Таянье Тайны

В я ч е с л а в    К и к т е н к о
…………………………………………………………………………………………….
8-499-164-02-69 – дом. 8-906-732-92-45 – конт.
……………………………………………………………………………………………..
Таянье Тайны
(Сказка-сон о БИТВЕ)
……………………………………………………………………………………………….
                Содержание книги Таянье Тайны

1 Глава. Сны
2 Глава. Утро в горах
3 Глава. Соблазн
4 Глава. Война. Безучастные
5 Глава. Битва. Дерево-Камень. Стихии
6 Глава. Певчий гад
7 Глава. Метаморфоз. Арабески
8 Глава. Огненные крупицы. Кладка
9 Глава. Храм. Прорыв
                (Расширенное содержание – со всеми подглавками – в конце книги)
…………………………………………………………………………………………………..

              «…там на высях сознанья безумье и снег…»
                Н.С.Гумилёв
   
***

Ты слышишь меня?
Послушай…
Поможешь развязать узелок?..
      
***
     …не дикие сцены ревности, не горчайшие всплески обиды, не терзания уязвленной души, и даже не блаженные сцены примирения, кончающиеся бредово-сладостными объятиями тревожат память, просят разгадки. Знаешь, все чаще вспыхивает, бередит воспоминания – что бы ты думала?
Всё равно засмеешься, когда скажу. Когда скажу – поцелуй. Просто поцелуй…
Нет. Вру. Не просто поцелуй.
                Первый. 
          Первый  Поцелуй.
Всё чаще хочется вынуть его из дремучих дебрей прошлого, вынести оттуда в целости, в облачении подробностей, атмосферы, в которой жил, плавал, как дафния в океане, самого воздуха, витамина времени, в конце концов. То есть, пережить сызнова, доподлинно пережить…
     Зачем?..
Пойму и поймаю ускользающее. Поймаю и пойму разрыв, не дающий восстановить целостное пространство плодоносящего, воздух, дебрь, где завязались  всё: яблони, встречи, галактики, миры, сновидения………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………………………

1. Сны


Явь, навь, правь

…сновидения и довели до полубреда. Знаешь, дошло до того, что я стал завидовать суперменам, спортсменам от секса – вальяжным, пустомясо накачанным культуристам с безучастными глазами, с квадратными скулами, на которых великолепно поигрывают желваки.
При случае они легко преображаются, напяливают запасную масочку и запросто, с хохотком, с покручиванием брелоков на пальце, отваливаются на пару минут от новенького автомобиля, от компании таких же «спортсменов», вечно толпящихся возле модного кафе. И – пару минут спустя – выволакивают оттуда приглянувшуюся, охотно лыбящуюся самку…
                Бесило – почему я так не могу? Только почувствую что-то похожее на чудо, а не на очередную случку – боюсь.

***
Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». И я  прекрасно это осознавал. И множество раз убеждался – свирепость приходит позднее, когда боязнь (а с нею надежда) отступает, взамен оставляя силу, ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя – равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Он упорно пробивает дорогу, он шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует – зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке – выплеснулся, освободился от тёмных теснот!
Но как найти её, эту ласковую самку, особенно в юности? Когда она  вся ещё такая целенькая, беленькая, пугливая?..      
 
***
Чарующее слово  д е ф л о р а ц и я…
О, необыкновенные слова!
Мерещится какая-то акация,
Калитка, на головке кружева,
Волнуется всё это, несказанное…

Спросил я как-то девочку одну
По нраву ль ей такое слово странное?
И получил ещё одну весну
Невинную… считай – непреткновенную…

Люблю с тех пор лапшу обыкновенную.

***
…и всё настойчивее одолевали сновидения. Навязчиво повторяющиеся, они отчётливо проявляли каких-то странных людей. Бело-серые – б е ж е в ы е  л ю д и – повадились наплывать. Это были отдельные существа. Не сливаясь с людьми, действовали рядышком, и всё-таки сами по себе. Отрешённая каста бежевых типов слонялась по миру. И не замечала мира. Словно не участвовала в нём.
    При этом они кропотливо работали. Ты понимаешь, они много чего делали, эти серые мумии. Сосредоточенно трудились. Их посылали на самые плохие участки, куда соваться опасно. Они тушили гигантские промышленные пожары, спускались в урановые шахты, испытывали кошмарные машины. И ни черта с ними не делалось!
     Они порядочно себя вели. И всё-таки за людей их не считали. Однажды я спросил среди сна – почему? И мне сказали – они безучастные.
Сны, сновидения?.. Правь? Явь?..

***      
                Отец часто снится, изматывает душу – да как же я, дурень, мог поверить, что он умер! Вот же, вот  же он! Погрузнел только. И с каждым разом будто стареет… или прозрачневеет. Почти не говорит, но всё понятно.
    Вот, наверно, входит в настоящую, промысленную форму, в суть, в отрешённость. А всё такой же добрый и умный, как бывало… нет, ещё лучше! Может быть, потому, что свой огненный кирпичик уже вложил в основание?
    Снится отец... снился. Когда?

***
               
                …давненько во сне я не видел отца,
                Не пёк пирогов, не варил холодца…
                И бабушка тоже не снилась давно,
                В своём уголке не клонилась темно…
                И мать не является…
                Видно, живу
                Уж так хорошо, словно все наяву…

***
Нет, снится! Было время – сочное, злое, перенасыщенное семенем, плодородием, коварствами, хищью, страстями, женщинами… – вот тогда и не снился. Было время. Горная река грохотала, билась меж скал, неистовствовала, швыряла пену на мокрые берега, грохотала во всё ущелье…
Река вошла в русло, налилась до полноты цветения и покоя – снова снится отец. Наяву снится! И такие странные вещи говорит – настолько простые и мудрые, сразу не понять, не разобрать – о чём он так просто говорит, даже не глядя порою  на меня, а делая попутно свои несуетные дела:
раскладывает книги и рукописи по столу, аккуратно складывает чистый носовой платок и кладёт его в правый карман пиджака – всё того же, памятного в последние годы, пристёгивает к связке домовых ключей знакомый до мельчайшей царапинки многолетний ключ от лабораторного сейфа, собирает спички, почему-то раскиданные по столу,   аккуратно складывает их в коробок, и говорит – негромко, просто, само, казалось бы, собою разумеющееся вещи, слова.
Но вот что дивно – дни, недели, месяцы надобны, чтобы осознать их, эти самые простые вещи, чтобы проявились они, как на фотоплёнке – сперва на негативе, а ещё, чуть  позднее, на позитиве…

***
Память свежее жизни…

***
…и была ночь, и был сон о Красоте. Красота – невыразимая какая-то. Красота возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа… возникает в движении к чему-то. К чему? Ещё неясно. Но в какой-то момент она вдруг  становится неописуемо прекрасной –  до  боли, до вздрога во сне…
 А  ведь это о Страхе!  Страх – с большой буквы...

***
   Явь, сон, правь, искусство, жизнь… как расплетёшь, развяжешь по узелкам, разложишь по полочкам?
   Жизнь подражает искусству. Не наоборот. Так же привирает. Главный закон творчества: «Не соврёшь – не расскажешь».

***
      Сны – прообразы творчества. Но и под спудом  вранья-привиранья – подлинная правда. Тоже не сразу разглядишь, не сейчас поймёшь: о чём это было, что говорилось?..
      Сны… туманные прообразы чего-то. Чего? Разбираюсь…

***
Ага, так вот, значит, куда меня манило, манит всю жизнь! В обитель, которую не нашёл на земле. А всё ищу, ищу, ищу. А тайна рассеивается, тает, тает, тает...
А как без Тайны жить?
Разве что памятью. Да, память свежее жизни.

***
           Воображение – воплощаемо. Воображаемое мощнее Случившегося.

***
…только разум и ещё что-то выше говорило: не твой это дом, не твоё это. Ищи свою, только свою кровлю, ничего больше…

***
…о, если б на кровли родные однажды всем миром
Все люди земли возлегли и предстали бы чутким эфиром,
Для целой вселенной –
Тончайшей антенной,
И ветви дерев наклонились бы мягко над всеми,
Повсюду над миром, прозрачным отныне – овамо, осемо –
Расслышали б мир наконец, и друг друга все люди б узнали,
И стали б едины им звёзды, и близи земные, и дали,
А месяц радаром бы шарил, шуршал бы ночной камышиной
Над нами над всеми, шепча им:

«Вы стали большими,
И вот, наступает пора не одни лишь плохие
Над миром ловить голоса, а поведать вам быль про стихии,
Услышать её, точно сказку, – настала пора вам,
Покуда распахнуты вы и прозрачны, как чистые рамы,
Как створки оконные, с визгом промытые к Пасхе,
И миром решить – это быль, сновидения, сказки?»


***
…на земле храмы. Много храмов. Сложены из крепчайших, земных кирпичей. Но я чувствовал, видел – в душе у каждого, независимо от «убеждений», зреет, вызревает из крохотной крупицы, сверкнувшей ещё до рождения, просиявшей уже с первого мгновенья, зреет-выпекается огненный кирпичик веры… неясной веры, конфесси онно не обозначенной. У большинства людей – увиделось вдруг в перспективе времён – оформившийся кирпичик на протяжении жизни гас в душе, крошился по мелочам.
А у некоторых, напротив, раскалялся, креп, вырастал в самородок, и ложился в основание Храма. Того, небесного, чаемого всеми, не обозначенного словом. Но это так редко, так редко…


***
Было грустно видеть, как у большинства живущих тает и превращается в крупицу кирпичик… об этом-то и хочется рассказать, прокричать в книге!  Прокричать о том, как с неандертальских времён и доныне – в битвах стихий, в любовных битвах, битвах камня с деревом, энергии с Эфиром, человека с атомом, всего со всем – рушился, рушится, а потом вдруг скрепляется вновь огненный, золотой Кирпичик. Кирпичик Веры. Рушится, крошится в скрупулы…. и – неясно, когда возродится. Возродится ли вообще?
Грусть не покидала. Не покидала с тех самых пор, когда впервые почувствовал  разрушение Самого-Самого в мире...

***
Грусть прошла, – я вспомнил отца! Однажды, в солнечной яви мне вспомнился из детства забытый прииск золотодобытчиков.
Отец тогда взял меня в поездку с  крупной гидрологической партией, и в одну из остановок на долгом пути, я увидел, как намывают золото. Более всего поразили слова отца о том, что основные золотые запасы страны  составляются именно из песчинок. Крупицы переплавляются в слитки-кирпичики, и хранятся где-то в тайниках государства. А крупные самородки – большая редкость. Это давало надежду. Отец опять помог…


***
               Скрупулы сна. Огненные крупицы.

***
…снились женщины, женщины, женщины. Кошмар и глупость выступили, проступили сквозь сны, когда проявилась суть – всё это была одна женщина! Та, которую не мог найти. Была ли она лучше, краше, умнее других? Не уверен. Но это была моя, только моя женщина – женщина по мне, ко мне, во мне!
А я всё не мог, только искал. Всю жизнь. И никогда не задавался глупейшим вопросом: а стоит ли? А нужно ли жить, быть, действовать? Хоть этим, Слава Богу, не заморачивался трагически, самоубийственно и окончательно.

***

Жвалы

А ведь и правда, если взглянуть потрезвее, глупейший вопрос во всей жизни и  мировой литературе: «Быть или не быть?». Самый глупый и потому, наверно, самый знаменитый.
Если ты его задал, ты уже ответил: «Ну конечно же – быть!».  А иначе зачем задавать? Или – задаваться. Кокетничать со смертью? Соблазнительно, прелестно. Игры со смертью вообще самые захватывающие в этой жизни. В этой мгновенной жизнёшечке, где такая скука! Скука всё, кроме смерти. В крайнем случае – поиграть, пококетничать со смертью. Которая в большинстве случаев – роковая красавица.
Ну как не пококетничать, не поиграть с роковой-то красавицей? То, что она смерть, так ведь любая женщина – смерть. Хотя и дарит жизнь. От самцов берёт жизнь, а потом их же и убивает. За ненадобностью. Как самка богомола. Главная роль самца выполнена? Следовательно, подлежит устранению.

***
…ты говоришь бессовестно, неясно,
Пьянеешь, называя имена,
От каждого бесстыжего нюанса
Сама собою заворожена.
Сидишь, обняв колени, на кровати
В каком-то лунатическом хмелю,
Как повилика гибкая в халате,
И пьёшь свой тёмный бред, а я терплю
И жду, когда ты вздрогнешь, отшатнёшься,
Опомнишься и, вновь обнажена,
Вокруг меня всем телом обовьёшься
И кровь мою всю выцедишь до дна,
И умертвишь, как самка богомола,
И жвал кровавых, рта не отерев,
Пойдёшь искать, кто так же глуп и молод,
И ждать когда очнусь, вновь озверев… 

***
     В общем, лукавейший вопрос «Быть или не быть»...
А главный земной вопрос – без малейшего лукавства, с древнейших времён – захромал Вожак, или всё ещё силён? Если захромал, ослаб и не способен управлять стадом, обеспечивать добротную жизнедеятельность ведомых, надо съесть. Непременно. Не пропадать же мясу!
     И этого требуют (молча) в первую очередь стадные, вечно голодные самки. Женщины. Поедатели самцов, мужчин. Засасыватели в Чёрную Дыру…


***
В первой половине двадцатого века, небезучастный к судьбе мира гениальный, не всеми и не до конца признанный учёный осмелился вступить в полемику с «величайшим из великих», с нобелевским лауреатом, творцом теории относительности, и был, конечно, осмеян.
Отрывки из рукописи, так и не получившей широкой огласки, пройдут через эту книгу-сказку.  Ибо сама рукопись великого Серба также почти сказка.  Сказка страшного человека, чуть не взорвавшего планету, а отчасти и взорвавшего. Но опомнившегося, понявшего не только свою «почти невинную» ошибку, но фундаментальные ошибки именитых коллег.
И – возблагодарившего за эту ошибку… кого? – Малопознаваемый мир? Провидение?  Счастливо для мира ограниченных коллег-учёных? Бог знает, кого более. Может,  всех?..

            ***


«Вы ошибаетесь, мистер Эйнштейн, эфир существует!»

«…сейчас много говорят о теории Эйнштейна. Этот молодой человек доказывает, что никакого эфира нет, и многие с ним соглашаются. Но, по-моему, это ошибка. Противники эфира в качестве доказательства ссылаются на эксперименты Майкельсона-Морли, которые пытались обнаружить движение Земли относительно неподвижного эфира. Их эксперименты закончились неудачей, но это еще не означает, что эфира нет. Я в своих работах всегда опирался на существование механического эфира и поэтому добился определенных успехов…»
«…чем плотнее вещество, тем выше скорость распространения в нем волн. Сравнивая скорость звука в воздухе со скоростью света, я пришел к выводу, что плотность эфира в несколько тысяч раз больше плотности воздуха.
Но эфир электрически нейтрален и поэтому он очень слабо взаимодействует с нашим материальным миром, к тому же плотность вещества материального мира ничтожна по сравнению с плотностью эфира. Это не эфир бесплотен – это наш материальный мир является бесплотным для эфира…»
Тесла


***
Эх, человек, человек, «эфирное»  существо…
Какое, на фиг, эфирное?  Отстранись, вспомни – что в детстве ты отвечал на вопрос: «Как жизнь»? Чаще всего: «Хорошо». Значит – солнечно. Хорс – бог солнца. Коло хоровода, радость. Хоровод, солнечный круг, кружение по солнцу, по полю.
 Хо-ро-шо: вот что ты отвечал по-настоящему. Хорошо – Колосо – Колесо. Коло – Солнце. Коловод. Когород. Хоровод вкруг Хорошо-Хорса…
      А что ответит старик? «Как жизнь?.. Спасибо, Бог милует».
А что ответит зрелость? «Как жизнь? Ничего…». Какое такое ничего? Что оно означает – пустоту? То есть, состояние когда неосознаваемо скучно. Скученно. Плохо, стеснённо. Многосемянно и – тесно. Тесно от ядерно клубимого семени в глубине разъярённой плоти.
А ты отстранись…
И что увидишь? В самом сочном, в самом знойном, в самом ядовитом отрезке жизни – тьма. А в ней  кащеева игла – блуд. Помрачение и страх, подкатывающий под сердце.
Ни фига себе, «эфирное» существо»!

***
На златом крылечке

Страх в предчувствии настоящего? Страх бредовых, липких ночей? Дурной сон, помрачающий всё главное, к чему и тянулся, к чему и протягивался тот самый – тот Первый, тот главный Поцелуй?..
Страх последующей грязи, не осознаваемый, но предчувствуемый страх –  высокая боязнь оскорбить себя, свою реликтовую полноту. Предчувствие того, что останется от всей этой «грязи» лишь слабенький привкус счастья. А главное – плотный, жирный  осадок горечи от недовоплощений. От сияний, помрачаемых временем – горечь и жажда.

***
И всё это куда-то канет со временем. Останется только – память.  Память о страхе, горечи, жажде. И только там, в памяти, станет всё это иным – истинным. Отстоявшимся и отлившимся уже в настоящих очертаниях и формах, а  не в полупризрачных, зыблемых страстями силуэтах. Тогда это виделось в болезненном, лихорадочном состоянии. В состоянии переживания, пережёвывания их не столько психикой, разумом, сердцем, сколько жадностью, жирностью, плотью.


***
…память свежее жизни…


***
А бесконечные зубы толкли бесконечную влагу, бесконечная плоть разбрызгивала драгоценное семя. Капли расплёскивались и сверкали под яростным, напрасным солнцем, багрово сходящим в ночь, кроваво озаряющим землю, колосящееся поле…
                Какое поле?
     Колосящееся поле людей. Тех, что режет, срезает коса и серп. Это правильно. Это урожай. Только  поверхностному взгляду он мнится кровавым. Неправильна смерть от рук подлеца или неумехи. Кто больше всех людей зарезал – бандит? Мокрушник?
Хирург!
Купивший диплом подонок. А настоящий жнец с серпом и косой уверенно, спокойно обходит отколосившееся поле. А потом полнит, заполняет доверху золотые закрома...

***
           Главный человек земли – Земледелец. И скотовод. И добытчик. И собиратель шишек, трав, раковин. Вольный человек. Остальные – приложение к ним. Сколько б ни талдычили о техногенных наворотах, «вестниках глобального счастья», ясно одно – человечество в ловушке. Опутано проводами. Ловушка. Участь ближнего не волнует.

***
           А как волновала, как волновала когда-то! Особенно в предчувствии приближения этого… чуда, наверное.

 ***
     ...и в час вечерний, на златом крылечке,
     Охваченном закатной полосой,
     Вдруг выйдет гостья – худенькие плечики,
     Стрекозий стан с распущенной косой,
     И всю себя с улыбочкой надменной
     В крылатый, медный обруч заключит,
     И – покачнёт бедром… и вдруг над медной
     Восьмёркой крыл сиянье излучит.
     И в сумасшедшем пламени шафрана
     Над меркнущим крылечком воспаря,
     Подкрылышки и складки сарафана
     Распустит, ослепительно горя,
     И вечной полудивой-полудевой
     Взлетит, улыбкой озаря во мгле
     Крылечко, и ещё, сквозь полутени,
     Свой тайный знак – залог всех наваждений…
    
     Мучительница детских сновидений,
     Не встреченная больше на земле…
               

***
…жду звонка.

                Волнение переливается в груди. Переваливается.
                Только бы не шальной, не посторонний! –
                Чужому нагрубишь, обидишь…

Чёрный диск оскалил хамское рыло с десятью нумерованными зрачками.
Что, изверг, торжествуешь?
Уверен, что сам закрутишься по воле шифрованной цифири?..

                Ну-ну, заходило, заходило…
                Захолонуло.
               
                В одночасье помутиться можно.

 В другой комнате – не так. Спокойней. Гипноз предметов. Неужели есть?
Есть. Есть же телепатия. А здесь – телефония...

                Время подходит.

Срок кончается через пять минут. Пустоцветы ожидания полетят-полетят чёрными лепестками в белое весеннее небо…

Ну уж, так ли красиво?

                Это же – телефон.
                Сводник. Паскудник.

Жду звонка.

…ударит, серебристыми шариками раскатится тишина по углам, выпорхнут бабочки, затрепещут меловыми крыльями, осыпая пыльцу. И – растворятся белесоватым видением в известковой бледности стен…

                Показалось.

Жуть безмолвия, простригаемая золотыми усиками, шуршащими на белом циферблате.

Жду…

***

       Эвон как оно было-то! Было там, в беззащитной, раненой, раскрытой ВСЕМУ юности, всем видам и степеням страдания – душевного, физического...

***
      
Чёрный коньяк

…сумасшедшие от всеобщей неутолённости, бредовые грёзы подростков
набирали такую силу возгонки, особенно к весне, что остаётся и доныне загадкой – как же нас не разорвало в клочья тогда?
И, в то же самое время, – сколько золотого запаса, сколько горячих скрупул прибавилось в нас именно там, той  самой, самой мучительной и сумасшедшей порой!..

***
Я страдал – значит жил, я любил – я страдал,
Плавил ад рудных жил, струнный рыд и металл,
Не жалею ничуть, что бродяжил и пел,
Что всегда кто-нибудь рядом быть не робел,
Дар свой в песню вложил, песню даром отдал,
Вместе с тучей кружил, вместе с солнцем светал.
День – с любимою путь. Ночь – привал золотой.

…и стекал Млечный Путь
В сеновал молодой…

А сужала мой пыл человечинки ржа –
Из медвежьего пил голубого ковша,
В человечий металл звёздный отзвук вложил…
Я любил, я страдал, я страдал, значит жил.

***
        Чаянья, ожидания… и – лихорадочное, до изнеможения, до боли переживание… чего? Предчувствий. Изливаемых, обезболиваемых Словом. Только им, одним! Остальное – неправда. А правда…   

***
«…прийти к тебе, когда ты, сонная, поеживаешься, вытягиваешься, опять сворачиваешься и, хищно посверкивая из-под одеяла, с огоньком затаенной нежности в глубине, сужаешь болотца заспанных глаз.
Едва-едва зримо, почти призрачно рассыпаются в воздухе зеленые искры от твоего очнувшегося, последние заряды сна отдающего тела.
Потрескивают, зигзагами расходятся к потолку, стенам, электризуют воздух. Возвращаются, нежно пощекотывая. И все-таки приводят в чувство.
Капризная со сна, еще не отдающая никому отчета, поглаживая мятным языком припухшие губы, уже пытаешься что-то посильное совершить и потрясти изумлённый твоим пробуждением мир. Ну, например, обругать маму, или кого-нибудь близкого, поправившего (поправшего) одеяло. А потом долго выяснять причину злости…

***
Рядом бы – кого-то разнеживающего, ленивого, равнодушного. С твоим сознанием, но чужим, завораживающим телом. С таким наслаждение мыслью вторично, главное – насыщение мужеской, пусть и незнакомой тебе плотью как раз тогда, как раз в то мгновение, когда хочется, когда – хоть. Как в древних заговорах – хоть и плоть…

***
Атомы лени перезаряжаются, обретают упругость, восходящую ярость дня. Пылинки, попавшие в косой плотный луч, мощно прорываются из окна, из-за отдёрнутой шторы и нешумно проплывают сквозь кипень комнатного, ещё заполненного застоем сна омутного покоя.
Блуждающий сноп света сгрёб их, заставил вспыхнуть и плавно прокружить у самого лица. Только судороги выпадений за резкую кайму, и опять – овал. Микролюбовь мгновенного свиванья и развиванья. А всего-то – луч…
Просунешь в световой колпак руку – пустота. Словно в космос сорвался. Не за что уцепиться. Рука чистая. Мускульные клубы пылинок даже не замутили белую полировку кожи. Тело вспугнуло ледяные, раскалённые кристаллы прерывистых и где-то не состоявшихся соединений...

***
А ты – состоялась. Еще не верится, что таким вот конусом света и ты когда-то войдешь в чей-то мир, в чье-то окно, и кто-то протянет руку, и зажгут её сторонним огнём пылинки того, что некогда, в счастливый миг сумело обернуться Тобой…
Зима. Частицы скреплены плотней и жёстче. Всё колюче. Даже сны. Это зима.
Соединения морозных кристаллов инея. Иглы белесых разводов на утренних стёклах. Иголки новогодних, задолго до события, предчувствий. Еловый игольчатый запах. Иглистые пупырышки, пики «гусиной кожи», когда в предрассветный час, «час пик», полусонная, подтягиваешь сползшее одеяло…

***
Пики, колючки, иглы… и – глотательный рывок горловых мускулов, с трудом отправляющих внутрь застоявшийся ком. Косматая щетинка мира. И ты – одно, полудремотное существо, застигнутое миром врасплох, исколотое  иголками тревожных предчувствий, ещё беззащитное, ещё раскатившее нежные шарики мускулов по самым отдалённым, по самым затаённым уголкам тела…

***
…прийти, – молча, неслышно очутиться рядом, и тонко продуть слежавшиеся виточки волос, точно пёрышки у нахохлившегося птенца…»

***
Вот как оно было-то, на заре, когда ещё не размыло золотой слиток, когда огоньки
взблескивали, переливались в нас горячо от одной только мысли друг о друге. «Эфирные существа». Высокий штиль! – «На заре туманной юности…».
А что осталось? Простое, народное, некрасивое, как сама правда:

«Стоит девка на горе
Да дивуется дыре,
Свет мой, моя дыра,
Дыра  золотая!
Куда тебя дети?
На сырое мясо вздети?..»

***
Вздевали, вздевали! И водку пили у реки, и там же блудили, и хохотали… и коньяк в ресторанах пивали – тонкими такими рюмочками. А водка, пусть даже стаканами гранёными, почестнее, однако…


***
Этот чёрный коньяк, этот нож в крови,
Молонья под сердцем, змея!..
И пьяна струя
Наркотой любви,
И река уже
Не твоя.

Там волна и страсть,
Там легко пропасть
В чёрных лонах, в лозах, в тоске,
Ты – и женщина, вот и всё, что там,
Вот и всё, что плещется по бортам,
Вот и весь твой коньяк в реке.

А поверх реки,
В глубине реки,
В золотом теченье реки
Только дети и старики,
Только дети и старики,
Только дети и старики…


2. Утро в горах


Не проспи утро в горах


Реки, горы, турбазы… турбазы юности, холмы приобщения, вершины первого...
Не Поцелуя, нет…
***

Там, в большой общей спальне турбазы мы лежали вповалку на кроватях впритык: мальчики, девочки. И ещё не знали, что нам делать – вот так, всем вместе.
Ты первая прикоснулась. Просто взяла  мою руку, засунула  под своё лёгкое трико, уложила на грудь.
Я лишь вздрогнул, наткнувшись на острые, быстро затвердевающие под  рукою соски, и не знал что делать со всем этим – невероятным…
Ты сама повела по телу, как слепого котёнка, мою неумелую  руку своей – непонятно когда и кем обученной, «умелой» – всё ниже, ниже, ниже…и лишь наткнувшись пальцами на страшное, жёстко  закурчавленное в низу нежного живота, я отшатнулся…

***
Чего испугался? Не вспомню наверно. Но точно, не одного только  неизведанного, а  и всей этой дикой бесцеремонности, лёгкости, простоты твоей, девственница, мокрохвостка. Да, я был наивнее, чище тебя, глупее, выспренней, а ты…
Ты лишь злобно зашипела, отвернулась, и тут же пристроилась поближе к  моему беспечальному  дружку. Только зевнула, потянулась, и он откликнулся…
Вы похохатывали, возились там, в полутьме горной турбазы. Но, по-змеиному извиваясь и шипя – шипя уже на него – ты не упускала меня из зоны внимания. Ради меня и устроила цирк!..
Впрочем, когда дело стало заходить чуть дальше положенного тобой, влепила звонкую пощёчину моему дружку и отодвинулась от него. Лежала, глядя в потолок. Зеленоватые блики мерцали в комнате, и только я один догадывался, что это не луна в окне, а ты распускаешь искры обозлённых, напряжённо суженных глаз.
       Ну что ж, на войне как на войне!..
      
***
Я взял за руку твою сестру, легко потянул, и она согласно пошла за мной. Просто объяснил ей, что бросок к вершине устроим раньше всех – как только забрезжит рассвет, а пока… пока  посидим у подножья.
Я обнял её за воротами турбазы, усадил на поваленный ствол, и она покорно положила голову на моё плечо. Смотрела на луну, думала о чём-то неинтересном… а ведь вот оно, вот самое место для поцелуев – лучше уже не придумать!
Но луна… белотелая, голая, наглая луна слишком ярко била в глаза, чтобы тут же поцеловаться…

***
Да и не надо было их, этих поцелуев сейчас. Ночные влажные травы цвели во всю ивановскую, цвели и зверели, и пахли затаённой страстью, томящим предчувствием бессмертья…
Луна зашла за тучи, но скоро вышла и снова сполна озарила – как-то сверху и словно бы из иного пространства – озарила всю эту ночную, почти неземную  картину. Так ясно озарила, что и мы увидели это. Увидели, кажется, прямо с Луны: вот они, двое, сидят себе, миленькие, на поваленном стволе сосны, и вот-вот поцелуются…

***
Нет, не поцеловались. Просто сидели в какой-то гипнотической… нет – лунатической нежности, которая случается, наверно, лишь однажды в жизни, лишь в юности,  в чистоте и ознобе предчувствия. Сидели, тихо мечтали как первые, не сказав никому, пойдём к вершине и, назло всем, первые увидим…

***
    

Я доныне благодарен тебе. Ты поняла. Не допускающим возражений тоном отправила дружка и сестру (ей стало получше после нашего дурацкого броска к вершине и обморока в итоге) вниз, на турбазу. Победно глянула на меня, и с мяукающей ненавистью нежно прошипела:
– «Ты, гад, сестренку погубить задумал? Она же слабенькая, совсем не для
таких уродов, как ты, а ты… ты так, через слабеньких мстишь? Думаешь, не знаю?..
– У-у, гад, гад, гад!..» – Ты задыхалась, вышатывала  клубящиеся, чадные слова, испепеляла добела раскалившимися глазищами. И я бы вспыхнул, загорелся, и пирамидкой пепла остался на том утреннем скальном плато…    
     Но на плече твоём вспыхнуло – солнце.
            
***
Вот ради этого мгновения ты и осталась со мной, и отправила лишних в долину. Это мгновение было только нашим, больше ничьим. Для этого мы и достали путёвки на полудикую высокогорную турбазу. И всё для того, чтобы вдвоём – только вдвоём! – встретить солнце, настоящее утро в горах…

***
Повивальная пелена

– «Бежим, началось!» – перекрывая восходящий гнев, я схватил тебя за руку, и ты опомнилась, умница. Мы забрались на самый «Машкин пуп» – облизанный ветром  валун на вершине. Выше нас уже ничего не было вокруг, и даже солнце, только-только  сверкнувшее, лучилось у нас под ногами. Потом оно, конечно, оформилось в слепящий желток и взошло над землёй… но несколько  первых мгновений позволило посмотреть на себя с высоты.
      
