – с досадой обратилась я к своему отражению в зеркале. Если бы Денис увидел меня сейчас, он перенес бы нашу встречу на неопределенный срок. Я хихикнула и быстро пошла в ванную, на ходу стягивая мятое розовое платье.
Днем в самое пекло меня понесло на пляж. Спать не хотелось, и я подозревала, что тетушкины прогнозы начинают сбываться. На пляже у кромки воды места не было. Анна, правда, говорила мне, что ей принадлежит небольшая полоса пляжа чуть левее пансионата, туда ведет отдельная лестница, но мне хотелось к людям. Знакомых – тех немногих, кому меня успели представить вчера, не оказалось, и я расстелила полотенце между двух больших семейств, расположившихся под яркими зонтами. Одни играли в карты, причем без конца обвиняли какого-то Альберта в мошенничестве, другие лениво переругивались, спихивая друг на друга вину за забытую видеокамеру. Я вот тоже забыла камеру, и что теперь? Хорошо, что я здесь одна, и меня некому винить.
Я легла на спину, подставив грудь и живот солнцу, жарящему, как печка. Я одна. Ерунда все это. Пойду вечером пообщаться с Денисом, узнаю, что ему понадобилось; может, книжку подписать попросит, или какой-нибудь сувенир на память. Тетя предполагает, что он в меня влюбился, я в это не верю. Романы с детьми у престарелых матрон бывают только в плохих новеллах, призванных будить низменные инстинкты у читателей.
В половине девятого я начала нервничать, как первокурсница перед свиданием. Вообще-то, мужчины, сколько бы лет им не было, очень непредсказуемы. К тому же, до меня вдруг дошло, что юноше, с которым мне предстоит встретиться целых восемнадцать лет. Я в его возрасте считала себя взрослой, самостоятельной женщиной, и окружающие меня почему-то не разубеждали. Я поняла свою ошибку, почему Денис показался мне ребенком. Все просто: он был с родителями, а родители способны внушить о своем ребенке все что угодно, особенно, если сами заблуждаются вполне искренне.
Девять вечера. Еще совсем светло, и море светится чуть иначе, чем вчера на закате. Полоса пляжа, извилистая лента шоссе, белая пристань с качающимися красными, белыми, синими лодками и катамаранами. Чайки визжат, как недорезанные младенцы. Я стою на теплом песке босыми ногами. На мне белая майка с завязанными на животе концами и джинсы, подвернутые до колен.
Ветер треплет мои светлые распущенные волосы. Я молчу, хотя высокий худощавый мальчишка уже поздоровался со мной и дрожащей рукой протянул мне букетик синих фиалок. Мы смотрим друг другу в глаза. Невероятно. Анна видит людей насквозь, мой поклон ее проницательности. Что ж, Любовь, с корабля на бал. Добро пожаловать.
- Ты хотел поговорить со мной? – я понимаю, что, несмотря на свободомыслие возраста и раскованность, Денис не решится заговорить первым. Юность – всегда юность, даже в начале двадцать первого века. Он улыбается и кивает, красивый, золотоволосый, кареглазый мальчишка, загорелый дочерна, и, наверняка, сведший с ума всех присутствующих на пляже девушек. – О чем?
- О нас.
- Интересно.
- Да, о нас. Ты…можно мы будем на»ты»? – он испуганно обрывает себя.
- Конечно, продолжай.
- Ты необыкновенная, Люба. Я когда тебя увидел, подумал, у меня видения начались. У меня в Питере, конечно, своя туса, девочки гламурные, с этим порядок, но ты…Я не знаю!
- Зато я знаю, Денис, - я пытаюсь улыбнуться, - ты увидел меня по телику, а потом вживую, и решил, что звезда спустилась с неба. А я не звезда, Денис, не звезда! Я просто девушка, занимающаяся своим делом, и то, что меня показывают иногда по телевизору и пишут обо мне в газетах, всякую фигню, между прочим, еще не значит, что я особенная. Это – моя работа.
- Нет! – он облизывает губы и заглядывает мне прямо в глаза, - ты особенная. Я хочу быть с тобой, можно?
- Что это значит? – я действительно не совсем его понимаю.
- Это значит быть вместе! – он угловато пожимает плечами и несмело отводит мои волосы за ухо.
- Но я старше тебя…
- Это не имеет значения! - горячо обрывает он меня. – Ты не выглядишь на свой возраст!
- Я могу пообещать тебе пока только дружбу, Денис, - я пытаюсь найти нужные слова, - мы же совсем друг друга не знаем.
- А потом? – он сверлит меня взглядом.
- Время покажет, что будет потом, - тихо отвечаю я и вдруг задыхаюсь от его горячего поцелуя.
Идут минуты, а он не разжимает объятий, целует меня, и, кажется, плачет.
Темнеет. Голоса чаек стихают, шуршит песок под нашими ногами. Почему я не вырываюсь? Зачем я обнимаю его тоненькую талию и отвечаю на его поцелуи? Он же не нравится мне так, как должен нравиться любовник. Что я делаю, черт возьми?! Развлечений захотелось? Тогда следует вспомнить одну непреложную истину: сказать «нет» проще сразу! Как я буду расставаться ним после этой подаренной надежды? Конечно, он переживет, но зачем мне его слезы и мольбы.
- Денис! Ты с ума сошел! – я легонько отстраняю его.
- Да, сошел! Когда мы увидимся еще?
- Не знаю.
- Подумай.
- Дай мне время!
- Только до завтра.
- Пусть до завтра.
Он берет меня за руку и ведет за собой по пляжу. Я не хочу думать, но это необходимо. Завтра он уже не будет таким покладистым, и мне придется или переспать с ним, чтобы закрепиться в своей власти над ним, или разбить ему сердце. Я не хочу его, не вижу смысла в быстро развивающемся курортном романе с мальчишкой, с которым пока можно говорить только о любви, а ее-то я как раз и не испытываю. Скажу ужасную вещь: мне просто лестно и все. Мы идем через сумерки к белой лестнице. Денис здоровается с кем-то, не выпуская моей руки, и я успеваю разглядеть низенького человечка с добрым лицом и книжкой под мышкой.
- Ты здесь уже всех знаешь? – спрашиваю я, когда мы приближаемся к моей смотровой площадке.
- Да. Почти. Мы скоро уезжаем, - уж не это ли обстоятельство заставляет его так спешить с любовью.
- Поедешь к своим гламурным девочкам, - улыбаюсь я, не скрою, чуть ехидно.
- Они не стоят твоего мизинца все вместе взятые! – он разворачивает меня к себе за плечи и гладит меня по волосам. – Отец говорит, ты настоящая красавица!
- Надеюсь, он не при маме это говорит! – ужасаюсь я глупости мужчин.
- Нет, конечно. А вот Танька маме о тебе все уши пожужжала.
- Танька?
- Моя сестра. Она сказала, что подстрижется, как ты.
- Мама огорчилась, наверное?
- Очень. Она странная у нас. Психует, бывает, целыми неделями, а отец ее лечит…
- А чем она вообще занимается? – я вспомнила вчерашние посиделки у Анны и вопрос Дениса с явным намеком на некое «занятие» своей матери. Теперь он смутился, но мялся недолго:
- Никому не скажешь?
- Чего вдруг мне обсуждать твою маму с посторонними? – удивилась я.
- Она сидит дома, потому что состоит на учете в психоневрологическом диспансере. Когда-то отец там работал, лечил ее и влюбился. Она так-то здорова, только иногда психует.
- У нее была какая-нибудь травма, или, может, горе? – спрашиваю я сочувственно; смеяться мне давно расхотелось. Маша предстала передо мной совсем в другом свете, теперь стало понятно нежелание тетушки лицезреть
наши ссоры. Ведь можно себе представить, на что способен психически неуравновешенный человек.
- Да, вроде в юности у нее была какая-то история с учителем физкультуры. Его, конечно посадили...
- Ладно, не грусти. Твой отец ведь всегда рядом и поможет, если что.
- Это да. Он все время за ней наблюдает. - Денис тоже сник, но я вижу, что он, как свернутая пружина. Только бы не спровоцировать взрыв его эмоций, а судя но Маше, он вполне на него способен.
Мы еще долго стоим под апельсинами. Он обнимает меня и время от времени тяжело вздыхает. Пора прощаться. Мне жаль этого мальчика, считающего себя искушенным и абсолютно взрослым, но слов я не нахожу, поэтому просто говорю:
- Мне пора, - его поцелуи сыплются на меня, как капли дождя. Он отчаянно обнимает меня, пробует ласкать мою спину и грудь, но мне хочется поскорее уйти. Он не должен знать, что безразличен мне - это было бы несправедливо. Я открываю резные ворота, легкие и почти неразличимые на фоне темной аллеи.
- До свидания.
- До завтра, - он стоит и ждет, когда я скроюсь в доме. Спиной я чувствую его теплый взгляд, полный любви и надежды на завтрашний день. Как я посмела пообещать ему встречу?!
Я вошла домой опустошенная и ужасно грустная. Мое настроение не поддавалось никакому контролю. Я чувствовала себя отвратительно не только потому, что целовалась с совершенно безразличным мне человеком, но и потому, что вдруг увидела себя в роли Женьки Новгородцева, погубившего Ладу. Он тоже гулял с ней под звездами и обещал ей «завтра», он тоже целовал ее и ласкал, а она надеялась, вот так же, как Денис сегодня, что встречи будут еще, и что их будет много-много.
На страницах моих книг проблемы решаются каким-то волшебным образом. Я становлюсь мудрой, знающей жизнь. Мне легко выпутаться из любой комбинации, с честью выйти из любой переделки. В действительности же я чувствую себя маленькой неразумной девочкой, нуждающейся в совете и поддержке. Кто может дать мне совет? Анна?
Я посмотрела на часы. Нет, уже поздновато для душевных излияний, да и тетушка вряд ли справится с моей проблемой. Она или осудит меня, или посмеется над молодостью, вырвавшейся на свободу.
Легла я поздно, и проворочалась без сна несколько часов. Досада на свое безответственное поведение достигла невероятных размеров, и согнала меня с постели к морю. Я шла вдоль кромки притихшей черной воды, лениво переступая по песку босыми ногами, и размышляла обо всем на свете. Образ Дениса постепенно растворился в туманной дали. Совесть, махнув на меня рукой, убралась восвояси. Я не стану просить прощения у глупого мальчика с богатым воображением. В конце концов, у него должна быть своя голова на плечах. Кроме того, нынешняя молодежь, по-моему, легче относится к расставаниям. Их души не замусорены понятиями о ложном долге или божественной сущности любви. « Переживет», - решаю я, возвращаясь домой. На часах уже семь - ничего себе погуляла!
Возле моего дома я увидела чью-то высокую фигуру и с ужасом поймала себя на трусливой мысли: « А вдруг это Денис!» Но, приблизившись, я открыла рот от удивления, поскольку передо мной стоял доктор Терехов с точно таким же букетиком фиалок, что украшали сейчас мою спальню.
- Люба! - он тихо шепнул мое имя и ринулся ко мне, выставив руку с цветами вперед.
Ну нет, больше этот номер не пройдет! Они, что же, решили, что русские писательницы спят сразу со всеми без разбору? И никакого уважения к Анне, это надо же!
- Постойте, Андрей, я не поняла, что вы здесь делаете?! - натурально удивилась я. - Время ни свет - ни заря...
- Люба, милая, мне хотелось только выразить вам свое восхищение... - говорил он по-прежнему тихо, и это страшно меня раздражало, а все его ухищрения не просто раздражали - бесили!
- Не нужно, Андрей, - коротко бросила я, открывая входную дверь. -Я иду спать, понимаете?
- Но поговорить-то со мной вы можете?
- Когда пойму, что на вас нашло.
- Поймите, вы здесь, как лучик солнца!
- Давайте без лирики! Солнца здесь предостаточно. Меня удивляет ваше поведение, удивляет! Ваша семья с вами, дочь больна, сын одинок, про жену не знаю, но уверена, что она в вас нуждается гораздо больше меня. Зачем же весь этот театр? Хорошо луны нет, а так сходство полное!
- Так вот я и пытаюсь сказать вам...вы, как солнце, потому что вокруг меня сплошной мрак. С Машей мы не ладим, хоть она и предана мне. Дети - сами по себе, а вы! Я не могу выбросить вас из головы с нашей первой встречи, поверьте, Люба!
- И вы хотите, чтоб я вас развлекала, не так ли?
- Боже мой! - он взмахнул руками, - почему вы не хотите понять?!
- Идите домой, Андрей. Я все вижу, и все понимаю теперь. Ничего нового вы мне не открыли. Вам хочется отвлечься от проблем в семье, но в таком случае, не надо было тащить семью за собой.
- Но как...
- Идите домой.
Я развернулась и открыла дверь. Он стоял с недоумевающим выражением на лице еще с минуту, а потом, отшвырнув фиалки, побрел прочь. То, что я могла простить сыну, не извиняло отца. Я даже разозлилась на его легкомыслие, на то, что он, имея пусть и сумасбродную жену, решился на сомнительное развлечение, да еще выбрал для своей цели меня!
Что за странные дни и ночи выдались у меня на этой неделе?! Подумать только, какая востребованность! Анна обещала мне веселье, ну, скажу я, слово свое она сдержала.
Чистенькая миловидная горничная встретила меня удивленным возгласом:
- О, а я думала, вы еще спите, мадам! Подать вам завтрак?
- Нет, спасибо, я, пожалуй, сейчас посплю, а то ночью не получилось, - я улыбнулась и попросила: - А завтрак можно совместить с обедом.
- Мадам Анна говорила мне, что мадам писательница встает поздно. Представьте мое удивление!
-Да уж, - я пошла в спальню, пошатываясь от одурманившего меня ночного свежего бриза и бессонной ночи. Не забыть вымыть ноги в теплой воде, и спать!
В полдень я подскочила на постели от телефонного звонка. Анна интересовалась, приду ли я к ней вечером на чай. Я ответила, что, конечно, приду. А она спросила: - ты доктора ничем не обидела?
- То есть? - не мог же Терехов нажаловаться на мою черствость - немыслимо!
- Ну, он какой-то злой сегодня, и говорит, что мне можно и не приглашать тебя - такую занятую особу. Вот примерно так он выразился.
- Странно, - я смолчала об утреннем происшествии. Кто-то же должен проявить порядочность.
- Вот и я удивляюсь. Слышала, он поругался с Машей и просил меня отселить его отдельно.
- Он с ума, что ли сошел?
- И уж не по тебе ли, дорогая моя? - вдруг выдала тетушка.
- Приехали! Я-то здесь при чем?!
- Ну, он сначала так тобой интересовался, а потом вдруг рассердился. С чего бы ему сердиться, если только ты не послала его куда подальше. Люба, что ты молчишь? Было?
- Было. Я говорила с ним пару минут сегодня с утра. Мне показалось, он не в себе.
- Это он сейчас не в себе. Хотя, ты правильно поступила: путаться с женатыми мужчинами - последнее дело. А у него, к тому же, Машенька не совсем здорова. Представляю себе, как бы она отреагировала на измену
- Тетя, мне не интересно, что там было бы, если бы, главное, чтобы у вас не портились отношения. Ради вашего спокойствия я могу остаться дома, а навестить вас позже, когда Тереховы уйдут, годится?
- Ну не знаю, - с сомнением протянула тетушка, - Уж лучше, пусть они под нас подстраиваются. Ты приходи, Любаша. Сегодня у меня наконец-то Пьер с Бланкой объявятся. От них еще никому хлопот не было.
- Надеюсь, мы поладим, - с чувством сказала я.
- Они хорошие люди, взбалмошные, но добрые. Придешь?
- Приду. Поддам вашему сонному обществу перчику!
- Ты у меня мастерица на конфликты. Вторые сутки на Ривьере, а пансионат уже ходуном ходит. Что же дальше-то будет, когда, например Яцевич Димка из запоя выйдет? Передерешься с его эскортом, поди?
- Это еще кто такой?
- Я, что, не говорила?
- Нет, тетя.
- Политолог на выгуле, а с ним две подружки-проститутки, Светка и Галька. Девки разбитные, но мне зла не делали. Димка пока пьет, так они вообще из номера не показываются. И по-французски не бельмеса.
- Тетя, вы меня сразу предупреждайте, кто у нас тут еще добрый и отзывчивый..
- А ты уладишь дело, да? - мы рассмеялись и еще раз условились встретиться вечером.
Перспектива знакомства с пьяницей - политологом меня не пугала, но и не вдохновляла. Еще какие-то проститутки объявились, не угодно ли?! Пусть развлекаются отдельно от меня - места всем хватит.
После звонка Анны мне ничего не оставалось, как встать с постели и открыть жалюзи, впустив в спальню золотой день. И как я только умудряюсь перевернуть все с ног на голову: сплю до полудня, а ночью брожу, как лунатик и встречаю приключения прямо у дверей дома? Хорошо, что меня не торопят с новым романом. С такой путаницей в голове и полном разброде чувств садиться за работу бессмысленно: добрая половина написанного окажется в корзине с мусором.
Я промаялась от безделья часов до четырех. Солнце палило, не спрашивая, хочет кто загорать, или не прочь побегать под теплым ливнем. Я валялась с ненужной книгой в шезлонге и поминутно пила ледяной апельсиновый сок, который, впрочем, никакого облегчения не приносил. Оставалось терпеливо дожидаться заката. Но Денис Терехов терпением, похоже, не отличался. Моя смышленая горничная Ада негромко, с хорошо отрепетированным почтением, сообщила, что меня ожидает молоденький месье. Я чертыхнулась и убрала книгу с лица.
- Он в гостиной?
- Да, - Ада спрятала улыбку, - Очень взволнован. Говорит, вы условились.
- Но не в такое же пекло! - я соскочила с шезлонга и чуть не обожгла пятки о бетонное покрытие смотровой площадки, назначение которой мне теперь стало понятно, - Сейчас. Иду.
Ада удалилась, а я, борясь с накатившим от резких движений головокружением, побрела в душ. Ну, Денис, нашел время! Ни один влюбленный до него, наверное, не додумывался бегать на свидания по такой жаре!
Он сидел в кресле и рассеянно переворачивал страницы прошлогоднего журнала «РlaуЬоу». Пальцы его чуть заметно дрожали. На столике рядом с журналами я заметила стакан с водой - ледяной, судя по запотевшим стенкам. Я наблюдала за ним без особого любопытства или волнения, не представляя себе отчетливо, зачем делаю это: стою в дверном проеме и смотрю, как он двигается, нервно пьет, отирает пот со лба под золотистой челкой. Одет он был более чем легко и все равно мучился от жары и нетерпения. Я вышла из своего укрытия и легко поздоровалась:
- Привет. Давно ждешь? - он вскочил, роняя журнал с колен.
- Привет. Недавно... недолго. Люба, ты не пойдешь со мной покататься на байке?
- он выпалил все это на одном дыхании, а потом, не дожидаясь моего ответа, наклонился и поднял журнал.
- Спасибо, конечно, за приглашение, но от солнца мне уже дурно, - я четко следовала своему плану антиобольщения. Учитывая ситуацию в семье юноши, мне еще вчера следовало от него избавиться. Если его отец прознает про наши игрища на воде под шум мотора водного мотоцикла или поцелуи на ночном пляже, он устроит нам всем сеанс психиатрической помощи; про мать Дениса мне и думать не хочется.
- Ну, Люба, пожалуйста. Я арендовал мотоцикл еще неделю назад. Твоя тетя, конечно, и так бы позволила мне пользоваться - у нее на пристани хватает подобного добра, но я именно этот байк хотел, у него владелец - Эдмон, норвежец. Может, встречала, такой здоровый, рыжий?... - Денис задохнулся, но воздуха в моем доме хватало: глубоко вздохнув, он продолжил: - Люба, пойдем, ну, пожалуйста!
- Нет, дорогой, - я улыбнулась одной из своих коронных улыбок, заученных специально для навязчивых представителей прессы или поклонников, забывающих родную речь и не понимающих значения слова «нет». Губы мои чуть подрагивали в неширокой усмешке, а глаза оставались внимательными. Обстоятельства бывают разными: улыбаясь широко и дружески, можно прозевать коварный выпад или нежелательный вопрос. Вот так неожиданно Денис лишился доверия; я поняла это, как только мои напряженные щеки заныли.
- А вечером мы увидимся? - он сдался и огорченно отвернулся.
- Денис, скажи мне правду, ты же хочешь переспать со мной, чтобы потом хвастаться своим гламурным подругам, какую любовницу подцепил? - не знаю, что на меня нашло; Анна назвала бы это озарением. Мальчишка побледнел и открыл рот. - Скажи!
- Я уже говорил, - он выглядел жалко, собственно, как и его отец сегодня утром.
- Милый, я не верю в любовь, - рассмеялась я, проходя по комнате и отпивая из его стакана. Льдинки на дне приятно звякнули, - и против хорошего секса я ничего не имею против. Знаешь, что меня реально бесит? - я обернулась и
встретила его смущенный взгляд. Он только помотал головой, - Меня бесит, что мужчины не называют вещи своими именами. Я не люблю эти ваши игры в комплименты и букеты! Все это ложь, рассчитанная на романтичных дур. Я знала одну такую,... ее нет больше, - я замолчала и отвернулась. Хоть моя речь была произнесена тихим голосом, без надрыва или истерики, я ощутила, как переменился Денис.
- Ты любила когда-нибудь? - вдруг спросил он совершенно другим тоном. Со мной наконец-то заговорил взрослый мужчина.
- Нет.
- Сразу видно.
- Да ну?
- Да. Видно. Ты - жесткая какая-то, злобная. В тебя влюбляются без памяти, а ты ноги вытерла и дальше пошла. Вчера мне показалось, что ты оттаяла, у меня от твоей нежности до сих пор голова кружится, а сегодня все иначе. Ты или разочаровалась во мне, или почему-то решила со мной не связываться... Может, из-за мамы? - голос его дрогнул.
От его проницательности я остолбенела. Видела я умных мужиков, но чтоб мысли читать! Мальчик заслужил правду.
- Прости меня, Денис, - сказала я, нарушив данное себе обещание не извиняться перед ним, - но ты прав. Если твои родители узнают о нашей связи, у меня будут неприятности, и несравнимо большие, чем у тебя. Я - человек публичный, и причинять боль людям вроде твоей мамы, является для меня преступлением.
- Да над ней весь мой класс смеялся, я их бить не успевал! - хмуро вставил юноша.
- Им, тем не менее, это сойдет с рук. Мне - нет. Я не нравлюсь твоей маме, ей будет больно, понимаешь?
- Только эта причина? - спросил он, заглядывая мне в глаза, - Я лично тебе нравлюсь?
- Ты симпатичный, но мне требуется время, чтобы понять, нравишься ты мне или нет.
- У меня нет времени. Кроме того, почему я точно знаю, что ты мне нравишься, а тебе нужно подумать?
И снова меня прошиб холодный пот от его умения смотреть в суть вещей.
- Не знаю, - не нашла ничего лучше я, - считай, что я долго соображаю.
- Это не так, - вздохнул он.
Мы немного помолчали. Я знала, что он сейчас должен уйти. На его месте никто бы не остался, и мне было жаль нашей неслучившейся дружбы. Любви, возможно бы не получилось, а вот простые хорошие отношения вполне могли бы сложиться. Но ему было только восемнадцать. В этом возрасте, встречая понравившуюся девушку, никто не думает о дружбе. К сожалению.
Он медленно двинулся к двери.
- Люба, ты правильно сделала, что честно мне сказала, а то я нафантазировал бы чего-нибудь, потом больно бы было. А тебе нельзя делать людям больно.
Я не стала поправлять его, что вела речь о несчастных, вроде его матери, а только ответила:
- Ты обязательно будешь счастлив, Денис, с твоим-то умом
- От ума обычно бывает горе, - вздохнул он.
- У тебя не будет!
- Я подошла к нему и обняла за худенькую талию; он тоже стиснул мои плечи своими сильными руками любителя поплавать. Может, когда-нибудь? - наши глаза встретились, и я прочитала в них и надежду, и все то же теплое чувство ко мне, вспыхнувшее в нем так быстро, как может быть только в юности.
- Может быть, - твердо ответила я.
Денис легко поднимался по широкой белой лестнице к громаде пансионата, а я смотрела ему вслед, испытывая сразу и сожаление, и грусть, и облегчение. На душе плавилась сухая пустота; наконец-то она перестала давить на сердце. Можно было смело сказать, что в целом мое состояние называлось спокойствием. Когда высокая фигура моего несостоявшегося возлюбленного скрылась за стеклянными дверями, откуда-то слева из зарослей апельсиновых деревьев и мимозы вынырнул низенький человечек с добрым и каким-то отрешенным лицом. Я припомнила, что во время нашего ночного свидания, Денис здоровался с ним с необычной почтительностью, и пригляделась повнимательней.
- Доброго вечера вам, мадемуазель,- ласково сказал он певучим голосом и наклонил голову с аккуратной старомодной стрижкой.
- Здравствуйте, - ответила я по-французски, удивляясь и забавляясь, что ко мне разные люди обращаются по-разному: кто «мадам», будто я - почтенная мать семейства, кто «мадемуазель», словно я только вчера из монастыря.
- Позвольте представиться - отец Жан. Я из Нанта, а у вашей милой тетушки прохожу курс реабилитации после операции на сердце.
- Вы - священник? - уточнила я, далекая от религии, как Солнце от Урана.
- Верно. Но вы, похоже, не католичка? - он ласково оглядел меня круглыми серыми глазами и мелко покивал, - нет, вы - православная.
- И это тоже нет. Я даже не крещеная, - улыбнувшись, ответила я.
- Как же так? Вы не пришли к Богу? - хорошо, что на его лице не было ужаса, когда он задавал этот вопрос, а то я бы разозлилась. Бесконечная доброта и участие так подкупали в моем новом знакомом, что я сочла правильным сделать некоторые уточнения:
- Моя семья перенесла много лишений во время войны. Бабушка разуверилась во всем, кроме своих сил, и более молодое поколение выросло в полном неверии. Что до меня, то за модой я не гонюсь, хотя многие мои ровесники носят крестики и постятся для имиджа, а не для души.
- Грустно слышать это. Вы позволите сделать вам замечание? - он подошел ко мне поближе и, посерьезнев, склонил голову к плечу.
- Какое? - я очень удивилась манере «делать замечания», едва познакомившись.
- Вы наделены редкой красотой и блестящим даром слова. Не растрачивайтесь на неблагодарных мужчин, не способных оценить вас по достоинству. Не подпускайте их к себе так близко, как этого мальчика, - он указал наверх, куда несколько минут назад по лестнице поднялся Денис, - Люди не все добры и порядочны. О вас будут говорить, и портить вам репутацию, так необходимую женщине в наше время.
- Не нужна женщине никакая репутация! - возразила я , - Конечно, прослыть дурой или легкомысленной нетрудно, и умной потом никто не назовет, хоть открой бином Ньютона, но, по большому счету, исправить ситуацию всегда можно.
- А, вот, значит, как вы рассуждаете! - он вздохнул и посмотрел на меня с интересом. Можно привести вам пример: представьте, что у вас взрослый сын, и он намерен жениться на малознакомой вам девушке. И вдруг кто-то, неважно кто, говорит вам, что она - проститутка с Дю Тампля. Вы позволите сыну жениться?
- Надо уточнить, верны ли слухи, - пожала я плечами. И что же, вас не смутят эти слухи сами по себе, в принципе, так сказать? Сам факт существования этих слухов? - он обошел меня со всех сторон и снова заглянул мне в лицо.
- Не думаю, - снова пожала плечами я, - Меня удивляет ваше отношение... Вы, мне кажется, сами должны понимать, что важно счастье человека, а не то, что злые языки напевают вам в уши. Если мой гипотетический сын будет счастлив со шлюхой, значит, так тому и быть!
- Мое призвание заботиться о заблудших душах, приводить их в лоно церкви с тем, чтобы указать правильный путь, - он воздел руки к небу; я чуть не фыркнула.
- А что по-вашему правильный путь? - дернула я подбородком, начиная сердиться, - молиться и соблюдать пост, поедая капусту?! Разве станет человек от этого счастлив?
- Вы так невежественны?! - он пораженно застыл.
- А вы не хотите говорить с людьми человеческим языком. Церковь вообще для старушек, родившихся в начале прошлого столетия. Вы не хотите понять, что поколения меняются, пусть не внутренне, соглашусь, что человеческую натуру не изменишь, но внешне. Сейчас иначе общаются, говорят на более легком языке. Прибавьте сюда прогресс, новые течения в моде, искусстве! А церковь изъясняется на малопонятном языке, возводит глаза к небу и воет печальное нечто, неизменно наводящее на мысли о смерти. Про отношение религии к любви я вообще молчу! - что-то я разошлась. Поняв это, я смолкла и сделала несколько шагов в сторону своего дома. Хватит спорить.
- Любовь - прекрасное чувство... - начал, было, мой странный собеседник.
- Ага, только чтобы любить, надо сходить в загс спросить разрешения у толстой тетки с видом обжоры - бухгалтера и поставить печать в паспорт, дабы не нарушать закон, а потом спросить позволения церкви и обвенчаться. Пока ходишь по инстанциям, забудешь, что влюблена!
- Что же мне с вами делать, мадемуазель? - он печально покачал головой, - ведь так вы попадете в беду!
- Идите вы в баню, падре! - в сердцах бросила я по-русски и пошла к дому.
- Comment? - удивленно переспросил он, но я решительно шагала по раскаленной аллее и переводить сей фольклор не намеревалась.
Что за люди?! Надо будет обязательно порасспросить об этом святоше Анну. Интересно, он ее не достал еще со своими проповедями? Так можно и с ума сойти, выискивая повсюду грех и не желая видеть очевидное. Разве можно говорить с молодыми людьми на тему «правильно- неправильно» в таком назидательном тоне? Решил обратить меня в свою веру, так действуй тоньше. Определенно святому отцу не хватает дипломатии и, кажется, элементарного образования.
Едва я вошла, как зазвонил телефон, Ада, было, сняла трубку с тем, чтобы ответить, что хозяйка где-то шляется, но я подлетела к ней и с улыбкой крикнула:
- Алло?
- Люба?
- Да, это я.
- Это Мария Терехова. - опа! Этой-то что нужно? В любви будет объясняться? Тогда я пойду разыщу отправленного в баню падре и справлюсь у него о местонахождении ближайшего монастыря. Уйду от мира... А может, в полицию обратиться?
- Да, здравствуйте, Мария Алексеевна, что-нибудь случилось? - вроде голос мой звучал ровно, но на счет своего душевного состояния я не обольщалась. Мы разводимся с мужем, - она сделала многозначительную паузу, - из-за вас.
- Что?
- Вам плохо слышно?
- Слышно отлично. Мне непонятно, какое я имею отношение к вашему разводу?
- Самое прямое. Терехов увлекся вами, я его не держу.
- Перестаньте говорить ерунду! - прикрикнула я на нее. Страх острожно погладил меня ледяным пальцем по позвоночнику.
- Люба, зачем вам мой муж?
- Он мне даром не нужен.
- Не врите!
- Я и не вру. Он мне не нравится.
- Он сказал, что добьется вас.
- Это его проблемы. Я не собираюсь ему подчиняться, успокойтесь, пожалуйста. Он вернется.
- Он попросил отдельный домик! - она почти кричала и собиралась плакать; гнусавость в ее голосе я уловила мгновенно.
- Чего вы от меня хотите? - задала я вопрос, который следовало задать вместо всех остальных.
- Прогоните его! Скажите, что не любите и никогда не полюбите!
- Легко. Когда мне поговорить с ним?
- Хоть сейчас,- она немного растерялась. Похоже, женщина искала скандала, но моя покладистость сбила ее с толку. - Он на пляже.
- Не расстраивайтесь. На курортах у мужчин часто съезжает крыша. Это от жары и безделья. Он вернется к вам, сделаю, что могу, - обещание было опрометчивым, но ведь я говорила с больным человеком, которого просто не вылечить, если выражать при нем сомнения и делать пессимистичные прогнозы.
- Вы уверены? - голос ее дрожал, - Я так боюсь его потерять! Он постоянно на работе, а там жены генералов, жены политиков, женщины - медсестры! Я устала ог бесконечных женщин. Вам никогда не хотелось, чтобы все женщины умерли?! От него иногда пахнет чужими духами, а на меня он орет, если я посмею его спросить, где он задержался... Люба, вы поможете мне?
- Да, конечно, я поговорю с ним.
Я села в кресло, опустила жалюзи и закрыла глаза, погружаясь в себя. Мне необходимо было подумать и отвлечься от разного толка переживаний и разговоров. Тетушка, конечно, предупреждала меня, но не о том, что я окажусь в эпицентре событий. А еще должен очнуться от объятий зеленого змея политолог Яцевич, а парочка Соверне, наверняка, полна сюрпризов; я еще ничего не знаю о Симоне и ее муже, кроме того, что они занимают красивую виллу на берегу, и со смотровой площадки Анны их зеленый двор виден, как на ладони. А Луи -отличный спортсмен. Хорошо бы получить информацию об отце Жане...
Если я хотела застать Андрея Терехова на пляже, то мне следовало бы поторопиться: становилось нестерпимо жарко, и многие загоральщики потянулись в свои прохладные номера. Я слышала их смех и могла бы увидеть их разморенные черные тела, поднимись я с кресла и выгляни на улицу.
- Я заметила доктора сразу, как сбежала по ступенькам к пляжу. Не заметить его было невозможно, потому что вся его поза - скрюченная, унылая, разительно отличалась от лежащих или плескающихся в море тел. Солнце зажгло мне голову, и пришлось обернуть ее принесенным совсем для других целей полотенцем. Да, становилось адски жарко, душно. Здравствуйте, Андрей, - я приблизилась к нему и остановилась, соблюдая некоторую дистанцию, - Мне нужно поговорить с вами, - он поднял голову и зажмурился от слепящего света.
- Люба? - голос его звучал, как у только что проснувшегося человека, - Вы?
- Да - это я. Только пойдемте отсюда куда-нибудь в тень!
- Хорошо,- он неловко поднялся, не веря, заглядывая мне в лицо, - К вам?
- Не обязательно. Куда угодно. На такой жаре мы с ума сойдем!
У меня и в мыслях не было вести к себе эксцентричного доктора, и я тут же вспомнила об Анне. Наверняка она не откажет нам в гостеприимстве, а уж о цели своего визита я успею шепнуть ей на ухо. Лишь бы она правильно поняла меня! Доктор заметил, что мы движемся вверх по лестнице мимо моего бунгало, и тоскливо поинтересовался:
- А мы куда?
- Туда! - я указала на белый «мавзолей».
- Но Анна... она ведь будет спрашивать! - попытался удержать меня за руку сбитый с толку влюбленный.
- Я все улажу, - отрезала я, деликатно забирая руку.
- Почему все-таки не к вам? - продолжал канючить Терехов, окончательно теряя лицо.
- Андрей, успокойтесь. У Анны удобнее мне. Представьте, что начнется, если мы с вами вдвоем скроемся в моем доме?! Подумайте, нужны вам сплетни; или ваша семья без них обойдется?
- Семья! - фыркнул он презрительно, - если б вы знали, потерпели бы с мое, не говорили бы «семья»!
- Пришли, - оборвала я его нытье и нажала кнопку звонка, - будьте посдержанней при хозяйке, пожалуйста. У вас появится возможность выговориться.
Анна ждала нас в гостиной с опущенными жалюзи на высоких окнах. Этьен вплыл пред нами и почтительно изрек:
- Ваша племянница, мадам, и месье доктор.
- Входите, Любаша, - улыбнулась Анна и с непроницаемым видом обратилась к дворецкому: - Этьен, прохладительные напитки и фрукты.
- Да, мадам, - двери закрылись бесшумно, и Этьен словно испарился.
- Располагайтесь, - тетя сделала невесомый акцент во взгляде, обращенном к доктору, и он сел, а точнее, рухнул в глубокое кресло, указанное моей светской родственницей, - Ну? - ее голубые глаза лукаво блеснули, а тонкая цепкая ручка оттащила меня в дальнюю нишу с безупречным цветочным ансамблем.
- Мне нужно отговорить его от развода с Машей, - шепнула я, - *она мне позвонила вся в истерике. Домой, понятно, я его вести не могу...
- Естественно, - кивнула Анна, косясь в сторону доктора, застывшего там, где ему велели, - Он перегрелся, или, как ты считаешь?
- Черт его знает! - пожала я плечами, - не думала, что после одного часа знакомства у него поедет крыша.
- Развод? - Анна качнула головой, недоверчиво поглядывая на Терехова, - Если он всерьез, то у него уже весь дом поехал. Хотя... - голубые глаза затуманились вдруг, - На его месте любой попробовал бы сбежать. Может, мы не правы, пытаясь вернуть его в семью.
- Анна, скажите мне, Маша и в самом деле больна? - шепнула я еле слышно.
Не знаю. При людях она ведет себя прилично: ни сцен, ни слез. Иногда мне кажется, она позволяет себе некоторые вольности, вроде тех, что так не понравились тебе. Мысли ее прилипчивы, ей хочется, во что бы то ни стало получить ответ на свой вопрос, даже если этот вопрос бестактен... Большего я за ней не замечала.
- Я пойду, поговорю с доктором, хорошо?
- Конечно. Я буду у себя. Если понадоблюсь, кликни Этьена.
Мы подошли к столику и креслам, делая вид, что обсуждали свои семейные дела. Самым светским тоном тетушка проворковала:
- Вы пока поговорите, а я пойду, проверю счета. В жару голова совсем не работает, а такую работу я никому не могу доверить, - она повернулась к дворецкому, внесшему поднос: - Этьен, идемте со мной!, - ее легкий певучий голос стих за тяжелыми дверями, и я наконец осталась наедине с Тереховым. Он сидел молча, и совсем не желал помочь мне с началом разговора. То, что именно я должна сделать первый шаг, было очевидно.
- Андрей, вы плохо чувствуете себя? - тихо спросила я наудачу.
- В общем, нет, но на душе у меня полный кошмар, - он словно очнулся от обморока.
- Почему?
- Так сразу и не скажешь, - он покачал головой, вздыхая, - Когда работаешь в клинике, то не замечаешь ничего вокруг. Живешь, как заводная игрушка: спишь, ешь, лечишь больных, много пишешь. На дом времени почти не остается. Я возвращаюсь с работы в одиннадцатом часу, представляете, Люба? - голос его был безжизненным, но чуть оттаял и даже слегка зазвенел.
- Конечно, представляю, так многие сейчас живут, - стараясь сохранить спокойствие, поддержала его я. - Дом весь на Маше, правильно?
- Да. Она вроде управляется, но Таньку все же проморгала. Мы вылечили ее успели, это да...
- Так чего же вы тревожитесь?
- А уход?! А воспитание?! Люба, дети - это сущее проклятие. Кошмар всего рода человеческого. Не понимаю, зачем они вообще нужны?! Они болеют, плачут, капризничают, взрослеют! Денис, а... пошел он, я не хочу о нем говорить!
- Погодите, но вы же были вполне взрослыми людьми, когда принимали решение завести ребенка, сначала одного, потом второго?! - я нахмурилась в недоумении, - На дворе прогресс, вполне можно было прервать беременность, или вовсе ее не допустить. Вы же врач!
- А Маша?! - воскликнул он, чуть не плача. Я даже отшатнулась, - Она стала моей женой, не выздоровев, не окрепнув до конца. Представляете, как травмировало бы ее мое предложение отказаться от рождения детей?! Я не посмел даже думать об этом. Она испытала настоящее счастье. Возилась с Денисом, ночами у него в спаленке сидела, - Андрей смолк, глотая слезы.
- Это ведь не плохо? - поинтересовалась я, - Мать и должна любить свое дитя.
- А мужа? - хрипло выкрикнул он, - мужа она должна любить?!
- Естественно, - пожала я плечами.
- Любить - естественно! Но не следить за каждым его шагом, превращая дни в допросы гестапо! Не рыться в личных вещах в поисках черт знает чего! А звонки, Люба! Звонки по телефону! Боже - это ад, когда я забуду сказать ей, кто звонит - отчитаться, чтоб ей было пусто! - он замолчал, уронив голову на руки. Прошло несколько минут ничем не нарушаемой тишины, прежде чем он тихо произнес: - Я устал, Люба, и дело вовсе не том, что я влюбился в вас с первого взгляда. Скажи вы мне оставить вас в покое, я подчинюсь, но в семью больше не вернусь. Пусть Мария учится жить одна.
- Это несправедливо,- покачала я головой, - Она вправе рассчитывать на защищенное будущее. Я не собираюсь выселять ее во двор под осину! Она получит все, что ей причитается по закону. Дети, само собой, тоже не пойдут в дворники...
- Ваше решение... Оно выглядит таким спонтанным, словно вас ударили по голове молотком. Жили себе, жили, и на тебе!
- Я должен благодарить небо, что встретил вас, Люба. Нет, не пугайтесь, - он устало улыбнулся, когда я дернулась, невольно перестав улыбаться ему в ответ, -Я не стану навязываться, мне не надо повторять дважды. А поблагодарить я хочу вас за то, что вы - гостья из нормальной человеческой жизни - ярко продемонстрировали мне то, чего я долгие годы не хотел, да и не мог увидеть: вокруг есть радость и красота!
- Спасибо. Это самый необычный комплимент из тех, что я слышала, - я посмотрела на него с интересом. Если он и в самом деле принял судьбоносное решение порвать с женой, не навязывая при этом мне свое общество, а воспринимая меня, как некий символ свободы, то я не зря прожила двадцать семь лет.
- И в словах моих не ни грамма лести. Вы сделали для меня больше, чем можете себе представить. Могу я спросить вас, Люба? - он подался ко мне,-
-Спрашивайте, - я кивнула, улыбаясь ему без прежней настороженности.
- Вы ведь позвали меня на разговор из-за Маши, верно?
- Да, - просто подтвердила я. Мне хотелось быть предельно честной, - Я посчитала не правильным ваш уход и предшествующую ему ссору.
- Это она сказала? Маша?
- Да. Она.
- Если б она знала, что именно эта ссора уже ничуть меня не тронула. Я уходил, словно с крыльями за плечами, не зная куда, не зная зачем, но уверенный, что поступаю правильно. Ссора здесь не при чем, Люба, вот как получается.
- Вообще-то она думала, что причиной всему я, - мне необходимо было сказать ему это.
- Не удивлен, - он потер лицо ладонями.
- И что вы теперь намерены делать? - я, кажется, как и тетушка, начала опасаться за возможный скандал. Доктор хлопнет дверью, Маша кинется за ним в погоню, Денис будет мучиться от стыда за родителей, а Танюшка рискует снова заболеть от тоски по коварному папе, который всегда был рядом, и вдруг куда-то делся.
- Начну с начала, - твердо сказал Терехов.
- Гениально, - не сдержалась я от сарказма, но он поглядел на меня с одобрением.
Большие часы над камином возвестили о приближающемся чаепитии. Нам не требовалось даже вставать со своих мест: все равно через полчаса двустворчатые двери распахнуться, и невозмутимый Этьен пригласит нас к столу. Как хорошо, что мы все выяснили с Андреем. Конечно, еще возможны шумные скандалы и слезы несправедливо брошенной жены, конечно, будет серьезный разговор отца с сыном, но я, Люба, больше не завишу от перепадов настроения несчастного, но надеюсь, в скором времени, счастливого, свободного мужчины.
Он посмотрел на меня с улыбкой и вздохнул, будто взошел на вершину горы с грузом и наконец обрел возможность сбросить его. Красивый, не старый еще человек, да, немного пресноватый из-за образа жизни, что он вел долгие годы, но жаждущий измениться.
- Люба, вы верите, что Маша меня отпустит? - спросил он, продолжая улыбаться. Ей, похоже, придется. Только не выставляйте напоказ, как вы счастливы, а то она захочет отомстить. Это так, дружеский совет, - я поискала глазами лампу: закрытые жалюзи совсем заслонили свет.
- Я куплю ей квартиру на другом конце Питера, - серьезно выслушав меня, сказал Андрей.
- Хорошо.
- Знаете, я выхаживал ее целых семь лет, - вдруг сказал он, развернувшись ко мне всем корпусом. - Она поступила ко мне в клинику после попытки суицида: ее бросил молодой человек. В меня она поверила и полюбила, чуть ли не в первый же день знакомства, а я, представьте, не знал, что мне с ней делать, то ли лечить, то ли дарить цветы. Ну, вот как-то умудрялся совмещать. А потом на нее напала маниакальная ревность.
- Это из-за ревности..., ну, все ваши ссоры? - я нашла лампу, но свет зажигать передумала. Давно заметила, что в темноте человек делается откровенней и честнее.
- Можно сказать, да. Я, конечно, не ангел, изменил ей раза три-четыре, в основном, с практикантками хорошенькими, с кем еще-то, если весь день в клинике. Но, знаете, Люба, удивительная вещь: Машка ревновала меня к каким-то вымышленным соперницам, а настоящих в упор не замечала! Я видел в этом проявление болезни.
Я не врач, но, кажется, вы правы, - кивнула я, соглашаясь, - Нормальная жена ревнует, если увидит мужа с кем-то или услышит от « заботливых» подруг, что «Кто-то его с кем-то видел», но выдумывать все же перебор.
- Да, перебор, - повторил он задумчиво, - Я - глупец, что поверил в сказку про любовь. Трогательная нежность Маши испарилась после рождения Дениса. Она вся ушла в заботы о нем, осталась только мрачная подозрительность. Перед поездкой сюда мы как бы помирились, и все шло неплохо, но, как видите, я переоценил свои силы, да и ее - тоже.
- Жаль. Но вы ведь уже все решили.
- Решил, Люба. Мне сорок четыре, а только теперь я буду познавать жизнь. Лучше поздно...
Чуть слышно скрипнули створки, и невозмутимый Этьен возник на пороге гостиной. Даже бровью не повел, что мы сидим в темноте!
- Прошу к столу. Хозяйка ждет вас.
Из открытых дверей зашипело море, и жалобно завизжали чайки.
* * *
Когда я вспоминаю Бланку Соверне и ее мужа - Пьера, меня охватывает острое чувство ностальгии по тому потрясающему лету. Обычно «потрясающе» говорят о чем-то красивом, дорогом, недоступном. Я же считаю, что смысл этого слова кроется в самом слове: потрясти может все что угодно: и радость, и горе, и любовь, и красота, и уродство. То лето было потрясающе новым. Мои чувства, казалось, крепко спали до приезда на Ривьеру, Они вполне могли так и умереть в полудреме, не раскрывшись. Я тогда была готова к встрече с какими-то супругами с двадцатилетним стажем семейной жизни, но, пожалуй, только увидев их вместе, я поняла, что значит прозреть. Я вообще во многом ошибалась тем летом, а события то и дело возвращали меня на путь истинный. Как Андрей Терехов, повстречав меня, все понял о своей жизни, так и я, посмотрев в светящиеся счастьем взаимной любви лица, осознала, как пресно и нудно живу.
Я вошла на площадку с зажженными фонариками и приветливо улыбнулась тете, сидящей за столом и раскладывающей печенье на большом блюде. Андрей осторожно ступал за мной следом, но я чувствовала, что и он улыбается, обновленный, принявший правильное решение. Гости запаздывали, но Анну это, похоже, не беспокоило:
- Присаживайтесь, - кивнула она нам, - Все обсудили?
- Да, Анна, ваша Люба умеет вселить в человека веру в себя, - поведал Андрей, усаживаясь напротив хозяйки.
- Неужели? - она подняла брови, - Это полезное качество. Люба, я хочу тебя познакомить с моей подругой, если ты не возражаешь, - обратилась она ко мне.
- Конечно, знакомьте, - я тоже села и стащила печенье.
- Положи на место. Как маленькая, ей богу! - Анна улыбнулась мне с порицанием в глазах, - Вера Менье тебе понравится. От ее нрава становится не по себе, но сердце у нее доброе. Я рада, что она нашла время и приехала.
- Она погостит здесь? - спросила я.
- Да, я пригласила ее, - кивнула Анна, оставив печенье в покое, и перешла к завариванию чая; эту работу она тоже никому не доверяла.
Двери открылись, и Этьен негромко объявил: - Мадам и месье Соверне.
Я подняла глаза. Пара, появившаяся на площадке, излучала любовь. Им обоим было около сорока, но блеск глаз, легкость походки и лучезарные улыбки сбавляли их возраст лет на десять- пятнадцать.
- Привет, Анни! - мужчина, кудрявый, черный от загара, с быстрыми глазами чистого карего цвета, подлетел к ручке Анны и галантно поцеловал её сухонькие пальцы, - Мы только что из Монако. Встретили там Луи и закатили такую прогулочку на яхте, что власти выслали катер с удивленными стражами порядка!
- Стражи порядка выжрали весь наш запас « Поля Мартеля»! - расхохоталась женщина, невысокая, с ровной челкой над улыбчивыми серыми глазами. Она тоже была стройненькой, ловкой в движениях, нежной, но сильной и спортивной. Ее красивые смуглые ноги были открыты до колен красным платьем на широких бретельках; в ушах зазывно посверкивали крошечные рубины, забранные в золотые капельки - подвески.
- Что за выражения, Бланка?! - подхватил Пьер, хохоча, добавил: - Хотя иначе, как «выжрали», не назовешь то, что они сделали с высококачественным коньком!
Я слушала их, и губы мои невольно разъезжались в улыбке. Рядом так же глупо улыбался Терехов.
- Тише, уймитесь, - рассмеялась Анна, - Давайте я вас познакомлю. Это Люба -моя внучатая племянница, она пишет книжки, а сейчас решила немного отдохнуть.
Ко мне подлетели сразу оба и, пожав мою руку, отбирая ее друг у друга, неожиданно обняли и запрыгали в этом крепком дружеском объятии. Я тоже обняла их за спины и стала другой. Они стали нужны мне, как воздух и солнце. Как я жила без этой бурлящей радости и шумного одобрения любого сказанного мной слова?!
Анна любовалась нами и успокаивающе похлопывала по руке Андрея. Ему, должно быть, нелегко было наблюдать семейную идиллию, и Анна, чутко улавливающая настроения людей, оказалась незаменима со своей поддержкой. Пожалев Андрея, она снова окликнула нашу компанию, с визгом скачущую к перилам:
- Уймитесь, я вам говорю! - прикрикнула она построже, - Все не набеситесь! Чай стынет...
- Вера Менье! - объявил Этьен, и все вдруг преобразилось.
Пьер и Бланка взялись за руки, я обернулась на тетушку, Андрей поднялся со стула с почтительным выражением лица. Только Анна вышла из-за стола и пошла навстречу гостье.
- Она стара, как мир, - шепнул мне на ухо Пьер, - Эта Вера... С ней надо быть осторожней.
- Почему? - так же шепотом спросила я.
- Ее не обманешь. Она всех видит насквозь, - ответила мне Бланка и несмело улыбнулась, - Кому повезет, станет ее другом. Говорят, она дает очень верные советы...
- Вы как с ней...дружите? - я сделала неопределенный жест руками, не зная, правильно ли употребила такое слово.
- Нет. У нас нет детей, а она - дама старой закваски, не понимает, как можно сознательно не хотеть наследников, - пояснил Пьер.
- По-моему, вполне даже можно, - пожала я плечами.
- Дитя времени. Люба - вы дитя своего времени, как и мы. Но Вере этого не объяснишь, - Пьер обнял меня за плечи, а Бланка - за талию. Мы приготовились встретить холодный прием представителя другой человеческой эпохи.
- Вера, здравствуй! - Анна коснулась щеки невысокой сморщенной старушки с гневными черными глазами и совершенно белыми волосами. На дряблой шее висела цепочка с крестиком; платье было великолепным: длинным до пола, серебристо-голубым с темно-серой отделкой, без излишеств, но очень шикарным.
- Кого я вижу! - сухим голосом воскликнула Вера, - безбожники, бабник и юная вертихвостка в бриллиантах!
- Мы польщены! - ответил Пьер, кланяясь ей с улыбкой.
- У меня брюлики-то невидны даже, - хихикнула я, склоняясь к уху Бланки.
- Ха, она даже твое нижнее белье разглядела! - Бланка пожала когтистую ручку старухи, подошедшей к нам поближе.
- Красотка! - с неодобрением бросила она мне, - Макияж-то лишний могла бы и смыть!
- Ни за что! - вдруг по хамски отозвалась я.
- Ну и ладно, - она посмотрела мне в глаза, словно насквозь прожгла своими угольями, и тепло похлопала меня по щеке, - Люблю вредных. А ты, видно, в Лизку, вредная да неотесанная.
- Считайте, повезло, - сжала мою руку Бланка.
- И пронесло, - выдохнула я.
- Сейчас Терехову достанется, чтоб по бабам не бегал, - изрек Пьер.
- Слушайте, но он же не бегал! - возмутилась я, было.
- Быть не может, - Пьер снова обнял меня за плечи, - У него неверность на лбу написана.
- Да-да, Люба, мы уже давно его подозреваем, - подтвердила Бланка, и мне не осталось ничего, как прекратить спорить: уж я-то знала наверняка, хотя за Андрея мне, если быть честной, было очень обидно. Я желала ему счастья.
- Как Мария? - грозно вопрошала тем временем Вера Андрея, а он стоял перед ней, как школьник, потерявший дневник.
Я выразительно посмотрела на Анну и сделала ей страшные глаза. Тетушка оказалась на редкость смышленой. Она просеменила к Вере и встряла в допрос:
- Мария приболела, вот Андре и один сегодня.
- Скандалит опять? - уголья потухли. Терехов был спасен.
- Немного. Жарко очень, вот ей и не по себе, - вежливо пояснил он.
- Ладно, давайте присядем. Дадим Анни возможность потрясти наше воображение абрикосовым чаем.
Мы расселись, не скрывая облегчения.
Пока оранжевый чай разливался по чашкам, все благоразумно молчали. Супруги Соверне - неугомонные и веселые - сдержанно улыбались и старательно отводили от меня глаза. Стоило нашим взглядам пересечься, на нас троих нападал дикий хохот, унять который было просто немыслимо.
- Я что? Испортила вам вечер? - спросила Вера, приподнимая брови, - Что вы сидите, как на поминках. Беседуйте, смейтесь на здоровье. Кажется, мы не первый день знакомы!
- Бланка с Пьером вчера приехали из Монако, - поведала Анна, видимо решив, что всеобщее молчание выглядит невежливо и глупо, - Говорят, там Луи.
- Надо же! - Вера повернулась к Пьеру, как бы признавая за мужчиной главенствующую роль, - И он там, конечно, развлекается?!
- Да, хотя и работает, конечно, тоже немало,- кивнул Пьер, отпивая горячий чай.
- Ха, работает! - старуха поджала сухие губы, - Симоне не легче от его работы. А еще этот проклятый серфинг! Все малолетки срочно хотят научиться управляться с доской, как только их знакомят с Луи!
- Он хороший спортсмен - только и всего, - улыбнулась Бланка, - Почему бы и не заняться своим любимым делом?
- Это чудесно, любимое дело, но есть еще и дети, хотя вам этого не понять, и жена, которой необходима поддержка. А что касается, какой он спортсмен, то лучше было бы ему побриться наголо и заклеить один глаз, вот тогда все бы поверили!
- Погоди, Вера, ты несправедлива! - прервала подругу Анна, - Луи - заботливый отец и муж. Симоне все понимает и легко мирится с его отлучками. Кроме того, бизнес его папаши рано или поздно перейдет к нему, и когда, как не теперь, учиться им управлять?
- Верхом на полуголых красотках! - не унималась Вера.
Я слушала их перебранку с интересом и пыталась представить себе этого пресловутого Луи, о котором вскользь слышала уже дважды, и ничего толком о нем не поняла. Терехов тоже слушал, и тоже забыл о своем куске пирога с чаем. Мы с ним то и дело переглядывались и дружно пожимали плечами. Пьер Соверне, состоявший, видимо, в хорошей мужской дружбе с Луи Вайнсбергом, порывался что-то сказать, похоже, гневно-обличительное, но Бланка поглаживала его по плечу и негромко просила:
- Милый, не стоит, ну их к черту!
Покачав головой, Анна с неодобрением заметила:
- Вера, ты перегибаешь палку! Не нужно быть такой злой. К тому же, не забывай, что дела семейства Вайнсберг нас не касаются!
- Это как же не касаются?! - взвилась неугомонная старушенция,- Девушка ждет мужа домой, страдает, дети шляются где попало. Вы знаете, что она беременна четвертым?! - вдруг торжествующе объявила она, - Четвертым! В ее-то состоянии.
- Что ты говоришь, Вера, ей же нельзя! - нахмурилась тетушка, не обращая внимания на ахи-охи бланки, повторные «что-что» Пьера, и наши с Тереховым бестолковые взгляды людей, не имеющих представления о предмете разговора.
- Вот именно, что нельзя! - изрекла Вера, выпрямляясь в креслице, - Не кажется ли тебе, уважаемая, в свете вновь открывшихся обстоятельств, что наш дорогой Эдгар Луи должен был бы прискакать в Ниццу на чем угодно, хоть на доске своей, только ради того, чтобы быть рядом с Симоне?
- Черт бы его побрал! - вдруг воскликнула Бланка и треснула кулачком по столу.
- Как вы себя ведете, мадам Соверне? - процедила сквозь зубы Вера.
- Как я себя веду?! - воскликнула Бланка, - Как Луи посмел трогать жену, находящуюся...
- Тихо! - прикрикнула Вера, - Я поняла твою мысль, дорогами я тоже этим возмущена. К тому же, детей им хватит, трое - это довольно!
- Перестаньте вы совать нос не в свои дела! - отчаянно возопила Анна, и мне стало ее жаль. Моя милая тетушка ненавидела сплетни всем сердцем, но в обществе, особенно разношерстном, да в придачу, праздном, как наше, сплетни -это единственно возможный вариант беседы. Ей приходилось либо строго ставить всех гостей на место, ограничивая темы для разговора, либо смиряться, как сейчас, и выслушивать разного рода гадости, не подкрепленные фактами.
Как я и опасалась, на тетушку никто не обратил особого внимания. Вера продолжала возмущаться несносным, но очень привлекательным Луи, Бланка в ужасе всплескивала руками, а Пьер задавал нескромные вопросы, и немедленно получал на них исчерпывающие ответы. Конечно, разумнее с моей стороны было бы спросить у Веры Менье, откуда она так много знает о семействе Вайнсбергов, но я не решилась из опасения, что меня, так же, как и Анну проигнорирую!
Шум не стихал до тех пор, пока на пороге двустворчатой двери не возник Этьен и замер в ожидании пока его заметят. Не участвующая в дискуссии Анна повернула голову и удивлено воскликнула:
- Этьен, что-нибудь случилось?
- Да, мадам, то есть, не знаю, мадам. Сын доктора внизу, он ищет мать, спрашивает, не у вас ли она в гостях.
- Что? - Терехов вскочил,- Куда могла подеваться Маша?
- Нет, Этьен, Марии у меня нет, но пусть Денис поднимется сюда и все объяснит.
- Хорошо, мадам.
Через минуту в наше обалдевшее и замолчавшее общество пожаловал взволнованный, и я бы даже сказала, напуганный, Денис Терехов. Все выбежали из-за стола ему навстречу.
- Папа, мама исчезла! Ее вообще нигде нет!
- А Таня?
- Танька у своих подружек, как их, Ванесс и Софи! Она тоже маму с утра не видела! - голос его дрожал, и бледность разлилась по худенькому, обычно такому румяному лицу.
- Пошли искать! - возбужденно проговорила Бланка.
- Пошли! - поддержал ее Денис, - Дома ее нет, на пляже - тоже...
- Все равно пойдем, посмотрим дома, - сказала я, - она звонила мне днем.
- Что? - повернулся ко мне юноша. Поймав предостерегающий взгляд Андрея, я быстро ответила:
- Да, но это - неважно, главное, что днем она была дома.
- Идея неплохая, только если ее дома нет, не представляю, как мы будем вести поиски в этой темноте, - сказал Пьер.
- Пошли домой! - Андрей, хмурясь, хлопнул сына по плечу и первым поспешил к дверям.
- Анна, я думаю, нам следует остаться, - сбавив свой менторский тон, обратилась к взволнованной тетушке, Вера Менье, - От нас толку мало.
- Пожалуй, - вздохнула тетя и подошла ко мне, беспомощно глядя мне в лицо своими голубыми глазами,- Любаша, ты же знаешь, я теперь не усну, пока не выяснится, что с Марией. Зайдешь, когда поиски закончатся?
- Обязательно, - я погладила ее по спине, укутанной невесомой пушистой шалью, не волнуйтесь все же, попробуйте поспать.
- Какой там сон! - она махнула рукой и шепнула: - Что-то у меня на душе неспокойно, не было бы беды!
- Тише. Перестаньте волноваться! Вера присмотрит за вами, а я пойду, - я поцеловала ее прохладную щеку и присоединилась к Пьеру и Бланке. Мы поспешили за Андреем и Денисом, мчавшимися по аллее к своему бунгало.
Я наощупь пробиралась следом за моими новыми друзьями, опираясь реками о перла узенькой лесенки, ведущей прямо к остекленному круглому крыльцу, и запрещала себе фантазировать. Бланка озвучивала мои страхи с непосредственностью ребенка:
- Пьер, а если она утонула?! Боже ты мой! Смотри, какой здесь крутой спуск к пляжу, а самого пляжа как будто нет, оступишься чуть-чуть, и головой вниз!
- Милая, не выдумывай. Мари здесь живет больше месяца, почему она должна оступиться?! - резонно возражал муж.
- А если она болеет? Я имею в виду чем-то таким, о чем мы не знаем, и у нее приступ? - здесь Бланка оказалась недалека от истины, но все же у меня было другое мнение, другой страх. Листья хлестнули меня по лицу в последний раз, и я наконец оказалась на площадке, похожей на мою или тетушкину, но гораздо меньшую по площади. Тереховы уже были внутри бунгало, и мы с Бланкой неуверенно переглянулись: корректно ли будет вламываться вслед за ними в их собственное жилище, где, возможно, будет происходить нелицеприятный разговор супругов на интимные темы. Нас там только не хватало!
Когда раздался резкий высокий крик, оборвавшийся с треском поломанной ветки, мы отбросили всякую щепетильность и ворвались в темный коридор с несколькими зияющими дверными проемами.
- Туда! - позвал нас Пьер и побежал на едва заметно мерцающий свет вдалеке. Толкая друг друга, мы последовали за ним и оказались в ванной комнате, в которой было невероятно сыро, даже пол был мокрым. Тусклая лампочка мерцала под потолком, освещая ужасающую картину: Андрей сидел прямо на мокром кафеле на коленях и, рыдая, пытался докричаться до мертвой женщины, плавающей в собственной крови. Рядом валялся скальпель. В углу, скорчившись над унитазом, мучился Денис, белый от шока, со взмокшими золотистыми кудрями.
Бланка медленно сползла на пол, перегородив дверь. Пьер тихонько завыл, а я, перепутав все на свете, хватала руками тяжелый воздух и шептала: «Так с ней уже было!» Меня никак не оставляла мысль, запоздалая, такая неуместная, что Маша ведь однажды уже пыталась покончить с жизнью из-за безответной любви. Тошнило и хотелось сбежать, но ноги меня не слушались.
- Нужен врач, - зачем-то простонал Денис и лег на пол рядом с Бланкой.
- Кому?! - цинично прошипела я, - Кажется, нужна полиция.
- Еще чего! – рявкнул вдруг Терехов - старший, шатаясь, поднимаясь на ноги.
- Ничего страшного от полиции не будет,- попыталась вразумить его я, - Это же самоубийство...
- Хуже, если мы протянем время, - беспомощно подал голос Денис.
- Да. Пойду, позвоню, - решительно заявила я,- Ничего не трогайте, не лапайте. Пьер, Бланку унеси отсюда и посмотри в холодильнике нашатырь.
- Люба, а мне что делать? - Денис уцепился за край моего легкого кардигана.
- Уведи отца, - я присела перед ним на корточки, - Не пугайся, милый, кажется, это было неизбежно. Болезнь никуда не делась, она сидела у нее внутри,- я погладила его по щеке, - И от Танюшки не скрывайте, что ваша мама… - я вздохнула, - Короче, не скрывайте, так честнее будет.
- Она же испугается! - Денис продолжал цепляться за меня.
- Ну сюда же вы ее не поведете! От такого зрелища у взрослого-то кровь стынет, но потом, когда спрашивать будет, скажите ей правду, а то дети лжи не прощают.
- Ладно, - он кивнул, как загипнотизированный.
Я вышла из душной ванной и тут же почувствовала головокружение. Расслабляться и позволять себе падать в обморок я не имела права: уж очень всем вокруг было плохо, гораздо хуже, чем мне, а необходимые формальности кто-то должен был выполнить. Как такое могло случиться?! Это второе самоубийство из-за любви, пусть даже обе несчастные и страдали психической неуравновешенностью. Причину-то они четко для себя определяли. Я виновата, что Маши больше нет. Не приедь я на Ривьеру, Андрей был бы с ней, и все было бы хорошо. Я всхлипнула, зажимая рот ладонью. Мне захотелось домой, в холодную, забитую пробками, Москву. Сидеть в машине на кольцевой и материться на снег, из-за которого затруднено движение, а снегоуборочная техника выйдет только к ночи... И еще мне хотелось к маме, моей красивой, немного отстраненной от трудностей бытия, но очень разумной и любящей, маме, с черными длинными кудрями по пояс и насмешливой складочкой у губ.
Но тут кто-то в моем мозгу гадким голосом произнес:
- Она все равно бы покончила с собой. Ее Андрюшка - бабник. Не ты, так другая увлекла бы его воображение, и Маша оказалась бы в точно такой же ситуации. Не реви - не поможет. Ты не в состоянии прожить жизнь за других, и влиять на чужую жизнь ты не можешь. Это никому не дано. Запомни.
Мой внутренний голос, помогающий держаться на плаву, и в этот раз оказался прав. Конечно, есть люди, способные влиять, но это - не я. Кажется, не я. Надеюсь.
- Люба! - окликнули меня из темноты. Я обернулась, машинально стирая слезы.
- А?
- Люба, вы за полицией? - Пьер вышел из гостиной, где на диване плакала Бланка.
- /думаю, сначала надо предупредить Анну, мою тетю, - я подошла к нему поближе, чтоб не орать на весь дом. - Это же ее собственность - все эти бунгало. Будет неправильно звать полицию без ее ведома.
- Верно,- он кивнул и оглянулся на Бланку, - Она такая чувствительная.
- Ничего, Пьер, справимся. Андрея жалко,- я вздохнула.
- А мне жалко Таню,- нахмурился он. - Мужчины всегда смогут отвлечься, а девочке необходима мать!
- Да, Танюшке нелегко придется, - согласилась я.
- Может, она пока у нас поживет, Бланка с ней дружит?
- Хорошая мысль, - я даже улыбнулась, - Поговорите с Андреем.
- Я поговорю, а то они с Денисом совсем девчушку запустят.
- Андрей хотел начать все сначала, - я снова всхлипнула, вспомнив, как хорошо было сидеть в темной гостиной Анны и чувствовать радость, предвкушение новизны, добрых перемен. Пьер обнял меня, притянув мою голову себе на плечо:
- Поплачь, малышка, ты не обязана быть сильной, ты - женщина.
Его убаюкивающий французский сделал свое дело. Слезы прекратились, и я подняла глаза, взглянув в его смуглое худое лицо уроженца Лангедока:
- Спасибо, Пьер.
- Пустяки. Знаешь, Люба, мы с Бланкой будем рады видеть тебя в любое время. Приходи, хорошо?
- Хорошо. Спасибо, Пьер. Пойду к Анне.
- А мы пока присмотрим за Андреем и его сыном.
Не помню, как я вышла на улицу и добралась до белого чудища, возвышавшегося над морем. Восприятие вернулось ко мне только на вершине холма, когда ночной ветер обдал мое лицо сладким запахом пыльцы и соли. Головокружение не прекратилось, но в груди стало посвободнее, и я смело пошла к дверям тетушкиного дома. В окнах горел свет, и откуда-то раздавались приглушенные голоса. Входные двери были предусмотрительно открыты: видимо, сжалившись над загруженным домашней работой Этьеном, тетушка отпустила его поспать, положившись на Верино присутствие. Они обе сидели за столиком, вязали и негромко переговаривались. Застыв в дверях, я смотрела на них, не в силах нарушить эту уютную идиллию грубым вторжением внешнего мира. Светильник, казалось, излучал тепло; занавески тихонько колыхались и поливались перламутром; посуда из тонкого белого фарфора, приготовленная, словно для чаепития, отражала блики, и сама ненавязчиво дарила свет. Тетушка вздохнула, склоняясь к раскрытому журналу с описанием рисунка, перелистнула страницу и что-то раздраженно пробормотала. Вера пошевелилась в своем кресле и, придирчиво оглядев, что вышло у подруги, фыркнула:
- Ну поправь, делов-то, два ряда с накидами провязать!
- Что-то я совсем запуталась с этими накидами, - расстроено произнесла тетушка, - Наверное, спать пора ложиться.
Я поняла, что заставлять старушек ждать дольше, просто бесчеловечно, и деликатно постучала по створке двери.
- Тетя, простите, что так долго...
- Да не тяни ты! - оборвала меня Вера, - нашли Машку?
- Она покончила с собой, - просто сказала я, садясь на диван, на самый его краешек, сохраняя спину прямой, а подбородок - высоко поднятым: при Вере никому бы не пришло в голову развалиться или сесть нога на ногу. Я словно ждала приговора.
- Чокнутая! - объявила Вера, не обратив внимания на испуганный лепет Анны,
- Что, она повесилась на люстре? - черные глаза впились в меня.
- Вскрыла вены. У них там полная ванна крови... Нужно вызвать полицию, тетя, - я сочувственно оглядела сгорбленную фигурку, уронившую вязание на пол; там же валялся и журнал.
- Звони, - Вера властно кивнула на телефон, висевший на стене, - А я пойду, накапаю этой барышне валерианки.
История о самоубийстве русской туристки Марии Тереховой попала в вечерние новости на следующий же день, и на первые полосы газет. Комментарии полиции были, к счастью, сдержанными, а вот желтая пресса наизголялась вовсю. Приплели любовную драму, политику, неумение русских вести себя в приличном обществе, и прочую ахинею. Я бы смеялась, если б мне не было так печально, и не мучило бы раскаяние.
Впервые за две недели моего пребывания в Ницце, у меня выдалось время подумать. Раньше я позволяла себе заниматься этим полезным делом куда чаще. Маша не была мне подругой. В сущности, я так и не узнала ее, довольствуясь сведениями, весьма скупыми, противоречивыми, предоставленными мне самыми заинтересованными лицами. Андрей не мог быть объективным, впрочем, как и его сын. Из обычных соседей Тереховы вдруг стали для меня романом в картинках, драмой, с приоткрывающимися с каждой новой главой подробностями. Неужели, думала я, все люди на земле - это истории, скрытые за толстыми обложками из чужого равнодушия? Опять это проклятое равнодушие! Опять неизменный вопрос: могла ли я что-нибудь сделать для погибшей, чтобы изменить положение вещей? Мое подсознание молчит, выжидая, что скажут авторитетные источники; как я смею не иметь своего мнения?! Попробую
вобраться. Так, кто была Маша? Женщина, не знающая, как удержать в узде темперамент мужа, по причине полного незнания жизни. Ну и как мне к этому относиться? Мне ее жаль. И все? Да. И все. Я к ней равнодушна. Легкое любопытство, присутствовавшее несколько дней назад, стало постепенно таять, словно и не было никогда никакой Маши - глупенькой, не совсем здоровой женщины. Обложка захлопнулась, потому что книга оказалась неинтересной и запальной. Я чуть не потеряла тягу к чтению вообще. Мои дни проходили ровной чередой, без космических взлетов, без болезненных падений. Чаепития Анны стали редкостью, о которой все с сожалением вздыхали, но форсировать события не решались. Вера Менье ходила по дорожкам пансионата с грозным видом и ни с кем не заговаривала. Мрачные будни, как отголосок отшумевшей грозы, мешали всем получать удовольствие от солнца и моря. Может быть, поэтому супруги Соверне, ставшие мне близкими друзьями, засобирались в дорогу.
- Не курорт, а бюро похоронных услуг! - сердилась я, глядя, как Бланка, неестественно молчаливая, скидывает в чемодан яркие тряпочки с веревочками, являвшиеся ее гардеробом, - Может, все-таки останетесь?
- Мы на неделю,- быстрые движения стали молниеносными, - В Монако гонки, мы не можем пропустить такое зрелище. Поедем с нами, люба!
Но я видела, что они хотят побыть вдвоем. Их мир, созданный ими за двадцать лет, был только их миром. Я уверена, оставшись наедине, все детали головоломки сложатся в понятный рисунок, и душевное равновесие этой красивой пары немедленно восстановится. Они поговорят, все обсудят на понятном только им двоим языке, и все забудут, потому что обладают самым большим секретом человечества - тайной взаимной любви.
Чтобы поддержать разговор, я поинтересовалась:
- Андрей отдал вам Таньку? - я разделяла опасения Пьера по поводу младшей дочери Терехова. Она осталась неприкаянной и одинокой, много плакала и звала маму. Денис утешал ее поначалу, а потом просто стал включать ей телевизор и уходил на пляж, где тоже, как и сестра, сидел в одиночестве и глазел на отдыхающих. Пьер поговорил с Андреем, но получил внятный отказ: нет, сказал Андрей, его дочь останется с ним и получит должное воспитание и заботу.
- Не отдал и даже не захотел это обсуждать, - ответила Бланка, - Я считаю, он довел Машу, и Тане от такого папаши ждать нечего...
- Может, он наоборот станет внимательнее? - предположила я.
- Не думаю, - Бланка потерянно огляделась, - Пьер! - заорала она вдруг, - а куртку брать?!
- Возьми на всякий случай! - откликнулся Пьер из спальни, где тоже складывал вещи.
- А где она?!
Я поднялась, понимая, что отговорить друзей мне не удастся, а сейчас я только мешаю им, уже принявшим твердое решение арендовать яхту и двинуть в солнечное княжество. Ну и адью!
Не помню, долго ли я бродила без цели по окрестностям, только когда я поднималась по лестнице к своему бунгало, мне навстречу, постукивая тростью, вышла Вера, облаченная в простое черное платье с брошью и без шали.
- Пытаешься убить время? - кивнув на мое приветствие, спросила она.
- Даже не знаю, что вам ответить, - пожала я плечами, - Соверне уезжают...
- Вы подружились? - она посмотрела в сторону дома Бланки и Пьера, и лицо приняло странное выражение из смеси досады и восхищения.
- Да. Они такие веселые люди. Редко встретишь смеющихся супругов, -высказала я общее мнение.
- Твоя правда,- негромко согласилась Вера, - Иногда мне кажется, что я злюсь на них именно из-за счастья, которое они излучают. Люди не любят счастливых, ты не находишь?
- Не любят, - как эхо отозвалась я.
- Поэтому ты всеобщая любимица, да, Люба? - ее глаза вдруг нашли мои и с пониманием погрузились мне в мысли.
- Я не знаю,- пролепетала я, немного сбитая с толку.
- Пригласишь меня войти? - она взяла меня под руку и подтолкнула к воротам.
- Конечно, - удивлению моему не было предела. Я всегда считала, что пожилые люди, хоть и тянутся порой к молодости, все же чаще находят ее утомительной и бестолковой, и чтобы самой идти на разговор - такого я от этой грозной старухи не ожидала.
Тем временем мы миновали аллею и оказались в моей гостиной. Вера смотрелась в ней более чем неуместно. Должно быть когда она родилась, телевизор казался чьей-то больной фантазией, но тем не менее, в обстановке полного модерна, она чувствовала себя вполне комфортно, быстро освоилась, сразу выбрав себе кресло по вкусу, и опустилась в него с видимым удовольствием.
- Поговорим? - улыбнулась она, кажется, впервые за время нашего знакомства.
- Может, предложить вам чаю или... - я попробовала выяснить, дома ли моя горничная, и не сумела: тишина в доме прямо-таки звенела.
- Сядь, и оставь прислугу в покое. Кто в такую жару пьет чай, скажи на милость? Если я захочу пить, я схожу и попью! Сядь, Люба, мне невыносимо видеть, как ты маешься.
Я послушно села на краешек кресла и потрясла взмокшими волосами над шеей. Пусть поболтает; она, похоже, не лишена здравого смысла и юмора, и, несмотря на свой нрав, Может оказаться хорошей собеседницей. Вера оправдала мои ожидания с первого же вопроса:
- Хочешь узнать о Луи Вайнсберге?
- Не мешало бы, - попыталась я скрыть удивление и охватившее меня любопытство, - О нем и его жене столько говорят, а я даже не видела их ни разу.
- Ты не встречала Симоне на пляже? - белые выщипанные в ниточку брови старухи поползли вверх, от чего ее лоб смялся в гармошку, - До скольки ты спишь?!
- Причем здесь это?
- Симоне - ранняя пташка. Уже в девять часов она спускается к морю и ведет с собой детей; их у нее, знаешь ли, трое.
- Дочери? - наугад спросила я.
- Две дочки и совсем маленький сынок, все - копия Луи, красивые и необыкновенные. Им повезло, что наружностью они не в мать, особенно девочкам, конечно.
- А что, Симоне некрасива?
- Черт ее знает. Может, до родов была и красива, - Вера пожала плечами, - Теперь этого уже никто не помнит. У нее золотое сердце, терпеливый, сдержанный характер, она лишний раз никому не навяжет свое общество... кроме мужа, - Вера сделала едва уловимый акцент на последней фразе, - Но внешностью она не блещет.
- Я здесь уже третью неделю, а муж Симоне так и не приехал, - я вопросительно глянула на Веру, - Чем он занимается?
Его отец владеет сетью отелей по всему Лазурному берегу, кроме того, почти весь легальный игорный бизнес и пляжно- курортные развлечения тоже принадлежат этому старому немцу с примесью, я сильно подозреваю, семитской крови, - старуха важно покивала и продолжила, явно получая удовольствие, Вайнсберг - старший несколько лет назад решил уйти от дел. Сразу это, конечно, невозможно, и он принял своевременное решение постепенно передать все полномочия сыну, а заодно, ввести его в курс своих финансовых махинаций, и всех прочих афер. Сынок оказался способным учеником и быстро почувствовал вкус денег и легкой наживы. В городе, я имею в виду Ниццу, поговаривают, что он скоро переплюнет своего папочку по части авантюр, как уже переплюнул по внешним данным. Над нами смеются почтальоны: столько любовных посланий приходит на имя Эдгара Луи. Ума не приложу, как Симоне терпит все это: и его длительные отлучки, и всех этих озабоченных бабешек?!
- Женщины - навязчивые создания, - подтвердила я, слушая Веру с неослабевающим интересом, - Кого хочешь достанут. Только он, может, не смотрит на них?
- Возможно, что и не смотрит, мы не знаем. Если между Симоне и Луи бывают ссоры, то они возникают не из-за ревности.
- А из-за чего?
- Ему не нужно было позволять ей столько рожать! Детей в семье достаточно двоих, особенно, когда отец вечно где-то пропадает. Знаешь, почему рожают жены бизнесменов, футболистов и прочих скитальцев? Чтобы было чем себя занять, пока муж делает бизнес или качает мышцы в компании единомышленников. Семьей это назвать сложно. Это ему хорошо и удобно: приехал на месяц, как на курорт, чмокнул детишек в лобик, и снова на год в дальние края, а жена живет своей жизнью... и ждет четвертого! Меня это страшно возмущает, Люба!
- Четвертого? - я даже подскочила, - Зачем?!
- Дети - это благо! Давай уточним кое-что: я против детей только в данном конкретном случае. А если ты будешь оправдывать этих безбожников Соверне с их новомодной философией, где полы равны, и нет ничего важнее любви, ноги моей не будет в твоем доме! - она гневно свела брови к переносице и насупилась, хотя глаза ее все буравили меня насквозь.
- Хорошо, давайте в таком случае сойдемся на разумном выводе: пусть каждая семья решает для себя сама, нужны ли дети, и в каком количестве.
- Не пойдет! - Она помахала скрюченным пальцем перед моим носом,- дети -дар Божий! Они должны быть!
- Но не в семье Вайнсбергов, если я вас правильно поняла?! - резонно вопросила я. Сразу сдувшаяся Вера вынужденно кивнула:
- Правильно.
- Хорошо. Вы не договорили, из-за чего ссорятся Симоне с мужем...
- Да.... Знаешь, она забыла о том, что он - мужчина. Мне кажется, она держит его за племенного бычка, и звучит это отвратительно. Когда Луи приезжает, она сует ему под нос памперсы, ведра с мусором, тычет в неотремонтированные комнаты, хотя, видит Бог, с деньгами там полный восторг. Если б Симоне не квохтала целыми днями над детьми, у нее было бы время отгрохать хоромы в пять этажей и построить своему любимому дайвинг – центр и станцию для серфингистов, чтобы он не пропадал после работы на волнах с полуголыми блондинками где-то у черта на куличках. В общем, повозмущается он день - другой, а потом покорно принимается делать то, что она ему велит, но не Луи управляет в доме, хотя его характер позволяет ему вершить приличные финансовые дела. Я знаю его, Люба, и когда он с Симоне - это совсем не Луи Вайнсберг, это – кто-то другой.
- Но, похоже, их все устраивает, раз они не разводятся?
- Ха, а ты на ее месте пошла бы разводиться?
- На ее месте - нет, а на его - вприпрыжку!
- А ты представляешь, сколько миллионов ему придется ей заплатить, прежде чем власти Франции признают его свободным от обязательств?! У него трое детей, а скоро родится четвертый! Да она его разует!
- Сложно, - констатировала я.
- Угу, - Вера милостиво кивнула мне.
Минуты две мы молчали, не испытывая угрызений совести за свое злословие. В этом отношении Вера Менье разительно отличалась от своей подруги - моей благоразумной тетушки. Любопытство мое было удовлетворено. Интерес к Вайнсбергам поостыл, и мне захотелось поговорить на другие темы. Пока я выбирала, о чем стоит расспросить Веру, явно настроенную на долгую болтовню, она решила все за меня, огорошив:
- Расскажи мне о себе, Люба, - она повернулась ко мне всем свои небольшим, но почему-то казавшимся внушительным, телом, и сверкнула черными агатами проницательных глаз, - о своей любви, если она была, конечно, о своих целях, в общем, ты поняла, чего я от тебя хочу?
- Понять-то поняла, только первое, что приходит в голову, - я растерянно улыбнулась и оглядела свою гостиную, словно ожидая подсказки,- это: мне не о чем особо рассказывать.
- Да брось ты! - отмахнулась Вера,- Ты, я вижу, и сама понимаешь, что не вывернешься. Не бывает, чтобы такая красотка обошлась без серьезного увлечения. Скажи, не так?
- У меня был молодой человек, - сдалась я, - Его звали Антон. Красивый, неглупый, амбициозный, но при этом, потерянный какой-то, только сам он и мысли не допускал, что о нем кто-то смеет так думать.
- Считал себя умнее других,- кивнула Вера и заинтересованно спросила: - Он любил тебя?
- Говорил, что любил, - я улыбнулась, вспоминая точеные черты лица Тошки, -Почему я в него не влюбилась так, как положено? - я задумалась, а Вера смотрела на меня и не торопила, за что я была ей очень благодарна. Так беседа приобрела дружеский оттенок, и появилась надежда на добрый совет. К тому же, всегда приятно, что собеседник слушает тебя внимательно и вдумчиво. Я продолжила: - Тошка сделал мне предложение, купил красивое кольцо, пригласил в ресторан, все дела.... Но я как представила, что мне придется жить с ним каждый день, да еще что-то делать для него! Потом пришел страх, что на литературу не останется времени.... Я отказала ему, Вера, представляете?
- Представляю. Не жалеешь?
- Иногда, - честно ответила я, - и знаете, почему? Время от времени мне надоедает быть на виду, давать бесконечные интервью и фотографироваться для гламурных изданий, в то время, когда мне надо писать очередную главу, а издатель уже все телефоны оборвал. Я тогда вижу себя у плиты, сооружающей какой-то десерт для мужа, ожидая его вот-вот с работы. Но это - малодушие, Вера. Да, я устаю от своей непохожести, но это моя жизнь, мои завтраки с книгой в полном одиночестве в то время, когда у остальных людей уже обед. Да, мне иногда не хватает Тошки, но это - не любовь.
- Это - не любовь, - согласилась Вера, - Люби ты его, плюнула бы на свои интересы, и отдавалась бы ему всем своим существом. У тебя в лексиконе отсутствовало бы словосочетание «моя жизнь»; она была бы у вас одной на двоих.
- Спасибо, что так понимаете меня, - я склонилась к ней и неожиданно для себя самой, погладила ее сухонькую ручку.
- Ну-ну, - она завозилась и с наигранной суровостью прикрикнула на меня: - Не дави из меня слезу! Я и так стала слишком чувствительной, нервы проклятые!
Я сменила тему:
- Скажите, Вера, а тот священник, он всем читает проповеди, или только я ему не угодила?
- Ты об отце Жане? - Вера снова вся подобралась.
- Да. Кажется, его так зовут.
- Он беспощадный на свой лад. Еще немного, и фанатик. Мы с ним не ладим и вечно сцепляемся по поводу и без. Меня раздражает в нем отсутствие человечности, истинной набожности. Все его существование - поза, хотя он бывает убедительным. Что он говорил тебе?
- Репутация, мадемуазель! - с пафосом произнесла я по-французски, - Не мечите бисер перед свиньями. Другими словами, не спите с Денисом Тереховым, ибо он не в состоянии оценить мои природные таланты!
- Ничего себе, мадемуазель! - Вера всплеснула руками, - Вы уже и младшего Терехова приворожили, не говоря уже об этом несчастном докторе?!
- Всем скучно, Вера, - я вздохнула, - Андрей маялся, запутавшись в собственной доброте, а Дениска просто маялся от безделья. Я их поставила на место. Отец, кстати, оказался куда порядочнее сына, хотя у меня нет претензий ни к тому, ни к другому.
- Ты все-таки вспомнила о своей репутации, и тут отец Жан сделал свое дело, -сказала Вера, - Он хоть и озабочен сверх меры, иногда оказывается прав.
- Пожалуй, - я рассмеялась, - хотя сначала я приняла решение, а уж потом встретила падре.
- Ну а чего ты ждешь от жизни? Ты сама? Неужели так и будешь до старости писан, книги и жить меж страниц. Тебе, если не ошибаюсь, скоро тридцать? - Вера все-таки вернула меня к прежнему разговору, но меня это почему-то не обеспокоило. Я очень редко раскрывала кому бы то ни было душу, а сегодняшний вечер располагал к откровенности, тем более, что на Веру Менье вполне можно было положиться.- Через два с половиной года,- подтвердила я, боясь даже представить себя тридцатилетней, - А от жизни я хочу того же, что и все, только кажется, что я сначала должна что-то закончить.
- Что? Книгу?
- Не знаю, может быть.
- Но ты ведь недавно закончила роман, тот, что сейчас в Париже переводит Катрин, правда?
- Да, это так, - я задумалась,- Может, у меня сейчас как раз время икс, час ожидания, - весело улыбнуться не получилось. Вместо этого, легкий страх лег мне на плечи и тут же испарился. Вера заметила мое состояние.
- Ты в мистику-то не ударяйся,- фыркнула она.
- Попробую, - с трудом проговорила я, все еще находясь во власти странного кратковременного ужаса предчувствия.
- Попробуй, может, поймешь, что принца ждать - только зря терять время. Принцев делают сами женщины. Сначала влюбляются в красивое лицо, а потом придумывают все остальное. Бывает, знаешь ли, и лицо приходится придумывать, такие порой уроды попадаются! Слава Богу, мой Серж был красавцем и вполне воспитанным, так что много фантазировать мне не пришлось, - глаза ее затуманились воспоминанием об уже давно умершем Серже Менье, не дотянувшим года до своего девяностопятилетия.
- Вера, вы очень любили его? - негромко спросила я.
- да. И сыновей любила. Только далеко теперь все от меня. Эдмон в Париже держит галерею, Жозе в Норвегии занимается строительством, внуки тоже заняты, у всех уже свои семьи... Но я не печалюсь. Старики должны вовремя
отойти в сторонку. Моя сторонка здесь, с Анной, под горячим солнышком у моря.
Неужели она приехала сюда умирать?! И это при таком количестве родных и близких? Я со страхом смотрела на ее жесткое лицо, и мне приоткрывалась загадка ее сильного характера: Вера Менье никому и никогда не хотела быть обузой. Живя, сама по себе, она и в старости осталась верна своим принципам, что вызывало во мне глубокое уважение.
В дверь постучали, и на пороге появилась Ада, отличавшаяся особенностью не производить совершенно никакого шума.
- Простите, Люба, - немного смущенно обратилась она ко мне. Наконец-то я отучила ее звать меня «мадемуазель» и «мадам».
- Ты дома?- я в изумлении покачала головой, - Спала, что ли?
- Нет, я готовила ужин. А только что сварила кофе и хотела вам предложить. Простите еще раз, к вам гостья - ваша тетя. Я пригласила ее.
- Спасибо, Ада, зови тетушку, и тащи кофе. Ты прямо как Золушка у меня! - я ожила, наконец, и поймала одобрительный взгляд Веры. Вслух же она сделала мне замечание:
- Не поважай прислугу, Любаша, а то на шею сядет.
- Ада прекрасная горничная, я думала, это понятие ушло в прошлое лет сто назад, и, к счастью, ошиблась.
- Да какая разница, как называть должность, хоть домработница, хоть повар, суть-то не меняется. Человек обязан выполнять все, что ему скажут, и не наглеть, а за это ему предоставляется отпуск, медицинская страховка и зарплата, которую большинство из этой публики не заслуживают!
- Ну, разошлась! - с порога воскликнула Анна и медленно пошла по комнате, выбирая кресло, - Тебя в улицы слышно, Вера! Что подумают слуги? Что ты злая, неуживчивая, и тебе трудно угодить.
- Какая разница, что они подумают?! - возмутилась Вера, снова став склочной старушонкой с горящими угольками вместо глаз.
- Да такая, что потом никто не захочет обслуживать твой дом! - нашлась Анна,
- Чего ты взъелась? Любе очень повезло с Адой.
- А кто спорит?!
Я рассмеялась, не сдержавшись. После сегодняшнего разговора с Верой, мне больше нечего бояться ее.
- Сплетничаем? - и хоть настроение Анны было прекрасным, в тоне ее явно угадывались осуждающие сплетни нотки.
- Нет, тетя. Я рассказывала Вере о себе.
- Ларчик открылся, наконец! - усмехнулась Вера.- Удивительно, - покачала головой Анна, - И как тебе удалось разговорить эту скрытную особу?
- Не знаю. Пришла и сама с ней заговорила без пыток или света в лицо.
- Верится с трудом. Я только сейчас встретила нашего соотечественника, пребывавшего в состоянии глубокого запоя. Он, представьте, очнулся и очень даже привел себя в порядок.
- То есть держится прямо и не матерится? - хмыкнула Вера, с благодарностью принимая из рук Ады чашечку горячего кофе.
- Да не то слово! Вежлив, чисто выбрит. И девочки его тоже вроде в полном ажуре.
- Не говори мне про этих потаскух! - прервала Анну Вера, - Кто попало теперь может пробраться в приличное общество!
- Да кто тебе сказал, что они проститутки?! - щеки Анны порозовели, а я вспомнила, что она сама же мне об этом и говорила. Неужели тетушка тоже умеет изменять принципам?!
- Глаза протри, Анни, это ж очевидно!
- Может, они скоро уедут? - с надеждой подвела черту тетушка.
- Жди - жди! - не желала униматься Вера.
Устало вздохнув, я отошла к открытому окну, оставив моих гостей наедине. Мозг, привыкший работать на износ, требовательно воззвал: «Да будет мысль!» и тело послушно выполнило указание. Бездействие угнетало меня. Что это за существование такое: чай, болтовня ни о чем, люди, которых не знаю я, и которые не жаждут знакомства со мной?! Может, где-то в дебрях подсознания уже вызрел новый роман, а я, запутавшись в рутине, пропустила его падение с ветвей дерева познания прямо к моим ногам. А потом разочарованно осознаю, что кто-то уже додумался до той же гениальной идеи, но не проморгал ее, а использовал к моей досаде. Не то чтобы я когда-нибудь становилась жертвой плагиата, но не раз и не два ловила себя на некоем единомыслии с братьями по цеху, которые не упускали случая напомнить мне: времена открытий никуда не делись, и еще случается час парового двигателя, когда в разных точках земного шара совершается великое открытие одного и того же. А уж дальше! Кто раньше проснулся, того и сапоги, как мрачно шутят военные.
Я обернулась, рассеянно прислушиваясь к беседе. Так себе темы: хорошее общество, деньги и мужчины. Скучно. Надеюсь, они хотя бы не заговорят о нравственности!
Под негромкий гул разговора я чуть не заснула, прислонившись к балконной двери плечом. Море спало, лениво шурша.
- Интересно, Соверне совсем уезжают? - немного громче обычного спросила Вера,- Или у них опять засвербило, и потянуло на подвиги?
- Вернутся, - откликнулась Анна, - куда они денутся?! Я заметила за постояльцами такую особенность: где бы они ни пропадали, обязательно возвращаются, будто у меня здесь большой магнит под пансионатом.
- А ведь точно! - Вера рассмеялась, издав скрипучие звуки пересохшим горлом, -Что Яцевич, пятый год подряд приезжает, что Луи, даже наш монах, и то случая не упустит, нет-нет, да объявится. Будем надеяться, что и Люба не станет исключением.
- А, Люба? - Анна многое из сказанного Верой находила забавным, и сейчас обратилась ко мне, заметно повеселев. Я же сильно сомневалась, что меня еще раз потянет в эту сонную красоту, безупречную снаружи и всю испещренную пороками изнутри. Кажется, от скуки совершаются многие великие вещи, как правило, безнравственные и страшные. Нет, я не думаю, что вернусь на Ривьеру.
- Не знаю, тетя. У вас здесь пугающе спокойно. Для меня это непривычно.
- Машка в кровавой ванне - это спокойно, по-твоему?! - Вера тут же вышла из себя, - Ты чего там в своей Москве совсем опупела?! Конечно, у вас там трупы и в телевизоре, и на улицах! Перешагиваете и дальше несетесь, да?!
- Я знаю, что город выглядит жестоким, - я устало вздохнула, - Но мы приспособились, вот и все.
- Значит, тебе здесь плохо? - встревожено перебила тетушка Веру, собравшуюся разнести мои доводы в пух и прах.
- Мне хорошо, - я подошла к уютно свернувшейся старушке и ласково погладила ее но плечам,- Просто я, кажется, маюсь от безделья, а взяться за серьезную работу не могу, да и не позволяю себе.
- Почему же? - фыркнула Вера, на этот раз, опередив Анну.
- Сначала я должна закончить все дела с Катрин. Съезжу в Париж, проясню все вопросы по последнему роману, а уж потом...
- Замуж тебе надо, - Вера отвернулась, злобно сверкнув глазами и скрестив руки на груди, - Сразу вся дурь из головы вылетит.
- Боюсь, у нее не вылетит,- покачала головой тетушка, - У нас в семье все женщины чокнутые.
- Наконец-то ты признала это! Я тебе всю жизнь твержу, что Лизка была порядочной дрянью по части мужиков, да и ее мамаша..., - она ткнула в меня пальцем.
- Я бы попросила! - разозлилась п на такую бесцеремонность, - Может, посплетничаете, когда я выйду?!
- Извини, - буркнула Вера, поняв, что переборщила, - Пошли-ка, Анни, сходим к тренеру в бассейн, что-то мои кости последние ночи не дают мне заснуть.
- Тогда нам следует поторопиться: у него рабочий день заканчивается. «Топайте-топайте!» - сердито глядя старушкам вслед, думала я,- Только не забудьте сделать вид, что действительно идете к бассейну, а не к Анне в гостиную!»
Потом на протяжение целой недели, такой же вялой и жаркой, я не встречала Веру Менье, а она сама ко мне не заходила. Зародившаяся между нами симпатия, а в том, что она зародилась, я была уверена, не позволяла мне опасаться разрыва отношений, но едких замечаний мне не хватало. Позвонив Анне, я выяснила, что Вера занялась здоровьем, и ей пока не до посиделок за полночь. Пусть. Главное, что она по-прежнему хорошо ко мне относится, хоть и считает чокнутой.
* * *
В первый теплый дождь, обливший меня на Ривьере, я отправилась в Ниццу, устав от однообразия замкнутого пространства пансионата. Мне хотелось к людям - привычное желание - и хотелось отдохнуть от сплетен и тягостных воспоминаний, связанных с печальными событиями в начала моего отдыха. Такси притормозило у небольшого, судя по количеству припаркованных машин, бара, и я, пряча лицо от дождя, быстро побежала к стеклянным дверям.
Здесь было тепло. Люди негромко переговаривались; играла музыка; бармен за стойкой смешивал коктейль и привычно пикировался с подвыпившим мужчиной в джинсах и серой рубашке, вымокшей на спине. « Попал под дождь»,
- усмехнулась я про себя и огляделась в поисках места поудобней. Рядом с входом за столиком, уставленном бутылками и тарелочками, ссорилась молодая пара. Хорошенький мальчик высоким голосом уговаривал подружку поехать к нему, а девочка - совсем соплюшка лет семнадцати, поставив обе ноги, обнаженные почти до самых трусиков, на коричневый чемодан, грязно ругалась и махала руками на каждое слово.
- Зачем ты уехала?! - плаксиво вопрошал юноша.
- У тебя одни девки на уме! Ты даже готов переспать с моей мамой! - не стесняясь посторонних, орала девочка.
- Не нужна мне твоя мама! Мне ты нужна!
- Я тебе не верю!
Я отвернулась. Кто-то схватил меня за руку влажными пальцами:
- В картишки, куколка? А? На раздевание? - хохот сопроводил эти слова. Я выдернула руку и окатила брезгливым взглядом на удивление прилично выглядевшую компанию из трех мужчин, которые действительно играли в карты; между ними на середине стола возвышалась кучка евро.
Ну и занесло меня! Вроде общество, как общество, а мне почему-то неприятно в нем находиться. Вместо того, чтоб отшутиться подобающим образом, я невнятно бросила по-русски:
- Отвалите, придурки! - и пошла вглубь зала, разглядев у стены с росписью цветами и фруктами свободный столик. Две женщины с печальными лицам! молча пили шампанское. Одна рассеянно чесала ногу под коленкой. Звук получался жуткий, особенно, когда острый наманикюренный ноготь поддевал шелк чулка. Меня передернуло. Надо же, как могут расшалиться нервы! Когда вторая женщина потянулась через весь стол за бутылкой, ее широкий рукав прозрачной черной блузки опрокинул бокал, то с веселым звоном разбился. Подлетевший официант, бросив на меня извиняющий взгляд, принялся собирать осколки, бормоча заученные слова утешения, в которых женщина особо не нуждалась. Она и ее подруга просто наблюдали за действиями официанта и безучастно отмалчивались.
Я сжала виски пальцами. Что со мной творится?! Почему я так остро на все реагирую? Мое восприятие, замечающее все мелочи, кажется, больно. Когда передо мной поставили заказанное мартини, шоколад в вазочке и крекер с сыром, я подскочила на стуле, тут же обругав себя психопаткой. Спросив у бармена журнал или какую-нибудь газету, чтобы полистать, убивая время, я вернулась за свой столик и опешила. Напротив меня расположился средних лет мужчина с пресным лицом, какие обычно показывают по телевизору в разделе новостей о выборах. И там эти субъекты нудно рассказывают о перетасовках в политической колоде, умудряясь при этом скрыть свое личное отношение к происходящему. Мужчина был пьян. Я поняла это сразу, поймав его плавающий взгляд, заметив сжатые в полоску губы. Позже я узнала в нем посетителя в мокрой рубашке и джинсах, допытывающегося, какая ориентация у бармена, и не угостит ли он его за счет заведения.
- Здрассте, - не садясь, я бросила номер журнала «Вог» на столик и уперла руки в бока,- Вас не приглашали, месье, уматывайтесь!
- Вы же Люба, да? - вдруг выдал мой незваный визави, и смутная догадка метнулась у меня в мозгу:
- А вы, Яцевич? - я села, не дождавшись, пока пьянь-политолог кивнет мне в подтверждение.- Ага. Вы извините, что я к вам вот так запросто.... Знаете, так все надоело!
- Верю, - я мрачно повертела пустой бокал. И что мне с ним делать? Судя по отзывам тетушки, мой близкий к Думе соотечественник пьез, как пожарная лошадь, и весьма неадекватен. Не знаю, какое горе он заливает, но при любом раскладе, трезветь он не намерен. - Как ваше имя-отчество? - устало спросила я.
- Дмитрий Сергеевич, - мужчина вздохнул и добавил, - Наверное, я больше пить не буду...сегодня.
- Почему вы вообще пьете? Что-то произошло? - я позвала официанта и тихо попросила: - Коньяк и мартини. А, и вызовите такси, пожалуйста.
- Пью, потому что не могу смотреть на все это говно трезвыми глазами. И в Россию я больше не вернусь! Нормальному человеку там жить нельзя!
- Да ладно! Сотни тысяч нормальных живут там и прекрасно себя чувствуют! -возразила я зачем-то. Известно ведь, что, споря с пьяным, только теряешь время.
- Вы пишете плохие книги. Ваш новомодный стиль - это полное дерьмо! Кто вас читает? Это же больные люди. Россия опустила культурную планку человеческого вкуса, ниже, чем это можно себе представить. В советские времена вас бы и близко не подпустили к книжным полкам с вашим барахлом в ярких обложках.
- Кто не подпустил бы? - я едва сдерживала смех и злость. Критику я читала и выслушивала регулярно, и никогда не принимала ее близко к сердцу. У меня уже давно выявились преданные поклонники, и золько их замечания я
учитывала, анализируя собственное творчество. Может, это неверно, но на всех не угодишь, я же не доллар, внушать любовь всем без исключения!
- Минкультуры! - он икнул и забрал из рук официанта рюмку с золотой жидкостью, - Чтоб вы все сдохли! - произнес он тост и одним махом вылил коньяк себе в глотку.
- Всему свое время,- усмехнулась я, и отпила мартини, не почувствовав вкуса. И почему меня понесло в город именно сегодня? Возись теперь с поборником хорошего вкуса, доказывающего твою полную несостоятельность, как литератора в таких литературных выражениях, как «дерьмо» и «говно». Все-таки русские - странный народ. Другая бы на моем месте после подобных оскорблений вылила бы алкашу на голову содержимое своего бокала и гордо удалилась, я же тащила его к такси и уговаривала, как ребенка:
- Подождите, сейчас сядем и поедем домой. Анна сделает вам отвар, и завтра вы проснетесь свеженьким.
Под проливным дождем мы поднимались по ступенькам, шатаясь, будто возвращавшиеся из гостей супруги. Если меня сейчас кто-нибудь увидит, не поверит собственным глазам: писательница, чьи работы переводятся на все европейские языки, тащится в обнимку с политиком, сбежавшим от паршивой действительности; только что песни не горланит.
- Вот это номер! - раздалось откуда-то сверху, - Ну, Любовь, ты даешь! Где вы так нажрались-то?!
Я подняла голову и, к своему облегчению, увидела Веру, стоящую на лестничной площадке под огромным пестрым зонтом.
- Это он нажрался, - тяжело дыша, выдавила я, - А я его в баре встретила.
- А зачем ты его притащила? - в голосе ее звучало полное недоумение.
- Трудно сказать, - я вытерла лицо ладонью, - Жалко стало.
- М-да - и после продолжительной паузы, за которую Вера, я уверена, так и не поняла мотивов моего поступка, просто сказала: - Его бунгало левее Тереховского, вон в тех зарослях, видишь? Он с подружками неделю назад из пансионата сюда переселился, место мало стало что ли.
- Вижу, - я с досадой посмотрела на мокрые апельсиновые деревья, сквозь которые мне предстояло продираться вместе с Яцевичем.
Из беленького домика нам навстречу вышли две девушки лет двадцати, и оторопело уставились на меня.
- Вы Люба Варнавская? - вдруг спросила одна - темноволосая и Долее привлекательная. Вот уж не думала, что молодежь читает книги. Особенно такая молодежь! Дождь залил все мое лицо и одежду, и узнать меня в таком виде было просто невозможно, но она все-таки это сделала. Через минуту я поняла одну вещь: знать не значит любить, - И чего ты клеишься к Диме, хотела бы я знать?
- А пошли вы в задницу! - зло произнесла я, и, толкнув бездыханного Яцевича им на руки, резко отвернулась, чтобы уйти, - Идиотки!
- Сама идиотка! Кому ты тут нужна?! Еще раз появишься, все волосешки повыдергаем!
Я просто шла, шлепая ногами по мокрому асфальту. Наверное, мне следует уехать отсюда прямо в Париж к Катрин, чтобы присоединиться к приличному обществу женщин в бриллиантах и мужчин во фраках. Мне надоело безделье, я устала, что меня воспринимают не так, как я этого заслуживаю. Я уеду. Сброшу маску пай-девочки, и выйду замуж за Тошку.
В пелене дождя становилось душно. Переводя дыхание, я остановилась на секунду, и этого кратковременного мокрого и душного мига мне хватило, чтобы услышать голос мамы, часто приходящий мне на помощь посредством неведомой
силы любви и всепрощения.« Любаша, никогда не пытайся казаться той, кем ты не являешься. В том окружении, где мы с папой растили тебя, пьяным друзьям вызывают такси, а не тащат их на себе. Опомнись, родная, поищи себе более подходящую компанию, чтобы впредь не выслушивать больше оскорбления от недостойных».
- Хорошо, - стуча зубами, проговорила я вслух и прибавила шаг.
На лестнице никого не было, как мне показалось сначала, но вот среди деревьев мелькнули пестрые цветы, и раздался вполне реальный голос Веры:
- Идем ко мне, обсохнешь!
Раньше я думала, что жилище Веры Менье с порога должно поражать гостей аскетичностью и больничной стерильностью, но, ступив в неожиданно просторный коридор, резко изменила свое мнение. Даже в сумрачный дождливый день здесь хватало света и воздуха, а расставленные повсюду маленькие букетики белых цветов наполняли комнаты свежестью и тонким ароматом.
Стоя на светло-сером ковре, напоминавшем озеро посреди парка, я не решалась сделать шаг и войти, как положено, смутившись своего внешнего вида, прямо скажем, не годящегося для светского визита.
Остренький кулачок бесцеремонно ткнулся мне в спину:
- Чего скромничаешь, входи поскорее! - Вера пошаркала мимо меня, бросив зонт у порога в раскрытом виде, и пестрый луг прокатился к стене, замерев точно в положенном уголке, как послушный пес, вернувшийся с прогулки. Из гостиной раздался ее недовольный голос: - Рона, неряха чертова, опять чашки вразнобой составила! - а потом потише: - Черт, я забыла, что у этой дуры выходной!
Я уже привыкла к манерам старушки, уяснив, что ругательства являются для нее своего рода защитой от стремительно меняющегося мира, потому, не боясь быть обозванной какой-нибудь « медлительной обезьяной», аккуратно сняла мокрую одежду, разулась и спросила:
- Вера, могу я принять душ?
- Ясно-понятно, я думала, ты уже там! Чего копаешься - то! - я с трудом сдержала смешок.
Позже, сидя с ногами в кресле и не без удовольствия потягивая горячий кофе с коньяком, я слушала отрывистый голос Веры и понемногу засыпала. Фраза, прозвучавшая тише обычного, заставила меня вздрогнуть и проснуться.
- Что, ты оказалась совсем не готовой к одиночеству?
- То есть? - я допила кофе, точнее, заставила себя проглотить последние капли, потому что от Вериного вопроса, горло мое сжалось в тревожном предчувствии.
- Ты думала, всегда будет одинаково хорошо и радостно? - черные глаза блестели над белой чашкой.
- Нет, но я на это надеялась, - признаться, я растерялась. Разве я думала об одиночестве хоть когда-нибудь? Нет. Вокруг всегда были люди, и будут, надеялась я, будут! Вера наконец-то сподобилась объяснить свои слова:
- Люди всегда есть, - подхватывая мои мысли, пророчески проговорила она, - Но есть иное одиночество. Посреди целого океана людей можно сойти с ума, обнаружив, что тебя никто не понимает, а самое страшное, не стремится понять. Здесь, - она обвела рукой с чашкой круг, - все живут своей жизнью. У каждого свои проблемы и тайны. У тебя одной нет ничего такого. Ты слишком долго работала в изоляции от живых, настоящих людей. Возможно, поэтому ты и потащилась пить в город.
Я ничего не ответила. Мне было неясно, зачем искать истинную причину сумасбродного поступка, если устраивающее всех объяснение лежит на
поверхности. Мне просто стало скучно, вот и поехала. И Яцевича мне было жаль, и точка.
- Может быть, мне уехать? - не столько спросила, сколько просто заметила я с сомнением. Непривычная обстановка так действовала мне на нервы, что любая перемена, считала я, внесет позитив. Но Вера была другого мнения.
- В Париж? - иронично сощурив свои черные угли, она будто спрятала их в складки морщинок.
- Хотя бы! - не очень вежливо ответила я.
- Ну и чем ты там будешь заниматься? Шляться по тусовкам, пить «Клико» и улыбаться в телевизор?!
- А чем я здесь занимаюсь?! - видимо, на моем лице было написано что-то такое, от чего Вера переменила тон, и перестал щуриться.
- Пойди в жаркий день на пляж, ляг на спину, подставь лицо небу и солнцу, впусти в голову шум голосов, шорох катамаранов, смех детей, звуки поцелуев и плеск воды. Не надо так на меня пялиться. Я не преследую цели наговорить тебе банальностей в стихотворной форме, я просто хочу, чтоб ты пожила, как все нормальные люди: попроще, без мудрствований и философских наблюдений. Наверное, мне не все доступно из того, что составляет существование писателя. Возможно, тебе необходимо каждой клеточкой впитывать все, что ты слышишь и видишь, но, прошу тебя, прислушайся, и увидь мир простым.
- Кажется, я и так не очень усложняю, - неуверенности во мне прибавилось.
- Тогда чего тебе не хватает? Я же вижу.... Разложи свои желания по полочкам, и реализуй их от простого к сложному. Смотри, хочешь духи, - Вера убрала свою чашку подальше, чтоб не смахнуть, - Поезжай в Париж и купи духи! Хочешь любви? Пригласи Дениса в гости - он прибежит, как собачонка; хочешь...
- Не такой любви! - выкрикнула я вдруг, от чего сама испугалась и тоже отставила чашку с кофе на середину столика.
- Я сочувствую тебе,- кивнула Вера и вздохнула, кутаясь в шаль, - Пожалуй, только в большой любви я не смогу помочь тебе. Разве что советом. Но совет от старухи не согреет тебя ночью и не принесет конфеты на День Святого Валентина.
Я молча смотрела на дождь за окном. Любовь. Какая злая насмешка судьбы над женщиной, носящей это имя. Я - тезка коварства и безысходности. Книги, книги, книги. Выдуманные люди, события, города. Я никогда не любила, поэтому и чувства тоже выдуманные. И за эту ложь мне в сентябре дадут награду? Зачем людям ложь? Может, я зря стремлюсь испытать то же, что и все, может, это больно и страшно, так, что невольно хочется спрятаться между кадрами фильма или страницами книги? Смерть Лады, самоубийство Маши, слезы Дениса, позорное бегство Женьки, что в этом красивого? А в книге вмиг все станет правильным, и можно будет спокойно прочитать о страшном горе или великой страсти. Или я - подделка? Или рассуждаю, как трусливый ребенок...
- Дайте мне совет, Вера, - я посмотрела в лицо сидящей напротив старухи и сразу почувствовала облегчение.
- Будь внимательна и терпелива, - тихо проговорила Вера и вздохнула, тоже посмотрев за окно, - Не жди любовь, она сама заявится. Только будь готова принять ее, узнай ее в толпе и хватай крепче.
- Спасибо, - напряжение спало, и почему-то захотелось просто поболтать ни о чем, срочно сменив трудную тему.
Покинув гостеприимный дом Веры, я отправилась в гостиничный комплекс, где, как я слышала раньше от тетушки, собиралось общество помноголюднее, чем на ее площадке. Анна не преувеличивала: в большом овальном зале с занавешенными окнами и в самом деле царил дух игры и азарта. Играли в рулетку, в покер, в бридж и даже кости! Вдоль стены справа от двери располагался бар, а за ним я заметила уютный уголок со столиками, где миловидные мамаши из высшего света пили кофе, не забывая кормить своих чад мороженным. Какое смешение стилей! Только Анна умудрилась, не разделяя перегородками, отмежевать мужчин от женщин, искушение от добродетели, пошлый мир карт и денег от невинного щебетания хранительниц очага. Я подошла к бару, терзаемая вопросом обезьянки из анекдота, к кому же мне примкнуть, хоть разорвись, как случай, поменяв узор в калейдоскопе, все решил за меня.
- Здравствуйте, Люба, - раздалось негромкое приветствие.
Обернувшись, я встретилась глазами с высокой девушкой, красивой на свой лад, но слишком уж ярко накрашенной. Я большая поклонница индустрии моды и люблю, когда женщины красятся, но в данном случае с гримом моя непонятная знакомая явно перестаралась. Обычно с помощью косметики создается некий образ, и окружающие не замечают отдельных элементов. Здесь же все было наоборот. Лицо - миловидное, со следами пороков, никуда не делось, на нем появились лишь яркие пятна теней, румян и помады. Как фосфоресцирующие в темноте огоньки, они призывали заметить их обладательницу, но не узнать, выбрать ее, но не запомнить. Работала она, но большей части в полумраке, и макияж отвечал ее потребностям.
- Я не знаю вашего имени, - я повернулась к ней, два часа назад орущей мне вслед ругательства.
- Галя, - она быстро взглянула мне в глаза и неловко пробормотала, - Извините нас со Светкой. Мы сильно зависим от Димы, понимаете, вот и ревнуем его ко всем подряд, особенно, Светка, конечно.
- Чего он пьет-то так? - водя пальцем по стойке бара, сменила я тему, -Неприятности?
- Да, еще какие! Его с телевидения поперли. У него там авторская программа была, где он президента ругал.
- Зачем?- не очень вежливо перебила я Галину.
- Что «зачем»? - не поняла она.
- Президента, зачем ругал? У нас классный президент!
- Я тоже так думаю, только он нам долго рассказывал, что всю страну продали, все ценности разбазарили, нищих говорил, тысячи, а богатые дачи золотом штукатурят. Говорил, что Россия скоро будет, как Индия.
Я улыбнулась, поймав себя на очередной забавности: писатель и проститутка беседуют об устройстве мира. Галина моей веселости не разделяла. Может, действительно, девчонка впервые в жизни озаботилась проблемами страны, в которой живет.
- Короче, теперь господин Яцевич без работы, - подытожила я, - Правильно?
- Да. У него, правда, есть какие-то акции, но это не в счет. Ему важно было, чтобы его люди слышали!
- Ну, пусть попробует себя в большой политике,- предложила я равнодушно.
- Ему не дадут. Знаете, ему угрожали даже, что семью убьют, если он в депутаты сунется, - видимо Гале доставляло удовольствие находиться поблизости от нового революционера, живущего в постоянном страхе разоблачения.
- А вы-то рядом с ним оказались? - удивилась я непоследовательности Яцевича. Жена дома дрожит от ужаса, а муж едет в Ниццу в компании двух не слишком дорогих жриц любви. Несерьезно как-то для персоны, обличающей власть.
- Мы познакомились через Интернет. Выложили свои резюме на сайте для мужчин, желающих воспользоваться услугами девушек взамен на путешествие. Ну, вот, ему надо было во Францию, и он выбрал нас со Светкой
- А вы с ней подруги?
- Да нет, тоже только познакомились. Она так-то ничего, только совсем дура. Дима почему-то ее больше любит...
Удивительно, но это редкое явление, чтобы девушка признала за соперницей пальму первенства. Другая бы на месте Гали наплела бы, что Яцевич любит ее, а Светку на порог не пускает, а тут такая честность. Ладно, пусть так.
Я заказала чашку кофе и шоколад, давая Гале возможность решить для себя продолжать ли беседу, или свернуть ее. Мне по большому счету было безразлично, какой она сделает выбор. Честно говоря, обида все еще свербила где-то под сердцем холодным шурупчиком. Девушка рассматривала меня чуть не минуту, и то, что я ошибочно приняла за раздумья, оказалось колебанием перед заходом на следующую тему. Покидать меня она не собиралась вовсе.
- Люба, вы не слишком сердитесь на нас? - спросила Галя после того, как бармен поставил передо мной крохотную чашечку с терпким напитком, - Просто я хотела бы познакомить вас со Светкой.
Первым моим желанием было выразить удивление поднятием бровей и презрительным « а зачем она мне сдалась?»,но природная склонность к новому, пусть даже неприятно - чужому, одержала верх. Вдруг пригодится. Опыт - есть опыт, и я, неспешно отпив глоточек кофе, посмотрела на девушку безо всякого выражения:
- Кажется, Света не очень любит литературу, нет?
- Ей некогда было ее любить, - Галя понизила голос, в котором явно зазвучал ужас,- Она с пятнадцати лет на панели, представляете?!
- А сколько ей сейчас-то? - почему-то не удивилась я.
- Восемнадцать. Зимой исполнилось, - девушка вздохнула, - Может, поэтому она больше нравится, мужики любят молоденьких.