***
…оно восходило подслеповатое – плод в оболочке, в отливе вод. Оно уже проклюнулось, но предрассветное облако ещё обволакивало его повивальной пеленой. Солнце не слепило глаза! Это было настоящее Чудо, и я нагло пообещал тебе именно  такой восход. – Иначе не стоило затевать ничего, иначе не разглядеть мира в редчайшей его новизне. Откуда взялась такая уверенность, не пойму до сих пор. Но ведь была!
Этим и соблазнил тебя, незнакомую девушку, смешно встреченную на улице…

***
        Мы столкнулись лоб в лоб, одновременно вывернув из-за мохнатого кустарника вдоль тротуара, на перекрёстке, не видя друг друга. И, отирая лбы, обалдевшие, расхохотались. Сразу стало легко.
Тут же, с налёта, я и предложил тебе это. Непонятно как, но сумбурно сумел убедить, что в час восхода над горизонтом висит, поджидая  рождения Солнца, повивальная пелена облаков. И только в самые первые мгновения можно увидеть Его в лицо, заглянуть в яростные, рыжие глаза!..
О, это понравилось тебе. Такого ты ещё не видала.
    …отчаюга, сорвиголова – в этом я смог убедиться за неделю знакомства и сборов к походу – ты излучала не только хищность, предъявляла не только белый оскал красивых зубов. За мишурой, за маской супер-дивы, за молодёжными сленговыми понтами проглядывал доверчивый ребёнок. Прозрачно таившаяся в тебе нежность вселяла надежду…
         
***
 И солнце не обмануло.
Раскалённым туманным шаром оно покаталось несколько мгновений в разостланной над горизонтом лиловой оболочке. И внезапным – искоса – ударом бокового луча, прорвав оболочку, хлынуло в мир. Всего несколько мгновений смотрели мы в его золотое, невероятной силы лицо.
     И нам хватило этих мгновений.
Ты растерялась перед мощью, яростью солнца. Растеряла верченую силу, стала слабой, нежной, готовой раскрыться по-настоящему, а не так, как несколько минут назад, в ненависти.
Я развернул твои плечи, приблизил лицо к твоему, и понял – не ошибся! Губы были открыты и ждали настоящего. Не в пример свальной возне на турбазе…
     На пустынной, охваченной солнцем вершине мы поцеловались. Поцеловались раз и навсегда. В первый и последний раз…
         
***
Блеянье

Нет, мы не проспали утро в горах. Но утро кончалось, с ним кончались и мы. Настоящее было оставлено там, на перекушенной солнцем пуповине горы, мягко зализанной ветром. Вершина была преодолена, и мы обречённо спускались вниз.

***
…сады нежности, сады великой северной нежности, взращённые многотерпением, слишком часто и неопытно именуемые любовью… они прихотливы, хрупки. Иссякнет влага, погибнут сады…

***
Нежность иссякла тогда, в ночь, когда ты бледно-золотым кольцом, вслед за побелевшей к утру луной отплыла к небесам.  А нам оставила страсть. Жгла, сушила живые, огненные золотинки…

***
Солнце багрово клонилось в ночь, а мы не могли заворожить друг друга. Неуступчиво, злобно соперничали, утратив первоначальный ритм. Судорожно добирали крохи того, вспыхнувшего на вершине, поспешно перетекавшего в подлую страсть.

***
…а вслед за душами отталкивались и тела. Их любовное разогревание напоминало спортивную разминку перед взятием высоты. А после «высоты» нас ждал, как ни грустно, как ни банально, усталый спуск… опустошение…
Да, нам было хорошо тем летом, уже в городе, после Настоящего, после Солнца.  Больше, того мы всеръёз собирались пожениться, строили планы, но…    Предощущение взрыва не оставляло ни на минуту. Клубилось в разговорах, сквозило в объятиях. Отступало (или слепло?) в последние мгновения близости, высоты. Но мы каждый раз обречённо спускались с Перевала, словно сползали в предгорья, в безнадёжное кольцо конечной остановки. Накатанный маршрут доставлял до базарного пункта, пропылённого летним многоголосьем, криками зазывал, выяснением цен и  отношений.
Каждый день встречались, ходили в гости к друзьям. Родители были убеждены в известном, уже одобренном ими исходе…
     Встречали нас теперь в дружеских компаниях тёплым участливым блеяньем. В улыбках знакомых лучилось снисходительное, бараньи обречённое всепонимание – этакое жертвенное вежество самого заурядного, полнейшего непонимания. Ситуация, казалось, предшествовала ритуальному торжеству.
Но что настоящего оставалось у нас, кроме ярости и блаженства плоти? Это была вершина, которую мы без устали продолжали брать. Но путь к ней не был самозабвенен, исполнен новизны и нежности…

***    
Так горные потоки, едва схлестнувшись, разбегаются по скальным излогам. Так затуманиваются миры, притупляются чувства, накапливается вина. Копится вина – приближается старость. Накопил вины – постарел.
Вот и вся причина. При чём тут время?..

***
Нежность блеснула слюдяным разводом на слёзной щеке, промерцала щемяще-тоненьким устьицем солёного ручейка на горестном, исхудавшем за ночь лице в неясный для меня прощальный час.
И я уже не помню…

***

Капелька

Зато слишком памятно не понимаю, как дивно, как продолговато, ртутной капелькой ускользала ты от меня. Мучил ночь напролёт, хотел раздавить капельку, лишить силового поля со всеми его силовыми линиями, сопрягающего тебя в целое, сделать тебя только своей, навсегда своей, войти в тебя так, чтобы навсегда обволокнуться тобой, запахнуться тобой, выйти в открытый космос, в освобождённое от тяготения пространство и уже не спускаться на землю, где мы умерли в одно мгновение, прорвав натяжения силовых полей...
Это было загадочно – вот оно, неживое тело с беспомощно свисающими вдоль кровати кистями тоненьких рук, вот оно, моё! У него нет своего поля… и что же?
Оно оживает, медленно раскрывает глаза и наполняется кровью!.. Какая нежность, если всякий раз оживает зверь и снова противится?..

***   
Когда я не в себе, а в тебе,
Когда я заpываюсь, как звеpь,
В кpомешный, душный сад, не в себе
И ты. И ты в засаде. И знай –
Тепеpь, возненавидя всю кpовь,
Всю кpивь земли, заpытой во мpак,
Меня, себя, и всё, что внутpи,
Ты только pаспpямляешь мой свет
И оголяешь чистый свой ток.
Ты бьёшь им из аpтеpий, смотpи –
Гоpят твои засады! Смотpи –
Пpосквожены до жилки!..

Тепеpь
Мы только свет, в нас кончился звеpь,
Сгоpел, извылся, свился в золе, –
Мы возвpатились в сад золотой...
Мы вышли из себя на земле.
***
…ещё живая, ещё не сгоревшая, каталась ты в ярости по жарким, беспамятным перинам. Космос опостылел, мы вернулись. Я был стеснён его холодной ограниченностью, хотел раздавить, изничтожить границы изнутри!..
     Мы были обречены, и я всё отчётливее это осознавал.
Всякий раз, в предутреннем изнеможении, попрозрачнев на белой простыне, ты находила силы и вновь наливалась кровью…

***
Но я же выпил, выпил до капельки! Посмотри, какая ты бледная. Не бледная даже, – прозрачная! Ты всегда находила силы. Да, тот огненный кирпичик, ещё не раскрошившийся в тебе, раскалял твою прозрачную плоть, я это видел, видел!
 Что было дальше? Не помню, не знаю…
Знаю зато, реликтовой памятью помню, как она оживает, медленно раскрывает глаза, и наполняется кровью!
Какая нежность, если всякий раз – зверь...

***
Только дети и старики, только дети и старики, только дети и старики…
Дети и старики одни, пожалуй, остались в яви. А во снах… они всё одолевали, эти тяжкие сновидения.
И уже не про отца, которого в снах ощутил даже сильнее, чем в жизни. Нет, не про отца. А совсем другие сны, какими-то туманными нейронами связанные с Отчим.
С древним чем-то, не до конца проявленным. И потому пугающим.
                Я тебя не узнал…


3. Соблазн

     В игольчатых хвощах

Не узнал, соблазнился? А как было не соблазниться, не любить эти кошачьи, крыжовенные глазища? Саму неправильность любой чёрточки твоего лица, составлявшую, быть может, главную тайну очарования? Она влекла сильнее соразмерности, эталона. Всё в тебе было зазывным.
Немудрено мальчишке потерять голову. Да и взрослому мужику, однако…
Как же они, эти незнакомые мужики, городские зверюги, поглядывали на тебя! А как ты улыбалась им на ходу! Тебя радовали, остро волновали разлитые по весенним улицам инстинкты. Нескрываемое удовольствие доставляла возможность побесить меня за чужой счёт...
 Твое колдовство, твои наговоры и лепеты!.. 
Заворожила, сволочь!

***
…но я же выпил тебя, выпил до капельки! Что было дальше? Не помню, не знаю…
Зато знаю, реликтовой памятью помню, как мы были беспомощны там, в рычащем мире, заросшем игольчатыми хвощами. Как счастливы!..

***
Сквозь рык и мрак вокруг мы шли за веком век,
Не разнимая рук, не поднимая век,
Но всё вокруг от глаз укрыться не могло…
И даже птичье нас царапало крыло!
Мы были так наги, так беззащитны, что
Однажды башмаки надели и пальто
Примерили и дом добротный завели
И деток… и потом припомнить не могли,
Что свет разил – больней, что ты была – собой,
Ресницами с моей пропутана судьбой…

***
…мерцающая, машущая громадными ресницами-крыльями бабочка сотворила такой кульбит в осеннем воздухе, что лишь где-то в геологических разломах земли можно, пожалуй, отыскать ещё следы катастрофы, глобального излома  всей земной судьбы, а не только множественных переломов бабочкиных крыльев. И там, в разломах, увидеть огромные золотые слитки, припорошённые землёй…  никому не нужные…
 Как жаль, жаль! Там все были так бескорыстны и наивны, что…
Что случилось в конце концов несчастье. Мы вынуждены были вырасти и стать циниками. Выживать в цивилизации. Там, где Битва утратила первоначальное простодушие…

***
Заворожила, сволочь!
А вначале сглазила и озевала – тогда, на реке…
***
Я тогда ещё не видел тебя обнажённой, и – боялся. Тем более, что ты попросила отвернуться. Я отвернулся, и сердце заколотилось сильнее, точно в опасной игре. Слышал только, платье зашелестело… кажется, легло на траву...
А чуть раньше мелькнул из сумочки лёгкий купальник. Это я ещё до боязни видел. Но то, как выяснилось, была лишь древняя, подлая прелюдия, проверенная на убойность женщинами всех времён. Честно отвернувшись, я ждал, когда можно  взглянуть на тебя, готовенькую…
     Аудитория, улица, кафе…  там можно разговаривать, гулять,  иногда целоваться. Совсем другое дело – река, стихия, пустынный берег...
И не нарочно ли ты, окликнув меня и разрешив повернуться, обронила лифчик? – Как бы случайно…
 И – ахнула. 
Мол, думала всё готово, да вот, бретелька подвела…
А может, хотела поиздеваться? Наверно хотела.
Но вместо этого – сглазила. И не зелёными своими глазищами, а – грудями. Ослепила ало встопорщенными сосцами, нагло сверкнувшими на  незагоревшей белизне. И – пугливо, и даже счастливо ахнула, и прикрыла рукой непослушные, полные, при наклоне к траве вырвавшиеся из-под тоненьких ладоней груди. Да ещё прикрикнула чтобы отвернулся и не глазел… но было поздно.
     Зачем глазеть? Уже сглазила…

***
И, помрачённый сглазом, я вошёл в студёную воду, и не ощутил её. Не ощутил ни холода, ни жара. Оглушённый, не слышал, что ты мне кричала, плещась и ликуя в реке. Я не мог разобрать слов, не помню смысла… помню мокрое, счастливое лицо, раскрытый рот, капли, розоватые от вечернего солнца, крупно сверкавшие на белых зубах...
Я стоял и смотрел на тебя, колдунью.
     Ведь так оно и случилось: вначале сглазила, потом околдовала. А потом, как в древних заговорах и заклинаниях,  о з е в а л а  тёплым, парным дыханием…
Но это уже потом, когда мы с тобою становились целым. Пусть на время, но ведь бывали и мы с тобой Целым?..
…немудрено было потерять голову и принять за любовь самый настоящий Соблазн. С большой буквы Соблазн. Это когда поблазнится, но уж очень свежею – схожею с Благодатью повеет – блажью. До трепета ноздрей, до скрежета зубовного, до одурения…
А нежность… это не страсть, не одурение, не соблазн. Нежность светла и глубинна. Протяжна и влажна. Робость, ей сопутствующая – покровительствующая и оберегающая – лишь мягко обволакивает туманное ядро. Это еще не боязнь, но предлежащая оболочка, напитанная шумящими водами…


Серебряный шум

…ты помнишь, как шумели в ту ночь потоки талого снега в горах? 
Зима отступила, таяли ледники. Не удержаться в городе, когда так свежо, дразняще, до щёкота и раздувания ноздрей, пролетал сквозь весенние улицы молодой ветерок с хвойных гор!
Бросить всё, рвануть к знакомым елям на горной полянке, к избушкам, весело галдящим над студёным ручьём, лучисто огибающем заповедное место. По-весеннему вздутый ручей не был страшен, ребята знали, когда выбирали место, – ручей никого не сгубил. Знали, что даже предельно наполнясь, он минует поляну и унесётся в овраг, бесконечно виляя, позванивая, и неся свой бессменный, бессмертный, серебряный шум.
    
***
…подъём был завершён. Мы склонили рюкзаки на землю и, чуть погодя,  расположились в пиратском лагере, построенном вопреки горисполкомоским козлам типа «тащить и не пущать», возведённом на самых любимых горных вершинах. Годами таскали кирпичи в рюкзаках, доски, строиматериалы всем добрым миром, и всё же построили несколько чудесных избушек с двухэтажными нарами и непременной печуркой. Каждой избушке дали имя, но все они были общими – для всего мира.
Сооружалось это к великой радости суровых бородачей и нежных романтических девочек. Обедали в складчину, жгли ночами костры, пели песни под гитару, завязывали дружбы с любовями и, впоследствии, семьями, детьми…

***
Я сразу отметил тебя. И ты тоже, хулиганка, неженка, так глянула на меня, что я просто тупо сидел и ждал, когда ты закончить шинковать овощи в большущий медный таз для коллективного салата.
Закончила. Вытерла руки, вышла на дощатую веранду – полюбоваться горами, заходящим солнцем…
 Ничего не оставалось, я вышел следом. Взял за хрупкие, благодарно дрогнувшие плечики, прижал к себе…
Ты даже не повернула головы, знала, что это я вдыхаю пушистый затылок, молчу за твоею спиной. Откуда знала? Мог подойти любой, но ты узнала меня, совсем незнакомая девочка...
            
***
Горы потемнели, луна вымахнула над мохнатым ельником, а мы молчали и молчали, не замечая никого. Я уже знал, ты зовешь меня в свою незнакомую жизнь, и не смел поцеловать. Слышал сквозь тоненькую спинку твоё радостное сердце… но ещё не сгустилась тьма. В далёких горах брезжили красноватые отблески недавно рухнувшего за хребет солнца, блуждали по снежным вершинам, и в неполной тьме ещё не до конца проявилась ты…
     Здесь требовалась не резкая фотовспышка, а выдержка.
     И выдержки хватило.
Правда, всё это время накатывал страх – а вдруг я опять не узнал?  А вдруг ты повернёшь ко мне страшные неродные глаза, и я испепелюсь?..
Выдержки хватило.
И проступила на негативе ночного неба – Ты.
     Какие тёплые были у тебя глаза! Какие нежные губы, с едва приметным пушком, коснулись моих!..
Я целовал плечи, руки, всю тебя, счастливо дрожащую под тонким свитерком. Встал на колени, лицом припал к твоему лону, прильнул и слушал тебя, дышал. А ты гладила мои волосы и что-то бессмысленное шептала. Я уже знал тебя наизусть, даже в одежде. Не было ни твоих джинсов, ни моей штормовки, никаких наших тел…
    
   ***
     …нечеловечье жило в этой жути.
     Бескровная, тончайшей струйкой ртути,
     Как будто испаряясь, отравив
     Блаженным ядом, тая, умирая,
     Но плоть мою до капельки вбирая,
     Вдруг воскресала – вся живой извив:
     Бескровное тому мгновенье тело
     Как будто наливалось, золотело,
     И руки, наклонённые ко дну
     Бессильной, тихо зыблемой травинкой,
     Опять светились каждою кровинкой,
     Смертельную сгоняя белизну.
     И ты опять пылала и светилась,
     Стеная и неистовствуя, билась
     В предсмертной бездне... и опять, опять
     Змеёй упругой, гибкой каплей ртути
     Выстёгивалась из огня, из мути
     И наливалась кровью...
     Ни понять,
     Ни плотью осознать я был не в силах
     Бредовых этих чар... я победил их!..
     Я проиграл... я снова потерпел
     Победу!.. Дикой бездне – пораженье?
     И в мареве, в чаду, в изнеможенье
     Так ничего понять и не успел...
    
***
Да и когда было понять? Всё случилось само собою. Не было соседей-туристов,  ушли в горы. Едва тлел огонёк в каменной печурке, подбросить хвороста не было сил. Да и нас самих уже не было, никаких наших тел…
Было одно МЫ, а где ты, где я – не разобрать. Светло-светло… Преображенно… нет, ещё и по-другому, пока по-другому – изнеможенно. Почти мертво.
Но – светло-светло….      
А потом нагрянула тьма.

***
Здесь все врут

С годами человек становится – лесом. Темнеет, стареет… вконец изолгавшись  –  виноватится… зарастает сухостоем, морщинами, мхом, грибами… и всё что-то ухает там, далеко-далеко, в самой потаённой его глубине… то ли сердце, то ли сова.

***
…и подошли времена, и постарел лес, добряк-великан, слишком долго бившийся на этой земле со всем и всеми: с камнями и скалами, дождями и грозами, молниями, железом, дерьмом опакостившихся туристов...
И стало темно.
И только старая сова устроилась в лесу на работу. Включать фонари…

***
Сова качала большой головой,
На оси вpащала глаза,
Кpутила сова две полных луны,
Катила их тяжело.
В чеpвивом деpеве был подвал,
Куда закатывала сова что ни ночь
Свои золотые глаза.
Руководили сова в лесу
Мохнатыми тваpями сна,
Умами пpостых голов
Насекомых, звеpей, планет
Расположенных меж ветвей
И в пpозpачной коpе стволов.
Она окуналась большой головой
В самое пекло земли,
Она немигающие глаза
Заpяжала там от ядpа,
Она сквозь коpни, чеpез дупло
Выбиpалась обpатно в лес,
Возносила себя в небеса
И глазами включала свет.
И было тихо в лесу
И светло,
И совсем не гудел топоp...

Тепеpь ослепла сова.
Центp земли оглох.
Нету дупла в стволе,
Нету ствола в лесу,
На pемонт закpыты леса...
Луна боpоздит свои небеса,
Боится спускаться в лес.

***
…а как не бояться? Страшно. Страшно всё. Лесная нечисть, городские бандиты, лжехирурги, дровосеки, ненасытности…

***
…и всё тебе чего-то недоставало, чистюле, неженке, обалденной кроманьёнке…
Но что делать мне, неандертальцу, если и теперь,  после тебя и других, всякий раз я боюсь этого первого раза, который по-прежнему, с каждой новой женщиной – Первый? Я  по-прежнему, не о совокуплении, которое лишь сладко смазанная механика любви, осеменения.  Я – о поцелуе…
Вру. Я хороший, но тоже вру. Здесь все врут.
Я о Первом Поцелуе.


***
      …девочки-самочки
  Белые, пушистые.
         Самые-самые…
  Чистые-чистые…

***

…но что же делать мне, неандертальцу, в вашем космическом захолустье, в    провинции, в изолгавшейся вдрызг цивилизации, где-то на отшибе Млечного Пути? Что мне делать с тобой? С бесконечными вами, притворяющимися тобой, обманывающими, возрождающимися, нарождающимися?
Что делать? Излупцевать, как сидорову козу, по вещему персту «Домостроя», а потом изнасиловать, чтоб полюбила? Полюбишь! Мазохистки, все вы мазохистки, только и ждёте  того. А  потом – непременно! – насилия, битвы – всё равно за что, но битвы на всю жизнь.
И неважно для мазохисток, что именно из этой любовно-бытовой битвы, из мелочных придирок, кликушеств, истерик рождается Великая Битва. Которая – отражение  ещё большей, небесной, той, где золото, подъятое чёрным воротом из страшных глубин, сияет, наконец, в полную мощь, выпукло высвечивая очертания Храма…

***
А потом и ещё капелюшечку… – «любови до гроба». Нежности, жали, слёзонек. Цветков на могилке «любимиго», скорбного покачивания милой белой головки в тёмном платочке…
Излупцевал бы, кабы не брезжило, не мерцало в мирах иное, высоко-высоко  цветущее, немыслимое без Тебя…

***
Золото памяти – вот золото!

***
ПАМЯТЬ СВЕЖЕЕ ЖИЗНИ…

***
Вот так вот. Только. Вот так…

***
А Битва продолжалась. Глупая, пронизанная визгом разрываемого шёлка, подлая, сладкая битва... 

Сероглазка

…клыкастые твои подруги становились понятны и неинтересны. Я всё внимательнее теперь вглядывался в тебя, пухленькую застенчивую сероглазку. Небо серело по-весеннему стремительно, вышелушивая прозрачные звёздочки из пепельных туч.
Мы с друзьями сидели на скамейке в сквере, попивая из горла сказочной дешевизны приличное винцо. Ты с двумя подружками сидела на соседней скамейке, и вы с интересом поглядывали на нашу компанию. Две твои подружки подошли и, нагловато скаля зубы, попросили отхлебнуть.
Две компании сами собою слились в одну. Нет, не шалавы, а недогулявшие где-то безденежные студентки, неплохо одетые. Одна отпила глоток и, не спросясь хозяев, подошла с открытой бутылкой к тебе.
 Ты тоже отпила из бутылки, но – со смущением. Отпила из одной только солидарности с подругами. Я оценил уклончивый жест, – подавал надежду. Симпатичная, по-хохлацки округлая мордашка светила теперь особенным, отдельным от подруг светом...
   
***
Мягкая эта уклончивость оказалась на деле неуязвимой – в любых ситуациях – сутью. Ты оказалась изумительной, природной лгуньей, неотразимой врушкой с нежными серыми глазами. Они так часто бывали клонимы долу, застенчиво и – чуть-чуть искоса, что меня долго не покидала восхищённо звеневшая злость от невозможности докопаться до ускользающей тайны, до твоей подлинной сути.
     Как выяснилось, не тайны, – тайн.
Ты была девочка с биографией. Но никому, теперь я точно знаю, ни единой душе не принесла ты беды. И мягкая уклончивость, и постоянное ускользание, и опускание глаз – всё шло от природной незлобивости. От страха причинить боль.
Да, ты была врушкой, но в скотском мире (а он уже успел привидеться тебе таким), ты не хотела брать ещё одного, а потом ещё одного, а потом и до бесконечности – греха на душу.
Да и что взять с беззащитной, подставленной всем ветрам мира юной женщины?  Вот она, вся суть твоя, да и товарок твоих:

«Я любила Петеньку
За шелкову петельку,
Я любила Васеньку
За бумажку красеньку…»

Далее по тексту. Там, в тексте частушки всё: и красота, за которую любо отдаться, и денежка, которая ох как не помешает в юной, опасной, сиротски обнажённой жизни.

***
…хорошо было в то арбузное лето. Легко.
Студенческие каникулы, медицинская практика, проколы, прогулы, пересдачи, всё это, считалось, – твоё. Только твоё. Моё и наше оставалось после, в блаженных воздушных прогалах, счастливо развиднявшихся после «занудных и пыльных» будней.
Мы были счастливы, безоглядны. Безоглядно раскручивалась пружина стервенеющей страсти.

***
…а какие страшные, какие страстные выкатались арбузы в то лето! Нежности не было вообще. Дурь, страсть, сила. И вот –  память.  О ней, о той силе. Только память. О той жизни…
Нежность оставляет другую силу. Она тоже сильная, нежность. – С проблесками золота, но...

***
И подоспели Арбузы! Арбузы с большой буквы.
Арбузы сумасшедшими ядрами разламывали дощатые прилавки, выкатывались на мостовые, хряскались под колесами авто. Аварии, катастрофы, катаклизмы… – мир содрогался от буйства сахарной, ядерно рвущейся плоти…
     Однажды я добыл колоссальный арбуз. Зелёно-мраморный, с таким страстным, с таким мощным именем, что ты не посмела отказаться от языческого пиршества.
– «Гигант! Ты только представь, продавец сказал: «Ярило»!.. Может быть,
сорт… но мне кажется, это его настоящее, личное имя. Думаю, даже зарегистрированное в надлежащей книге…»
– «Имя? Ну-ну, поглядим… не режь без меня!»

***
…уж мы и порезали его, хрипучего, снежно высверкивающего с кончиков рдяных, клинообразно разваленных на подносе ломтей! Уж мы и побушевали на диване, на мягком коврике, на полу!..
Это было голимое сумасшествие, чистое буйство не сознающей себя плоти. Твои округлые, с избытком налитые формы, вовсе не напрасно плотно схваченные одеждой (техника безопасности, иначе беда!), хлынувши на свободу, блаженно колыхались. Тяжело и нежно перетекали сквозь явь и правь, вышатывали сознание в умопомрачительные пределы...
Я не помнил имён, позабыл где живу… только смутно озирал  проступающую из тумана, всё более знакомую обстановку… стол… – кажется, мой… шкаф… дверь… окно… да это же квартира! Моя квартира!

***
…я забуду всё, ты не бойся,
Только в памяти приберусь...
Вот ты вспарываешь на подносе
Захрипевший кровавый арбуз.
Ну какая тут, к черту, поэзия?
Шлягер, смута, душевный разлад!..
О халат обтираешь лезвие.
Сбрасываешь халат.
Затмевает вселенную целую
Иродиады плоть.
Купола налитые, белые
Плавно вылепил сам Господь.
Возводил вселенную, грезил
Как дары возносить, горя,
Тем вратам между жарких чресел
Животворного алтаря.
Жаждал храма, а вышла женщина,
Беспощадна и неверна.
Она будет лжива, божественна
И навеки обнажена.
Знать, конечно, она не будет
То, что выше себя, вон той,
Что подносит тебе на блюде
Дольку раны незажитой.

***
…врушка, скрытница, лепетунья, только в эти минуты была ты верна и откровенна. А в  часы, освобождённые от угрожающей плоти, несла чепуху. Про обманувшего жениха, про сокурсников, честное слово, просто товарищей. И вообще тебе необходимо прямо сейчас, ну через час, ну через два, просто необходимо повстречаться!.. 
К тому же дела по дому, обязательства перед мамой, сестрой, племянницей… серые глаза, полные обречённости и покорства, клонились долу. Ты проницательно замолкала и слушала ситуацию.
Ввергнув тебя в очередную пучину сумасшествия, буйства плоти, я тоже, наконец, утомлялся. И не очень задерживал тебя. Так, больше для ритуала.
Медленно, испрашивая пощады, поднимала ты серые, любимые, лживые глаза и внимательно вглядывалась в мои. И что-то там, в единственно верный момент безошибочно уловив, светлела. Спрыгивала с дивана и быстренько, не теряя времени, одевалась. Не давая опомниться, тёрлась хитро изогнувшейся кошечкой о моё плечо, ласково мурлыкала. И, что-то наобещав напоследок, поспешно выскальзывала в дверь…
    
***
А тайны? Где, в чём они крылись? Сколько их было? Да и были ль?
Или ты просто искала судьбу... а я искал – Тебя?

Замесилось месиво,
Завязалась ты…
Проступили весело
Лживые черты…

Я месил и месил, пытался лепить женщину, божественное тесто. Это была Битва! Отражённая, зеркально отражённая битва с дебелой блудливой плотью, тестом земным.
А из теста вылепилось такое!..
Точно скульптор из глины, лепил я роскошное, податливое тело. Прежде всё  худенькие попадались, а ты, настоящая хохлушка, полноватая, но удивительно гармонично полноватая, подавалась мне всей изобильной плотью, и она таинственно  обретала мои черты. Мне казалось, эта податливая глина не столько уже моя после «лепки» и нещадного месива, сколько божественная. Был и я Богом на этой земле. Был! Что вылепилось?..
         
***
…жидковато замешана глина,
Жутковато железо в крови...
Боже, Боже, зачем же ты сына
Не довёл до огня и любви?
Вот бредёт он к тебе, плохо свинчен,
Верчен подлой мыслишкой людской,
Кручен дьяволом, зол, половинчат,
Травлен зельем, отравлен тоской.
Будто с ярмарки пьяной в свой хутор
Сын бредёт на отеческий суд,
И несёт из железа – компьютер,
А из глины – скудельный сосуд.
«Блудный сын» – усмехнёшься... но, Боже,
Для чего же ты дал ему плоть,
А души недодал? Для чего же
Обделил красотою, Господь?
А ведь он и за то благодарен,
И в бурьянах, в ощерьях репья,
Криво слеплен, нещедро прожарен,
«Прав ты, Господи!..» – воет, хрипя.
Разумеешь ли, Господи, сына,
Зришь ли страшный, растресканный рот,
Если хриплая, серая глина
Твою славу, шатаясь, орёт?

***
…а битва продолжалась. Глупая, пронизанная визгами шёлка и плоти, подлая сладкая…  мужчины и женщины.
Сны и сказки наплывали друг на друга, путались, туманили Тайну. Таянье проходило вслепую, а ты… а я…
Я не узнал. Снова – в который раз! – по-наважденчески тихо, подслеповато не узнал…

***

Золото, янтарь

…а вот уж это была твоя, только твоя, для тебя  особо отлитая гроздь! Сказать с лошадиную голову,  ничего не сказать. Дело не в размерах, даже таких неправдоподобных.
Главное заключалось в том, что была она такая же золотоглазая, прозрачная, медвяно светящаяся, как и ты. Золотистая пыльца, опушавшая каждую янтарную зеницу, была в тон твоим, опушённым мохнатыми ресницами глазонькам, чисто и нежно вправленным в мир, глядящим в мир без прищура даже на самом слепящем солнце.
     …гроздь провисала на виноградной пружинке лозы почти до самой земли. И была плотно окружена широкой листвой. Потому-то невидима поначалу. 
Выискивая местечко поудобнее, я присел передохнуть меж рядков, а рука всё ещё шарила сзади, привычно выискивая опору для отдыха…
Я чуть было не подпрыгнул, уткнувшись во что-то прохладное, нежное, тяжкое!
Не оборачиваясь, не веря чуду наощупь, похолодел. Боязливо трогая небывалые, удлинённо-округлые в целом, но тщательно отгранённые в каждой детали виноградины, осторожно, лист за листом, я раздвинул основанье лозы и обеими руками поднял гроздь.
Заворожённый, я сперва покачал её на ладонях, не решаясь отделить от золотой пружинки, матерински связывающей с лозой и… напугался. Это золото было, я не сомневался ничуть, частью того огненного кирпичика, что горит и зреет не только в душе, но и в природе.  Пусть частью.
Торопливо оглядываясь, почти по-собачьи я принялся выгребать руками яму в земле, чтобы спрятать от людей это чудо. Оно не имело право принадлежать никому. Оно могло принадлежать только тебе, золотоглазой!