- Я не сказала бы, что она выглядит моложе вас, - заметила я, и не польстила своей собеседнице. То ли она лучше за собой следила, то ли бурная юность слишком сильно и безвозвратно потрепала Светку, но выглядели они ровесницами.
- Правда? - обрадовалась Галя.
- Да, - я пожала плечами, и только после следующего триумфального заявления девушки, оценила ее радость:
- Мне целых двадцать шесть!
- Ну, супер! - нашлась я не сразу.
- Я читала все ваши книги, - вдруг сказала Галя, и, нервничая, скрутила свои темные густые волосы в тугой жгут, - и я часто вижу вас по телевизору. Мне одно ваше интервью понравилось, ну...там, где вы говорили, сто каждому в этом мире отведено свое место...
Да, это интервью в рамках программы «Свежие мысли» наделало в свое время много шума. Олег Гончаров - журналист, критик, историк - матерый телевизионщик, сделал такой материал из моих, казалось бы, ничем не примечательных утверждений, что после программы одна за другой вышли пять статей в разных журналах и газетах о новомодной скандальной писательнице с яркой внешностью и наглым взглядом. Конечно, заявлять на всю страну, что уродов в телевизоре подавляющее большинство, что девочки понятия не имеют, каким должен быть настоящий мужчина, принимая за представителей сильного пола тощих дегенератов в полуженской одежде, что дети растут безнаказанными и бессовестными, и скоро вместо «двоек» и шлепков по попе их придется расстреливать, чтоб не быть расстрелянными самим, было опрометчиво, но я так думала тогда и думаю сейчас! Я - общественный деятель, черт побери, и я могу изменить этот мир к лучшему! И - да - каждому в нем отведено свое место, и я не первая открыла эту Америку. Короче, с того дня я стала популярной, хотя, признаться, меня это раздражало. И вот почему: наше нижепоясное телевидение непременно желало знать, какого цвета белье я предпочитаю, кто мой любовник, и, конечно же, чтоб им провалиться, откуда я беру идеи для своих книг! Я бесилась, хамила, провоцировала, чем опять и опять подкрепляла репутацию скандалистки. Честь и хвала, и еще, огромный респект одной умнице журналистке - автору программы « Уик-энд», благодаря которой были расставлены все акценты, и очень грамотно поданы все мои убеждения и советы по выходу из кризиса бесчеловечности повальной безграмотности. В Румине Сотниковой я нашла единомышленника и одновременно всегда включенный микрофон, посредством которого я обрела возможность общаться с читателями, зрителями и слушателями напрямую, отвечая на их вопросы и оказывая им реальную, хоть и посильную помощь. Мои десять-пятнадцать минут эфира давали мне глоток свободы от цензуры и глупой критики, и конечно же, круг моих читателей рос, охватывая самые разные слои населения. Я очень этим горжусь.
Галя смотрела на меня с серьезным выражением светлых глаз и ждала чего-то в ответ на свой комплимент. Я хотела сказать спасибо, но в этот момент к нам приблизилась чуть встрепанная блондинка в розовом сарафане с настоящей жемчужиной, висящей на золотой цепочке, на шее. Она была загорелой, стройной, с тонкими руками и ногами и небольшой грудью; обычная представительница своего гламурного поколения, не знающего, как пишется слово «симпатичный». Светка.
- Здрассте, - процедила она, окинув меня быстрым взглядом блекло-голубых глаз, обведенных розовым перламутровым карандашом, от чего они казались кроличьими. Если Яцевич действительно выделял ее особо, то мне понятно возмущение Галины: у мужчин, по крайней мере, некоторых, со вкусом явные проблемы.
- Света, это Любовь Варнавская - писательница, - чопорно представила меня Галя своей недалекой подружке,- мы с тобой несправедливо на нее накинулись...
- Да? - фея в розовом села на стул у стойки и равнодушно обронила: - Мне мартини.
- Ты извиниться не хочешь? - голос Галины стал строже, и я поняла, кто в этой паре босс. Розовая девочка может сколь угодно выпендриваться и капризничать, но поперек слова старшей подружки она пойти не посмеет.
- Извините, Ладно? - хрипло сказала Светка и облизнула губы, глядя мне в лицо, - Я же не знала.
Черт, они действительно пришли мириться!
- Ладно,- усмехнулась я, - В конце концов, мотивы у вас были, пусть и ошибочные.
- Да он нас заколебал! Бухает неделями, не отдохнешь с ним, ниче! - получив прощение, Светка оживилась, светская чопорность слетела с нее, как листики с акации глубокой осенью, - Мы же с ним че-то типа контракта заключили, ну, когда сюда летели. Мы с Галькой пылинки с него сдуваем, а он бухает, и с другими девочками домой приходит, прикиньте?!
Галя вздохнула, и я вдруг поняла, что ей стыдно. За все сразу: за образ жизни, за Светку, за ее косноязычие... Я ободряюще ей улыбнулась; и она улыбнулась мне в ответ. Подумаешь, проститутка! Это - ее выбор, ее место в жизни. Не стоит осуждать человека, ведь он же не просто так вышел на улицу. Для этого сложился объективный ряд предпосылок: воспитание, отсутствие образования, или образование, специфически поданное, недостаток нравственности, лень, причем лень работать именно физически: ведь не лень же ночи напролет морозить попу под капроном, бродя вдоль проспекта! А Светка продолжала разоряться:
-...и достаются нормальным девушкам всякие козлы и уроды! Вот смотрите, у Димы жена есть в Москве, дети, а он, ну не козел ли? Здесь с нами веселится, да еще других водит! - похоже, этот аспект волновал Свету больше всего, - Я для него все делаю,- отметая полностью всякое соучастие Гали, заявила она в порыве своего горя,- я ему постельное белье сама меняю, содой пою, чтобы он протрезвел скорее, жрать готовлю, хотя в этом нет никакой необходимости: горничная же приходит, а он?!... Вот была бы я калекой инвалидной, как Симонка эта, был бы у меня муж, как Эдгар, да же, Галька? Пойти, что ли, с лестницы навернуться, да ноги переломать, может, женится плейбой какой-нибудь!
Что-что? Дрожащей рукой я по привычке отодвинула чашечку от края: знаю за собой такую особенность, жестикулируя, ронять посуду на пол. Что? Калекой? Кого это Света имела в виду? Почему калекой? Почему я, пребывая здесь почти месяц, ничего не знаю, и никто не сделал попытки мне сообщить?! А Вера? Уж Вера-то, наверное, мне бы сказала; мы ведь обсуждали и Симоне, и ее мужа...
Я обескуражено огляделась, потеряв интерес к обеим девушкам. Надо найти Веру. Непременно!
- Девочки, я наверное пойду, у меня к вечеру гости обещались, - я торопливо пожала им руки, - Давайте, еще пообщаемся как-нибудь. Вы ко мне заходите, хорошо?
- Конечно! - Галя просияла, переглянувшись с удивленной Светкой, - Правда, можно?
- Конечно, можно. Приглашаю,- я еще раз улыбнулась им и, стараясь не бежать, поторопилась к выходу. Сохранять достоинство мне удавалось недолго. Как только я скрылась за дверью, ноги сами помчались, чудом не запинаясь, вниз по лестнице, к дому Веры.
Ну, конечно, как это часто случается по пресловутому закону подлости, ответы на свои вопросы я не получила по причине полного отсутствия Веры на месте. Ее вредная, но очень аккуратная горничная Рона, вышколенная твердой рукой хозяйки, вежливо сообщила мне, что мадам на процедурах, и будет только к вечеру. Поблагодарив, я бестолково прошлась по аллее от одного фонтанчика до другого, пошаталась по лестнице, проклиная невесть от чего обострившийся артроз старушки, и ругаясь про себя на собственную недальновидность и полумертвую проницательность. Я, что, совсем ослепла от южного солнца, которое опять светило, будто никакого дождя и не было?! Да, после мутной серой Москвы здешний климат кажется райским, пусть и звучит это избитым клише, но не разглядеть простого, не понять очевидного!... Какое участие принимают все в Симоне! С чего бы это? Да будь она здоровой женщиной, живущей в браке с красавчиком - плейбоем (по словам абсолютно всех обитателей пансионата) не звучало бы в ее адрес столько сочувственных слов, полных преувеличенной жалости и негодования на Эдгара Луи. А ее отсутствие на вечерах у Анны? А то, что мы ни разу не встречались, хотя я вдоль и поперек облазила всю Бухту?! А удивленно-насмешливые взгляды, бросаемые на меня гостями Анны, когда речь заходила о супругах Вайнсберг, мол, не узнала сама, мы тебя просвещать не станем, не обязаны мы марать свои чистые языки сплетнями о калеке! Калеке!
Я села на еще не до конца просохшую ступеньку, не заботясь, что обо мне подумают отдыхающие, то и дело шныряющие туда-сюда. Мне хотелось злиться, но я не могла. Ситуация выглядела незнакомой и не поддающейся описанию. На что мне злиться? Меня же никто не обманывал. Умолчали - это да, но еще неясно, по какой причине. Собственно, я и пришла к Вере за этим: узнать, по какой именно.
От жары и раздумий у меня разболелась голова, и я неосознанно потерла виски, сморщившись.
- Вам плохо, мадемуазель? - этот голос я узнала даже сквозь раздражение и боль: отец Жан, вечно появляющийся, как черт из табакерки, и так же невовремя.
- Нет, спасибо, - я убрала руки от лица, - я присела поразмыслить.
- Хвала Господу, а я уж подумал, у вас обморок! - он, безмятежно сощурившись, сел рядом, подобрав полы сутаны,- не возражаете против моей компании?
- Пожалуйста, - воспитание не позволило мне сказать ему, что возражаю и даже очень, но сила привычки заставила меня просто пожать плечами и чуть сдвинуться в сторону.
- Ваши друзья уехали, да? - спросил он, обмахиваясь какой-то брошюркой с изображением солнца на обложке.
- Вы о Соверне? Да, они в Монако, - я вздохнула, не сумев скрыть сожаления.
- Они вернутся, - отец Жан похлопал меня по руке, - не грустите. Бланка всегда возвращается, а Пьер ни за что ее не оставит. Возможно, им нелегко пришлось, когда погибла Мария, - ни к селу, ни к городу добавил он. Я посмотрела на него с удивлением.
- Почему?
- Жизнерадостных людей очень легко расстроить. И хоть они освещают своими улыбками все вокруг, счастье их меркнет под чужой бедой. Пройдет время, они возьмут себя в руки и вернутся.
- Отец Жан, а что вам известно о Симоне? - вдруг спросила я, и, только когда вопрос вырвался на свободу, поняла, что готова интересоваться у каждого встречного, хоть это и чревато неожиданными последствиями.
Священник примолк, перестав махать своей книжкой, и пристально посмотрел мне в лицо:
- Почему вы спрашиваете, Люба? Из любопытства? - что-то жесткое, упрямое появилось в его чертах, таких обманчиво мягких, озаренных светом истинной веры. Я растерялась, потому что одним словом мое состояние называлось как раз любопытством, и никак иначе. Я сказала правду:
- Пожалуй, что из любопытства, - я кивнула и отвела взгляд.
- А с Эдгаром Луи вы знакомы? - снова невпопад спросил отец Жан.
- Нет. Его же никогда не бывает дома. Тетя говорит, он приезжает от силы на день-два.
- Это хорошо, что вы не видели Лу - эта встреча Господом не предусмотрена.
- Да ладно вам, падре, при чем тут Луи? Я же вас о Симоне спрашивала!
- Симоне - и есть Луи. Она живет и дышит им и его детьми. Вам - такой яркой райской птице - нечего делать в жизни Симоне, и любопытство - наихудшее оправдание вашему стремлению туда попасть!
Вот и говори после этого правду! Все, что вы скажете, будет использовано против вас.
- Я никуда не стремлюсь! Не нужна мне ваша Симоне! Стерегите ее покой, сколько влезет! - я вскочила, и хотя перед глазами от резкого движения поплыла чернота, быстро собралась и пошла вниз к пляжу, а вдогонку мне донеслось:
- Уже не первый раз вы уходите от меня во гневе. Остановитесь, дитя мое, гнев не лучший товарищ, как и любопытство!
- Идите в баню, падре! - неожиданно хихикнула я тихонько, и настроение мое улучшилось.
Желающих позагорать сразу после дождя я на пляже не нашла, зато хватало серфингистов и разудалых мотоциклистов. Вздымая волны, вертясь на одном месте штопором, пугая робких катамаранщиков, эти экстремалы подтверждали свое прозвище пляжных террористов. Служба спасения, конечно, зорко следила за буйными отдыхающими, но инциденты все равно происходили: то кому-нибудь по голове доской прилетит, то пьяный байкер заедет в зону для купающихся.
Не обошлось без приключений и сейчас. Высокие мужчины в жилетах волокли мокрого юношу, матерящегося и упирающегося, и пытались что-то объяснить ему так невозмутимо, словно он не бился в истерике, а сдержанно слушал их и кивал. Что-то в облике нарушителя показалось мне знакомым, и я пригляделась внимательнее, прикрывшись от солнца ладонью. Так и есть - Денис! Я скинула туфли и побежала наперерез спасателям с криком:
- Постойте, пожалуйста, подождите! - они, конечно, остановились. Наверное, уже все служащие пляжа знали меня в лицо, и знали, что я прихожусь родственницей хозяйке, - Здравствуйте! - поприветствовала я их, переводя дыхание, - Вы не скажете, что случилось? - я указала на примолкшего Дениса.
- Ничего особенного, В общем-то, просто месье взял чужой байк, - пояснил мне один из спасателей, симпатичный, но уж очень мрачный шатен. По-французски он говорил с сильным немецким акцентом, но фразы строил идеально, видно, уже не первый год жил здесь.
- Денис, на фига?! - обратилась я к юноше, - Это Эдмона, да?
- Его, - нехотя кивнул он, но в глазах мелькнула усмешка.
- А вы могли бы отпустить его под мою ответственность? - я улыбнулась, попеременно глядя на конвоиров бестолкового Дениса, - Это мой очень хороший ДРУГ.
- Ладно, только объясните ему, что это - в последний раз! Владелец байка пока в отъезде, и он придет в ярость, если узнает, что кто попало берет его машину. Железные пальцы на плече Дениса разжались, и я тут же дернула его к себе, прошипев:
- Пошли скорее! - а громче, поблагодарила, - спасибо, я все объясню ему!
- Эй, вы, я не кто попало! - вякнул было мой воздыхатель, но я бесцеремонно треснула его по спине.
- Заткнись лучше, вор велосипедный!
- Люба, че я сделал, а?! - он повернул меня к себе, - че всем надо от меня?!
- Успокойся. Нормально все. Просто здесь тебе не Раша, здесь чужого не берут, усвой это, наконец!
- Мне Эдмон разрешил перед отъездом! - упирался Денис, но я почему-то ему не верила.
- Тогда почему он этих не предупредил? Как-то странно он раздает милости, тебе не кажется?
- Не знаю.
- Вот не знаешь, и не ори. Играй по правилам, и никто тебе ничего не сделает,
- я отряхнула его от песка.
- Спасибо, Люба, - он сделал попытку обнять меня. Я на секунду прислонилась лбом к его плечу и словно набралась сил.
- Не за что.
Мы пошли по пляжу, держась друг за друга, как в первое наше свидание. Гнев и обида Дениса прошли бесследно, и теперь от него веяло покоем и свежестью юности. Мне очень легко дышалось рядом с ним.
- Как отец? - тихо спросила я.
- Собирается домой, вещи складывает, - Денис вздохнул, - А Танька плачет и капризничает. Я лично с ней не справляюсь. Ей маму подавай, и все. Никого больше слушаться не желает.
- Бедная малышка, - я чуть не всхлипнула, чувствуя, как щиплет в носу, - Может, дома ей станет легче.
- Мы тоже на это надеемся. Еще сестра отца должна помочь, у нее самой трое дочерей.
- Вот это уже обнадеживает, - я кивнула.
- Люба, а мы с тобой встретимся еще когда-нибудь? - я посмотрела ему в глаза. В них была надежда - самая настоящая, без прежнего тщеславия, полная чувств, живая.
- Обязательно, - твердо сказала я, - когда приеду в Москву, позвоню тебе, и мы договоримся, где и когда...
- Честно? - он несмело улыбнулся.
- Давай телефон, - и он продиктовал мне номер, который я набрала на свой сотовый, - Я не забываю хороших людей, Денис, ясно? - я взяла его за щеки и легонько поцеловала в загорелый нос.
- И это не из жалости? - очень тихо спросил он.
- При чем тут жалость? - не поняла я.
- Ну, у меня мать умерла, и вообще... - карие глаза подозрительно заблестели.
- Я сочувствую твоему горю, милый, но мое обещание позвонить к этому отношения не имеет.
- Мы уезжаем послезавтра, - поведал он, убирая мои волосы за спину своими тонкими горячими пальцами.
- Жаль,- я знала, что он поцелует меня, и не сопротивлялась. Его нежность и настойчивость были нужны мне сейчас, как никогда.
Его теплые свежие губы оторвались от моих, и я с бесконечной тоской поняла, что все кончилось. Сейчас он уйдет, чтобы через два дня сесть на самолет и покинуть берег, так и не ставший берегом сбывшихся надежд. Что он подарил ему, этот отдых на пляже? Шорох волн? Разве? Жару? А что, в России нет морей и жары?
- Позвони мне, - он поцеловал меня в висок и пошел к лестнице. Кажется, я больше никогда его не увижу.
Когда я еще училась в школе, мы с мамой случайно забрели в один эзотерический магазин, из тех, что недавно открылись и удивляли покупателей невиданными фигурками слонов и красными китайскими фонариками в витрине. Внутри под сводами из колокольчиков - музыки ветра на меня накатила щемящая грусть, захотелось плакать, и маме, кажется, тоже было не по себе. Мы оглядывались по сторонам со смесью восторга и печали, не подозревая, что наши души так огорчены всего лишь из-за аромата сандала, палочка которого курилась в серебряной подставке на прилавке. Позже я часто покупала сандаловые палочки, чтобы придать дому невесомый запах печали и древности, но тогда мне захотелось уйти и увести с собой маму. Но она чем-то заинтересовалась и выпустила мою руку. Я приблизилась, вытягивая шею от нетерпения, и увидела колоду карт - яркую, необычных цветов, абсолютно не похожую на простые игральные карты. «Карты французской предсказательницы -личного оракула Наполеона» - торжественно понизив голос, сообщил продавец.
« В умелых руках они способны превратиться в оружие, и еще ни одного человека, верящего в них, не обманули!»
Конечно, мама их купила, и потом частенько прибегала к яркой коробочке, чтобы узнать будущее. Я ей верила. Еще бы не верить, если она предсказала мне триумф и любовь людей, и поездку к тетушке - тоже! Вот только, что ждет меня здесь, на Ривьере, она мне почему-то не сказала. Смотрела, встревожено и ласково, собирая рассыпавшиеся карты и, странно улыбаясь, молчала.
Еще каждому дню, следуя гаданиям мамы, соответствовала какая-то определенная карта, и, вследствие этого, день мог оказаться плохим или хорошим. Она часто останавливала меня в дверях и тихо, чтобы скептик-папа не услышал, сообщала: сегодня может повезти в любви, а сегодня нельзя ничего покупать, а вот завтра смело поезжай туда-то, и все будет отлично!
Поднявшись на самый верх лестницы, я повернулась к заходящему солнцу и, раскинув руки, прошептала: « Какой у меня сегодня день, мама? Ручаюсь, не очень хороший, правда?»
Веру я сегодня так и не дождалась. Поняв, что она сознательно избегает слишком частого общения со мной, я решила не навязываться, и пошла к себе. Терпение. Нужно невероятное терпение, чтобы добиться какой-то цели, и если обстоятельства не подпускают тебя к ней, значит, время еще не пришло. Всю ночь я писала письмо домой, которое, конечно, не будет отправлено; но мне необходимо было выговориться. И когда шесть листов, плотно исписанных мелким почерком, легли в стопку слева от моего рабочего места, которым мне служил широченный подоконник, я почувствовала усталость и сытое кошачье довольство. Сон спустился легко и сморил меня на полпути к спальне - прямо на диване в гостиной.
И на следующее утро мое терпение было вознаграждено. Я пила кофе с изумительными булочками, которые моя Ада пекла собственноручно, и вдыхала божественный аромат апельсинового джема. Волосы мои были растрепаны после сна, джинсы валялись на спинке дивана; музыка орала так, что у любого нормального человека заложило бы уши, но это было мое привычное пробуждение, к которому Ада быстро привыкла, и, кажется, в душе даже одобряла его. В обычное время девушка ни за что не потревожила бы мое с позволения сказать, утро, но сегодня что-то изменилось, потому что в дверь гостиной раздался стук.
- Да, Ада, входи! - крикнула я, убавляя звук.
- К вам мадам Менье, - извиняюще шепнула девушка и пожала плечами на мой немой вопрос.
- Зови! - я тоже пожала плечами, - И наверное, понадобится еще кофе. Принеси, пожалуйста, ладно?
- Конечно, Люба, - смущенная Ада уже не раз деликатно намекала мне, что в моем ласковом слове « ладно» после каждого приказа слышится просьба подруги к подруге, а это недопустимые отношения между гостями и персоналом. Анна будет недовольна, если узнает...
А мне плевать! Человек не должен прислуживать хамам. По-моему, не так уж и трудно попросить, вместо того, чтобы гавкать с дивана «подай - принеси». В доме моих родителей с прислугой всегда обращались вежливо и терпеливо воспитывали в поварах и домработницах чувство долга и сотрудничества, а не подхалимаж и ненависть. Нам не раз делали замечания, на что отец всегда парировал: «Зато я уверен, что мне не плюнут в суп, а мусор не заметут под ковер!» Конечно, для нормального существования на одной территории хозяев и прислуги нужно еще кое-что кроме уважительного отношения, это - везение. Важно найти хорошего человека, на которого можно положиться, не забывчивого, не ленивого, и не ставившего перед собой задачи в будущем самому превратиться из слуги в хозяина. Когда я переехала в Москву, мама никому не доверила спокойствие дочери: она попросту не смогла найти подходящего человека, и очень по этому поводу переживала. А я наоборот радовалась, что могу спокойно спать до обеда и самостоятельно варить себе кофе. Зато шубы на месте, и кольца можно просто бросать на туалетный столик, вместо того, чтоб прятать в сейф.
Вера вошла, щурясь от солнца, сопровождая каждый шаг постукиванием тросточки. Огляделась и уверенно прошествовала к тому же самому креслу, где сидела в свой прошлый визит.
- Милочка, распахни-ка окна пошире, - обратилась она к Аде, расставляющей на столике кофейник с горячим кофе и еще один прибор; блюдо снова наполнилось свежей выпечкой. Ай да, горничная у меня!
- Доброе утро, Вера, - я пригладила волосы и приглашающе указала на стол, -Кофе?
- Спасибо, не откажусь,- она взяла чашечку и поставила вместе с блюдцем себе на колени, - Ты меня вчера искала...зачем?
- Я кое-что узнала о Симоне,- глядя ей прямо в глаза, твердо произнесла я, - И то, что я узнала, сильно меня встревожило. Кроме того, мне совсем не понравилось, что человек, рассказавший мне это, по идее, ничего не должен был знать.
- Значит, не смогли мы сохранить секрет, - Вера поджала губы. - Нехорошо это, Люба.
- Что нехорошо? - я нахмурилась. - Все вокруг болтают, одна я не знаю!
- А это так важно для тебя, знать, что несчастная женщина проводит свои дни в инвалидном кресле? Что тебе даст это знание? На ноги ты ее все равно не поставишь. Врачи вынесли приговор: ходить Симоне не будет. Ни-ког-да! - она помотала головой, зажмурившись, и сдавленно добавила: - А тут еще эта беременность!
- Зачем же она забеременела? - тихо спросила я.
- А ты не догадываешься? - зло сощурилась Вера; я помотала головой, - Хотела ребенка.
- Но четвертого! А Луи, он что? Он-то как допустил?
- А Луи... -Вера вздохнула-выдохнула и произнесла своим обычным ровным голосом: - А Луи занят своими делами, работает, развлекается, и уверяет всех, что очень любит свою жену и детей.
- Я здесь уже месяц. Его не было ни разу! Странная любовь, - заметила я.
- Нам всем неприятно сознавать, что Луи намеренно уезжает от Симоне. Мы, конечно, можем ошибаться, мы можем не знать, почему именно он месяцами отсутствует в Бухте Ангелов, но мы видим, что Симоне без него плохо, а с каждым днем делается все хуже! - Вера посмотрела в чашку и негромко добавила: - Ну, вот, опять птица!
- Какая птица? - севшим голосом спросила я, чувствуя в спине холодный стерженек страха.
- Кофейная гуща птицей сложилась, - пояснила Вера. - Известие какое-то, слух, значит.
- Симоне плохо? - спросила я, откашлявшись.
- Очень. Наш доктор, не знаю, знакома ты с ним - нет, говорил, что эта беременность может убить Симоне, и ребенка тоже.
- Почему же ее не кладут в больницу? - я облизала пересохшие губы, не сводя глаз с Веры, - почему?! Во Франции ведь великолепные клиники?!
- Она отказалась. Говорит, будь, что будет.
- Но это глупо и эгоистично! Если с ней что-нибудь случится, как же дети и Луи, которых она так любит?! И почему бы Луи самому не положить ее в больницу?
- Люба, раз ты так переживаешь за нее, сходи и спроси ее сама! - Вера налила себе еще кофе, - и если она поймет, что ты от нее хочешь, то, может быть, ты получишь ответ.
- Что значит, «если поймет», она что, по-французски не говорит? - удивилась я очередному ребусу.
- Любаша, не приставай ко мне, - умоляюще попросила Вера, - Симоне - странная женщина, добрая, любящая, но очень необычная. Не стоит расспрашивать о ней чужих людей. Лучше напрягись, проснись часов в восемь утра и спустись к пляжу. Она гуляет там до того, как солнце начнет припекать. Познакомься, если она тебя подпустит к себе, и сама все узнаешь.
- А кто-нибудь пробовал поговорить с ней? Кто-нибудь из тех, кто здесь уже не в первый раз, и знает всех жителей Бухты?
- По-моему, нет, - просто ответила Вера, - Если кто что и знает о семействе Вайнсберг, то только от Луи или прислуги, которая, кстати, тоже не особо болтлива.
- Почему никто не сходит к Симоне и не спросит? Мне, что, одной это в голову пришло?
- Да, думаю, до тебя никто не додумался позаботиться о бедняжке. Только запомни, стоит тебе только сунуться к ней, как доброе отношение к тебе изменится на прямо противоположное. Люди не любят выскочек, которые указывают им на их безразличие к чужой боли. Скажут, что ты одна такая правильная нашлась.
- Да это какой-то сговор! - перебила я Веру.
- Вот именно. Мы и тебя хотели в него втянуть. Зачем тебе неприятности?
- Вы это серьезно? - я не поверила своим ушам.
- Вполне. Здесь никто не ходит в гости к Симоне, не принято. Сидит себе женщина-инвалид за высокой изгородью, воспитывает троих детей, ждет красавчика мужа из дальней поездки - чем плохо? Все считают, что если б ей понадобилась чья-то дружба или помощь, она сама пришла бы или позвонила, вот и все человеколюбие.
- Но это моральная слепота! Где ваше сердце? - я хмуро отвернулась, встретив любопытный внимательный взгляд Веры.
- Анна очень огорчится, если узнает, что ты так считаешь, - сказал она, - Твое тетя ждет нас в гости сегодня вечером.
- Почему она должна огорчиться? - я скривилась от душевной боли; мое состояние напоминало горе, непонятно откуда взявшееся.
- Она тоже не любит, когда выделяются, - пояснила Вера, - Но я попытаюсь за тебя заступиться.
- Вы? - я равнодушно повела плечом,- Почему?
- Потому что ты - лучшая женщина из всех, кого я встречала на своем веку. И я благословляю тебя на знакомство с Симоне. Это - поступок, Люба, на который в нашем человеческом болоте ни один не способен.
Я посмотрела ей прямо в глаза. Она не шутила, но ее лицо озаряла чудесная улыбка восхищения и облегчения. Слезы защипали у меня в носу, и я смущенно отвернулась. Вера молчала, за что я была ей очень благодарна: не так-то просто, выслушав невероятнейший комплимент в жизни, продолжать, как ни в чем не бывало светскую болтовню.
- Ты слышала, что я тебе сказала про Анну? - негромко напомнила мне о себе Вера, когда молчание затянулось.
- Да, она ждет нас в гости, - я кивнула. Мысли мои целиком погрузились в воспоминания. Что я знаю о Симоне? Слова сочувствия почти не приоткрывали завесу тайны. Кто эта женщина, за что ей такая судьба? Мне, обладающей богатым воображением, виделась изможденная блондинка с пледом на коленях, печально глядящая на своих нежных ангелочков и смиренно ожидающая дальнейшей участи, готовая принять любую боль, любое лишение. Луи же я никак не представляла. Иногда мне казалось, что он спортивный, но несимпатичный немец, похожий на того спасателя с пляжа, поймавшего Дениса, а иногда я видела его лощеным бизнесменом, равнодушным и самовлюбленным...
- Я пойду, Любаша, - раздалось у меня над ухом, - Ты поразмышляй пока, приведи мысли в порядок. Нет-нет, не провожай! - остановила меня Вера взмахом тросточки, - Я сама знаю, где выход.
- Спасибо, Вера, что зашли, - поблагодарила я.
- Не знаю, стоит ли говорить мне спасибо, - она покачала головой, приостановившись в дверях, - Боюсь, наделаешь ты дел.
- Не наделаю,- заставила себя усмехнуться я, - Разве так плохо выказать кому-то сочувствие?
- Этим не ограничится, - Вера открыла дверь и вышла, бурча, - или я совсем тебя не знаю.
Вопреки ожиданиям, долго раздумывать и фантазировать я не смогла. В голове гудела пустота, а мысли приходили только простые и заземленные. После ухода Веры я сама прибралась в гостиной и спальне, рассортировала одежду: что в стирку, что еще можно носить - в шкафчик на плечики; полистала новый детектив Акунина, осталась, как всегда довольна и взбудоражена великолепным написанием и неподражаемым сюжетом, а позже целых три часа провалялась на солнце и умудрилась загореть, как негр. Белые волосы требовали ухода, и еще час я потратила на душ, укладку и макияж. Слава Богу, и родителям, хоть с внешностью у меня порядок, не то, что с мозгами! Представляю себе, что бы со мной творилось, будь у меня полные ноги или толстый нос, а, впрочем, эти страхи, кажется, не от большого ума. Некоторым людям красота доставляет не меньше хлопот, чем дурнушкам целлюлит. От моих рассуждений меня отвлекла Ада, пришедшая сообщить, что уже семь вечера, и мне пора в гости. Не скрою, ее восторженное замечание подняло мне настроение:
- Ах, Люба, я слышала, что русские женщины самые красивые в мире, но поверила только, когда познакомилась с вами. Вам бы в кино сниматься!
- Ада! - я погрозила ей пальцем, - Не перехвали меня, а то стану злобной стервой, отягощенной манией величия.
- Нет, вы не станете! Хорошего вечера, - она открыла мне дверь и улыбнулась.
- Спасибо.
- Сегодня на чай к Анне пожаловало целых семь человек. Конечно, со всеми я уже успела познакомиться, часто посещая пляж и дискотеку, но первые минуты, тем не менее, чувствовала себя скованно. Должно быть, это объяснялось тем, что при таких обстоятельствах, то есть, в узком семейном кругу, нам общаться не доводилось. Здесь был Яцевич с Галей, которая прямо просияла, увидев меня, и Терехов Андрей, отправивший Дениса и Таню к тетке в Москву, готовящийся к отъезду завтра, и два брата-близнеца, Костя и Миша, играющие на гитарах и поющие страстные испанские песни красивыми тенорами. И конечно, здесь была Вера, тепло пожавшая мне руку. Я грустно оглядела всю компанию, вспоминая Бланку и ее выдумщика мужа. Как мне их не доставало! Ну, ничего, время еще есть, может быть, завтра раздастся их заливистый хохот, и они ворвутся в мое бунгало, жуя на ходу апельсины и зазывая меня на пляж.
Андрей подошел ко мне и тоже пожал руку. Он ничуть не похудел или осунулся, нет, просто выглядел немного серьезнее и старше обычного. Денис говорил, что у них с отцом отношения наладились, стали терпимее и больше похожи на дружеские. Сходство Андрея с Денисом, о котором я, не скрою, тоже вспоминала с нежностью и печалью, немного испортило мне настроение. Отношений с влюбленным мальчишкой мне тоже катастрофически не хватало.
- Ты красавица, Люба, - улыбнулся Андрей, не выпуская мою руку, - Какая жизнь все-таки коварная штука: обязательно сделав подарок с одной стороны, отнимет последнее - с другой.
- Не нужно так мрачно, - я чуть-чуть улыбнулась, - Все движется, надо только уловить это движение.
- И куда движется? От хорошего к плохому, да?
- Когда как.
- А как у вас? - его карие глаза нашли мои, и от его пристального взгляда мне стало неуютно.
- Когда как, - повторила я, улыбка стала нервной,- Я, как все люди, Андрей.
- Не-е-т, это не так! - он так открыто мне польстил, что я осторожно высвободила руку и попробовала провести обходной маневр.
- Пойду, спрошу Анну, не нужна ли помощь, - он, конечно, пытался загородить мне дорогу, но я все-таки улизнула. Невозможно это - выслушивать комплименты, в которые совсем не веришь, от человека, от которого не хочешь их слышать.
Я быстро прошла в дом и сразу увидела тетушку, присевшую в кресло передохнуть. Ее голубые глаза распахнулись от радости, когда она увидела меня, и я, ощутив прилив счастья, разулыбалась ей в ответ совсем по-детски, без притворства или стеснения.
- Тетя, вы совсем себя не бережете с этими чаепитиями! - я села на подлокотник и обняла ее за плечи. - Ваш Этьен безупречен, стол ломится, все просто чудесно, зачем же так себя изводить?!
- Это привычка, Любаша, - ответила она, доверчиво склонив голову мне на грудь. - Привычка за всем следить и наводить порядок. Кроме того, какой бы Этьен ни был расчудесный, ему ни за что не заварить чай так, как вы привыкли пить.
- Ну, тут я спорить не буду! - я улыбнулась, вспоминая, какое это было удовольствие наблюдать, как Анна смешивает в чайнике лепестки и травы, и как волшебно колдует над всем этим ароматным великолепием.
- Как отдыхается? - тетушка погладила меня по руке, - Вижу, загорела ты, посвежела.
- Все просто здорово. Я наконец-то научилась просыпаться в десять часов! Это для меня немыслимо!
- Вот ленивый ребенок! - ахнула Анна, - Вставать в десять, Боже!
- Это еще что, - я притворно вздохнула, просыпаться-то я просыпаюсь, но кто вам сказал, что я встаю?!
Мы рассмеялись, обнявшись.
В гостиную вплыл Этьен и, поклонившись, негромко доложил:
- Пирог готов, мадам, и мороженое уже в креманках. Прикажете подавать?
- Конечно-конечно! - всполошилась тетя, - Пойди, Любаша, к гостям, сейчас будем пить чай!
Я опять на этой исторической площадке. Солнце светит и жарит взбесившимся фонарем. Небо почти белое; море - синее-синее, ленивое. Я стою и ловлю на себе перекрестные взгляды гостей. Играет музыка, заглушая голоса, но по взглядам я читаю, о чем думает каждый из присутствующих. Это нетрудно, важно обладать некоторыми сведениями о человеке, быть знакомым с ним лично и проявлять элементарное внимание к его проблемам. Редко кто удивит нестандартными мысленными причудами, чаще все просто. Задумчивая Вера, стоящая у самого ограждения, опираясь на свою тросточку, молится, чтобы жаркие и сухие дни продержались, как можно дольше, не прерываясь дождями с влажным ветром. Ей все труднее передвигаться, а сырость плохо влияет па ее и без того измученные суставы. Я вижу, как она неосознанно потирает бедро кривыми сухонькими пальцами, с которых даже кольца уже не снимаются. Андрей Терехов мечтает скорее приняться за работу и забыть это лето. До детей ему, похоже, дела нет, раз он спровадил их с непростительной поспешностью. Яцевич, посерьезнев, обдумывает нынешнее положение вещей; оно вгоняет его в тоску, от чего снова хочется надраться и потонуть в спасительном дурмане. Галя восторгается жизнью и тревожится за своего спутника. Возможно, она многое изменит в своей судьбе, когда вернется на родину. Надеюсь.
- Присаживайтесь! - голос тетушки зазвенел детской радостью. Все оживились и потянулись к белому столу - царю всех подобных сборищ.
- Салон Анны Шерер, - пошутил Костя, и тут же покосился на меня, засмущавшись, то ли своей начитанности, то ли старомодности замечания. Я улыбнулась ему, всем видом демонстрируя одобрение. Сейчас найти читающего мужчину... убиться легче!
- А я без веера, - хмыкнула я, поблагодарив кивком Михаила, подставившего мне стул.
- Вы, и здесь! - чуть оживился Костя, бросив негодующий взгляд на брата, - я прочел все ваши книги. Удивительно!
- Мы прочли, Миша сел слева от меня и закинул ногу на ногу. Из этой абсолютно идентичной внешне парочки, он явно был пораскованнее.
- Спасибо, - я привычно улыбнулась на их замечания, - Мне очень приятно.
- Хотите торт? Или, может, пирог? Ваша тетя - волшебная фея здешних мест. Русские давно бы погрязли в пьянстве и пороке, если б не она с ее чаепитиями, - Миша склонился ко мне, готовый к более тесному общению.
- Положите мне, пожалуйста, вон тот кусочек с ягодой,- воспользовалась я его галантностью, - Тетя всегда была такой гостеприимной, вы правы. Справа что-то сердито прошипел Костя.
- О, смотрите-ка, наконец-то у Симоне будет компания! - воскликнул Андрей, и удивленно скривил губы. - Насиделась бедняга! - он посмотрел куда-то поверх наших голов, и взгляды всех присутствующих последовали за ним.
Бунгало Симоне, расположено ниже смотровой площадки, лежало, как на ладони. Должно быть, подумалось мне, не очень уютно жить как бы на всеобщем обозрении, тем не менее, не стремясь в общество. « Господа, взгляните, это - цепь скалистых гор, охраняющих Ривьеру с ее благодатным климатом с севера от вторжения холодных ветров, а это - дом местной жительницы, Симоне Вайнсберг, матери троих детей. Вы можете развлекаться, наблюдая за ее буднями, не вставая с этих удобных кресел!» Голос воображаемого гида отчетливо звучал у меня в голове, от чего я не расслышала, что сказала Анна гостям. До слуха моего донеслась только последняя фраза:
- ...это, разумеется, он.
Стряхнув неприятное оцепенение, я вгляделась в мужчину, только что вышедшего из автомобиля возле дома Симоне. Должно быть, это и есть пресловутый Эдгар Луи, о котором я столько слышала и лестного, и не очень. Странно, даже то немногое, что я успела узнать о Луи, совсем не совпадало с реальным персонажем сказа о Вайнсбергах. Скажу коротко: муж Симоне оказался хоть и приятным во всех отношениях, но каким-то удручающе пресным. Невысокий, темноволосый, худощавый. Лица его я особо не рассмотрела, все же было далековато, но мне показалось, что черты его невыразительны и скучны.
Я откинулась на спинку стула и вздохнула. Признаюсь, я ожидала большего, гораздо большего! Должно быть, мое разочарование отпечаталось на моем лице, потому что Анна удивленно приподняла брови и постучала пальцем по столу, нахмурив при этом брови и качая головой. Это означало: не позорься, выказывая интерес к постороннему мужчине! Я улыбнулась ей успокаивающе. Как же сильно в тетушке воспитание! Ведь ей почти восемьдесят, а она ни разу в жизни не позволила себе отозваться о ком-нибудь дурно или, напротив, восторженно, а еще не дай Бог, показать свою заинтересованность и тем обнаружить свои чувства! Всего в ней в меру: и кокетства, и капризов, и даже, пусть прозвучит это неуместно, болтливости. О, да, Анна говорит, осторожничая, словно в уме подсчитывает количество произнесенных слов, как я считаю в тексте печатные символы.
Чай был крепким и обжигающим. Потеряв интерес к тому, что все гости наоборот нашли очень подходящей темой для обсуждения, я пила темно-красную дурманящую жидкость и злилась. Так хотелось, чтобы Луи оказался принцем из сказки, чтоб можно было любоваться на него и завидовать счастливице-жене, а тут - сплошное недоразумение. Красивых мужчин мало, как и по-настоящему красивых женщин, вот и вся истина, и нечего дуться, тем более, что Анне совсем не нравится мое поведение.
Я снова взглянула вниз и увидела, что мужчина выгружает какие-то коробки с яркими наклейками, ящики с фруктами и мешки из ослепительно белого полотна с надписями «мука», «сахар» по-французски.
- Продукты привез,- разглядывая груз, пояснил Андрей, как будто и без него не было понятно.
Я вернулась к своему пирогу, но прежде чем снять с него вожделенную ягоду, поглядела по сторонам и вдруг встретила насмешливый взгляд Веры. Я вопросительно подняла бровь, на что она повертела своей ложечкой у виска и указала на мужчину внизу.
Что она хотела мне сказать? Что он чокнутый? Не похоже вообще-то... Я сердито дернула подбородком, порядком утомленная и раздраженная всеми этими тайнами. А Костя и Миша тем временем не сводили с меня глаз и только успевали, сердито зыркая друг на друга, подсовывать мне на тарелку лакомства со щедрого тетушкиного стола. В конце концов, я взмолилась:
- Ребята, я, конечно, не на диете, но это съесть мне не под силу! - они сразу сникли, но болтать не перестали, хоть тональность нашей односторонней беседы резко поменялась с мажора на минор.
- Тогда давайте пройдемся! Вон с того края площадки закат лучше виден, пойдемте! Когда еще таким зрелищем полюбуешься?!
Я беспомощно огляделась и опять встретилась глазами с улыбающейся, как сытая кошка, Верой. Что это с ней сегодня?!
- Вы, Люба, такая загадочная сегодня, - вдруг выдал Андрей, перестав уминать шоколадное суфле, и поправляя свою золотистую челку.
- Я?! - это я загадочная... Мне захотелось провалиться сквозь землю, но я не могла себе этого позволить, не досмотрев весь спектакль до конца. В том, что вся моя честная компания разыгрывает представление, я не сомневалась. И за режиссера тут мадам Менье, вне всяких сомнений!
- Вы-вы, - зачем-то влез в разговор Яцевич, успевший хлебнуть из своей серебряной фляжки, которую он таскал на ремне джинсов, как украшение, и не только.
- Дим, не стоит, - тихонечко шепнула ему Галя, и я тут же забыла о своем недоумении: девушка нуждалась в сочувствии, куда больше меня.
Закат алел, предвещая ветер. Солнце, отсияв, грозилось красными пальцами лучей из черных перчаток облаков. Похолодает, и не покупаешься. Я посмотрела на Веру. Бедняга. Завтра ее кости и суставы разыграются не на шутку. Пожалуй, ей уже сейчас пора в глубокое кресло у камина под шерстяной плед. Старушка пила чай и аккуратно собирала крошки с подола. Что у нее на уме, Боже, узнаю ли я это когда-нибудь?!
Внизу заработал двигатель, и все снова повернулись поглазеть. Удивлению моему не было предела: Луи, запахнувшись в легкий кожаный пиджак красивого изумрудного оттенка, сел за руль и выехал с узкой дорожки, ведущей к шоссе.
- Ничего не понимаю, почему он снова оставляет ее одну? - пробормотала я, теряясь в догадках.
- Кто? - спросил меня Костя.
- Луи, - небрежно пояснила я, не поворачивая головы, а все глядя вслед синему м с Рено».
- Луи?! - поражение воскликнул Костя, - Какой еще Луи? Я посмотрела на него, окончательно одурев:
- Что ты мне голову-то морочишь? - только и смогла спросить я, - Это же был Луи! Вон, видишь?
- Вижу, - Костя пожал плечами и взглянул на меня, как на тяжелобольную, -только это - не Луи, а его кузен, Вильгельм. Он присматривает за Симоне, пока Луи в отъезде.
- Не Луи? - я снова посмотрела вслед автомобилю, и вдруг резко вздрогнула: напротив меня, трясясь всем телом, хихикала Вера, вертя ложечкой у виска. Ну, я и дура!
- Мне, пожалуй, пора. Спасибо, тетя, чай великолепен.
- Приходи почаще, Любаша, - Анна поцеловала меня в щеку, - Проводи, Этьен, Люба уходит.
Итак, спектакль окончился, как хороший детектив: непредсказуемо, выставив зрителя полным идиотом. Догадываюсь, как торжествует режиссер.
* * *
Звон, пронзительный, как вопль, порвал мой сон в клочья. Я резко села на постели, как до меня делали, наверное, миллионы не вовремя разбуженных людей. Голова была тяжелая, уши заложены, во рту - препротивный вкус и сухость. Может, не вставать, а перевернуться на живот и попробовать снова заснуть? Ну уж нет! Чужие недомолвки и усмешки меня достали. Пора самой составить мнение о таинственной женщине с пляжа, а для этого следует спустить ноги на коврик у кровати и распахнуть занавески, впуская солнце в дом. Часы показывали десять минут девятого. Последний раз я вставала так рано, когда училась в университете. До чего же я странная; обязательно нужно было так выделяться?
В залитой солнцем гостиной хлопотала Ада - красивенькая, свеженькая, бодренькая, даже с макияжем и аккуратным «хвостом» на макушке. Серы и в виде колец задорно вертелись у нее в ушах; каблучки весело постукивали о паркет. Мне в кои-то веки стало стыдно за свой внешний вид, но я решила пройти испытание до конца.
- Доброе утро, Ада, - поздоровалась я, вползая в царство солнца и кофейного аромата.
- Доброе утро, Люба, - улыбнулась мне горничная, - Прошу к столу.
- Спасибо, - я села и потерла лицо холодными ладонями, - Как же вам всем удается просыпаться в такую рань?
- Это просто многолетняя привычка, - вежливо ответила девушка, наливая мне кофе и как бы нечаянно подвигая поближе блюдо с круассанами, - Я, например, никогда не смогла бы досидеть до четырех ночи, да еще что-то писать при этом. Мои мозги засыпают в одиннадцать, и хоть я даже продолжаю бодрствовать, уже ничего не соображаю.
- Придется смириться со своей совиной сущностью, - я отпила кофе и с наслаждением откинулась на спинку кресла. Ада, пожелав мне приятного аппетита, выскользнула неслышной тенью. Хорошая девчонка.
Дав себе слово не затягивать завтрак, я налила еще кофе, и поднялась, чтобы взбодриться, а заодно и посмотреть на море. Я рассеянно открыла дверь на площадку, повернув ручку, но сильнейший порыв ветра вдруг вырвал ее из моих пальцев и громыхнул дверью по косяку. Вот это ураган! Нашла время гулять, Любовь!
На улице оказалось вовсе не так страшно, как мне показалось сначала, пока я собиралась на прогулку. Во всяком случае, джинсы и теплый синий свитер отлично защищали меня от ветра, а заколка, скрепляющая волосы, не давала им лезть в глаза. Я вдохнула прохладу и запах моря полной грудью и впервые пожалела, что не додумывалась вставать пораньше до этого исторического дня. Тишина и прибой сливались в некий музыкальный фон, ветер гудел в ушах, а солнце грело, ласково просачиваясь сквозь петли моего свитера, и поглаживало кожу. Я обняла себя руками за локти и задрала голову к небу. Синь ослепляла. Подняться бы туда вместе с ветром и утонуть в этой синей синеве утреннего заколдованного мира!
Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, я оказалась на пляже и осознала, что цель близка, когда под подошвами кроссовок зашуршал песок. Сначала я никого не увидела: пляж был пуст, как в дождливые дни, когда на станции молчит музыка, а катамараны и лодки сиротливо качаются на волнах. Но, сделав несколько шагов, я различила голоса, а, повернув направо, увидела ее.
Несомненно, это была Симоне Вайнсберг. Сомнений не оставляло инвалидное кресло, в котором она сидела, кутаясь в пушистую серую кофту, и трое разновозрастных ребятишек, носящихся у кромки воды, таская на веревке какую-то игрушку.
Холм с лестницей надежно укрывал меня от глаз Симоне, позволяя мне наблюдать за ней, без риска быть пойманной. Я понимала, что рано или поздно мне придется обнаружить себя, если конечно мне нужно это знакомство, но то ли застенчивость Проявившаяся так некстати, мешала, то ли совесть. В конце концов, я пришла на пляж удовлетворить свои амбиции и кошачье любопытство, а это не делало мне чести. Кроме того, у меня не было элементарного предлога для знакомства, что существенно усложняло задачу. О чем мне говорить с Симоне, что у нас может быть общего?
Я просто стояла и смотрела, как резвятся дети - две девочки и крошечный мальчишка; как летят брызги, как подпрыгивает на волнах, подходящих к берегу с прибоем, игрушка. Я смотрела на Симоне - худощавую, нервную, то и дело поправляющую свою кофту.... И тут в моей голове зазвучал голос Веры: « Ну, чего застыла? Так и будешь торчать здесь, пока этот чертов ураган не
выдует последние мозги?! Иди уже и закончи начатое, потому что кроме тебя самой, никто не сможет разобраться в происходящем!»
- Хрен с тобой, ведьма старая! - буркнула я про себя и вышла из укрытия. Симоне чуть дернулась, когда увидела мою одинокую фигуру посреди
утреннего пустынного пляжа, и дети ее тоже отреагировали неоднозначно. Старшая, судя по высокому росту, девочка, быстро сгребла в охапку темноволосого хорошенького братишку, а средняя вытянулась в струнку и стала похожа на балерину, с приподнятым подбородком и широко распахнутыми глазами.
- Доброе утро, - я приблизилась и с улыбкой наклонила голову, - Извините, если помешала.
- Здравствуйте, - Симоне, сгорбившись и чудно выгнув шею, заставила свою коляску подкатиться ко мне, - Вы ведь Любовь Варнавская?
- Да, это я, - какие у нее удивительные глаза! Светлые, почти белые, хотя, конечно, это море так пошучивает, отражаясь... Волосы темные, неопределенного цвета почти не треплет ветер, странно, почему бы это, а, черт, они просто слиплись... Она меня знает, пусть уж так, глядишь, и никакой предлог не понадобится.
- Вы пишете замечательно, только я многого не понимаю, - она смотрела на меня восхищенно и доверчиво, - Я никогда не смогла бы написать хоть что-нибудь; Эдгар привозит мне ваши книги, - ее тонкие смуглые пальцы с простыми коротко остриженными ноготками без маникюра вновь поправили сползшую кофту, - Почему сегодня такой ветер? Как бы Альбер, не простудился! Сегодня он как-то странно сходил в туалет. Я вызвала доктора, чтобы он посмотрел, что в горшке, но он только посмеялся надо мной, сказал, что не надо было кормить ребенка свеклой.... Как вы считаете, можно Альберу свеклу?
Я потеряла дар речи. Чувствую, глаза мои хлопали, как ставни, ничего не выражая, кроме удивления, граничащего с шоком. Какая странная женщина. Интересно, она и в самом деле ждет от меня ответа о пользе свеклы для детского организма?!
- Я Симоне, - вдруг сказала женщина и протянула мне руку.
- Очень приятно, - с чувством сказала я.
- Эрна, играйте! - крикнула она детям и снова повернулась ко мне, - Эрна - моя старшая дочь, ей уже тринадцать лет, она копия Эдгара. Не знаю, что мне с ней делать, наверное, придется отправить ее в Париж.
- Учиться? - спросила я.
- Нет, зачем ей учиться? Она очень красивая, может, кто замуж возьмет, - как ни в чем не бывало, заявила Симоне.
- Как это? - поразилась я, глядя на стройную фигурку Эрны и ее по-настоящему прекрасное лицо с сияющими сине-зелеными глазами, Получив образование, она расцветет еще ярче, - я вопросительно глянула на Симоне, - Вы не находите?
- Зачем? - светлые глаза посмотрели на меня с нескрываемым удивлением, - женщина создана для любви и семьи, образование, по-моему, только мешает.
- Некоторым, пожалуй, - вынужденно согласилась я, - Но ведь сейчас двадцать первый век, навряд ли найдется мужчина, способный оценить глупышку, пусть и прехорошенькую.
- Женщины нужны мужчинам только для одного, а уж точно не для ученых бесед, - снисходительно заметила Симоне, - А мужчины женщинам нужны для детей.
- И только? - разговор меня забавлял и будоражил, так и тянуло поспорить.
- И только, - просто кивнула моя загадочная собеседница.
- Что вы тогда скажете о Пьере и Бланке Соверне, вы ведь знакомы? - я даже подпрыгнула, предвкушая ответ.
- Мы знакомы, - вздохнула Симоне и поправила кофту, - Пьер - бабник, переимевший весь пляж, а Бланка - дурочка, напичканная феминистическими идеями. Они хорошо уживаются, если вы это имеете в виду, им хорошо вместе, но это когда-нибудь кончится, потому что он захочет детей, а она ему или откажет, или пойдет навстречу, что одно и то же: Бланка не понимает назначения женщины!
- Ладно, - усмехнулась я, - Но вы только что сказали, что мужчинам женщины нужны для одного, зачем же Пьеру понадобятся дети?
- Чтоб быть как все, - пожала плечами Симоне, - Чтоб люди сказали: «Ого, он может иметь детей! У него полный порядок в интимной жизни, есть женщина, которая ему дает...»
- Неправда! - я помотала головой,- Как вы можете так говорить, у вас трое детей, муж...
- А где мой муж? - посеревшее лицо повернулось ко мне, набросив на яркий солнечный день тень затмения, - Вы его хоть раз видели за последний месяц? Вы ведь здесь уже месяц, да? Я не ошибаюсь, - я едва успела кивнуть, а она все говорила, почти не делая пауз, и лицо ее все темнело, темнело: - Я жду его дома, и очень люблю. Он самый лучший в мире мужчина! У вас..., и ни у кого никогда не будет такого мужчины, но его нет и у меня, понимаете, нет? Я просыпаюсь утром - первое, что вижу - это дом, стены, окна, мебель! Потом я вижу слуг, их у меня много, я ведь - калека, меня все жалеют, а за глаза хихикают, и стены вокруг, хотя мой дом на море. А море? Зачем, на что мне море, если я не могу плавать, ходить по песку? Скажите, Любовь, зачем мне мир, если в нем Луи?
Черт, если он тоже заговорит о самоубийстве, я самолично отправлюсь на поиски господина Вайнсберга! Я затаила дыхание, а Симоне наоборот, тяжело дышала, хватая ветер ртом. Мне пришлось наклониться к ней и надеть ей на плечи кофту, которая опять сползла, обнажив руки - худые и смуглые. Мы смотрели друг другу в глаза, и обе сразу порывались что-то сказать, я - утешить, уговорить перетерпеть, она - хотела продолжить свой горький монолог отчаявшегося человека, насидевшегося в одиночестве. Ветер выл и швырялся песком пополам с брызгами, где-то визжали играющие дети...
Симоне вздохнула и тихо продолжила, уже без прежнего отчаяния в голосе:
- Я его жду-жду. Он меня любит. У нас вобщем-то нормальная семья, но из нас двоих полной жизнью живет только он, и это не потому, что я не могу ходить, не подумайте, он не черствый эгоист, просто так вышло, вот и все.
« На лицо - крайняя степень депрессии»,- отметила я про себя. И помочь бедной женщине нет никакой возможности. Ну не может этот чертов Эдгар Луи брать ее с собой в деловые поездки. Даже красавиц-жен, обладательниц самых красивых и длинных ног, многие бизнесмены оставляют дома! И с детьми много хлопот. Кто будет присматривать за ними, диковатыми, взбалмошными, если их мать потянет на подвиги вдали от дома?
Я посмотрела на подбежавшего к нам мальчишку. Прелесть что за ребенок: темноволосый, кудрявый, глаза, как и у старшей сестры, сине-зеленые, яркие, подернутые влагой, а взгляд проницательный, даром, что совсем малыш. Симоне встрепенулась, и вся прямо-таки потянулась к нему:
- Альбер, может быть, пойдешь к няне, я смотрю, ты совсем замерз? - тихо и нежно заговорила она.
- Нет, я лучше побегаю в аллее, - объявил ее чудо-сынок, и скрылся в зеленом коридоре, петляющем вдоль пляжа.
- Он любит бегать среди деревьев, - улыбнувшись, пояснила мне Симоне, - Ему всего четыре года, даже нет еще, он родился в сентябре...
- Говорит очень хорошо, чисто, - похвалила я, глядя вслед Альберу, - наверное, уже читать пробует?
- Я не учу, - махнула рукой женщина, - Он стоил мне здоровья. Роды были легкие-легкие, все удивлялись, а я потом почему-то заболела и не смогла вставать...
Странный ответ, будто она мстит Альберу за свою неподвижность. «Я не учу. Он стоил мне здоровья». Я вздохнула, раздираемая желанием спросить, зачем же она опять ждет ребенка. Природный такт победил. Нельзя в первый день знакомства лезть человеку в душу, даже если этот человек радуется любой возможности поговорить и поделиться всем, что тревожит. Вместо любопытных вопросов, я вдруг заговорила совсем о другом:
- Скажите, Симоне, а мы можем с вами встречаться чаще? - что это было? Жалость ли, интерес ли, не берусь анализировать. Я просто почувствовала желание общаться с этой удивительной женщиной, такой простой, такой цельной.
- Вы это серьезно? - светлые глаза посмотрели на меня спокойно и лишь чуть-чуть удивленно. - Мне давно никто не предлагал дружбу.
- А я предлагаю, - твердо сказала я.
- Ну, хорошо, - она затеребила концы кофты,- Приходите, пожалуйста, ко мне в любое время. Я буду вам рада,- за этими простыми словами явно скрывалось что-то еще, и я тут же получила возможность в этом убедиться. Симоне неловко поддернула кофту и всхлипнула в пушистый ворот, пряча лицо, - Никто не хотел говорить со мной до вас. Все только ругали Эдгара и спрашивали меня, зачем я опять беременная?
Меня прошиб пот. А она все плакала, тихонько сопя в пух кофты. Я смахнула слезу, невольно набежавшую на ресницы, и присела перед ней.
- Не плачьте, Симоне. Люди в общем-то неплохие, только им вечно хочется все
знать. Обидеть вас никто не желал, просто очень трудно сдерживать любопытство и жалость. Вы - сильная женщина, раз сумели никого к себе не подпустить.
- У них были одни только вопросы, - вытирая слезы, поделилась она, - Одни вопросы. Где Луи? Почему он оставляет вас одну, и так далее. Это невыносимо. Вы, Любовь, не станете меня спрашивать, где Луи?
- Нет. Когда придет время, он приедет, а когда - это никого не касается!
- Спасибо.