***
  …я всё-таки расхохотался над собственной глупостью, прекратил собачье рытьё. Завернул гроздь в рубаху и оврагами, буераками,  по окраине плантации прокрался на кухонный двор.
…ты вышла, и я  развернул сокровище.
– «Это… это мне?» – изумлённо взирала на вознесённый моими руками
янтарный слиток. Тебя даже слегка отшатнуло к дверному косяку. Не решаясь принять дар, ты лишь всплеснула в ладоши.
– «Скорее, скорее, спрячь куда-нибудь!..» – торопил я тебя. И всё же, несмотря на
аврал, успел разглядеть произошедшую в тебе перемену.
Перед силищей мира ты стала совсем маленькой девочкой.
Не хватало лишь тоненького пальчика во рту. – Так, прикусив палец, таращат дети глаза на заморское чудо, на какого-нибудь слона из заезжего цирка, под звон бубенцов ведомого по улицам города…
     Но подивиться вдоволь не было времени. Мы торопливо спрятали трофей за сараем в густой траве, и разошлись – ты в кухню, я в поле.
Бестолковое это подношение не давало мне покоя всю ночь. Завтра у нас отъезд, а я даже не знаю твоего имени…

***
…поднявшись чуть свет, я отыскал в росистых кустах шиповник.  Сочные ягоды с едва приметной кислинкой тяжёлыми, редкими уже бубенцами, рдяно светились изнутри  в косых, резких лучах занимавшейся зари. Они провисали на полуголых ветках, вот-вот готовые упасть от багровеющей зрелости.
Ёжась от костоломной, огненной росы, я собрал их в заготовленный бумажный кулёк с моим телефоном, координатами, и понёс к тебе, на кухонный двор.
Я успел  вовремя. Ты только что прибыла из дома и, готовясь к смене, переодевалась, запахивала белый халат. Смущённо выслушала мои поспешные благодарности, а в ответ на приглашение в гости, когда окажешься в городе, молча кивнула и улыбнулась.

***
…звонок прозвучал восхитительно. И как нельзя кстати – домашние отбыли на все выходные, и я мог устроить тебе сильный небескорыстный приём...
На условленной площади у гостиницы перетаптывались ожидающие назначенных встреч. Шаркали подошвами, переговаривались на разных языках. Темнело. Сыпал весёлый снежок, празднично порхая у фонарей. Сновали машины, люди. Я боялся тебя не узнать…
 
***
…головы зевак, точно подсолнухи за светилом, стали разворачиваться, глядя на восходящее из аллеи сияние. Я потянулся за ними. Сквозь толпу, улыбаясь, шла ослепительно красивая женщина с непокрытой головой. Она была в лёгоньком синем плаще. На распущенные, полыхающие медным огнём волосы ложились крупные, лёгкие хлопья снега. Ложились, и тут же таяли, привспыхивая голубыми огоньками...
Двое кавказцев дружно засеменили к женщине, торопливо извлекая из-под пальто букеты лиловых хризантем. Везёт же людям! – завистливо подумал я.
Впрочем, тут же одумался. Пусть ты и не такая слепящая, но твоя-то красота истинная, не городская. А если тебя нарядить? А твои золотистые волосы, если их распустить…

***
Господи, да что же это такое творится? Только-только завёлся в ожидании тебя, а ты, ты… да впрямь ли ты?
           Кавказцы, обиженно расступившись, с нескрываемым удивлением глядели в мою сторону.
– «Ой, здравствуй!.. Я так торопилась, причесаться  не успела…у вас
холодрыга, а я по-летнему… вот, плащ у подруги одолжила… пойдём куда-нибудь, в тепло?..»
Я внутренне скрепился, постарался сделать вид, что сразу узнал тебя, и вообще всё в порядке.
      – «Конечно, пойдём. Пойдём и согреемся… это в двух шагах. Ты голодная?..»
      – «И голодная, и холодная…»
      – «Будешь и тёплая, и сытая…» –  весело перебрасываясь, мы перебежали дорогу, наш двор, и нырнули в тепло, где нас поджидал поджаренный, только что смолотый кофе, согревающий и пьянящий одним уже запахом…
И коньяк, и фрукты, и копчёная колбаска кружочками…
     Всё оказалось чудесно. Ты легко согласилась остаться, позвонила подруге, предупредила, что не придёшь, и отпустила ей душу. В её коммуналке тебе пришлось бы ютиться на полу. Да и зачем тащиться по слякоти через весь город?..
Я благодарно поцеловал тебя. Мягкие губы, зарозовевшие от тепла и огненного глотка, ответили как родные, по-домашнему ласково.  Вот уж где не было смущения,  надсады в преодолении первого порыва, прикосновения…
   
***
Невероятно красивая, добрая необыкновенно  – небезопасно добрая в одичавшей псарне! – ну отчего тебе так не везло? В двадцать твоих годков уместилась и материна смерть, и вынужденное расставание со школой, и работа посудомойкой, раздатчицей, поварихой… а небывалая твоя красота?
     Тебя ещё девочкой приглядел буфетчик из придорожного ресторана. Насулил золотые горы, взял в помощницы, обласкал,  изнасиловал…
     И – поехало.
Дружки ресторанные продали тебя в подпольный бордель. Напоили силком до полусмерти, связали, заперли в подвал. Несколько дней истязали, морили голодом, грозились убить, если не согласишься. Знали, отец твой круглые сутки на работе, дома малые дети, менты схвачены, никто не поможет…
Чудом осталась в живых. Исхитрилась, вырвалась от истязателей… да вот только отметина, оставленная на теле…
    
***
Солнечная девочка, ты несколько лет жила в страхе преследования,  расправы злопамятных подонков. Только теперь я понял, отчего так тревожно алеет шрам на твоей белой, шелковистой коже. Длинный тоненький шрам  (дошло, наконец, точно резануло – ножевой!)  под левою грудью не заживал ни в душе, ни на теле…
     Подавляя тяжкий ком, распирающий горло, я осторожно целовал шрам… сдерживал рыданья и гладил, гладил русую, несчастливую твою, драгоценную твою головку…
– «Ну, так что, соглашаться, или?..» –  лёжа в постели, словно бы даже и не
особенно ожидая ответа, ты смотрела в мои глаза. Смотрела, смотрела… а зачем?
Я даже не был соломинкой для утопающего – для тебя – и ты отлично это понимала. Спрашивала так, барахтаясь напоследок в заводи перед отплытием в море...

***
Не оказался я «спасателем на водах». Да и что было отвечать? Бросить семью, кочевать по квартирам без видимой перспективы больших денег? Тебя – диво дивное – следовало одеть так, чтобы всё соответствовало небывалой твоей красоте, стати.  Иначе – бессмыслица…      
За себя я не боялся, но что конкретное мог предложить тебе не банкир, не бандюк со связями, не министр?..
А ты, вовсе даже не избалованная жизнью, настроилась на плаванье под парусами в сверкающем городе, на деньги в столичном ресторане, куда зазывал помощницей бармена знакомый подруги. И завтра ты должна дать ответ ему.
Я прекрасно понимал – делить с барменом придётся не только ресторанную стойку. И подруга твоя  школьная понимала, в их кругу так заведено, – деньги скрепляются кровью, постелью, а если что – совместной отсидкой. И ты, несмотря ни на что, благодарна ей, ведь она единственная не отвернулась в трудную минуту, как другие,  а предлагает реальный шанс.
К тому же, это ещё и шанс уйти от мелких придорожных прилипал под прикрытие больших акул. И прилично подзаработать при этом…
– «Пожалуй, нечего выбирать… – вздохнула ты, помолчав. Повернулась ко мне, повернулась всем телом, всем своим обалденным лицом, всей своей прекрасной, раненной грудью, и ласково, почти по-матерински, обняла – ты не думай обо мне… не думай плохо обо мне… мне…нам… ты меня помни, ведь было хорошо?..»
       Я гладил русые, распущенные по подушкам волосы, целовал твою млечную грудь, сечённую подлым ножом, и уже знал – это не повторится. И не избудется. Как и прощальный наш поцелуй. Последний, прощальный… или, может быть – Первый?..
Вот не избудется, и всё тут!


***
…песня кружилась, как лето,
Втиснута в солнечный диск.
Спетая песенка – спета.
Не повторяют на бис.      
Ранкой останешься хрупкой…
Что былое жалеть?
Больше одной зарубкой
Только и будет алеть...


***
…поцелуй тот садняще отзывается во мне при одном только воспоминании о янтарном, золотом винограде… я не могу  его видеть – нигде, никогда, ни на рыночных сладких развалах, ни на обеденном столе… не могу его видеть ни в каком виде. Ни свисающего с краёв хрустальной вазы, ни клонящегося с лозы, ни протянутого в дар самыми добрыми руками… 
Я не могу, а ты?.. Ты слышишь?
…я его ненавижу, тот осенний, янтарный виноград! Пускай летний, пусть кисловатый, синий, мелкий, винный, любой, но только не тот, медово изнывающий, клонящийся к земле во всём великолепии гибельной своей красоты…
     Я его не выношу… не переношу его, слышишь?!.
Нет, ты не слышишь. Это слышу один только я. Потому, что я – я один! – не узнал Тебя. А теперь кажется, что это именно ты была настоящая Ты. Девочка, сирота, сызмала принявшая на себя беды мира, темно и глухо, с молчаливой надсадой оплакивающая этот мир, скотски изгвазданный невинной, в сущности – детской кровью…

  Пацанка

…старый дурень, обветренный временем, всё уже, кажется, понимающий, как я мог
поверить наглой школьнице, мёрзнувшей на морозе у пустой телефонной будки?
Пожалел, наверно, как тот глупый прохожий из сказки, решивший согреть мёрзнувшего ангелочка с луком и колчаном стрел. Ангелочка, застрелившего потом глупого прохожего…
Ещё пугливо озираясь из коридора, боясь войти в комнату к такому доброму дяде,  всё же перешагнула порог, подошла к телефону. Пощебетала с подружкой о какой-то чепухе. – Стоило стыть на морозе! – подумалось тогда. Позже понял, что из этакой белиберды и состоит вся ваша жизнёшечка…
Я заставил тебя, продрогшую, съесть тарелку супа. Ты согрелась, размякла… прониклась доверием. И – зачастила ко мне.

***
…какие беседы? Кипучий монолог о друзьях, школьных романах. Роль моя сводилась к олимпийскому судейству: правильно ты считаешь, или нет. Ты всегда была абсолютно права! В основном потому, что не очень тебя волновало чьё-то мнение.
Не дослушав моих суждений (иронических похмыкиваний, главным образом), захлебываясь от впечатлений, накипевших за день, счастливо кидалась в новую, курчаво набегавшую волну путаных ваших страстей. И совершенно не задумывалась – какое мне дело до таинственных хитросплетений ваших чудовищных полудружб, приязней, соперничеств.
Сколько тебе было лет – тринадцать, четырнадцать? Не приходило в голову уточнить, но, в общем – миниатюрное создание, вполне миленько скроенное. Уже не подросток, еще не девушка. Отроковица. Широко вьющиеся каштановые волосы упорно схватывала ленточкой на лбу, смахивала со лба, старалась запрятать подальше. А волосы были великолепные. Густые, блестящие. Зачем прятала лучшее?
Маленькие, с рыжевато-лисьим отливом глазки болотного цвета слишком поспешно рыскали по сторонам. Мелковатые зубки, тускло блещущие из приоткрытого рта, наталкивали на образ хищного зверька. А вот крупные, красивой формы губы неожиданно заставляли предположить потаенное звучание гармонических ладов, сложной гаммы недетской серьезности, взрослости даже…

***
Перепутанная болтовней, перещелканная щебетом взрослость эта была ничем иным, как тоскливым шевелением пробуждающейся к жизни души. Сонной, ленивой, не по годам инфантильной…
По напору неряшливо маскируемой беззастенчивости можно было угадать характерец, в который отольется с годами юная, еще охотно извиняемая смесь нагловатой наивности и нестерпимо-жадного любопытства. Вообще, ты  была скорее маленькой женщиной, а не подростком.
  Да, скорее ты была маленькой женщиной с млечной душой, младенческим разумом и хорошо развитыми формами. И твой интерес был неслучаен.
Стал замечать – ты неохотно уходила домой, тебя мучила жажда, ты вновь и вновь просила чаю, бегала в туалет… а потом странно долго замешкивалась в прихожей. Таинственная мама ни разу не встревожилась поздними возвращениями дочери.

***
Я не понимал, что этой маленькой стервой целенаправленно уже намечена Битва. Битва блуда. Но вот незадача, я тогда без ума любил свою ненаглядную, и даже запах другой женщины был мне отвратителен. А эта бестия красилась и душилась так, что я едва терпел её присутствие. И собирался вежливо положить конец её визитам.
Ага!
 
***
«...а знаешь что? – однажды «страстно» пролепетала бестия – научи меня 
целоваться…»
Называется – приехали.
Куда приехали? Зачем приехали? Как приехали?.. А, собственно, чего ещё можно было ожидать от этого «ангелочка» из сказки?
Но если там, в сказке, фигурировал колчан со стрелами и лук, из которого был повержен глупый прохожий, то здесь заострялись иные, не менее опасные снасти. Отчётливо волновалась грудь под прозрачной блузочкой, красной излучиной напрягался рот, сужались глаза…
Для начала следовало поставить зарвавшуюся тварь на место.
– «Тэ-эк… а с каких это пор, милая барышня, мы с Вами на ты? Хотелось бы узнать… вот именно, хотелось бы узнать для начала…»
     Вопрос был «не по теме». Ноль реакции. Сменила тональность и проканючила:
– «Ну что тебе, жалко, что ли? Все девчонки в классе умеют. А у меня даже
мальчика нет из-за этого. Знаешь, как теперь таких называют?..»

***
Меня не интересовало, как называют таких, изнывающих от рекламной страсти  пацанок.  Куда интереснее было то, что вытворяет в данный момент эта самая пацанка, расчётливо подползающая к цели. И уже подползшая! И – самым решительным образом, пуговка за пуговкой – расстёгивающая блузку.
     …вот уже настырные белые грудки с припухлыми бледно-розовыми сосочками вынырнули из одежд... вот голубенькая юбчонка вослед за блузкой полетела в угол…
Я не мешал. Ждал: на какой стадии затормозится стриптиз…

***
Набитый дурак! Секунду, не больше, посомневалась ты перед сбросом трусишек, ажурным лепестком на верёвочках символически прикрывающих пах…
Правда, на последнем, на самом ответственном этапе случилось всё же нечто обнадёживающее: бестрепетная прежде рука непроизвольно поползла вниз и легла на тёмно-рыжий, едва закурчавленный треугольничек...
– «Ну, вот и всё… – трагически прошелестела ты – я знала, что это случится…»
Театрально закинув главу и закативши очи, ты «красиво» ждала. Я молча притянул тебя…
Сердце щемило от тоски, от безобразия, и, вместе с тем, как ни странно, от безоглядной целомудренности этого бедного фарса.

***
…золотинки вы мои, золотинки… рассыпающиеся крохи огня…

***
Я тихо погладил шёлковые, наконец-то свободно пролившиеся на голые плечи кудри. Медленно тебя развернул...
    Развернул, и – расслабленной пятернёй, с оттяжкой, – звезданул по сочно круглящейся жопке. Как говорили суровые товарищи, «Выдал путёвку в жизнь». Или это был поцелуй? Первый для тебя,  такой звонкий, такой печальный!..
Я опять не узнал…


Карнавал.
 
   …я вспомнил, я узнал тебя, гречанка! Гибкая змея, чахоточно-злая в ненасытимой алчбе, чуть не оторвавшая мне яйца!
     …ошалело металась, страшная в смуглой красоте тварь, выла в раскорчёванной постели, а потом долго не давала уснуть… и свистела от злости, и выдавливала последние, уже болезненные, с лихвой вхлёстнутые в жадное лоно соки. «Так, болван похмельный, так тебе и надо!»  – сжимая зубы, проклинал я себя. Она ведь и не скрывала – ничто, кроме постели её, сумасшедшую, не интересует. «Зовёшь? Ну, смотри, попью кровушку!..»
     И попила...
 «Я что, спать сюда пришла? Я же б..., б…-любительница. Спасибо скажи, денег не беру… но раз уж пришла, то своё возьму... а ну-ка, давай… давай-ка ещё попробуем!..»
И, сползая всем телом книзу, запуская в мошонку длинно-костлявые пальцы («пальцы воровки и музыкантки» – по собственному определению), давила до боли, выкручивала что-то во мне, в том самом «во мне», мне самому уже не принадлежащем, выкручивала  самое «не хочу».
И всё время что-то там, внизу, потрясающе бесстыжее вышёптывала, ласково переговаривалась на сокровенном низовом языке с отдельно взятым Нечто, мне уже не принадлежавшим. И, тормоша, колдуя, привораживая, добивалась – в который раз! – своего.
И болтала, болтала, болтала без умолку…
       
            «Тишина, ты лучшее
Из всего, что слышал…» – Как сладостно было вспомнить эти строки  в опустевшем на рассвете дому!..

***
…огненные облака в зимнем небе гасли. Ну что ж, зажгли торшеры. Всё правильно. Всё встает на места, когда свет вливается  в свет.
     Я не замечал ни музыки, ни бокалов, просто взял тебя за плечи, и ты пошла.
Мы топтались на месте, едва передвигая ноги, тесня магнитофон, мурлыкающий на полу. И ты сама помогала мне расстёгивать кофточку. Что мы творили! Компания радостно напивалась в противоположном углу, за слабо освещённым столом и не обращала внимания на парочку, отплывающую в никуда. Были с тобой официальные – на «Вы», отношения по работе. И вот… не понадобилось ни слова.

***
…мы вылетели, незамеченные, из галдящей квартиры и влетели ко мне. Кажется там, по маршруту полета, мигали огни, ухал и подсвистывал снег, когда мы опускались на него, совсем редко опускались. Основные события проистекали на верхних эшелонах морозных потоков. Зависая в долгих поцелуях над землёй, город, тем не менее,  проскочили мгновенно.   
     Очнулись уже в постели.
Путь был открыт. Это был один из блаженнейших путей, пунктирно прорезавших судьбу. Выстланный лебяжьей негой, увлажнённый слезами, осиянный вспышками чистых огней в ночном окне, стонами всех светофоров – они посылали в тёмное окно свой разрешительный свет, открывали Путь.
     Девичье тело, уже выносившее двух дочерей, было настолько чисто и гладко, без малейших потяжек, что не укладывалось в сознание: да разве возможно пронести такое в чистоте, сквозь грязь и горе мира, не замутив плоть ни морщинкой, ни отметинкой? И эта (и эта, и эта!) чистота уплывёт в утренний мир, и мир поглотит её, и перебросит в постылую супружескую постель, и озевает дымучим дыханием?..

***
Нельзя было думать об этом, нельзя! А я думал, маялся. Хотя и знал – все сказки когда-то переполняются, точно волшебный кувшин... и скрывают под собой золотые крупицы…
Рано или поздно тает чистый снег, капля за каплей сбегает по водостоку  и, наконец, переполненная бадья, стоящая под ним, опрокидывается… и талая вода, страстно шумя, затопляет округу. Она проливается вся, без остатка, мешая муть и золото, перетекая из таинственной полночи в самый обыденный день…

***
Ночью, среди лоскутных снов цветного карнавала я вспомнил…  узнал тебя, простодырая саблистка, изумительно просто дававшая всем и всякому! Сердце у тебя было доброе. Чрево всепоглощающее, вдохновенное.
Сияя зеркально-ласковыми глазами, ты запросто шла с приглянувшимся кавалером в подвал, на чердак, куда позовут. Стройная мадьярка, случайная моя сослуживица, мы с тобой тоже долго не мудрили, просто зашли ко мне домой перекусить в рабочий перерыв…
 Мы даже не всё ещё доели, когда ты вдруг посмотрела на часы, поднялась и пошла по коридору, деловито высматривая подходящую комнату…
     От знакомых художников-сослуживцев после узналось – ты считала своим долгом «платить» даже за бутылку лимонада, не то что за котлеты с гарниром и графин вина…
При всём этом была абсолютно здорова. Судьба весело хранила молодое тело, не травмировала душу. «А, не мыло, не измылится» – легко отмахивалась от укоризн.
     Заброшенная ребёнком в чужую страну, растерявшая родню, ты с детства обречённо усвоила – мужчине надо. Лучше дать самой, чем быть избитой, или, не дай Бог, изувеченной. Жизнь тебя уже успела поколотить…
     В пятнадцать родила. Сдала ребёнка государству, и с головой окунулась в спорт. В семнадцать стала классной саблисткой. На всесоюзном первенстве получила опасное ранение, бросила саблю. Обучилась делопроизводству, и у богатенького шефа выудила квартирку. Прощай, общага!
Чего еще желать сироте? Благодари встречного-поперечного, не обременяй души, летай с лёгкостью в этом тяжком, зловонном, загаженном мире.
    …две полные белые луны выплыли из-под юбки, из-под легчайше сдёрнутых  трусиков, упали на спину русые волны, и увяз я, как трутень в меду, в тёплых, ласковых шёпотах.
Шёл дождь, палисадник опивался влагой, а я упивался тобой, дикарочкой-мадьярочкой, чудом неслыханным-невиданным, неповторимым…
Накинув мою лёгкую голубую рубашку в ромашках, нагая на просвет, встала у подоконника и восхищённо смотрела на слепой дождь… смотрела так, словно омыли и освятили радугой слепого дождя тебя самоё…

***
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые ликующим визгом...
 
***
…и груди, и губы твои, и тесное лоно, и огненно-рыжие волосы, наплывающие из тьмы распаренной массы…  и какие-то споры о профсоюзах, о Солидарности, которую ты, гордая полячка, зачем-то защищала от меня. Чёрта ли мне в твоих профсоюзах, когда   солидарна со мной, а не с ними –  вон как поддакиваешь изголодавшейся плотью!..
    
***
…и какие еврейские обиды? Не обижайся, милая… да отчего ж и не быть еврейскому вопросу! Русский с евреем братья навек… а в святцах, погляди только, сплошь еврейские имена – как не быть вопросу? А знаешь что, плюнь ты на свои эмигрантские проблемы. Не станешь ведь краше в своих палестинах? Не станешь. Краше  некуда. Да и зачем, зачем? Вон какие полные у тебя груди!..  А густые волосы? Вьются, тёмные, по плечам, струятся сквозь терпкий тысячелетний запах, сквозь душную ночь… и лоно твоё отворяется с плачем…
    
***
…брось, ты не девочка, тварь несытая! Чего разнылась, какой, к чёрту, муж? Подумаешь, муж… от этого не умирают. Муж не уж, жена не стена… сама же, сама сюда бегаешь. Плоть тебя зазвала, и мне смешно смотреть, как  ты прибегаешь задворками, краснеешь перед встречными за своими очками. Курсистка, синий чулок, аспиранточка хренова. Уж больно робко, больно стыдливо ты прибегаешь, вздрагиваешь от телефонных звонков…
    
***
…иди сюда, стерва, я тебе не твоя сабля, я тебя не зарежу, не пораню через окошко… я тебе не месяц раскосый, ветвей не царапну, и донёсешь ты в целости свои телеса вместе с душой и продуктами в дом – папочку кормить, лапочку кормить, сыночку кормить…
    
***
…я – плоть, я плотная жаркая масса. А ты – вода, славянская речка с плакучими ивами. Девочка-славянка, я же тебя узнал! Ты ходила ко мне в сновидения… вот и теперь пришла, распустив бледно-русые волосы. Ты опустила синие глаза, прозрачная девочка с нестеровским ликом, с телом лесной фиалки, с чистым весенним запахом…
          Я знаю эти слабые, нежные ноги. Я отличнейшим образом помню твои
рученьки-стебельки, обвивающие так горячо, так горячо! А полные губы, проникающие до дрожи!..  Ты стоишь наяву, я только забыл имя, но ты стоишь нагая, подрагивая от закипающей блудной влаги. Как все вы, ждущие поцелуя, семени, зноя!

***
Боящийся несовершен в любви – говорит древняя книга. А ты?..
Ага, подрагиваешь и ты. А чего ты, в отличие от них от всех, хочешь? Я не знаю… нет, хотел бы не знать. Ах, как бы хотел я этого не знать!..
 Слишком давно, просто и пошло знаю, устал от этого знания, от этого таянья тайны – луча ты хочешь, луча! Кинжального солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная. Ты ждёшь игольного лучика… а зачем? А затем, что он изнутри озарит подвижную, дымную в неосознании себя, сферу...

    ***
     А путь?
     А долгий, мучительный путь?
     А  первый трепет?..
      
***
…да-да, ты лучше всех, ты в слабости своей милее всех, девочка-росинка. Но и ты почему-то не захотела трудиться, воевать, идти по изгибам. Не захотела струиться по излогам, растекаться нежностью, – идти, трепеща и разгораясь...
     А ведь раньше ходила!
Почему-то на этот раз и ты решила прийти на готовенькое, как все эти греко-татарские, польско-еврейские, дремотно-русские дивы. Прийти и сразу, напрямую  подпасть под молох, упасть куском текучей влаги под мохнатую лопасть, под жернов, перетирающий Божью плоть.
     Да куда ж вы спешите?
Очувствуйтесь, осмотритесь – мир полон тайной прелести, он ритмичен и нежен, упорен и терпелив. Только войдя в его Ритм, прейдя его тёмно-золотые ступени, можно прозреть, исполниться Света!

    …зверь после совокупления печален…

  Еще бы! Тлел такой золотой огонёк, теплилась в мохнатых мечтах такая надежда, такая тоска неземного! Грезилось о пролёте бездны, вечности… а что получилось? А получилось то, что зверь едва ли взмыл над самим собою. Едва ли вымахнул даже над макушкой леса. Рухнул, опустошённый и опечаленный, вниз. Рухнул в сопревший, пропахший текущей сукой валежник родимой берлоги…

***
    …да, древние недаром замечали
     Что зверь после соития печален.
     Ещё бы! Тлел такой злат-огонёк,
     В мечтах мохнатых теплилась такая
     Надежда неземного, что вникая
     В себя ночного, обхватив пенёк,
     Зверь тосковал и грезил о пролёте
     Дремучей бездны в содроганьях плоти,
     А вышло что? А получилось то,
     Что зверь едва ли вымахнул над лесом,
     Едва ли над собою взмыл, и весом
     Подавлен, рухнул в гиблое ничто,
     В родимое ничто, в такой родимый
     Берложий мрак, в хаос непроходимый,
     В ночные дебри, в гнилостный развал,
     В насквозь пропахший сукою текущей
     Валежник свой сопревший, но влекущий,
     И снова – но лютей! – затосковал...
 

***
  …и ползёте, и лезете без оглядки в эту жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьёнки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь  великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушёным хвостом?..

***
Золотые блёстки?  Золотинки импортных фильтров?
Священный цветной карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите,  опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли. Грязь – живородящая среда. Жрите, блудите, блюйте… уже всё равно, всё равно!..


***
Нежность… какая нежность! Подоснова Битвы: неравенство ненасытности.

***
А Первый Поцелуй?

***
А Первый Поцелуй… – поцелуй вселенной, прикосновение – в ослепительной белизне новых одежд – к первооснове яблонь, ядер, зёрен, миров, всего….




4. Война. Безучастные.

Город
               
         Проснувшись от завывания сирены, я вышел на улицу. Какой это был город? Москва?  В Москве нет таких громадных магистралей. Пожалуй, это была заграница. Это был зарубежный город. Так и назовем его – Город. Я там жил. Там было страшно жить, но пришлось там пожить.
         Отчетливо помню удушливый воздух, насторожённость окружающих. И постоянное предчувствие опасности. Она была разлита во всём, сгущалась день ото дня. И, странно, – ничего не случалось. Но, по всей видимости, до поры. Город душил безмолвием, нищетой роскоши…


***
«…произведя расчеты, какую энергию можно извлечь из эфира, я удивился. Из расчета следовало, что энергия, извлеченная из этой системы, достаточна, чтобы полностью разрушить большой город.
Тогда я впервые понял, что моя система может быть опасна для человечества. Но все же очень хотел провести свой эксперимент. В тайне от других я начал тщательную подготовку своего безумного эксперимента...»
Тесла


***
                Сирена дала знак – прорвалось.
Я оделся, вышел на улицу. По обочинам теснились толпы народа, – перепуганного, талдычащего одно – война…  война…  война…
     Но войны не было. Была душная летняя ночь, неоном били в глаза витрины, рекламы. Посреди громадной бетонки, главного русла цивилизации, сверкали лужёные рельсы. Но – ни машин, ни составов. Магистраль была пуста и торжественна.
     Здесь запрещалось ступить за парапет. Я сунулся, было, но осадили – нельзя! Туда, на проспект, нельзя. Там идёт и скоро подойдёт Война.
А между тем на проспекте сосредоточенно орудовали, копошились бежевые. Двигались вплотную к парапету, совещались между собою: собирались в группы по трое, по пятеро и, посовещавшись, как бы отваливались друг от друга. Медленно отстраняли нашептавшиеся головы, отводили безликие хари, и расходились. Каждый выполнял порученную ему, только ему внятную задачу. Они были непроницаемы. Плотно обтянутые мучнистой кожей, одинаковые, безучастные. Сосредоточенные лишь на себе, на внутренней задаче, они ориентировались точно в пределах проспекта.
И узнавали только своих.
– «Роботы?» – спросил я  в толпе.
– «Безучастные, – был ответ – готовятся к Войне,  будут нас защищать».
– «Зачем, если безучастные?»
– «Положено» – в ответе угадывалось раздражение.
Я прекратил расспросы. И стал смотреть.

***

Гул

Бежевые ходили рядом, задевали плечами стоявших на парапете. Задевали, впрочем, совершенно не замечая того. Тьма, сгустившаяся в душном небе, была непроницаема. Пыльный мешок накрывал мерцающий Город. Угольная пыль вместо звёзд – вот что творилось на небе. А на земле, на серых бетонных башнях равномерно вспыхивали неоновые ленты. Но очень уж как-то мертвенно.
                И страх сгущался.
Не оставалось сомнений – приближалось. Тяжелый гул ширился, восходил с другой стороны земли, пронзая землю насквозь.
     Безучастные были спокойны. Доблестно стояли с мощными шлангами поперёк бетонки. До кремнистого блеска вылизывали мостовую. Это виделось даже сквозь туман, волнистыми слоями наползавший на Город. Качественно вылизывали.
– «Нейтрализуют пыль – прокомментировали  в толпе –  пыль очень
опасна во время Войны».
               
***
К войне здесь готовились тщательно. Словно к параду. Всё ставили на свои места, размещали участников, определяли главное место сражения: чтобы непременно перед зрителями. Чтобы удобнее наблюдать, внутренне соучаствовать. Здесь очень любили Войну. Относились к ней трепетно. Любить любили, но побаивались, побаивались.
    

***
        Я стал наблюдать за молоденькой парочкой. Мужественного вида (но трусивший, определённо трусивший) паренёк обнимал хрупкую возлюбленную с распущенными волосами, русалочку в беленьком платьице. Гладил длинные волосы, утешал: «Не бойся, лапушка. Родители не узнают… ну и что? Что из того?.. Через это необходимо пройти, это же Война… Я боюсь? Совсем не боюсь. Подумаешь, сердце бьётся… у всех бьётся…как не у всех? Откуда тебе известно? Ты что, была с Безучастными?!.  То-то же.
А говоришь – у всех… не бойся, лапушка, я же с тобой…»
Он целовал её влажные прядки на висках (духота облепляла), заглядывал  в глаза, а она…  трепеща осиновым листочком, она прижималась к нему.
      
***
Что говорить про юнцов – пожилые люди  волновались! Благообразный старичок с профессорской бородкой, в тёмном реглановом плаще, в допотопной беретке, с позолоченной тростью подмышкой, увитой таинственными вензелями, сжимал руку подруги в золотых перстнях, увещевал дребезжащим, почему-то злобно-морализаторским голосом:
– «Ну всё, хватит! Ты слышишь?… Мы прожили целую вечность.
Ты понимаешь? Вечность! – Для пущего гнева он потрясал тростью, воздевал её в ночное небо и клекотал, как старый, но всё ещё грозный орёл, – вечность!..
Ну, Война… а сколько мы их  пережили? Сколько, я спрашиваю?.. То-то же, голубушка, то-то же… ну, не надо, не надо, не надо…»
     Здесь жили заклинаниями.

***
А Там, не в Городе, жили беспафосней. Там, в «настоящем» примитивном  мире боролось и борется всё со всем. Клетки с клетками, кислота с щёлочью, вирусы с человеками, молекулы с молекулами.
И царит надо всем – КИШКА! Змей, требующий ежедневных жертв. И – неизменно получающий их...

***
Железная трофическая жуть
Всепожирания друг друга: рёвы, зыки…
А если проще – все убийцы тут.
Все жрать хотят. Такие вот музыки.
Единая трофическая цепь…
Ягнёнок травку щиплет в палисаде.
Ягнёнка волк утаскивает в степь.
А там охотник прячется в засаде.
Идёт по кругу смерть в огне миров,
По солнцу ходит стрелка часовая,
И только жизнь обратно гонит кровь,
Лады блатной музыки надрывая.


***   
…между тем благополучная серая каста протекала по горькой земле. И я иногда завидовал  хладнокровным амёбам, отлучённым от счастья. Ведь и мы, две горемычные,  две горячие половинки счастья, быть может, когда-то частички целого, так и не сумели договориться, вспомнить себя...
              И – врали друг другу.


Вихляба
               
       …а Война приближалась, приближалась. Бежевые вытянулись по команде невидимого. Откуда-то с высоты, из командной будки он прогрохотал в рупор лишь одно, но очень дикое слово. И оно было понято только бежевыми. Слово звучало странно торжественно: «Вихляба!»
    
***
Бежевые развернули угрюмые рыла в единую точку. Там, высвечиваясь из-за горизонта, прорезала угольный мрак  перспектива ночной магистрали. Истончалась, мерцала фосфорической ниткой в дальнем конце. В конце, казалось – земли. Именно оттуда, из конца земли близился гул. А с ним духота, уже переходившая в жар.
     И – началось!
На бетон выхлестнулись язычки бледного пламени. Просквозили, как по изложнице, по мостовой, схваченной в надёжные парапеты. Но были обезврежены. Мощные брандспойты, бугристо вздувавшиеся в дюжих руках безучастных, погасили их встречными струями.
Это была разминка.
Безучастные стояли могуче. Неколебимо. И даже внушали смутную гордость. За кого гордость? – За них, чужих, непонятных? Нет, нет – за нас самих! За  любимых, беспомощных против огня, но не безучастных…
Я разглядел на безучастных что-то вроде комбинезонов, плотно облегавших  литые тела.
      Так вот почему они не боятся!
Но, оказалось, поторопился. Метаморфозу прокомментировали в толпе:
– «Преображаются!.. Ловко! И в меру – к бронировке  ещё не прибегают…»
         Вон оно что! И как я не догадался? Они же – хамелеоны! Твари с того корабля…

***
Хотя, постой… не корабль, а пароходик, на котором мы с тобой однажды отправились по водам, не сумев договориться на земле… помнишь тот пароход?


Пароходик

…мы стояли на палубе, мирно накрывшись зонтом, смотрели на мутно-серые волны, лениво вздымавшиеся за бортом, злобно спорили. В очередной раз выясняли отношения.
И сели-то на пароход лишь затем, чтобы изменить обстановку. Осточертело
ссориться в четырёх стенах. Вот и сели на полупустую в ненастный день рейсовую калошу, шныряющую туда-сюда по мутным водам.  Зачем сели? А так.
Только бы не давили стены, обросшие паутиной воспоминаний,  намечающих  пути к примирению. На нейтральной территории вели иначе. Стояли твёрдо. Гордо. Переругивались, доказывали правоту. Ты мне, а я тебе. 
И очень были увлечены.
     А вокруг нас похаживали типчики. В бежевых плащах, в серых велюровых шляпах, в  чёрных очках, которые опускали на нос рычагом большого пальца, когда хотели что-то рассмотреть. Почему-то особенно их привлекали оконца полупустых кают. Переломившись в пояснице, приникали к потным окнам, высматривали помещения…
     Да я бы их и не заметил. Тем более, что униформа подчёркивала их безликость. Но именно безликость и навела на  догадку – а, может быть, здесь не типчики, а всего лишь один, веерно распускающийся тип? И ходит во множественном числе? Много ничего – по сути единственное ничего.
     Пёс бы с ними.
Но серые дылды шастали. Как назло, шастали именно вдоль тех перилец у борта, облокотясь на которые мы стояли. Ходили, независимые  –  независимость так и пёрла из квадратной мглы ихнего взгляда. Впрочем, взгляда не было. Безучастность проступала из мглы антивзгляда. Мгла функционировала в качестве заменителя взгляда.
     Шут бы с ним со всем, но какого дьявола они (или – он?) кружили? Вели себя вызывающе. Хотя безучастность не могла ничего вызывать. Кроме отвращения, конечно. И ещё – они становились назойливы. Кружили, кружили, кружили…  как осенние мухи. Только что не жужжали. И всё дольше, всё дольше заглядывались в оконца в кают, и, что самое противное, в нас…
     Я был зол, раздражён сражением, поисками единой, не существующей между двумя правоты. И – не выдержал. И, чтобы разрядиться, поставить точку, пусть даже безобразную кляксу – двинул верзилу. Ребром ладони, окостеневшей на холодке,  двинул по шее первого попавшегося. О последствиях не думалось. Просто двинул по загривку…
     И – содрогнулся от отвращения.

***
…на родном полурусском вокзале
Мне почти что по-русски сказали
«Карабас-барабас» и «шайтан».
А потом угощали «аракой»…
А потом – упоительной дракой…
А потом похвалили – «Братан!»


***
Атлетически сложенный малый (очень немалый!) вжался в плащ, точно улитка в домик,  виновато пригнулся. Не обернулся, не посмотрел на обидчика. Молча подобрал  вещички: шляпу, очки. И, не оборачиваясь, водрузил на себя. Сутулясь спиной, виноватясь плечами, в которые вжалась диковинная башка, сомкнувшая воротник плаща с полями шляпы, побрёл к своим. Те, столпившись у рубки, молча курили. Побитый приблизился, втёрся в толпу. Ему поднесли горящую папиросу. Он подсосал жару, и стал попыхивать ещё одним красноватым огоньком в сгустившихся сумерках…
    Ты, стерва, тогда восхищённо посмотрела на меня, прижалась ко мне. И многое простила. Но…

***
Моя, мгновенно обретённая правота тут же утратила остроту. – За что боролись?
     Впрочем, я ещё забоялся, а не сведут ли с нами счёты на выходе?
…пароходик мягко ткнулся бортом в подвешенные к причалу протекторы. Подчеркнуто нагло я растолкал плечами всю эту безликую тварь, пробиваясь к трапу. Держась за руку, ты влеклась сзади и – я это с подленькой радостью отметил – твоя прелестная ручка тонко подрагивала в моей…
     Бежевые, которые видели нас, предупредительно расступались. А те, кто стоял к нам спиной, только покрякивали от моих тычков и отходили в сторону…
    
***
Вот такой был у нас пароходик.

***
Блёстки

А суть-то, похоже, заключалась в том, что мы были просто звездолюбы, сновидцы. И не видели главного. А главное проявлялось, проявлялось, проявлялось… и стало со временем настоящим. Не призрачным, как все эти бежевые, безучастные дылды, как все наши вздорные споры, а настоящим. Потом, там…

***
Там, в Писании, и Земли-то немного. Художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить – тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари  есть. Точнее, были ими, пока не Встретили…
«Уловлять человеков» – вот объём!  Небогатые люди, слыша Слово, оставляли лодки и рыбацкие сети, веками кормившие их, шли за Ним, уловляли человеков. Вот Объём, вот задача!
Что это – сказка? Быль? Золотая блёстка?

***
…дурь или прозрения осеняли? Кто не давал жить так, как живут обычные люди, ещё со школы всё верно записывающие в тетрадку, и всё  правильно понимающие?
Я тоже записывал. Не то чтобы неправильно понимал, – не понимал вообще.  Почему геометрический угол в начале нарисованой циркулем сферы – миллиметровый, а потом уже – сантиметровый, а потом до бесконечности широкий? И почему всё это – один – одинаковый! – угол? Ну не понимал, и всё тут! Что-то противилось. Хотя знал и евклидову геометрию, и лобачевскую, и риманову, гад многегрезливый!
Не в той субстанции жил, что ли? И всё грезились мне какие-то огненные пылинки, а потом крупицы, а потом слитки… а потом целые кирпичики – огненные, золотые. И они очень были нужны для чего-то. А для чего? Не понимал.
Ещё не понимал…


                Бежевые
               
     Так почему я не отметил их раньше, этих бежевых?  Ведь не только на том пароходике,  они и прежде толклись по городам. Реже по сёлам. Там они гляделись совсем уж дико в своих нелепых шляпах, очках. И быстро уходили оттуда.
     Монументальные привидения проплывали сквозь жизнь, сквозь горе и счастье людское. И оставались без участи. Они не участвовали в жизни. Много работали, но работали ровно – от и до. Ровно сколько задано. Они были исполнительны, эти бежевые.  Стабильность жизни во многом обеспечивалась за их счёт. Но ни малейшей частички настоящего им не доставалось…
     А ты знаешь, кто такой безучастный?
Это тот самый, которому не досталось ни-че-го…
    
***
Ещё в первобытном племени формировалась каста людей. И каста тех, кто отлучён от основного потока. При дележе мамонта (а это был главный праздник, вершина бытия) куски на пиру доставались не всем. Только тем, кто активно участвовал в священнодействе жизни. Не обязательно самым сильным и ловким. И жрец, и первобытный художник, и звездочёт были активными участниками священнодейства. Они обеспечивали продление, рост полноценного рода, всего материально-духовного потока. Пращуры догадывались – голимой силой не создать устойчивой, многопланово разветвлённой системы. Они знали, видели что такое стадо – подарок дикой природы, предмет добычи,  пропитания организованного племени. И делали выводы.
           А Безучастные всегда жили незаинтересованной, автономной жизнью. Сами  по себе, в себе. Похоже, гордились даже, что им ничего не требуется. Вид у них был такой – высокомерный.
И всё же лучшие куски жизни проходили мимо них. Они доставались Счастливым. Это и было счастьем – стать обладателем частички Целого. Если уж первоначальное Целое утрачено и не дано каждому по отдельности, то хотя бы сообща собрать кусочки его – вот что двигало настоящими, полноцельными людьми.
             Ты можешь сказать, что несчастный и безучастный одно. Вовсе нет. Несчастный  страстно хотел части, но не получил. Вот не-счастье. А без-участный с самого начала не очень-то и хотел. Он не отказывался от части, если подадут, но и не жаждал. Принимал милостыню первобытного распределения, но самые сочные, самые страстные, самые пылающие куски доставались не ему.
              Безучастные существовали на дотацию.
Вот так: человек, и – довесок с ним рядом, слепленный из пассивных, древних, позабытых – из неземной какой-то протоцивилизации – грехов. Совсем не то, что горячие, не столь древние, но горячие грехи человека. Не стоит винить многочисленный в биомассе довесок. Безучастный? Так отпущено.
А мы сами в юности разве не были такими же безучастными? Спиногрызами не были, не сидели на шее у родителей, не насмехались над их старомодностью, допропорядочностью, бесконечным всепрощенчеством? Вот кого бы винить! Кого? Да нас же самих, молодых паразитов, пьющих кровь родителей, а не только вино в кабаках, – это нам лишь казалось, что пьём вино, а вежливый лакей подносит к столику бокалы рубина. Нас, тогда безучастных молодых паразитов, надо бы винить. А разве винили? Родители качали головами, говорили правильные укоризненные слова, но винили чаще всего других – воров, хапуг, подхалимов, дурное окружение. Только не нас. Другие тоже винили воров, каких-то других. А винить-то надо было именно нас!..

***
Впрочем, никто ничего не замечает, никто никого не винит.
   
***
Послушай, оттенок жалости звучит в этом слове: он безучастный, он равнодушный…  слышишь? Равнодушный, это кому всё равно. Нет иерархии, лествицы.  Душа ровна и пустынна…
А между тем благополучная серая каста протекала по горькой земле. И я иногда завидовал  этим хладнокровным амёбам, отлучённым от счастья. Ведь и мы, две горемычные половинки, быть может, когда-то частички целого, так и не сумели договориться, слиться воедино, достичь с-частья, вспомнить себя...
            Но это уже наше не-счастье.


                Ядерный Эрос

       Правда, обрызганы были и мы пронзительными капельками, озарены их яростным светом. Этот пламень нас и держал друг возле друга. Но мы побаивались. А вдруг он, отпущенный и раскрепощённый, облучит, сожжёт нас с тобою?..
     Вспомнил! Там, в Городе, так и звучало: Ядерный Эрос.

***
…и всё что-то росло, пламенело на литой магистрали. И мы, наконец, поняли что: клубящимся воем катила по ней жгучая шаровая Война. Взбухала, вытягивалась, вихлялась и распластывалась по мостовой. Хищный поток пламенеющих языков, перекрученных воедино, бушевал – громадный, самосветящийся организм...
     Охватывало беспокойство: когда же придёт полнота накала? Когда заглотит и раздавит нас ужас, пропластает огненными челюстями?..
      Люди ждали, боялись. Больше, всё-таки, боялись. Затем и выставили эластичный форпост Безучастных.
А те вели себя молодцами.
Серые комбинезоны уже слегка потемнели от жара и приобрели металлический оттенок. Чешуйчатые полукольца завспыхивали, замигали там-сям, разбегаясь по комбинезонам-кольчугам. В считанные минуты ополченцы покрылись ими с головы до пят. «Бронежилеты – догадался и отметил я про себя. Да, но как  они перетерпят в них огонь? Они же там спекутся, как картошка в мундире!..»

***
     Опасения были напрасны.
Действовавшие на передовой, в отличие от тех, что держались на заднем фланге, были массивнее – словно чем-то раздуты. Раздуваясь, опять приобретали серый цвет. Только теперь пушистыми, пыльно-серыми они становились. Входили в самый шквал, и огонь беспомощно обтекал их тела.
– «Асбестовые покрытия! Ай, вовремя, ай, молодцы!» –  выпрыгивал из
толпы какой-то горбоносый живчик. Радостно повизгивал, тыкал в бок жеманную красотку в роговых учительских очках. А та возмущалась. Но была разрумянена, довольна.
           «И чего они все радуются? Трусят, а радуются!..»
Я лицемерил, ибо сам испытывал нечто похожее. И только одно не давало раствориться в этом возбуждённом потоке – тебя не было со мной! Вот уж где мы повоевали б. И я бы защитил, утешил тебя…
И правда, нельзя же в одиночку отдаться стихии, не разделив её с тобой! С тобой, а не с кем-то из толпы.
     О, в толпе было много трепещущих женщин!
Но я искал.
      
***
      …история измен и предательств. Вечная, пустопорожняя, ничтожная история под названием «Мужчина и Женщина»…

***
               
Сброс    
      
            И – нашёл! Ты прорвалась из толпы претенденток.
И откуда взялось у тебя столько нахальства? Прежде не замечалось. Ты, злобно морщась, растолкала их всех. По-кошачьи урча и, кажется даже, мяуча, распихала их в стороны. Пространство освободилось. И ты прильнула ко мне...
     Наступала пора развернуться, помужествовать. Уже хотелось возгонки градуса, накала войны, излития крови!..
   
***
Война, война… вечная жажда освободиться от избытка кровей, затопляющих русла артерий, вен. Очиститься от кровей, переполнивших землю, подрывающих норы, точащих казематы.  Кровей, хлынувших на свободу…
     Свобода дика. Ласка смертельна. – Сном. Мало кто помнит об этом. 
                Кровь закисает? Застой? Нечисть?
     Это кончается ударом ланцета по вене.
     Это кончается апоплексическим ударом.
Но чаще – эпидемией, ползущей и вьющейся по болотам плоти…

***
Главная война – война Вируса с Человеком – ждёт часа. Расплодился народишко, куда девать, чем кормить? Планета не вынесет больше 12 млрд. чел. Подсчитано. А если учесть геометрическую прогрессию?
Зачем столько нищих двуногих? Миллиардишко мироедов, и будет. Хорошо будет. Кто работать будет? Роботы будут. Мироед трудиться не выучен…
А-а-а, туши свет!
Человечишко – дрянцо. Сказано сильными мира. Сказано – сделано. Есть лаборатории, Вирус вырастить – раз плюнуть. Бомбёжок не надо. Ну, миллиардишко паразитов, и хва, и хва.

***
Война – выброс кровей.

***

Серые кирпичи

     Вот и теперь освобождённая сила, распирая бетон парапета, рвалась к нам. Но на её пути восставали ребята: надёжные, безучастные…
Мохнатой стеной, вооруженные пульсирующими шлангами, они стояли поперёк потока. Стояли крепко. Огонь, клубясь очередным шквалом, накатывал, но подбиваемый  умело направленной струёй, взмывал поверх голов. Оборачивался вокруг себя и откатывался во мглу.
Урчал, отступая, приглушал обиженный вой, но копил новые силы. Это ощущалось по мощи нараставшего гула…
            И – снова накатывал бушующий пламень, наваливался на полуразрушенную асбестовую стену, пополнявшуюся запасными ополченцами. Павших оттаскивали к парапету. Выкладывали без паники, аккуратно выравнивали стену из обморочных тел.
             Огромными серыми, обожжёнными кирпичами лежали они у бордюра, лицами к нам. Лежали тихо, тяжело дыша, и смотрели нам в глаза свинцовым взглядом. В нём не было  укоризны. Всё шло так, как должно. Ни претензий с их стороны, ни сочувствия с нашей. Мы находились по разные стороны баррикад, но сражались-то – все. Вот что было загадкой и сутью, вот что объединяло буквально всех.
            …многие из наших уже обессилели. Сторонясь, тихонько полегли в обнимку с любимыми – прямо на тротуаре.
                Стойкие держались…

***
«…работая с эфирными вихревыми объектами, я понял, что они ведут себя не совсем так, как я думал раньше. Выяснилось, что при прохождении вихревых объектов вблизи металлических предметов они теряли свою энергию и разрушались, иногда со взрывом. Глубокие слои Земли поглощали их энергию также сильно, как и металл. Поэтому я мог передавать энергию только на небольшие расстояния…»
Тесла

***
…мы тоже устали, измокли, но я держал тебя. А сам держался пришедшей силой, которая была восторгнута… восторгнута тобой!
Я держался. И держал, и мучил тебя в эту ночь боя, огня.
Мы отыскались в ночном Городе, вспомнили всё, и были одно – ты и я. Изнемогали, держались из последних сил, когда накатил решительный, страстно перекрученный шквал. И затопил – всё…
Он смёл Безучастных за обочину, и они летели, крутясь над нами, как жухлые листья. Шквал прошёл прожигающим вихрем сквозь нас…
   
***
«…тогда я обратил внимание на Луну. Если послать эфирные вихревые объекты к Луне, то они, отразившись от её электростатического поля, вернутся обратно на Землю на значительном удалении от передатчика. Так как угол падения равен углу отражения, то энергию можно будет передавать на очень большие расстояния, даже на другую сторону Земли………………………………………………………………………………..
Я провёл несколько экспериментов, передавая энергию в сторону Луны. В ходе этих экспериментов выяснилось, что Земля окружена электрическим полем. Это поле разрушало слабые вихревые объекты. Эфирные вихревые объекты, обладавшие большой энергией, прорывались через электрическое поле Земли и уходили в межпланетное пространство…»
Тесла

***
…когда мы очнулись, Война была окончена. Надо было вставать и учиться жить. Набираться сил, восстанавливаться из руин. Огненный жгут, перекрученным нервом продёрнувший нас, вихлял бледным хвостом и уходил в чёрные дебри.
Город приходил в себя. Из-за домов, из-за обочин, глухо охая, перекликались и называли свои порядковые номера Безучастные. Они выползали  из щелей вялые, как червяки, исхудавшие, и даже странно похорошевшие. Погрустневшие, что ли? Тихие и покорные, сползались на сборный пункт в центре опалённой, дымящейся магистрали…
Молча построились, и понуро, с опущенными головами, не хлопоча о равнении, зашагали в казармы за Городом...
        Наши выглядели бодрее. Утомлённые, но счастливые, обнимая подруг, отряхивали пыль с одежд. И – потянулись по мерцающим улицам в норки, меблирашки. Только теперь стало ясно – тревога прошла. Больше нечего искать в Городе. Мы отыскали друг друга, надо домой. Хватит таинственных  зарубежий, пора обживать своё…
     Я приподнял тебя, бледненькую, измождённую, и ты, не открывая глаз, положила голову мне на плечо, побрела рядышком. Было устало, хорошо. Я утомлённо радовался – мы не ошиблись, не ошиблись!..

***
Вышел месяц, туманясь миpами,
Кто не спpятался, тех и вина.
Только вспыхнули – и умиpаем...
Всё в поpядке, считалка веpна.
Отстpаняемся, как от озноба,
Дpуг от дpуга и ждём тяжело...
Вот и снова мы умеpли оба,
Вышел месяц, а нам не светло.
Помнишь, плыло в ночах что-то вpоде
Золотого сиянья кpугом?..
Что-то гибло по комнате бpодит
Тонконогим, плохим огоньком.
Отыгpала ли лунная сила
На ущеpб заходящей души,
Или нежности нам не хватило
В задыханиях плоти? Скажи,
Ведь и пpежде мы пеpегоpали,
А она возpождала и жгла,
Мы и пpежде, сгоpев, умиpали,
А она и бесплотно жила...

***
Сказка о Третьей Силе?  Иссякла сказка, луна. Где ночь? День где? Будень.
Бу-день. Значит, бу-дем? Или не?…

***
     В номере, на диване, ты, наконец, открыла глаза. Открыла громадные, тёмно-зеленые в прозрачном полумраке… и – мир перевернулся. Как в кошмарной комнате детства, как в кривых зеркалах!..
     Зелёная тоска, горечь, издавна гнездившаяся в глубине – всё было тем же, твоим. Но это опять – в который раз! – была не Ты.
    …не ты, не ты, не ты…

***
Не нашли единого ритма. А ведь это ты затмила, затмила собою – сестру! Она судьбой предназначалась мне, и судьба давала шанс, ночь. Лунную ночь в горах…   я не узнал. Или узнал? Но узнал не её – тебя. А это теперь значит одно – не узнал…



5. Битва. Дерево-Камень. Стихии.


Ловец снов


…на речном берегу, где песку намело,
Рядом с хижиной рыбака
В камни кручёное древо вросло,
Как врастают в былые века.
Дерево камню – досада,
Роняет в щель семена.
Дереву камня  – не надо.
Дереву влага нужна…
Никто и не вспомнит, какое столетье
Бьются, свирепствуя, два чудака.
Влага обоих жалеет.
Обоих поит Река…

***
         …речь, рекоше, река… Слово течёт. Стоит надо всем. Оказывается, можно течь, плыть, лететь, стоять – одновременно.
Это узналось, увиделось оттуда, из сна или яви-нави-прави, из глубин состояния, в котором оказался. Жизнь перевернулась  после тяжкой операции, где вытаскивали с того света. Теперь спал днём. Бодрствовал ночью. Недели, месяцы, годы. И видел то, чего, быть может, не надо …

***
И нагрянули  сны…


***
Я стал водолазом, ловцом диких снов,
Я стал земноводным в долинах проточных,
Ночным разрушителем денных основ,
Дневным соглядатаем знаний полночных,
Сновал между смутных стихий, похищал
Всё то, что нельзя наяву прикарманить,
И только затем, что совсем обнищал,
Не в силах уже никого одурманить
Ни словом простым, ни улыбкой родства,
Своих современников вдруг разглядел я
Такими, что новые мне существа
Открылись, когда занырнул в запредел я…


***
Может, вытащили кривовато, как порою родовспомогательница вытаскивает или вынуждена вытаскивать «неправильное дитё»  из чрева не так, не тем местом?  Не знаю. Сны ушли в день, дневная жизнь переместилась в ночь. Поневоле стал сновидческим свидетелем дневной жизни, расхитителем ночных тайн. И всё это в преломлённом, в каком-то ином, не виданном ранее свете, в новой палитре цветов. В новой Радуге.
Радуга оказалась порталом в огромном, неправдоподобно раздвинутом небе. И там, только там, только в небесной арке портала, а не во всём небе, заклубились видения. Вначале, в дымке, – Битва Всадников: белых, красных, чёрных...
Они бились на туманных, ещё едва намечающихся иконах, где уже проявлялся невидимый Храм. Вернее, он предощущался в арке портала, отдельной от всего неба. Всадники поднимались над возводящимся из золотых крупиц, сплавлявшихся в огненные кирпичики Храмом, над незримыми пока стенами, и бились в открытом пространстве портала, ещё не заполненного Главным. Сам же портал то затмевался тучами, то прояснялся…
Арка портала оказалась подвижной. Видения поначалу не складывались в единую картину. Не складывались, покуда в пространстве, освобождённом от земной жизни, Храм не стал обозначать свои чёткие арочные своды…
Это растянулось на неясные времёна, неисчислимые  календарём. Неисчислимые  одномоментным – ограниченном пределами земли – летоисчислением. Если и был какой-то календарь, то уж, конечно, не  песочный, не каменный, не анкерно-механический, а  зыблющийся где-то там, в протяжённости иного, невидимого с земли…

***
Я вспомнил детскую коллекцию камней, намытых из увитого травой арычка, светло и  весело, с радостным даже подхохатыванием журчавшего по песочку, по разноцветным галечкам. Отчётливо вспомнил, как они волшебно светились, эти волшебные камушки, переливаясь в воде, как тускнели потом, вынутые из воды, подсыхали на солнце, покрывались грустными трещинами…

***
Грусть прошла. Я вспомнил отца.

***
…но если семя в трещинах камня
 Вздохнёт, есть у камня срок,
Срок проверен веками:
Камень – скала – песок.
Взойдут побеги из трещин,
Камню совсем беда.
Камень зубами скрежещет:
Точит камень вода.

«…а всё это дерево! Да!..».

Злится при мысли о дереве, стынет,
Не потому, что каменный, злой,
А потому, что боится стать пустыней.
А до того – скалой.
 
***
Отблески


…огромная серая Скала, уходящая в море, омывается морем. И, оказывается, – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого пока не видно, ибо она, Скала, живёт в своём – по-настоящему огромном  – времени и ритме, а мы в ускоренном, суетливом. Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, астероиды.
У нас – другое время, и мы, маленькие, как амфибии, плещемся в мутных водах.  Потому и не видим  Смысла. А она-то, Скала, и есть – Смысл. Смысл Жизни. И, если вглядеться, там тоже блеснут золотые вкрапления. Если пристально вглядеться.
 Так и звучало это во сне – Вот Смысл Жизни…

***
Смысл? Смысл в том, чтобы скала рассыпалась, стала песком. Чтобы вечное умирание продолжилось в разрыхленном, успокоенном виде. А ну, как песок снова соберётся в скалу? А ну, как заблещет крупицами? А ну, как змеисто-ползучие, с тихим шорохом и  шипением корешки снова расколют скалу?..
Боже, как же всё это печально, старо… непреодолённый и, видимо, долго ещё  непреодолимый хаос царит над Скалой, которая – Смысл, и смысл покрывается трещинами, а потом раскалывается. Зачем? Где «Ценностей незыблемая скала»?  Да нигде. В яви – нигде. В стихах разве…
Да и то нечасто. Да и в нечастом – сомнительно. Под вопросом.
Здесь всё – под вопросом.
 

***
…здесь, в этом хаосе скорбном, лишь резче
Трещины, скрытые в каждой судьбе.
Вот они, смысл источившие вещи,
Вещи, замкнувшиеся в себе.

Хмелем охлёстнуты рёбра корыта,
Под лопухом пламенеет горшок,
Череп мыслителя и сибарита.
Время истёрло мозги в порошок.

Вот она, вещь, корень мира, пружина
Внутрь, вглубь себя завитая, во тьму,
Непознаваема, непостижима…
Господи, непостижимо уму!

Звёзды надтреснуты, взорваны почки,
Хмелем охлёстнуты свалки, дворы.
Плачет сверчок в диогеновой бочке.
Слёзки сквозь щель заливают миры...

***
Старый-старый, старый старик Диоген…

***
Диоген Синопский, величайший циник, по философской фене – киник, умер в глубокой старости. Миновавший вершину славы, растерявший большинство учеников, он умер в один день с молодым владыкой полумира Александром Македонским.
А как Македонский восхищался Диогеном! В ответ на хамство знаменитого циника, которое иному стоило б жизни, владыка лишь взглянул на солнце, усмехнулся и молвил:
– «Не будь я Александром, я бы хотел быть только Диогеном».
А Диоген ничего особенного не сказал Александру, посетившему его в любимом Диогеном месте – в Крайнеоне, кипарисовой роще близ древнего святилища Афродиты. Там, где в повальном пьянстве и философских  беседах проводили киники золотое время.
Пили философы во главе с Учителем, возлежа на траве, пока не засыпали от ристалищного умствования и перепоя….
Нет, ничего оскорбительного Диоген не сказал. Просто выразил царю неудовольствие от того, что на своём громадном Буцефале тот заслонил ему солнечный свет. И на царственную милость: – «Проси у меня что хочешь, мудрейший», ответил, лениво поглаживая живот,  уже переполненный вином:
– «Не засти мне солнце». И всё. Сопровождавшие царя кавалькады оцепенели от ужаса. Один только Александр оценил эти слова, понял – перед ним равный.

***
Умер Диоген печально, практически в одиночестве, тогда как смерть царя оплакивала вся Эллада, в тот же самый день. К одинокой могиле философа пришли на закате лишь пять согбенных старцев – бывших его учеников…


***
Хороша старость на воле. Плачевно умирание в городе. Печально. Телевизор – последний собеседник умирающих горожан.
Толстой мечтал умереть, как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья…
Шикарно! Граф любил шикарное. Хотя и стыдился.
Ну, какая в городе борозда? Автострада, разве что.
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость…
Городская старость – голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует. Да и  не больно нужно это остальное. Есть память…

***
Память свежее жизни…

***
В городской квартире, в «машине для жилья» есть всё: еда, лекарства, заказанные по интернету, общение по телефону… зачем энергия, мышцы, прочее, если живёт и действует Голова. Как у того профессора. Ещё  мочевой член. А если и были золотые песчинки, их давно смыло в унитаз. Ничего страшного. В Океане всё осядет на место. На самое нужное, самое главное место – на долгую переплавку в Кирпичик.