Слезы Симоне высохли быстро, и не ветер был тому причиной. Молча любуясь ее детьми, я то и дело чувствовала ее взгляд, обжигающий мое лицо благодарностью и надеждой. Украдкой посмотрев на часы, я удивленно отметила, что мое знакомство затянулось: была половина одиннадцатого!
- Мне пора кормить детей, - раздалось рядом, и я с сожалением кивнула, так хорошо было молчать и слушать прибой, зная, что твое общество нужно.
- Конечно, - я улыбнулась и кивнула,- если хотите, я могу вас проводить. Симоне смутилась, и снова взялась пальцами за истерзанные края кофты.
- Не стоит. Я обычно звоню слугам, и они тащат меня наверх - зрелище не из приятных. Вы лучше вот что, приходите ко мне завтра днем в гости. У Эрны какой-то праздник с подружками, Кирстен пойдет с ней, а Альбера я уложу поспать. Мы хорошо поговорим. Придете? – столько надежды мне не приходилось читать ни в одних глазах.
- Обязательно. И прихвачу с собой знаменитый тетушкин пирог, - бодро пообещала я.
- Знаете, - Симоне неловко повернула кресло к лестнице, - Ваша тетушка однажды приглашала меня к себе, - пауза была многозначительной. – И что же? - спросила я, - Вы не приняли ее приглашения?
- Нет, конечно, - вздохнула моя новая приятельница. - там обещалась быть Вера Менье. Вот кого я по-настоящему ненавижу! Вы знакомы?
- Да, - коротко кивнула я, опасаясь распространяться дальше на эту тему. Вера - тяжелый человек, злобный, но внутри ее живет юный вредный бесенок, с которым мы отлично поладили. Что до Симоне, то ей, конечно, не понять странностей Веры. Где ей разгадывать тайны, со своими бы разобраться! - И вот она всем объявила, что придет знакомиться со мной. Я испугалась ее, Любовь, - серые глаза расширились, - представляю, о чем бы она стала меня спрашивать, а там ведь люди!
- А до этого случая, Вера не пыталась познакомиться с вами самостоятельно? -я заподозрила, что какой-то негативный опыт общения с Верой у Симоне уже был.
- Не совсем со мной, - тихо вздохнула женщина, - С Луи. Он ей, кажется, понравился, и она решила, что я ему не пара.
- С чего вы взяли? - я досадливо сжала губы в некрасивый бантик, потому что увидела спускающихся к нам мужчин в одинаковых рубашках - слуги Симоне проявили завидную расторопность: не успела она нажать на кнопку специального пульта, как они тут как тут.
- Она спросила, не ревную ли я его! - щеки Симоне стали совсем серыми, - Он, конечно, смеялся, когда рассказывал мне все это, но, клянусь, даже не догадался, почему Вера посмела задать ему такой личный вопрос. Ревность провоцирует ссоры, а где ссоры, там и расставание. Я уверена, старуха хочет, чтобы мы развелись! А сейчас, тише, а то пойдут сплетни! - она сжала мою руку и сказала фальшивым голосом, - до завтра, Любовь, приходите часа в три, я накрою стол к чаю.
- Спасибо за приглашение, Симоне, непременно приду, - так же фальшиво поблагодарила я и попрощалась.
Невыносимо больно было смотреть, как мужские руки подхватили креслице с двух сторон и подняли его над ступеньками. Симоне беспомощно качнулась, хватая свою кофту, и втянула голову в плечи. Понятно, почему она приходит на пляж по утрам - ей страшно стыдно, что кто-нибудь станет свидетелем ее убогости и распустит сплетни, вместо тог, чтобы посочувствовать и поддержать. Несчастная женщина, в одиночку борющаяся со своим горем. Почему в одиночку? Что случилось с людьми? Не понимаю.
Пустынный пляж завораживал. Я медленно шла по песку, склонив голову слушая шорох песчинок - микросвидетелей человеческих драм. Сколько, должно быть, слез впитали они, сколько выслушали откровенных исповедей, оскорблений, признаний в любви. Если Симоне способна к внутренним монологам, то и ее слез здесь пролито немало. Бедняжка. Хотя... имею ли я право жалеть ее? Разве она просила меня о жалости? Нет. Она нуждается в нормальном общении, чтобы окружающие видели в ней просто человека, а не женщину-инвалида. Собственно, она и есть нормальный просто человек, разве что психика расшатана больше обычного.
Пройдя несколько сот метров, любуясь вздымающимися волнами, я повернула назад. Домой совершенно не хотелось, хотя желудок уже требовательно урчал, не удовлетворенный двумя чашками кофе и одним недоеденным круассаном. Погуляю еще, решила я, погладив живот через мягкую шерсть свитера. Обед никуда не денется.
На лестнице, по которой ушла Симоне, неожиданно возникла Эрна с кофтой матери на хрупких плечиках и, быстро-быстро перебирая черными элегантными туфельками, поспешила ко мне. Я остановилась, удивляясь, как она умудряется бегать по песку на каблучках, но, видимо девочке было не привыкать. Уже через пару секунд она оказалась рядом со мной.
- Хорошо, что вы еще не ушли! - обрадовано воскликнула она и протянула мне руку, - Меня зовут Эрна, мать, наверное, говорила? - сине-зеленые озера сияли, освещая прекрасное смуглое от загара лицо, темные с лиловым отливом кудри упрямо свешивались на щеки и лоб, сколько она их не поправляла. Какая красавица, ей бы на обложку журнала или в кино! В ней столько жизни, юности, - Я не очень люблю маму, но это не важно...
- Постой-постой, - я взяла ее руку и легонько сжала, - Как не важно? Разве ты будешь чувствовать себя спокойно, если не сможешь понять маму? Тебе ведь понадобится ее поддержка, жизненный опыт!
- Опыт! – фыркнула она по-взрослому цинично. – Какой у нее опыт? Сидит в четырех стенах и мечтает, как выдаст меня замуж за Жана-Поля Сожака - старого и страшного. Она, что, с вами еще не поделилась?
- Кто это, Жан-Поль Сожак? - осторожно поинтересовалась я.
- Врач, конечно! Кто еще будет приходить в наш дом?! - она повела плечами, явно продрогнув.
- Эрна, милая, может, тебе подождать, когда придет время определяться со своей судьбой? В тринадцать лет тебя никто не сможет насильно выдать замуж, это незаконно, поверь!
- Правда? - подозрительно прищурилась она.
- Честное слово, - серьезно кивнула я, несмело, приобнимая ее, - Пойдем, прогуляемся, а то совсем замерзнешь.
- Скажите, а как вас зовут? - она прижалась ко мне, и сердце мое почему-то дернулось от тревоги и нежности.
- Люба. Зови меня Люба. Я еще не так стара..., - я не договорила, просто не успела. Эрна обняла меня, крича:
- Люба! Люба! Я рада, что вы не представились мне, как мадемуазель Варнавская! Это значит, вы сможете со мной подружиться, то есть, я с вами, то есть, - она запуталась и робко сняла руки с моих плеч, - Простите, я дикая и глупая.
- Нет, что ты! - я рассмеялась, отрицая то, в чем была уверена еще пять минут назад, - Тебе следует поехать в Париж, но не замуж, а учиться.
Господи, как я смею лезть с советами к ребенку, у которого есть мать, имеющая свои планы и мечты? Разве можно подрывать авторитет родителей безответственными замечаниями и лестью? Меня извиняет только моя искренняя симпатия к этой красавице, чьей участью вполне может стать безрадостное замужество и скучная, однообразная жизнь. Я пошла в обход:
- Эрна, а что думает твой отец?
- Как трахнуть очередную блондинку, - пугающе спокойно ответила девочка, с достоинством, которому следовало бы поучиться.
- Погоди, милая. Отношения твоих родителей - это все-таки отдельная тема, а вот ваши отношения - это важно. Ты разве не общаешься с отцом?
- Общаюсь, - нехотя признала она. - Он классный. Говорит, когда я повзрослею, он отдаст меня в университет в Сорбонне учиться бизнесу. А еще он обещал научить Альбера кататься на доске.
- Ну, вот видишь?! – я улыбнулась с облегчением, - он просто очень занят, но он любит вас.
- Мама не разрешит ему поступить по-своему, - вздохнула Эрна.
- Почему?
- Потому что он ей нужен, чтобы делать братиков и сестричек, а еще для денег. Воспитание - это не для него.
- Это мама так говорит? - поразилась я.
- Все это говорят, - горько констатировала девочка.
- Люди много болтают, особенно о том, в чем совершенно не разбираются, - чуть раздраженно заметила я,- Люди болтают, и тут же забывают, о чем, а жертвы сплетен еще долго мучаются. Советую тебе не обращать внимания на пустоголовых сплетников, которым больше нечем заняться.
- Это трудно. Вечно кто-нибудь крутится поблизости и спрашивает, правда, что твой отец - бабник, правда, что мама психованная, и ночью ходит купаться вместе с коляской...
Свиньи. Я мрачно притянула к себе девочку и поцеловала ее в шапку кудрей.
- Все наладится, я верю, милая. Вы станете взрослыми и сумеете защитить свою маму от нападок. Лучше вам держаться вместе, узнать, чего мама по-настоящему хочет, о чем мечтает. Может, вы уже сейчас способны успокоить и порадовать ее.
- А вы еще долго пробудете здесь? - она доверчиво посмотрела на меня.
- До конца лета.
- Приходите к нам в гости, хорошо?
- Конечно.
- Вы научите меня краситься, а я покажу, как бесплатно выходить в Интернет!
- теперь она улыбалась, рот до ушей.
Краситься я ее научу, само собой, а вот от всех этих хакерских штучек - увольте; опять же надо как-то ребенку развлекаться.
- Ты и без косметики - настоящая красавица, - улыбнулась я.
- Но не такая, как вы, - восхищенно всплеснула она руками.
- Спасибо. Договоримся так: мы обе красивые, каждая по-своему, идет?
- Да. Только вы красивее, - упрямый ребенок.
Я проводила Эрну до лестницы, ведущей прямо к бунгалу Симоне, и сразу пошла к себе, решив, что на сегодня достаточно экстремальных прогулок под солеными брызгами на завывающем ветру. И знакомств - тоже достаточно.
Среди клонящихся почти до земли зеленых ветвей кустарника, я разглядела чью-то фигуру. Нет мне покоя! Кто это там, в конце концов? Вопрос разрешился через секунду: отец Жан.
- Добрый день, - поздоровалась я, готовая прошмыгнуть мимо, но не тут-то было.
- /мадемуазель завела знакомство с маленькой Эрной? - сладкая улыбка на его лице так и светилась фальшью. И какое отношение он имеет к Богу?!
- По-моему, вас это не касается, святой отец, - холодно отрезала я, стараясь обойти его.
- Не лезьте вы к ним, мадемуазель, - просяще сложил он руки, - Вы им не ровня, и они вам - тоже. Зачем смущать своим ярким оперением взрослеющую девочку, растущую в неведении и смирении? Вы не понимаете, какой вред наносит ее неокрепшему разуму ваше вольнодумие!
- Ее разуму наносит вред безразличие людей, их любопытство и пустая болтовня! Вред - это жалость к ее матери, и полная изоляция всей семьи от общества. Вы первый должны были протянуть им руку и вытащить на солнце из их каменного мешка, запретить им пугаться людей, запретить, крадучись выходить на пляж, словно они воры! Пусть живут и развлекаются наравне со всеми! Где ваш человеколюбивый Бог, отец Жан? У вас какой-то другой Бог - стеснительный ненавистник женщин! Не пойти ли вам учиться, чтобы поднабраться знаний?!
- Вы - мой враг, мадемуазель! - торжественно объявил он, распрямляясь, - Но однажды вы придете ко мне за советом, и я вас прощу и помогу вам.
Не прощаясь, я быстро прошла мимо излучавшего возмущение и недовольство падре. Он шпионил за мной и ждал специально, чтобы наговорить гадостей. Немыслимо. А я все равно права, и буду поступать по-своему! И не нужно мне его прощение - ничего плохого я не сделала.
Ада встретила меня с улыбкой облегчения, которая стала понятна после ее слов:
- Люба, хорошо, что вы пришли! Служба спасения обзванивает все бунгало в бухте: идет шторм, какое-то резкое усиление ветра!... - взволнованная, она закрыла дверь на ключ и торопливо пошла проверять защелки на окнах, - А еще вам звонила мадам Мове, и просила передать, что перевод почти закончен, и что роман заявлен на премию, - все это Ада протараторила, ползая по полу и поворачивая ручки защелок.
- Премию? - я подошла к девушке, - Ада?
- Да-да, премию, - она высунула свою хорошенькую мордочку из-под занавески и часто-часто покивала, - Мадам Мове сказала, что о дате сообщит дополнительно, и чтоб вы не беспокоились.
- Какой дате? - видимо я совсем отупела.
- Ну, когда вам в Париж лететь, - пояснила чуть удивленная девушка.
- А-а, черт, забыла совсем. Спасибо, Ада, - я села в кресло и нахмурилась. Не нужна мне никакая награда. Не хочу я в Париж, я уже была там этим летом. Вот Катрин я бы, конечно, повидала - удивительная женщина, сдержанная, умница, и такая элегантная.
Приближающийся шторм перепугал мою невозмутимую горничную больше, чем это можно было себе представить. Она носилась по всему дому, закрывала окна, зачем-то натягивала антимоскитные сетки и двигала мебель. Обед пришлось подавать себе самой, но я была не в обиде: в кои-то веки поела, как привыкла, сидя на кухне с огромной кружкой чая и пятью разными бутербродами. Я дожевывала самый вкусный кусок - буженину с горчицей на белом багете, когда на пороге кухни, наконец, появилась Ада, завязывающая бретельки фартука. Она явно не ожидала от меня такого падения. Пискнув, девушка потеряла равновесие и бухнулась на стул рядом со мной.
- Я поела, - на всякий случай сообщила я.
- Какой ужас! - тихо пролепетала она.
- Да ладно тебе! - я рассмеялась, - Мяса и сыра полно, чай превосходный, чего переживать-то?!
- Простите, Люба, но я так напугалась, - она робко покосилась на меня.
- Да забудь, Ада, - я похлопала ее по руке, - Я наелась, все вкусно.... А почему ты так боишься шторма?
- Микки погиб в шторм, - произнесла она загадочную фразу и отвернулась, похоже, борясь со слезами.
- Кто это? - мягко спросила я.
- Он был моим другом, и я... я даже немножко влюбилась в него, - теперь она уже плакала, не таясь,- Мик работал садовником. Все декоративные прически кустам делал он, и цветы умел любые вырастить. Потом, в тот шторм, в апреле, кто-то забыл закрыть окно в большом доме, - она кивком указала на тетушкин «мавзолей», - И ветер разбил стекла. Одно упало на Мика, который проходил мимо.
- Черт возьми! И нельзя было его спасти? - я сочувственно качала головой.
- Врач сказал: перебита артерия. Понимаете, тогда лило, как из ведра, ветер дул, как ненормальный! Пока нашли его, пока врач появился, может, и можно было его спасти, но....
- Не плачь, Ада. Это - трагедия, конечно, но погоду ведь не обвинишь, - я погладила ее по склоненной голове.
- Я и не обвиняю. Я боюсь.
- Не бойся. Я буду с тобой и никуда не уйду, а окна мы еще раз все проверим, хорошо?
Она посмотрела на меня и кивнула, пытаясь улыбнуться.
- Вы, Люба, совсем ни на кого не похожи. Если б меня спросили, чего я хочу больше всего на свете, я б ответила: чтоб вы никуда не уезжали.
- Теперь мне захотелось плакать, - укоризненно заметила я, и вправду чувствуя, как щиплет в носу.
Страхи и тревожные воспоминания Ады на время отвлекли меня от собственных переживаний. Весь остаток дня и вечер я просидела с ней в гостиной, развлекая рассказами-сценками из светской жизни, от которой я сейчас с большим удовольствием отдыхала. Ада же, напротив, со всей страстностью неискушенной души рвалась в этот мир, полный пороков и человеческого пофигизма. Она расспрашивала меня о таких мелочах, на которые, порой, просто не обращаешь внимания, воспринимая их, как должное. Например, ее очень волновало, где можно познакомиться с известными исполнителями, или чем отличается платье для коктейля от вечернего платья, сколько стоят настоящие бриллианты, и обязательно ли, находясь на вечеринке, поворачиваться и широко улыбаться в камеру.
Я терпеливо объясняла ей, что известные исполнители, почему-то называющие себя звездами, как правило, стараются с посторонними не знакомиться, обходя простые ночные клубы стороной, а предпочитают резвиться в вип - залах, предварительно обставившись охраной. Еще я заметила, что среди «звезд» попадаются редкостные сволочи, самовлюбленные нелюди, с которыми не только общаться, а и справлять рядом естественные надобности и то неприятно. Это утверждение не нашло должного отклика в душе Ады, полагавшей, что любую дрянь можно перевоспитать с помощью неземной любви. Прямо, как Лада, бедняжка.
На вопрос о бриллиантах и платьях я ответить толком не смогла, потому что порой проще показывать, чем рассказывать. Продемонстрировав девушке два похожих наряда, назвав один вечерним, я покаялась, что обычно консультант в салоне одежды охотно приходит на помощь, если возникают сложности с выбором. А брюлики могут и Пласидо Доминго фальшивые впарить. Когда стемнело, воющий ветер и грохот волн перестали пугать и Аду, и меня. Спущенные шторы, за которыми бесилась стихия, и яркий свет ламп придали гостиной пикантный уют, убаюкивающий, как колыбельная. Отпустив Аду спать, помня о ее непростом графике работы, я и сама принялась готовиться лечь в постель. Но стоило мне накрыться одеялом и погасить бра, сон куда-то пропал. Вместо идиллических видений, мне явилась худая женщина со спутанными волосами, сидящая в кресле для инвалидов и равнодушно взирающая на мир вокруг. Симоне. Несчастная, одинокая, некрасивая, потерявшая свою былую привлекательность в непростой битве с обстоятельствами. Она уже стала мне другом, потому что оставаться равнодушной к ее судьбе я не могла. Знающие меня люди, вероятно, очень бы удивились выбору подруги, но теперь они бы вообще меня не узнали. Здесь на Ривьере, со мной произошла какая-то необъяснимая простым языком перемена. Я стала глубже вникать в чужую боль и научилась очень остро чувствовать обман. Фальшивое участие окружающих в Симоне страшно бесило меня, заставляя поступать назло большинству, занявшему позицию невмешательства. От вопросов, которые некому было задать, кружилась голова. Почему люди стесняются дружить с калекой? Почему бы не помочь Симоне устроиться наверху, вместо ее пребывания на темной половине? Разве трудно прийти к ней в гости и обсудить погоду и последние киноновинки, вместо ее болезни и семейных проблем? Кто знает ответ? Тетушка? Ха-ха! Да Анна сконфузится и замямлит что-то вроде « Ну, душенька, ведь Симоне так нелюдима. Она не захочет знаться с нами, зачем лишний раз навязываться?» Вера? О, Вера превзошла саму себя! Это же надо, явиться к мужу Симоне со своими хитростями и выкрутасами! А мне чего только не наплела! Вера отныне лишается права на добытую мной информацию. Обойдется она без сведений о семейных тайнах Симоне, обойдется и без моих комментариев. Я друзей не предаю.
С этими мыслями я, наконец, сумела заснуть, чтобы утром подскочить от стука в дверь. На часах - десять. Кому я могла понадобиться в такую рань?
- Люба? - Ада осторожно приоткрыла дверь,- К вам Вера Менье. Я сказала, что вы еще спите, а она уселась на диван в холле и требует вас разбудить.
М-да, эта старая дама легка на помине. И что прикажете мне делать? Сказать, что не приму - невежливо и глупо, таким образом, я лишь пробужу в ней любопытство и настырность. Была - не была. Я откинула одеяло, кивнула встревоженной Аде.
- Кофе в гостиную. Я спускаюсь, - и быстро прошла в душ бодрым, пружинистым шагом , словно и не спала вовсе.
Столик из светлого дерева был уже сервирован, когда я вошла в гостиную и взглянула на свою неурочную гостью:
- Утро доброе,- поздоровалась я, проходя и садясь напротив Веры, - Не ожидала увидеть вас так скоро. Что-нибудь случилось?
- К Симоне твоей врач приезжал, - -сообщила Вера, опустив все лишнее. По ее мнению, к лишнему относилось и приветствие хозяйки дома, - Я с ним говорила.
- Зачем? - я нахмурилась, - зачем вам знать, что стряслось у бедной женщины, а, Вера? Вы ведь все равно не броситесь ей на помощь!
- Я - нет, но ты - запросто, - ничуть не смутившись, заявила она, - особенно, когда узнаешь, что у нее серьезные осложнения.
- Она дома? - спросила я, стараясь держать себя в руках. Вот и почаевничали, -не в больнице?
- Дома-дома, - мрачно покивала Вера, - только лучше бы в больнице, а то приедет ее благоверный, а жены-то нет.
- Что это значит? - изо всех сил сохраняя спокойствие, спросила я.
- Она умирает,- ответила Вера и закашлялась.
- От чего? - я опешила. - Вчера она была вполне здорова.
- Это тебе показалось, - махнула Вера рукой и взяла чашку кофе, - Ей уже давно велено было подумать об аборте, а она ни в какую. Луи вызвали телеграммой, приедет скоро - не обрадуется.
- Вам, что, все это нравится, что ли?! - уловив в голосе старухи признаки удовольствия, воскликнула я, - понятно, скучновато живется, может, кто помрет для разнообразия!
- Напрасно ты меня обвиняешь в том, чего нет. Мне жаль Симоне, и жаль Луи, но и тебя мне тоже жаль. Сердце твое открыто чужим бедам. Ты будешь страдать. Зачем тебе это, Люба? Люди привыкли справляться со своими проблемами; твоему участию они только удивятся, удивятся - не более.
- Зачем же тогда вы пришли ко мне с новостью, которая, по вашему, -заставит меня, сломя голову, бежать на помощь Симоне?! Вы непоследовательны, Вера, разве сами не видите? Если бы вы желали оградить меня от людской молвы, то промолчали бы, и все дела.
- Просто я склонна одобрять все, что ты делаешь, но я не в праве молчать о последствиях. Разве не так поступают настоящие друзья? - она скромно отставила чашку и еле слышно вздохнула, - Как бы то ни было, выбор за тобой.
- Что точно. И мне все равно, кого там удивят мои поступки или ошеломят, плевать мне, Вера. Я позабочусь о Симоне, - я резко встала с кресла и пошла к гардеробной, - и я сделаю все, что от меня зависит, все на свете!
Одеваясь, я слышала, как Вера, кряхтя, поднялась с дивана и пошаркала к выходу. Что мне люди?! Я вышла в жаркое утро и побежала к Симоне. Меня, как магнитом потянуло к ней. Увидеть е спокойное, пусть и нездоровое лицо, спутанные черные пряди давно не мытых волос, услышать ее глуховатый голос.
Двери мне открыл мужчина в синей форменной рубашке и черных брюках с отутюженными стрелками. Как он еще не помер в такой одежде?! Я пошла за ним, поминутно оглядываясь и приостанавливаясь. Такого запустения мне давно видеть не приходилось. Похоже, Вера оказалась права, когда говорила, что дом нуждается в ремонте. Да, здесь нужен не просто ремонт! Клочья штукатурки свисали там и тут серыми завитками; обои, некогда очень приличные, засалились и кое-где надулись пузырями; паркет ходил ходуном под ногами при каждом шаге, грозя провалиться, сделай я резкое движение. Что же это?! Почему Симоне так равнодушна к своему жилищу? Здесь ведь растут ее дети?! Одно это является сильнейшим аргументом, чтобы нанять бригаду строителей. Может, поэтому Эдгар Луи Вайнсберг предпочитает Монако с его безупречными дворцами с шелковой отделкой спален, или аскетичные гостиничные номера для дайверов с фотографиями подводных обитателей на стенках.
- Сюда, мадемуазель, - окликнул меня мой провожатый и показал на закрытую дверь; возле ручки, выполнявшей так же и роль замка, я сразу увидела черные пятна грязи. Как же так, как же так?
- Спасибо,- я покосилась на мужчину в легкой растерянности: дверь мне никто не открыл и не предложил постучать, как же быть?
Наконец до него дошла причина моего замешательства, и он, громко стукнув по двери костяшками пальцев, довольно бесцеремонно, на мой взгляд, позвал:
- Мадам, к вам гостья! - и толкнул дверь, не дождавшись ответа.
Я вошла, более не раздумывая. Наглый дворецкий действовал мне на нервы, а я пришла не для того, чтобы его развлекать. Симоне сидела у высокого окна в своем кресле и вязала какую-то изумительную вещицу из тонкой пряжи. Комната поражала беспорядком. У меня даже глаза разбежались.
- Это вы, Любовь! Входите! - она улыбнулась и подманила меня ладонью, как делают дети, - Садитесь куда-нибудь, здесь такой бардак, - добавила она равнодушно, безо всякого смущения,
Я села на стул с высокой спинкой и мягким сиденьем, стоящий у красивого немецкого пианино с канделябрами, заваленного, впрочем, всякой всячиной, начиная от пыльных журналов и заканчивая пузырьками с лекарствами. Еще в комнате был высоченный старинный шкаф какого-то необъяснимого оттенка, не то фиолетового, не го красного, книги, сложенные в неровные стопки, неширокая кровать с атласным, расшитым золотом, покрывалом, и замусоленный ковер на полу. Когда-то он, должно быть, был пушистым и мягким, как шерсть животного. Интересно, эта спальня принадлежит только Симоне, или обоим супругам? Я тут же заставила себя выбросить из головы такой недостойный вопрос и посмотрела Симоне в глаза.
- Я волновалась из-за визита доктора,» и, предвосхищая ее обязательное удивление, пояснила, - Вера мне насплетничала, простите.
- Да ладно, рано или поздно, все равно кто-нибудь бы догадался, - она выгнула шею и, скрючив руки, отъехала от окна, - Что скрывать, болезнь прогрессирует, не знаю, даст она мне время доносить малыша. Он ведь будет такой же, как Эрна или Альбер, а, может, такой, как Кирсти; вы успели ее разглядеть? -Симоне поправила волосы и смущенно посмотрела на меня.
- Да, она тоже очень интересная, - честно сказала я, только более хрупкая, кажется.
- Вот такой я была в юности, - улыбнулась женщина, такая же тощенькая, большеглазая. Меня отдали заниматься балетом - была у мамы мечта увидеть меня на сцене. Но, конечно, мне не хватило настойчивости и здоровья. Всех я разочаровала, когда бросила танцы и вышла замуж.
- Но ведь Луи - неплохая партия? - улыбнулась я осторожно, боясь выдать свою осведомленность о состоянии дел Вайнсбергов,
- Только это и спасло мой брак, - кивнула Симоне, и принялась разглядывать свое вязание с преувеличенным вниманием, - Красота Луи, и его деньги, скорее, конечно, деньги. Будь он только красив, мама бы и минуты не сомневалась, как выставила бы его вон. Моя мать растила меня одна. Отец бросил нас ради старой толстой любовницы шведки, торговавшей зеленью на соседней улице. Мама не снесла позора, и мы покинули наш родной городок, переехав в Прованс. Женщина она была жесткая, даже злая немножко...
- Вы француженка? - спросила я, с нежностью и жалостью глядя на измученное серое лицо, на котором сияли живые чудесные глаза.
- Да, - кивнула она, поправляя длинную черную прядь волос, - А Луи -наполовину немец. По отцу, отсюда и фамилия. Мы познакомились на одном благотворительном вечере, который устраивали его родители. Было много цветов, музыки, выступали театральные труппы... Уже не помню, - она рассмеялась негромко и отрывисто, - Тогда я еще могла ходить и танцевать. Увидела его и обомлела. Все женщины и девушки не сводили с него глаз, а он подошел ко мне и пригласил на вальс. Знаете, вот так, наверное, и должна начинаться история любви.
- Да, вы нравы! Правы, - я прижала ладони к щекам, чувствуя, как они пылают, - Никак иначе! - она с благодарностью взглянула на меня и продолжила:
- Когда мы поженились, нам подарили дом. Поменьше этого, конечно, но тоже очень миленький. Луи практически ничего не делал, так, немножко помогал отцу с его бизнесом и учился в университете. У него были подружки; толпами за ним ходили, несмотря на то, что я ждала Эрну, и очень его любила. Ему не на что было жаловаться. Первая боль пришла не во время родов, как это бывает почти у всех, а сразу после моего возвращения из больницы. Луи был счастлив, что у него теперь есть дочка, и закатил шикарный прием. Было много людей, и, конечно, много женщин. Знаете, младенца надо кормить по часам, вот я и пошла в спаленку Эрны в самый разгар веселья и танцев. Поднялась на второй этаж, слышу, кто-то плачет или стонет. Я испугалась и, не подумавши, распахнула дверь, ну, из-за которой эти звуки раздавались... - глаза Симоне расширились и побелели, как вчера у моря. Я хотела дотронуться до нее, успокоить, но вовремя отдернула руку, - Там был Луи с женой одного банкира. Он, он делал с ней такое, чего со мной никогда себе не позволял, а она плакала от счастья. Еще бы! Потом она еще долго приезжала к нам под какими-то нелепыми предлогами, но я молчала. К чему устраивать сцены, если ты заведомо
недостойна своего мужа. Это был урок на всю жизнь: не верь и не жалуйся. Я не верила Луи, но и не отравляла его жизнь упреками и ревностью, поэтому, он всегда возвращался ко мне. Всегда!
Я молчала, не зная, стоит ли переубеждать Симоне. На мой взгляд, она жестоко заблуждалась. Не могла она быть недостойна кого бы то ни было, ведь рядом с ней все казались ничтожествами. Но я понимала, что она так считает, вознеся Луи до небес своей любовью, и слова мои окажутся бесполезными. Мужчину нельзя гак любить, но, что поделать, если любовь уже пришла?
- Потом родилась Кирсти. Луи взрослел, учился ответственности, стал реже изменять. Его отец начал поговаривать о передаче сыну всех дел, и Луи вновь пришлось учиться. Мы переехали сюда. Ваша тетя продала нам этот дом...А я не смогла полюбить Ривьеру, сколько не пыталась. Что-то ушло безвозвратно с тем прежним домом, где я родила первую дочь, где мне впервые указали мое место, унизив изменой, но где я была по-настоящему счастлива. Луи сказал, что здесь лучше климат, и детям будет раздолье, а сам стал уезжать. Иногда меня навещает Вильгельм - двоюродный брат Эдгара Луи, у него казино в Монако, и он тоже вечно занят. Знаете, должна признаться, мне так одиноко без мужа, что я даже стала посматривать на Вильгельма, но он... нет, не буду говорить! А, впрочем, скажу, он считает меня страшной и совсем не в его вкусе, - Симоне сглотнула и отвела глаза, - Это было еще, когда я была здорова. Он прямо так и сказал, страшная! Представляю, что он думает обо мне теперь!
- Не стоит ворошить это, Симоне, мужчины часто ранят нас, не задумываясь, -попробовала утешить ее я.
- Вас, наверное, это не касается, с вашей-то красотой, - просто вздохнула она, -Кто посмеет обидеть красоту?
- Это несправедливо, - сказала я обо всем сразу: и об изменах Луи, и о словах Вильгельма, и об уважении мужчинами внешней красоты, и полном равнодушии их к внутренней.
- Да, несправедливо, - Симоне уронила вязание и начала ворочаться, рискуя упасть вместе с креслом. Я мигом подняла мягкую белоснежную вещицу с пола и подала ей, ужаснувшись про себя, как ей удается существовать в этом жестоком мире. Если б сейчас меня не оказалось рядом, она бы упала и, возможно, что-нибудь сломала бы, и навредила бы ребенку. Эти мысли напомнили мне о цели моего визита: во что бы то ни стало, заставить Симоне лечь в больницу.
- Послушайте, Симоне, а что вам сказал врач? - прямо спросила я.
- Да, неважно, - отмахнулась она, - Рожать трудно мне будет, вот и проверяет меня ездит.
- А если лечь в клинику? - не отставала я.
- В клинику?
- Ну да, в клинику! Там уход, питание, ребенка доносите спокойно...
- Нет. А детей я куда дену?
- За детьми я присмотрю, - твердо заявила я.
- Ну, что вы, Любовь?! За ними так просто не присмотришь, нет, я не лягу в клинику. Это трусость и побег от реальности. Не хочу лежать и ждать конца, глядя в потолок. Здесь хотя бы можно слушать чаек, и на волны любоваться.
- Почему конца? - не выдержала я и вскочила, - зачем вы себя хороните, Симоне, ответьте мне, пожалуйста!
Я не хороню, - она убрала волосы со лба и посмотрела на меня с отрешенностью, ранее не появлявшейся на ее лице, - Просто это - очевидно. Врач сказал, если я не сделаю аборт, то умру, а аборт я делать не стану, - я чуть было не спросила, почему, но вовремя одумалась. Как может Симоне, чей смысл жизни составляют дети, сознательно пойти на убийство, чтобы ребенка, которого она уже представляет, и наверняка придумала ему имя, стали вытаскивать из ее тела кусками, и выкидывать в никелированный тазик: ножки - отдельно, пальчики - отдельно! Да она скорее умрет! Вот, собственно, она и умирает. Я - пришелица из другого мира, страшного, гнусного, отчаявшегося, разуверившегося. Глядя в чистые глаза Симоне, я вдруг отчетливо поняла, как неверно живут люди вокруг меня, не того желают, не к тому стремятся. Нужно остановиться, сделать несколько глубоких вдохов, и опомниться, впустив в сознание добро. Я села обратно на стул и замолчала. Симоне нрава. И для нее все очевидно.
- Вы напуганы, Любовь, - негромко заметила она, с легким скрипом подкатывая ко мне свое кресло, - напрасно. Знаете, что самое главное для меня сейчас, разумеется, после здоровья детей?
- Что? - хрипло спросила я, не решившись откашляться.
- Луи. Чтобы он приехал ко мне и пожил дома хотя бы месяц. Я хочу видеть его, дотрагиваться до него , разговаривать с ним. Но он, скорее всего, не приедет, потому что я разучилась поддерживать нормальные человеческие отношения. Я ругаю его, заставляю наводить порядок в доме, хотя это - моя обязанность соблюдать чистоту. Я придираюсь к мелочам, к словам, а надо бы сдержаться и не переводить злобу с одного предмета, действительно волнующего не другой. Я непонятно объясняю, Любовь, скажите вы за меня...
- Вы хотите наказать его за неверность, но не позволяете себе этого, а ругаете за незначительные поступки, потому что ругаться требует ваш организм. По-моему, так, - я улыбнулась и погладила ее по руке, * Вы нравы, Симоне, но скандалы, видимо, его страшно раздражают, вот он и сбегает.
- Да, да, да, точно! Я достаю его, и он уезжает, хотя детей очень любит и проводит с ними все время, пока живет дома. Ради детей мне следует вести себя потише. Только пусть он приедет!
- Позвоните ему, - чуть удивленно предложила я, - Телефон же есть?!
- Есть. Только неудобно. Вдруг он забеспокоится, а у него в это время важное дело?! Как я оторву его и скажу, мол, приезжай, я соскучилась? Он еще больше рассердится, - Симоне сложила руки на коленях и вздохнула, - Он всегда раньше приезжал сам, без напоминания, пусть и сейчас - тоже.
- Симоне, милая, но ведь вы противоречите сами себе! - взволнованно заметила я, - то вы говорите, что вам необходимо увидеть мужа, то готовы ждать вечность! Разве можно так мучиться?
- Ничего я не знаю, - вздохнула она, - Я не умею правильно определять свои чувства. Если так получается, ну, что с одной стороны жду, а с другой, боюсь потревожить...
Я вдруг вспомнила слова Веры: «Луи вызвали телеграммой...», и прикусила язык. Если муж Симоне скоро объявится, то хоть одна молитва Госиоду будет услышана. Уже немало. Боясь, что мысли могут отразиться у меня на лице, я торопливо прогнала их прочь, и спросила первое, что пришло в голову:
- А что вы вяжете такое красивое и невесомое? - и указала на белое полотно, растущее прямо на глазах.
- Это вам подарок, - оживилась Симоне, а мое сердце бешено дернулось, - Мне кажется, вам очень идут разные бесформенные блузы и свитера. Я высмотрела модель в одном модном журнале и подумала о вас... Когда свяжу, примете подарок?
- Господи, Симоне! - я вдруг поняла, что не смогу сдержать слез, и они прорвались наружу, такие забытые, такие горькие.
- Ну-ну, - она неловко протянула мне руку и сжала мои пальцы, - не плачьте. Мне приятно хоть что-нибудь для вас сделать. Если бы я могла ходить, я составила бы вам компанию в прогулках по пляжу, а так, все, что я могу - это вот, - она подняла вязание повыше, - не плачьте. Мне бы не хотелось думать, что ваши слезы от страха за меня, или от жалости. Ни то, ни другое мне не нравится, да и вам бы не понравилось.
- Это от счастья, - пожимая ее руки в ответ, сказала я, прекращая всхлипывать,
- бы - первая моя подруга за долгий срок. Было еще трое, но они не выдержали испытания.
- Зависть, - понимающе кивнула Симоне, - Какое дрянное чувство! Сколько хорошего и вечного разрушено по ее вине. Как же вы живете без друзей?
- Не очень хорошо, - пожала я плечом, - Спасает моя вечная занятость и любовь близких.
- А просто любовь? Неужели вас никто не звал замуж?
- Звал, я отказала. Если б любила, согласилась бы.
- Правильно, что отказала. Я совсем не понимаю, как можно жить с мужчиной из-за денег. Здесь очень дорогой курорт, и раньше таким был. Я насмотрелась на девушек, совсем юных, гордо следующих за своими новоиспеченными престарелыми супругами. Бриллианты их не красили, дорогие туалеты - не шли. Только любовь может сделать женщину богиней. И мужчин мне жаль. Их не любят - любят их деньги и статус. Мир катится в бездну, вам не кажется?
- Я иногда думаю, что он уже в бездне,- горько усмехнулась я, - и насчет мужчин, обделенных любовью, вы правы. В России женщины, как будто резко оголодали, и бегают только за богатыми, не желая предоставлять бедным, но умным и перспективным их законного шанса. Женщины не хотят ждать или работать бок о бок с мужчиной, они хотят всего и сразу, а взамен предлагают только ухоженную оболочку. Противно.
- Люба, вы должны написать об этих проблемах, чтоб люди задумались! -воскликнула Симоне, восторженно глядя мне в лицо.
- Беда в том, что они задумываются, но мир стал таким привычным. К чему его менять? Все, как могут, подстраиваются, приспосабливаются, теряя остатки доброты, веры и великодушия. Мне очень бы хотелось все поменять, научите, как это сделать в одиночку?
- Но у вас ведь есть ваши поклонники - читатели, которые наверняка согласятся с вами и прислушаются. Вот вам - первые люди, новые, готовые к счастливым переменам!
- Да вы революционер в душе, дорогая, Симоне! - рассмеялась я. И вы мне отводите непосильную роль идейного лидера. Трудновато будет тридцатилетней мадам толкать речи с броневика.
- Вам тридцать? - удивилась она вдруг.
- Еще нет даже, - покачала я головой, - а что, выгляжу старше?
- Что вы! Младше лет на десять. Просто голова у вас работает... Не знаю, - она смущенно улыбнулась, - девчонки обычно не пишут книг и не задумываются об устройстве мира.
- Кто как, - не согласилась я.
- Вы - удивительное исключение! - смеясь, заключила она.
Мы проговорили почти весь день, прервавшись только на некоторое время, пока я бегала к тетушке за обещанным пирогом. Анна ни о чем не спросила меня, обняла, по своей привычке, некрепко сжав мою талию своими хрупкими ручками и поулыбалась мне вслед. Этьен вручил мне поднос с пирогом, как всегда отменным и причудливо украшенным. Поблагодарив, я вернулась к Симоне.
На часок забегали ее дети. Чинно съели по кусочку, и снова убежали вслед за Эрной, помыкавшей ими без зазрения совести. День клонился к вечеру, а мы все беседовали, неспешно переходя от одной темы к другой. И на все у Симоне был ответ, и свое оригинальное мнение. На первый взгляд, она могла показаться глуповатой, а кому-то даже ограниченной, но я чутко улавливала скрытый смысл сказанного ею, и с удивлением замечала про себя, что хоть у Симоне и не было возможности самообразовываться, на вещи она смотрит здраво и толково. Не сошлись мы только в одном: взглядах на религию. Ревностная католичка, она убеждала меня, что без Бога на Земле нет порядка. Что вера, если она истинная, способна остановить и руку убийцы, и язык лжеца, надо только понять, что Бог велик и всесилен. Я же, некрещеная и неверующая, да еще имеющая перед глазами пример отца Жана - фанатика и беспросветного олуха, никак не могла заставить себя проникнуться благочестием и стать наточку зрения моей новой подруги.
- Зря вы ссылаетесь на отца Жана, - вздохнула она, устав переубеждать меня, - он случайный человек в церкви, хотя так говорить нельзя, ведь сан он принял, а перед этим, разумеется, прошел ряд испытаний. Вы лучше прислушайтесь к своему сердцу. Неужели оно говорит вам, что, умерев, вы станете пылью и смешаетесь с землей?!
- Разве это не так? ~ мягко спросила я.
- Тело, оболочка - да, но душа - ни в коем случае! Как вы думаете, куда денутся все ваши переживания, знания, чувства? Исчезнут, и все, так, что ли?
- Да. Когда человек заболевает амнезией, куда деваются его воспоминания? Исчезают, и все. Нервные клетки гибнут, мозг перестает функционировать, и все воспоминания и знания гибнут вместе с ним - анатомия и физика. В смерти - то же самое.
- Ох, Люба! - беспомощно всплеснула руками Симоне и покатила свое кресло к окну. Остановившись почти вплотную к стеклу, она глубоко вздохнула, глядя на играющих во дворе детей, - как вы не понимаете, что ваши слова отнимают у меня надежду увидеть их еще когда-нибудь, обнять Луи, пробежаться на здоровых ногах по траве... Я верю, что впереди лучшая жизнь, освобождение от страхов, одиночества, боли. Я верю, верю! И вы должны верить, иначе незачем жить и творить, незачем любить! - она повернулась ко мне с гримасой отчаяния. Не сердитесь на меня, но, по-моему, неблагодарные люди начинают верить в Бога только, испытав горе, не понимая, что за свободу и радость следует благодарить небо с большим рвением, чем просить о помощи.
Я молчала, с ужасом осознавая ее правоту. Неужели мы, и в самом деле - лишь песчинки?! Подует ветер, нет нас, а радость, как и несчастья, распределяются каждому из нас в качестве божественного эксперимента над жалкими, беспутными созданиями. Какой будет реакция - такой и загробное существование. И что, действительно, женщина - грязное существо, которому и в церковь-то зайти без платка нельзя? И что, в самом деле, если ударили по щеке, надо подставлять другую? Как это себе представляет церковь, живущая в одно время со всеми: с бизнесменами, политиками, спортсменами, которые ни за что не спустят обидчику, и не только щеку не подставят, а грохнут, не задумываясь. Понимаю! Церковь должна снизойти до человека, иначе они гак и будут разговаривать, как финн с японцем, без переводчика - видеть-то друг друга видят, а ни черта не понимают. Я сказала об этой своей догадке Симоне. Она долго смотрела на меня, порываясь что-то произнести, но всякий раз закрывала рот и качала головой. Наконец, ей удалось приблизительно выразить свое возмущение:
- Люба, милая, почему Бог должен кому-то что-то доказывать?! Ведь это он нужен людям.
- И люди нужны ему! - перебила ее я, - иначе все теряет смысл! А если люди нужны, значит, их необходимо чем-то привлечь! Что есть в активе у небес, кроме обещаний рая с цветущими садами? А, может, кто-то не хочет жить в саду, может, для кого-то рай - это небоскребы и пыльный воздух душного города, или пустыня, или северный полюс с медведями?! Симоне, поймите, нам дурят голову церковники, чтобы прихожане не забывали нести в храмы деньги, чтобы государство золотило купола и закрывало глаза на «Мерседесы» в гаражах святых отцов. Знаете, что есть ад? Это наше нынешнее существование в сомнениях, страхе, без любви, под гнетом пугающей нас церкви, не просто пугающей, - я перевела дух, - а угрожающей!
- Ну, а как же тогда счастливые люди? - спросила Симоне, выслушав меня с неослабевающим вниманием. - Те, кто встретил свою любовь, у кого есть дети, здоровье, понимающие родители, хорошая работа, признание и почет? Они живут в раю?
- Нет, - покачала я головой. - О каком рае может идти речь, когда даже самым счастливым людям угрожает опасность Потери?! А не то, так они сами в любой момент могут попасть под поезд или утонуть. Ад - и есть ад, только для одних он покрыт глазурью, вон, как пирог Анны, только тетушкин пирог - объедение, а тот - раскусишь, и вот она, жуть, для других же с самого их появления на свет он предстает во всей «красе».
- Во что же тогда верить, по-вашему? - тихо спросила Симоне, убирая спицы в сторону. Пока мы разговаривали, она умудрилась довязать белоснежное чудо, обещанное мне в подарок.
- В то, во что вы верите, Симоне, милая, - с чувством воскликнула я, - что вы когда-нибудь будете здоровы, и дети будут, и Луи...
- И вы, - улыбнулась она и протянула мне прелестный ажурный свитер, -возьмите, Люба, носите с удовольствием!
Я посмотрела ей в глаза - светлые, спокойные, как осенние озера. Какая чудесная женщина, удивительная, сильная. Какое счастье, что мы встретились. За это, пожалуй, можно поблагодарить Бога. В моем аду есть место и раю, а это дорогого стоит. Я взяла из ее рук подарок и тепло ей улыбнулась:
- Спасибо, милая Симоне. Теперь я чувствую себя обязанной. Говорите смело, что я могу сделать для вас? - ее удивлению не было предела:
- Да ведь вы уже сделали, и продолжаете делать! Что было бы со мной, если б не вы? Приходите ко мне почаще, вот и все, что мне нужно!
- Ну, теперь я от вас не выведусь! - смеясь, пообещала я, прижимая к груди свой новый свитер.
Выходя от Симоне, я снова с жалостью и недоумением оглядела обшарпанные стены ее дома. Видимо дворецкий и остальные слуги, пользуясь болезнью хозяйки и отсутствием хозяина, совсем обнаглели и перестали выполнять даже самые элементарные свои обязанности. Встретив молодого дворецкого на дорожке, ведущей к пляжу, я открыла было рот отчитать его за нерадивость, но решила повременить. Вдруг эта моя забота негативно отразится на обслуживании Симоне, которая даже поесть приготовить не в состоянии. Что если слуги захотят отомстить ей и перестанут кормить! Только сейчас я поняла, что моя бедная подруга, в сущности, заложница собственной прислуги, и зависит целиком от ее настроения. Ничего, я это проясню! В конце концов, напущу на лентяев тетушку, и пусть прослыву после этого коварной занудой, ерунда! Как работодатель, Анна вполне способна урезонить нерадивых сотрудников, а го и заменить на более ответственных. Конечно, ремонт в компетенцию дворецкого не входит, но своих подчиненных он мог бы заставить полить цветы и оттереть грязь. Я злобно зыркнула на парня, и, не попрощавшись, вышла к лестнице. Он, впрочем, тоже не попрощался. Точно, настучу!
Вместо того, чтобы идти домой, я спустилась к морю и, выбрав валун побольше, забралась на него и стала любоваться закатом. Какой хороший был сегодня день, и вечер должен быть под стать. Немного свежело, и я натянула свой новый свитер поверх футболки; получилось здорово: и легко, и тепло. Ах, Симоне! Почему я не встретила вас раньше? Сколько интересных мыслей роится теперь в моей голове, благодаря вам, сколько еще хочется обсудить, переубедить вас, рассказать вам. Я улыбаюсь! Подружившись с вами, я снова улыбаюсь! Переверну страничку своей прошлой тоски по Ладе, увековеченной в романе, переводимом сейчас Катрин, и напишу поверх новой: глава вторая. Симоне! Я перебираю пальцами крупные белые петли и всем телом ощущаю тепло. Как необычна жизнь! Мы можем встретить самого близкого человека за сотни миль от дома, а можем каждый день проходить мимо по делам и не замечать соседа с нижнего этажа. Слава Богу, что я приехала сюда, за сотни миль, и встретила вас.
Синее море тускнеет. Стихают крики отдыхающих, и шум моторов. Мимо идут спасатели в оранжевых жилетах, оживленно переговариваясь. Где-то неподалеку ссорятся супруги: она обвиняет его в безрассудстве и глупости, я бы, наверное, тоже его обвиняла. Еще бы, уплыл пьяным за несколько километров, да еще отобрал надувной матрац у мальчишек и умудрился заснуть на нем. Ребята-спасатели пригнали его к берегу и сдали с рук на руки жене. Я смеюсь и чуть не скатываюсь со своего камня, еще теплого, нагретого за день солнцем. Лето - моя любимая пора, и я вдруг понимаю, что мне впервые после школьных каникул выпало счастье насладиться летом в полной мере. Невероятно. Я вползаю обратно к верхушке своего валуна и раскатываю джинсы на всю длину. Все-таки вечереет, и воздух наполняется свежестью, которая еще через полчаса сменится прохладой.
Уходить не хочется - это ведь вечер самого счастливого дня. Где-то шумит автомобиль. Пусть. Довольно любопытно совать нос за чужие изгороди. Лучше посижу здесь еще, посмотрю на море, темнеющее прямо на глазах, на светлое, но уже почти ночное небо, чудесно светящееся само по себе... - Симоне! - кричит кто-то, вторя моим мыслям. С какой радостью я посидела бы сейчас в ее компании на этом самом камне! - Симоне! - крик повторяется, и я, вздрагивая, выхожу из транса.
Миг, и я уже на лестнице, бегу к аллее. Что там случилось?! Кто зовет Симоне и не может дозваться? Автомобиль « Мерседес». Черный, сверкающий. Какой-то мужчина...
Боже! Только не это. Я останавливаюсь и хватаю руками вечернюю прохладу. Почему? Почему Луи Вайнсберг должен был оказаться именно таким?! Мужчина откидывает темные, с лиловым оттенком, кудри и поднимает обеими руками чемоданы; несет их в дом. Темно, только горит огромный фонарь, освещая входные двери, но я все вижу. Высокий, спортивный, с широкими
плечами; в синих джинсах и простой серо-стальной толстовке.…Пропади
пропадом мое любопытство!
Я бегу назад на пляж, но тишину и умиротворенность кто-то украл. Сердце мое колотится, ладони вспотели, нестерпимо хочется пить; нестерпимо хочется вновь его увидеть...
В темноте, обрушившейся на Бухту ночи, я медленно тащилась наверх, борясь с рыданиями и смехом. Нервы плясали, сотрясая все мое тело. Домой! Скорее домой в постель! Заснуть, и все. Никаких мыслей, страхов, довольно счастья, хватит с меня!
- Ты домой, Любаша? - Вера вышла из-за поворота, - а я вот прогуливаюсь перед сном. Луи приехал. Ты его видела?
- Нет, - я поблагодарила небо за темноту.
- Интересно, - заметила Вера. - Ну, ладно, я тогда еще немножко пройдусь, - тросточка застучала по лестнице, - А ты у Симоне была? - спросила она мне в спину.
- Была, - я остановилась. - Дом в беспорядке, надо бы сказать Анне, что прислуга наглеет.
- Сейчас Лу быстро порядок наведет, прислуга при нем мухой летает, боится, видно, - Вера хмыкнула, - в следующий раз пойдешь к ним в гости, не узнаешь, как все преобразится.
Скрытый подтекст резанул мне уши. Вот почему они гак секретничали и подхихикивали. Они-то знали, какое Луи Вайнсберг производит впечатление на женщин. Интересно, смогу ли я скрыть от них свой восторг? Идиотский восторг по поводу неземной красоты чужого мужчины! Дура! Мало тебе примеров несчастной любви, сама решила попробовать?
- Спокойной ночи, Вера, - сказала я в темноту и вошла в свою калитку. Душ и легкий ужин слегка отрезвили меня. Подумаешь, красавчик! Вон, Антошка, какой красивый - ничего, сдюжила! А Женька - негодяй, дружок бедняжки Лады? Приехала и облила его помоями, будто и не заметила, какие у него голубые глаза и великолепный торс! Сдался мне этот Луи? Может, у него зубы кривые или прыщи, или вообще он тупица примитивная! Мало ли, что Симоне на него молится; женщины на кого только не молятся...
Я уснула быстро, вопреки всем ожиданиям. Счастливый день кончился; на спинке кресла висел белоснежный подарок, связанный Симоне.
А потом началась неделя одиночества. Целых семь дней я не могла заставить себя выйти из дома. Я боялась наткнуться на Луи и повести себя недостойно или глупо. Мне требовалось время. Я понимала, что предаю Симоне, но малодушно надеялась, что, радуясь приезду мужа, она не очень по мне скучает. Если она спросит, я, конечно, смогу ей объяснить причину отсутствия, и уж, конечно, не скажу ей правды, которой и сама пока не знаю. Я боюсь встречаться с Луи, да, боюсь. И вообще, мне следует подумать о побеге в Париж. Скорей бы уж Катрин позвонила, и мне не пришлось что-нибудь изобретать. Дела, и точка!
Воскресным вечером трусость сдалась жажде общения. Я отправилась в клуб, всегда многолюдный, шумный и предсказуемый. Вряд ли я встречу здесь Луи, зато потанцую и развлекусь. Музыка оглушила меня с порога. Вот, чего мне не хватало, кроме неспешных бесед с Симоне - безликого шума, малознакомых лиц, и полумрака танцпола.
- Люба! Привет! - это, конечно, Костя с Мишкой. Я легко взмахиваю рукой, приветствуя их, но тут же застываю с приклеенной улыбкой. Вслед за моими вечными поклонниками сквозь толпу протискивается он. Черт меня сюда принес. Не замечая моего откровенного ступора, ребята орут мне в оба уха сразу: - Вы знакомы? Нет? Это Луи Вайнсберг! А это наша прекрасная Любовь. Ее послало небо скрасить серые будни гламурного курорта.
- Здравствуйте, - его французский безупречен. Он протягивает мне руку, я легонько жму ее, и мы остаемся одни в полной тишине, - Как ваше настоящее имя? - улыбка у него божественная; ровные белые зубы, и никаких прыщей, черт бы его побрал!
- Зовите меня Люба, - головокружение дурманит. Хочется сбежать от этих сине-зеленых глаз и колдовской улыбки.
- Вы пишете очень хорошие книги. Мне нравится, - безупречный поклон, от чего кудри рассыпаются по плечам, - слышал, вам прочат какой-то небывалый успех?
- Еще не знаю, - отвечаю я, - роман сейчас переводят.
- О чем он? - Луи придвигается ближе, пытаясь поймать мой взгляд.
- О дружбе и потерях, - я коротко взглядываю на него, - я еще ничего подобного не писала.
- С таким талантом, как у вас, наверное, нелегко, - замечает он. - Нас, простых смертных, вы, должно быть, видите, как под микроскопом? Все наши пороки, гадкие помыслы?
- Если б это было так, - я наконец, нахожу в себе силы для ответной улыбки.
- Хотите шампанского? - вдруг спрашивает он.
- Спасибо, но нет, - мне только шампанского не хватало; его лицо само но себе неслабый допинг.
- Не пьете, или не хотите поить со мной? - улыбка его гаснет, а в глазах появляется тревога. Неужели ему отказали?! Ах - ах! Ничего - переживет!
- Сегодня не пью, - зато я улыбаюсь куда шире.
- Знаете, Симоне говорила мне о вас. Я должен сказать спасибо, что не оставили ее в одиночестве; болезнь сильно видоизменила ее восприятие, а люди такие злые.
- Вы не можете бывать с ней чаще? - спросила я, забыв на мгновение, как он прекрасен. - Ей плохо без вас, а одиночество само по сабе не так уж сильно тяготит ее.
Он печально качнул головой; шикарные волосы сверкнули в свете мелькающих огней:
- Могу, но.... Это непросто объяснить. Вы меня осудите, я знаю, потому что любите мою жену. Разрешите мне ответить на ваш вопрос попозже? - глаза его, подернутые влагой, блестели под густыми ресницами.
- Как хотите, - я вздохнула. Напряжение так возросло, что дрожь во всем теле стала сотрясать меня, не переставая. Неужели я даже стакан с водой не смогу поднять, не расплескав?! Что ты делаешь со мной, Луи? Что? ты всегда такой прекрасный и безупречный, или это - твоя маска, скрывающая равнодушного мужа и безответственного отца? Почему ты так на меня смотришь? Нравлюсь? Но в Монако, где ты провел целых три месяца, красивых девушек наверняка хватало. Не устал еще упиваться своими победами, или это - твое обычное поведение?
Наши взгляды скрещиваются и застывают друг в друге на несколько секунд. Катастрофа! Нельзя так долго смотреть мужчине в глаза. Я чувствую слабость и дикое желание. Кожа начинает гореть, грудь твердеет. Стоп. Отводи свой взгляд и убирайся, приказываю я мысленно, но вдруг вижу, как он теряется и облизывает губы.
- Люба, - хрипло шепчет он, и тут я срываюсь с места, и, расталкивая танцующих, выбегаю на улицу.
Побег мой не был замечен никем из посторонних, как я выяснила позже, к своему великому облегчению. Я мчалась вниз сквозь темноту, спеша укрыться в уютной тишине дома, чтобы поплакать под музыку Шаде и посидеть у окна до рассвета. Зачем он приехал? Возле калитки я остановилась и попыталась выровнять дыхание. Я хочу его. Приговор. Предательство. Как можно променять дружбу, только что обретенную в союзе с Симоне, на бешеную страсть к Луи - ее любимому мужу, отцу ее детей?! Я люблю его. Преступление. Казнь. Мне надо в Париж, и как можно быстрее. Вещей у меня немного...
А Симоне? Она ждет меня, скучает и задает себе вопросы. Если я уеду, , так поспешно, что она подумает? Любовь Варнавская - моральная садистка ничуть не отличающаяся от других любопытных и недобрых людей. Развлеклась, получила свитерок в подарок и умчалась в сиреневую даль почестями, золотом и аплодисментами. А Эрна? Боже, я ведь обещала при v почаще. Что же делать, что?!
Я открыла калитку, но войти не успела, потому что из-за спины меня окликнул уже ставший ненавистным шпион-священник:
- Думаю, пришла пора уезжать, мадемуазель, - тихо сказал он, и в голосе его уловила печаль, и что-то еще. Ветка хлестнула его по щеке, но он, словно не заметив этого, приблизился ко мне, и я поняла, что в придачу к печали, он еще и напуган. Созвучие наших чувств помешало мне на этот раз огрызнуться и уйти
- Почему вы так говорите? - спросила я, поворачиваясь к нему. - Пусть я неверующая, но я не так плоха, как вы пытаетесь меня представить.