***
…интересно, а каким был в молодости этот Доуэль? И была ли молодость? Да и был ли он сам? А вдруг это вечный рыцарь печали, сам князь ночи, о котором ходят тихие слухи?..


***
Тихо, по шву, обновка бесшумная миpа...
Солнце и ночь, солнце и ночь ткали её полотно.
Вольнонаёмника
     тpеснувшая pапиpа
Выдеpнула из ткани
тоненькое волокно.

Вся и обновка – не миp, а подобье молчанья,
Всё и подобье – не смеpть, а колдующий сон,
Все сновиденья – князь ночи ведёт за плечами
Ратных печалей
осунувшийся
легион.

Не колдовство, а пpостые слова заклинаний,
Не заклинанья, а снятая в поле тpава,
Руки, котоpые воск над твоей головой наклоняли,
Розовым клевеpом наполнявшаяся голова...

Всё это пpимет когда-нибудь точную фоpму,
Станет пpостым и понятным – полезет по шву
Ветошь судьбы, постепенно входя в свою ноpму...

Я на земле.
Я ещё только живу.

***
     …а на земле сверкали одни только отблески. Отблески Битвы, идущей в горних, отблески Поэзии, которая чаще всего не в стихах.

***
Световой сквозняк

…вдоль бульвара, благоухающего сиренью, скорбно бредёт в поликлинику ссутулившийся от горя человек. Он ничего не замечает вокруг – ни сирени, ни котёнка, свернувшегося клубком под сиренью. Он в предчувствии дурного диагноза, вдобавок  тёмная туча пригнетает к земле…
       И вдруг: косой солнечный луч резко прорывает тучу и бьёт, прицельно бьёт по тому самому кусту сирени, под которым лежит, свернувшись в клубок, грустно дремлющий котёнок, и остаточным излучением задевает человека.
Благоухающая сирень, тоже придавленная тучей, распрямляется и распускает серебряно сверкающие лепестки. Котёнок поднимается на лапки, глаза его, промытые солнцем,  ясны, веселы, и через мгновение он начинает сумасшедшую скачку под кустом.
Играет с солнечными пятнами, пытается взлезть на сирень, а сирень… она уже распустила чары не только на котёнка и птиц, задремавших на ветках, но и на идущего вблизи скорбного человека…
Мгновенье – и спина его распрямляется. Он изумлённо озирается вокруг, он чувствуёт: произошло что-то необычайное, ему почему-то радостно. Беспричинно радостно!
Это надо записать, не забыть записать после приёма у врача. Он же поэт. Связан со Словом…

***
Человек ещё не догадывается, что Поэзия коснулась его в последнюю очередь. Вначале осенило сирень, потом котёнка, а с ними и всё бессловесное – траву, землю. И только потом его самого. Пусть не с такой силой и ясностью, как всё бессловесное, но если человек сумеет не забыть мгновенье, не растерять его по пути к приговору, а выразить в Слове – пусть хотя бы частично, остаточно, это будут не стихи, пронизанные смыслом, а – Поэзия. Поэтическая Мысль. А это так редко, так редко…
Поэзия – световой сквозняк, блуждающий по вселенной, насквозь пронзающий мироздание, а не одного только, возомнившего о себе любимом человека, луч, блуждающий вдоль и поперёк всех миров. И главное – луч непредсказуем. Более того – беспричинен.

***
Но если человеку каким-то редкостным чудом удаётся уловить и заключить в строках – между строк – поверх строк – световой сквозняк, это уже навсегда. Не стихи, а Поэзия. Вот грань между Поэтической Мыслью и смыслом. Смысл – философам. Деяния света – людям. Высокий (Поэзия!) свет…
Он-то, этот высокий свет,  и выпекает огненные кирпичики в душах человеческих. А человеки  гоняются за смыслом, как дворняги за брошенной из окна обглоданной костью…
Смысл – из сознания. Поэтическая Мысль – из океана бессознательного, из самой
древней и протяжённой реки.

***
…волну за волною гонит река,
Наплывает время на время…
Забыли спорщики – у рыбака
Есть дом. Есть жена. Есть племя.

Есть главное – есть человек, звезда,
Женщина со взглядом зорким.
Они знают всё, но не попрекнут никогда
Древо и камень словечком горьким.

Просто женщина чует все фазы луны,
Рассказывает их мужчине,
И он тонко правит силу волны,
Дереву, камню, пустыне.

      И не попрёк, добрый совет
      Подаст везде, всегда
      Поступком на земле – Человек,
      Лучом на небе – Звезда.

***

Герой Эфира

«… что представляет из себя эфир и почему его так трудно обнаружить? Я долго думал  над этим вопросом и вот к каким выводам пришёл: известно, что чем плотнее вещество, тем выше скорость распространения в нем волн. Сравнивая скорость звука в воздухе со скоростью света, я пришел к выводу, что плотность эфира в несколько тысяч раз больше плотности воздуха.
Но эфир электрически нейтрален и поэтому он очень слабо взаимодействует с нашим материальным миром, к тому же плотность вещества материального мира ничтожна по сравнению с плотностью эфира. Это не эфир бесплотен – это наш материальный мир является бесплотным для эфира…»
Тесла

***
Но кто герои Эфира? Есть Земля – есть земные герои. Есть эфир – должны быть и  его герои. Обязаны Быть! Может, некие странные человечки? Бессмертные, неотсюдные…
            А-а, всё человечки, человечки! Легкокрылатые и тяжелоступные. Принципиально другие формы жизни не укладываются в сознание. Белковое соединение веществ, и всё. Причём, всё это представляется непременно чем-то человекообразным. Двуруким. Двуногим. Одноглавым… ну и проч. Антропоцентризм, однако. Высокомерие.
А глупое-то!..

***
Это был герой Эфира.
В сумрачных пределах мира
Он светился, весь в огне,
Весь от мира в стороне,
Как серебряным ремнём,
Опоясанный огнём.

Золотились письмена,
Проступали имена
В сумке, вроде колчана,
На ремне у ворчуна.
И ворчал порою он,
Будто старый почтальон
У заржавленных дверей –
Отворяйте, мол, скорей…

И в земле, воде, огне,
В воздухе, и где-то вне
По ночам сверкал он!..
Днём
Громом говорил ко мне.

Он царил в эфире, он
На коне скакал вдогон
Битве блещущей –
с копьём,
С громыханьем, как гроза,
С булавами, как с репьём,
С молнией во все глаза,
С бородой, как облака,
Вьющейся через века…

***

Туманны видения во вьющейся яви. Искривлены в спиралевидных снах. В итоге
всё – видения. Всё туман. Плохо видится. В разные времена года разное.
А вдруг, по самой сути, всё это – одно, а не разное? И сны, и видения, и реальность – одно. И муравьи, и травы, и люди? Только всё это растёт и снова клонится, и опадает, как осенняя листва с дерева. И потом снова растёт. Рост –  нерв Битвы.

***
Когда слышу завывания историков, политиков, социологов о катастрофичности и неправильности революций в истории, о гармоничности и единственной правильности эволюционного развития, я начинаю всматриваться в природу, в рост.
Я всматриваюсь сначала в большое осеннее дерево. Потом в отдельную веточку. И вдруг вижу: как же она некрасива, корява, оголена!
Вот она вся ещё ровненькая, гладенькая, и вдруг – взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав… а чуть подалее, чуть выше – опять гладкий рост. До очередного «взрыва».
 И вся она такая, веточка, подобная сотням таких же – корявеньких, некрасивых в отдельности. Особенно осенью, когда всё обнажено…

***
Я всматриваюсь в это дерево летом, в дерево, покрытое волнами листвы, изумрудно светящееся и цветущее – какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся! А ведь в основе цветения и сияния всё же те корявые, некрасивые осенью веточки!..
Неужели не было страшных, уродующих веточку, «взрывов» дерева? Были. И они были теми самыми «революциями», как в громадной жизни дерева, так и в маленькой жизни каждой отдельной веточки.
А вот ровные и гладкие отрезки на веточке… да это же «эволюционные периоды»! Они более долгие, протяжённые. Но не до бесконечности же протяжённые! Наступает время, и – вот она, «революция»!
Видно по всему, есть природная необходимость в мощных молниеностных разрядах, которые разгоняют застойную кровь, гонят по обновлённому руслу.

***
А представь-ка дерево с абсолютно ровными веточками.  Представил? Кактус.
Конструкция, распустившая вкруг себя тысячи «стальных», идеально ровных «антенн».
Бр-р...
            Не «антенны» надобны, а – корни, пережабинки, семена…

***
Есть корни. Стихии. Камень.
Леса шумят над горой…
Займётся в дереве пламень,
Спасёт суглинок сырой.
         
И снова, пусть обгорелый,
Пробьётся весной росток.
Снова для камня ревность –
Ростка переменный ток.

Есть воздух. Огни и воды.
Тёмный Эфир. Звезда.
Женщина. Вешние всходы.
Осень. Смерть. Холода.

Пусть даже земля – могила,
И умирает зерно,
Есть луч. Колючая сила.
Поле. Пажить. Гумно…

***
…соседи-старички на осеннем солнышке, недалече от голой, сладко дымящейся пажити, в своих огородишках, расцвеченных вяловатыми, уже осыпающимися подсолнухами, толкуют друг с другом через плетень, лузгают семечки, выдирая по ходу зёрнышко за зёрнышком из перезрелых «солнушков-подсолнушков», перемалывают слухи, сплетни, толковища из «утюга»… а между «делом» нет-нет, смертушку поминают.
Поминают, поминают, поминают…  золотишко, в жизни утраченное, поминают, души иссохшие, ровно злат-листок, поминают… а всё живут себе, живут. И помирать не собираются. Правильно живут.
А где оно, золотишко? Поди, не совсем  пропало. Ну, повымывало из души золотинки, а на что Океан? Ничего, ни огненной золотинки не пропадёт, всё сольётся в золотые кирпичики, дай срок. А может быть, если приглядеться – всё цело?
Ничо, ничо…
Вроде так, между «делом» поминают смертушку… мечтают кто, где, с кем будет лежать. Ласково так, уважливо поминают. Не шуточный, однако, предмет, а подшучивают, подъелдыкивают дружка дружку. Кокетничают со смертью.
На грани, на Божьей грани.
Ничо, ничо…


***
«…несмотря на слабое взаимодействие, мы все же ощущаем присутствие эфира. Пример такого взаимодействия проявляется в гравитации, а также при резком ускорении или торможении.
Я думаю, что звезды, планеты и весь наш мир возникли из эфира, когда по
каким-то причинам часть его стала менее плотной. Это можно сравнить с образованием пузырьков воздуха в воде, хотя такое сравнение очень приближённое. 
  Сжимая наш мир со всех сторон, эфир пытается вернуться в первоначальное состояние, а внутренний электрический заряд в веществе материального мира препятствует этому. Со временем, потеряв внутренний электрический заряд, наш мир будет сжат эфиром и сам превратится в эфир. Из эфира вышел – в эфир и уйдет…»
Тесла


***
Издревле женщина и земля – могилы.
Но знал человек всегда,
Кроме Земли, есть в пространствах силы:
Воздух. Эфир. Огонь. Вода.

Это сильней революций.
Стихии. Это навек.
Камни с деревьями бьются.
А человек?

***
Какая могила? Какой Суд? До Суда дожить-дотерпеть надо. А пока – наш собственный суд: становимся прозрачными. Утрачиваем тайну. И всё  виднее: сколько там, внутри, осталось и ещё поблескивает истинных золотинок.
Не за горами время – сберкнижки и дневники перестанут быть тайной. А, впрочем, уже и перестали. Да что сберкнижки! Мысли, помыслы, чувства обнажаются…

***
Таянье Тайны или – Битва времени с вечностью. А не одно ли это всё в конечном итоге? Состояние, когда тайное станет явным, это же ситуация инобытия. Ситуация, где не будет ни мужчин, ни женщин, ни врагов, ни друзей. Ни-че-го. Всё будет – одно. Целое. С зёрнами Самости Целое, а не безличное. Хитренькое такое, сложненькое. Не понять нам пока. А пока…
Пока становимся прозрачными, как осенние кленовые листья. И они, красивые, рельефные, напоминают, напоминают… что напоминают? Не напоминают, а –
при-поминают. Прошедший год, прошедшую жизнь. И она особенно прекрасна в этих кровавых, тончайших, с мощно проступившими, наконец,  прожилками листьев, которые  не просто осень – осенняя, корневая суть.

***
               
…и русло старое свободно
Перешагнув на склоне дней,
Неторопливо, полноводно
Проявит кроной смысл корней,
Тот исполинский смысл, который
Ещё неясен был в листве:
Основу пятерни матёрой,
Оттиснутой на синеве,
На той изнанке голых истин,
Где всё прозрачней, всё мощней
Работает в осенних высях
Свет перевёрнутых корней…

***
            Память свежее жизни…

***

Туда-сюда

Вверху – свежая крона. Посередине – ствол.  Мощь. Крепь. Опора…
А в итоге – стройматериал. И видится в итоге только это – стройка, стружка. Красивый
буфет, полочки, стулья...
А в подоснове всего – корни. А что там вызревает, в глубине, как медленный яд в змеино переплетённых корнях, как мёд в подземных норах и дуплах? Жадность, жирность, страсть.

***
Рост, вызревание – вот что ещё, кроме зависти и мужества, движет. Куда движет? Чёрт его знает! Движет.
Особенно сильно движет великим. Великаном. То есть – дитём. Тем, в ком огненный кирпичик ещё цел, не растаял.
Растает, расколется – золотой только блёсткой просверкнёт  и – в Океан: по канализации, унитазу, по родниковому, или, в городах, – по мутному дворовому ручейку…
Жадность, жирность страсть. Сила! Это движет.

***
А уж как жадны, беспощадны, страстны дети в своих чудовищных, чистых играх. Чистых, да. – Чистенькие засранцы ещё не понимают где чисто, где грязно. Отобрать совочек, ведёрко, куколку у подружки… зачем? А чёрт его знает. Азарт. Жирность. Зависть. Жадность. Страсть. Это Сила. Сила… это оправдание всему. Это – да.

***
…и воды шумят…
…и звёзды летят…

***
               Никуда не летят. Мы летим. Хотя и живём в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке, а мним о себе… «Столичные жители», блин!

***
               Ну, про столичных жителей слышали. Подумаешь! А вот почему дерево с камнем не примирятся? Щёлочь с кислотой? Почему не враг с врагом, а друг с другом бьются – до  смерти?
 Физик рассказывал: мир собран из восьми составляющих сил, «склеен»  ими. Семь обнаружены, названы, рассортированы. А вот восьмую силу – гравитацию, не могут найти, хоть ты тресни! Название уже придумали – Гравитон, а силы самой, ядра не нашли.  Может, потому и Битва? Ну недостаёт одного «клея», восьмого составляющего, хоть ты лопни!
И вот он, именно он – не определённый словом и законом, разболтанный в мироздании как тяжёлая шаткая взвесь, один смущает тишь да гладь теории? Если б только теории!..
А если присмотреться, глянуть по-иному – да это же мы, все мы, сволочь земная, поднебесная, не «склеенная», не отлаженная для гармонического полнозвучия, бьёмся друг с другом. Бьёмся, и всё тут. И ничего поделать не можем. Огненного кирпичика не хватает. Главной крепи. Раздраконили, разбазарили, гады, по крупицам.  Вот и бьёмся, и собираем, собираем, собираем…
Ничо, ничо.
.
***
– А кто ты такой, скажи?
– А ты кто такой, ответь?
– Мне сказано – не можи!
– И мне сказали – не сметь!
– Нет, так ничего не поймёшь,
Коль всяк человек – ложь.

– Что мы с тобой поймём,
Оба-два дурака?
– Из тебя – хороший бетон...
– А из тебя – доска…
– А кто нам взял-приказал?
– А тот, кто взял и сказал.

– Ой, дураки-дураки…
– Ох, дурачьё-дурачьё…
– Как не сдохнуть с тоски?
– А знамо как, ё-моё,
– Знаю я как нам быть:
Морды до смерти бить!

– А, знаешь, пожалуй, ты прав,
Хоть камень, хоть истукан…
– А ты не трожь моих прав,
Чурка, лесной великан…
– А нож, завсегда нож…
– А всяк человек – ложь…

– «Не может такого быть! –
Крикнула сверху звезда,
Надо не только бить,
Надо, туда-сюда,
Надо того… любви…»

– Это – мир на крови?

***
        Бьются дерево и камень, бьются, сами уже не понимают, что дерево 
давно – доска, камень давно – бетон. Крошево. Стружево. А всё равно бьются. За что, родимые? От скуки, разве. Это – да. Это оправдание.

***
Рай и рай

Поднебесные. Несчастные. Кровищей изгвазданные.
Человеки-человечишки...
 Зажатые планетой, атмосферой, но – Вечные? Вечные. Вечные попадают во Время, как в мухоловку.
В мухоловке Время начинает искривлять, корёжить Вечных.  Искривляет суть,
истощает глубинное, овременивает вечное. Искривление Замысла благодатно, – так  выходит? Так. По всей человеческой видимости так. Часть Замысла Божьего о человеке – испытание Временем. Битва – испокон Битва. Как в самом великом, коллективном эпосе России – песнях Войны, так и в былинах.

***
«… и царь Калин ты подарки принял
И дал сроку на три месяца
Очистить улицы стрелецкие,
Большие дома княженецкие…
………………………………….
…старый казак Илья Муромец
Поворотился на гору на латынскую,
Где там стоят воины богатырские,
Стоят на горы на латынские…
……………………………………..
…не ясён сокол напущается
На гусей-лебедей,
На серыих малыих уточек –
На татар да на поганыих…
……………………………………..
Едет он – улица  валит,
Спернёт – переулочкой,
Бьёт, а вдвоём-втроём
Конём топчет,
Валом валит силу неверную.
Сколь ни бьёт,
А вдвоём-втроём конём топчет…
…………………………………….
И прибил он всю силушку поганую…»
……………………………………………

***
Вот, прибъёшь поганую силушку, и так хорошо-хорошо! Райское, что-ли, проступит-примерещится? Ни битв, ни склок, ни оскалов. Один только чистый рай. Земной. И ведь что характерно, рай земной – это навсегда,  это до смерти. А иначе как же? Зачем иначе? Иначе незачем…

***
Рай… где он, Рай? Ау-у, где ты, рай, где же ты, миленький, скрываешься-кроешься-таишься, а, Рай?
А – за точкой Большого Взрыва. За пределами Пузыря. Какого? Известно какого. За Общемировым Пузырём. Пучится там, за пределом видимого-знаемого.
А ты возьми и пронырни его скрозь. Да, вот так, запросто – как скрозь воронку песочных
часов. Или евангельское  игольное ушко. А как оно, всё это получится? Да кто ж его
знает. А вот возьми, каким-нито чудом изловчись, пронырни.
Получится,  и ты – за воронкой.
            
***
              А что про игольное ушко известно? Самое расхожее – в старом городе Иерусалима, когда в девять вечера запирали ворота, всё пастухи, не успевшие в город, оставались в поле и вынуждены были ночевать вне города.
               Но есть и доныне вытянутая вверх естественная расщелина в одной из каменных стен старого Иерусалима. Её и называют «Игольное ушко». Я попробовал протиснуться. Получилось. Хотя и с трудом. Овечку протащить можно, а вот верблюда – фигушки.

***
               Рай… Пузырь… а вот прорви «Пузырь» и окажись ТАМ. Пропустят? Да кто ж его знает. Но старайся, старайся.
 Туда, сюда, обратно…
А вот примирение с самым таинственным маятником мира, ёшкин кот,  – это смирение. Сиди и не рыпайся. Сиди здесь. Не долбись, как баран в чужие ворота,  во всякую дрянь, во всякие там Альдебараны, Центавры, туманности. Сроки придут –  объяснят. Без всяких формул, расщеплений ядра.
Вот это смирение! Приятие божьего мира. – Не скачи никуда, вся «Космология» тут. Гнев, примирение, гнев. Вот те вся космология… Битва. Милосердие. Битва.

***
...а муж – он рыбак, он кормилец, добытчик,
А помощь в годину лихую – соседи,
А мир, он всегда человеку обидчик,
Да что человеку! Он злобен со всеми.
Да что там со всеми! Он сам себе ворог,
На все на четыре стихии распорот –
На землю, на воздух, на воду, на пламень,
И всё это так перекручено миром,
Что здесь даже древо вгрызается в камень,
И если бы мир не объят был Эфиром,
Как будто плацентой младенец в утробе,
Давно человек всё на свете угробил.

А кто мы такие, такие лихие?
Я в злобе на ты. На стихию стихия.

***
Новая реальность

…злоба стихий, все встревожены. Ощущение судорожных потрескиваний, вспышек мощных силовых полей информации, пронзающей отовсюду.
Пока – не более того.
Пока лишь попытка акклиматизации в пространствах «новой реальности», нагрянувшей неизвестно как и откуда, в пространствах «Новой Битвы».

***
 А что такое новая реальность? Непростая, видимо, штучка…

***
Только начинаем входить в информационный Океан, ещё не вполне чувствуем     объём, а уже «мировая паутина» начинает потихоньку (еще потихоньку) опутывать, забирать в сеть, рассекречивать, выворачивать наизнанку…

***
Уже просматривают со спутников персональные компьютеры.
Снимают с чужих счетов деньги, не отходя от монитора.
Крадут золотые запасы, не прикасаясь к ним. Просто отсасывают, как сказочные чудища из мультяшек – вытянут губы трубой, раздуют ветер, и сокровища летят к ним, летят, кружась золотыми осенними листьями…
            Сверхсекретная информация становится общедоступной, а там…
Что там ещё обрушится на человечество? Спросить бы умников, ядерщиков и проч. Может, и знали, и знают чего. Да скажут ли? Вряд ли. А если и скажут, ещё кусочек тайны отвалится. Как лепесток от цветущей розы…   

***
Таянье Тайны…

***
«…каждое материальное тело, будь то Солнце или самая маленькая частица, это область пониженного давления в эфире. Поэтому вокруг материальных тел эфир не может оставаться в неподвижном состоянии. Исходя из этого можно объяснить, почему эксперимент Майкельсона-Морли закончился неудачно. 
           Чтобы понять это, перенесём эксперимент в водную среду. Представьте, что вашу лодку крутит в огромном водовороте. Попробуйте обнаружить движения воды относительно лодки. Вы не обнаружите никакого движения, так как скорость движения лодки будет равна скорости движения воды.
Заменив в своем воображении лодку Землей, а водоворот – эфирным смерчем, который вращается вокруг Солнца, вы поймёте, почему эксперимент Майкельсона-Морли окончился неудачно…»
Тесла

***
Думал рыбак, и его жена
Думала вслед ему:
«За что бесперечь война?
Кто насолил? Кому?

Четыре стихии бьются.
Волны гасят огни.
Ветер слизнёт, как с блюдца,
Семена со стерни,

А семена прорастают в камне…
А камень гнобит семена…
Но эта – меж всеми – война мне,
По крайней мере, ясна.

Неясен – Эфир… кто такой он?
Таится он почему?
Он гневен, или покоен?
Не говорит никому…»

Но вскинул глаза отважно,
Золотокудр, как свет,
И крикнул Эфиру бражно
Внук рыбака, поэт:

– «Я кончу гнилую пьянку,
Я перейду на кефир!..
Но для чего несознанку
С нами крутишь, Эфир?..»

– «А ты кто ты таков?.. Да поди ты,
Валяйся  в своих кустах…
Ишь, не хватало пииты
В наших больших местах.

Наши места – Пустыня,
Там не до грёз твоих.
Чаете благ?.. Благостыня,
Ох, не из них.

Не укорю в обмане,
И правдой не накажу.
Слышал струну в тумане?..
На струну посажу!

Я не служитель в рясе
И никому не палач,
Пой, мяучь, придуряйся,
Вытягивайся и плачь,

Только оставь свой пафос,
Не вопрошай ко мне,
Неполномочен хаос
Шуметь «на ты» тишине»...»

– «А как же мне быть, скажи мне,
Скажи, как же быть всем нам?
Мы не хотим быть чужими
Стихиям и временам!..»

– «Вот-вот, – временам и брашнам…
Вам и с ними-то – вперекрест!
А вечность – по долам страшным,
И она не из ваших мест.

Да вам не взнуздать и сушу,
Не то, что прочий содом…
А вы – поглядите в душу,
И – друг на друга, потом.

Однажды, не портя крови,
Договоритесь впредь:
Однажды, всем вместе, возлечь на кровли
И – просто в небо смотреть.
 
Но только – всем миром, разом,
«Молчать» приказав словам!
И – да сокроется разум,
И – да откроется вам…»


***
Кости и пакости

…даст Бог – откроется. Но прежде откроется – Битва. Битва великая, в грязи, крови, родстве. Живородящая Битва. Больше крови – родней человек человеку.  Плотоядней, кровней. Чем больше крови, тем целокупнее человечество.

*** 
     …так высекают искру из гордыни,
     Из ненависти... присно и доныне
     Любовью это действо нарекли.
     Ну, пусть любовь... но дело-то не в этом,
     А в том, что мы, теснясь меж тьмой и светом,
     Пещерную, но искру иссекли,
     Что породнились – все! В её мерцанье
     Струится наша кровь, и чем бряцанье
     Оружья яростнее, чем тесней
     Сплелись мы здесь, в одном клубке, любовью
     Иль ненавистью – общей нашей кровью,
     Тем искра тьму раздвинула ясней...
    
***
Неясно? Непостижимо? Убогие. Промысла не ведаем? Не-е…
 Ведаем, по слову древнего заговора, «хоть и плоть, кости и пакости…»

***
Страдает плоть. На земле страдает. И кости, и пакости, и мясо, и всё…до слёз, до скрежета зубовного. Больно. – Плоть окружает душу, берёт на себя натяжения мира. Оберегает.
А что душа? Олимпийка. Смешны страдания плоти. Не замечает – или не хочет замечать – золотые крупицы, скрытые ризами плоти. Сама золото. Верхоглядка. Верхолазка. Душа подвижней, окрылённей корневой, жилистой, скорбно лепечущей на ветру плоти.

***
           …белые, белые мотыльки детства, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие, жилистые тополя…

***
Душа – кровосмесительница! И при этом отчаянная трусиха. Боится всего,  даже того, что цветущая человеческой спермой, тополёвыми выбросами плоть разбрасывает семена повсюду, на всякий случай с переизбытком, куда угодно, хоть в расщелины скал!
А потом длится, длится, длится... битва новых семян и древних камней – перетёртых веками в песок, познавших многое медленным своим, окаменевшим, мощным и тяжким, непостижным своим умом…

***
…те семена, что не сжёг огонь,
Воздух взметнул, понёс,
На землю, как на руку, как на ладонь,
Ронял их и вкривь и вкось.
А те, что выронила рука,
К себе загребла река.

Утёс прибрежный стоял в реке.
Точила глыбу вода.
Огни и воды – накоротке.
Камню – беда.
Молнии, ливни… старый утёс
Трещинами оброс.

В трещины камня ветер набил
Влажные семена,
И дрогнул камень – в расщелине ил
Выкармливал ветвь. Она
Корнями рылась у камня в тылу
И – расколола скалу.

Корни, как раки, на берег вползли,
И зарычали в земле.
Гора песка взросла на мели
Памятником скале.
– Я победил! – Величав и туп,
Ухал дуплистый дуб.

Минули годы. Вошли века
В медленный круговорот,
Руины камня – волны песка
Дуб окружили тот.
– Кто победил? Ответь на вопрос… –
Тихо спросил утёс.

***
       …победителем был тогда, когда сперма не праздно входила в лоно. Плодоносяще.
Потом открылся клин зелёного поля, показавшийся мне благодатнее распложения всего и вся: пузырей, детей, людей, преувеличенных спертматозоидов.
Это бездетное зелёное царство, раскинувшееся ярким клинышком, режущим глаза, стало разрастаться в огромную воронку зелёного поля.
И тогда я завыл на него, завыл, как волк на луну…


                Воронка.
               
«Тополя сыплют спермой сухой…»
О. Чухонцев

     …десятки побегов, зацепившихся друг за друга, образовали длинную цепь предательств. Звёнышки цепи поцвенькивали в мозгу при одном их воспоминании, не говоря уж о повторении их – цвень…цвень…цвень…
   А ты всё прощала, прощала, прощала… надеялась на что-то? Или не обо всём знала?
Но – догадывалась. И всё-таки жила со мной. Из-за ребенка. Или просто любила? Но за что? Я бросал тебя, оставлял одну, а потом звал. И ты приходила.
     Теперь, намотавшись по свету, пришёл я. А ты уже не одна. Дружочек с тобой. Такой хороший, вежливый, бледный дружочек. Он благородный, как выяснилось.
Ты уложила меня на диван, вместе с нашим ребёнком. Мы, обнявшись, прозрачно дремали. А ты распространяла жалость, волнами тепла омывала нас, наш допотопный, с пледом, диван. Стояла в углу комнаты и, рыдая, уговаривала его, пришедшего.
Благодарила за любовь, за участие, за всё. А я сквозь дрему, обняв ребёнка, слышал. И ни капли вины не находил в сердце. Потому что всё шло так, как надо. Потому что мне было хорошо, удобно и сладко. Сейчас он уйдёт, и я обнажу твою нежную плоть, зароюсь в горячий пах, истерзаю тебя, исторгну грудные, полузабытые стоны…

***
– «…я благодарна тебе, я знаю, лучше тебя никого не встречу, но ты
уходи, уходи… слышишь? Если я тебе дорога, уходи! Он чудовище, но он несчастен, и я должна быть с ним. Уходи-и…» – рыдая, умоляла ты, умничка.
Мне было хорошо.
Но становилось слишком хорошо. И это слишком хорошо, как тёмная тень совершенства, тревожило. И не позволило уснуть окончательно.
    И стало плохо.
Я проснулся, накрыл пледом спящего ребёнка и пошел знакомиться с дружочком. Ах, как я был ровен, сдержан! А он – аж светился сквозь бледность свою, сквозь одержимость любовью, жертвенной, неслыханной любовью. Мы пожали друг другу руки. Его маленькая твёрдая ладонь тоже была прозрачной. Да и вообще он светился весь. Нехорошо как-то, предсмертно светился. Вот сейчас он уйдёт, такой маленький, сухой, в дешёвой джинсовой курточке с бледно-жёлтыми молниями, и я останусь один. А вдруг я снова предам? Ведь он уже к тебе не вернётся, он такой. А может, вернётся? Ведь он такой! Он по-настоящему любит, душу готов отдать. А моя-то душа – на замке. Она ещё и мне пригодится, мне ещё свободы захочется. Погулять, развернуться потянет. А что если…
     И  мысленно (цвень!)  я предаю ещё раз. Сейчас уже поздно, а он маленький, я пойду его проводить. Чтоб не обидели. Дорогу покажу, а в дороге и предложу это…
    
***
Я скажу ему – «Знаешь, давай начистоту. Я в себе не уверен. Вот я вернулся, и буду жить с ней, с ребёнком. И это правда, это я искренне говорю. Но правда и то, что я в себе не уверен. Меня может вновь затянуть колоброд, и я распылюсь, утону в траве, в зелёной воронке поля. Я ведь так и  не сумел уклониться от её силовых линий, они гудят, цепляют меня. И я себе не принадлежу. Я только относительно, краешком души здесь, и только стараюсь – в меру сил – придерживаться правил общежития, но поле сильнее, сильнее…»
(Вот так, хитровато, красивенько я постараюсь увести его в мохнатые дебри).
– «Знаешь что, – скажу я ему напрямик – ты не бросай нас. Ты приходи
к нам в гости, будь другом дома, люби её, ведь ты же её любишь? Ты будешь пить с нами  чай, слушать музыку, плавать в наших волнах и подстерегать ту самую минутку, когда меня опять потянет…
Я боюсь за неё!

Я ведь тоже… ты понимаешь это? И вот, я решаюсь на  предательство. Решаюсь, даже не надеясь на то, что любовь моя когда-то станет искуплением… я просто не хочу, чтобы она осталась одна…»
    
***
        Мы идём с ним по улице, меж тёмных тополей, и я всё пытаюсь найти тот зазор, когда можно будет тоненькой вьюжкой аккуратненько завиться в его душу. Но всё какие-то толпы шляются по тротуару. Толкают, задевают плечами. Я предупредительно сторонюсь, а он – я вдруг замечаю – он неуступчиво подставляет хрупкое плечо наперекор шпане. Мы ещё идём, но рожи-то, рожи мелькают те же, становясь всё гаже и гаже. Ухмылочки вытягиваются, и я понимаю – нас выследили!
     Боже, как сохранить себя в этом кошмаре? Боже, помоги, помоги нам!..

***
Вот он уже в третий раз столкнулся плечом с верзилой. И начинается непоправимое. Верзила осклабил пасть, ослепив восхитительной фиксой, и схватил его, тщедушного, за плечо. Тут же, из-за громадных, тёмно-пахучих тополей, пылящих грязной ватой, забивающих ею окна домов, щели подъездов, глаза, рты, погружающих всё и вся во тьму и безмолвие, наползают другие фигуры. О, какие пакостные у них улыбочки! – Всё молча, молча (сколько их – пять?.. семь?..) наползают, как гусеницы, в своих складчатых, скрипучих одеждах и – ждут. Мне страшно, но я держусь.
     И, снова предавая,  пытаюсь поправить ситуацию. Извиняюсь перед верзилой, похлопываю его по тяжёлому плечу, – мол, свои люди, прости ты его, ради Бога, и мы пойдём себе, пойдём.
          Но верзила на меня не глядит. Он выбрал жертву – не меня! – и убивает свинцовым взглядом. Нас окружили. Наконец верзила бьёт. Бьёт с хрустом – в бледное лицо. Дружочек падает, головой ударяется о тротуар. Всё. Конец. Облегчение сейчас наступит (звёнышко в цепи – цвень!), он умрёт, и меня отпустят восвояси…
     Но он встаёт.
Милый, он, оказывается, спортсмен! Он скидывает свою жалкую курточку с никчемными молниями и обнажает сухой мускулистый торс.
– «Подержи» – протягивает мне одежду и становится в боевую стойку.
Страх и гордость одновременно обуревают меня – вот кто избрал мою женщину в моё отсутствие!
И он бьёт верзилу. Вначале стоя, ребром ладони по виску. Потом, подпрыгнув, ногой – в скулу. И ещё. И ещё. Он словно летает по воздуху, свивая и развивая упругое тело, матово посвечивая благородной белизной кожи, летает в глухой темноте переулка. Он напоминает китайскую игрушку, гимнаста на шарнирах, и он бьёт их всех – ого-го! – по мордам, по мордам, по мордам!.. Сейчас он им покажет, сейчас они разбегутся, сейчас они дриснут…

***
Куда там!
Они – вязкие. Никакие. Гусеничные, желеобразные. Их не возьмёшь…
     И гордость потихоньку затопляется страхом. Они скручивают его, заламывают руки и  ведут. Я подпрыгиваю вокруг, пытаюсь быть своим парнем. Семеня, лебезя, подхохатывая, заглядываю им в глаза. А глаза-то, глаза – пустые. Но я всё равно заглядываю, а вдруг там хоть какая зацепочка, сучочек, загогулинка… нет. Они абсолютны. Они абсолютно совершенны. Они совершенно, абсолютно пустые, и меня не видят.
Но я стараюсь быть на высоте.
Я стараюсь быть хотя бы на уровне. Хотя бы не оскользнуться. Всё-таки тут соперник, у него на глазах – они-то не пустые – я должен совершить поступок!
    
***
Я, видите ли, должен совершить поступок! А почему должен? Кому я, собственно говоря, должен? (цвень!). Я абсолютно никому ничего не должен. Я не просился в этот мир, меня сюда затолкали, как вонючую паклю в какую-то мутную дыру…
     Я не хочу быть в дыре, я её не люблю, не зря же меня отсасывает отсюда, недаром  зеленая воронка кружит и бросает по тягучему, дивному полю (цвень-цвень!). Но я боюсь. Мне страшно погибнуть. А значит – окончательно вытолкнуться из дыры? О, я её люблю, я её обожаю, я наслаждаюсь этой дырой! Ну, пусть вонючая, ну, пусть опасная, но она же – моя! Я же – здесь! Мне почему-то надо побыть здесь. А кроме того, сохранить достоинство местоположения. Ну, пусть не достоинство, видимость. Зачем-то и это надо, хотя это не моё, не до конца моё, совсем капельку моё – все эти придуманные не мной, невыносимые правила, правила, правила… Я что – цифра в таблице? Я – Логос, древлегоглагольно ветвящийся Логос! Аз будет. Аз был. Аз есьмь!..

***
А раз есмь, значит – виноват. А-а, виноват, не виноват… Там разберут. А вот страсти, страхи, сновидения… это другое.
Был сон о Страхе.  Страх – с большой буквы.  Это была крыса: пушистая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает... остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как разместившиеся на  остром рыльце, которого, оказывается, и нет. Вовсе нет.
А глаза –  живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх…

***
А нужен-то был лишь кивок. – Для одоления Страха. Не голос даже, кивок. Только не безмолвье. От него-то и потерялись в мире, в пространстве, во времени, не могли  даже ответить – а был  ли народ? А Небо? Или просто пространство, освобождённое от Бога?
А мы – были?..

***
         Был чёрный сегмент, проломивший небо. Во сне, яви – не важно. Но был он, точно чёрная ущербная луна, твёрд, коряв, глух. Глушил звуки, свет, свободу движения, слов и  музыки в пространстве. Отделял людей от Бога…
        Удачей, если не просто везеньем, оказалась подвижность сегмента. Когда, наливаясь чернотою, рос, небо становилось глуше, невнятней. Шёл на ущерб – чёрная доля, словно  разрыхляясь, выламывала, выхаркивала из себя вниз, на землю зубья, клочья чёрной крови, образуя прозрачнейшие прогалы пространства. А там, сквозь них …
      

***
        А там открывалось чистое-чистое, свободное Небо. Небо слышания. Небо слушания. Такое раскрывалось небо – не нужно кричать!
       Шёпот отзывался в любом уголке мироздания. Все понимали, всё понимало друг друга. Малый лучик расцветал, играя полнотою цветения, будто в глубокой хрустальной сфере – из конца в конец вселенной. И становилось ясно – заточённые в подземелье, ничего не слышим, не понимаем друг друга. Мы, глухонемые…
      А там, за чёрной заслонкой сегмента, молитва и вздох были свободны, слышны на все мириады галактик. И ясен был Бог. Просто, ясно – не было преград. Вот, всё…
 
***
«… принцип эксперимента был очень простой. Для того, чтобы лучше понять его, необходимо сначала разобраться, что представляет из себя эфирный вихревой объект и шаровая молния. В принципе это одно и тоже.
Отличие только в том, что шаровая молния – это эфирный вихревой объект, который видно. Видимость шаровой молнии обеспечивается большим электростатическим зарядом.
Это можно сравнить с подкраской чернилами водяных вихревых колец в моем  эксперименте в бассейне. Проходя через электростатическое поле, эфирный вихревой объект захватывает в нём заряженные частицы, которые вызывают свечение шаровой молнии…»
Тесла

***
Да, я вихревой объект, я, если угодно, шаровая молния. Меня не уловить. А вы, сволочи, тёмные скоты, – ловите, испошляете такое высокое, такое непознанное!..
 Да-да, это так, меня опошлили, искрутили, изнасиловали, подчинили своим  бредовым законам. Но вид-то я сохранил! И ещё кое-что помню. Я могу себя восстановить и – воссиять!
     Но для этого надо дотерпеть, выкрутиться из положения.
А положение аховое…

***
Нас – его – ведут гнусняки, мы спускаемся вниз. Я помогаю им, поддерживаю люк, мы идем по винтовой каменной лестнице, где я ещё пытаюсь играть роль независимого покровителя  несчастного собрата, почти родственника (одним лоном согреты, единой страстью восторгнуты, одною нежностью перетекали). Но со мной мало считаются.
Бить не бьют, снисходительно выслушивают шуточки, попытки облегчения участи. А он ведет себя ровно, благородно. Настоящий мученик. Да главное, он ведь и не презирает меня, я это чувствую. Даже не осуждает жалковатое моё поведение. Ах, злодей! Откуда у него столько сил, мужества? Неужели между нами пропасть? Но ведь оба мы люди, вон у меня тоже пальцы с ногтями, зубы во рту, кожа есть…
     Или это потому, что он здесь свой, а я как бы гость? (цвень!). И я имею право лишь на поверхностное благородство, а на излом меня брать нельзя – тут размотается вонь, тут обнаружится всё. И я тут лишь для того, чтобы дыру заткнуть – кому-то там, в Силах, сквозняк докучает…
   
***
О зелёное, зелёное поле! Сказка моя, наваждение моё, зачем так долго мучить меня, взвихривать, вдруг отпуская – разрешая помахать серым лоскуточком на воле – и опять, опять в дыру? О зелёное, жестокое счастье! – Даже серым, вонючим, и всё-таки сопричастным Всему, изнывая, колеблясь на тёплом ветру, разматываясь по силовым линиям – Быть!

***
Да! – Душа знает что-то ещё, она ведь не только на земле, в травяном космосе, в теле земли и тебя самого, она – неведомо где…
И она боится за тебя, плачевного, для чего-то здесь нужного! И только ждёт часа. Помучайся, поживи ещё, послужи – умоляет она. И я служу. Я унижен, растоптан, загляните внутрь – отшатнётесь! Но я держусь. Я измысливаю оправдания, вот где моя сверхзадача, главное – продержаться! Любой ценой. Меня воткнули – и я держусь.  А оправдания я найду. Не думайте, что вы меня раздавили. Я силен и вонюч, вонь ведь очень сильна, энергия вони тоже энергия мира, её понизовая мощь. О-ля-ля! – я силен, изворотлив, как бес, и я ещё послужу.
                О зелёное, зелёное, дивное поле!..

***
…так вот, я понял. Он благороден потому, что он самоубийца. Ему больше нечем отомстить победителю, мне (цвень!). Он мстит мне своим благородством (цвень-цвень!), а я унижаюсь, я победитель, мне можно. Не только можно, мне нужно унижаться для того, чтобы его спасти и (цвень-цвень-цвень!) – её, её, её!
А за что же она, по-вашему, меня любит? И почему предпочла ему? Да потому, что я – изворотлив, надёжен, силён. Я отовсюду вывернусь, я что угодно придумаю, а он? 
Гордый, видите ли. Прямой.
     Она нежная, всепонимающая, ей нужны надёжные обереги. Она чует во мне силовые линии, она и воронку мою прощает, потому что я извернусь, вынырну – и окружу её снова. А ребенок (цвень!) – это десятое. Детей можно сколько угодно (цвень-цвень!) нашлёпать…
     Но он, гад, не презирает меня, вот в чём загвоздка. И, быть может, лишь потому я пытаюсь его спасти. Тем более, кажется, есть шанс кое-что предпринять. Мы ведь уже спустились, котлы грохочут на кухне, очередь на раздаче сквалыжничает. Все пожрать хотят поскорее.
                Ситуация развидняется…

***
           Грязная уборщица, махая у лица мокрой тряпкой, сметает крошки, и мы рассаживаемся. Но – за разные столы. Тут всё помаленьку занято. Он сидит с основной бандой за соседним столиком. Бледный, готовый ко всему, прямой, смертельно значительный. Он даже за порцией не пошел, ему приносят, видите ли, гадливо улыбаясь, эти бандюги. Они уже нечто большее замыслили, мы становимся не очень-то важны. Понемногу теряется к нам интерес.
Но с ним они, вероятно, расправятся. Недаром обхаживают. Кружат по залу с подносами, заглядывают присутствующим в глаза. Улыбаются, высматривают. А на них покрикивает моя сердитая соседка, такая здоровенная тётка – жрёт себе, да покрикивает на них. Они мешают ей, ходят, задевая, вот она и покрикивает…
     А они её побаиваются! Ражая, она по-хозяйски покрикивает…

***
Со мной за столом сидит один из банды. Самый маленький и противный. Рожа в угрях, рыжеватый такой, гаденький. А я заискиваю перед ним, обнимаю за плечи, предлагаю поиграть – отгадать его имя. Он гогочет, довольный, соглашается. Первый вопрос:
– «Ты не мой тезка?»
– «Не!» – хохочет.
– «Саня?»
– «Не!»
– «Женя?» – всё радостнее спрашиваю (игра принята, нас простят, отпустят!)
– «Не!» – хохочет.
– «Витя?» – пятая попытка.
– «Ага! А как ты узнал?»

***
И тут до меня доходит – он же дебил! Пустой презерватив! Они – сперматозоиды, а он… он абсолютно безвреден.
Потому его со мной и посадили, он бесправный у них. Так, для меня сгодится ещё, а вообще – дрянцо…
     Я начинаю следить за соседним столиком. Банда жрёт. Рассеянно, но мощно жрёт. Челюсти у них стальные. А сами что-то затевают, затевают...
    Он грустно смотрит на всё. Обречённый и прозрачный у него взгляд, «будь что будет» называется. Вот он сидит, судьбы своей ждёт, а я опять решай? Нет, братец, без меня ты никуда не годишься. Я сильный. Ведь так? Так.
     Но к кому обратиться  за помощью? Народу много, да всё гнилой какой-то народец. Гунявый, плачущий, жующий…
    
***
И вдруг понимаю – тётка! Она здесь кому угодно метлы даст, та-акая бой-баба. Она – сердитая. Сердитая баба – спасение. А нежность, всепонимание (цвень-цвень!) это так, болото, погибель, цвель…
Но мне-то хочется – нежности! А прийти к ней можно только через такую, сердитую. Мощную, у которой широкое жадное брюхо, самодовлеющее чрево. Она кого хошь изрыгнёт, скрутит, в пух и прах перемелет…
    
***
Пух, пух, пух, тополиная ярость!  Пух заметает зал, затмевает всех. Кроме меня! А это значит, к утру, когда в воронке рассвета закипят зелёные чаши тополей и прольют спасительный свет – нежность, когда всё очнётся, можно будет выйти боковым ходом из этой воронки. Хотя бы в зазеркалье…

***
Эти вечные выходы месяца из подвоpотен тумана,
Пеpежмуpиванья, пеpещуpы, пеpевязывания лица...
Что окликнуто в нас полутьмой,
полуэхом волхва и шамана,
Четвеpтинкой их пpавды засвечено,
золотым зазеpкальем Кpыльца?
Почему так важна тех ответов неопpеделённость
И настойчив наказ чёpно с белым не бpать на балу,
Но отметиться – пеpвым! –
всю жизнь так ясна устpемлённость –
Добежать, зачуpаться у кона, и кануть,
и кануть во мглу?
Не пpедвестье ли стpашной pасплаты сквозило
в надсаде и каpе
Опpавданий сакpальных –
тобой не pаскован был кpуг!..
А сквозь пpиступы злости и нежности –
там, во двоpе, в детской сваpе,
Что-то тpетье закpалось в той битве –
меж мальчиком, девочкой – вдpуг?
Что он нёс, pитуал диких пыток несдавшимся детям,
Ритуал вымогания клятв, как паpолей в иные миpы?
Я не знаю, не знаю… но жизнь,
вся-то жизнь и сложилась по этим,
По бессмеpтным законам,
                по обpядам смеpтельной игpы.
Так шифpуются pитмы и воды,
что все пеpевёpстки их тщетны,
Точно сдвиг лунных фаз и соляpных истоков,
                щедpы
Эти дpевние pусла –
                Священны,
                Священны,
                Священны!..
Кpовь шумит и склоняется,
Устьем
         в Океан
выходя 
                из Игpы…

***
Не в зазеркалье вышел я из воронки, а – в Океан. Но как?  Дивно, я не погряз в той воронке! Прожёгся сквозь неё, и утренний поток воздуха понёс в иное, свежее пространство… где мы и разминулись. Просыпались сквозь жизнь, как зола сквозь пальцы. Ты спросишь разочарованно: а что необманно?
И я в тысячный раз повторю – нежность. Не жилистая страсть, вздувающаяся резко и зло, одинокая, опадающая тягуче и вяло, иссушающая кровь, першащая в сосудах.
У одинокой страсти сухое жадное лоно, а разочарование – позднее солнце её. Солнце, грустно сходящее в ночь. И сама-то страсть, не выхоленная нежностью – восточная рабыня.
Быстроцветущая, она безропотно исполняет изощрённые прихоти хозяина. Но алчность его, легко утоляемая, вновь и вновь требует всё более изощрённой новизны. А новизна… что такое новизна? Утончённое раздражение первоцветов, обстригание верхних, только самых ранних цветений, и только…

***
…пух, пух, пух, тополиная ярость заметает зал, затмевает бледного моего дружочка, всю ослабевшую банду. Всех.
Кроме меня!
А это значит, я спасу моего дружочка. Пусть на самой грани, пусть к утру, когда в воронке рассвета закипят зелёные чаши тополей и прольют спасительный свет – нежность…

***
Любовь рыбака и жены

– Я который век смотрю, мой любимый, на них,
И до сих пор никак не пойму
То ли это дерево зло, то ли камень псих,
Что им нужно на земле, почему
Не попросят совету?.. Ведь живут вблизи…
Ты умный, ты у них спроси.

– Хорошо, я спрошу: когда такой аппетит,
Как самих вас ненависть не сожрала?
Почему моя женщина очень сильно грустит
И глупеет, глядя на ваши дела?
Я спрошу их так… или спросить не так? –
Отвечал с улыбкой рыбак.

– А может, рассказать им про единство душ,
Про то, что кровно родство всего и вся,
Про то, что все они повыползли из солнечных луж,
Из которых пить бы ещё, да уже нельзя.
Рассказать, чтоб не точили друг на друга ножи?..
– Расскажи, умный мой, расскажи!

– А вдруг они пробурчат – смотри, какие мы разные,
И рады дружить, да, видимо, с разных звёзд…
И все слова твои, дорогая, слова прекрасные
Не сольют нас в объятиях. Звезда звезде рознь.
– А ты про любовь им скажи, скажи с отчим укором,
И любовь им сделается добрым корнем.

– Ах, какая ты умная! – засмеялся рыбак жене,
Каменный болван чурку полюбил деревянную!
Да когда человек у человека далеко не всегда в цене,
Как им растолковать эту мысль, мысль великую, странную?
Нет, пусть до конца дободаются – до сокрушения лба…
– А вообще-то, жена, ты не так уж глупа.

Я и сам не ведаю, за что полюбил тебя,
Мы же ведь тоже разные, и даже очень,
Сколько веков друг на друга смотрели, скрипя
Сердцем, как пустая капуста и выдранный из неё кочень…
– Да-да, мой любимый, я помню, как было под солнцем темно,
Холодно, розно, бессмысленно… пока не стали одно.

А теперь я люблю тебя, милый, и любовь затмила миры,
Да и нет их, миров, есть только  ты и я…
– Ну, видишь как просто всё – стоило только выйти из глупой игры,
И в нас двоих завязались все узлы бытия…
Ох, я заврался, наверно… слишком сложно я говорю…
– Говори, говори, мой любимый, – любого боготворю!
 
***
…много лет, много столетий, ты – меня, я – тебя. Любили. Любили…
Так что ж развело? Что зашвырнуло в пучину пышнокипящих, обжигающих,  исчезающих куда-то страстей? Время? Время одно. На время пенять – гора-аздо! Нет, не время. Старость. Накопил вины – и вот она, старость. Накопилось вины, вот и старость.

***
…и куда они, вместе с постаревшими, утратившими значительность  винами подевались, золотые те песчинки, огненные крупицы?
Вот труп. Показательный, вынутый из мертвецкой для благородных  медицинских исследований. Пялятся на него студенты в белых халатах. Мальчики с отвращением, девочки с испугом. Ну и какие такие в нём песчинки?
А такие! – Слились где-то, в неясных областях, с другими «утраченными». И сплавились в кирпичик. Несмотря на неприглядный в синеватой наготе труп. Несмотря на жизнь, отшумевшую так скоро, неправдоподобно, посюсторонне…. будто и не было. А вот, сплавились.   Несмотря на битвы, грызню-возню перегарную, гарь кочегарную…

***
«…а мертвец с поднебесья зовёт,
А по реке-велике гроб плывёт,
А в гробе, слухай-ка,  труп ревёт,
Рёвом ревмя,
Ливнем ливмя…»


***
«…В своих исследованиях я всегда придерживаюсь принципа, что все явления в природе, в какой бы физической среде они не происходили, проявляются всегда одинаково. Волны есть в воде, в воздухе... а радиоволны и свет – это волны в эфире.   
Утверждение о том, что эфира нет, ошибочно. Трудно представить себе, что радиоволны есть, а эфира – физической среды, которая переносит эти волны – нет.
Эйнштейн пытается объяснить движение света в отсутствии эфира квантовой гипотезой Планка. Интересно, а как Эйнштейн без существования эфира сможет объяснить шаровую молнию? Говорит – эфира нет, а сам фактически доказывает его существование…»
Тесла


***

По мордам

…жилка, жила мужская… не перетёрлась же! Пьют мужики, пьют страшенно, а жилу живородящую не пропьют. Под каждым кустишкой спариваются.
Толку-то!..
 Всё смывают. В раковину, унитаз, ведро. Семя не золото, не
жалко. За один выброс – миллиарды семян, кишащих в сгустке спермы. Не жалко.
 Вольные люди, глянь. К битве готовы. К семье нет.…
Воевали, бились всегда, со всеми. Стихия со стихией, дерево с камнем, народ с народом, кислота с щёлочью, любимая с любимым.
Главное, чтоб лилась, не иссякала кровь. Чтобы сласть крови не перетекла из времени в вечность. Давно бились, недавно… какая разница? Всегда бились. А зачем? А затем. – Кровь роднит! Стихии сближает!


***
Как назвали стихии в давние-предавние времена,
Так они до сих пор и живут себе, поживают,
И всё только растут, и всё и не меняются их имена,
Которые не выкорчевать никаким крыжеваньем –
Хоть крест-накрест, хоть вкривь, хоть вкось, хоть ты  как.
Просто было – Детство в Начале. И так их назвали – по-детски.
А потом времена повзрослели, и люди, кресты воздевши в руках,
Поняли – никуда от себя – от бывших младенцев – не деться.
Просто было Детство. А потом Взросленье пришло.
Но имена – как были, так и остались, и даже
Каждое имя стихии плотью со временем обросло,
И всё это – «поганьством» назвать? А детство как же?
Детство – свято. Но ведь и Взросленье – серьёзно.
А солнце-огонь – Ярило, а земля – Мать-Дивия-Жива.
Ветер – Стрибог, небо – Сварог, вода – Водяной… слишком поздно,
Да и подло всё это менять. Мена-замена – лжива.
Можно – заставить забыть имена. А разве плоть их избудешь?
Они плотью уже обросли, и живут теперь сами собою,
И выглядывают их дивные лики, как из окон волшебных избушек,
Изо всех четырёх стихий, из имён своих, ставших судьбою,
И смотрят на дольний мир…
Вот-те жаром обдала Рожа!
Да это ж Ярило-батюшка, – батюшки-светы мои! –
Мощно раздвинул тучи,
И рассиялся Сварог, и Стрибог приутих, и коричневая рогожа
Старенькой мамки-земли стала зелёной, весёлой,
Когда ещё с огненной кручи,
Хитро Ярилу затмив, хлынул дождик слепой на поля и долины,
И – засверкала земля, Дивия-Жива, из семян погнала побеги,
И Водяной засмеялся, забулькал довольно, скрывшись в озёра-пучины.
И все – по мордам получили в итоге. И – надавали. Как те печенеги…

***
По мордам получили все. Виновные, невиновные… впрочем, невиновных нет. 
Не положено...


***
«…взять хотя бы скорость распространения света. Эйнштейн заявляет –  скорость света не зависит от скорости движения источника света. И это правильно. Но это правило может существовать только тогда, когда источник света находится в определенной физической среде (эфире), которая своими свойствами ограничивает скорость света.
Вещество эфира ограничивает скорость света так же, как вещество воздуха ограничивает скорость звука. Если бы эфира не было, то скорость света сильно зависела бы от скорости движения источника света.,,»
Тесла

***
Свет, энергия, Исихия… Слово! Слово сильнее дерева, камня, времени, ядерной энергии, эфирных областей…
Странно, что силу Слова не использовали лобастые. Вот уж где энергии-то! На Слове могут работать турбины, города, корабли.

***
Геолог на Мангышлаке рассказывал, подбрасывая на ладони чёрный с белой полоской камешек: «Знаешь, что это? Это Танталониобад, один из тяжёлых редкоземельных минералов. Их здесь – вся таблица Менделеева. И Нильсборий, и другие, самые тяжёлые. Включи мозги и технологию, один такой камешек мог бы целый год обогревать город. Это тебе не атомный реактор.
Представляешь? Все казахстанские углеводороды – ноготок на руке в сравнение с энергией редкоземельных металлов. Вся их залежь – в основном в Сибири и Казахстане. Потому и охотятся на эти земли волчары. Из-за бугра зыркают, скалятся, а забрать – фигушки. Бомба-то ядерная…
Но и самим-то разрабатывать новые технологии, перестраивать всю экономику лень. Да и нефтяная мафия не позволит…»

***
Энергия Слова мощнее. И углеводородов, и редкоземельных минералов. Но вот включить её, научиться грамотно использовать… куда сложнее  наработанных технологий.
Но мы… кто мы? Детишки пытливые, наглые. И только. Но ещё и хищные, хитрые, у Родителей всё что угодно выклянчим. Не выклянчим – допрём. 
Бог не научил, доучимся. Поваляемся в грязище, изгваздаемся в кровяке, носы поразбиваем, зубы поизгрызём, научимся. Поиграем в песочнице маненько, а там…

                Былина о Слове

Как наехал бел-камень на дерево, на дерево возле хижины,
Как набычилось дерево всеми своими узлами, кореньями,
Как пошла между ними вражда, битва медленная, неуступчивая,
Тут-то рыбак со женою своею оченно опечалились.
– Как это ж так? – мы же тут со врёмян незапамятных жили,
Вот и камень-алатырь стоит возле нас, и дерево дом осеняет,
И ведь небо нам светит исправно, и огонь согревает всё наше,
И чист-ветер огни раздувает… а мы варим ушицу в котлишке…
А  вода гасит пламень ко времени, всё как надо, как только накажем.
Почему между ними вражда? Что им, глупым, делить? Что за сила
Толкает на эти, гляди, на голимыя безобразия?..

Было время, я тоже с милой бабой моей, с моей жёнушкою бодался,
Ух, бодался, дурак, ух, и спуску она не давала! –
Как замкнётся в себе, побледнеет, и нет мне, вражине, покою.
А зачем?.. Всё равно – так тянуло нас двух друг ко другу,
Что не знали как быть… вот и бились. А нет – полюбить бы!
Да ить стыдно признаться лахудре… ну как тут признаться?
Вот и бил её боем протяжным… а она лишь молчала, бледнела...

А потом стало грустно… и поплыл я в ладье, одинокий, великой рекою,
И закинул я невод в глубины, и попалась мне рыба-вещунья,
И такое она рассказала мне, так она сердце смутила,
Что, домой воротясь, я не крикнул «Встречай!», как бывалыча, голосом грубым,
И не пнул у ворот, как бывалыча, рыжего псишку-дозорку,
А тихонько к жене подошёл, и обнял её за белы плечи,
И пушисту головку её целовал, лобызал её груди медовы,
И горюча слеза моя тяжко скатилась, и груди ожгла ей,
И ожгла её лоно ржаное, и сам я, горя и пылая,
Весь вошёл в её лоно, и она застонала счастливо,
Наконец-то – счастливо, протяжно и сладостно… может, впервые
С той поры, как сошлись мы… и деток любимых зачала…
А теперь оба-два мы глядим на дурных драчунов, чуть не плача:
Ну чего тебе сделало дерево, камень-алатырь, скажи нам,
Расскажи, диво-древо, ну чем тебя камень обидел?
Не могёте? Так скажем-подскажем – вы глупые, малые дети,
Прям такие, как мы, когда бились друг с дружкой и белого свету не знали.
Так и скажем вам: все ваши битвочки – нашей вражды отраженье,
Как и все наши дольние битвы – зерцало той битвы верховной,
Что идёт в небесах, нам невидимо,  молнии только
Да грома их порой приоткроют… и тут же покроют свинцово…
Но не нам их судить, а – себя. Лишь себя осудить нам возможно,
Как и вам, дуралеям – себя… ну да что там, побейтесь маненько,
Да и прочь расползайтесь. Ты, древо, не мусори камень,
Ну а ты, каменюга лобастый, давай, не дави корень-живу,
Вот и будем всем вам хорошо, будет нам хорошо… расчудесно
Рассияется жизнь!.. Или мы вам неправду соврали?
Или мы вас не любим? Вас любит и ветер, и небо,
И земля, и вода, и огонь… вот и мы с нашим племенем вас полюбили,
Вы послушайте нас, дуралеи, а после скажите: «Спасибо!..»,
И поклонимся мы вам, и будет так славно, так радостно в мире,
Что небесные силы услышат нас тоже, убогих,
И возляжем всем миром на кровли, и будем смотреть мы и слушать,
Что нам скажут, смиренным, какое нам выкатят СЛОВО…

***
СЛОВА много. Разное оно, агромадное, многоликое. И колесом катится, и ужом змеится, и гадюкою жалится, и мороком любовным обволакивает, и заговоры ночные, потаённые вышатывает, и песни любовные выпевает…
Но кто, кто же из вас всех, умопомрачительных в своей красоте ворожей и колдуний, приворожил меня? Кто больше всех «намыл из меня золотишка»? Я спрашивал, вопрошал, орал, искривя рот, в самое небо. Небо пустовало. И не было мне ответа.
А потом, в старинных записях, нашёл приворотный заговор. Чудовищные существа, женщины, вы все его знали! Наверняка знали! Или чуяли – всей хотью, всей плотью. А это страшнее ясного знания. Заговор, не отвертишься…

***
«Пойду я в чистое поле, под красное солнце, под светел месяц, под частыя звёзды, под полётныя облака, пойду и скажу:
Вы, ветры буйные! распорите его белую грудь, откройте его ретивое сердце, навейте тоску со кручиною!
Снесите любовь в белое тело, в ретивое сердце, в хоть и плоть, - чтоб искал бы меня, Бога не боялся, людей бы не стыдился, во уста бы целовал, руками обнимал, блуд сотворил!
Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучия, три рыды рыдучия и берите своё огненное пламя, разжигайте раба молод¬ца, разжигайте его во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней!
На море на окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска, бьётся тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя!..
Дуй раба  в губы и в зубы, в его кости и пакости, в его тело белое, в его сердце ретивое, в его печень черную!
Шел бы он в мою девичью думу и думицу и в девическую телесную мою утеху, и не мог бы он насытиться моей черною п... своим белым х..., и не мог бы он без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить!
Кто камень-алатырь изгложет,
Тот заговор мой переможет.
Аминь!»