- Нег - нет, вы совсем неплохи, мадемуазель Люба, - он сложил руки лодочкой, словно в молитве, - даже напротив, вы - прекрасная, диковинная птица, хотя это место повидало на своем веку и актрис, и певиц, и жен миллионеров. Ваша красота - ваш враг. Вот поэтому я и говорю вам: уезжайте, пока не поздно!
- Я хочу понять, - не повышая голоса, в отчаянии произнесла я.
- Луи Вайнсберг! - ответил он шепотом и озираясь, - он приехал и сразу стал о вас расспрашивать! Вы теперь понимаете? Теперь понимаете?! Его жена - больная несчастная женщина, вы ходите к ней в гости, а ее муж бегает и спрашивает, как с вами познакомиться! Уезжайте, заклинаю вас, ради Симоне и ее детей, ради себя самой, ради всего, что дорого вам! Уезжайте, и живите счастливо.
- Я уеду, - беспомощно кивнула я, - уеду, потому что это невыносимо.
- Я помолюсь за вас, - мягко пообещал отец Жан.
- Помолитесь, падре, - я тронула его за плечо, - и простите меня за грубость.
- Идите с миром, - он чуть поклонился мне и скрылся в темноте.
Ночь спустилась на Бухту во всем своем многообразии. Звезды подмигивали мне с неба, цикады пели под окном, море шумело и дышало. Я сидела на окне, кутаясь в свитер Симоне, и думала о Луи. Сердце болело нестерпимо, а его образ все стоял перед глазами ярким фантомом. Все, чего я хотела этой ночью – это быть с ним рядом и смотреть ему в глаза, погружаясь все глубже и глубже в их синеву. Любовь заявилась с издевательской усмешкой на устах, исполненная гнева и желания мстить мне за неверие.
* * *
Ранним утром на пляже я встретилась с Симоне. Уехать, и бросить ее без объяснений было выше моих сил. Она пришла без детей, и сразу покатила свое кресло мне навстречу. Лицо ее озаряла невероятная улыбка, хотя в целом, выглядела она неважно. В утреннем свете щеки ее казались серыми с синюшным оттенком, глаза блестели нездоровым блеском, волосы, хоть и вымытые на этот раз, все равно висели безжизненными прядями. Жалость и страх проткнули мне сердце почти насквозь. Я виновата. Не в ее болезни, конечно. Пока результатов моего преступления не видно, но они появятся, о, да, знаю!
-Люба, как хорошо, что вы пришли! Почему вы не заходите в гости знакомиться с Луи? Он уже неделя, как дома. Альбер в восторге, и не отходит него ни на шаг!
- Как вы себя чувствуете? - я невольно улыбнулась ей и присела на корточки, складывая руки у нее на коленях.
- Спасибо, получше. В день приезда Луи я перенервничала, и всю неделю потом плохо спала, а сегодня, наконец, выспалась. Знаете, мне предоставили новый штат слуг! Ваша тетя нагрянула в четверг и отчитала прежних за лень и хамство. Теперь у нас в доме делают ремонт, и я даже немного поучаствовала: выбрала обои для холла! - она ласково сжимала мои руки, продолжая оживленно делиться новостями. Ах, Вера! Ну и болтливая же ты старушенция! - думала я, довольная, впрочем, что реакция на мои слова не заставила себя ждать, - Дети скучают по вас, Люба, особенно, Эрна. Она спрашивает, где вы пропали. Что мне ей сказать? - теплый взгляд остановился на моем лице. Попробуй тут, соври!
- Не хотела мешать, если честно, - я опустила глаза, - вы так давно не виделись с мужем...
- Он очень ждал вас, - она погладила меня по волосам. - Я много говорила о вас.
- Я приду, - пообещала я, - и принесу Эрне маленький набор косметики, если вы позволите, конечно. Она просила научить ее краситься, - не знаю, зачем я это сказала, но на душе вмиг стало легко и радостно.
- Приходите и учите Эрну, а то она таскает потихоньку мои старые запасы, которые пора выбросить на помойку. Сейчас косметика стала такой качественной, правда?
- Вам ли француженкам говорить это! - рассмеялась я, вспоминая рассказы мамы о духах « Красная Москва» и о проблемах с приличной пудрой, которая, по крайней мере, держится на лице, а не сыпется в течение всего дня прямо на одежду. - Я расскажу Эрне, что каждому возрасту соответствует своя косметика, чтобы не нанести вред коже.
- Спасибо. Ей не помешает узнать, что накраситься - еще не значит разрисовать лицо во все цвета радуги. Меня она не слушает, а Луи только вредит ей своими комплиментами. Конечно, она красивая, но что получится, если повторять ей это по десять раз на дню?! И Кирсти переживает. Вот кого, пожалуй, следует обучить делать макияж... Она вылитая я, тоже - ни глаз нет красивых, ни носа, а рот вообще какой-то... - Симоне рассмеялась, - не понимаю, как Луи мог обратить на меня внимание!
Я невольно дернулась. Сотни противоречивых чувств обуревали меня, и, конечно, в мои мысли затесывался этот же отвратительный вопрос.
- Он нашел в вас что-то свое, - поспешно проговорила я, - и внешность здесь совершено не причем!
- Я знаю, - улыбнулась она, - хотя для меня его лицо - эталон совершенства. Присоединяюсь, - мрачно согласилась я, кивая и улыбаясь, как механическая кукла. А потом мир стал золотым и сияющим, потому что на пляже появился Луи. Он быстро побежал к нам - высоченный, но грациозный, как самец пантеры.
- Луи! - радостно обернулась к нему Симоне, - а это Люба. Наконец-то вы познакомитесь!
- Здравствуйте, - лживый бог протянул мне руку. - Приятно, что у моей жены такая очаровательная компания.
- Здравствуйте, Луи. Смею предположить, что вашу компанию она предпочитает чуть больше.
Только не убегайте, - многозначительно заметил он и укоризненно посмотрел мне в глаза, - побудьте с Симоне, а я поплаваю. Пока работал с отцом совсем, не занимался спортом. Времени едва хватало на серфинг, да и то не каждый день. Он стянул ярко-синюю майку через голову, медленно повел плечами, посмотрел мне прямо в глаза из-под вьющейся пряди, упавшей на щеку, и расчетливо-эротичным жестом стал расстегивать ремень на джинсах. Можно возненавидеть мужика за сексуальность? Еще как. Заявляю со всей ответственностью!
Любоваться безупречным загорелым телом Луи я себе не позволила; обойдется. Вместо этого я вновь присела рядом с Симоне и улыбнулась ей:
- Я рада, что вы вместе.
- Я тоже, - взгляд ее убежал за волной, где плескался ее муж.
Кто он - расчетливый негодяй, или просто красивый мужчина, не удовлетворенный своей семейной жизнью? Кто бы он ни был, мне не следует играть по его правилам - это опасно и глупо, а еще, это - безнравственно. Я встала, потянулась и, старательно отворачиваясь от воды, предложила Симоне:
- А давайте, пройдемся по пляжу? Я вас покатаю. - Симоне смущенно глянула на меня, словно не веря.
- Если только вам не трудно, - застенчиво произнесла она, - и если вы не опасаетесь сплетен.
- К черту сплетни и сплетников! Пойдемте! - я взялась за ручку над головой Симоне, и, чуть опустив ее, настраивая под свой рост, покатила кресло вдоль пляжа. Сначала было тяжеловато, но когда я свернула к утоптанной аллее, дело пошло лучше. Симоне молчала. А я молилась, чтобы Луи не присоединился к нам, мокрый и прекрасный. Мы доехали до причала - а это почти миля - и остановились, оглядываясь.
- Здорово, - вздохнула Симоне. - Спасибо, что затеяли для меня это приключение. Меня даже муж не катал. Говорил, что в песке колеса застревают, вот лентяй! Вы не устали? - в голосе ее была тревога.
- Нет, - честно ответила я. - Такие прогулки всем на пользу. Конечно, в жару кататься я вам не предлагаю, но вот под вечер! Пляж кишит людьми, музыка играет, а вон там, - я показала на широкую плавучую пристань, - танцуют и выпивают. Вам было бы весело, мы могла бы даже покататься под музыку...
- Какой вы удивительно милый человек, Люба, - Симоне взяла мою руку и вдруг поцеловала ее. - Как ярко вы живете, и не даете киснуть другим!
- Не нужно! Что вы?! - я хотела отобрать свою руку, но она уткнулась в нее лбом и заплакала. - Симоне? - я присела перед ней. - Что с вами, не плачьте!
- Я думала, жизнь кончилась, и любовь кончилась, и дружба, а тут - вы! Только бы вы не уезжали подольше! - я в смятении обняла ее худое тельце. Сколько я уже дала обещаний, и ни одного не выполнила! Почему-то мне стало стыдно перед отцом Жаном. Может, потому, что он молится за меня?
Мы вернулись к исходной точке своей прогулки через час. Луи я, конечно же, заметила сразу - он сидел на песке, закрыв глаза, подставив лицо солнцу. Как мне хотелось остановиться поодаль и понаблюдать за ним. Просто посмотреть, какой двигается, как откидывает волосы со лба.... Симоне радостным криком прервала его задумчивость. Он резко вскинул голову и, улыбаясь, поднялся, отряхивая купальные плавки. Сложен он был отлично. Захоти кто придраться, остался бы ни с чем. Я уже составила свое мнение об его внешности, и вердикт «прекрасен» был вынесен твердо. Теперь мое нетерпеливое сердце жаждало забраться к нему в мозг и в душу. Окажись Луи мужчиной моей мечты - все, я пакую чемоданы!
Синие глаза, тревожно скользнув по лицу жены, поднялись выше и нашли мой взгляд. От моих хладнокровных рассуждений остались одни клочья. Я смотрела на него, глупея и умирая, и ничем не могла заглушить голоса желания. Брови его сошлись у переносицы; зрачки расширились. Опять это преступное томление во всем теле! И сбежать не удастся. Черт с ним, поплыву по течению, и уйду при первой представившейся возможности. Симоне, над чьей головой летали искры запретной страсти, как ни в чем не бывало, рассказывала Луи о прогулке. Как, оказывается, много значит для нее эта пустяковина - две мили по пляжу, словно она вновь свободна и здорова! Луи не слушал ее, будь он проклят. Он смотрел мне в глаза, по-детски испуганно приоткрыв рот; и я вела себя не лучше. Кто-то должен был положить конец этому взаимному пожиранию, но мы были по-прежнему одни. Симоне и море не в счет. Новые слуги пришли за Симоне с той же пунктуальностью, что и предыдущие. Они еще более ловко подхватили ее кресло, ласково пробормотали какие-то ободряющие слова, и понесли ее к лестнице.
Я обернулась на тихий измученный вздох, и оказалась лицом к лицу с моим синеглазым палачом.
- Нет! - прошептали мои губы. - Нет, иди домой, Луи! Он покачал головой и закрыл на секунду глаза:
- Не могу, - шепнул он, - побудь и ты еще минуточку.
- Это убьет ее, понимаешь?! - голова моя кружилась, а сердце так и тянулось к нему, двуличное, заблудшее.
- Понимаю, - он тяжело вздохнул, раз, другой. - Люба, зачем мы встретились?
- Не знаю! Все можно исправить. Мы еще ничего не сделали дурного.
- Ты думаешь обо мне? - он взял меня за плечи.
- Не скажу! - я зажмурила глаза и помотала головой. - Не скажу! Отпусти!
- А я думаю каждую секунду. Ты ничего не знаешь... я давно уже схожу с ума... на обложке того журнала видел, а еще по телевизору, и в книге ... там где-то есть твой снимок! Посмотри на меня! - голос его понизился до шепота. Я открыла глаза. Его трясло! Я даже не поверила, что такое бывает. Ладно, я - влюбленная дура, впервые открывшая это призрачное чувство, но он-то с чего в таком экстазе?!
- Люба, - руки его напряглись так, что сильные рельефные мышцы натянули смуглую кожу плеч и груди, - скажи мне, что я тебе небезразличен! Я не собираюсь пудрить тебе мозги, или ползать на коленях, ты все равно не поверишь в этот пошлый спектакль, я прошу только об одном... - он быстро убрал волосы со лба и прижал ладонь к губам, - прости за мелодраму, понимаю, прости, это выглядит отвратно!
- Луи, ты нужен Симоне! - твердо сказала я. - больше не о чем говорить. Иди домой, она потеряет нас, догадается, и сойдет с ума! Неужели тебе все равно, что с ней?! Она же носит твоего ребенка, у вас еще есть дети! Что ты творишь с ней, с собой, со мной?! - я говорила так быстро, но он слушал меня и гладил по плечам, - Луи, объясни, посему ты так жесток с ней?!
- Мы не женаты уже четыре года, - произнес он вдруг веско и глухо. - Дети мои, я люблю их, но от Симоне я собирался уйти до того, как с ней случилось это несчастье. Мы сильно повздорили и разъехались. Договорились, что когда Эрна достигнет шестнадцатилетия, я заберу ее к себе и отдам учиться в Сорбонну. Мой отец полностью одобрил это решение. Кирсти - глупышка, изъявила желание все время быть с матерью, и я не стал ей перечить, просто положив на ее счет крупную сумму, и на счет моего маленького бандита Альбера - тоже. Когда он вырастет, я все объясню ему и, надеюсь, он сделает правильные выводы. Вот и все, Люба. Так я думал, когда ставил подпись на бракоразводных документах. Вот почему..., - он еще нежнее сжал мои плечи, - я не живу дома.
- Но Симоне любит тебя и зовет своим мужем, - прошептала я, шокированная его откровениями. - Она ждет тебя так, будто ты вышел в магазин и скоро вернешься! - руки наши переплелись, - Луи, что же это? Я ничего не понимаю!
- У нее серьезное нервное расстройство, - шепнул он, оглядываясь. - Никто не знает, только я и врач - этот старый хрыч, за которого Симоне время от времени собирается выдать Эрну. Подумать только, мою супермодель за этого сморчка! - сине-зеленые озера вспыхнули и тут же вновь покрылись нежной гладью.
- Но как специалист, этот сморчок что-нибудь понимает? - встревожено спросила я.
- Да, он понимает. Но не он один выносил решение о состоянии здоровья Симоне. Приезжал целый консилиум, и все единодушно поставили диагноз.
- Но она вполне адекватна! - не желала сдаваться я. - Мы часами с ней беседовали, и ни одного признака я не заметила!
- Я их тоже не замечаю, - губы его дрогнули от отчаяния, - только почему она до сих нор считает нас женатыми, я не пойму.
- Ты приезжаешь к ней, чтобы не давать воли сплетникам?
- Нет, не совсем. Здесь мои дети, Люба, и я должен знать, что с ними все в порядке. Сейчас я приехал, потому что получил телеграмму, будто Симоне совсем плохо. Кто будет заботиться об Альбере? Девчонки еще совсем маленькие! А если Симоне умрет! Боже, они же могут испугаться!
- Луи, ты долго пробудешь здесь? - тихо спросила я, глядясь в его глубокие омуты.
- Отвечу, если ты ответишь мне на мой вопрос, - он улыбнулся грустно, но взгляд его продолжал жечь меня страстью.
- Думаю, - сказала я, не отводя глаз.
- Много?
- Не скажу.
- Много?!
- Много.
- Значит, я не зря приехал сюда.
- Люба, Луи! Идите в дом! - голос Симоне заставил нас отскочить друг от друга и начать озираться. Потом Луи облегченно рассмеялся и крикнул:
- Идем! - а потом шепнул мне на ухо, щекоча своими длинными кудрями мои плечи: - Следующая наша встреча начнется с поцелуя.
-Ты уверен? - усмехнулась я, чувствуя слабость в коленях. Его губы коснулись моих, но тут же отпрянули:
- Нет, иначе мы так и будем тут прохлаждаться! Лучше, пойдем.
- Мудро. Только теперь тебе придется меня нести.
- Почему?
- А ты как думаешь?
Он подхватил меня на руки, как пушинку, и легко понес к лестнице. Я не орала только потому, что до смерти боялась привлечь внимание посторонних. Зато я кусалась и дралась, но Луи только смеялся и поднимался вверх, дыша ровно и глубоко.
- Пусти, нас увидят! — вырывалась я.
- Придем, пущу, - улыбался он.
- Луи!
- Ты такая красавица, а когда злишься, становишься еще красивее!
- Луи, не повторяй избитых книжных выражений, лучше пусти!
- Поцелуй!
- Никогда!
- Тогда я объявлю всем, - и заорал: - Люба сказала мне!... Тише ты! - обмерла я. • Поцелуй.
Наши губы слились в диком, безудержном порыве, чего, собственно, и следовало ожидать. От страсти и любви, затопившей меня, я ослепла и оглохла, чувствуя его каждой клеточкой, то умирая, то воскресая вновь. Он мой! Хочу его, люблю! Когда же кончится наша вынужденная разлука?! Пусть только сейчас он не отпускает меня.
- Люба? его глаза сияли, ты жива?
-Нет, я покачала головой, запутываясь пальцами в его волосах. - Ты меня убил.
- Я могу оживить, только здесь неудобно, - он огляделся и пожал плечами, - вот если в спальне или, скажем, на песке...
- Слышать ничего не желаю! Это уже террор! Поставь меня на место!
На этот раз комната Симоне, оказавшаяся, как я и подозревала, ее личной спальней, выглядела опрятно и очень уютно. Свет солнца наполнял ее всю, от пола - светло-розового линолеума до белоснежного, только что побеленного потолка, усеянного мелкими лампочками-звездочками. Благородный рисунок обоев делал спальню строже, подчеркивая ее простой интерьер - неширокую кровать со специальными перильцами, чтобы Симоне было легче поднимать свое непослушное тело; кресла и маленький письменный стол, стоящий вплотную к пианино. Сегодня инструмент был очищен от всего лишнего, канделябры блестели, тщательно натертые, чему я очень обрадовалась: слуги, присланные Анной, оказались добросовестными работниками.
Луи, проводив меня к жене, скрылся в своем кабинете, шепнув мне на ухо торопливое:
- Отвлеки ее, пусть чувствует себя спокойней.
- Почему ты не хочешь побыть с нами? - задала я неумный вопрос, ответ на который был очевиден: Луи страшно смущался в присутствии нас обеих, собственно, как и я, находясь рядом с ними. Что и говорить, ситуация выглядела некрасиво. Я не уставала повторять это про себя. Нужно было срочно искать какой-то выход; путаница начинала утомлять и заставляла испытывать угрызения совести.
Луи кивнул мне и вошел к себе. Я же постучалась к Симоне. Она обрадовано замахала кистью руки, приглашая войти:
- А где Луи? улыбаясь, спросила она.
- У себя, - как можно равнодушнее пожала я плечом.
- Садитесь, Люба, я попрошу подать чего-нибудь холодненького, - она вся светилась, а я ломала пальцы и мучилась вопросом: не наврал ли мне Луи о разводе? Сейчас, не видя его глаз, не чувствуя его аромата, не задыхаясь от желания, я могла более трезво оценивать сказанное им ранее. Кто знает, мужчины есть мужчины. Я привлекательна, интересна, знаменита, пусть и не как Пэрис Хилтон, но все же, почему бы не развлечься со мной под носом у жены (законной!)?! Это же сплошной адреналин, а всем известно, как любит Эдгар Луи щекотать себе нервы, преодолевая сопротивление волн, или играя на бирже. И кого интересует, влюбилась я в него, или осталась равнодушной - результат-то все равно маячит один: секс на пляже, и расставание. Если он женат, мне рано или поздно придется уехать, если свободен юридически, то связан но рукам и ногам формально. Сомневаюсь, что он может оказаться такой скотиной, бросившей жену-калеку с тремя детьми, уверенную в его любви, ради русской писательницы, не разборчивой в связях. Мужчинам я, конечно, нравлюсь, но гроздьями они к моим ногам не падают. У меня хватает примеров, когда
знакомые мужчины оставались верны своим женам, воспринимая меня всего лишь, как друга, пусть и симпатичного. Конечно, тогда мне было безразлично, хотят они меня, или просто игнорируют, забывают, когда за ними захлопываются двери их спален. Но теперь! Сердце мое рвалось надвое: я очень полюбила Симоне, и я слишком много позволяла себе думать об ее муже. Ласковые светлые глаза смотрели на меня безмятежно. Тонкие неухоженные руки спокойно лежали на коленях. Весь облик Симоне излучал счастье и удовлетворение жизнью. Изредка по ее сероватым щекам пробегали судороги, но улыбка, тем не менее, не меркла, и голос звучал ровно и нежно:
- Люба, вы что-то все молчите сегодня. Я наверное вас утомила?
- Да что вы, Симоне, - я улыбнулась ей, - просто не могу сдержать беспокойства...
- По какому поводу? - она склонила свое прямое тело вперед и встревожено заглянула мне в глаза.
- По многим,- я вздохнула, и решила проявить хоть пятьдесят процентов искренности: во-первых, моя книга. Катрин обещала позвонить, но пока молчит, и я начинаю дергаться: вдруг что-то там сорвется, и самый мой непохожий на другие роман останется без своего читателя?!
- Все будет хорошо, - Симоне подкатила ко мне свое кресло, - я бы попросила у
вас отрывочек, если б была посмелее. Вдруг я смогу быть вам полезной?! Вдруг
стану первой читательницей, оценившей ваше произведение, еще не дошедшее до книжных полок?!
- Я принесу, - смущенно пролепетала я; щеки мои загорелись огнем, - почему мне самой это в голову не пришло?
- А во-вторых? - она склонила голову набок, продолжая внимательно вглядываться в мое лицо.
- Во-вторых, ваше здоровье, - я прямо посмотрела на нее и торопливо заговорила, отбросив все сомнения, не давая ей вставить и слово: вы мало гуляете, мало бываете на море, на солнце! Вы постоянно нервничаете, и не хотите даже в больницу лечь! Пусть бы врачи осмотрели вас, позвольте им это, ведь речь идет не только о вашем самочувствии, но и о ребенке! Разве вам безразлично, каким он родится?!
- Луи позаботится о нем, если со мной что-нибудь случится, - растерянная моим натиском, пролепетала Симоне.
- Разумеется, но ведь прежде ребенка надо доносить и родить, а это зависит только от вас! - возразила я нетерпеливо. - Почему вам так наплевать на свое здоровье?
- Не знаю, - светлые глаза мигнули, отражая бурю чувств. - Дома как-то безопасней, вот я и не еду в больницу.
- Безопасней?
- Ну, да.
Ничего не понимая, я вскочила и заходила по комнате. Линолеум поскрипывал у меня под ногами, словно успокаивая. Симоне сидела тихо, как мышка, и молча наблюдала за мной, сохраняя на лице прежнее безмятежное выражение.
- Объясните? - я остановилась перед ней, свесив руки, - я что-то плохо соображаю.
- Ну, врачи в больнице заставляют меня делать аборт, а это ведь недопустимо! Дома меня никто не сможет принудить.... Кроме Луи, конечно. Он, если узнает, тут же притащит кучу докторов, и они препарируют меня, как кролика! Но ведь он не узнает? - я даже отпрянула от ее, ставшего вмиг хищным, взгляда. Ничего себе вопрос! Она, что, подозревает...
- А он разве не в курсе вашей болезни? - ушла я от прямого ответа, скроив невозмутимую мину.
- Нет, - просто ответила она. - и я прошу вас молчать.
- Но это бесчеловечно! - шепнула я, не сдержавшись.
- Я никогда не прощу вас, если Луи приведет врачей из Ниццы, запомните! - в глазах ее стояли слезы, и только это помешало мне нагрубить глупой упрямице.
- А если он узнает откуда-нибудь еще? - справедливо заметила я, - например, от Веры, которой иногда известно такое, аж оторопь берет?!
- Главное, чтобы не от вас! Пообещайте мне, что будете молчать, - взгляд был требователен и упрям.
- Послушайте, Симоне... - негромко начала, было, я, но она прикрикнула:
- Пообещайте, Люба!
- Пообещаю, если вы объясните мне еще кое-что, - проявила я характер. Она нехотя кивнула, вопросительно глянув на меня, и я продолжила: - Луи любит вас, и все, кто настаивает на аборте, демонстрируют беспокойство, желая счастья вам лично. Все боятся, как я понимаю, что вы умрете, так и не доносив своего ребенка. Почему вы так жестоки к тем, кто не хочет вас терять? И к своим детям, кстати, тоже? - добавила я, продолжая следить за ее лицом.
- С чего вы взяли, что Луи любит меня? - насмешливо спросила он вдруг, и я ошеломленно замерла.
- Что?
- Ничего. Я не стану убивать ребенка, и умру, когда придет срок.
- Обещаю, что от меня никто ничего не узнает, - обреченно вымолвила я, опускаясь в кресло. Мысли запутались в моих извилинах беспорядочными образами. Вот это поворот! Симоне прекрасно владеет собой. Все понимает, но почему-то упорно идет выбранным ею тернистым путем, сбивая в кровь ноги, падая, страдая, но идет. Что у нее на уме? И так ли уж не прав Луи в своем желании избавить ее от боли?
Ей нужна его любовь, размышляла я, медленно поднимаясь к себе в бунгало, все остальное ее не интересует. Даже собственная жизнь стала ей безразлична, и неблагополучная беременность пришлась кстати: появился способ покончить со всем сразу. Ужасно. И нервное расстройство, о котором поведал мне Луи... Так ли оно правдоподобно? Естественно, женщина, находящаяся в положении Симоне, страдала бы от депрессии, в той или иной степени, но расстройство! Не знаю, что и думать. Получается, что если она отдает себе отчет в одном, то, логично предположить, что и в другом она тоже разбирается. В коварство Симоне я не верю, а значит, значит, Луи лжет! Он ей муж, она ему жена, у них трое детей, и, если даст Бог, родится четвертый. Почему лжет Луи? Ха-ха, дорогая Любонька, а ты сама как думаешь?! Как мне быть? Просто и понятно. Следует сделать то, что собиралась еще неделю назад: собрать вещи, и в Париж! Уважать и любить Симоне можно и на расстоянии. Кстати, если Луи готов пожертвовать ребенка ради спасения жизни жены, значит, что она ему нужна!
Эта последняя мысль окончательно испортила мое настроение. Я люблю чужого мужа, и безмерно люблю Симоне. Мне нужна ее дружба, ее сила и душевное тепло. Никто так не удивлял меня и не умилял, как она. У кого спросить совета? Нет уж, ни за что не стану делиться своими тайнами! Стоит сказать слово, как тебя выпотрошат, вывернут наизнанку, а потом обвинят во всех смертных грехах. Не пойдет. Время откровенных бесед закончилось.
Я вошла в дом, прислушиваясь к тишине. Ни звука. Пусть так. Посижу в одиночестве, помечтаю, поразмыслю. Вечер спускался на Бухту, и темнело, казалось, с каждой минутой. Я сидела в кресле на площадке над морем, укутав плечи свитером, и смотрела вдаль. Солнце почти село. Повсеместно, то тут, то там, зажглись фонари, где-то у причала заиграла музыка. Фоном для картины о моей несчастливой любви служил весь этот вечер; я запомню его на всю жизнь. Как сказал один великий человек: « Лучше любить и потерять, чем не любить никогда!» Согласна. Теперь я иначе чувствую, и полностью понимаю смысл песен по радио, и горестных монологов девочек-подростков, звонящих в программы признаний и поздравлений. Каждое их слово вспыхивает во мне факелом, отдается в мозгу эхом. Поздновато я открыла для себя истину - еще одна банальность: лучше поздно, чем никогда!
Прозвеневший в тишине дома звонок, оставил меня без реакции. Я словно утонула в своих мыслях, а приглушенные голоса, и звук шагов раздавались из другой реальности. На землю я вернулась, когда в полумраке сгущающейся ночи увидела лицо Луи. Страх и радость на секунду остановили мое дыхание. Я вглядывалась в блестящие глаза и молчала. Он молчал тоже, присев передо мной на перильца между фонариками. Дар речи вернулся ко мне не скоро:
- Ты, что, совсем с ума сошел? - обреченно прошептала я, отлично понимая, что, по крайней мере, одного свидетеля нашего преступления мы приобрели: не сам же господин Вайнсберг взломал мою дверь. Его впустила Ада.
- Хотел тебя увидеть, - просто ответил он безо всякого намека на раскаяние.
- Луи, - я покачала головой, всем своим видом выражая сомнение, - кажется, нам лучше не встречаться.
- Я знаю, но я хотел увидеть твое лицо и поговорить. Знаешь, о чем со мной разговаривает Симоне?
- Не стоит винить ее, даже если она обсуждает с тобой цвет мочи детей! - резче, чем мне бы хотелось, остановила его я. - Болезнь болезнью, но ты для ее самый близкий человек на свете!
- Люба, я вижу, ты тоже напичкана пикантными историями обо мне, и боишься подпускать меня ближе, чем на шаг, верно? Кто сказал, что - я бабник и сволочь? Вера?
- Я уж и не припомню, - нахально ответила я. Он был великолепен, и мне, конечно, хотелось говорить с ним на другие темы. Свои роскошные волосы он собрал в хвост, скрепив их кожаным ремешком; майку сменил на светлую рубашку с расстегнутым воротом, выпустив ее поверх джинсов. Насмешливого выражения на лице, как ни бывало; глаза блестели; губы чуть подрагивали. На мой выпад он отреагировал не так, как я ожидала: вместо того, чтобы, обидевшись, уйти, он свел брови к переносице и взял мои руки в свои:
- Я не сплю с незнакомыми женщинами, Люба. Это не входит в мои привычки. Долгие годы, что мы прожили с Симоне, ей не на что было жаловаться. После развода у меня было два романа, окончившихся плачевно: обеим моим подругам оказались важны счета в банке, а не я сам. Красивое тело приветствовалось, но обязательным условием не являлось. Когда я наврал, будто в последний момент перед помолвкой, отец лишил меня наследства, девушки испарились. На душе у меня не праздник. Я ехал в Ниццу к больной экс-супруге и детям, только чтобы поддержать и предложить помощь. Твой портрет я привез с собой, вложенным между страницами твоей книги. Это - правда. Можешь не верить, но правда никуда не денется.
- Зачем ты наврал про деньги своим невестам? - не отнимая рук, спросила я. - Кино насмотрелся?
- Кино здесь не причем, - он вздохнул и опустил голову. - Скорее всего, я чувствовал, что их интерес ко мне не искренний.
- Тебе так нужно, чтоб тебя любили? - Боже, что я несла! Есть ли на свете человек, не нуждающийся в любви?!
- А тебе разве нет? - он поднял глаза и усмехнулся. - Просто я честнее других. Я хотел выяснить все о конца. Когда они порвали со мной, на меня навалилась пустота и злость. Я перестал верить женщинам и уважать их. Не скрою, несколько ничего не значащих связей после, я себе позволил. То ли мстил, то ли прятался от одиночества.
- Я тебе зачем? - мягко поинтересовалась я, заглядывая ему в глаза. - Жилетка из меня так себе, любовницей твоей я себя не вижу, потому что глубоко уважаю твою жену, вот разве что, в качестве друга?
- Все что угодно, лишь бы иметь возможность тебя видеть, - ответил он в тон мне, мягким полушепотом. - Днем нас качало от страсти друг к другу, я знаю, но если у тебя иные условия, я приму их.
- Твои деньги меня не волнуют, - сказала я, - у меня своих девать некуда... На счет страсти ты прав, а условие у меня одно: Симоне не должна страдать.
- Мне что, сплясать перед ней?
- Нет! Лучше не давай пищу для сплетен! Если ей кто-нибудь доложит о ночных посиделках на моей веранде... Луи, мы творим зло, вот, что я знаю. Между нами возникло что-то, и лучше нам прекратить всякое общение наедине.
- Хочешь сказать, мы не искренни? - он сжал мои ладони. - Выражаем заботу о Симоне, а сами только и думаем, как наброситься друг на друга?
- Я рада, что у нас такое взаимопонимание, - нахмурилась я, полностью соглашаясь с его трактовкой настоящего положения дел.
- Я мог бы влюбиться в тебя. Уже влюбился, - он выпрямился. - Я не шучу.
- Молчи, Луи, - я качнула головой. - Одно зло, за ним другое, мне страшно, а ты говоришь о любви!
Он пошел от меня вдоль перил, то попадая в яркие кружки света, то скрываясь в темноте, а я со страхом смотрела ему в спину. « Если он уйдет и не вернется?! Что я буду делать теперь, услышав его слова?»
- Луи! - позвала я, когда он в очередной раз пропал во мраке.
- Иди ко мне! - откликнулся он, и я торопливо побежала к нему. Он стоял у края площадки, глядя на чернеющее внизу море. Когда я приблизилась, растерянная, испуганная, он чуть улыбнулся, но веселья в его лице я что-то не заметила. Сильные руки обняли меня и прижали к теплой груди, - Ничего не говори. Побудь со мной, больше мне ничего не нужно.
Я положила голову ему на плечо и, вздохнув, закрыла глаза. Не стану портить словами эту ночь. Короткое счастье скоро кончится, но мир уже изменился, и никогда не станет прежним. Я уже узнала, как это - любить и быть любимой. Эта ночь никогда не сотрется из моей памяти. Он со мной. Пусть на час, ерунда! Он со мной.
- Мне пора, - его неясный шепот поставил точку. Я подняла голову и кивнула.
- Пойдем - провожу.
В темной аллее, ведущей к калитке, мы крались, как воры, нагруженные чужим добром. Лучше зная свои владения, я вела Луи за руку, то и дело прислушиваясь и вздрагивая от малейшего шороха. Он, вторя мне, пригибался, а потом вопросительно поднимал подбородок. На лестнице мы немного расслабились.
- Ты зайди завтра к Симоне, - шепотом попросил вдруг Луи. - Я должен съездить в Ниццу дня на два, так что тебе будет спокойно.
- Зачем тебе в Ниццу? - удивилась я.
- Решить кое-какие банковские вопросы. Мне сегодня звонил отец, очень просил заняться. Как ты понимаешь, отказать ему я не могу, ведь вскоре все дела придется вести мне.
- А ты рад или нет? - рискнула спросить я.
- Не знаю. Я хорошо изучил рынок услуг, и биржа для меня не в новинку, но возглавлять всю сеть - ответственность неслабая. Отец начал вводить меня в курс своих операций уже давно, но тогда, пятнадцать лет назад, я считал, что он будет жить вечно. С ним было невероятно интересно, и все казалось простым. Сейчас, хоть он по-прежнему считается непревзойденным махинатором и супербизнесменом, я очень ясно вижу всю степень сложности моей работы, а отец сдает рубеж за рубежом. Мне его жаль, но такова жизнь.
- А твоя мама? Она жива, надеюсь?
- Мама - наш ангел-хранитель, хотя те, кто с ней знаком, сейчас бы удивились моим словам. Дело в том, что она очень жесткий и трезвомыслящий человек, у нее свой бизнес: ювелирные салоны, магазины бижутерии, и к семье она относится примерно, как к своей работе. Я ее уважаю, но, каюсь, отца люблю больше.
Луи остановился посреди лестницы и смущенно улыбнулся:
- Сейчас я выболтаю все секреты.
- Мне нравится, когда ты болтаешь, - я погладила его по щеке. - Человек раскрывается в словах. Кто ты был бы для меня, будь ты просто картинкой? Серьезный бизнесмен, и только. Кстати, все хочу спросить...про тот портрет... ты, что, правда, видел меня раньше?
- Не только видел, но и слышал. Так получилось, что я гостил в одном поместье в Монако у писателя-фантаста, эмигрировавшего из России. Он смотрел но телевизору все программы про историю своей родины, про писателей, ученых, даже выписывал себе что-то, и однажды показал мне тебя со словами: «Вот эта кукла знает, о чем говорит, удивительно!». Я присмотрелся к тебе и вдруг стал слушать.
- Ты знаешь русский?- я улыбнулась.
- Не-е-т, где уж мне?! Мой знакомый переводил...
Я стала вспоминать, о какой такой программе могла идти речь, но Луи подсказал мне:
- Ты говорила о том, что женщины разучились любить.
- И вы это слушали? - фыркнула я недоверчиво.
- Еще как! Ты очень четко все объяснила. Мы даже аплодировали.
- Да ладно! - я махнула рукой. - Кстати, меня потом долго не приглашали на телевидение. Это ж надо было умудриться назвать всех женщин алчными дурами, торгующими телом направо и налево, как на базаре.
- Для меня это было актуально, - Луи рассмеялся и повернул меня к себе. - Вот так ты вдохнула в меня надежду. Я нашел твой снимок в Интернете, скинул его и распечатал. Не веришь? Он у меня в книге с причудливым названием « Ладно, давай!».
- А Симоне не найдет? - от одной мысли меня бросило в жар.
- Завтра же уберу, - похоже, Луи тоже стало не до шуток.
- Я зайду к ней, - сказала я, - ты не представляешь, как все усложнил твой приезд. Мы подружились, потянулись друг к другу, твои дети меня полюбили, и вот... Мне не хватает ее, Луи, понимаешь?
- Да. Понимаю. Когда-то и мне ее не хватало, - заметил он мрачно.
- Что же случилось? Почему вы поссорились? - я осеклась и закрыла рот ладошкой, - не говори мне ничего! Это уже любопытство, прости.
- Her, что ты, - он был по-прежнему мрачен, но не из-за моего вопроса, так некстати сорвавшегося с губ, а из-за ненужных, почти забытых воспоминаний. - Ссору затеял я сам, когда Симоне обвинила меня в связи с ее сестрой Аннет, погибшей в автокатастрофе в тот же год, когда Симоне заболела. Аннет была ее копией, только чуть младше. Красотой не блистала, умом тоже. Я ее практически не замечал, разве что сердился, когда наши визиты совпадали.
- А она очень даже замечала тебя? - понимающе кивнула я.
- Да. Очень даже, - он вздохнул. - Ладно, болтать так, болтать. Только, могу я попросить тебя впоследствии воздержаться от вопросов Симоне на эту тему?
- Боже упаси! - ужаснулась я самой мысли, - с чего это мне спрашивать ее о том, о чем я и знать, не должна?!
- Спасибо. Ну, в общем, дальше все предсказуемо, как ты понимаешь. Была вечеринка. Альберу исполнялся год. Собралось много народу, родные, друзья, близкие, и Аннет. Она выпила много виски - водился за ней такой грешок, и попросила меня проводить ее до спальни. Я пошел, что здесь особенного, тем более, ей, по всей видимости, было реально плохо. Но в дверях она упала, не удержавшись на ногах. Я попытался ее поднять, но она почему-то мне не поддавалась. А потом вдруг подскочила и впилась в меня губами. Я потерял равновесие, и упал сверху на нее. А когда стал выпутываться, увидел в дверях Симоне. Она просто стояла и молча разглядывала нас. И потом еще много-много дней молчала и не заговаривала на эту тему. Я бы мог объяснить ей, ну, вот как тебе сейчас, захоти она слушать, но...
Через некоторое время у нее случился сильнейший приступ боли в позвоночнике, и стали отниматься ноги. Мы сходили с ума от ужаса, нашли лучших докторов, провели ряд операций, но единственное, что сумели сделать, это спасти ее от полного паралича. Рождение Альбера стоило ей ног, но она любила его фанатично, без всяких оговорок. Я думал, случай с дурой Аннет забылся из-за всех страданий и бесконечного ужаса. Как я ошибался, Люба!
Как-то я увидел, что Симоне о чем-то шепчется со своим шофером. В ту пору у нее был личный шофер, Гийом, возивший ее на различные процедуры в клинику в Ниццу. Я, конечно, не стал подслушивать, еще чего, просто запомнил, как Гийом смотрел на мою жену. Столько неверия и страха было в его взгляде. Через три дня он куда-то пропал, а еще через сутки нам сообщили о гибели Аннет. Полицейский, принесший нам это известие, рассказал мне, что девушка вела машину в сильном подпитии, и выехала на встречную полосу, лоб в лоб столкнувшись с красным «Пежо». Водитель погиб на месте. Знаешь, Люба, что я испытал, узнав эту новость? - Луи отер лоб, и устало посмотрел на меня.
- Облегчение? - предположила я.
- Сначала, Да, безмерное облегчение, но потом после повторного визита полиции -ужас, суеверный ужас, не поддающийся описанию!
- Почему?
- Шофером того «Пежо» был Гийом, а на его счету в банке лежал миллион евро.
- Не-не-не, - замотала я головой.- Не может такого быть!
- Симоне заказала свою сестру, Люба, это вне всяких сомнений!
- Что ты несешь, Луи?! Она - святая, несчастная мученица! Подумаешь, совпадение, может, он наследство получил! - я, чуть не плача, трясла его за плечи.
- Не, он ничего не получал, - тихо возразил Луи. - не волнуйся так, ты ведь сама хотела узнать правду.
- Хотела. Бож-же! - я села на ступеньки, качаясь из стороны в сторону. - Ты выставляешь ее каким-то чудовищем!
- Ее заставили обстоятельства, - он сел рядом и обнял меня. - Ты права в одном: она была несчастна.
- Ладно, но после этого ты занимался с ней любовью... Как ты смог, если подозревал ее в таком ужасном преступлении, да еще, оформив развод. Что это было, жалость? Что, Луи? Почему ты молчишь? Луи, это же твой ребенок!
- Это не мой ребенок, Люба. Я не занимался с Симоне любовью. Я развелся с ней и уехал к отцу в Монако, купив себе небольшой дом на побережье... Я не знаю, чей это ребенок.
- Луи? - глаза мои вылезали из орбит, - Луи, это правда?
- Да. Клянусь, чем хочешь.
- И что же. Почему же ты приехал? - я заглянула ему в глаза, - надеюсь, остальные дети твои?
- Из-за них и приехал, а еще из-за тебя,- он погладил мой подбородок кончиками пальцев. Я не могу забрать детей, но и оставлять их с Симоне не могу - боюсь. Она способна на все, вот поэтому я здесь. Я уже говорил тебе, Люба, о причинах своего приезда. В моих словах нет обмана, напрасно ты не веришь мне.
- Но это чудовищно! Да еще этот ребенок! Кто его отец?
- Понятия не имею. Спроси у Веры, уж эта-то точно о чем-то догадывается.
- Ты всерьез предлагаешь мне обсуждать ваши дела с Верой Менье?! - воскликнула я. - Да к тебе завтра же телевидение приедет снимать монстра на коляске!
- Нет-нет, Люба, остерегайся Веры. Просто я думаю, что ей что-то известно.
- Луи, а какой был прок Гийому убивать Аннет, если он сам даже не успел попользоваться деньгами?
- Скорее всего, план был немного иным. Аннет же, напившись, спутала несчастному все карты. Я много думал об этом, больше ничего не приходит в голову - это единственно приемлемое объяснение. Не камикадзе же он был, в конце концов, как ты считаешь?
- Похоже, ты прав. Только поверить в то, что Симоне способна на такое, как-то не получается.
- Ты навестишь ее завтра? - осторожно спросил Луи. - Она много о тебе говорит. Я боюсь ее нервировать и расстраивать.
- Навещу, - я кивнула, - мне она пока ничего плохого не сделала. Любила меня и радовалась моим визитам. Навещу, если сумею нормально заснуть после твоих ночных сказок.
Он поцеловал меня, крепко прижимая к себе. Я знала, что от поцелуя он не удержится, и ужасно боялась близости его и нежности. Оставалось лишь надеяться, что он сам найдет в себе силы успокоиться и прекратит ласкать меня.
- Луи, - прошептала я,- не надо!
- Не надо. Знаю, - он запутался пальцами в моих волосах. - Как мне хорошо с тобой!
Я вырвалась из его плена через несколько минут и тут же выставила вперед ладони с дрожащими пальцами:
- Давай прекратим это безумие!
- Я приду к тебе послезавтра ночью, - глаза его горели, - хочешь?
- Хочу, но лучше не надо! - самый неправильный из всех возможных ответов.
- В час ночи, - шепнул он.
- Луи, не сходи с ума!
- Поздно, - улыбнулся он.
Я неслась от него вверх по лестнице, и ветки хлестали меня по щекам и плечам жесткими душистыми плетками. Что мы творим? Как такое могло случиться со мной - девочкой из хорошей семьи, пишущей книги и мечтающей о прекрасном чувстве. Луи Вайнсберг не самая подходящая кандидатура на роль принца, учитывая его троих детей и убийцу жену! Бред какой-то! Что Луи совсем очумел? Откуда он взял это чудовищное обвинение, и почему никто кроме него не додумался до единственного вывода, возможного из представленных обстоятельств? Я люблю его. Люблю. Хочу так сильно, что чуть не отдалась прямо на ступеньках под апельсиновыми деревьями. Спасите меня! Кто-нибудь! На меня, словно ураган налетели и дружба с лучшей и самой понимающей женщиной на планете, и любовь, от которой я дурею, и соскакиваю в восемь утра под грохот собственного сердца, и какие-то еще странные события из чьей-то, некогда чужой мне жизни. На помощь! Я не могу думать, я способна только ждать его прихода, его слов, поцелуев, купаться в море его глаз. Луи, будь ты проклят, верни мне назад мою жизнь!
Я бросилась на постель, не раздеваясь, проникнув в свою собственную спальню через окно. Майка пропиталась ароматом мужского парфюма, волосы торчали во все стороны, губы горели, зацелованные до трещинок. Часы показывали половину четвертого; за окном светлело небо. Сон пришел беспокойный, лихорадочный. Снова я куда-то бежала, кого-то обнимала, плакала, смачивая реальными слезами вполне реальную подушку, смеялась и вскрикивала. А утро все не приходило.
Просыпалась я медленно, словно выныривая с большой глубины. Сначала стали слышны шаги Ады, потом голоса с улицы, а затем, яркий солнечный свет пробился сквозь ресницы. Часы на тумбочке у кровати показывали аж двенадцать с хвостиком. Вообще-то, время для завтрака было самым привычным, только какая-то мысль, вращаясь в мозгу, нашептывала мне, что я опять проспала нечто важное. Я спустилась вниз, кивнула улыбнувшейся мне Аде, и принялась за кофе. О чем таком я забыла? Ах, да! Симоне осталась одна и наверняка ждет меня в гости! А я сплю до обеда, нацеловавшись с ее мужем накануне ночью. Красиво, ничего не скажешь.
К своей досаде, я вновь поймала улыбчивый взгляд моей уникальной горничной. Мне хотелось спросить, чего она нашла веселого в сегодняшнем утре, но кто бы на ее месте вел себя иначе? К ее хозяйке заявился чужой муж, и провел в доме больше трех часов, что ей думать?
Я вздохнула и взяла из вазочки круассан; аппетита не было совершено. И взгляд Ады нервировал, как не поверни.
- Еще кофе? - тихонько спросила девушка, приподнимая кофейник.
- Кофе можно, - кивнула я, - а вот есть что-то не хочется.
- Как жаль. Вы всегда любили мою стряпню,- наливая мне кофе, огорченно произнесла Ада.
- Прости, но сегодня я сама не своя. Ты оставь блюдо в холодильнике, я пойду в гости и угощу ребятишек хозяйки. Готова спорить, проглотят вместе с посудой.
- Хорошо бы, - улыбнулась Ада и вдруг заговорщицки шепнула: Мосье Вайнсберг оставил вам записку.
Я чуть не подавилась, и взглянула на девушку в немом удивлении:
- Когда?
- Ранним утром. А потом я слышала, как отъезжала машина.
- Да-да, он говорил, что должен ненадолго уехать, - я повертела головой, - где записка?
- Вон она, я принесу, - Ада указала на полочку у входной двери, куда я обычно бросала свои сумочки, и спешно выполнила обещание.
Записка была в маленьком конвертике, запечатанном наглухо, будто секретная документации. Интересно, о чем таком написал мне Луи, чего не смог сказать лично? Я вскрыла конверт. На маленьком де листочке было написано всего несколько слов: « Не серди Симоне. Я люблю тебя. Л.»
Я люблю тебя? - я перечитала и закрыла на миг глаза. Любит? Луи меня любит?
Ада стояла рядом, и, как я понимаю, умирала от любопытства. В стародавние времена, так блистательно описанные пером Александра Дюма или супругов Голон, с горничными было принято делиться самыми сокровенными мыслями и чувствами. Я пожалела, что сейчас не восемнадцатый век, так мне необходима была поддержка и совет. Поняв, что я не собираюсь уподобляться героиням в пышных кринолинах, Ада удалилась с легким вздохом сожаления. Искушение поговорить с ней, конечно, было очень велико, но я прекрасно осознавала, что мое преступное чувство может подвести под удар и самого Луи, и его странную, загадочную жену, и мало ли кого еще, учитывая, на что способна милая Симоне. Мне трудно было поверить в ее жестокость и коварство, но другого объяснения причин своего развода, Луи мне не предоставил. Боже, если он лжет! Почему я не могу отделаться от недоверия? Вдруг он лжет и намеренно оговаривает Симоне! Я должна прояснить для себя все детали той истории, только как это сделать, если все вокруг молчат?
Днем, когда жара стала невыносимой, я торопливо спустилась к бунгало Симоне и позвонила у ворот. Мне открыла Кирстен - бледная, неулыбчивая, и повела за собой под прохладные своды холла. Слуг, присланных Анной, Симоне, похоже, не перехвалила: кругом царил порядок, никаких клочьев старых обоев, заново перестелен паркет, и даже картины будто ожили и глядят с серо-голубых стен яркими пятнышками. Отдав девочке блюдо со сластями и баночку изумительного вишневого джема, я прошла в комнату Симоне. У нее был посетитель, и я замешкалась, решая, обождать или сообщить о себе. Мне не помощь пришла вылетевшая откуда-то Эрна. Повиснув у меня на шее, она проверещала:
- Сейчас скажу маме! - и побежала к дверям безо всяких церемоний. Скоро от Симоне вышел пожилой мужчина, седой, крепенький, с совершенно красным лицом и живыми голубыми глазами. Он вежливо поклонился мне, я ответила тем же, и, как постоянный посетитель, без труда отправился к выходу.
- Пойдемте, Люба! - Эрна выбежала следом за мужчиной и потянула меня за руку. - Мама заболела, но все равно вам будет рада!
- Заболела? - я замедлила шаг, серьезно? Сине-зеленые глаза Луи нетерпеливо глянули на меня
- Она давно уже больна, просто сегодня утром, когда уехал папа, ей стало хуже. Это был доктор, тот, помните, я вам рассказывала, - девочка хихикнула и скорчила рожицу.
- О, Господи! - я пошла к Симоне, безотчетно обняв Эрну за плечи. Я - чудовище. Луи признался мне в любви в то время, как его жена страдала. Тупик.
- Люба! - слабый голосок раздался откуда-то справа, и я не сразу сообразила, что Симоне сегодня встречает меня не на коляске, а в постели.
- Симоне! - я бросилась к ней и схватила за протянутые ко мне тонкие, смуглые ручки,- да что же это с вами?! - только сейчас я заметила ее живот, увеличившийся за какую-то неделю.
- Не знаю, - беспечно махнула она рукой. - Не могу встать, а ребенок мешает вздохнуть. Мне дали лекарство от сердца, - она пошарила рукой около себя и вытянула коробочку с длинным названием, - вот, это мне надо пить по три таблетки в день.
- Вам надо в больницу, - упрямо возразила я. - Почему ваш доктор не обратится в клинику и не вызовет неотложку?!
- Вы опять за свое! устало заметила Симоне. Ее светлые глаза укоризненно смотрели на меня, - все пройдет, не волнуйтесь. Луи уехал в город, переночует в отеле, - зачем-то сообщила она, - вы не видели его?
- Нет, - соврала я, не моргнув глазом.
- Странно, он обещал мне, что позовет вас, - меня тряхнуло, и озноб пробежал по спине.
- Он передал через мою горничную, - с трудом ворочая языком, объяснила я, - утром, скорее всего.
- Ну, вы и соня, Люба, - покачала головой Симоне.
- Что есть, то есть, - согласилась я, сдерживаясь, чтобы не утереть ледяной пот со лба. На маневры у меня не осталось сил. А я еще самонадеянно решила сыграть в детектива и попробовать вызнать у Симоне, кто отец ее ребенка. Теперь об этом нечего было и думать. Руки у меня тряслись, мысли пугались, я стала бояться, как бы меня саму не вывели на чистую воду.
Обстановку немного разрядил Альбер, забежавший к матери в поисках мячика. Его сине-зеленые глаза, как у отца и сестры блестели драгоценными камнями, темные волосы вились до плеч, не остриженные тщеславной мамашей. Мне вдруг остро захотелось прижать его к себе и унести куда-нибудь на край света, чтобы самой растить его, учить читать, любить... Что это со мной?! Я жалею, что Альбер - этот ангелочек в кудряшках - не мой сын? Мальчишка, чей нрав с трудом напоминал ангельский, ринулся под кровать и выудил оттуда футбольный мяч.
- Альбер, поосторожнее со стеклами, - строго напомнила сыну Симоне, - нам уже сделали замечание по поводу разбитых окон в холле!
- Там все в порядке, - тихо сообщила я.
- Наверное, Луи позаботился, но Альбер все равно их раскокает, вот увидите!
- Мама, но здесь вообще играть негде! - возмутился малыш.
- А площадка, где загорают девочки?
- Но там мячик все время улетает в воду!
- А ты потихоньку пинай! - Симоне начала терять терпение, и даже попыталась сесть на постели.
- Кто же в футбол играет потихоньку?! - возмутился Альбер вполне справедливо. « Российская сборная», - подумала я, хмыкнув, а вслух произнесла:
- Симоне, - извиняюще прервала я ее, - Давайте, я поговорю с тетей, пусть она выделит Альберу корт на час-другой в день. Взрослые в жару отсиживаются в воде, все стадионы пустуют, так почему бы ребятишкам не играть там?
- Это было бы замечательно! - она посмотрела на сына. - Как тебе предложение?
- Круто! - он подошел ко мне и, задрав голову, улыбнулся, а когда мне можно будет поиграть на стадионе?
- Хочешь, я сегодня же спрошу у хозяйки? - я улыбнулась ему в ответ.
- Ага!
- Люба, а это очень дорого? - вдруг спросила меня Симоне.
- Что именно? - не совсем поняла я.
- Ну, сколько стоит час игры на стадионе?
- Да вы что?! - воскликнула я. - Там же и так никого нет! Какие деньги? Странно, но я всегда считала, что у Вайнсбергов денег не клюют куры, и
выплевывают собаки. Луи богат, да и Симоне при разводе должна была достаться кругленькая сумма. Даже если Анна заломит цену за пользование игровыми площадями, это никак не должно отразиться на бюджете Симоне. Окончательно запутавшись в семейных тайнах Вайнсбергов, я рискнула:
- Симоне, вы не стесняйтесь, скажите мне, может, у вас нет наличных, так я могу помочь. А кредитки и в пансионате принимают. Хотя я не думаю, что понадобится.
- Люба, у меня нет денег. Совсем,- оборвала меня Симоне, - Луи заблокировал все мои счета, кроме одного, резервного.
- Как это? Зачем? - я кивнула сама себе: это возможно, только если они в разводе. Есть один счет, куда поступают алименты на детей, и годовое содержание самой Симоне. Разумеется, к остальным средствам Луи Вайнсберга, Симоне, как бывшая супруга, доступа иметь не должна. Ясно, как день. Только, похоже, не ей.
- Не знаю, - серьезно ответила она, - любит всем управлять сам.
- Как бы то ни было, - поспешила увести ее от опасной темы я, - с тетей я договорюсь.
- Спасибо, это было бы замечательно, - Симоне улыбнулась мне. - Вы настоящий друг, Люба.
И тут я ощутила себя канатоходцем, балансирующим над пропастью, на дне которой полыхает огонь. От чувства опасности замерло сердце. Неужели Луи прав, и Симоне играет в одиночку в какую-то дикую, одной ей известную игру, где проигравших ждет неминуемая гибель?! Вдруг она уже сейчас разгадала меня и разыгрывает ловкую комбинацию? Я посмотрела ей в лицо - ничего, простое лицо без признаков хитрости или злости. Страдание придали ему серых теней, высушив кожу так, что она туго обтягивала скулы и подбородок, но коварства в нем не было, как не было и обиды на судьбу. И все-таки что-то там притаилось! Интуитивно я знала это, кожей ощущая беспокойство. Может, дело во мне, и проснувшаяся совесть мешает мне дышать ровно, заставляя в каждом видеть недруга?
- Как ваша тетушка, Люба, часто вы с ней видитесь? - Симоне высвободила плечи из-под тонкого пледа, и сердце мое жалостливо дрогнуло: она неимоверно похудела и напоминала ребенка, состарившегося от колдовского зелья.
- Анна вся в своем увлечении, - торопливо ответила я, - созывает гостей на чай, а йотом сплетничает о тех, кто не пришел. Хотя ее саму сплетницей не назовешь, в ее присутствии всех почему-то тянет позлословить, в особенности, Веру, конечно.
- О, эта Вера! - оскалилась вдруг Симоне. - Она пыталась навестить меня, но я приказала ее не пускать. Не очень приятно знать, что к тебе пришли не с сочувствием, а в качестве шпиона. Представляю себе, чего она наболтала обо мне, прежде чем я додумалась закрывать перед ее носом двери! - во взгляде Симоне мелькнул вопрос, и я поняла, что мне придется рассказать ей обо всем, что известно окружающим. Собравшись с мыслями, я выдала короткое, почти целиком лживое сообщение. Хороший я друг, Симоне, ничего не скажешь. Ну, пусть будет ложь во спасение:
- Вы напрасно подозреваете Веру, - улыбнулась я через силу. - Она действительно, говорила о вас, но только сочувственные слова. Да, наверное, ей досадно, что она осталась с носом...
- Еще бы! - подхватила Симоне. - Менять что-либо я не намерена. Пусть и дальше помирает от любопытства. Надеюсь, вы промолчите о том, как мне плохо?
- Да, - кивнула я просто. Мне трудно было представить, как я войду к тетушке не площадку и объявлю « Представляете, Симоне-то серьезно больна, лежит в постели, денег нет, Луи в городе! Да, и самое главное, они в разводе почти четыре года, а еще, Симоне убила свою сестру!»
- Спасибо, - Симоне вздохнула.
- Не переживайте так, - я немного расслабилась. - Помните, я уже говорила как-то, что люди просто любопытны, но уж никак не злы. Не обращайте внимания на визитеров, подобных Вере. Кстати, не исключено, что она и в самом деле хотела предложить свою помощь.
- Я не верю ей. Ну ее!
- Ну и ладно.
- Люба, а когда вам ехать в Париж? - вдруг спросила Симоне, и светлые глаза ее стали холодными и безжалостными. Я поняла, что мои опасения были не напрасны, и приготовилась обороняться.
- Я уже надоела вам? - сохраняя добрую улыбку, повернулась я к ней.
- Ну, что вы, просто я знаю, как важна для вас работа, - если бы не ее взгляд, бледный и нечеловечески спокойный, я бы поверила, что Симоне действительно заботится о моем душевном состоянии. Лед ее глаз жег меня жидким азотом. О, Луи, как я понимаю тебя! Как я верю тебе!