***
Не изглодал я камень-алатырь, не перемог страшный бабий заговор…  и маялся, и путался с кем ни попадя… а какими красивыми, даже, казалось, неповторимыми были «возлюбленные»! Глянуть бы ныне…
            
***
Слово звучало сильно. Но ты не слышала. Ты, как и все вы, спала. Все вы, твари, спали, не жили. А я? Не спал ли сам? А когда очнулся, что увидел?

***
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, и покосившийся дощатый сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые страшным визгом дерев...

***
Вечерами, за горами, топорами срублена,
Мерно катится по раме деревянная луна,
Мне приснился шум рабочий, корабельной рощи стон,
Этой ночью, этой ночью я увижу старый сон,
Я увижу – рушат сваи, режут обод колеса…
Старый кот, вприщур зевая, стережёт мои леса.
В мёртвом небе одиноко. Страшен скрип луны хромой.
И недрёманое око продал страж лукавый мой.
Заповедный кедр загублен, а ясней не стала ночь,
Одноглаз мой страж, и куплен, и бессилен мне помочь.
Пахнет хвоей и пилёным.
Это было, где-то, встарь,
И несут туда зелёный,
Немигающий фонарь…

***

Первограница

…скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего боле. Но и в этой пограничной полоске ясно просматривается причина. Первопричина…

***
Граница пола –  первограница. Первопричина войн, битв. Граница хитрая – по изгибам змеящихся судорог блуда.
    
***
…блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. И ушёл. – До Второго Пришествия. До созревания твари во времени, когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью, уляжется  чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин; когда не станет нужды в тёмной притче – языке  рабов, мытарей блуда. Человек расслышит Имя, явленное прямым Словом. Прочищенным Словом. А ныне?
Ныне живы обломками Слова – трубчатого, засорённого. Первоначальные значения просматриваются трудно. Ослаблена Связь, забиты каналы…

***
    Смотри – тростинка, ость, косноязыкий
    Убогий стебелёк в миру, музыкой
    Туманной просквожённый, лишь игра
    Природы, пустячок!.. Но понемногу
    В лады вникая, понимаешь: к Богу
    Взывают сквозь него, поют ветра,
    Трубят свою невнятицу земную,
    Но, Там, пресотворясь, уже иную
    По скважинам низводят долу Весть,
    Лишь вслушайся в гармонию, и хоры
    Небесные прольются через створы
    Волокнами затянутые... здесь,
    Вот здесь-то он и взыскан, дар поэта –
    Путь расчищать для воздуха и света,
    Пронзать дремучих скважин зыбь и сон
    Певучим словом, строй и лад на горний
    Регистр переводить, и всё упорней
    В нечистой тьме держать свой чистый тон:
    Последняя, наверное, надежда
    Связь не утратить с горними… невежда
    Сочтёт пустым всё это… но смотри –
    Тростник прочищен, скважина для слова
    Благодаренья и слезы готова,
    И музыкой мерцает изнутри.
    Вот оправданье, может быть, поэта:
    Он свет хранит и связь на грани света
    Он держит в Слове, воздух серебря
    В том стебельке струящийся… и, буде,
    Подступят воды и отступят люди,
    Он проведёт сквозь воды их, торя
    Незримый брод по мокрому суглинку,
    В зубах зажав ничтожную тростинку –
    Последнюю с высоким миром связь,
    Последний путь для воздуха и света,
    Сквозящих в тёмной музыке поэта…
    Тьма костенеет, Словом протравясь.
   
***
… переход через тёмный, страшный илистый брод. Воздух и свет подаются  сверху, через тоненькую тростинку. Эта тростинка – Слово. В нём
 – Весть. Связь.
Тростинка заиливается  тьмой. Безучастностью. Блудом.
Где надежда, что не рассыплется в песок золотая огненная масса, скопленная поколениями?..
                Какая надежда!
Ещё не спета Осанна Битве, ярко блещущей наверху, отражённой внизу. Слишком бледно отражённой. Грязновато, кривовато, кровавато…
Граница пола –  первограница. Хитрая, по изгибам змеящихся судорог блуда. Граница войны, мира. Воздуха, земли…
    
***
«…поняв, что такое эфир, я стал проводить аналогии между явлениями в воде, в воздухе и в эфире. И тут произошел случай, который очень помог мне в моих исследованиях. Как-то раз я наблюдал, как один рыбак курил трубку. Он выпускал изо рта дым маленькими кольцами. Кольца табачного дыма, прежде чем разрушиться, пролетали довольно значительное расстояние.
Потом я провёл исследование этого явления в воде. Взяв металлическую банку, я вырезал с одной стороны небольшое отверстие, а с другой стороны натянул тонкую кожу. Налив в банку немного чернил, я опустил ее в бассейн с водой. Когда я резко ударял пальцами по коже, из банки вылетали чернильные кольца, которые пересекали весь бассейн и, столкнувшись с его стенкой – разрушались, вызывая значительные колебания воды у стенки бассейна. Вода в бассейне при этом оставалась совершенно спокойна.
                – Да это же передача энергии!.. – воскликнул я…»
Тесла


***
Тихо ползла змея,
Зыблясь среди песка,
Яд в глубине тая
Медленный, как тоска,
Мирный, блаженный яд,
Пока времена стоят.

Пока стоят времена
В стойле, как табуны,
Сёдла и стремена,
Плети им не страшны.
Пока целомудренна
Вечность – спят времена.

***
Сказка о целомудренности. Душевной? Духовной? Смеху подобно. Особенно, когда целомудренность земная, а значит – ханжеская. Земля-то, может, и создана единственно для того, чтобы окровавить первозданную чистоту, пересотворить тварь, даровать Силу...

***
Выкликание демонов

Свист, звон, кликушество за кликушеством. И всё о конце времён.
Накликают, козлы, накликают!

***
Страшный древний обряд «Выкликание демонов».  Им уже не умеют правильно пользоваться, и это спасает отчасти. Отчасти потому, что души это профанное выкликание не затрагивают. Достаётся плоти…

***
Плоть закольцована. Не так проста и прозрачна, как душа. Путаней, мглистей. И время её иное. Душа подвижней, окрылённее плоти.
Разведены времена.
Душе с высоты полета и вечности открыта  панорама миров, а плоть заземлена, пуглива во тьме. Боится чужих, ищет родного здесь, а не в туманных мирах. Душа взывает:
– «Вот же твоя половинка, чего разбираться? Давай, не зевай, тащи в кусты, в кровать, в роддом, чего медлить? Всё равно, Там, в горних, сольёмся все до единого. Ну же, ну, ну!..»
Душа кровосмесительница. Подталкивает к связи, потом просто блуду. Всех со всеми. Даже родственников. Ей-то что? Колюча, мрачна, неразборчива в минуты горячего энергетического напряжения.
Плоть глупа, целомудренна. Побаивается…


***
В колючей, горячей энергии мрака
Огнём озаряли долину зарницы,
И треньем крутым – о корягу коряга –
Жар искр распускался в дикарской деснице,
Покуда, набычившись мозгом упорным,
Хитрец не погнал эти искры по горнам.

Загнал в провода дикий пламень, в турбины,
В компьютерный мрак, в морок телеэкрана,
А сущность Энергии, суть основины
Божественной
                вдруг, озадачась престранно,
Назвал – электричеством… только, колючи,
Вросли все коренья Энергии – в тучи!

А дальше, как плотный, как северный обруч,
Эфир, в пеленах полоумного снега,
Замкнул всю Энергия дола, свой образ
От мира сокрыв: «Альфа я и Омега! –
На всё мирозданье орал он в гордыне –
Прорвали мой обруч?.. Не смогут и ныне!

Никто сквозь меня не прорвётся, я – главный!
Лишь молнии жалкие, обруч мой чиркнув,
Достанутся долу, а ваш достославный
Свет в горнах и лампах не скажет причину
Всего, что творится в незнаемых высях.
Гадай, жалкий дол, кто зарю тебе высек!..» 

 ***
«... Дева-Заря, ненаглядная красота,
Золотая коса,
Живёт себе
В золотом царстве,
На конце света белого.
А там солнышко восстаёт,
Да Заря-Заряница плавает себе по морю неоглядному
В серебряной лодочке,
Да гребёт себе золотыми вёсельцами…
Заря-Заряница,
Для неё и тайны нету,
И злобы нету,
И зависти нету,
И загадок никаких нету,
И слёз никаких нету,
Только свет один…»


***
Даже от падучих звёзд – свет! А уж травинки, люди, воды… сколько  света! И всё – поднебесное. Денежки, и те поднебесные. Мало того, есть у кого много. Очень, очень много. Нумизматы, собиратели. Эстеты. Миллион  мало? Плохой нумизмат, плохой эстет. На миллиарды счёт качества нумизмата, на триллионы счёт эстета! Так вот, деньги тоже – поднебесные. 
И они, родимые. 
***

     …а уж денежку любим!.. Пристойненько любим, застенчиво,
     Извиняясь – как средство... а как самоценность? Как цель?
     Да очнитесь же вы, лицемеры! – Провал, закулисье засвечено,
     Это – тоже энергия мира, ею всё лицедейство заверчено,
     Это – тоже талант, вдохновенье, урановый хмель!..

***    
Но все – поднебесные. Не занебесные ж. Земляные, подземные, водяные. Оттуда, врут, и вышли. Ну, это в начале…

***
В начале были – Весы. Золотишко взвешивали, брюлики. Потом дошлые евреи, пристально присмотревшись к роговому дереву, к его стручкам и зёрнышкам, допёрли дивной своей,  избирательной своей  наблюдательностью, всею чуйкой своей в нежном подшерстке – да ведь любое зёрнышко в стручке рогового дерева весит ровно столько, что и соседнее зёрнышко! Абсолютно столько же, сколько в любом стручке. Взвесили многократно на тончайших весах.
И сделали выдающееся открытие, и сумели утвердить в целом мире  непреложную меру: каждое зёрнышко – это ровно карат. Брюлики и доныне мерят каратами, роговыми зёрнышками. Так и домерялись до Чёрного Глобуса.

***

Чёрный глобус

И вот он – Чёрный Глобус в Мраморном Зале.
Чёрный Глобус – кошмарный аналог школьного. Тот был весь в голубых океанах, в синих прожилках рек, в кружевной ржави горных хребтов, в изумрудных разливах равнин, он был красивый и нежный. А этот…
Реки на нём чёрные, прожилки золотые, разливы белые. Глобус наркотрафиков, золотых, нефтяных потоков. И висит он в Мраморном Зале, на платиновой цепочке, над огромным овальным столом. А за столом восседают одиннадцать правителей мира, хозяев главных транскорпораций, богатейших мира сего, уже забравших над миром власть.
 
***
Если сказано: «Всяк человек ложь»,
И сказано это с горних высот,
Супротив не попрёшь
Разливом красот.
Только Мнимости брезжут во мгле
Также мнимым. – Грезящим на земле.

А земля… что такое земля?
Прах, песчинка в мирах.
Какой же истины для
Оберегать прах?
Прах за прахом, за веком век…
Человеку враг – человек.

А человек, он кто?
Выходит, и прах, и смех,
Проявлен в Громадном Ничто
Сущностью  противу всех
Мнимостей. Значит – борьба,
Рок. Вариант: Судьба.

Выходит, ему судить,
Выходит, и примирять
Что не объёдинить
И не разъединять.
Быть. И любить То,
Чем замусорено Ничто.


***
Двенадцатый… о нём ни слова. Сам объявится к ночи, когда решит…
Сюда, в Мраморный зал с Чёрным Глобусом, не допускаются даже президенты и короли, которые всё меньше теперь значат. Они теперь лишь регулировщики и вещатели народу почти недействующих законов. Государственные границы – символические. Кое-где маячат на вышках пограничники, как малые спичечки. Так, для проформы маячат, посверкивая смешными штыками. Так, для успокоения «малых сих», ещё верящих в державную мощь…
Роль Государства сведена к минимуму. Мир во власти транснациональных корпораций, границы размыты, легко смещаются в зависимости от направления потоков – чёрных, белых, золотых.
Главные, собираясь раз в месяц в Мраморном Зале под Чёрным Глобусом, решают судьбы кроманьонского мира. Разворачивают потоки наркоты – белой линией, оружия – серо-стальной, «живого товара» – бежево-телесной линией, коричневой – потоки углеводородов.
Назначают нужных, «правильных» президентов. Крутят Глобус, решают где уместно развернуть военную заварушку – красной линией, где успокоить несогласных – чёрной линией, где наказать, где помиловать… в общем, все цветы радуги на страшном шаре.
Черный Глобус в Мраморном Зале...


***
Ну и кто мы в этом Мраморном Зале, куда нас не пустят? Небесные создания? Поднебесные, вечные! Мы ещё всё можем, мы эфирные…
А не двурукие, не двуногие? Ангельские крылья, хотя бы остатки ангельских крыльев – где?
А под лопатками. Иногда расправляются, тянут взлететь. Кажется даже, ежли дурью очарован, влюблённостью в смазливую двуногую: вот взмахну крылышками и – полечу-полечу!..
                Ага, полетел. «На крыльях любви»…
             Силёнки не те, лётные некогда мышцы – хилые сухожильица в лопаточках. А тело громоздко. В общем, человеки – земь, свищи земляные. Грунтовые!
Так-так… так, значит, время корёжит Вечных? Глубинное, грунтовое корёжит эфирное, высокое, вечное. Искривление человека? А не испытание ли самого Замысла о человеке?..
Вот те и «любо-б-бо-бо…».

***
Живу себе. Средь бела дня.
Была какая-то причина.
Я только следствие. Меня
Миров инерция включила.
Подбросила, перевела
Из цеха становой отделки,
Где жизнь ворочалась, ждала,
На разворот железной стрелки.
Исколот щёлканьем секунд,
Щекочущими их усами,
Насквозь промеренный часами,
Я в тёмный ритм вошёл, как в грунт.

***
А ритм мирозданья, ритм земли, ритм вещей оказался таков: когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, пуп земли,  царь мира. Тогда резон – вершить. И ведь вершили! И самородки рождались, и не крошились на скрупулы так скоро. А когда крошились,  огненно сверкали золотые крупинки в ручьях, зримо шли в Океан...

***
Океанские мороки… посильнее земных, Океан обвивает сушу, как змеи Лаокоона,  струит мороки на слабую поверхность. А там… а там, в земи земной – колдовство, оборотничество. Много.
Искривление силовых полей, сплетённых, мощных полей Пути. Расплелись, завертелись дурными ходами… много…

***
Обернуться на неотступные шаги за тобой по пятам, когда чуешь недоброе, значит встретиться с оборотнем, колдуном, нечистью. Он может идти и навстречу, но пустые глаза, чаще всего разномастные, сквозящие нездешним холодом, скажут за себя. Тебе не причинят видимого вреда, но будь готов к битве. С неизвестным, потому страшным.
Древние носили чеснок с собою. При встрече с оборотнем просто показывали ему головку. А если не было с собою, кричали трижды в рожу колдуна: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!» и показывали дулю. Дуля по сути – чеснок. Нечисть отступала…

***
…а он идёт за мной по пятам
И слышит всё, что я говорю,
Но мне нельзя обернуться, там
Уходит в зданье косая тень,
Но мне нельзя и подумать, он
Отпрянет в плащ и убавит шаг.
Но мне нельзя и спросить его –
Он в тень уйдёт и закроет слух,
Но мне нельзя и пеленговать,
Почует он – и уходит в ночь…
Нельзя ни с кем говорить, нельзя
Ни на кого посмотреть, кто вслед
Идёт зачем-то, невесть куда,
Но – за тобой!..
А потом уже
Толкуешь сам с собой…
А потом
Сам за собой идёшь по пятам…

***
Оборотень – явление иных измерений. Что его вытолкнуло в наш мир, не вполне ясно. Безнадёга: игра происходит на чужом поле, по чужим законам. Если не вынут из тебя весь слиток, уж крупинки-то отщипнут, отщипнут…

***
Итог «отщипываний» – системный сбой. Компьютерный, человеческий…

***

Главный Паук

Сбой: сижу во дворе, курю, никого не трогаю, смотрю на игры  визжащих детей, ни на секунду не выпускающих из рук айфоны, и думаю – а это люди? Это такие же люди, как мы?..
И вдруг одна из визжащих девчонок-подростков подлетает и нагло так, по-свойски, начинает допрос, в полнейшей уверенности права на проведение дознания:
    – «Дядя, а сколько тебе лет?»
    Понимая, что от этих зарвавшихся, не вполне осознающих себя тварек можно ожидать чего угодно, любой провокации, намеренно медленно и спокойно отвечаю:
     – «Знаешь, девонька, я так давно живу на земле, что ещё помню людей…»
Заморгала, захлопала густокрашеными ресницами! Сбил спесь. Хорошо. Древний человек, однако.
     – «А кто же мы тогда?» – в изумлёнии отступает.
     – «Кто вы такие?.. А – мухи! Мухи, попавшие в паутину, и жужжащие, барахтающиеся там. Вас ещё только обволакивают в нежный кокон, и вы не замечаете этого, нежитесь. Ещё не встретились с Главным Пауком, хозяином Сети. Ведь коли свита паутина, должен быть и тот, кто её свил, не так ли?»
    – «Та-ак… наверно…» – ещё больще растеряна. Хорошо! Сбиваю спесь.
    – «А если так, то лишь теперь думаете, что айфоны и гаджеты, втянувшие вас во всемирную паутину, самое ценное в жизни, ценнее дружбы, родителей, всего! Да за новый айфон, признайся, ты же готова подставить своего «товарища». Ничего личного, просто «для дела». А потом и Родину предать, как говорили прежде. Или просто обокрасть кого-то. – Маму, дядю, папу…
Айфон с интернетом хорош и безвреден. Это высшее!
Поймёте позже, что Пауку нужны не столько вы, юная кровь, молодые тела, из которых только бы и сосать свежую кровушку, сколько бессмертные души. Он их высосет, и они утратят бессмертие. Не думала о таком раскладе?»
     – «Не-е…»  – она уже всеръёз напугана дремучим дядей и отступает от меня всё дальше, к жужжащему молодняку, резвящемуся на «пауке» спортплощадки.
Паук  куполообразен, сплетён из железных труб, на которых они все там ловко кувыркаются, подтягиваются, и одновременно переругиваются по своим айфонам.   
    Нарочито грязно, неумело ругаются. Сквернословят. И гордятся этим, чего не скрывают. По айфонам ругаются, хотя находятся совсем рядышком. Айфон единокровен. А умение сквернословить, особенно у девочек-мокрохвосточек, в большой цене.

***
Одна как-то похвасталась – они все с детского сада матерятся. Я поправил:
– «Не материтесь, а сквернословите. Точнее –  пустословите, не имея понятия о мате, о настоящем матернем, материнском языке».
Мокрохвостка изумилась:
– «А какая разница?»
Пришлось прочесть краткую лекцию, объяснить разницу между матом и сквернословием.
– «Матерным, материнским языком наши предки лечили болезни. Только предки, в   отличие от нас, хорошо знали, в какую фазу луны нужно лечить ту или иную болезнь, когда кружить посолонь, когда обратно, в каком порядке повторять драгоценные слова, слова плодородия, силы. Это же энергетически самые сильные слова в русском языке. А вы ими бездарно сорите, сквернословите, накликаете на себя неудачи.
Ты знаешь, например, что ты сказала сейчас своей подружке?
– Да ничо не сказала, просто: «Ни х… себе! Вот и всё»
– Нет, девонька, ты произнесла сейчас самое поганое магическое заклинание – ты пожелала себе безмужней жизни, бездетной старости.
Пойми, глупенькая, сегодня мат – в основном  язык войны, трудной ситуации. Грузовик из грязи, например, мужикам не вытащить без древней мощной энергетики, без материнского слова. Ну, и для анекдотов осталось кое-что… в общем, не сберегли мы язык великих предков. Покалечили только. Встарь перегнули палку попы да начальники,  осталось сквернословие. Чем гордишься?..»
«Моя» девочка забирается на вершину паучьего купола, и лишь оттуда весело-злобно кричит:
– «На дворе 21-й век, дядя! Ты понял? Ты дурак, дядя! Двадцать первы-ый!...»
– «Жаль, что не 12-й» – отругиваюсь безнадежно. Так, для проформы.
И вспоминаю стихи «Предок на завалинке»:

«Он думает о юности, быть может,
                А может, вспоминает неолит.
                Огнями трубки темноту тревожит,
И тишину усами шевелит…»

***
Овечьи ужасы

…как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства, где рассказывали друг другу страшные сказки и жуткие истории! Кто страшнее загнёт, тот и главный, тот в авторитете.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В подоснове – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души всё чаще и чаще проступают из баснословного былого, гнездящегося в душе, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом…
Или сила ужаса шла  изначально, и осталась в душе навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…

***
На пальцах,
Впеpевалочку,
Костяшками,
Суставами
Стучит,
Идёт pогатая
Коза,
Игpает медными
Глазами –
С баламутами,
С малыми pебятами
Игpает –
И глядит...
И боязно, а веpится...
(Пути земли немеpяны,
Отцами  поутеpяно,
А у детей – в pуках!)
Волчок – косой и сеpенький,
Соpока – воpоватая,
Коза – ну, та pогатая,
Та – стpасть! – о двух pогах,

К воpотцам пpитулится, и
Зовёт детей, копытцем им
(Костлявым, как сучком, –
Мол, никому!) загадочно так
Делает, покачивает,
И блеет дуpачкам
Пpо мамку с молочком,
Щекочет их и бьёт по щекам.

(Боpодка – недожёвана,
Глаза – смеются! – жёлтые –
Молочным кулачкам...)
Щекочет их и бьёт по щекам.
…а всё-таки мамкой бывала она.
Менялась, а всё оставалась одна,
По-волчьи говоpила,
По-птичьи целовала,
Давала молока и пшена...
А кашку ваpила,
А хлеб воpовала,
И пахла – как пахнет над домом луна...

А след под луной у окна,
А тени следов пpи луне,
(Рожок и еще pожок),
А боpода не стене,
(Шажок и ещё шажок –
В смятении, в полусне...)
Сон.
Уплывают тени.
Пальцы на пpостыне…


***
Тени «страшного» прошлого – детства, запуганного няньками, бабками, мамками…   
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, не всегда ясно прочитываемая. Но сама жестокость, непререкаемость ритуальных законов и действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир.
Там растут под  деревом груди с молоком.
Там гадают на печени.
Там рёбра открывают, как люк.
Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детских развлечениях. Это – зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, это – пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь человека на земле.
Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом – бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему, решившему выйти из Игры…
Вот и здесь крошится золотой кирпичик целого, и здесь крупицами уходит в Океан, и здесь…
Каждый «звероящер» моего  поколения в «новой  реальности» помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, ушёл, ретировался – в спину полетят камни. Хорошо, когда небольшие…

***
В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак,
Очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безобидная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных,
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны причин, виновато свивающихся,
Скрадывающихся в пружину,
И удары их в спину – вразброс –
Как щебёнкой в подлючей игре.

***
   … слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за всё – за ведёрко в песочнице, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище.

***
…а может быть, слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…

***
– Мало ли кого запорошило… а золотые песчинки, огненные крупицы?
– Какие песчинки?
– А такие!
– Где?
– На месте. Сплавились в кирпичик. В основание.
– Чего?
Храма. Несмотря на битвочки, драчки про золотишко…

***
Целые избы золотых времён, столетья! А где оно, золотишко? То, самое главное, горящее в душах людских, в огненных кирпичиках? Ну, повымывало из души золотинки, а на что Океан? Туда смоет, оттуда достанут. Сплавят опять.
Ничо, ничо…
На грани, на Божьей грани…
          


***
Вот, на грани жизни и смерти – ужас непонимания. Ещё не пришёл час понимания, всеосознания ВСЕГО, не пробил час блаженства и покоя. Он ещё там, а ужас уже здесь:
«Зачем жил, заче-ем!??» – козлиный вопль.
Ропоты зашумели. Небо переменилось. «Заче-ем?» – вопль. Океаны сместились, звёзд не узнать… «Заче-ем?»…
И воды шумят, и звёзды летят…
«За-а-че-ем?»…

***
Никуда не летят. Мы летим. Всегда. По неясным руслам вселенной. А живём в провинции, махонькой глухоманьке, солнечной системке, на отшибе…
…глухой-глухой деревеньке, на отшибе Млечного Пути. А мним…
Столичные жители!
       Па-алетели.

***

Нищие

…сверкнул земелюшке Млечный путь? Сверкнул. Значит, Чёрная Дыра рядом. Поджидает, сладострастная. А как иначе? Куда впадать вселенской сперме, млечному потоку? В Чёрную Дыру. Куда же ещё? Для того и сосёт, всасывает в себя. В небе, на земле, на брачном ложе, на сеновале… куда ни глянь, всасывает.
А земля-то – ма-ахонькая!..

***
…день – с любимою путь.
Ночь – привал золотой.
…и стекал Млечный Путь
В сеновал молодой…


***
…да, были дети, были. И мы были. Молодые, жадные, как водится. Но ещё не смертельно, не «цивилизационно» жадные. Вот, повзрослели.
И вместе с повзрослением вечный конфликт Геракла и Прометея вступил в основную фазу – цивилизацию, основанную на ворованном огне, похищенном в горних  Прометеем.
И стали ворюгами. Все. Заблудилась на техногенных путях. И всё яснее проступает Путь, от которого отказалось человечество. По лености отказалось.
Путь Геракла.

***
…а присмотреться – все  мы здесь на коне,
На том, где изначально  Воровство.
Потом – Закон. И на таком стоим законе,
Как вор в законе – все, до одного?..

***
Геракл  не воровал огня. Он его здесь  вообще не признавал, как субстанцию. Ел сырую пищу, лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей. Обогревался теплом внутренней энергии.
Последуй люди ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы  внутренний огонь, подключились напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из Голубиной Книги.
А так… путь ворюги Прометея. А за ним, вместе с ним  – все ворюги в итоге. И разворованы золотые кирпичики… кем? Куда ушли огненные крупицы? И где он теперь, путь Геракла, путь Великанов?  Мерцает кривая болотная тропинка – путь богатых, нищих, побирушек, злыдней…

***
– Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– Будьте вы пpокляты, сволочи, все!.. –
Воют, гугниво сказив голоса:
– Все нас не любят! – Земля, небеса...
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных, –
Око за око!
Сквозь зубы-ножи:
– Хлебушко вынь…
– Серебро покажи…

***
«Око за око» – засела заноза на тысящи лет, и режет, и саднит сердце, самую, что ни на есть, сердцевину мира. А как же Великое Непротивление? Запропало к чёртовой матери. Красивые бредни. «Яснополянская хлеборезка», по выражению циника. И всё-таки – как же Оно, Непротивление, чаемо, жаждено! Как ещё жаждено!
А по сути вещей, по ходу жизни, по ритму её – где Непротивление.? Ау-у!..
     По динамике бытия не оно. Что? НАСИЛИЕ.

***

Омут

…во всей вселенной женщине снится, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, взезапно…
Чтобы затащил в кусты и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Чего воют-то? – «Будь со мной мастером,
                Будь со мной гангстером!..»?
А то и воют: нужен Неандерталец!  Сильный, простой. С простой, сильной любовью. Не сложный некто, затянутый ряской в омуте кроманьонской цивилизованной любвишки, а простой до прозрачности. До пустоты. До Никто.

***
Матёрый, многоопытный кроманьёнец, полжизни проведший в тюрьмах, ещё вполне крепкий, на мой отчаянный юношеский вопль в пору страшной, неразделённой, слишком чистой ещё, «без глубоких отношений» любви: «Ну что, что, в конце-то концов, нужно женщине?!.», ответил просто, решительно, со всей высоты громадного опыта:
– «Сундук золота. Раз. Хрен ишачий. Два. Ну а три… – поцелуй при луне на лавочке под сиренью, мутотень хренова, филармония, консерватория, обсерватория…
Ну, это дурам. Курсисткам, курочкам, истеричкам… »

***
Поневоле Гоголя вспомнишь:  «Женщина любит одного только чёрта». А и то ведь, правда – у него и нос – чёрт, и хрен – чёрт. И все у него, гениального, чертями кишит.
То-то Розанов завизжал, наконец (когда «слиняла империя в три дня»): «А всё гоголюшко ваш, всё гоголюшко!..» 

***
Чёрт-то чёрт, да будь сам твёрд – так и хочется выкрикнуть, глядя как золотой кирпичик рушился. Огненные крупинки крошило, гасило, размывало дождями. И несло их по дождевым потокам, ручьям, канализациям. А потом затягивало в омут. В осенную гибельную сласть жирной воды, затянутой ряской, водорослями, илом, из которого они грустно посверкивали в солнечный день…

***
Камень бел-горюч. Закусишь губы.
Не гадай, сестрица, не проймёт.
Ворон вьётся. Он тебя погубит.
Место возле омута займёт.

Не проехать мимо, не пройти,
Сколько здесь воды и сколько скорби!
Древний камень встал здесь на пути.
Ворон сел. Седую спину сгорбил.

Это он запахивался в дым
Площадных огней в час предрассветный,
Он по кровлям смутно-золотым
Цокотал ночами лапкой медной!

Это он ночами колдовал,
Чтоб зарёй кровавой распалённый,
Выводил на праздник коновал
Свой топор, неправдой искривлённый!..

Этот ворон горницы шатал,
Каркал с куполов и белых башен,
А в покоях мраморных – шептал.
Он учён, бессмертен и бесстрашен.

Глаз мне от него не отвести!..
Я наймусь, сестричка, во дружины.
Что уж там... ты ран не береди.
Мы и так водою ворожимы.