- Наверное, ждать осталось неделю, - выговорила я через силу. - Соберусь скоро, и полечу. Тетушка расстроится: мы с ней и так редко видимся.
- Многие расстроятся, - многозначительно вставила Симоне, - из тех, с кем вы здесь успели подружиться.
- Ничего не поделаешь, - вздохнула я притворно, - но в жизни всегда так: только с кем-нибудь общий язык найдешь, как вмешаются обстоятельства, и где он -твой новый друг? Я вот до сих пор скучаю по Бланке Соверне, а ей хоть бы что. Умотали с Пьером за тридевять земель!
Испытующий взгляд Симоне наконец-то стал теплеть. Дай Бог, чтоб мне удалось выкрутиться и заставить е отказаться от подозрений. Каким образом работает ее голова, что она раскусила Луи и меня, да еще умудрилась задать правильные вопросы. Ведь прояви я чуть меньше бдительности, ловушка бы с треском захлопнулась у меня над головой, а на что способен больной, истерзанный рассудок Симоне, остается только догадываться. Вдруг меня завтра выудят из воды на рассвете, обнаружив в крови литры алкоголя? Страх сдавил мне грудь железным обручем. Похоже, пора сматываться!
Следуя через холл в обратном направлении, я едва сдерживалась, чтобы не оглянуться. Мне все казалось, что верные слуги Симоне догонят меня и, накинув на голову мешок, поволокут куда-нибудь в сырое полуподвальное помещение. Нервы дрожали, подгоняя меня, и когда я выскочила на лестничный пролег, грудь болела от недостатка воздуха - так я неслась! Жаркий день подходил к концу, когда я решилась спуститься на пляж. Солнце нежно грело мою и без того загорелую кожу, и в душе моей, наконец, наступил покой. Сбросив майку и парео на песок, я вошла в воду.
Чужой прекрасный мир, не пригодный для человеческого обитания - море. Оно лишь ненадолго милостиво подпускает к себе людей с их варварскими игрушками и смертоносными сетями, а потом мстит, призывая шторма, и проглатывает неугомонных и непонятливых. Я не очень люблю воду. Лучше трижды проехать по земле на сомнительном, дребезжащем транспорте, чем полраза проплыть на самом комфортабельном лайнере. Даже самолет в небе не кажется мне таким злобным, как эти ласковые синие глубины, манящие и одновременно прогоняющие прочь.
Но я все же в воде. Теплые прикосновения; ощущение невесомости, странный запах. Я лежу на спине и смотрю в небо - прозрачное, высокое, далекое. Легкое покачивание убаюкивает, но спать я себе не позволю, нет, вдруг море тоже на службе у Симоне - моей подруги, моего друга. Я вспоминаю ее безмятежное лицо; чего она добивается? А вдруг я все выдумала под гнетом своего стыда? Вдруг она тоже сейчас сидит на постели и размышляет, что это случилось с всегда такой милой Любовью, раз она, как сумасшедшая, выскочила за порог, толком не попрощавшись? Ей плохо - моей Симоне, ей, должно быть, очень страшно лежать и ждать своей участи. Неужели я такой плохой человек? Ведь знаю, что Симоне больна, тяжело, серьезно, и все равно люблю ее Луи, думаю о нем, мечтаю, как однажды он войдет ко мне - свободный, веселый. Я жду, когда умрет Симоне.... От неожиданно пришедшего открытия я потеряла равновесие и провалилась в теплую синь, тут же залившую мне уши и нос. Барахтаясь, я забыла все на свете, даже слова молитвы о спасении, которой меня учила мама в детстве. Она говорила мне, что Бог обязательно услышит тонущего человека и придет ему на помощь. Когда я спросила, почему так много людей гибнет в море, мама ответила: « Они или забыли молитву, или уже прожили свою жизнь». Ужас сковал мои руки и ноги, крик застрял в горле. Наказание. Это наказание за то, что я оказалась совсем не такой, как меня привыкли видеть люди. Я - монстр в милом женском обличий. Добрый Господь дал мне знак, позволил мне понять, за что именно я сейчас пойду ко дну: за ожидание смерти своего лучшего друга. Спасибо, Господи, за озарение.... Вода залила мне глаза, набилась в горло, и все стемнело вокруг. Исчез пляж, солнце потухло, забылись черты Луи...
- Она жива! - радостный крик донесся откуда-то издалека.
- Положите ей что-нибудь под голову!
- Несите сюда зонт! Да поскорее же!
- Святой отец, не суетитесь, все обошлось!
- Роман, аптечку! И не загораживайте мне свет!
Что-то кольнуло мне руку на сгибе локтя. Воздух ровной мощной струей потек в легкие, и сразу заболела грудь. Я открыла глаза и тут же услышала возбужденное:
- Доктор, она очнулась!
- Я вы как думали? - ворчливый низкий голос, смутно знакомый, прозвучал у меня над ухом. - Пусть мировая литература еще поживет, а то скоро совсем нечего читать будет!
- Любаша! Любонька! - ломаный русский понесся над пляжем, и я попробовала повернуть голову. Анна бежала ко мне семенящими шажочками, поддерживаемая своим верным Этьеном. Я не видела толком ее лица, но чувствовала: плачет, и еще долго будет плакать, рисуя в своем воображении картины моей возможной гибели.
Я села, осторожно опершись руками о песок и бросив вопросительный взгляд на сидящего рядом пожилого мужчину в короткой белой куртке с красным крестом. Он тихонько похлопал меня по плечу:
- Все обошлось. Чаю горячего выпьете, и можете снова приниматься за свои подвиги.
- Люба, милая, вы же хорошо плаваете? Как все получилось? - этот вопрос мне задал тот самый высоченный немец, поймавший Дениса на краже. Оранжевый жилет его блестел каплями воды, и волосы тоже были мокрыми насквозь.
- Вы меня спасли? - были мои первые слова; голос звучал как-то странно, словно я вновь училась говорить.
- Я. Сегодня мое дежурство, - его французский звучал грубовато, но мне казалось, что играет прелестная мелодия.
- Спасибо. Не знаю, что еще говорят люди, когда им спасают жизнь.
- Ничего не нужно говорить, Люба, - он попытался улыбнуться, но, видно, делал это впервые, поэтому попытка не удалась. - Я рад, что оказался рядом.
- А я-то как рада! - сказала я с чувством. Все рассмеялись, и доктор, и сидевший тихо, как мышь, отец Жан, и Роман - вечный помощник гиганта немца.
- Люба! - тетушка, наконец, добралась до нашей компании, и плача, опустилась на песок, - девочка моя маленькая! - она так горько рыдала, что у меня возникли сомнения, жива ли я вообще-то?
Отец Жан, непонятно откуда взявшийся на пляже, наконец-то пригодился. Он ласково обнял Анну за плечики, и что-то зашептал ей на ухо. Этьен взирал на суетливого человечка с ледяным презрением.
Мужчины переглянулись, а я тихо спросила Романа, сидевшего рядом с чемоданчиком доктора:
- Может, дать ей успокоительное?
- Попробуем обойтись без уколов, - так же тихо ответил мне Роман.
- Скажите, отец Жан давно увлекается водным спортом? Я впервые вижу его на пляже?
- Да, это странно. Мы с Густавом тоже еще ни разу его здесь не встречали. Мне показалось, он ждал, когда вы выйдете из воды.
- А вот это возможно, - согласилась я, вспомнив, как отец Жан любит выслеживать меня и наставлять на путь истинный. К тому же, у священника были все основания дожидаться мне для серьезного разговора, ведь я нарушила слово.
Тем временем Анна успокоилась и потянулась ко мне. Я обняла ее, нежно сжимая хрупкое тело.
- Все обошлось, - повторила я слова доктора. - Сейчас пойду к вам пить чай.
- Конечно-конечно, - кивала она, утирая слезы. - Как тебя угораздило? Какое счастье, что у нас самая лучшая на побережье служба спасения, какое счастье, что Густав с Романом сегодня следили за пляжем!
Все стали оживленно переговариваться, вспоминая похожие случаи, хвалить Густава, на счету которого оказалось больше сотни спасенных жизней. И, конечно, все были приглашены к тетушке на чай. Мужчины, смеясь, соглашались прийти, если Анна пообещает добавить в чай бурбон. Анна обещала и кое-что покрепче.
Я сидела, потирая ступни ног, зарываясь пальцами в песок, и думала. Я чуть не утонула! Мне пришлось делать искусственное дыхание, какие-то уколы.... Что это со мной такое, я ведь отлично плаваю? Искусственное дыхание! Подумать только! Я посмотрела на Густава; наверное, ему принадлежало право приводить в чувство утопленников! Красивый мужик, и рот красивый, а его губы касались моих, вдыхая в мои легкие жизнь. Мне стало весело. Поймав мой взгляд, немец густо покраснел и снова попробовал улыбнуться. Бесполезно. Если б не Луи, я бы еще раз пошла поплавать. Отогнать крамольные мысли было нетрудно, потому что, вспомнив о Луи, я тут же вспомнила Симоне, и что именно ее лицо видела перед тем, как потеряла сознание. Загадочное происшествие. Если бы я верила в телекинез, я бы заподозрила в случившемся именно ее.
Второй раз за лето меня нес на руках мужчина. Густав, сложенный, как олимпиец, ни в чем не уступал Луи: он тоже был сильным, и его дыхание ничуть не сбилось, когда он поднимался со мной по лестнице. Единственным его отличием от Луи было то, что он им не являлся. Я вела себя скромно: не заглядывала моему спасителю в глаза, не подшучивала, а только целомудренно держалась одной рукой за его крепкую загорелую шею.
На площадке у Анны впервые не был накрыт стол. Этьен, резво взбежавший вперед нашей честной компании, уже суетился, с завидным для его возраста проворством. Не успели мы разместиться в гостиной, как он вырос в дверях со сдержанной улыбкой и неизменным:
- Прошу к столу.
- Вот это сервис! - вполголоса заметил Роман, откладывая в сторону газету. - Я даже первую полосу прочитать не успел.
- Вам помочь? - тихонько спросил меня Густав, мучаясь от смущения. Кажется, он вообразил себя моим рыцарем.
- Спасибо, вы очень любезны, но мне пора привыкать ходить самостоятельно, -я улыбнулась и бодро вскочила с кресла. Конечно, неприятные ощущения в области груди и спины остались, и при каждом глубоком вдохе, там что-то больно кололо, но я была убеждена, что скорее пострадала моя психика, чем тело. Дурацкий страх сжимал сердце при воспоминании о случившемся. Глупые мысли о смерти, коснувшейся меня своим смрадным дыханием, не поддавались контролю. Наблюдая за оживлением, царившем в гостиной, я, напротив, мрачнела, желая поскорее спрятаться у себя в спальне, подальше от людей и вопросительно-сочувственных взглядов.
Когда же наступит завтра?! Хоть бы Луи сдержал слово, и пришел ко мне ночью, пусть даже это вызовет толки и осуждение! Мне так нужно поговорить с ним о Симоне, выяснить все до конца, и принять решение. Париж - так Париж, я готова к разлуке, главное избавиться от греховного ожидания конца!
Выпив две чашки чаю, я, извинившись, вернулась в полутемную гостиную и забилась в кресло с ногами. Ласковая прохлада из открытых окон облегчала мои страдания, и жжение в груди становилось меньше. Я уже начала задремывать, когда рядом кто-то вздохнул. Сон испарился; сердце бухнулось о ребра и зашлось в испуге.
- кто здесь?! - дрожащей рукой я стала искать выключатель от абажура, но, естественно, безуспешно.
- Да не трясись ты. Это я - Вера! - каркающий голос шел откуда-то сбоку. Как оказалось, старушенция из вежливости не стала тревожить гостей Анны, решив дождаться их ухода, сидя в кресле рядом со мной. Наступившая темнота сыграла с нами злую шутку, напугав обеих.
- Доброй ночи, - придя в себя, выдавила я.
- Жива, утопленница? - хмыкнула она вместо ответа.
- Откуда вы знаете? - поразилась я ее осведомленности.
- Надо же, какие тайны! - фыркнула она в своей манере. Ну, ясное дело, очевидцев-то хватало. - Я ушам не поверила, честно говоря. Как ты? - голос ее потеплел.
- Да нормально уже. Нервишки пока пошаливают... - отмахнулась я.
- То ли еще будет, - сказала Вера, хрустнув суставами.
- О чем вы?
- А ты не догадываешься?
- Нет.
- Как здоровье Симоне?
- А когда оно было хорошим?
- Черт, не отвечай ты вопросом на вопрос, это невежливо!
- А вы прекратите говорить загадками!
- Какого хрена, - Вера склонилась ко мне и понизила голос до едва слышного шепота, - завела шашни с Луи?! Ты в своем уме, хотела бы я знать?!
Мороз продрал у меня по коже. Кругом шпионы! Отпираться было бесполезно.
- Сами догадались, или кто помог? - спросила я спокойно.
- Твое счастье, что сама, - ответила Вера. - Я боялась этого, и не я одна. Когда мы все тебя увидели, то подсознательно все обделались! Анна, конечно, в первую очередь. Скажи, ты долго его окручивала?
- Совсем не окручивала, - вздохнула я. - Все случилось очень быстро, я и глазом моргнуть не успела.
- Влюбилась? - голос Веры потеплел еще на десять градусов.
- Кажется, - призналась я.
- А он?
- Говорит, что влюбился, - мне вдруг захотелось плакать. Просто так, без конкретной причины.
- Молодец, - хихикнула она,- уважаю.
- Вера, это абсурд! - шепнула я возмущенно,- я, как зверь загнанный, а вы смеетесь! Симоне больна! Больна очень! Не хочет в больницу, лежит и ждет чего-то, а мне так страшно и стыдно, вы не представляете!
- Не паникуй. Луи - твой мужчина. Я всегда так считала, стоило мне познакомиться с тобой поближе. Другое дело, моральная сторона вопроса. Да, это некрасиво, что с твоей стороны, что с его, но и Симоне ведет себя престранно. Помнишь, я говорила тебе, как она обращается с Луи?
- Да, про помои и подгузники, - кивнула я в темноту.
- Вот-вот. А мужчина он и есть мужчина, будь у него хоть семеро по лавкам. Если жена дура, он непременно изыщет способ сорваться с крючка.
- Но Симоне вроде не дура! - оскорбилась я за подругу, пусть и подозреваемую в страшных грехах.
- Дура, но хитрая, - упрямо возразила Вера. - У нее всегда что-то на уме. Сколько я ее знаю, она вечно крутит, всегда неискренна. Какой ей смысл так вести себя, непонятно, но это ее не украшает, и не укрепляет отношений.
- Может, ей просто неприятно, когда посторонние суют нос не в свои дела? -попыталась я снова защитить Симоне.
- Тогда почему бы не указать на дверь? Зачем впускать, выражая всем видом довольство и радушие?
- Но не все же могут выставить гостя за порог!
- А что, слуги просто так хлеб кушают? Их нельзя отрядить к назойливому гостю?
- Но... - я замолчала, вспомнив слова Симоне о том, как она не пустила Веру в дом. Смутная догадка мелькнула сполохом перед глазами, - Вера, вы не были случайно у Симоне день-два назад?
- была вчера,- просто ответила Вера, а я аж подпрыгнула. - Она лежит в постели, прислуга за ней хорошо ходит. Ребятишки играют в холле в мяч, умудряясь при этом не орать, как резаные. С виду все пристойно. Луи уперся в какой-то банк по делам. А что?
- Да то, что странно все как-то, Вера, - я включила свет, нашарив, наконец, кнопку от абажура и, склонилась к старухе, - мне она сказал, что выставила вас вон!
- Интересно, - несколько минут мы молчали, заинтригованно глядя друг на друга. - Интересно, - повторила Вера чуть слышно. - Уж не догадалась ли она о вашем романе, мадемуазель?
- Именно этого я и боюсь, - мрачно произнесла я, - и самое противное, что винить, кроме самой себя некого. Луи отвертится, если у него возникнет такая необходимость.
- Не наговаривай на парня! - остановила меня Вера жестом, - если говорит, любит, значит, любит, так и есть.
- Вера?! - попробовала урезонить ее я.- Да вы что? Мне, конечно, приятно ваше сочувствие, но слепая вера в слова мужчины может только навредить. Я влюблена в Луи, да, их песни слов не выкинешь, но, как бы мне не хотелось его взаимности, всегда следует опасаться...
Хватит, а! Слушать противно! - прикрикнула на меня старуха. - Где ты видела, чтобы мужик признавался в любви сам, без напоминаний? А Луи тебе признался. Они с этими словами не шутят. Если мужчина просто тебя хочет, он разливается соловьем о твоей красоте, уме, говорит все, что придет в голову, только не «я люблю тебя». Я знаю Луи Вайнсберга не один год. Он - кто угодно, только не врун, запомни это.
- Как-то все уж очень сладко звучит, - с сомнением покачала я головой, - просто сказка о сбывшейся мечте.
- Ой, ли! - прищурилась Вера, - ничего себе, мадемуазель, у вас мечты! Жена - в могилу, а муж - к вам в койку, да?
- Вера, я об этом и пыталась вам сказать, - простонала я. - Не могу я быть с Луи. Получается, что мы оба ждем смерти Симоне, вместо того, чтобы помочь ей выздороветь.
- Без операции ей не выжить, а ее позиция не этот счет тебе известна.
- Так-то так, но это - самоубийство, и наш долг его предотвратить!
- Чей долг, пардон?
- Наш!
- И как ты себе это представляешь? - Вера заинтересованно повернулась ко мне. - Вызовем врача на дом к Симоне, усыпим ее, как собаку, с помощью эфира и сделаем ей аборт?! Ты в своем уме? Кстати, ты видела, какой у нее срок?
- Месяцев шесть, - сникла я.
- Вот именно, - Вера погрозила мне пальцем. - Вот именно. Ты вообрази, Люба, предположим, операция пройдет успешно, и Симоне останется в живых. Сможет ли она стать счастливой и безмятежной, а? Какие-то люди без ее согласия лишили ее ребенка,... знаешь, мне лично не хочется представлять, в кого она превратится.
- Но сейчас происходит какая-то чудовищная медленная эвтаназия!
- Это ее выбор.
- Черт, есть ли у нее право на этот выбор?
- Думаю, да, - просто ответила Вера. - Тебе не кажется, что она уже все знает наперед, и поэтому так спокойна?
- Кажется, - я вздохнула.
- Ты и к ней успела привязаться? - удивленно, словно делая открытие, воскликнула Вера.
- Более чем. Мы подружились, - на глазах у меня выступили слезы. - Она мне свитер связала!
- С ума можно сойти.
- Да! А я влюбилась в ее мужа! Лучше бы он вообще не приезжал из своего чертова Монако, я бы его не знала!
- и все было бы просто. Щедрой рукой раздавала бы милости немощной беременной подруге, зарабатывая себе очки на небесах, - Вера саркастически прищурилась.
- Ну, зачем вы так? - взмолилась я. - И без того мозги чуть не кипят!
- Затем, что в жизни нет ничего однозначного - белого или черного. Все разукрашено в тысячи оттенков, и только гений может решить подобную головоломку без потерь. Мы не гении, и слезы нам обеспечены.
- В любом случае, - подтвердила я.
- При любом раскладе, - согласилась Вера.
* * *
На следующее утро, когда я, зевая, валялась на постели, проклиная бессонную ночь, в сумочке зазвонил сотовый. Вернувшись вчера злая и усталая после водных приключений, а потом еще Вериного сеанса психоанализа, я притащилась к себе в спальню во всем обмундировании, и с сумкой, которую обычно бросаю внизу у дверей. Видно, что был знак свыше, потому что, взглянув на дисплей, я увидела имя Катрин Мове.
- Привет, Лев Толстой, назагоралась? - низкий приятный тембр голоса моей переводчицы прямо-таки заворожил меня; ей бы фильмы озвучивать!
- Здравствуй, Катрин. Отдыха много не бывает, - улыбаясь, ответила я.
- В столицу не желаешь прокатиться?
- А что, меня там ждут?
- О, ля - ля, она еще спрашивает! - рассмеялась она хрипловатым, колдовским смехом. - У тебя, шерри, если хочешь знать, в запасе всего четыре дня, включая сегодняшний.
- Четыре дня? - я растерянно огляделась. Моя чудесная спальня в весенних тонах с фиолетовой мебелью; неужели конец, и я больше не увижу сад, благоухающий, как хорошие духи, и не посижу на площадке-балконе при свете звезд, прислушиваясь к музыке, играющей у причала? А Луи? Боже мой! А Симоне? Я вскочила с постели и прошла к окну, распахивая его одной рукой, - Катрин, что так неожиданно! - голос мой прозвучал расстроено, чего я не смогла скрыть, а, впрочем, даже не попыталась.
- Но, шерри, ведь это же твоя карьера! - удивилась она. - Ты летишь в Ниццу, взяв с меня обещание, не медлить ни одного дня, если что-то прояснится! Вот я и звоню сообщить: комиссия приняла решение наградить тебя «золотым яблоком» - символом познания. Ты помнишь, как ждала этого, как стремилась? Церемония состоится в понедельник, приглашен весь бомонд, весь цвет, а ты чуть не плачешь, Любовь. Что же случилось?
- Катрин, я счастлива, - соврала я, стирая слезы. - Я приеду, как и договаривались. Спасибо, что не забыла обо мне!
- О тебе забудешь! - рассмеялась она, - кто-то из комиссии сказал, что твое произведение тянуло бы на Нобелевскую премию, если б не было так провокационно и скандально. Ты наделаешь шуму, Любовь, вот увидишь!
- А потише никак нельзя, в смысле, без шума? - вздохнула я обреченно. Мне сейчас совсем не хотелось внимания толпы. Я ждала всем сердцем признания читающей публики, мечтала, как и любой творческий человек, быть понятой и принятой, но без помпезности и фанфар.
- О чем ты говоришь?! - воскликнула Катрин. - Ты будешь королевой вечера! К тому же, ты это заслужила. Когда я работала над переводом, я рыдала, не переставая. Хотелось бы мне знать, что навело тебя на мысль, написать такое?
- Разные события, - уклонилась я от прямого ответа.
- Ладно, - поняла мое нежелание откровенничать Катрин. - Ты, главное, приезжай. Подобного триумфа ждет каждый писатель, а случается это далеко не со всеми, я знаю, о чем говорю.
- Я приеду, - пообещала я, понимая, что ничего другого мне просто не остается. Так не будем же нарушать естественный ход вещей.
- Счастливо, Любовь, я тебя жду. Пока! - Катрин положила трубку, а я снова легла на постель и уставилась в потолок. Четыре дня, один из которых уже перевалил за середину! Как мало времени на счастье! Пусть поскорее приедет Луи. Без него просто невыносимо.
Я все еще лежала на кровати, вдыхая теплый ветер, бьющийся в занавесках, когда ко мне постучалась Ада.
- С вами все в порядке, Люба?! Уже два часа!
- Входи, Ада, входи, я не сплю! - крикнула я каким-то чужим голосом.
- Я так испугалась за вас вчера, - защебетала девушка, втискиваясь в дверной проем вместе с подносом, на котором дымился кофейник, и золотились булочки.
- Все забегали, Анне позвонили, а я вообще перестала соображать. Стою посреди кухни; руки трясутся... Я так вас полюбила, - чуть смущенно добавила она, ставя поднос на столик у кровати. - Вы точно здоровы?
- Да, Ада, спасибо, - я всхлипнула и разревелась, закрыв лицо руками. Не знаю, долго бы я так прорыдала, если б не моя дорогая горничная, годящаяся, скорее в добрые приятельницы. Она живо слетала в душ и вернулась оттуда с мокрым полотенцем, смоченным в ледяной воде. Потом она аккуратно поднесла мне ко рту чашечку кофе и заставила выпить, как ребенка. Пока я послушно пила, Ада обтирала мой лоб и шею полотенцем, ласково приговаривая по-французски:
- Все будет хорошо, не нужно плакать. Жизнь меняется каждую секунду, хоть мы и не замечаем этих перемен. Не плачьте, Люба, вам нельзя. Вы для меня эталон счастья.
- спасибо, Ада, - шепнула я, не в силах посмотреть ей в лицо. Чем я заслужила, что все так добры ко мне?
- Можно я посижу с вами? - несмело предложила девушка. - Вы отвлечетесь немного...
- Сиди-сиди, конечно, - я положила ей руку на запястье, удерживая ее рядом. -Знаешь, Ада, я тоже очень привязалась к тебе, и тем печальнее новость, которую я хочу сообщить. Через четыре дня мне нужно быть в Париже, и я вряд ли вернусь на Ривьеру.
-О! - она посмотрела на меня расширившимися глазами, - А как же? Нет. Нельзя об этом спрашивать, простите.
- Спрашивай, - махнула я рукой. - ты и так все обо мне знаешь.
- Господин Вайнсберг, - тихонько произнесла она. - Он, кажется, с ума по вам сходит, - голос ее понизился до шепота. - Каково ему будет, если вы уедете?
Я вздохнула:
- Лучше спроси, каково будет мне.
- Я уже вижу, - не поднимая глаз, сказала Ада, - несправедливо это.
- Что именно?
- То, что у него жена больная, - ответила девушка, печально качая головой. - Так он мог бы с ней развестись, и никто бы слова не сказал, а так... безвыходное положение.
- Ада, а ты что-нибудь знаешь о Симоне, кроме того, что она больна? - тихонько поинтересовалась я, косясь на открытое окно.
- Кое-что, только это - мои предположения. Если кто-нибудь узнает, что я распускаю слухи о гостях Анны, больше мне здесь не работать, да и нигде вообще с такими-то рекомендациями! - на лице Ады был испуг, но и решимость там тоже была, и я решила проявить настойчивость.
- Я никому не скажу ни слова, а если придется использовать то, что ты мне откроешь, я что-нибудь совру, мол, сама узнала, и точка.
- У Симоне, похоже, роман с Вильгельмом, братом Луи, - прошептала она мне в ухо, - и начался он уже давно, года три назад.
- Ого! - я посмотрела ей в глаза. - Это многое меняет! А откуда такие предположения?
- Я случайно видела, как Вильгельм выходил из спальни Симоне полуодетым. Он застегивал на ходу рубашку, и замочек на брюках был полурасстегнут. Случилось это уже давно, кажется, Симоне еще была здорова, но и потом он приезжал к ней тайно.
- Вот те раз, - качнула я головой. - Но я видела его как-то, и никакой тайны он из своего приезда не делал: продукты привез, и тут же уехал.
- В том-то и дело, что приезжает он на разных машинах. Синий « Рено» у него, как бы официальный. Он появляется на нем, когда все могут его видеть: днем или ранним вечером, а вот темно-серый «Мерседес», такой же, как у Луи, подъезжает к дому Симоне по утрам, когда не только вы - заправская ночная птица, но и все остальные крепко спят. Сначала я думала, что на «Мерсе» ездит кто-то еще, но нет - именно Вильгельм!
- Она, что, свихнулась, изменять такому мужчине, как Луи?! - поразилась я услышанному.
- Говорят, он не любит ее совсем, - пожала плечами Ада. - Ей же одиноко.
- Погоди-ка, - остановила я ее жестом, а ведь она говорила мне что-то о Вильгельме, - я нахмурилась, припоминая, - что-то как раз подтверждающее твои слова! Хотя, постой! Нет! Она, напротив, жаловалась, что не нравится Вильгельму! Что он назвал ее страшной.
- Как бы то ни было, - заметила Ада, - он мог и поменять свое мнение.
- Не исключено, - мрачно согласилась я.
Поверить было трудно. На сердце легла каменная плита. Симоне - и вдруг изменница, да еще лгунья! Как тепло она держала мою руку, каким доверчивым и чистым был ее взгляд, а ее нежность к Луи?! Она же вся светилась, стоило ему появиться в поле ее зрения! Одиночество беспощадно к лучшим из нас, возможно, что и Симоне пала его жертвой. Не могу подозревать ее в испорченности и нравственной слепоте, не хочу. Сердце тянется к ней, несмотря на ее упрямство и непоследовательность; а у меня только четыре дня!
- Ваша тетя огорчится, когда узнает про Париж,- осторожно сменила тему Ада. - Я помню, как она готовилась к вашему приезду! Мы носились по всему берегу, выбирая для вас жилище, пока отец Жан не предложил это бунгало.
- Отец Жан? - улыбнулась я удивленно. - А у него неплохо со вкусом! Здесь все, как по заказу.
- Он - постоянный жилец, - улыбка Ады стала светлее, - мы все его любим. Знаете, он читает такие странные проповеди, что никто ничего не понимает, а потом ходит с печальным лицом и пытается каждому в отдельности объяснить их смысл.
- У меня с ним возникли определенные сложности, - сказала я, досадуя в душе, что не выполнила своего обещания. - Боюсь, теперь он совсем меня не уважает.
- Почему? - удивилась Ада.
- Мне следовало уехать еще две недели назад. Отец Жан заклинал меня сделать это, и я пообещала, а потом события стали развиваться так поспешно, что я не успела предпринять что-либо...
- Он все поймет, - заверила меня девушка. - Он очень добрый, ко всем зайдет всегда, выслушает. К Симоне только не ходит - выгнала она его.
- Выгнал? - как эхо повторила я.
- Да. Кричала на него на весь пляж, мол, идите, падре, подальше со своим Богом! Я уставилась перед собой, окончательно сбитая с толку. Из моей памяти не
шло воодушевленное лицо Симоне, говорящей мне о великодушном Боге, спасителе глупых людей; о своей сильной и глубокой вере. Что с ней творится? Почему я знаю ее такой, а посторонние люди рассказывают мне о совершенно другой Симоне? Кому она являла истинное свое лицо? Мне - искренне полюбившей ее и вздрагивающей при одной мысли о ее смерти, или абстрактным окружающим, просто любопытным, бесстыдно сующим нос в ее спальню? Я позвонила у ворот Симоне в самый неурочный час, какой можно было только изобрести: в девять вечера. Мне было известно, что когда садится солнце, ей делается легче, болезнь милосердно отступает вместе с жарой; стихают звонкие голоса детей; слуги прекращают возню. И все-таки час был неподходящим. Во-первых, потому что кроме как к моей тетушке, в гости уже ни к кому не ходят, а во-вторых, Симоне не мешало бы отдохнуть в тишине.
Открывший мне дворецкий, изобразил на лице полное недоумение, но все же впустил и негромко произнес:
- Мадам у себя, я доложу о вас.
- Спасибо, - я огляделась: сад цвел и благоухал; море слышалось куда лучше, чем из моего дома. Пройдя по аллее меж зеленых кустов с розовыми цветами, я присмотрелась, слегка обалдев.
На бетонированной площадке остывал серый «Мерседес», а рядом с ним, равнодушно опершись бедром о капот, стоял Вильгельм и листал какой-то яркий журнал. Деваться было некуда.
- Добрый вечер, - поздоровалась я, досадуя на свое дурацкое нетерпение, пригнавшее меня в гости на ночь глядя. Ай да Ада! - мелькнуло у меня в голове. Глазастенькая девочка! Вильгельм глянул на меня, сдвинув брови, и отложив журнал, двинулся ко мне, всматриваясь в лицо.
- Приветствую, - сказал он высоким тенорком и чуть поклонился, но меня ею радушие почему-то не убедило. - Вы всегда так не вовремя?
- Не вовремя? - я пожала плечами. ~ Что-нибудь случилось?
- Какое лицемерие, мадемуазель, - покачал он головой. - Вы же за этим и пришли, убедиться, что с Симоне что-нибудь случилось, не так ли?
- Вы меня ни с кем не путаете? - спросила я, бледнея от ужаса. Какая же я дура! Ведь если он спит с Симоне, значит, она уже давно поделилась с ним всеми своими опасениями и подозрениями.
- Спутаешь вас, - он подошел ко мне почти вплотную. И как я могла принять его за Луи?! Он же маньяк! Впалая грудь, симпатичное бледное лицо с некоторыми признаками умственного расстройства, худые руки человека, пренебрегающего спортом и любым другим активным отдыхом. Все это еще ничего, но запах изо рта был просто убийственным. Почему владельцу казино не вылечить зубы? Из принципа что ли? Со стороны, издалека он казался вполне ничего, но теперь мне хотелось вопить от ужаса. Ничего себе, кавалер у Симоне! Никогда не поверю, что она с ним спит по собственной воле! Вильгельм разглядывал меня не менее тщательно. - М-да, было от чего свихнуться, - хмыкнул он, - Луи всегда любил большие сиськи!
- А не пойти ли тебе куда-нибудь проветриться? - прошипела я, склоняясь к нему, от злости преодолев омерзение.
- А пойдем со мной! - осклабился он, и вдруг с силой заломил мне руку за спину. Я вскрикнула и прикусила губу, из которой тут же потекла кровь. Боль становилась невыносимой, малейшее движение, и в глазах темнело, - Конфетка, -он облизал мне щеку от подбородка до виска. Я заскулила, теряя остатки самоуважения. Интересно, встанет ли сустав не место, или я так и останусь навсегда гнутой, как кузнечик? Он дернул меня к машине. - Симоне, конечно, тяжело придется без ласки сегодня, но раз ко мне залетела такая бабочка, почему бы и не изменить чуток?! - он волок меня, как куклу. Один удар, и я на горячем еще капоте, лежу с подогнутой под спину рукой, а ухажер Симоне пытается стянуть с меня джинсы, ворча: « Будь проклята мода - бабы совсем разучились носить юбки!».
- Вильгельм! - резкий окрик разрывает пелену обморока. Я с трудом разлепляю веки, и тут же получаю возможность свободно двигаться. Какая-то сила срывает мучителя с моего жалкого тела и швыряет его.
- Откуда ты взялся? - вытирая кровь с лица тыльной стороной ладони, хрипит Вильгельм и начинает отползать назад.
- Мне интересно, откуда ты здесь? - нога в кроссовке с силой пинает его в лицо. Он летит навзничь в густую траву газона, заливая зелень красным. Больше он не двигается, хоть и дышит, тяжело, с большими паузами между вдохами.
Любимое лицо склоняется надо мной:
- Он тебя бил? - черты искажаются ненавистью; я с трудом качаю головой, шепча:
- Нет.
- Почему кровь? - Луи стирает с моего подбородка каплю и показывает мне.
- Губу прикусила, - шепчу я, только сейчас начиная понимать, как близка была, если не смерти, то к не менее гадкому ее синониму. - Слава Богу, что ты приехал.
- Не мог усидеть, словно что-то подгоняло домой, - он осторожно поднимает меня, - не больно?
- руку немного, - я сгибаю и разгибаю локоть; плечо онемело, но все в порядке,
- давно так не получала.
- Я отнесу тебя домой, - шепчет он, зарываясь пальцами в мои растрепанные волосы. - Помнишь, как тогда, в день второго знакомства?
- Второго? Помню. - я киваю, готовая разреветься и рассмеяться одновременно.
- Ну и покусала же ты меня тогда, - он улыбается.
- Сам виноват, - шепчу я, обнимая его за шею.
Теплые сильные руки поднимают меня и несут, бережно, легко. Сознание еще не вернулось ко мне до конца, но страх испарился, уступив место счастью. Луи со мной - это же чудо. Он спас меня, как в дешевом кино, а я все равно счастлива невероятно. Вот только как там Симоне?
Когда Луи поднимал меня на руки, я успела заметить вышедшего из дома дворецкого. Он смотрел нам вслед с невозмутимым видом, и даже не сделал попытки помочь барахтающемуся на траве Вильгельму. Странно все это, и вроде, никаких тайн.
Открывая нам двери, Ада, кажется, едва устояла на ногах. Представляю, что она подумала: полчаса назад проводила здоровую веселую хозяйку, а теперь ее несут, будто раненого с поля боя.
- Что случилось? - шепотом спросила она, краснея, посмотрев в лицо Луи. Вот сердцеед чертов.
- Лучше не спрашивайте, - покачал он головой, укладывая меня на диван. -Принесите, пожалуйста, холодной воды, бинт или вату, и чего-нибудь выпить.
- Секундочку, - Аду, как ветром сдуло.
- Ну, как ты? - он сел рядом с диваном на пол и посмотрел мне в глаза с легкой тревогой, - ничего не болит?
Я попыталась подняться, но он мягко толкнул меня обратно, осторожно стерев кровь с подбородка, которая продолжала немного сочиться.
-Я убью его, - хмурясь, он огляделся, - какой черт занес его к нам?! Симоне говорила, что он уже приезжал в этом месяце.
Я молча смотрела на него. Как же поступить? Вильгельм оказался настоящей скотиной, нахально пользующейся беспомощностью и тягостным одиночеством бедной Симоне, но при всем этом, поделись я тем, что знаю с Луи, ситуация может выйти из-под контроля. Врать любимому непросто, но я решила обойтись безо лжи, ограничившись молчанием. В конце концов, Симоне - жена Луи, хоть и бывшая. Им легче разобраться в проблеме без вмешательства третьего лица, тем более, любовницы!
- Я так и не проведала твою жену, - тихо посетовала я. - Вдруг ей хуже, и требуется помощь? А как дети?
- Эрну я видел, она первая выбежала встречать меня, собственно, она и сказала, что Вильгельм в доме. А Кирсти с Альбером в гостях.
- А Симоне? - снова спросила я.
- Не знаю, - Луи покачал головой. - Я не могу заставить себя поговорить с ней, посидеть в ее спальне. Она стала такая злая, нервная.
- Это объяснимо, - заметила я. - Ты потом проводишь меня к ней, мне надо попрощаться?
- Что? - он резко дернулся и прямо впился в меня взглядом, - Что значит, попрощаться?
- Я уезжаю, - невольно сжавшись, призналась я.
- Когда?
- Через четыре, нет, теперь уже три дня. В Париж.
- Нет! - он помотал головой. - Ты не можешь оставить меня!
- Тебя не могу, - я погладила его волосы слабой рукой, - но в Париж поеду. Это касается моей книги.
- Так ты не сбегаешь? - он потерся волосами о мою ладонь, - я со страху и не понял сразу.
- Конечно, я не бегу, - твердо сказала я. - Но это прекрасная возможность взглянуть на проблему со стороны.
- Ты не оставишь меня, - Луи перебрался с пола ко мне на диван и склонился близко-близко. Проблемы - это мои проблемы, тебя они не касаются. Это я виноват, что сразу не разъехался с женой. А в ее болезни винить некого!
- Но есть же элементарная порядочность, ответственность, - я вздохнула, - не просто решить...
Поцелуй его был сладким, как таящий шоколад. Слабость, так толком и не оставившая меня, навалилась на все тело, что я даже не смогла обнять его. Зато он сжал меня в своих невероятно сильных руках и стал целовать уже везде: в шею, уши волосы, снова в губы... Неслышно скрипнула дверь: Ада, не дождавшись, когда потребуются ее услуги, выскользнула прочь. До моего слуха донеслись тихие щелчки: это отлетели пуговички от майки, и я провалилась в неведомое блаженство. « Неправильно все это» - стучало у меня в мозгу, а Луи целовал и гладил все мое тело, ноющее от желания, угадывающее каждое его прикосновение.
- Хочу тебя, - шепнул он мне в ухо, и жар, разгорающийся внутри, обжег меня настоящим огнем. Чужое, дикое чувство заставило меня впиться в его губы поцелуем и дернуть ремень на джинсах. Одним движением плеч он скинул тонкую рубашку. Глаза его затуманились, когда он приник ко мне с легким стоном: Что ты делаешь со мной?
- Луи, - выдохнула я, понимая, что он мой полностью, что теперь я вся принадлежу ему. Не помню, кричала ли я, занимаясь любовью с Антошкой, но сейчас, выгнувшись от наслаждения, я услышала, как мои стоны нарушили тишину кончающегося вечера. Безумное раздвоение личности, наконец, прошло. Обняв измученного страстью Луи, я закрыла глаза, прочитав его мысли: я люблю тебя.
- Я тебя тоже, - шепнула я ему и заснула.
Проснулась я посреди ночи от ощущения одиночества. И, действительно, Луи рядом не оказалось. Уж не приснилось ли мне все? Я села, поворошила волосы, накинула легкий плед на плечи, и , как была, обнаженная, прошлась по темной комнате. Память насмешничала, раскладывая предо мной красочные картинки, одна эротичнее другой, и я в отчаянии позвала в ночь:
- Луи, где ты?
- Я здесь, - откликнулся он из-за открытой двери, ведущей в сад, - Иди ко мне! Я вышла и увидела его, сидящего на перилах. Джинсы он одел, все остальное, видимо, так и валялось где-то в комнате. Загорелый мощный торс, широкие плечи, мускулы, гармонично наращенные постоянными тренировками, вновь заставили участиться мое дыхание. Хорошо еще, что в темноте не были видны его глаза, мокрые, аквамариновые, и блеск волос, вьющихся до плеч.
- Честно говоря, думала, ты ушел, - я погладила его по щеке и хотела убрать руку, но он поймал меня за пальцы и притянул к себе.
- Куда? - вблизи я увидела, как горечь изогнула его рот, - куда мне идти, Люба
- Тебе очень плохо там? - я указала головой на дом внизу.
- Невыносимо, - Луи обнял меня и нежно погладил мой живот через плед, - Кажется, я на сцене играю какую-то неудачную роль, а режиссер знает, что роль дурацкая, и видит, что я с ней не справляюсь, а все равно заставляет меня гримироваться и выходить к публике.
- А я за кулисами? - теснее прижимаясь к нему, спросила я с улыбкой.
- Пока, да, - кивнул он, - но твой выход совсем скоро. Маски будут сброшены, и режиссера уволят!
- Очень образно, - тихонько рассмеялась я, так, что плед слегка распахнулся.
- А что у тебя там? - Луи улыбнулся, поворачиваясь ко мне, - покажи.
- Ну, нет! Это же неприлично!
- Правда?
- Конечно!
Он быстро находит лазейку между краями моего импровизированного плаща, и я вздрагиваю от теплого, мягкого прикосновения к внутренней стороне бедра, продвигающегося все выше, расширяющего круги удовольствия, идущего от одной, всего-навсего одной точки. Снова жар обдает меня, как неожиданно включенный фен, направленный на кожу. Он ласкает меня уже смело, настойчиво, умело, и я замечаю, что плед держится только на плечах, завязанный под подбородком. Стон невольно срывается с моих губ.
-Тебе придется заклеить мне рот, - выдыхаю я, качаясь от головокружения, и вдруг его губы приникают к моим. Горячий, быстрый язык забирается внутрь, щекоча и дразня. Теперь я не могу ни дышать, ни говорить, а его пальцы продолжают тем временем свое коварное дело, бесстыдно поглаживая и замирая, то, вращаясь, то останавливаясь.
« Это похоже на гипноз!» - в ужасе ловлю себя на мысли, когда ноги, отказавшись мне служить, подгибаются, и я оказываюсь на коленях у Луи, рыдая от взорвавшего меня оргазма. Он целует меня в шею там, где растут тоненькие беленькие волосики и шепчет:
- Я так тебя люблю.
- Мы идем в спальню, обнявшись и тихонько хихикая, уже забыв, как крались под темным звездным небом, пугаясь своих чувств и чужих глаз. Я ложусь первая, сбрасывая на пол ненужный плед, и поглаживаю шелк простыни:
- Иди сюда.
Он ложится рядом, тоже полностью обнаженный, и тут же обнимает меня. Я чувствую его всем телом, и хоть глаза слипаются, заставляю сон исчезнуть, чтобы не потерять эти драгоценные минуты вдвоем.
Засыпаю я много позже под ровное дыхание Луи. И страшная мысль бьется мне в мозг обезумевшей птицей: «Завтра придет утро, и вам, преступникам, придется как-то объяснять окружающим свое поведение; почему вы спите в одной постели, не имея на это никакого морального права; почему?»... Спасительный сон захлопывает перед птицей окно, запирает ставни и заботливо укрывает меня одеялом. Совесть тоже засыпает, устав терзать мое непробиваемое сердце, защищенное броней любви.
Утро ворвалось в наше счастье громким стуком в двери и неестественным криком Ады:
- Люба, Луи, откройте скорее!
Нас будто подбросило на постели; еще ни разу мне не доводилось видеть такое пробуждение. Сонный еще Луи безуспешно шарил рукой по полу, свесившись со своей стороны кровати, в поисках одежды. Я отчаянно терла лицо. Неуместной мечтой зудело желание выпить холодного сока. Синие глаза встретились с моими. Страх и вопрос застыли между нами толстым непробиваемым стеклом. Расплата.
- Я открою, - выдохнула я, быстро натягивая футболку и джинсы прямо на голое тело.
- Давай! - кивнул Луи, воюя с застежкой ремня.
Я побежала к двери, на ходу подобрав с коврика его рубашку и кидая ему
- Одень, не соблазняй мою горничную! - фыркнула я без особого веселья.
Ада влетела, а правильнее сказать, вломилась в спальню и тут же захлопнула за собой дверь, нервно озираясь:
- Извините, я только что узнала! Симоне ночью стало совсем плохо, вызвали врача, потом еще понаехали... - она оперлась о спинку кресла, переводя дух. Луи подбежал к нам, так толком и не одевшись:
- Кто еще понаехал?!
- Говорят, врачи, - ответила девушка, - они и сейчас еще в доме. Ваш брат пробовал вас разыскать, но сюда не приходил. У него все лицо разбито, - боязливо прибавила она, - я видела, когда говорила с дворецким мадам Симоне.
- Это ерунда, - отмахнулся от брата Луи, - я должен быть там. Дети, наверное, в ужасе.
- Нет, Мари за ними присматривает, - сказала Ада. - Помните Мари, Люба, она -жена Этьена?
- Конечно, - рассеянно кивнула я; тетушка не раз хвалила Мари, ее верную помощницу по хозяйству, - Лу, поторопись, я приду позже с кем-нибудь из общих знакомых.
В дверях он обернулся; солнце, беспощадное, равнодушное, сверкнуло в его волосах фиолетовым отблеском. Ада сжала мою руку с тихим вздохом. Я осторожно облизала свою раненую губу, боясь отпустить его взглядом. Сердце испуганно трепыхалось под футболкой, сотрясая грудь, и гаденько подзуживало: « надолго расстаетесь, надолго, может, навсегда!»
- Луи, - охрипнув от волнения, произнесла я его имя.
- Я люблю тебя, ничего не бойся! - твердо сказал он и легко побежал по аллее к калитке.
Прижав ладонь ко рту, чтобы не крикнуть, я прислонилась спиной к двери. Ада участливо положила мне руку на плечо, и, молча, за что я была ей очень благодарна, осталась стоять рядом. Луи уже скрылся из виду, а мы все стояли, бок о бок, не говоря ни слова; и нервы наши, натянутые, как струны, звенели в унисон.
- Пойдемте в дом, - шепнула Ада через сто лет молчания. - Выпейте кофе, взбодритесь.
Я кивнула и, мягко взявшись за ее локоть одними пальцами, пошла, ступая по раскинувшимся по полу солнечным квадратам.
- Если б ты была судьей, Ада, какой приговор ты вынесла бы мне? - спросила я, усевшись за столик в гостиной и принимая чашечку из рук девушки. - Ссылка? Смертная казнь?
Она села напротив, медленно придвинула к себе кофейник и внимательно посмотрела мне в лицо. Ее милое загорелое личико выражало страх и сочувствие. Это выражение не сходило с него с того дня, как в моем доме появился красавец Луи, только в первое время, там еще был налет восторга, но не теперь. Черный напиток лился в белоснежную чашку бесшумно. Серые глаза изучали мое лицо с тревогой, а губы дрожали, уже готовые дать ответ. - Ну, же, Ада, смелее!
- Если б мне изменил муж, я бы убила соперницу, не задумываясь, - дрожащим голоском произнесла она, - но так как я на вашей стороне, то готова признать смягчающие обстоятельства.
- Какие? - удивилась я, давно вынесшая себе приговор в виде казни через сожжение.
- Любовь, - просто ответила Ада, пожав плечами. - Он же любит вас, а вы - его, за что вас наказывать? За то, что вы встретились позже, чем случился его брак с Симоне?
- Но законы?! - ахнула я, не скрою, испытывая первые освежающие аккорды облегчения, - общечеловеческие, божьи?
- Люба, зачем вы мучаете себя? - спросила Ада, склоняясь ко мне. - Я читала о взаимном чувстве только в книжках, не веря в душе, что такое возможно, а тут! Прямо перед моими глазами свершилось чудо! Как вы не понимаете - чудо!
- А Симоне? - проглатывая ком в горле, упрямилась я.
- А Вильгельм?! - вдруг зло выкрикнула Ада; я даже опешила. - Все закономерно! Ничего не бывает просто так!
- Ладно, - я тяжело вздохнула, стискивая чашечку в ладонях, - но что же мне делать?
- То, что должны, - сказала Ада, чуть удивленно. - Поезжайте в Париж!
- А Симоне? - тихо спросила я, и перед глазами возникло бледное, одухотворенное лицо, склонившееся над вязанием. Я услышала скрип инвалидного кресла, увидела худые руки, с неровно остриженными ногтями и желтоватой, сухой кожей. Симоне. Мне захотелось плакать. Обнимая вчера ее мужа, я понимала, что они чужие друг другу люди, но совесть грызла мое сердце, а мысли бегали по кругу, неизменно возвращаясь к одному и тому же. Симоне. Мой друг. Женщина без зависти или обиды, живущая у моря без надежды, без честолюбивых планов, без, без, без. Вдохи и выдохи - достижения, солнце - райское наслаждение, Луи - Бог, спустившийся с небес, дети -драгоценные плоды с чудо-дерева, дарованные в неурожайный год, и я -хорошая женщина, появившаяся из-за череды высоких гор, морей, озер, вторгнувшаяся в ее мир порушившая все, не пошевелив и пальцем!
- А Симоне - напоминание, что все имеет две стороны - хорошую и плохую. Однажды я прочла в вашем романе «О звезде»: « Научившись совмещать добро и зло, человек познает тайну мироздания, и Сфинкс рассмеется...»
- И жизнь иссякнет, - продолжила я, - но это - не мое высказывание. Это мудрецы Египта говорили о пирамидах, вызывающих столько споров и по сей день. Там в книге сделана соответствующая ссылка, чтоб не обвинили в плагиате.
- Очень подходяще, - вставила Ада, - Это - очень правильные слова. И вы сами прекрасно все понимаете.
- Мне повезло, что ты такая умница, - поднимая глаза, честно сказала я, - и я рада, что, отбросив ложный снобизм, подружилась с тобой.
- Не было никакого снобизма! - воспротивилась Ада, - было и есть мое поклонение перед вашим талантом.
- Стоп-стоп! Ни слова о моем таланте, это очень спорно. В моей стране есть люди, проклинающие мое творчество страшными словами, так что...
- Почему? Что им не нравится?
- Кому что. Кто-то называет мои книги слишком откровенными и вредными, кто-то возмущается, что я пишу слишком литературно, без матов, это, видите ли, немодно! Кто-то просит порнушки, кто-то предлагает запретить меня за аморальные тексты, где здесь талант? Слава Богу, хоть Европа ухватилась за мои романы!
- Не переживайте, на всех не угодишь, - сказала Ада уверенно.
- Это верно.
Я задумалась и не заметила, как девушка, собрав посуду на поднос, ушла готовить обед. Время шло, третий день перевалил за середину. Я решительно поднялась: нужно было идти к Симоне. Обряд прощания следовало завершить по всем правилам. Оставалось надеяться, что вместе с «прощай», я получу и прощение. Мне необходимо увидеть ее глаза, и понять, сумела ли я остаться ей другом, или все кончено, потеряно безвозвратно, а от дружбы у меня сохранился только вязаный свитер, согревающий меня прохладными вечерами. На пороге я приостановилась, вдруг вспомнив о Вильгельме. Как же поступить? Я вышла в жаркий день, так ничего и не придумав, а ноги сами несли меня к лестнице. Будь что будет, решила я, и чуть не налетела на Веру, осторожно спускавшуюся по ступенькам, опираясь на трость и поминутно вздыхающую. Как я умудрилась не заметить ее?!
- Вера! - я резко остановилась. - Вы к Вайнсбергам?
- Во-первых, добрый день, мадемуазель, - в кои-то веки соизволила поздороваться она.
- Добрый день, - произнесла я нетерпеливо. - А во-вторых?
- А во- вторых, шли бы вы, откуда пришли, - она остановилась, переводя дыхание. Я спустилась на три ступеньки вниз и оказалась с ней лицом к лицу
- Почему?
- Ты же никогда не была дурой! - разъяренно прошептала старуха. - Куда ты прешься-то?! Симоне почти на том свете, все родные приехали, знакомые... тебя там только не хватало!
- Она мой друг, - вякнула я и тут же получила по плечу тростью. Боль ожгла, как кипяток, - Ай, что еще за новости?! - вскрикнула я.
- Ничего себе друг! - хохотнула Вера, - мне лично такой друг даром не нужен! Хорошо в его объятиях? Сладко?
Я пошатнулась, а Вера продолжила, оглядевшись.
- Уезжай немедленно! Хватило наглости переспать с чужим мужем, наберись решимости оставить его хоть сейчас!
- Откуда вы знаете?! - я вцепилась в ее руку, - шпионите?!
- Я видела его выходящим от тебя утром; и шпионить не требуется за такими идиотами! Уезжай! - она чуть сбавила тон, - анне я ничего не скажу - ее удар хватит. А от себя хочу добавить: Луи - твой мужчина, но время, чтобы сделать это открытие вы выбрали неудачно, что и говорить. Постепенно все встанет на места, доверься времени, но к Симоне тебе ходить незачем. Она не узнает тебя, у нее бред, высоченная температура.... Уезжай, умоляю тебя! Развернувшись, я кинулась обратно домой, и, как только вошла и немного отдышалась, позвала Аду:
- Пожалуйста, закажи мне билет до Парижа на сегодняшний вечер.
- Хорошо, Люба, - она пошла к телефону, а я бегом бросилась в спальню. Прощай, Ривьера, прощай, Симоне, прощай, Луи!
Вещи летели в чемодан, словно сорванные ветром с бельевых веревок. Я рыдала, материлась и швырялась кофточками и туфлями, понимая, что через десять минут, когда прекратится истерика, мне придется все собирать и складывать заново. Слезы жгли глаза; нос заложило, и противно заныла голова где-то в области бровей. Уезжаю. Лето кончается... От этих мыслей легче не становилось. Почему-то даже счастливое обладание Луи Вайнсбергом стерлось из памяти, не радуя. Может, основа для счастья оказалась неподходящей? Ах, черт, как все не вовремя! Права Вера. Я огляделась, нашла платок и шумно высморкалась до черных точечек в глазах.
Молча вошла Ада и положила на туалетный столик бумажку с какими-то записями. Ах, да, наверное, там время вылета из Ниццы. Взгляну, и узнаю, во сколько состоится мое избавление. Не люблю банальностей, и, как всякий уважающий себя писатель, сознательно их избегаю, но сейчас так и напрашивается простая фраза, произнесенная с укором: «Любонька, а ведь от себя не убежишь!»
Ада торопливо покинула меня, заметив мое состояние. Что я буду делать без нее в шикарной столице моды и стиля? Где я, и где Париж?
Я подошла к распахнутому окну и вдохнула морской воздух, вбирая его полной грудью, всем существом. Никогда больше не повторится это лето. Не будет чаепитий Анны, сплетен, открытий и потрясений. Кажется, и любви больше не будет - такой сильной, дикой, всепоглощающей. Закроется дверь, и я выйду в совсем другое измерение, безусловно, обновленная, но совершенно несчастная. На листке, принесенном Адой, стоит время - 23.00, вылет, а дальше, мелким почерком по-французски: «К вам Эрна Вайнсберг, ждет в гостиной». Эрна? Я выбежала из спальни, расшвыряв вещи окончательно. Мельком глянула в большое зеркало, махнула рукой на свое не парижское лицо, и стала спускаться вниз.
Девочка стояла у окна, прямая, как воспитанница института благородных девиц. На звук моих шагов она обернулась немедленно, вся ринувшись ко мне, протянув в невероятно красивом и трогательном жесте руки.
- Люба! Как хорошо, что вы дома! - воскликнула она и тут же расплакалась. Я пересекла комнату и обняла ее, крепко прижав к себе.
- Как мама? - тихонько спросила я в густые кудри.
- Без сознания. – она отстранилась, продолжая цепляться за меня тонкими пальчиками. - Врач сказал, что наш братик умер у нее прямо в животе!
- Какой ужас! – ахнула я, - а что дальше?
- Не знаю. Все приехали к нам, даже дедушка с бабушкой из Монако. Еще много разных людей. Папа говорит, они все нам родня, а я никого не знаю, и запомнить не могу. Я к вам пришла занести письмо от мамы. Только читать его пока нельзя. Она сказала вчера, что вы сами поймете, когда будет можно.
Я схватилась за голову, потирая ноющий висок. Что за секретные шифры?!
Эрна села на диван и принялась реветь. У меня никогда не было знакомых детей, и я растерянно смотрела на это проявление чужого горя, смутно подозревая, что эти детские слезы мне остановить все же под силу. Голова разболелась не на шутку. И только я собралась неуклюже утешить девочку, как она спросила меня сквозь слезы:
- А мама умрет?
Взрослому я бы ответила: «Когда-нибудь, само собой», но сейчас я застыла с дурацким выражением сочувствия на лице. Мне пришлось напомнить себе, что мать этой малышки - моя подруга Симоне, о чьей смерти я боюсь даже думать, не то что обсуждать вслух.
- Не знаю, солнышко, я ведь не врач, - тихо сказала я, садясь, и обнимая Эрну за плечи.
- Отец Жан сказал, надо молиться, - она повернула ко мне заплаканное, но все равно прелестное личико. - Вы умеете молиться?
- Нет, милая, - качнула я головой.
- Я тоже не умею. Мама сказала, что Бог очень жестоко с ней обошелся, и она больше в него не верит.
- Из-за болезни? - спросила я, в очередной раз удивившись. Ведь Симоне показалась мне очень набожной.
- Нет. Из-за папы и Вильгельма.
- Почему? - осторожно, словно ступая по минному полю, шепнула я.
- Папа нас бросил, оказывается, - просто, словно жалуясь, поведала Эрна. А дядя Вильгельм никак от мамы не отвяжется. Она ему раньше нравилась.
- Вот как, - я вздохнула. И кто, интересно, догадался посвятить ребенка в эти хитросплетения? Ладно бы Симоне или Луи, но, боюсь, кто-то злобный и неумный.
- Мне хотелось к вам с самого утра, - швыркнув носом, поделилась Эрна. - А еще мне хочется умереть. Знаете, у всех других девочек мамы, как мамы, - снова глубокий вдох и швыркающий звук. - Они с папами живут вместе, отдыхать ездят в Альпы, на лыжах катаются. А одной моей подружке по школе мама подарила котенка - синего цвета, представляете?- слезы задушили продолжение. Я крепко прижала ее к себе и всхлипнула на весь дом.
Мне следовало сказать девочке, что ей досталась нелегкая участь, но и это -своего рода благо, ведь только через горести и неуспехи, человек становится способен к взрослой жизни. Обвинять родителей бессмысленно, а обвинять их в том, что они « не как у всех» бессмысленно вдвойне, но девочка плакала, и я тоже, и слова остались невысказанными, умные фразы - недоведенными до несчастного сознания.
Через час, мы потихоньку угомонились. Вставая, Эрна по-взрослому серьезно напомнила мне:
- Читать письмо мамы пока нельзя, - сине-зеленые глаза смотрели строго, но доверчиво. Она словно ждала от меня каких-то торжественных клятв, или чего-то в гаком роде.
- Обещаю, - я кивнула ей, глядя прямо в глаза.
- До свидания, - она нерешительно отступила назад.
- Ничего не бойся, и помни, все обязательно наладится, встанет не свои места. Ты сейчас и представить не можешь, но это время наступит.
- Скорей бы уж.
Двери за Эрной бесшумно закрылись. Она ушла в свою детскую жизнь, полную подводных камней, неожиданных страхов, глупых надежд, невероятнейших разочарований. Была ли я такой в тринадцать? Пожалуй, нет. Я училась на одни
пятерки, хулиганила, как мальчишка, гордилась своей семьей. Я принадлежала
как раз к тем пресловутым «другим девочкам», чья счастливая сказочная жизнь не дает покоя таким, как Эрна, заставляя их взрослеть раньше времени и уча произносить слова «хочу умереть». А задумывалась ли я об этом в тринадцать? Нет, конечно! С чего бы? У меня были подружки - тоже «другие девочки», с которыми мы весело обсуждали общие интересные всем нам темы, и смело шли по жизни, одетые в красивую одежду, защищенные родительской любовью. Как мне сказать Эрне, что у нее впереди целая вечность? Где взять слова? Ведь она не поверит мне, за версту разглядев представительницу враждебного, но такого притягательного клана «другие девочки».
Я с ненавистью и страхом взяла в руки заклеенный кое-как конверт. Избавиться от тревожных мыслей мне сегодня не удастся, придется перетерпеть. О чем послание? Такое толстое! Неужели Симоне решилась высказать мне свои претензии в такой странной манере?! Неужели ей стало легче, когда последние слова были дописаны, последняя точка поставлена? Знает ли она обо мне и Луи? Пусть знает, теперь ведь уже ничего не изменишь.
На шелковом покрывале фиалкового цвета валялась в беспорядке моя одежда. Чемодан из белой кожи был пуст, а другой, ярко-зеленый, побольше, вообще дожидался своего часа под кроватью. Если ты никак не можешь собраться, значит, тебе просто не хочется уезжать - элементарно, дорогой друг. Я проторчала посреди этого безобразия около часа, вертя злополучный конверт в руках. Может, не ездить? Ну его, этот Париж, вместе с романами, с наградами! А мои читатели? Они-то меня ждут. Пусть не вся та армия поклонников, от которой со всех сторон мне приходят теплые письма, а лишь малая ее часть, но ведь и даже эту часть, капельку в море, я не имею права подвести. Мы в ответе за тех, кого приручили. Черт возьми, а как же я сама? Мои чувства, мое сердце, как же я? Меня-то кто-нибудь приручил? За меня кто-нибудь в ответе?
Поеду. Решено. И билет уже есть. Поеду.
Я выхожу из дома и спускаюсь на пляж. Море шумит, и ветер - тоже, и дети, купаясь, визжат и плещутся, и сотни тысяч цветных брызг висят в воздухе в метре над пенящимися волнами. Где-то сейчас умирает Симоне, где-то, скорее всего, рядом с ней стоит, погруженный в ожидание ужаса, мой мужчина, или ее мужчина? Кто сейчас разберет, чей он? Он там, где его сердце. Луи Вайнсберг, ты со мной? Я сажусь на горячий валун и замираю, глядя вдаль. Как быстро прошло это лето. Как невероятно быстро началась любовь. У всех это так, или только я сумела влюбиться безрассудно и скоро? Все отвернулись от меня. Главное - Вера, которая всегда поддерживала меня и подзадоривала. Трудно поверить, что ее отпугнула безнравственность нашей связи с Луи. А в чем, собственно, безнравственность? Он не женат! Он свободен, и он выбрал меня.
Я плачу, уронив голову на руки, сложенные на коленях. Не знаю, обращает ли на меня кто-нибудь внимание, да мне уже все равно. Слезы не иссякают в одночасье, их нужно пролить все до капли, а потом станет легче, начнется новая глава толстой книги под названием жизнь.
- Люба! - я слышу, но не оборачиваюсь: не хватало еще вертеть головой, пытаясь разглядеть галлюцинацию. Луи мерещится мне в каждом звуке, в каждом прохожем; не стоит потакать расшатанным нервам.
- Люба? Что с тобой? - он не мираж и не привидение. Я отнимаю руки от лица и пораженно застываю, глядя в его любимые глаза - синие и влажные, словно они тоже полны слез.
- Почему ты здесь? - спрашиваю я, и не узнаю свой голос. - Как Симоне?
- Очень плохо, - просто отвечает он и садится прямо на песок, скрестив ноги по-турецки. - Ребенок мертв, ей вынуждены были делать операцию на месте. Один профессор из клиники запретил трогать ее и вызвал своих коллег со всем необходимым. Говорят, беспрецедентный случай. Они даже свет како-'то особенный установили.
- Ты случайно не знаешь, чей это ребенок? Был, - тихо добавляю я, боясь услышать ответ.
- Her, - отвечает он равнодушно. - Понятия не имею.
- Как ужасно она наказана! - я вытираю слезы, а они все катятся и катятся.
- За упрямство, - зло произносит Луи. - А теперь я, ты, все окружающие должны мучиться чувством вины, хотя ничего, ровным счетом, ничего не сделали плохого.
- Да? - я усмехнулась, - а мыс тобой? Наша любовь - это, по-твоему, не плохо?
- Ты что, шутишь? - он хмурится, - я не для того ждал столько, чтобы услышать такую оценку. К тому же, я - свободен, и могу влюбляться, в кого хочу! Разве не так?
- Не знаю, - мне тяжело и одиноко даже рядом с ним. Вина? О, да. Слава Богу, что есть спасительный билет до Парижа, и почти собранные чемоданы. Не нужно было нам видеться сейчас. Мы оба на пределе.
- Люба, ты вернешься? - наши взгляды тонут друг в друге.
- Хочешь, чтобы я вернулась, - я устало вздыхаю и нахожу его руку.
- Странный вопрос, я думал, хоть между нами нет неясностей, - он сильно, до боли, сжимает мои пальцы.
- Наверное, вернусь, не знаю только, когда.
- Почему?
- Потому что пока ты с Симоне, с печатями о разводе или без, ты принадлежишь ей, и мне нет места рядом.
- Мы можем встречаться просто...
- Не можем, - обрываю я. - Не можем, потому что нас и так уже все проклинают!
- Плевать мне на людей! Он вскакивает и нервно мечется взад-вперед. - Тебе так важно мнение окружающих? Важнее наших отношений?
- Нет, не важнее, только все, что связано со смертью и предательством, заканчивается плохо.
- Тебе стыдно за нашу любовь?
- Нет. Мне страшно, что она кончится.
- С чего бы ей кончаться?
- Луи, я улетаю сегодня, - вдруг вспоминаю я. Он же не знает о перемене моих планов.
- Ах, вот как! - он круто поворачивается ко мне всем телом, - значит, все-таки побег; и не приди я сейчас сюда случайно, ты так бы и сбежала?!
- да.
- Ты вообще-то меня любишь, или это - мимолетный пляжный роман, который тебе уже надоел? Не хочу показаться сварливым, но ты что-то на себя не похожа...
Я молча смотрю на него, испуганная, жалкая, и не могу произнести ни слова. Что толку, если я скажу, что люблю его больше всех на свете, больше жизни, больше себя. Он не поверит, потому что я уезжаю, и не обещаю возвратиться. Зачем ему вообще это призрачное чувство, которое вроде есть, но он его не ощущает? А я не могу заставить его бросить Симоне, уйти от нее в свою жизнь, увести детей.
Я закрываю лицо руками и начинаю горько плакать, беззвучно, и почти без слез. Так я плакала лишь раз, когда после смерти Лады ехала в такси к Женьке. Луи садится рядом и обнимает меня за плечи. К своему изумлению и восторгу, неуместному теперь, я чувствую, как его губы целуют меня, а руки нежно укачивают.
- Что нам делать, Луи?! - отчаянно борясь с рыданиями, спрашиваю я. - Что нам
делать?
- Жить, просто жить, и радоваться, что мы встретились. Зачем все усложнять, скажи пожалуйста?
- Ты меня проводишь?
- Конечно. Я хочу убедиться, что ты летишь в Париж, а не в Нью-Йорк, или Токио. Пока ты во Франции, у меня будет спокойно на сердце.
- Самолет в одиннадцать, - я обнимаю его за шею и вдыхаю тонкий аромат волос, схваченных сзади кожаным ремешком. Чувство, что я знаю его всю жизнь, крепнет.
- Я заеду в десять.
- Спасибо, - шепчу я, не разжимая объятий.
- Кто тебя любит? - нежно спрашивает он, и я зарываюсь лицом ему в плечо, прогоняя слезы.
- Ты.
- Правильно.
Мы сидим на пляже до самого вечера. Слов нам не нужно; мы чувствуем друг друга без всяких слов. Теплые руки Луи обнимают меня. Я слышу его невесомое дыхание, краешком глаза вижу его смуглое лицо, легкую щетину, тонкий нос, длинные ресницы. Я не хочу двигаться, хотя навязчивая память нашептывает мне, что вещи не собраны, тетушка ждет слов прощания и благодарности, Ада стряпает круассаны и мечтает, как я съем их все перед дорогой. Я не хочу в Париж. Я хочу сидеть в объятиях любимого сутками и любоваться морем, равнодушным, прекрасным и манящим, как звезда.
- Кажется, мне пора, - кто-то другой говорит за меня моим голосом, шевеля моими губами. Все мое существо противится обязательствам, но Луи, знакомый с неизбежностью больше чем кто- либо, твердо произносит:
- Пойдем. В десять я буду у тебя; проведаю Симоне еще раз.
- А можно мне тоже? - вдруг спрашиваю я, не особо уверенная в успехе. Луи замирает на миг и бросает на меня быстрый, изучающий взгляд.
- Там Вильгельм, - нерешительно сообщает он, но потом кивает, приняв решение. - Хотя, Бог с ним, ты же не одна. К тому же, не попрощаться с Симоне нельзя.
На трясущихся ногах я иду за Луи, чуть поотстав, и боюсь смотреть но сторонам. Не очень приветливо встретил меня этот дом накануне, и теперь мне не по себе. Желание увидеть Симоне крепнет вместе со страхом. Противоречие чувств столь сильно, что даже тело отказывается мне подчиняться. Ноги заплетаются, и не падаю я лишь потому, что успеваю схватиться за перила лесенки, ведущей на второй этаж. Вот и спальня Симоне. Во всем доме темно, только здесь горят особые флуоресцентные лампы, давая мощный свет, который, должно быть, тревожит больную. И почему никто не догадается погасить его? Луи входит первым, здоровается с двумя мужчинами в белых халатах, а потом оборачивается и приглашает меня взмахом руки. Я на цыпочках переступаю порог.
Симоне лежит на постели, укрытая по самый подбородок белой простыней. Ее лицо, желтое, изможденное кажется посмертной маской. Я делаю глубокий вдох, а выдохнуть боюсь. Бедная моя Симоне, как же так? Как же это случилось? Я сажусь на приставленный к кровати стул и замираю, горестно разглядывая заострившиеся черты, багровые тени вокруг глаз, беловатые губы. Она умирает. Симоне умирает. Пока я слышала, как ей плохо, от других людей, я до конца не представляла себе, насколько это плохо - ужасно, шокирующее. Мне пока не больно, мне страшно, и снова наваливается одиночество.
Комната полна медикаментов, склянок, шприцов, упаковок с таблетками. Совсем не видно книг, клубков шерсти, разбросанных детских игрушек. Словно Симоне уже нет, и все дорогие ей вещи, напоминающие ей самой, что она живой человек, похоронены вместе с хозяйкой. Свет нестерпим, я раздраженно оглядываюсь в поисках выключателя, но не нахожу его. Вместо этого я встречаюсь взглядом с вошедшим мужчиной и морщусь от отвращения. Щека, облизанная им накануне, начинает нервно подергиваться. Вильгельм. Негодяй, пользовавшийся Симоне, как игрушкой, от которого она забеременела, чьего ребенка выпестовала, носила с трепетным ожиданием, и который все-таки убивает ее, сам перестав существовать. Мне хочется разодрать его самодовольное лицо в кровь. И как у Луи мог объявиться такой брат? Нет, не брат, слава Богу, а лишь кузен... Вильгельм пожирает меня взглядом, облизывает губы и делает руками непристойные жесты. Почему никто этого не замечает, они, что, все ослепли?! Я удивленно оглядываюсь на присутствующих в комнате врачей, и вижу, что им наплевать не только на посетителей, но и на саму больную.
- Выйди отсюда, - слышу я голос Луи, и вот уже он сам поднимается из-за моей спины и быстро идет к брату. Ему не приходится ничего предпринимать: увидев угрозу, тот сам исчезает за дверью.
Луи возвращается ко мне и негромко произносит:
- Может, пойдешь, Люба? Видишь, она все время без сознания?
- Да, Луи, пора, - я склоняюсь к Симоне и нежно целую ее в холодную сухую щеку. - До свидания, Симоне, поправляйся, милая.
Луи провожает меня до самой калитки. Я торопливо иду по аллее в дом и сталкиваюсь в дверях с Адой, обеспокоенной моим долгим отсутствием.
- Слава Богу! - вскрикивает она. -Я уж было подумала...
- Утонула или избили? - нахожу в себе силы шутить я.
- Да ну вас, Люба, я серьезно!
Через час я уложила вещи, собрала в отдельную стопочку листки с набросками нового романа, и упаковала их в папку. После я позвонила тетушке и спросила разрешения зайти попрощаться. Она расплакалась.
Я пробыла у Анны недолго. Ее слезы бередили мне душу. Обнимая старушку на прощание, я сказала только:
- У вас настоящий рай. Мне было очень хорошо, спасибо за все.
- Приезжай, Любаша, - попросила она без всяких, свойственных ей церемоний. -Возвращайся при первой же возможности!
- Приеду, - я снова обняла ее и вышла в ночь, еще не темную, светящуюся лазурью, фосфоресцирующим небом и ленивым полумесяцем. - Когда-нибудь, -с сомнением произнесла я про себя, направляясь к белой лестнице.
Часики на моей руке, похоже, взбесились. Время на них несется, как сумасшедшее. Уже половина десятого! Теперь-то уж точно пора одеваться и присесть на дорожку. Скоро приедет Луи.
В моей милой гостиной горел свет, на столе дымилось блюдо с выпечкой, и красовался кофейник. Я села в кресло, вытянула ноги и закрыла глаза, чего, как оказалось, делать было нельзя. Тут же возникло лицо Симоне, все в тенях от необычного освещения, белые простыни, пустая комната.... Вздрогнув, я выпрямилась и налила себе кофе. Рановато еще грезить: видения явятся ужасные.
Когда в двери постучали, я не допила и первую чашку. Наверное, Луи решил подстраховаться, и заехал чуть раньше. Ада пробежала мимо, вытирая руки фартуком, на ходу улыбнувшись мне извиняюще - уж она-то наизусть выучила, что я люблю пить кофе в одиночестве, пролистывая любимую книжку. Застучала трость, а потом послышалось:
- Ну и горда ты, мать, заставила старуху саму тащиться досвиданькаться.
- Входите, Вера, я рассмеялась с невероятным облегчением. - Я кое-как успела собраться.
Грузное тело, укутанное в нежно-голубую шаль, Вера разместила в кресле напротив, словно собиралась просидеть со мной всю ночь. Черные глаза ее, обманчиво свирепые, буровили меня насквозь, а вот руки в перстнях дрожали, живя по своим законам, выдавая волнение и смущение. Мы помолчали, глядя друг на друга, словно в смертельном поединке. Я предоставила Вере право говорить первой.
- Знаю, что была излишне резка с тобой, - прокаркала она, покачивая тростью из стороны в сторону, - извиняться не стану - много чести, но скажу, что зауважала тебя еще больше.
- За что мне такая честь? - удивилась я.
- За то, что крепко умеешь хранить секреты, и особенно, чужие, вот за что.
- Не понимаю, о каких секретах речь?
- Луи-то твой не женат уже четыре года! Верно? - она прищурилась.
- Да, - просто подтвердила я, пытаясь понять, к чему она ведет.
- Почему мне не сказала?
- Зачем? - я пожала плечами.
- Ну, ты и штучка! - Вера покачала головой. - Хотя, нет, прости, ты, по-моему, настоящая леди, - голос ее вдруг потеплел, как бывало, когда она признавала за мной некоторые достоинства. - Удивительно, как смогла ты - влюбленная, несчастная, сдержаться, и не крикнуть на весь свет о том, что твой избранник свободен, как ветер. Что, ты оберегала честь Симоне, которую считала своей подругой?
- Она и есть моя подруга.
- Не думаю, - с сомнением поджала губы Вера. - слишком много лжи произносили ее невинные губки, вводя в заблуждение всех, кому она соглашалась открыть душу.
- Да с ней же никто не общался! - возмутилась я, косясь на часы.
- Да ну?! - всплеснула руками Вера.
- А кто же?
- Помнишь, я похвалила тебя за упрямство и сказала, что к Симоне люди идти не торопятся, помнишь?
- Да, помню.
- Так вот, я имела в виду, что у людей уши вянут от ее вранья, и никто не хочет с ней общаться, даже отец Жан! Она врала так, что все замирали от восторга. Поспорю, что у тебя в голове нет столько фантазий, сколько у нее!
- Почему было не сказать мне раньше? - поинтересовалась я, а сама вдруг вместо возмущения и досады, подумала о толстом конверте, лежащем в моей сумочке. Письмо все расставит по места... конечно, когда его можно будет прочесть.
- Ну, извини. В тот момент ты вряд ли меня бы послушала. Вообще, человек должен сам делать выводы, сам должен отличать правду от лжи, и предпринимать что-либо, исходя из приобретенного опыта. Почему ты приняла все за чистую монету, не знаю, но допускаю, что ты - единственная, с кем Симоне была честна.
- Ладно, - я махнула рукой. - А чей ребенок, вы знаете?
- Нет больше ребенка, - понизив голос, сообщила мне «новость» Вера.
- Да-да, нет, но чей он был?! - шепнула я.
- Вильгельма, конечно, больше некому было осчастливить бедняжку, а мы-то думали, вот гад, Луи, вот негодяй!
Короткий, громкий стук в дверь оборвал Веру на полуслове, и на пороге возник Луи с милым, вопросительным выражением на лице:
- Люба, я приехал, ты готова?
Покосившись на Веру с насмешливой улыбкой, я заметила, как по лицу ее прошли чередой сразу несколько выражений: от страха до восторга и любопытства.
- Добрый вечер, господин Вайнсберг, - осипнув, поприветствовала она моего гостя.
- Добрый вечер, мадам Менье, - он улыбнулся открыто и дружелюбно, - а я за Любой.
- Уже?! - Вера повернулась ко мне и покачала головой. - Вот, жалость-то! А когда ты вернешься?
Две пары глаз с одинаковым вопросом смотрели на меня и ждали. Что им ответить? Я вздохнула и негромко сказала:
- Пока не знаю, это не от меня зависит.
- Глупости! - прикрикнула Вера. - Вразумите ее, Эдгар Луи! Этак она натворит дел! Уже ведь начала, вы, что, не видите?! Глупости девчоночьи!
- Глаз с нее не спущу, - пообещал Луи и , повернувшись ко мне, добавил, -поторопись, милая.
Черный «Мерседес» Луи казался притаившимся хищником, «сейчас он меня проглотит и утащит в свое логово», - мысль, мелькнувшая в мозгу, когда я выходила из дома, удивила меня своей образностью.
- Прошу,- Луи распахнул дверцу после того, как уложил мои вещи в багажник.
- Сейчас, - я обернулась на свой сад, облитый лунным светом, на Веру, стоящую в дверях, опираясь на трость, на взволнованную Аду. - До свидания! - громко произнесла я им всем сразу.
- Возвращайся! - немедленно отозвалась Вера, и я вдруг побежала к ней, ведомая слепым чувством привязанности. Она обняла меня сухо, но крепко и так же поцеловала в щеку - без лишних сантиментов или вздохов-ахов. Зато Ада, обвив мою шею, всхлипнула мне прямо в ухо со словами:
- Пожалуйста, пожалуйста, возвращайтесь! - ее слезы намочили мое лицо, как соленый дождь.
Аэропорт Шарля де Голля встретил меня дождем и ветром. Меня никто не ждал, не махал приветственно рукой, и я сама, забрав багаж, взяла такси. Огни, вспыхивающие в каплях на лобовом стекле, напомнили мне фонарики, каждую ночь зажигающиеся на моей площадке. Откинувшись на сиденье, я молча слушала тихую музыку, льющуюся из приемника. Вот я и в Париже. Второй раз за лето. Интересно, успела Анна предупредить экономку, присматривающую за ее домом, о моем внезапном приезде? Если нет, мне придется спать в гостиной на затянутом целлофаном диване. А, пусть! Мне уже все равно. Глаза слипались, и звуки убегали вдаль; голова той дело падала на грудь.
Особнячок Анны, выкрашенный в небесно-голубой цвет, оттеняемый белыми полосами колонн, сиял лампами, словно дождь отмыл его дочиста. Даже днем он не казался таким чистым. Подтянутая, немолодая помощница Анны - Эльвира, вышла мне навстречу с деловитым выражением, словно высеченного из камня лица.
- Доброе утро, - поприветствовала она сухо. - Мадам позвонила вечером о вашем визите.
- Спасибо, я не стесню вас, мне, скорее всего, придется переехать в отель поближе к деловому центру, - я сняла короткий дорожный плащ и с удовольствием расстегнула замочки на сапогах, освобождая усталые ноги.
- Ни к чему это, гостям мадам Анны, мыкаться по отелям! - возмутилась Эльвира. - А вы, к тому же, ее родная племянница! Вы считаете, мы совсем человеческий облик потеряли?
- Извините, - я улыбнулась. - Просто, я уже была у вас этим летом.
- Да живите вы на здоровье! - оттаяла, наконец, Эльвира и даже улыбнулась в ответ. Вот такой я ее помнила: улыбчивой, но все же строгой и деловитой. -Спальня наверху та же, окна во двор, как вы любите. Фонтаны работают... Помните, как вы смотрели на них часами?
- Да, - я вздохнула. Это было совсем в другой жизни. - Конечно, помню. Так красиво.
- Понравилось вам в Ницце? - провожая меня наверх, спросила она уже совсем по-дружески.
- очень. Лето промчалось, как день.
- Ничего, там и зимой тепло, и весной. Когда бы вы ни вернулись туда - светит солнце и плещется море. Ну, спокойной ночи, или доброго утра, как вам больше нравится, - добавила она, распахивая двери в спальню. - Обед подам по-русски, в два часа, но это - только сегодня. Обычно - позже, а завтрак в девять.
- Спасибо, Эльвира, - едва держась на ногах, поблагодарила я, представив, как я соскочу с постели в девять утра, чтобы выпить кофе. Может, и в самом деле, переехать в отель?
Я легла на постель, приняв душ, и, сложив одежду на креслице, маленьком, словно игрушечном, стоящем у окна. Дождь шумел, убаюкивая. Если бы не глухая завеса туч, на небе уже бы светило солнце, оповещая о начале нового дня. Сон пришел легко и незаметно.
Как там Луи? - с этой мыслью я проснулась, ухватив сознанием кончик сна, в котором сине-зеленые глаза улыбались мне, сияя от счастья. Хороший сон, и плохая действительность. Я одна.
Вчера перед вылетом мы простояли с Луи, не говоря ни слова, больше получаса. Мы только обнимали друг друга и теснее сплетали руки. Слов просто не было, зачем они, когда любишь до безумия, и вот-вот потеряешь любимого из виду. Луи целовал меня в висок и снова замирал, сжимая меня так, что становилось больно и трудно дышать. Я боялась спугнуть наше хрупкое счастье случайно вырвавшимся выражением досады или некстати заблестевшими на щеках слезами, поэтому не шевелилась и молчала. Мне хотелось поцеловать Луи, почувствовать его свежие губы на своих губах, но страх, что мы не сможем остановиться, сдерживал меня. Объявили рейс, и Луи тихо выдохнул:
- Ну, вот! - огорчен он был неподдельно; его любовь придала мне сил.
- Ничего, надеюсь, это не надолго, - произнесла я, с ужасом осознавая, что недолгое ожидание встречи для нас с Луи, означает скорую смерть Симоне.
- Я люблю тебя, - измученный Луи повернул меня к себе за плечи. - Прошу тебя, не забывай меня. Возвращайся, когда захочешь, только возвращайся!
Я держалась из последних сил. Поцелуй все-таки состоялся, но я уже не могла
реагировать адекватно. Мне не хватало воздуха, не хватало Луи, не хватало, хоть
он еще был со мной, почти во мне.
Проснувшись в Париже под барабанную дробь дождя, я ощутила холод арктической зимы, словно меня волшебным образом перебросили из солнечного рая в снега и бураны. Душа рвалась в Бухту Ангелов с настойчивостью капризного ребенка. Сердце ныло. Любовь - вот, что это такое. Когда знаешь, что можешь в любую минуту протянуть руку и дотронуться до любимого, не осознаешь, как сильно может быть это неподвластное разуму чувство, способное довести до безумия, пока вы в разлуке. Слова «я люблю тебя» чудесны и изумительны, но если рядом нет губ, произносящих эти слова, они кажутся страшным заклятием. Любовь - это болезнь. Я и чувствовала себя больной, застилая постель в это первое утро в Париже. Грудь давило нестерпимо, колени дрожали, губы тряслись, как у впечатлительной старушонки, впавшей в маразм. Хотелось кричать.
Я бросила покрывало, расшитое белой гладью и распахнула окно. Дождь притих, но ветер усиливался, должно быть, вознамерившись разогнать тяжелые, цепляющиеся за верхушки домов, облака. Может, с приходом лучистого дня, мне станет легче?
Луи, милый, как же ты нужен мне сейчас! Вот я и влюбилась, как моя бабушка. Случилось то, чего я всегда боялась. Я влюбилась, как мама, отпустившая отца без слез. Права оказалась Вера -у нас все женщины с приветом. Луи! У меня даже снимка твоего нет! А вдруг я забуду твое лицо, забуду, как светятся твои глаза, какой ты сильный и красивый! Что, если я не узнаю тебя, встретив вновь, что, если ты не узнаешь меня?! Почему все вокруг решили, что мы созданы друг для друга? Откуда такая уверенность? Разве только во внешности дело? Нет же. Помнишь день нашей первой встречи. С первого вздоха, с первого взгляда было ясно, что мы влюбились друг в друга, как дети, не знакомые с правилами и ограничениями морали. Подул жаркий, дикий ветер, и поглотил нас, околдовав. Ты так же любишь меня, так же сильно. Тебе тоже трудно дышать сейчас, и нет аппетита. Ты тоже болен. Луи, мужчина, встреченный на другом краю Земли...
Мне стало холодно, и закрыла одну створку. Настроение исчезло совсем, чтобы называться плохим или хорошим; оно стало никаким.
Промучившись в одиночестве от тоски и душащей меня нежности, я чуть было не опоздала к обеду. Есть я не хотела совершенно, но обижать Эльвиру не следовало. Поэтому, одевшись в пристойные черные брюки и темно-зеленую кофточку с открытой спиной, я спустилась вниз и прошла в столовую.
Стол был накрыт и сервирован с перфекционисткой дотошностью. Придется вспоминать мамины уроки по этикету. Хорошо, что я не догадалась выйти к обеду в пижаме или джинсах с футболкой. И вообще, как я буду есть без книги?
Эльвира безо всяких эмоций наблюдала за моими мучениями, и только когда на моей тарелке оказалось допустимое количество пищи, уложенное туда с помощью подходящих столовых приборов, взгляд ее потеплел. А я не представляла себе, как сьем все это великолепие, если организм возмущенно противится всему, кроме холодной воды.
- Приятного аппетита, - изрекла Эльвира и грациозно удалилась. Слава Богу, а то я уж было, подумала, что она так и будет взглядом пропихивать в меня еду.
Я пожевала куриное мясо, не почувствовав вкуса; проглотила несколько кусочков спаржи, запила соком и отложила вилку. Нет Что угодно, только не еда. Все, что угодно! И где моя Ада с круассанами? Лучше бы мне кофе предложили, не понятно, что ли, у меня еще утро?
Убедившись, что за мной никто не наблюдает, я выскользнула из-за стола и пошла в библиотеку. Здесь у Анны был оборудован настоящий кабинет для ведения дел, для приема посетителей, для отдыха.
Книги заполняли все шкафы от пола до потолка, поражая ассортиментом, порядком. Совсем старенькие, затертые, стояли в небольшом стеллаже справа от тяжелого письменного стола под зеленым сукном. Фолианты в золотом переплете, не оставляющем сомнения в их ценности, разместились в самом большом с лепниной шкафу красного дерева. Собрания сочинений русских классиков, философов, теологов, ученых - все это Анна расставила по одной ей известной схеме, и время от времени, читала! Ну, или, не читала, но с полок доставала. Мир книг подчинил меня себе мгновенно. Я села в кресло за столом и огляделась: очень впечатляюще, и заставляет забыть о своих мелких, житейских проблемах. Я взяла с полки поближе « Поющие в терновнике», и открыла наугад, гадая, как в детстве. Фраза, бросившаяся мне в глаза, сбила бы меня с ног, если бы я стояла: «Да, она была мертва, еще как мертва - должно быть, умерла через считанные минуты после того, как ушла к себе...»
- Это о Симоне! - догадалась я, как только сердце немного успокоилось и перестало сотрясать все мое тело. - Неужели, правда?!
Яростно захлопнув толстую книгу, я сложила руки на столе, как первоклассница, и уставилась перед собой. Как все сложно! Или это только я так чувствую, а все окружающие живут себе, да живут, старательно прячась от трудных жизненных ситуаций, упрощая все, и превращаясь в амеб с простыми мыслями, простыми ощущениями? Сколько раз я слышала в свой адрес: «Не усложняй!»
После смерти Владлены я много размышляла над реакцией наших общих знакомых на это горестное событие. Все, так или иначе, испытали шок, боль, страх, и еще целый ряд эмоций, присущих каждому в отдельности. И только я, как выяснилось позже, взялась увековечить имя Лады в художественном произведении, конечно же, многое усложнив и запутав. Это была моя реакция, лично мое мироощущение, мое восприятие общего горя - общего для многих! А будь я проще и равнодушней?
Я стиснула руками толстый переплет и сморщилась: а нужно ли кому-нибудь читать о несчастной девочке, чьим прототипом явилась Лада, сиганувшей с моста от безответной любви?! А вдруг я ошибочно приняла свое желание писать книги за божий дар? С чего я взяла, что Бог дал мне власть облекать мысли в слова, распоряжаясь прошлым близких мне людей, насильно воткнутых меж страниц? Кто я такая, чтобы описывать смерть или рождение, любовь или горе, не испросив позволения у героя, или его родных? Конечно, в книге нет живых людей, там только совпадения имен или обстоятельств, но ведь кто-то может узнать себя или случившееся со своей подругой, женой...
За окном снова полил дождь, прекратившийся было, и даже подпустивший солнце на два шага к мокрому городу. Хорошо, что я не поехала в старенькую квартирку Анны на Монмартре! Как я помнила, по крыше во время подобных ливней, капли барабанили, как сумасшедшие, мешая нормально существовать.
Потянувшись, я прошлась по библиотеке, решая, когда же лучше позвонить Катрин, и сообщить о своем приезде. По-хорошему, у меня в запасе было еще два дня, но маяться от безделья, просто потому, что заявилась раньше, я не собиралась,
Запретив себе думать о вечном, вспоминать о Луи, тосковать о Симоне, я решительно закрыла дверь библиотеки, оставив внутри уютной теплой комнаты все страхи, надежды и тревоги. Пора переключаться на серьезные вещи, а любовь и сомнения пусть дожидаются своего часа.
Мой звонок не был неожиданностью для Катрин, радостно воскликнувшей в своей манере:
- О, шерри, но это же замечательно, что ты в Париже! Нам непременно надо увидеться с тобой! Кстати, Вячеслав - твой агент - уже давно здесь и мается от безделья.
- Славка в Париже? - удивилась я прыти Сухарева, клявшегося мне чуть не на Библии, что посвятит всего себя продвижению моего первого романа на европейский рынок. Хотя. Наверное, что важнее, тем он и занимается.
-Да, уже недели две. Я, конечно, погрешила против истины, обвинив его в праздности, - засмеялась Катрин, - он очень талантливый промоутер, и с фантазией. Мы поладили и поделили обязанности. Осталось только провести парочку открытых вечеров, посвященных литературе, и выпустить тебя на публику. Как переводчик, я всегда к твоим услугам.
- О, это здорово, Катрин! - я улыбнулась, оттаивая. - Не оставляй меня, хотя возможность потренироваться во французском у меня была!
- И неплохая - надо заметить! Ошибок гораздо меньше и произношение стало почище. Недаром говорят, русские лучше всех умудряются выучить иностранный, да за такой короткий срок. Кто учитель, если не секрет? Тетя?
- И да, и нет, - рассмеялась я неожиданно кокетливо. Правда, что женщине, по уши влюбленной, хочется говорить только о Нем, невольно выдавая свои чувства к месту и нет.
- Ага! - оживилась и без того темпераментная Катрин. - И кто он?
- Ты не знаешь его, вкрадчиво ушла я от ответа.
- Да ладно, Любовь, mon amour, прекрати! Таинственность тебе не к лицу. Расскажи.
- Хорошо, расскажу, но только при личной встрече, и только после того, как покончим с делами.
- Ну, что ж, договорились. Учти, я с тебя не слезу!
- Уже учла.
- Но он хоть красивый? - унять женское любопытство практически невозможно, не бросив ему косточку:
- О, да!
- Француз?
- Наполовину.
- Боже, а кто еще?
- Немец.
- Чокнуться можно! Он же, наверное, отменный любовник, с таким-то коктейлем из генов?
- Отменный.
- Я тебя ненавижу! Ты, как некоторые мужчины - слова не вытянешь!
- Но я же ответила! - возмутилась я.
- Как же, ответила! Шерри, я обижусь, так и знай!
- Катрин, будь же последовательна, мы только что договорились, что я все расскажу.
- Хорошо. И зачем быть такой умной, не устаешь от себя?
- Ужас, как устаю.
- Когда приедешь?
- Пожалуй, когда скажешь, - я была готова к решительным действиям. Шляться по пляжу, мучаясь от избытка чувств - утомительное занятие. Наконец-то у меня нашлось настоящее дело.
- Вот хорошо, - обрадовалась Катрин. - Сейчас я скажу, когда мы встретимся. Так, - забормотала она куда-то в сторону, - в два - парикмахер, в три, четыре -свободна, в пять - экскурсионный тур по Парижу. Знаешь, я вожу бедняжек-инвалидов показывать город. Это в рамках благотворительности - помощь несчастным. Обычно я так устаю после подобных поездок, не физически, нет, а морально, будто душу вынули, - она вздохнула глубоко и протяжно выдохнула.
- То, что ты делаешь - очень важно для этих людей, - тихо заметила я, а перед глазами в тысячный раз возник образ Симоне, смеющейся после простой прогулки по пляжу. - Ты даже не представляешь, насколько важно!
- Любовь? - Катрин сменила тон. - Что у тебя произошло-то? Только сейчас дошло, ты какая-то странная, другая какая-то. Шерри?
- Да-да, Катрин, я все расскажу, честно. Ты мне так и не назначила время.
- В два, и черт с ним, с парикмахером! У нас будет целых три часа на разговоры. Приезжаю на Рю де Риволи, там кафешек много, я тебя встречу. У меня новый «Пежо», мимо не пройдешь.
- Договорились, - я улыбнулась. - Подозреваю, что у меня в Москве такая же машина, если учесть наши схожие вкусы! А цвет?
- Синий.
- О, какие мы, оказывается, сдержанные!
- Ну, хотела-то я красный, но в салоне сравнила и остановилась на синем. Отец сказал: « Под глаза, что ли, подбирала?»
Катрин расхохоталась:
- Папа твой с юмором.
- Что есть, то есть, - согласилась я.
- А у меня - ярко- желтый!
- Вот, кто сумасбродка-то, не я - мы уже смеялись вместе. - Точно мимо не пройду.
- Не опаздывай, шерри, я очень соскучилась по тебе, боюсь, даже трех часов нам будет мало.
- Я буду вовремя, - пообещала я. - Пока, до встречи.
Собралась я быстро. Нервное напряжение спало, а предстоящая встреча с Катрин, умной и только притворяющейся легкомысленной, должна была окончательно вернуть мне душевное равновесие. Я надела черный костюм с брюками, закрытые туфли, тоже черные, на небольшой платформе - настоящее спасение в дождь. Оживлял мой облик светло-синий топ, и кулон от Сваровски с синим камнем на бархотке. Пожалев, что моя уютная машинка скучает в теплом гараже в далекой-предалекой Москве, я вызвала такси.
Дождь то усиливался, то стихал, и тогда сквозь рваные, стремительно несущиеся по небу тучи, просачивалось анемичное солнце, не успевая даже высушить тротуары и зонты. Не может быть, что это - то же самое солнце, палившее над Бухтой Ангелов, горя огнем, разжигая страсти, доводя до кипения море. Я раскрыла зонт и быстро пошла к припаркованной желтой машинке с эмблемой в виде льва на капоте. Катрин выпрыгнула мне навстречу, не боясь испачкать свое светло платье чуть ниже колена и белые сапожки с серебряными вставками. Уж кто и был законодателем стиля - так это она, угадывающая все тенденции в предстоящих коллекциях, и знакомая с большинством модельеров. Кто бы подумал, что ее стихия литература, а не мода!
- Шерри! - Катрин широко улыбнулась мне, - наконец-то я вижу тебя!
- Здравствуй, Катрин, - я подбежала к ней, так и не закрыв зонтик, и обняла одной рукой за плечи.
Сразу же стало тепло. Людям нужны люди. Больше чем книги или музыка, которые мы никогда бы не создали, если б не общались, не дружили, не любили.
* * *
Кофейне, где расположились мы с Катрин, не был страшен никакой дождь. Здесь горел настоящий огонь в камине, матово-белый свет ламп, развешанных в самых необычных местах, создавал ощущение вечера, первых сумерек. Мы, конечно же, заказали целый кофейник благоухающего напитка, и гору сластей, презрев все диеты на свете. Ветер злился где-то далеко, больше не распахивая полы плаща и не вымораживая драгоценное тепло. Катрин оживленно огляделась и заговорщицки склонилась ко мне через столик.
-Ну?
- Я не могу так сразу, - улыбнулась я ее нетерпению. - Ты думаешь, легко начать? Отвлеки меня как-нибудь, а я пока соберусь с мыслями.
- Что тут собираться?! - всплеснула она руками. - Разве ты не вспоминаешь о нем каждую минуту?
- Стараюсь не вспоминать, - честно сказала я. И, действительно, стоило глазам Луи привидеться мне, как я трясла головой, зажмуривалась и срочно переключалась на какую-нибудь другую тему. Любовь упрямее всего по ночам; днем с ней нетрудно справиться, всецело погрузившись в рутинные обязанности.
- Хочешь, я расскажу тебе, как однажды втюрилась в мальчика - сына моих знакомых? - вдруг выдала Катрин.
- Вот это, должно быть, история! - я сразу вся подобралась. Писатель должен быть готов в любой момент услышать историю, запомнить ее и сложить в аккуратненькую стопочку таких же в своей голове, чтобы однажды, взявшись за перо, переложить на бумагу простые слова, превратив их в роман или новеллу.
- О, да, это история. Если однажды тебе захочется состряпать из нее нетленку, -прочитав мои мысли, усмехнулась Катрин, - то хотя бы поменяй имена и некоторые, особо порочащие меня подробности.
- А будут и такие?! - не сдержавшись, съязвила я.
- Будешь хихикать и ерничать, никаких не будет! - пригрозила мне Катрин.
- Обещаю поменять имена и вырезать скабрезности, - продолжая дурачиться, я подняла ладонь в клятвенном жесте.
- То-то же,- с сомнением поглядев на меня, Катрин чуть улыбнулась. -Глумиться не советую, обижусь.
- Все, Катрин, я внимательно слушаю.
Она родилась в Париже. Истинная француженка. Мать была в молодости помощницей парфюмера, а позже купила собственный салон-магазин косметики, где можно было найти все от крема по уходу за ногами до эксклюзивных духов. Отец Катрин рано умер, но, преуспев в виноделии, оставил близким серьезный каптал, пригодившийся, когда девушка пошла учиться, посвятив себя литературе.
Настырная умница, Катрин, выучившая пять языков, и свободно на них говорившая, поняла однажды, что кроме книг и иностранных слов, в ее жизни нет ничего. Пустота. Вакуум. Ей захотелось любить, но стечение обстоятельств, когда работа занимает все свободное время, перечеркнуло надежду на счастье. Она много путешествовала в силу своей профессии, много общалась с людьми, но Его так и не встретила.
Шли годы. Катрин Мове, занявшая почетное место среди ученой элиты, стукнуло тридцать шесть. Ни семьи, ни детей, ни отношений, хоть немного перспективных. Она отчаялась и захандрила. Друзья, сочувственно наблюдавшие за жизнью неустроенной красавицы, подарили ей путевку на солнечное побережье Италии, ожидая, что уж там-то она расслабится и найдет, если не счастье, то красивое развлечение.
Не тут-то было. Итальянцев Катрин нашла грубыми пошляками. Плавать она не умела, солнце обжигало кожу так, что приходилось изводить тонны защитного крема. Она вернулась из путешествия прежней, только с облупленным носом и полным отсутствием веры в человечество. О любви она забыла, поставив на своих детских мечтах жирный крест, тем самым, расписавшись в своей холодности и занудстве. Друзья махнули на нее рукой. Работодатели загружали под самую крышу, радуясь, что хоть один специалист всегда на месте, не болен, не беременный, не хлюпает носом от безответной любви и не висит на телефоне.
Катрин то ли умирала, то ли погружалась в анабиоз, что для окружающих ее мужчин было одним и тем же. Отпраздновав тридцативосьмилетие за компьютером, он с удивлением услышала шум с улицы. Выглянув в окно, Катрин равнодушно стала наблюдать, как ее новые соседи въезжают в беленький домик, таскают коробки, сумки, ругаются с носильщиками мебели. Маленькая девочка, лет пяти, орала, как резаная. Как решила Катрин, больше от усталости, чем от боли. Хоть девчушка и свалилась с велика, на тяжелораненую она явно не тянула. Мужчина и женщина - обычные люди, измотанные переездом, только вяло прикрикнули на капризулю, и снова взялись за свои коробки, зато их старший сын, опустив на землю два стула с шелковой обивкой сидений, торопливо пересек газон у дома и присел перед ребенком. Что он говорил, слышно не было, а зря, его слова стоило записать всем родителям, чей ребенок требует к себе повышенного внимания, потому что девочка затихла и обняла брата за шею.
Катрин со вздохом отошла от окна, пытаясь убедить себя, что каждому свое, и нет гарантии, что ее дети так же ладили бы друг с другом, если б они у нее были. Со странным коротким смешком, она удивленно одернула себя, отметившую, как хорош подросток - строен и ловок в движениях.
Работа над переводами разнообразных книг, не отпускала ее ни на минуту. Тело ее сидело в кресле перед компьютером, разум стилизовал неровные выражения, поправлял ошибки, а сердце жило своей жизнью, взбунтовавшись впервые за долгие-долгие годы затворничества и погружения в себя. И по волшебству бытия, каждый день напоминавшему кому-то из самонадеянных людей, что мысль материальна, в дверь Катрин позвонил тот самый соседский мальчик. Успев познакомиться с его родителями, она все же старательно избегала его, боясь своего сердца, пугаясь своей реакции. Он очень нравился ей внешне: темноволосый, высокий, гибкий, спортивный, и привлекал незамутненным масс медийным илом сознанием. Он жил по своим законам, являя миру новые мысли и сдержанные пока революционные идеи. Он был интересен, и очень отличался и от взрослых, и от немногих знакомых Катрин подростков. Когда в редкие минуты отдыха Катрин встречалась с четой Арамо - Лораном и Николь -она сознательно выбирала часы визита с поправкой на отсутствие Венсана -героя ее нетрадиционных грез. Маленькая Мари пользовалась своим полным правом единственного ребенка, и выступала перед гостьей, как только допускало ее воображение.
И вот, это стук в дверь. Загадка. Мистика. Катрин Мове - почти сорокалетняя дама, добившаяся признания в самых высоких кругах общества, побледнела, поняв, кто стоит за ее дверью, и настойчиво пытается войти. Приличия требовали только одного: пойти и открыть. Ранее неведомый страх звал забиться в самый дальний угол и заткнуть уши. Она медленно сошла вниз и нерешительно остановилась. Впервые увидела солнце, освещающее всю гостиную, и почувствовала аромат зелени с улицы. Что-то прекрасное, как мечта коснулось ее и ласково повело к двери, шепча «открой же!». Катрин повернула ключ. Замок щелкнул. Дверь распахнулась.
- Здравствуйте, мадам, - свежий голос Венсана музыкой зазвучал у нее в ушах. - Можно мне поговорить с вами?
- Конечно, входи, пожалуйста,- она чуть отошла, пропуская его внутрь.
- Неожиданный визит, но мне приятно- - он одет, как мальчишка: джинсы, футболка, кеды. Волосы, короткие, темно-каштановые, чуть вьющиеся, взъерошены, словно их ни разу не касалась расческа. Вблизи его лицо кажется еще моложе, должно быть, от веснушек, рассыпанных по переносице. Серые глаза в длинных ресницах, черных и густых, хоть и небольшие, но очень выразительные, быстрые, даже молниеносные. Ему только двадцать. Страшная цифра, которая, правда, в день приезда Венсана с родителями, казалась еще меньше. Что же привело его?
- Присядешь, или ты «на минутку», как все мальчишки? - улыбнулась Катрин, вспомнив, что ей не пристало трястись, теряя лицо. Возраст - это не только опыт, это настоящее духовное богатство, состоящее из умений, знаний, и приобретенного за годы таланта скрывать свои чувства.
- Спасибо, - ответил он с благодарной, короткой, как вспышка, улыбкой. И было непонятно, надолго он зашел, или Катрин права насчет его мальчишеской сущности.
Он сел не красивый мягкий диван, которым никто не пользовался: ни гости Катрин, ни клиенты, ни она сама. Ей пришлось подавить печальный вздох, поймав себя на странном выводе: какая же одинокая у нее жизнь, если все посетители сразу приглашаются в кабинет «по делу», не задерживаясь здесь, в солнечной, не заходя в уютную желтую столовую.
- Я тебя слушаю, Венсан, - она села в противоположный угол того же дивана. - Рассказывай.
- Не могли бы вы, мадам, учить меня английскому? - он сразу стал робок. - Я подружился с двумя англичанами, и они убедили меня поступить в один университет в Англии. Там очень хорошие педагоги, уровень обучения высокий; потом будет легко занять хорошую должность. Я послал свой аттестат, резюме, все такое, - он темпераментным жестом помахал перед лицом, - и мне ответили только вчера, - в руке его оказался большой голубой пакет, неаккуратно порванный, видимо, в спешке нетерпения.
- Давай, я взгляну, - Катрин потянулась за конвертом. Пальцы ее нечаянно коснулись руки Венсана, и она, к своей досада, вспыхнула, как школьница Обругав себя дурой, она вновь заставила себя успокоиться, и стала читать. Все было ясно: мальчишка очень перспективный, шанс поступить у него очень высок, но английский нужен не просто школьный в рамках «I love you so march», а настоящий, разговорный, грамотный, ведь обучение ведется на этом языке, и ни на каком другом. Трудно себе представить, чтобы Англия снизошла до француза.
- Мадам Мове? - он ерзал, не сводя с нее глаз.
- Ну, что ж, - Катрин посмотрела на него, посерьезнев, - если ты готов полностью отдаться обучению, я возьмусь за тебя. Учти, времени у нас мало, и тебе придется уделить большое внимание самостоятельной работе.
- Да, хорошо! - запальчиво перебил ее Венсан. - Мне бы только выучить лот проклятый язык.
- Он очень легкий, важно понять принцип, и обогатить словарный запас. Позже, общаясь с однокурсниками, ты научишься расхожим выражениям, жаргону, шуткам, но без основ, конечно, нечего даже и думать пробовать.
- А это дорого? - вдруг испугался Венсан и робко посмотрел ей в лицо. - Вы понимаете, мне очень нужны деньги сейчас, на учебники, одежду приличную, а мои родители толком помочь не могут. Они, как вы знаете, дом купили в кредит.
- Это не дорого, успокойся, - рассмеялась Катрин, сама не имевшая понятия, сколько берут за репетиторство. Такой опыт ей предлагали впервые. - Мы договоримся, я думаю.
- Спасибо. А когда начнем? - видно было, что на душе у парня полегчало.
- Тебе выгодней начать, как можно раньше.
- Тогда я предлагаю завтра, - улыбнулся он своей обворожительной улыбкой.
- Хорошо, давай в десять утра, - кивнула Катрин. - Урок займет часа два-три, а потом у меня много своей работы. Если что-то станет непонятно, заходи без предварительной договоренности; я почти всегда дома.
- А вы переводчик?
- Да.
-Ас какого?
- Практически, со всех.
- Ничего себе! - он внимательно посмотрел ей в глаза. - А почему вы одна? Катрин не выдержала его взгляда. Дышать стало трудно, а сердце забилось, как
бешеное. Зачем он спросил ее об этом? От любопытства? Из вежливости? И ведь надо что-то отвечать. Что?
- Я не знаю, - вздохнула она, не поднимая глаз. - Сначала не думала о будущем, а теперь уж поздно.
- Не надо так говорить! - серьезно покачав головой, не согласился он. - Вы ведь очень красивая, извините за наглость. И молодая, и умная...
- Спасибо. Какая же это наглость?! Мне таких слов никто и не говорил никогда, - она несмело взглянула на него, - спасибо, Венсан, очень приятно.
Когда дверь за ним закрылась, Катрин глупо хихикнула и всхлипнула, зажав рот ладонью. Возможно, он ничего особенного не имел в виду, но мир ее перевернулся и завис под потолком. Улыбка на целый день приклеилась к губам.
Потом он стал приходить ежедневно, как прилежный ученик. Каждое утро она бежала ему навстречу, новая, радостная и еще более, чем когда-либо, скрытная. Ей трудно было представить себя кокетничающей с ним или делающей ему комплимент, но она не уставая ждала, когда же он улыбнется ей с игрой во взгляде, или снова повторит те незатейливые слова, окрылившие ее в его первый визит. Время шло, а Венсан всего лишь учил английский язык, терпеливо, путаясь, читал заданные тексты, тут же, мучаясь, сопя, переводил их, выслушивая нежные упреки Катрин, которая лишним замечанием боялась спугнуть его, даже в ущерб обучению. И дело не двигалось. То есть, язык понемногу сдавался упертому подростку, а вот отношения, казалось, застыли на одной точке. Катрин так много и так подолгу думала о нем, выстраивая мысленные диалоги, выдумывая за него ответы, что в настоящем времени, сама того не замечая, она начинала вести себя с ним так, будто эти диалоги состоялись, эти ответы прозвучали. Возвращаться на бренную землю к жестокой действительности из-под небесных высот с каждым разом становилось все труднее и труднее. Она стала плохо спать и мучилась от того, что видела утром в зеркале. Привести себя в порядок, когда тебе уже почти сорок не так-то легко, и к условленным десяти часам, она едва успевала подкраситься после длительных масок или массажа. Венсан был вежлив и учтив. Он кивал, внимательно слушая уроки, торопился повторять за ней тут же, не выходя из ее дома, учил слова и вопросительно вскидывал на нее взгляд своих серых выразительных глаз, как бы справляясь, удалось ли ему, победил ли он. Лето шло своим чередом. Знакомые ездили по курортам, вечерами ходили друг к другу в гости, а Катрин все сидела над переводами и составляла новые задания для своего любимого ученика, не замечая солнца, тепла, света. Ей хотелось только видеть его и слышать, и она старалась не думать, что будет с ней, когда придет сентябрь, и Венсан Арамо уедет в Лондон.
Одиночество Катрин Мове длилось и длилось, но теперь оно выводило ее из себя, толкало куда-то и зачем-то, мучило, изводило, и, в конце концов, в голове несчастной женщины начал зреть план. Она хотела любви, но не чьей-нибудь. Ее избранник был хоть и значительно моложе, но, случись чудо, они не нарушили бы никаких законов. Отчаявшаяся Катрин с каждым днем становилась все более несчастной и бесшабашной. « Плевать!» - думала она. «Один только раз, а потом он уедет, и все будет, как прежде!»
Венсан смотрел на нее с интересом, когда она предложила ему выпить кофе и немного передохнуть. Он растерялся, но все же не так сильно, как могло бы быть в первые дни их знакомства. Улыбка вернулась на его лицо, и он согласно кивнул.
- Хорошо, спасибо, мадам Мове.
- Слушай, а почему так официально? - улыбнулась она оживленно. - Я же просто помогаю тебе с учебой, зову тебя Венсаном, без всяких месье, так почему бы и тебе не быть попроще?
- Шутите? - воскликнул он. - Да у меня язык не повернется, звать вас Катрин! Вы столько сделали для меня, так образованны, как я могу?!
- Очень просто. А то от «мадам Мове» я чувствую себя древней старухой без шанса на успех у мужчин, - она сказала это просто, в своей шутливой манере и чуть не подпрыгнула, когда он произнес:
- Катрин, не говори чушь!
- Что? - сначала она оторопела. - Что? - а потом, встретив его, насмерть перепуганный взгляд, расхохоталась, звонко и радостно. - Черт, но ведь это совсем другое дело!
- Слава Богу, - выдохнул он с облегчением. - А я уж, было, приготовился получить по лицу.
Они пили кофе, весело разговаривали, и концу занятия подружились окончательно. Ранее сдержанный Венсан, взахлеб рассказывал ей, что ему приходится изобретать, чтобы лучше запомнить чужие слова, какие ему нравятся фильмы, чем занимаются его родители и сестренка Мари; он говорил с Катрин о своих планах на будущее, а позже спросил совета:
- Как вы считаете, Катрин, мне нужно искать работу, чтобы платить за обучение?
- весь его облик выражал тревогу; видимо, этот вопрос страшно беспокоил его.
- Я не совсем поняла, твои родители, они хоть сколько-нибудь тебе дали?
- Да, конечно, но этого едва хватает, я узнавал. Если я истрачу все накопления, то мне даже вернуться домой будет не на что. Знаете, я тут хотел официантом в бар устроиться, но вдруг стало неловко...
- Чего же? - Катрин смутилась. Неужели он стыдится грязной работы перед друзьями?
- Нет, не то, что вы подумали, - покраснел он, а Катрин изумленно качнула головой. - Мы только приехали, и если люди увидят, что сын новых соседей работает официантом, моих родителей запишут в нищие. Мне бы очень не хотелось портить им репутацию. Я нашел еще одно кафе, оно далеко отсюда, но я буду успевать к началу смены, если стану ездить на велике. Месяц у меня еще есть, только занятия придется перенести. Мне нужен ваш, - он смутился и поправился,-твой совет, Катрин.
Она не имела права вмешиваться. Ей оставалось только согласиться и назначить новое время, ближе к вечеру. Если бы она отказалась, он просто перестал бы приходить к ней и занялся накоплением средств на джинсы и прочие мальчишеские удовольствия.
- В семь или восемь, - просто произнесла она сдержанно. - Я уважаю твое решение.
- Ты самый лучший друг на свете! - восхищенно ахнул он. - Спасибо за понимание.
- Не за что. Тебе спасибо. За доверие.
Она провела бессонную ночь, ворочаясь и обдумывая детали плана, занозой
торчащего в мозгу. Разговор с Венсаном подсказал ей еще одну мысль, и Катрин
чуть не вопила, так эта мысль овладела ей. Для осуществления плана не
оставалось времени, требовалась невероятная смелость и внутренняя готовность.
Неделя или две, не больше, - повторяла она про себя, как заклинание, - неделя
или две.
За последующие семь дней она провела в салонах красоты столько времени, сколько не позволяла себе за все прожитые годы. Она была очень хороша собой, но, как всякая влюбленная женщина, вне зависимости от возраста, нашла в себе кучу жутких недостатков, от которых непременно следовало избавиться. Она изменила прическу, и скучная, скрученная в узел «шишка» навсегда исчезла с затылка, рассыпавшись по плечам и спине темно-золотыми прядками. Она вспомнила, что к ее голубым глазам прекрасно подходят сиреневые тени, и скупила полмагазина косметики, разорившись на любимые духи от Армани. Жизнь забурлила в ней ключом, неожиданно пробудив от долго нудной зимы. Ей стали интересны наряды, модные тенденции, цветовые решения. Ее вновь, как в двадцать, завлек спорт и легкие пробежки по утрам с плеером в ушах. Знакомые отказывались верить, переступая порог ее дома, что это та же самая Катрин Мове, прославившаяся, как мастер слова, гений перевода. Все дружно удивлялись, задерживали дыхание, но никто не решился спросить, что же с ней произошло, вызвав эти грандиозные перемены.
Удивился и Венсан. Он забежал к ней вечером в воскресенье, чтобы уточнить некоторые места в очень трудном тексте, заданном ему для перевода. Ему никто не открыл, хотя в это время Катрин всегда была дома. Он хотел, было уйти, но вдруг из-за спины послышалось:
- Привет, Венсан, не ожидала! - он радостно обернулся на это бодрое приветствие и ненадолго замер, вглядываясь в когда-то знакомое лицо.
- Катрин, 0ы? Здравствуйте, - и пауза, с которой он не знал что делать, то ли тянуть, сколько позволит вежливость, то ли, как можно скорее спросить о чем-нибудь.
- Я ездила за город, такая жара, да? - не дожидаясь ответа, она вынула ключ и вставила его в замок. - Входи. Трудности с текстом? - легкой походкой, швырнув на ходу сумку под вешалку, она прошествовала в сторону кухни, - Кофе?
Венсан очумело шел за ней, отстав на десять шагов. Он хотел бы спросить, что это с ней, почему так сияют ее голубые глаза, почему она вдруг стала так свободна и беспечна, но язык его не слушался; и ноги заплетались.
Когда она вновь появилась в гостиной, неся собственноручно поднос, он вскочил с дивана, куда упал, было, озадаченный, и бросился ей на помощь. Аромат ее духов опьянил его на мгновение, всколыхнув какие-то воспоминания, напомнив забытые образы...
- Ну что, Венсан, показывай, где возникли проблемы? - дружелюбно спросила она, закидывая ногу на ногу и выпрямляя спину. Он, кое-как справившись с одеревенелыми пальцами, перелистнул несколько страниц и ткнул в подчеркнутые красным строки.
- Да, это непросто, - лукаво улыбнулась она. - Давай вспомним тему прошлого занятия.
Наконец он освоился с ее новым образом. Внимательно слушая ее, он восхищенно следил за живой игрой ее свежего лица, блеском глаз, таких выразительных! Смущаясь, он отводил взгляд от глубокого выреза модной блузки, безупречно подчеркивающей смуглую большую грудь. Катрин вдумчиво, не торопясь, разъясняла ему особенности построения английских предложений, трясясь внутренне, как дебютирующая актриса. Она видела его реакцию, чувствовала так нужное ей смущение и готовилась задать один вопрос, сделать одно предложение - решающее, или он поднимется на новый уровень, или выйдет из ее дома, презрительно хлопнув дверью.
Занятие, хоть и внеплановое, затянувшееся на полчаса, кончилось. Венсан сидел, не шелохнувшись и уходить не торопился. Пора. Неподалеку прошумел автомобиль, и Катрин вздрогнула всем телом, так она была напряжена. Пора. Медленно подняв глаза и встретив взгляд юноши, она негромко, но твердо произнесла:
- Венсан, я хочу поговорить с тобой на одну очень сложную тему. Можно? -ладони взмокли, и спина тоже, и лоб, но нервная дрожь, как ни странно, прекратилась.
- Конечно, - с готовностью ответил он, ни о чем не подозревая.
- Помнишь, ты говорил, что тебе нужны деньги? - пошла она напролом.
- Да, - осторожно кивнул он, и весь превратился в вопрос.
- Я хочу дать тебе денег, - выдохнула она, сплетая пальцы. - То, что я говорю, то, что я хочу тебе предложить, для постороннего человека покажется чудовищным, но мы вроде не посторонние...
- Кого-то надо убить? - уголок его рта чуть дернулся.
- Нет. Надо... надо заняться со мной любовью, - словно прыгнув в ледяную воду, она перестала дышать на миг, изумившись сама себе, что она выговорила это, что язык ее повернулся сказать такое.
- Я...я не знаю, - перепуганный, бледный, как человек, который вот-вот грохнется в обморок, он уставился на нее своими серыми в черных ресницах глазами и застыл.
- Я так уродлива?- почти смирившись с еще не озвученным ответом, произнесла она. - Что ж, я так и знала.
- Подождите, подождите, я не говорил...Вы очень красивая, - он нервно зажестикулировал. - Я просто никогда не думал... Катрин! Подождите! Почему за деньги?!
- А почему, нет? Кто со мной станет заниматься любовью без денег? Мальчик двадцати лет? Станет?
- Вы не правы! - крикнул он. -Я никогда не думал, что могу вам чем-то нравиться! Я бы и так стал!...-он выбежал из ее дома, и ей показалось, что он плакал. Она и сама плакала, осознав, какой выставила себя озабоченной дурой, нарушившей юное романтическое спокойствие Венсана, видевшего в ней красивую, немолодую женщину, умную, образованную и прекрасную своим ореолом таинственного одиночества. И вот тебе - секс за деньги!
Она медленно прошла к себе в спальню и села на постель, задумываясь. Поступок ее не казался ей слишком постыдным, просто горечь обиды на себя, и досада на глупого мальчишку, давили на нее, заставляя смотреть на себя со стороны. Если он расскажет родителям об ее предложении? Слава Богу, что через месяц он уже станет совершеннолетним, и ее, может быть, не затаскают но судам. Что если он расскажет друзьям? Они засмеют ее, хотя ничего смешного в ее положении нет. Сотни богатых домохозяек пользуются услугами юношей, и при этом спокойно смотрят в глаза мужьям и детям. Что ж, она не другие, у нее не получилось.
Сначала ей показалось, что в дверь позвонили, но когда звук повторился, Катрин уже бежала к дверям, торопливо вытирая слезы ладонями. Он стоял на пороге и был серьезен, словно повзрослел лет на двадцать лет, догнав ее. Сделав
шаг, твердый, напористый, он вдруг крепко обнял ее за талию и, склоняясь к ее лицу, произнес на хорошем английском:
- Только не говори со мной о деньгах. - В его поцелуе была и горечь, и нежность, и дикая первая страсть, открытая им неожиданно, и от этого захватившая все его существо. А Катрин вдруг осознала, что, играя много лет в лотерею с жизнью, вытащила, наконец, счастливый билет, да и Джек-пот, кажется, тоже достался ей.
Я поставила пустую чашку на блюдце и вгляделась в лицо Катрин, смягченное воспоминанием о нежданном счастье, украсившем ее судьбу.
- И что же было после? - чуть не шепотом спросила я, дав ей время вернуться в реальность.
- Угадай, - улыбка продолжала светиться на ее лице.
- Начался роман, - осторожно предположила я, поглядывая на нее и пытаясь понять, права я, или воображение уводит меня в сторону, - и долго он длился?
- До сих пор, - она закурила, откинулась на спинку стула и прищурилась от дыма. - Уже шестой год мы вместе. Венсан окончил Оксфорд, получил очень перспективную должность при правительстве; он - дипломат.
- С ума сойти можно! - я, не отрывая от нее взгляда, нашарила на столе кофейник и подлила себе кофе, чудом не промахнувшись.
- Невозможное иногда случается, - просто сказала Катрин, глубоко затягиваясь. -Он любит меня, я это знаю и не сомневаюсь в нем.
-Послушай, а как его родители отнеслись к вашим отношениям?
- О-о! Был сущий ад! Поначалу, зная, предвидя их реакцию, мы встречались под видом изучения английского, позже, когда Венсан уехал, они тоже пребывали в неведении, но мы-то созванивались, а на выходные я даже навещала его. Мы гуляли, валялись на травке в Гайд-парке, пили пиво, занимались любовью, и были одни в целом мире. Учась на четвертом курсе, он возомнил себя взрослым, и все открыл родителям.
- Но он и был взрослым, - возразила я.
- Но и я не молодела, - невесело усмехнулась Катрин. - Не хочу вспоминать, что мне наговорила его мамаша. Все вышло так глупо и безобразно. Потом он вернулся и предложил мне уехать с ним. Я согласилась. Если он любит меня, пока любит, я пойду за ним, куда угодно.
- И на край света, - добавила я задумчиво.
- Даже дальше!
- Как мы похожи, Катрин, - удивилась я. - Полжизни в работе, а потом - раз, и какое-то ненормальное чувство, и вся жизнь надвое.
- Так ты расскажешь мне, что с тобой случилось в Ницце? - положила она свою руку на мои холодные пальцы.
- Его зовут Луи Вайнсберг, он женат на самой удивительной женщине на свете. Когда она умрет, мы будем вместе, и знание этого, убивает меня. Еще у него трое детей...
- Кто сказал, что мы похожи?! - Катрин вытаращила на меня глаза.
- Непросто, да? - я опустила глаза, не в силах разобраться, поддерживает ли она меня, или вынуждена признать, что дело мое безнадежно.
- А он тебя любит?
- Говорит, что любит.
- А детей его ты смогла бы полюбить?
- Уже полюбила. Они чудесные, такие разные, такие красивые. Девочки уже почти взрослые, а мальчишка - просто чудо, синеглазый, смышленый, лезет везде!
- Все будет хорошо, - она сжала мою руку. - Выпей еще кофе, а то вся заледенела. Приняв из ее рук чашечку, полную ароматного напитка, я послушно поднесла ее
к губам. Кофе обжигал, и легкая боль отвлекала от странных мыслей, теснившихся в мозгу после рассказа Катрин. Мне было радостно за нее, нашедшую свое счастье всем назло, вопреки традиционным взглядам. Я чуть-чуть завидовала, что все препоны и трудности, спровоцированные ее необычной любовью, уже преодолены, и она совсем спокойна за своей будущее. А я же... Я любима и люблю, но мне так страшно и одиноко. Я тоскую по милым глазам Симоне, мне стыдно за свою любовь, и этот стыд мешает мне чувствовать себя счастливой. Нельзя выстроить хороший прочный дом на руинах; их необходимо прежде убрать, расчистить поле, дождаться, когда пробьется трава. Я подожду, могу подождать, а Луи? Не испортятся ли наши отношения из-за моих вечных страхов и сомнений, приправленных угрызениями совести?
- Люба, шерри, прогони хандру, немедленно! - Катрин посмотрела на часы. - Мне пора ехать, а как же я оставлю тебя в таком настроении? Этот ваш русский сплин! Неужели все творческие личности страдают им?
- Не знаю, Катрин, - вяло отозвалась я. - Ты поезжай, а 'Ц помечтаю, почитаю, съем что-нибудь, глядишь, и успокоюсь. v
- Хорошо. Только не вздумай пить, - погрозила она мне пальцем.
- И в мыслях не было, - удивленно ответила я.
Она ласково погладила меня по плечам, поцеловала в макушку и умчалась, пообещав на прощание:
- Я позвоню насчет приема!
Как ни странно, но, оставшись одна, я тут же справилась со своей меланхолией. В голову полезли мысли о нарядах и прическах, об адресах модных бутиков, где мне следовало хорошенько «попастись», чтобы выглядеть пристойно. А еще мне захотелось в горячую ванну, чтобы после как следует подкрепиться.
Эльвира, встретившая меня на пороге тетушкиного особняка, словно прочла мои мысли:
- Обед через двадцать минут,- сообщила она с достоинством. - Может, пока приготовить ванну?
- С огромным удовольствием, - широко улыбнулась я. Все-таки приятно, когда люди справляются со своими обязанностями, не чувствуя себя при этом уязвленными. Хорошая прислуга - большая редкость - часто вздыхала моя мама. Вот бы ее сюда, в этот блестящий дом с начищенными до блеска ручками дверей, ароматом только что срезанных цветов в свежей воде и ровным стопочкам нот на рояле в круглой гостиной! Но, представив себе, как моя энергичная маман в развевающемся пеньюаре с новорусской прагматичностью и бесцеремонностью пытается переманить Эльвиру в Москву, махая перед ее носом пачкой банкнот, я раздумала селить маму в мой воображаемый мир с идеальными слугами и вечным летом. Каждому свое, каждый на своем месте.
Погода наладилась на вторые сутки моего пребывания в Париже. Дождь унялся, ветер резво разогнал почти осенние тучи, и солнце явилось наконец, смеясь и грея. Справившись со своим дурным настроением, я в общем, и не заметила всех этих благостных перемен, потому что носилась по магазинам с азартом разбогатевшей провинциалки. Не понимаю, откуда взялся этот голод по бриллиантам и шелкам, но факт оставался фактом: я тратила деньги направо и налево. Помню, как удивлялась, прочитав в одном глянцевом журнала, о том, что шопинг, якобы успокаивает нервы, а покупки так вообще следует делать чуть не раз в сутки. Тогда я не верила, сейчас убедилась на собственном опыте, хотя раньше что-то не замечала какого-то особого терапевтического эффекта от новых туфель или помады.
Катрин позвонила вечером и провела со мной полный инструктаж, от «где» до « в чем». Я слушала, улыбаясь, и кивала, не задумываясь даже о причине, поводе приема. Мне было абсолютно все равно, дадут ли мне награду, или выставят за дверь пинком. Я решила для себя отбыть эту повинность, поставить точку в одном повествовании, прежде чем начать другое. Катрин ждала от меня улыбок и счастливого трепета ожидания - будут ей улыбки, и все, что положено. В конце концов, ее заслуга чуть ли не весомее моей. Нельзя лишать человека выстраданной радости.
Мы проговорили о предстоящей церемонии, назначили встречу в лимузине у дома Анны в семь вечера, и тепло попрощались. Не успела я положить трубку, как телефон вновь ожил. Далекий полузабытый голос Славки - агента, снова встревожил меня, напомнив душную Москву, красивую отстраненную маму, и то, что есть другая жизнь вдали от моря и вилл, любви и смерти, нормальная жизнь миллионов людей, которым чихать на мои муки совести и чистую дружбу.
- Ты обо всем уже знаешь? - резкий голос Славки неприятно ударился в ухо.
- Да.
- Вот в этом ты вся. Да, - передразнил он меня. - Ни тебе «здрассте», ни «привет», хамка ты, Любка! Я для тебя пашу-пашу!
- Слава, если б ты знал, как мне безразлична эта чертова премия, ты бы и не начинал пахать. Так меня ж никто не спрашивает, интересно мне, не интересно! Чего ж ты тогда обижаешься, и где же здесь хамство? - голос мой звучал без должного пыла.
- Хамство - уже то, что ты мне за все лето не позвонила ни разу!
- Ладно тебе, очень тебе нужны мои звонки!
- Нужны, представь себе. Ты мне не чужой человек!
- Ну, спасибо.
- Люба, тебе Катрин говорила, что лучше вечерний вариант платья?
- Иди ты, Слава, вместе с платьем! Голая приду!
- О, это привлечет всю прессу Парижа!
- Ты мне что-то сказать хотел? - устало спросила я.
- Да. Ты, я вижу, меня неплохо изучила! - заметил он вполне справедливо. Славка обладал одной ненавистной особенностью начинать разговор издалека, ничем не выдавая, почему именно он звонит, или что на самом деле его тревожит. Болтать он мог долго, о главное выдавал в конце разговора, когда по интонации уже следовало сказать « пока». - Издатель требует роман, - сказал он без перехода, -он готов?
- Скоро, - невнятно буркнула я, вспомнив несчастный набросок, томившийся в папке у меня в чемодане. Я даже не распаковала его, начисто забыв о контракте.
- ^торопись, - тон агента стал деловым, - а то аванс уже перечислили.
- Да, Слава, я поняла, спасибо, что предупредил.
- Я тебя поздравляю, Люба.
- Я тебя тоже. Спасибо. Пока.
И о чем будет этот чертов роман? О Симоне? Можно и так, конечно, но хотелось бы знать, чем кончится вся эта дикая история наяву, прежде чем переносить ее на бумагу. В лучшем случае, мне нужен месяц, а его-то как раз у меня нет - прозагорала....
Я смотрела на чистый лист, понимая, что не смогу написать ни слова. Вдохновение осталось у моря, где мне удавалось каждый день открывать что-то новое и записывать, пусть по несколько строк, но удовлетворявших моим требованиям и чувству внутренней гармонии. Большая библиотека тетушки, предназначенная как раз для занятий подобного рода, удивляла меня сегодня своими размерами и безликостью. Здесь мне не работалось определено. Хотелось или развалиться в глубоком кресле и в задумчивости потягивать кофе, или пошариться по полкам, со знанием дела листая пожелтевшие страницы, вдыхая невесомый запах старины. Роман застрял на полпути, как я, запутавшаяся в своих чувствах.
Вот досада, я не написала ни строчки. Может, хоть название придумать? Мои коллеги, с которыми, так или иначе, мне приходилось сталкиваться в свете, предпочитали не распространяться о таких мелочах, как своевременно придуманный заголовок, и не рассуждали о первичности его или второстепенности. Что бывает вначале? Заглавие, или мысль? Название, или сам текст? У меня обычно рождается первое, а потом я начинаю видеть и чувствовать, чему именно оно соответствует. Даже в романе, где прототипом героини выступила Лада, я сначала думала о словах на обложке.
Знали бы организаторы праздника, знала бы Катрин, как я сижу в полутемной от наступившего вечера, комнате за тяжелым столом, грызу ручку и не решаюсь написать слово «Роман» на чистом, вызывающе белом листе. Увидь они меня сейчас, недовольную, встревоженную, могли бы и передумать насчет премии.
Легла я, по обыкновению, поздно и тут же уснула, успев подумать о Луи. Я сознательно гнала мысли о нем, старательно выискивая себе занятия днем, но по ночам он возникал из темноты и смотрел на меня своими сине-зелеными глазами, улыбаясь и закрываясь рукой от палящего солнца. Он всегда виделся мне где-то посреди лета, и я очень боялась, что однажды закрою глаза в мир грез, а гам дождь с ветром, треплющим кудри Луи и заставляющим его утомленно щуриться. Пусть будет море и солнце, песок и камни, нагретые до температуры раскаленной печи, пусть будет Луи в моих снах, хотя бы там, но смеющийся и влюбленный. Не сметь плакать, произнося его имя! Не сметь страдать и тосковать! Лучше уснуть и не видеть снов.
Следующий день растянулся на сто часов, и запомнился мне, как самый длинный сон из тех, что никогда не кончаются, даже когда звенит будильник. И солнце слепит сквозь шторы. Мне было не весело и не грустно, мне было странно.
С самого утра я испытывала неуемное желание скрыться ото всех, заперев дверь на ключ и не выходить до ночи. Уединение. Так называлась карта в волшебной колоде мамы. Когда она выпадала на какой-нибудь день, мама улыбалась и прикладывала палец к губам, покачивая головой. «Лучше побыть одной?» - спрашивала я, а она отвечала всегда одно и то же: «Этот день для мыслей, а не для слов».
Новое платье от Труссарди, доставленное вместе с другими покупками из «Галери ла файет», лежало на постели, призывно переливаясь всеми оттенками синего - от нежно-голубого до индиго. Подаренные тетушкой сапфиры, как нельзя лучше, сочетались с моими глазами и ожерельем из трех камней, оправленных в золотую вязь. Наверное, я заслужила всю эту красоту, наверное, я действительно, сделала что-то такое, что дает мне право подняться на сцену Трокадеро и под перекрестными огнями софитов, принять награду из рук Паоло Коэльо или Вонга Кар-Вая. Может быть. Только как же мой внутренний мир? Как же мое сердце, разбитое неизвестностью и горем потери? Как суметь и совместить триумф с космического масштаба печалью? Мне тяжело и одиноко. Боже, как мне одиноко. Просыпаюсь одна, пишу одна, гуляю одна, люблю одна.. Люди говорят со мной, но словно касаясь драгоценного хрупкого сокровища, боясь задеть грубее и разбить. Никто мне не близок, кроме тех двоих, оставшихся на побережье теплой, гостеприимной Ниццы, кроме них, и, может быть, еще Веры, шутя влезающей мне в душу и бесцеремонно там копающейся.
Какой, к черту, прием?!
Я оделась, как на прогулку, так же небрежно и скоро. Поправила складки атласа, как вода скатившегося к полу, застегнула колье, вдела серьги. Очень красиво, но почему мне гак грустно?
Звонок у двери прозвучал глухо, без привычного мелодичного разлива. Я покосилась на часы - еще очень рано. Катрин обещала заехать в шесть, а стрелки едва перевалили за четыре. Рано. Но кто-то торопливо поднимался по лестнице ко мне в спальню. Не дожидаясь противного деликатного стука, который я просто не выношу, я сама открыла дверь и увидела Эльвиру с клочком бумаги в руке.
- Что случилось? - хрипло спросила я, цепляясь за ручку. Почему-то ясно привиделась тетушка с ее фарфоровыми глазами, хрупкими ручками, белоснежными волосами. Неужели с ней приключилось то, что рано или поздно входит в жизнь каждого старика в разном воплощении: упала, потеряла сознание, внезапно почувствовала себя хуже. За секунду перед моими глазами промелькнула сотня образов, а потом холодный голос Эльвиры отрезвил меня и убил:
- Это о вашей подруге, Симоне Садье. Кажется, она умерла. Примите мои соболезнования.
Я села на пол мимо пуфика, стоящего у двери и закрыла лицо руками. Со стороны, возможно, это и выглядело, как излишняя театральность, но я чувствовала, что больше никогда не смогу нормально дышать и правильно реагировать. Сколько прошло времени, не знаю, но Эльвире надо отдать должное -терпение у нее колоссальное. Я отняла руки от лица и протянула их к Эльвире:
- Дайте!
- Пожалуйста.
- «Симоне Садье умерла сегодня утром. Соболезную. Вера». - Почему не Луи? Почему он не звонит и не делится этой страшной новостью? Или я не так уж важна для него?
Симоне умерла. Я поднялась с пола; платье послушно скатилось по бедрам, красиво свернувшись у ног без единой морщинки. Я бы не расстроилась, если б оно непоправимо помялось или даже порвалось. Симоне умерла.
- Мне надо в Ниццу, - сказала я в пустоту.
- Нет, мадемуазель! — воскликнула Эльвира. - У вас сегодня праздник, великий день!
- Мне надо в Ниццу,- всхлипнула я и бестолково пошла по комнате, натыкаясь на предметы, - к черту праздник!
- Нет-нет! Ваши читатели, ваши поклонники, друзья - все ждут вас, чтобы поздравить, пожелать счастья. Вы не можете взять и уехать, это безответственно.... Простите.
- У меня нет друзей, - возразила я.- Можно мне побыть одной.
- Конечно. Я сообщу, когда приедет мадам Мове. Не расстраивайтесь так. Жизнь
- есть жизнь.
Дверь бесшумно закрылась.
- Дерьмовая жизнь,- сказала я сквозь слезы, - бессмысленная, злая!
Кажется, я заснула. Шум Парижа уплыл куда-то, уступив шороху волн о песок, запаху сохнущих водорослей, крику чаек, смеху, плеску. Я шла по пляжу рядом с Симоне и улыбалась. Я говорила о какой - то ерунде, что-то о правописании, принятом в русском языке, а она не понимала и учила меня произносить по-французски слово «au revoir». « Это значит « прощай», а все почему-то говорят «до свидания», - удивлялась она. « А разве это не одно и то же?» - спрашивала я. «Конечно, нет! Прощай - это, как у нас с тобой, значит «прости», понимаешь?»
- Прости, - повторила я и открыла глаза. - Прости меня, Симоне, - слезы прорвались наружу, и я заплакала горько, навзрыд.
Часы пробили пять, потом пять тридцать, а я все всхлипывала, лежа на постели в атласном платье и сапфирах, а в ушах у меня бился прибой.
Ровно в шесть Эльвира молча впустила в мою спальню Катрин. Благоухающая каким-то эксклюзивным ароматом, в золотом платье из тафты, с обманчиво простой прической, она, как добрая фея, спустившаяся с небес к Золушке, неслышно приблизилась ко мне и села рядом, положив теплую руку мне на плечо.
- Мне очень жаль, шерри, - тихонько шепнула она. - Это огромная потеря - друг, обретенный слишком поздно.
- Спасибо,- ответила я, не поднимая головы от подушки. - Это похоже на собственную смерть. Не могу шевелиться, даже плакать больше не могу.... Почему Луи не звонит?
- Шерри, но он же только что потерял жену, а его дети - маму! Опомнись!
- Ничего не хочу, Катрин...
- Чем мне помочь? - она снова погладила меня по плечу. - Только скажи.
- После церемонии, - я сглотнула комок слез, давящий горло, - сразу в Ниццу, первым же рейсом, хоть ночью, хоть под утро!
- Первым же рейсом, - кивнула она. - Договорились. А сейчас - поднимайся, я попробую спрятать твои слезы.
- Боюсь, грим уже не поможет, - я села и потрясла головой.
- Я говорю не о гриме. Подожди минутку, - она быстро вскочила и побежала к двери, а затем куда-то вниз. Я взяла зеркало с тумбочки и посмотрела в него с некоторым опасением. Слезы вообще-то никого не красят, а я еще и поспала, умудрившись зарыться лицом в подушку. К счастью, все обошлось, по крайней мере, складки ткани не отпечатались на щеке, а водостойкая тушь все еще держала ресницы в форме. Немного тона, румян и помада оттенка сливы, и, возможно, никто не догадается, что у писателя - героя дня случилось горе.
- Люба! - я резко обернулась, и не успела подняться, как меня уже тискали в объятиях Бланка и Пьер Соверне, о которых я уже начала забывать.
- Откуда вы?! - я обняла Бланку и крепко стиснула ее шею. - Откуда? - повторила я вопрос, отвечая на поцелуй, отнюдь не дружеский, Пьера.
- Отовсюду! - Бланка поправила мою прическу и нежно погладила по щеке. - Мы узнали о твоем награждении по радио, и немедленно рванули в Париж. Яхта стоит в Монако, а мы впервые за долгое время летели, как приличные люди -самолетом!
- А с Катрин вы как встретились? - удивилась я.
- Мы знакомы уже лет сто! - загадочно улыбнулся Пьер, и подмигнул Катрин.
- Работали вместе, - лаконично пояснила она, не сумев скрыть легкое презрение в улыбке. Должно быть, Пьер принадлежал к числу тех молодых людей, когда-то отвративших Катрин от надежд на счастье.
- Тебе нужно собираться, - погрозила Бланка пальцем. - и подрумяниться не помешает.
- Вы знаете о Симоне? - спросила я, переводя взгляд с одного на другого.
- Знаем, - кивнули они в унисон. - Луи теперь совсем один.
- А дети?
- Дети - неважны, когда нет любви.
- Бланка как-то пыталась его соблазнить, не вышло. Может, сейчас повезет, -хмыкнул Пьер. Я молча отвела взгляд. Двусмысленность ситуации, выявившаяся так внезапно, совсем меня не обрадовала. Не будешь же ставить всех в известность о своих отношениях с Луи, когда еще все писано на воде вилами. А, интересно, избежал ли кто-нибудь его чар?
- Люба, приводи себя в порядок, коньяку выпей, - Катрин вмешалась, успокаивающе кивнув мне, заглянув прямо в глаза, - хочешь, я позову Эльвиру?
- Да. Коньяк не повредит, - я решительно направилась к большому зеркалу и открыла ящичек с косметикой. - Зови Эльвиру, а я пока заштукатурю этот постмодернизм.
Бланка села в кресло, закинув ногу на ногу, явив зрелище очень сексапильное и вызывающе красивое. Неужели у нее может появиться шанс? - подумала я, придирчиво изучая ее зеркальное изображение. Но Луи отказал ей однажды... « Я люблю тебя» - его слова вспомнились мне и вдохнули жизнь. Шорох волн, его объятия, его страсть. Он мой, и к черту сомнения! Теперь получается, точно мой. Слово, данное Симоне, больше не держит его. Ее больше нет. Я кое-как нашла нужные коробочки и всмотрелась себе в глаза через зеркальную гладь. Катрин подошла, поставила рюмку на туалетный столик и неслышно отступила обратно. Зря я сказала, что у меня нет друзей.
Темно-золотая жидкость обожгла горло, но слез больше не было. Бланка, следившая за мной через зеркало, тоже залпом выпила коньяк и резко прижала руку ко рту. Ее милое личико под ровной челкой все сжалось. Вот тебе и счастливый брак, мадам Соверне. Если ты так любишь Пьера, на кой черт тебе сдался Луи? Для разнообразия, чтобы отомстить муженьку за его интрижки на стороне? Зачем все это? Я медленно провела кисточкой по губам, распределяя помаду по беззащитной розовой кожице. Помню, как долго заживали трещинки на губах после поцелуев Луи, кровоточили при каждой улыбке и болели счастливым воспоминанием. Как он там сейчас? Мне нужно к нему! Скорей бы!
- Люба! Время! - чуть встревожено окликнула меня Катрин.
- Я готова, - я отвернулась от зеркала, в последний момент, на ощупь отыскав сумочку.
- Едем!
Когда мы шли к припаркованному у обочины Лимузину, мне казалось, что и Катрин, и Бланка с трудом удерживаются от желания подхватить меня под руки с обеих сторон и погрузить в машину, как несмышленого ребенка. Пьер же, напротив, вился вокруг меня с присущей ему галантностью и говорил комплименты без умолку. Странные у них все же отношения с женой. Представляю, что бы чувствовала я, вздумай Луи рассыпаться в любезностях перед другой женщиной. Подумать страшно.
Город, утонувший в вечерних летних сумерках и сиянии огней, гостеприимно принял нас, как долгожданных друзей, окутав прохладой начавшегося сентября. У дворца Трокадеро было множество людей. Не все они пришли, конечно, на то же мероприятие, что и мы, но иллюзия власти над толпой на миг очаровала меня и заставила забыться в тихой радости предвкушения триумфа.
- Нам к театру Шайо, - шепнула Катрин и взяла меня под руку. - Как тебе вид? Я намеренно отпустила машину, не доезжая до входа - хотела, чтоб ты полюбовалась.
- С ума можно сойти, - шепнула я в ответ, восторженно любуясь фонтанами и садами, Сеной, катящейся, как синяя лента и светящейся Эйфелевой башней.
- Вот - истинный Париж, хотя кто-то может возразить мне и потащить тебя пройтись по Авеню Монтень.
- Скажи, Катрин, а скоро состоится та осенняя выставка? - поинтересовалась Бланка. - Мы с Пьером никак не угадаем?
- О чем это она? - спросила я.
- А, это, Люба, зрелище для истинных любителей и ценителей живописи. На площади Эйфель Бранли каждую осень раскидывается шатер, принимающий под своими сводами около двух сотен галерей со всего мира. Конечно, если есть желание пообщаться с прекрасным, можно и не ждать осени. Хочешь, съездим в Галереи Тосака или в Люсьен Дюран, они, кстати, могут предложить тебе, как иностранке, свои услуги.
- Хочу, но не могу, Катрин, - сжав ее руку, ответила я.
- Черт, прости, забыла на миг...
- Не извиняйся. Думаю, в более счастливые времена, ты мне поможешь с экскурсией.
- О, это мы запросто!
А потом я закружилась в целом водовороте лиц. Ко мне подходили какие-то люди, одни - смутно знакомые, конечно же, виденные не раз по телевизору, другие- чужие и безликие, тут же теряющиеся в памяти без следа. Я вышла на сцену и взяла тяжелое золотое яблоко из рук самого мэтра от литературы, как и предвосхищала, и сказала целую речь на французском, молясь, чтобы зал не грохнул со смеху над моим произношением. Потом какая-то очаровательная женщина в греческой тунике исполнила невероятное произведение, заставившее голоса умолкнуть, а чуть позже весь зал взорвался аплодисментами. Вспышки фотокамер слепили беспощадно, и я стала пробираться поближе к друзьям, поминутно останавливаясь и отвечая на вопросы журналистов. Казалось, все телекомпании Европы дали себе слово взять у меня интервью. Я опьянела от чувства гордости, ранее не испытываемой, и самой обычной человеческой усталости. Мне было некогда даже выпить воды, и несчастная рюмка коньяку, осушенная перед выездом, болталась в желудке горячим камушком.
Какой длинный путь. Я огляделась. Какое странное, ни на что не похожее лето досталось мне в этом году. Любовь, потеря, награда и грядущая слава. Так сложились планеты, выстроившись в загадочном порядке. Тяжелое яблоко оттягивало руку - бремя известности. Сердце заныло как-то вдруг: награда вручена, пора в Ниццу, пора снова, пусть не надолго, вернуться к себе прежней.
- Люба, мы здесь! - Бланка и Пьер махали мне, что есть сил. - Иди к нам!
- Люба, шампанского?! - Катрин возникла рядом и осторожно протянула мне бокал. - Поздравляю!
- И я тебя. Без тебя, меня бы просто не было, - мы чокнулись и выпили, тесно прижавшись друг к другу плечами.
- Ты не передумала насчет билета?
- Ни в коем случае.
- Тогда еще полчаса, и сматываемся.
- Договорились.
Я ожидала увидеть ночь, освещенную мириадами огней, чтобы шепнуть спасибо в темное небо, усеянное звездами, мелкими, как пылинки от солнца, но вместо этой мирной, утешающей картины вдруг заметила признаки надвигающейся грозы. Катрин, только-только закончившая говорить по телефону, так и не отняла его от уха, остановившись, как вкопанная:
- Это еще что? - услышала я ее встревоженный голос.
- Ветер, - нахмурилась я и, подняв голову вверх, добавила, - тучи и ветер.
- Но каких-то два часа назад все было тихо! - Катрин, наконец, вышла из оцепенения. - А как ты полетишь, если Париж не выпустит самолеты? - наши взгляды встретились.
- Плевать! - я торопливо сунула руку в сумочку, выискивая телефон.
- Я позвоню, - остановила она меня и стала набирать номер. Я следила за ее красивым лицом, ежась от порывов, несущих дождь. Если я не успею? Если вылет задержат или вовсе отменят?! Я сотни раз слышала о катаклизмах природы в Европе, когда дожди лили неделями, и все жители Земли, с ужасом приникнув к телеэкранам, следили, как плавают брошенные владельцами авто, или как несчастные хозяева пострадавших домов, волокут назад сорванные крыши и расчищают завалы из деревьев и рекламных щитов. Что если эта гроза из тех же?!
- Пока можно! - крикнула мне Катрин и тряхнула за плечо, - быстрее в аэропорт» Я заказала билет на двадцать три пятнадцать, - и сунула мне под нос часики, показывающие без трех минут одиннадцать. - Ты летишь, или нет?!
- Лечу!
Мы побежали к дороге, по которой ветер гнал пыльные кучки и первые выдранные с деревьев желтые листья. Холод пробирался под легкий атлас платья, но меня словно подгоняли кнутом.
Эльвира молча наблюдала, как я, прыгая и ругаясь на смеси русского и французского, скидываю вещи в одну большую сумку. Она все понимала, и в ее взгляде не было осуждения. Когда со сборами было покончено в рекордные пять-семь минут, она негромко произнесла только:
- Приезжайте, Люба, в более счастливое время. Если вы что-нибудь забыли, я пришлю в Ниццу на адрес мадам.
- Спасибо, спасибо, Эльвира, за все вам спасибо!
Через час я уже летела из Парижа. Сон сморил меня, незаметно растворив в памяти образ Катрин, целующей меня в здании аэропорта и шепчущей свое неизменное: «Шерри, возвращайся!», сотни лиц и голосов, час триумфа, мой веселый голос, отвечающий на вопросы. Я взяла с собой снотворное -незаменимую вещь в поездках, когда я - сова с рождения - не могла заснуть по двадцать четыре часа, измученная усталостью и потоком мыслей, но сегодня оно мне не пригодилось, так и оставшись лежать в сумочке вместе с разряженным мобильником и письмом Симоне.
Письмо. Сначала оно приснилось мне, буравчиком вгрызаясь в подсознание. Теперь, когда Симоне нет больше, я могу прочесть ее послание, так недолго дожидавшееся своего часа. Во сне я вскрывала конверт, разворачивала белые листы бумаги и...ничего не видела. Дважды я проделывала тоже самое, и по-прежнему тупо глазела на чистые белые листы, чистые-чистые...
«Уважаемые пассажиры, просьба пристегнуть ремни. Вернитесь, пожалуйста, на свои места. Наш самолет заходит на посадку в Марсель из-за погодных условий».
Я проснулась, будто меня ударили по голове подушкой - не больно, но сильно.
- Что? - щурясь от света, я повернулась к своему соседу - белокурому, полному юноше в наушниках.
- В Ницце сильная гроза, - пояснил он, пристегиваясь. - Пока хоть кто-то принимает, садимся в Марселе.
- Это катастрофа, - чуть не плача, шепнула я в сложенные от ужаса руки.
- Пока нет, - он участливо оглядел меня, - что, важное дело срывается?
- Я на похороны не успеваю, - зачем-то сказала я.
- Простите. Очень сочувствую вам, но оказаться на земле сейчас самое правильное.
- Господи! - я закрыла лицо и всхлипнула. Мой сосед молча похлопал меня по локтю.
Самолет тряхнуло раз, другой. Пассажиры дружно охнули и заозирались. Где-то в хвосте заплакал ребенок, и стюардесса, маленькая, рыженькая, похожая на певицу Милен Фармер, торопливо побежала на помощь растерянным родителям. Все напряженно молчали, лишь изредка переглядывались, а я думала о Луи, впервые за долгое время. Нервы чуть не гудели, сердце колотилось, и давило горло от поднявшегося давления, а мысли мои купались где-то в синей толще теплой воды, оказавшейся его глазами. Я нужна ему так же сильно, как и он мне. Ему необходима моя ласка и слова одобрения, мое тело, мои поцелуи, я знала это, чувствовала всем существом в тот миг, когда лайнер, трясясь, как в припадке, шел на посадку в ненужный мне город.
Неверно расценив мое молчание, приняв его за шок, мой сосед попытался утешить меня. Он говорил, что-то о надежности нашего самолета, о том, что он сам летит уже в сотый раз, и видел еще не такое.... И лишь в конце своей многословной речи, он добавил неожиданное то, что мне нужно было услышать:
- Вы ведь можете доехать поездом. Это чуть меньше суток по времени.
- Поездом? - я повернула голову и посмотрела ему в лицо - розовое, лоснящееся, совсем не в моем вкусе, но я готова была расцеловать его. - Вы гений! - я невольно улыбнулась и вздохнула. - О поезде я не подумала. Спасибо.
- Ну что вы, пустяки. Сейчас вы просто на нервах, а потом бы сообразили. Попробуйте в справочной узнать расписание поездов, и смело продолжайте свой путь.
- Хорошо. Еще раз спасибо.
Позже я тихонько поблагодарила ту невидимую силу, позволившую нашему пилоту посадить самолет без происшествий или неприятных недоразумений.
- Спасибо, Господи, - шепнула я, когда двигатели стихли, и стюардесса, та, рыженькая, повеселевшим голосом объявила:
- Добро пожаловать в Марсель, температура за бортом минус четыре градуса по Цельсию. Спасибо, что выбрали нашу авиакомпанию. Приносим свои извинения за причиненные неудобства.
- Минус четыре?! - мой сосед качнул головой. - А у меня даже свитера нет!
- Вы не одиноки, - вторя ему, качнула головой я, вспоминая, догадалась ли забросить в сумку хотя бы свой любимый плащ из тонкой кожи от Гуччи, впрочем, совершенно не годящийся на роль грелки.
Минуты две мы оба сосредоточенно морщили лбы, пытаясь представить содержимое своего багажа. Безрезультатно. Трудный перелет, куча последних событий начисто отшибли мне память, и все, о чем я могла думать, была речь, заготовленная для продавца билетов: «Мне один до Ниццы на самый ближайший поезд».
Трап подавали непростительно долго. Потом пассажиры, оживленные и все еще чуточку встревоженные, столпились в проходе, нетерпеливо толкаясь и вытягивая шеи в сторону выхода. Мне хотелось расшвырять их в стороны и выскочить, наконец, на воздух, пусть неимоверно холодный, и бежать, бежать, только бы не это несносное ожидание, кажущееся бесконечным.
Второй раз я вспомнила о письме Симоне, и чуть было не вытащила его прямо в салоне, дожидаясь своей очереди на высадку. Оно буквально жгло мне бок сквозь сумочку, и я ругала себя последними словами за суетливость и бестолковые метания, помешавшие спокойно почесть самые важные строки из всех, что мне доводилось видеть за долгие годы своего сочинительства. Нет. Я заставила умолкнуть голос нетерпения. Пусть письмо дождется, когда я сяду в поезд и смогу забыться на время, расслабиться и подумать. Нельзя так легкомысленно относиться к доверенному мне сокровищу. К тому же, прочти я его сейчас впопыхах, все равно буду перечитывать и вникать в каждую фразу.
В Марселе шел снег. Я так поразилась этому обстоятельству, что чуть не свалилась с верхней ступени трапа кувырком под ноги моим бывшим попутчикам. Не то чтобы я одичала и отвыкла от зимы, но видеть белые клубочки, катящиеся по мокрому асфальту, после сияющей солнцем Эйфелевой башни было странновато. И, конечно, было холодно. В моем багаже оказался только белый ажурный свитерок, связанный Симоне. Растеряно глядя на него, я боролась с подступившими слезами, на миг забыв обо всем на свете, в том числе и о смерти моей самой лучшей подруги. Я перебирала белые петли и тихонько скулила, сидя в зале ожидания под тусклым светом ламп, а время бежало, равнодушное, бесчувственное.
Наконец я поднялась и медленно, как старуха, утомившаяся в душный предгрозовой день, поплелась к справочному окну. Поезд в Ниццу отправлялся через три с половиной часа. Я взяла такси и, кутаясь в свитер, поехала на вокзал. За окном, подхваченный ветром, летел снег. Разбиваясь белыми бабочками о лобовое стекло, он превращался в капли дождя и, рыдая, скатывался куда-то под колеса. Я оцепенела от резкого перехода из холода ночи в душное тепло машины и откровенно клевала носом. Кончится ли когда-нибудь это длинное, затянувшееся путешествие? Ах, если бы там, где распахнутся двери вагона, меня вновь ждало солнце и жара, и синее море. Если бы я ехала к радости и долгому безмерному счастью, мне нипочем был бы сейчас этот снег, и свитер грел бы меня, как однажды на закате, в тот самый вечер, когда я впервые увидела Луи. Что ждет меня на самом деле? Печальные лица, заплаканные дети, мужчины в строгих костюмах, женщины в черных вуалях с букетами и носовыми платками. Кто по собственной воле спешит к ним?
Я еду на восток. Поезд, дробно стуча колесами, увозит меня вглубь страны, равнодушный к моим делам и мыслям. Купе теплое и уютное. Мне нравится просто сидеть, откинувшись на мягком диване и наслаждаться этим теплом. Отогреюсь ли я?
Содержание письма Симоне не выходит у меня из головы. Оно, как отпущение грехов, как благословение. Я прочла его несколько минут назад и еще помню каждое слово, каждую запятую. Мои руки беспокойно разворошили содержимое сумочки, и теперь я сижу, комкая в ладонях телеграмму, принесшую мне тяжелую весть, и конверт, аккуратно распечатанный, и даже билет. Надо собраться, и все сложить на место. Письмо прочитано. Оно, как бальзам на мое замученное сердце. Я вновь отгибаю уголок, торчащий из конверта, и уже не могу остановиться:
« Ну вот, Люба, ты уехала, а я осталась, в чем, собственно, не было никаких сомнений. Где ты сейчас? В Париже? Уже стала лауреатом Национальной книжной премии, или чем там тебя хотели осчастливить? Мне неважно, как и тебе, насколько я успела узнать твою бескорыстную душу. Хорошо, что ты правильно все поняла и открыла конверт, когда я покинула этот мир, и могу видеть тебя сейчас с высоты бесконечного полета человеческой души. Я верила в Рай, и я сейчас там, несмотря на тайны, которыми я отгородилась от окружающих, в том числе, и от тебя, искренне меня полюбившей и появившейся в моей судьбе так кстати. Тебе нужны мои объяснения? Читай дальше. Нет? Порви письмо и живи счастливо. Сделала выбор? Тогда начнем.
Луи Вайнсберг был счастлив со мной ровно один день. Я рассказала тебе правду, что касалось нашего с ним знакомства, а дальше придумала грустную, прозаичную историю, сама не знаю зачем. Наверное, увидев тебя и поняв, я сделала единственно правильный вывод: ты - та женщина, о которой Луи мечтал всю жизнь, а я - Симоне Садье - подмена, обманувшая его ожидания, предавшая его чистое верное сердце. Да-да, Эдгар Луи вовсе не так плох, как все пытались представить его, ошибочно, по инерции, принимая красивую, мужественную внешность за физический синоним порочности. Он, конечно, изменял мне, но только когда убедился, что я сама нарушила все клятвы, данные у алтаря. Это - первая тайна. Я не любила Луи, когда выходила за него замуж, и, конечно, не сумела уберечься от обаяния окружающих меня мужчин. Дикая, чувственная страсть к Вильгельму, кузену Луи, вспыхнула во мне в день нашего бракосочетания. Помню, стояла жара, невообразимая, изнуряющая. Гости разбрелись по всему дому в поисках места попрохладней. Торжественная часть церемонии давно закончилась; внимание к нашей паре заметно ослабело, но один взгляд изводил меня, от чего зудело все тело под кружевом платья. Луи тепло улыбался всем и каждому, и ему в ответ зажигались не менее теплые улыбки. Он нежно держал меня за руку, а я только и мечтала, как бы вырваться и оказаться наедине с обладателем того безумного вызывающего взгляда где-нибудь в темноте, сбросив платье на пол. Это было так давно, но угрызения совести пришли только теперь, когда Вильгельм проявил свою жестокую, почти звериную сущность по отношению к тебе. Все так запутано. Знаю, понимаю одно: я вышла замуж совсем не за того мужчину, хотя и была привязана к Луи сначала обстоятельствами, возложенными церковью, позже- детьми и общим домом, где был дорог каждый уголок, согретый солнцем. Я видела, какой Луи чудесный человек, как он нравится женщинам, завистливо окидывавшим меня недоумевающими взглядами, но ничего не могла поделать со своей преступной любовью. С трудом пережив ночь в нежных объятиях мужа, я бежала к любовнику и занималась с ним чем-то таким, что и любовью-то назвать было нельзя, что не имеет определения, а только запах, чувство голода и одержимости, а еще осознание своей порочности.
Мы были вместе все трое, и так продолжалось очень долго, пока Луи не застал Вильгельма в нашей ванной, а меня, спящей на постели совершенно обнаженной. Это было в день рождения Альбера. Мы с Вильгельмом выпили целую бутылку виски и, ничего не соображая, завалились на кровать, к которой и приближаться-то не имели права. Луи тоже напился, и переспал с моей сестрой Аннет, чем подписал ей смертный приговор. Позже он как будто пытался уверить наших общих знакомых, что вышло недоразумение, и с Аннет он не спал, но... Я дрянь. Скажешь, что мне до Луи и его баб, если я вся без остатка принадлежала другому? Ха, да ведь Луи мой! Вот и все; и никто не смеет дотрагиваться до его красивого тела. Чувство собственности, как оказалось, порой преобладает в человеке над самой сильной любовью.
Я убила свою сестру. Это - вторая тайна. Жаль, что вместе с ней пострадал ни в чем не повинный человек, но за преданность и глупость надо платить. Я верю в Бога, и тогда верила, и верила даже, когда врала следствию, что любила Аннет и проливала горькие слезы по ней. Мне не жаль. Прошу только, не посвящай моих детей в эти ужасные подробности, огради их от зла внешнего мира, насколько это возможно, прошу тебя, Люба. Я знаю, ты справишься.
Не хочу много писать о болезни. Она явилась карой Господней, надвинувшись неумолимо, и заслонив собой свет. Луи подал на развод, Нет-нет, не поэтому! Звучит это так, будто он - негодяй, бросивший жену в самый тяжелый для нее период, но я-то знаю, сколько он потратил денег на врачей и самые лучшие клиники, на операции, на лекарства... Он ушел потому, что больше не мог жить с лгуньей. Я призналась ему в своей связи с Вильгельмом, озвучив то, что он и гак уже знал. Я сказала, что всю жизнь обманывала его, а теперь чувств не осталось совсем. Представляю, как тяжело ему было слышать все это. Он уехал в Монако, не произнеся ни слова обвинения, и лишь через неделю прислал бракоразводные бумаги со своим адвокатом и коротенькую записку, где уведомлял меня о своем новом месте жительства. Поставив подпись и снова став мадам Садье, я почувствовала себя пустой и беспомощной дурой, наконец-то свободной, и проклинающей свою свободу.
Тоска по Луи перекрывала все остальные чувства, как грозовая туча синее небо. Мне открылась истина: Луи никогда не был моим. Я не заслужила его. Детьми я интересоваться перестала. Их образование не волновало меня, как и вопросы воспитания, здоровья, отдыха. Весь свет сошелся клином на Луи - моем теплом, честном, красивом бывшем муже. Даже сексуальные игры с Вильгельмом не доставляли мне радости. Только Луи, его образ маячил перед глазами день и ночь.
Шло время. Однажды я поняла, что беременна и впервые задумалась о смерти. Врач, осматривающий меня, долго изучал мое лицо, словно не верил своим глазам. Ну, еще бы - калека, умудрившаяся сохранить отношения с мужчинами, да еще способная к вынашиванию плода, с видом мученицы осведомляется, нельзя ли прервать нежелательное состояние. Так я рассуждала в первые минуты после открытия. Потом, неожиданно, вновь огорошив врача и Вильгельма, я объявила о своем твердом намерении оставить ребенка. Если он родится, он явит собой некий символ моей глупой свободы, венец всего моего странного жизненного пути; конечный пункт. Он стал мне нужен, этот четвертый по счету малыш и, отчасти благодаря ему, я вновь взялась за воспитание старших. Вильгельм никак не отреагировал на мое состояние. Я до сих нор не знаю, чем привлекла его тринадцать лет назад, и что он продолжал находить во мне, спустя такой долгий срок. Он не бросал меня, но и не становился ближе. Собственно, он просто пользовался мной, теперь вдвойне беспомощной, когда ему этого хотелось, а потом исчезал куда-то, не говоря ни слова. Я не знала и не знаю, чем он занимался, кроме своего казино, которое, по странности, часто работало само по себе, пока он был в отъезде, где жил, с кем, даже,...сколько ему лег! Он, как ночной призрак, без души и тела, появлялся и исчезал, появлялся и исчезал, ничего не требуя, ничего не давая. Может, он был сном, длиной в тринадцать лет?
Ты приехала в Ниццу, когда я, как моряк, стоящий на палубе, ждала шторма. Что-то большое, черное, важное, шло ко мне, приближаясь с каждым днем. Некоторое время назад я еще общалась с людьми, принимая их у себя дома, сплетничая и немного жалуясь. Да, я врала им достаточно; одним - одно, другим -другое. Из всех обитателей пляжа больше всех меня раздражала Вера Менье, больше всех пугал - отец Жан Левон. Вера хотела знать всю мою историю, начиная со школьных лет. Она лезла мне в голову, тут же при мне пытаясь анализировать и судить мои поступки и, конечно же, не удостаивалась ни слова правды. А вот отец Жан стращал меня муками ада, если я не опомнюсь и не вернусь в лоно церкви. Я богохульствовала ему назло, с ехидством наблюдая, как шатается его собственная вера. Он - скорее моралист и немножко политик, чем пастырь для заблудших. Уж в этом можешь не сомневаться.
Я скрыла ото всех наш развод с Луи, что, с одной стороны, позволило мне жить относительно спокойно, как и положено замужней даме, а с другой - подвергало меня такому бесконечно мучительному шквалу вопросов о муже, что так и подмывало заорать на весь свет и выложить всю правду. Видимо, все эти переживания сказались на моем характере не лучшим образом, раз люди постепенно стали отказываться от визитов, зная, в каком тяжелом положении я нахожусь. Помню, я грубила всем желающим меня поддержать, врала безо всякого стеснения, а некоторых попросту выгоняла прочь. Одна Вера стала исключением. Скорее всего, в силу возраста, ей нелегко было бороться с любопытством, толкавшим ее к моему дому почти каждый день. Вполне допускаю, что она, порой, вовсе и не жаждала общения, но старость и вредный нрав неизменно одерживали над ней верх, заставляя предавать принципы.
Незадолго до твоего приезда кто-то принес мне книгу « Исчезни грусть», переведенную на немецкий. Я хорошо знаю этот язык, благодаря Луи. Это произведение, написанное так чувственно и живо, я проглотила за два дня и пришла в давно забытое дивное состояние восторга. Ты заставила меня плакать, а после прочтения, я заново научилась мечтать. Потом я заказала по почте еще три твои книги: двухтомник «Разведенные» и «Почему сердце молчит?», и вновь ошалела от восхищения и преклонения перед твоим талантом. Я даже пробовала придумывать возможные концовки и продолжения к романам, так я увлеклась твоим творчеством.
И вдруг ты приехала! Я очень хотела с тобой познакомиться, но боялась, что тебя отпугнет мое состояние, и ты не захочешь возиться с калекой, только потому, что она - твоя горячая поклонница. Мне удавалось получать о тебе отрывочные сведения через прислугу, и ту же Веру, упорно навещавшую меня через день, как нанятая сиделка, но я и сотой доли не узнала, пока ты сама не пришла на пляж тем утром. Помнишь? Я потеряла способность двигаться, так ты поразила меня своей непосредственностью, непритворным сочувствием и потрясающей красотой и женственностью. Все люди мечтают иногда прожить чью-то жизнь, не надолго превратиться в кого-то, чтобы спастись от собственных проблем, давящих невыносимым грузом. Так вот, я хотела стать тобой, чтобы сиять белозубой улыбкой и уметь писать невероятные вещи, с гениальной простотой проникая в миллионы сердец. Ты покорила меня с первой минуты нашего знакомства, и я безумно любила тебя до самой последней минуты, когда поняла, кому должен по праву достаться мой Луи.
Ты думаешь, я не поняла, что вы влюбились друг в друга с первого взгляда? Вы считали, наивные, что вам удалось скрыть от меня вашу страсть?! Ха-ха, да я сразу, в первую же секунду увидела и почувствовала искры того самого пламени, убивавшего меня на протяжении всей моей жизни.
Сначала я чуть не сошла с ума от горя и злости. Луи мой! Он не имеет права даже смотреть на других женщин, не то, что думать о них, или, не дай Бог, влюбляться. Но ты! Ты, Люба, была совсем иной, чем все женщины, успевшие побывать в объятиях Луи Вайнсберга, и перед твоей властью я оказалась бессильна.
Вынужденная признать собственное ничтожество, я смирилась, и готова еще раз подтвердить: отдаю тебе Луи без боя. Люби его, не предавай, цени и направляй. Пусть я недостаточно хорошая жена, но я сумела понять основные приоритеты в жизни мужа и открываю их тебе: ему важна свобода, деньги, любовь и дети. Дай ему это. Девчонки полюбили тебя не меньше отца, Альбер успел привязаться и научился восхищаться тобой, как сказочной принцессой. Замени меня, Люба, потому что в Ниццу тебя послал сам Господь. Прощай. Твоя Симоне».
Я укрываюсь одеялом, роняя сумочку на пол. Снотворное, принятое на всякий случай, начинает действовать, и сон смеживает мои веки, а слух, как это часто случается со мной последнее время, улавливает шорох волн и чей-то смех.
* * *
Кажется, я сплю. Не может наяву быть столько тепла и света, и люди давно не смеются так открыто и заливисто. Когда-нибудь я стану рассказывать, как однажды увидела во сне счастье.
Меня обнимают чьи-то теплые руки, и родной голос шепчет слова одобрения. Я иду вперед, согретая, умиротворенная, улыбаясь кивающим мне людям, выстроившимся в шеренгу прямо на пляже. Вот - мама. Ее черные длинные волосы впервые заплетены в косу. Она говорит мне, как гордится моим яблоком и оглядывается на стоящих рука об руку папу и Лариску. Отец - в белом полотняном костюме и солнцезащитных очках, откидывает родным жестом свою белокурую челку и поднимает руку, сложив большой и указательный палец в «окей». Лариска в платье с золотыми полосками и в туфлях на платформе скромно поджимает губы, взглядом показывая мне свой восторг. Дальше я вижу тетушку, утирающую слезу сухонькой ручкой, и встречаюсь глазами с Верой, мнущейся на песке в своем длинном жемчужно-сером платье с брошью, опирающейся на трость.
- Вот и ты, - говорит она, покачиваясь, словно от ветра. - Хорошо, что вернулась.
- Я не вернулась еще, - возражаю я и резко открываю глаза.
Сон кончился. Я огляделась, машинально натянула одеяло до самого подбородка, дрожа от несуществующего холода. В купе по-прежнему тепло, даже душно. Что что со мной? И почему мне не приснился Луи?
Поезд идет и идет, постукивая. За окном сквозь рассеявшиеся тучи мелькает голубое небо; зелень травы становится ярче и свежее, и через несколько часов, солнце забирает власть в свои руки.
Проводник осторожно стучится в двери:
- Мадам, мы подъезжаем к Ницце, - и я начинаю, как послушная школьница, складывать вещи. Письмо Симоне, упавшее на пол, белеет чужим облачком на синеве жаркого дня. Я поднимаю его и задумчиво засовываю назад в сумочку. Зачем сейчас раздумья и слезы? Мне столько их предстоит. И еще встреча с Луи. Какой она будет? Состоится ли вообще? Или он, уже поостыв, нежно, но твердо скажет мне: «Милая, прости, но все было ошибкой. Прощайся с Симоне и уезжай в Россию, наши дороги расходятся».
И я начну новую жизнь, как это делают миллионы людей, однажды расставшиеся с иллюзиями. Я буду любить Луи еще очень долго, но постепенно снова начну впускать в свой мир мужчин и благосклонно выслушивать их комплименты. Ничего. Я справлюсь. Я в маму. Умею сильно любить, долго помнить и легко прощать. И пусть будет одиночество, это - не беда. Заведу собаку.
Я смотрела на золотое яблоко - правильный тяжеленный шар, едва умещающийся на ладони. Награда. До сих пор не осознаю всей власти своего творчества. Наверное, это странно звучит, но ведь не дают же наград за умение дышать, а для меня сочинять и выдумывать так же естественно, как делать вдохи-выдохи. Путь пройден немалый, с этим я согласна, и останавливаться не намерена, но все равно мне странно.
Ожидание длится и длится. Поезд замедляет ход. Я стараюсь не смотреть в окно, от нетерпения покусывая губы и ломая пальцы. Ницца.
Тысячи спешащих куда-то людей. Радостные крики приветствия, всхлипывания, но не тяжелые, как при прощании на год, слава Богу... Солнце жарит, подобравшись к зениту. Я стою на перроне с большой сумкой в руке и маленькой на плече, и пытаюсь навсегда отделаться от приснившегося мне чуда. Я одна, и никакой шеренги знакомых лиц. Конечно, я дала телеграмму, но до меня ли там сейчас...Но вдруг... Взгляд. Чей-то взгляд невероятной энергетической силы, словно стучится мне в висок. Я поворачиваю голову налево и среди тысячи чужих лиц вижу лицо Луи.
Он стоит, не замечая толкающих его прохожих, и смотрит на меня слегка встревожено, чуть испуганно. Рядом жмутся две тоненькие девочки в светлых сарафанах, подчеркивающих загорелые руки и плечи, и непоседливый мальчишка с пронзительно синими глазами, так вызывающе похожий на отца.
- Луи, - произношу я его имя, понимая, что он не услышит, но какая-то сила срывает его сынишку с места, и он уже мчится ко мне с невыносимым, безудержным воплем радости. И когда я подхватываю на руки его нетяжелое тело, только когда целую его, начиная плакать, до меня доходит смысл его слов: «Наша новая мама»!
- Что, что ты сказал? - целуя его, я пытаюсь понять, не сошла ли я с ума, и он серьезно повторяет, сжимая руками мою шею:
- Ты же наша мама теперь, так все говорят, и папа так говорит.
Луи с трудом отдирает от меня сына, и в его глазах, снящихся мне ночами, я вижу вопрос, читающийся, как крупно написанный черным по белому:
- Да? - спрашивает он, прежде чем его губы приникают к моим.
- Да. Конечно, да! - успеваю шепнуть я и отвечаю на его поцелуй.
Конечно «да». Теперь у меня будет муж, которого я люблю до безумия, и трое детей. А еще у меня в сумочке лежит святое для меня послание от женщины, сверкнувшей в моей жизни ярким солнечным лучом, подарившей мне семью, открывшей мне истинное чувство дружбы. Прощай, Симоне, мой друг, я сделаю все, о чем ты просила, ведь в Ниццу меня привел сам Господь.
Конец.