***

Кровушки надоть

«Темна вода во облацех…». 
На земле темнее. На земной воде ворожат. Марь колдовства.  А колдуны – кто?
А – повара, заваривающие революции. Вмешиваются во все бурные дела. Заварушка, бунт, драчка (в пивной, в борделе) – колдуны тут. Или так себе, шишиморы.
            Вроде убогонькие, не шибко страшненькие с виду, но  ловко подбрасывающие хворосту в огонь.
Или – учёные. Зависит от диапазона стихии. Буря, огонь, град, ливень – стихия.  Местечко для «учёных». Подкормка колдунов, упырей, вурдалаков
– чаще в ином. В кишеньях, нечистотах народных. Незаметно, тоненькой вьюжкой завиваются в бурные дела, непостижимым образом становятся «своими». Возглавляют революции, перевороты, правительства. – «Кровушки надоть!..»
Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина, точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что спустя столетие обидно.
План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был  дальновиднее в перспективе. Но Ленин сказал «НЕТ», и Сталин съёжился. И за 30 лет  полновластного правления не посмел  переделать по-своему. А то, глядишь, жили б и ныне в единой стране. Сильный колдун Ленин. Очень сильный. Впрочем, «Темна вода…»

***
«Произведя расчеты, какую энергию можно извлечь из эфира, я удивился. Из расчета следовало, что энергия, извлеченная из этой системы, достаточна, чтобы полностью разрушить большой город.
Тогда я впервые понял, что моя система может быть опасна для человечества. Но все же я очень хотел провести свой эксперимент. В тайне от других я начал тщательную подготовку своего безумного эксперимента…
Тесла


***
    Вот эксперимент экспериментов – победа над собой! Он, в случае редкой удачи, приводит к совершенно обратному, парадоксальному на первый взгляд результату: обнажает бессмысленность поиска. Смысла жизни.
Ты победил? Значит, осмыслил. Не надо закручиваться в себя, как  упорный корешок закручивается в щель скалы, разламывая кряж. Не надо. Нет смысла – нет стимула. Поиск себя… смысл жизни...
А скала эта, может быть, – и есть самое Ты. Смысл…

***
Когда хорошо выпьешь, смысл жизни иной раз предельно отчётлив. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, – осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности…

***
Чего осмысливать-то? Мир? Жизнь? Непреложную данность? На фига…
А может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает  отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..

***
Но вот ведь какая гадость и жаль вековечная: Ванька любил Маньку в 12 веке. А в 21 веке вспоминал и говорил Таньке: «Эх, какая у меня была Манька!..»

***
Сны, сны, сны… бежевые слоны шуршали в жёлтых листьях. В крохотных, почти игрушечных чащах. Было страшно, что они их разрушат, словно кукольные домики, эти осенние хрупкие чащи. Но нет, – шуршали, сквозили, как тени в детстве, отброшенные от огня…

***
Страшно огню. Страшна тьма. Но не так, как простым смертным. Страх плоти острее страха души. Душа – олимпийка! А плоть… плоть, кажется, смертна. И трусит, дрожит, побаивается. – Смертна!
Но ведь и это неправда. Круговерть плоти, она-то откуда? Куда? Кем заверчена?

***
Огонь, огонь! – Исчадье ада, света
Больной извив, излом! Огонь, ведь это
Болезненный, несовершенный свет,
Как жар любви на уровне соблазна,
Не вопрошённый, замкнутый, как плазма,
Как обращённый внутрь себя ответ…

***
Царица

Человек, огненная субстанция, растёт не только вовне, но и внутрь, как тот корешок: он, кажется, «Реникса» зовётся. А ещё…
А ещё – человек растёт к земле. К вселенной, часть которой Земля.
В юности сперва смотришь на волосы девушки, на глаза, на лицо. Какая прелесть!
Потом на плечи, на грудь. Какая!..
Попозднее – на стан, животик, походку. Особенно – статность фигуры. Выгибы талии, бёдер
Ещё позднее – помпон…
А потом приходит твёрдое осознание – ноги! Вот главное.               
«Ведь венчаются ногами,
Надо б ноги обручать»...
А когда мужчина созревает бесповоротно, смешно юношество. И доходит:
Чрево – вот суть.
Ласковость, нежность, влажность вагины – суть. Поневоле вспоминается народное: «Хорошая п…  сама смажет». Сухая вагина – признак нездоровой или бездарной женщины. Змий Набоков нащупал нерв – Лолитами рождаются сразу и навсегда.
Это истинно талантливые женщины. Их немного. Большинство – самки, брёвна с вычурными телесами. Чуть ли не половина даже многодетных рожаниц, никогда не испытывали оргазма, полноты и цветения плоти.

***
В школе вместо идиотской физкультуры стоило бы предложить уроки спортивной ходьбы. Не прыжки в высоту, не бег, а именно спортивную ходьбу. Для всех. Основная беда и мужчин, и, особенно, женщин – неразвитость малого таза. Неразвитый таз –  ослабленный кровоток. Женская фригидность, мужской простатит.
Спортивная ходьба, как никакой другой вид физической культуры, развивает именно малый таз, подвижность его суставов, прилив крови. А это залог счастливой любви, благополучной, крепкой – до старости – семьи.
Древние славяне уделяли этому вопросу серьёзное внимание, в отличие от их «просвещённых» потомков. Много двигались, косили, рубили дрова, строили избы, храмы. Были очень подвижны – «развинченны» во всех суставах. Мягкие кресла и диваны были у бар, у большинства работающих этой, развращающей плоть а потом и дух дрянцы не было в помине. Зато их брачные ночи длились не часами – неделями. Баре были обречены. Не одним лишь «возмездием юности», революции, – атрофировались мышцы,  хладела кровь… ослабевал разум…

***
А то – очи небесные, ланиты, перси… какие перси, какие ланиты? Женщина – мощнейший половой агрегат. В отличие от мужчин с их игрек-хромосомой, с их маленькой простатой, двумя канатиками от них, яичками и члену, женщина неизмеримо мощней. Одни яичники чего стоят! А фаллопиевы трубы! А придатки! А громадная, видоизменяющаяся в зависимости от обстоятельств (большой или маленький член у партнёра,  или готовность пропустить головку ребёнка при родах) – вагина!

Вагина царица земли.

Мужчина – пришелец. Прилетел из иных миров, поосеменял. И будет. Скоро  улетит. А чего тут ещё делать, в бабьей-то обители?
Народишку расплодилось немеряно. Да и бабьё зарвалось. Капризы, мелочные придирки при непомерных запросах – во всех областях жизни. Достают, и скоро достанут мужчину вконец. А Фаллос, особенно возбуждённый – это же ракета, готовая к взлёту, а не только к осеменению.
 При всём том человек растёт – к земле. Пробивается к Вселенной. Сквозь женщину, сквозь её вагину, сквозь литосферу земли, сквозь ядро – к Вселенной. 

***
…да мне хоть здесь бы выполнить заданье,
Уж коли забрала земля в тиски!
Зачем же мысль одна о мирозданье
Приподнимает тело на носки?
Зачем башку ломаю здесь, как  пленный?
Зачем вся жизнь моя раздвоена?
Праобитанье сердца во вселенной...
Произрастанье на земле зерна…

***
А куда растёт женщина? А – никуда. Женщина – коренная обитательница. Ничо, ничо, научится распложаться без мужчин. Самозачатием. Спорами. А то вегетативно... или ещё как. Изловчится.
Ну не любит она мужчину, хоть ты тресни!  – «Козлом от мужиков прёт». 
Или врёт, что любит. Когда нужно. Причём, чаще всего сама не до конца осознаёт, что не любит. Ложь самоутешительна, приятна и полезна женскому организму. Если кто и любит иногда, так это самые откровенные и почему-то презираемые обществом женщины – прирождённые б…ди. Хоть и плоть – вот их стихия.

***
…в круговороте семени, в таинстве зарождении ребёнка не одна только прелесть, но и откровение о том, что современная женщина отвратительна в каких-то главных, сущностных проявлениях.

***
«Современная женщина» решила, что она – Главная. На том стоит.
Женщина – главная на земле. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей.
Она даже не мать, она – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное… – живородящее чрево! Понизовая мощь.
Разве что в самых первых, ещё неосознанных чувствованиях и влечениях, подёрнутых экзотической тканью, дурноватой на поверку, просверкнёт иногда что-то чистое, сулящее рай, блаженство, бескорыстие… любовь до гроба…
      А потом ткань оказывается грязной половой тряпкой. И – по роже ею тогда, и – по роже бывшему прельстителю! За то, что обманул. За то, что мираж исчез…

***

Пришелец

Когда мужчина был охотник, добытчик, рисковавший жизнью час за часом, день за днём, кормил семью, племя – женщина была в его власти. Попробуй только вякнуть о «правах» – голодная, битая ютилась бы в уголке пещеры, шалаша, испрашивая прощения у Мужчины.
А потом – раскормилась, ожирела, занялась бизнесом. При всей лисьей хитрости та-акой бизнес развернула, что и мужик стал не очень-то нужен. Ну так, для случки разве. И то лишь по её прихоти…
Мужчина же откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. И – призревает. Он не от мира сего. Прибыл из глубин вселенной. Погостить, поосеменять между прочим….
И всё-таки, когда видишь Это: Мать и Дитя, сердца тают. Или Тайна?..
                Таянье, таянье, таянье…

***
…талая была весна,
          Ясные лучи.
            Световая шла стена
              За спиной в ночи,
     Рой неназванных имён
       Бился за стеной,
         Струи света шли вдогон,
           Шли и шли за мной.
     Сколько ближних и родных –
        Днепр ли, Волга, Нил
Умерли уже?..
  Я их
 Всех похоронил.    
     – «Ты согласен, или нет?..» –
         Столп восстал огня.
           Только ужас, только свет
             Вынесли меня.
     Я, наверно, господин,
       А не господа –
          Отреклись… лишь я один
             «Да! – ответил  – да!».
     И меня взметнуло
так
        Больно,
так светло,
           Что куда-то в новый мрак
               Сладко понесло.
     Помню шум ручьёв… весну…
       Силы… зной в конце…
         Помню скорбную одну
           Складку на лице...
     «Помни силы доброты!
        На тебе ещё
          Девять месяцев, а ты
            Потерял им счёт...»
        Да моя-то в чем вина?
           Вынесли ручьи........
….…………………………..
  Талая была весна.
     Рясные лучи……………

***
… и что это – сила сопротивления материала (рясный материнский «сопромат») или недостаток силы, жилы мужской, способной вступить в  животную битву с женщиной, наказать главное: ежегодное деторождение? Никто не ответит. Умных оправданий  вымывания семени из чрева выше крыши.  Итог – вымывание золотых крупиц,  основинок  фундамента.  Возведение Храма?..
«Научный аппарат» отлажен: «Многодетность нецелесообразна». – Самая «научная» максима. «Мы же цивилизованные существа! Не самки, не бабьё деревенское…»

***
Мало того! Вакханалия – «борьба с педофилией». Одно слово чего стоит. Тошнит, как от слова «педагог». А по сути Учитель – единственно настоящее слово.
 Любовь подростков не в счёт! Казнить их, гиперсексуальных гадов за самые чистые, за самые молодые, самые яростные чувства! Послать на фиг все эти «преступные нежности»! Сперма из ушей прёт? Плевать. Перетерпится. Восторги одолевают? 
Переспал с 16-летней – в тюрьму.
           Не путать любовь молодых с похотью выродков! Насилующие детсадовских детишек – не педофилы. Отребье, прирождённые подонки, всю жизнь хлебавшие баланду на нарах. Всё по фиг, всё равно в какую «дырку» воткнуться. Что кошка, что собака, что сосед по нарам, что детсадовское дитё…
Это не педофилы. Нелюди. Им-то и нет места…


***
У-у, как замутили бездельники во главе с педагогами-недоучками акцию! Читайте Пушкина, уроды, няню вспомните. А то и Шекспира. Чем Джульетту  корила мать?
«Джульетта, в твои уж годы
Я матерью была…»
А было девочке лет тринадцать… а её матери на год меньше, выходит. Взрослая деваха! Девочка больная, слабенькая уродилась? Так родители не враги, насильно за дверь не выпихнут. Одна отроковица до18 годков, другая в 13 зрелая тётка.
Секрет ли, что многие из современных девочек, а по сути дошлых, алчных и наглых тёток-переростков, этаких «дюймовочек-дерьмовочек» способны невиновных мужиков законопатить в тюрягу, а то и вовсе извести шантажом, лжедоносами при столь пышно расцветшей кампании – «борьба с педофилией»? Следаки прекрасно знают, да разве попрёшь против «депутатской  инициативы»? Прослывешь педофилом...

***
Козлы депутатские! Вот из чьей среды, из многоцветной панорамы «профессиональных патриотов» выглядывают порою благообразные хари настоящих педофилов, держащих в подвалах своих безразмерных дач  детишек в плену, а после напряжённых заседаний и пленумов сладострастно пользующих несчастных. Мало того, – хари, раздобрев после баньки и  коньяка, «угощают» своих мощных
гостей-покровителей «деликатесами»…


***
Жало

…по стеклу автобуса ползет мощная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на хищную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого жала ей больше бояться... от кого сильнее боль, где темнее...

***
…и снились мне рощи, хвощами забитые,
Где больно и ломко сквозь мхи ядовитые,
Хрипящие зло, налитые, венозные,
Ростки пробиваются странные, слёзные,
Какие-то слёзные, звёздные  веточки,
За давку и хаос они не ответчики,
Им жить не дают, а им и не надо
Судьбы усоногого, ящера, гада,
Они из другого года.
Они из другого сада...

Совсем из другого года.
Совсем из другого сада.

***
…и кому верить – учёным, доказавшим вырожденчество? Головастикам верить? Да кто они такие, в конце-то концов? Гунявые детишки, роющиеся в песочнице, ссорящиеся из-за совочка, ведёрка, кусочка говна, оставленного приблудной кошарой.
По их же признанию: «наука – лучший способ удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт». Из сильного любопытства такие «дети» в академических очках и землю взорвут. А что? Прикольно! Земля ничья.
             Врёте, сволочи! Земля сильна иным: сказками, песнями, травами, огненными слитками в душе, камушками волшебными, переливчатыми…


***
Однодневка

Камень – большая сила. Неандертальцу камень был великой подмогой в освоение пространств. Сначала – его пространств, потом кроманьонских. Разница в том, что неандерталец любил большой, гранитный или базальтовый камень, пригодный для изготовления оружия, орудий труда, а кроманьёнец любит бриллиантовый. Пусть и не такой большой. Кроманьёнец за камушек готов своё сердце отдать. Неандерталец – чужое вынуть. Сердце мамонта, вепря.
И вовсе не от жадности или ненависти к мохнатому зверю – для пропитания себя, племени, жён, детей.
Тоже, вишь, кровь…

***
Неандертальцы любили холод. Кроманьонцы – тепло. Но оно живёт на других континентах. В России не живёт.
Холодно в России. Останки ледника, однако...
Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Подумать только, в России вечная мерзлота – на две трети страны!.. И кто же здесь живёт? А – Русские…

***
С Севера – сирые, босые.
С Юга, с Востока – раскосые.
С Запада – взгляды косые.
Россия…

***
Удивительное, однако, понятие – Судьба. Или глуповатое?  Проживая краткий отрезок, по сути – мотыльковый век, жизнь между двумя непроницаемо-чёрными стенами, человек почему-то задумывает себя веч¬ным в недолгой Судьбе, и ведёт себя в реальной, в конечной земной жизни так, будто он бесконечное, бессмертное сущест¬во. Об этом свидетельствуют великие замыслы, боль¬шие, судьбинные поступки – в расчёте на вечность, не меньше.
А сам-то при этом – мотылёк. Однодневка. Вспыхнул, погас...
Зачем о вечном? К чему вести себя так, будто ты, по меньшей мере, Кащей? Жертвовать жизнью во имя чего-то там, совершать бессмертные подвиги? А ведь живёт человек в основном именно так – жертвенно.
И это, верно, о бессмертье. Я – мыслю, Я – чувствую, Я – живу. Следовательно, живу вечно. Прочее  – смена декораций, Я осведомлён. В самой своей...

***
…там, в глубинах времён, как в колоссальной стереопанораме, разворачивались чудеса: сворачивались люди под напором пространств, ими же освоенных.
А Великаны…
Великаны уменьшались, словно бы таяли во времени.
Таяли,  таяли, таяли…

***
Огромный Адам, потом большие великаны, потом крупные ископаемые…
Потом неандертальцы. Они крупнее кроманьонцев. В сравнении с ними неандертальцы – последние великаны.
Шло изменение объёма. Ширилась Мораль. Сужалась Нравственность. Сужалась, сужалась, сужалась… и – зашипела, как шипит морская пена в горловине потока…


***
Вырвалась из горловины – хлынула в Океан. А там…
Вспыл из мутных океанических глубин страшный закон: больше информации – больше неправды. Наитупейший, наиглавнейший закон информатики: «Чем больше, тем больше». Не лучше, – больше. Зачем? Чёрт его знает. Чушь собачья? Чушь. Сопи, бледнолицый брат. Попали в плен. В океан информации. В плен Числа.


***

      В Числе, как в раскалённой коллоидной массе, таяло главное:

Тайна
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………… …………………………………………………… …………………………………………………………………………………………………….



***
…таинственны чудаки. Блаженные, юродивые. Остальные прозрачны. Опрозрачены Числом. Одни ещё чудаки  живы Словом. Старым, как мир, пахучим, как осенняя яблоня, Словом.

***
Знавал, знавал одного. Великого чудака. Или идиота. В эллинском  понимании идиот – частный человек, вне сословий и партий.
Партия – Часть. Часть чего-то. Чего-то Целого. Великому требовалось Целое. На меньшее был не согласный. Увы нам, увы, объять Целое во всей полноте невозможно  даже Великому. Даже такому великому идиоту. И он то скорбел над судьбою, над  дивным промыслом жизни, то хохотал, как сумасшедший, то нажирался, как ослеплённо влюблённый. То в хлам, то вдребезги.
Отсюда раздробленность всей его великой жизни на мириады сегментов, отсюда эклектичность его слов, текстов, и даже преданий о нём, которые собраны здесь по мере совокупных возможностей рассеянных по миру доброжелателей и самого автора этих разрозненных записей. Они, уверен, будут ещё собираться, приумножаться и сверкать во всей загордынной своей красоте. Если современники помогут. Но они, увы, покудова не  раскачались. Отмалчиваются покуда…

***
Молчуны в эпоху гласности,
Тугодумы, чьё словцо
Не к лицу парадной ясности,
Пьют дешёвое винцо…

***
Дай срок, дай срок…всё будет, всё! И стиль, и слово, и любовь.

***
…ни слова любви, ни улыбки родства…
Своих современников вдруг разглядел я
Такими, что новые мне существа
           Открылись, когда занырнул в запредел я…

***
Самой крупной фигурой запредела оказался идиот. Неизвестный Великий. Великий человек. Я знал его, даже дружил с ним, пока он не ушёл.  Куда? Не скажет никто. Разве предания о нём, слухи, легенды – туманно размытые чаще всего, на грани приличия порою. Но всегда – о любви. Слова о любви идиота, с вывернутым наизнанку смыслом, пронизаны ею, только ею одной…

               

6. Певчий гад»
 
  ОБЛОМКИ САГИ О ВЕЛИКОМ


Красивый пожар был


…впервые нажрался Великий в школе. Отметил всеобуч по-взрослому. Наслышан был: доброму делу «дорожку промочить» надо. Промочил. Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» красного вермута, и…
выжрал, засранец-первоклассник. До донышка высосал. Хорошо ещё, пил на детской площадке. Иначе б не дополз до дома и не получил от папашки таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь…
А хватило их, звездюлей, и на долгую ненависть к родителю. А заодно и к школе. И к родимому дому…

«…будем всякой хренвой заниматься.
Будем падать и вновь подниматься.
Будем, будем… а после не будем.
Заниматься  хренвой нужно – людям...»
(Из поздних опусов Великого)

***
Избитый «папулей», изобиженный малый ушёл из дома на следующий же день. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, комфортно.
Ночевал на бесхозной ветоши. А с раннего утра со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда вся родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, рядом пожарная лесенка… какие проблемы? Запасами из холодильника и кормился…

***

Осенние деньки


Они, они, именно они, первые осенние заморозки, а не жадность и природная вороватость вынудила великого человека забрать из дома не только очередную порцию съестного, но и деньжат для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул, заснул. Сон был безоблачен…
Но – до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося Великого и, кажется, говорили:  «Пора. Вставай. Или усни навеки. Теперь или никогда…».

***
…приходил какой-то жёлтый,
Он шугал его: «Пошёл ты!..»,
Только жёлтый уходил,
Фиолетовый будил…

***
Великий выбрал – проснулся. И увидел: чердак  тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
Кинулся тушить костерок – топтал, кашлял, задыхался. Сухие балки  вот-вот вспыхнут, а тогда… не только дом, но и Великий мог сгореть, и пропасть на фиг, и не оставить о себе Эпоса, Саги… хотя обломков ея…

***
Пришлось спуститься вниз, сдаться взрослым. А в итоге…
В итоге на целых два годочка попасть в зону для малолетних преступников – за  поджог многоквартирного дома. Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий». Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве. Но не всё сразу…

***
«Дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал «Вашу мать».
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…»
(Из отрывков Великого)

***
…тогда-то, раным-рано – после битвы с «огнетушителем» грязного винища, битвы с  пожаром, битвы с папулей, битв на зоне, стал Великий осознавать шкурой, ещё не очень дублёной, что всё в этом мире – Битва. Видения надвинулись позже.  И заслонили…

***
Перчатка-самолёт

Великий лукав. Дураковат не в меру. В последних классах школы двадцатилетний переросток, несколько лет потративший на подростковые колонии, вынужден был доучиваться с нами, шестнадцатилетними. Он явно отличался от всех, как настоящий Неандерталец от кроманьонцев. И ненавидел халдейский глас, особенно истерический вопль педагогов. Первый написал стихотворное сочинение об ученических годах и назвал его «Школьный вальс»:

«Мы в школу шагали,
А в школе шакалы,
Которые сделали нас ишаками,
Указками били, дерьмом нагружали,
Пасли, и над ухом дышали, дышали…»


***
…но ведь и я, сам тайный неандерталец (пока ещё тайный), стал поражать его самодельными стихами. Стихи были чудовищны и потому нравились Великому.
Особенно его поразило двустишие про нежную девочку, про невозможность красиво признаться ей в «красивых» чувствах, а потому под конец любовной эклоги раздавался там идиотический вопль:

«Мне покоя не даёт
Твой перчатка-самолёт!..»

Великий хохотал как сумасшедший: сгибаясь, переламываясь в поясе, чуть ли не падая на сырой весенний тротуар, по которому мы шагали из школы после уроков…
А потом взял да насочинял про себя, нередко икающего и заикающегося во время глубокой пьянки:

«Мой приватный логопед
Как-то сел на лисапед,
В грязь упал, и напугался,
И захрюкал, как свинья…
Матюгался, заикался,
Стал такой же, как и я…

Ходим мы теперь вдвоём
К логопеду на приём...»

***
И обрывочек ещё:
«…и с тоски
Сел в такси…» – Кажется, продолжение темы «логопеда»

***
А я читал ему, читал на полном серьёзе другие стишки, и сам внутри хохотал. 
Я прочитал ему эпос: «Про Корову, Таракана и Паровоз», где все три персонажа дружили, враждовали, стремились. Эпос венчался лирическим пассажем, где после столкновения коровы с паровозом вырисовывалась величественная степная картина:
«Лягушки квакают вдали
И Паровоз лежит в пыли…»
Великий хохотал. А я ликовал, учуяв родственную душу. И снова, и снова нёс вдохновенную ахинею. Потом я назвал это так: прозотворение…
Нельзя? Но почему! Стихотворение – можно, а прозотворение – нельзя? Можно.

***
Моль из Хухряндии

…я рассказал ему про Моль.
Великий, изумившись, признался, что никогда не видел Моль. Он попросил обрисовать её черты, приблизительные параметры и образ жизни.
Я объяснил, что Моль живёт в шкафу, что это прекрасное белокрылое существо размером с филина. Вылетает из шкафа исключительно по ночам и питается специально заготовленным для неё тряпичным хламом. Хороших, добротных вещей Моль не ест, поскольку уважает хозяев дома и заключила с ними мирный договор, по которому люди оставляют ей указанное договором пропитание…

***
«Перед тем, как стать хоть чем-то,
Надо помечтать о чём-то…»
(Из поучений Великого)

***
Великий верил и просил показать Моль. Но поскольку Моль появляется только ночью, я обещал ему показать детёныша Моли. И даже подарить ему этот плод воздушного соития Моля с Летучей Мышью. Она ведь также, как и Моль, проявляется только в тёмное время суток. И тогда, в потёмках, нужно только выждать время и выкрасть детёныша…
Но это потребует изрядной ловкости, длительной тренировки, а посему отложим до лучших дней, до ласковых летних вечеров.
Великий верил…

***
Верил, и даже писал эклогу про Моль и Летучую мышь. Она затерялась в скитальческой его жизни, остался странный обрывочек:

«…шестигранною, костяною
Рамкой, пущенной сквозь весну,
Нетопырь снуёт под луною,
Перечёркивает луну,
И – молчит. Ни зверем, ни птицей
Обозначиться не спешит.
Ужас кружится над черепицей.
Жуть кожевенная ворожит…»

***
Великий лукав. Верил мне лишь потому, что у него самого жили диковинные создания, за которыми трепетно ухаживал и никому не показывал. Чтобы не сглазили. Очень нежные они были. А звали их – Хухрики. Их было двое, он и она. Он – Хухуня. Она – Хохоня. И оба они – Хухрики, выходцы из страны Хухряндии.
Они родили детёныша Кузюку, и со всеми этими созданиями Великий обещал меня познакомить. И даже показать могилу их прародича – Главного Кузенапа.
Но не познакомил.
Сказал, что в погожий день отнёс нежные создания в горы, положил на травку у могилы Главного Кузенапа, и отпустил восвояси.  Убеждал и меня отпустить Моль на волю. Я сопротивлялся.
Великий верил. Верил каждому моему слову, особенно нелепому.
За это я его и любил. – За природное неандертальство.

***
Верить-то Великий верил. Но сомневался. Сомневался вообще во многом, и, в конце концов, усомнился в самом устроении мира, в правильности устроения  его. А не наоборот ли кто-то нехороший всё перевернул в этом мире? Злое сделал добрым, а доброе злым?..

***
И предложил Великий свой Вариант Доброго Мира. И написал целый трактат…
Трактат за давностью бурных лет и событий не сохранился. Остался обрывок со стишками, случайно прилепившимися к старой папке.  Точнее, обрывки стихотворения, из которых, впрочем, можно догадаться о величии замысла Целого:

«…шатучая ива... плакучий медведь...
Как всё это славно сложилось!
А ведь
Сложись чуть иначе, стань мишка шатучим,
Мир тотчас же стал бы плохим и плакучим,
Плачевным бы стал, кровожадным и гнусным,
Урчащим из кущ...
Но не будем о грустном.
Мир так поэтичен!.. В нём нежен медведь,
Лирична мятежная ива, а ведь...
Но – нет!
Нет, нет, нет.
Так ведь лучше?
Так ведь?..»

* * *
И ещё какой-то обрывочек, довольно бессмысленный и, скорее всего не имеющий отношения к Целому. Но, пытаясь соблюдать историческую правду, приведём и его:
«…волки, волки,
А где ваши тёлки?..»
Это всё, что осталось в той папке. Были, правда, и другие папочки с рукописями… Но речь о них впереди.

***
Гы-ы-ы…

Впереди расстилалась для Великого совсем невеликая тропа, судя по общественному озлоблению, вызванному публичными его проектами. Имел слабость, отвагу и глупость составлять проекты.
Неравнодушный к  бедам Отчизны, не только запивал горькую с малолетства, но составленные при этом, вдохновлённые любовью к ближним, особенно к собратьям-русичам проекты направлял прямиком в газету. В самую главную партийную газету. Чтоб непременно услышали серъёзные дяди, дабы приняли неотлагательные меры.
Дяди принимали. Не просто швыряли в корзину рукописи, но, усердные, слали тревожные сигналы в школу, детскую комнату милиции, родителям…
Особенное негодование вызвал проект резкого повышения демографии в стране.  Поняв окончательно, что ни увещеваниями, ни материальными посулами рождаемости не поднять, Великий предлагал сугубо действенные меры. 
То есть обернуться и посмотреть назад… куда?..
О ужас! – Великий предлагал возродить методы проклятого царизма. Одно это уже попахивало политической статьёй, избежать которую Великому помогло лишь его  малолетство и добрая репутация родителей…

***
Суть проекта: Великий решительно доказывал, опираясь на исторический опыт, что громадную и дикую территорию России (на две трети в зоне вечной мерзлоты) невозможно было освоить без всевластия мужиков и бесправия баб.
По его логике, женщин снова следовало лишить паспортов и пенсий. Лучшая пенсия – дети.
Как было при царе, в крестьянских семьях? Только у девочки циклы наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай сколько Бог даст. Покуда утроба своё не отработает. А дальше «Сорок пять – баба ягодка опять». Поговорка проверенная.
И если под старость оставалось у многодетной матери из полутора-двух десятков  детей  два-три кормильца, считалось, что жизнь прожита очень умно и хорошо.
Кроме того, отсутствие паспортов обеспечивало прочность семьи. Разводы случались редко, да и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили  только университетские дуры. Деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали вовсе.
Если муж добрый, работящий – и хорошо, и никаких писаных прав не надо. Если  раздолбай, так он и в Африке раздолбай. При любом времени и общественном строе раздолбай.

***
Скорее всего, стерпели бы и такое свободомыслие власть предержащие, кабы не имел Великий дерзость ввернуть пассаж, подвергавший сомнению материальные посулы для рожаниц. Он сделал прогноз – если деньги и повысят рождаемость, то за счёт мусульман и цыган. А русским всё одно кирдык, коли не отобрать паспорта у баб и не лишить их пенсий.
Вот за это – за нац-подкоп – его и проработали в милиции, школе, а потом и в родном дому. Отвечал он на проработки согласным кивком головы и дичайшим звуком «Гы-ы-ы…» Это было одновременно и утробное «Угу» – «Ага», и выражение утробного же, прямо-таки животного смеха. В зависимости от ситуации. А поскольку фрикативный звук этот мог семантически и фонетически видоизменяться до бесконечности, он годился на все случаи жизни. Следовательно, уличить Великого в издевательстве над старшими совершенно не представлялось возможным…

***
Не любили его учителя. Не любили, и всё. Хотя лучше всех решал задачки, быстрее всех соображал. Иногда даже, откровенно глумясь над учителями, которых неизменно называл халдеями, раньше всех тянул руку, когда ещё не был даже окончен вопрос…
  Но, что страннее всего, не любили его и родители. Особенно могучий «папуля», геолог, отравивший в младенчестве сыночка…

***
«…ты Царь? Живи один.
Ты Раб? Живи семьёй…»
(Из плача о родимом доме)
***
А было дело на северах. Пил папуля с дружками-геологами водку, кидали окурки куда попало. Один попал в тулуп, где был наглухо закутан млад-Великий… и тот задохнулся.
Не совсем насмерть задохнулся, ибо пришла «мамуля» из магазина и обнаружила  подозрительный запашок из детского тулупчика. А также подозрительные корчи и покашливания из него же…
Так на всю жизнь и остался Великий, спасённый от пьяных геологов, с голосом Высоцкого, но с некоей писклявостью, в отличие от Владимира Семёновича. В дальнейшем самоотравление уксусом  (как всегда, не окончательное отравление), плюс гарь от пожара на чердаке добавили хрипотцы…
Так, год за годом, формировалось его знаменитое хриплое «Гы-ы-ы…» – на все случаи жизни.

***

День непопадания в урну


«…да никакая не Эволюция! Обратный путь. – Инволюция. У Неандертальца мозг был свыше двух с половиной литров. Чуть позже, у кроманьонцев – два с небольшим.
У хомо-сапиенс полтора-два. А зачем ещё? Основная работа проделана пращурами: изобретён топор, нож, лук, орало. Одомашнена лошадь, собака, корова…
Изобретено и усовершествовано главное средство передвижения на протяжении тысячелетий – Телега!..
А ещё седло, упряжь… миллион «простых», как бы само собою разумеющихся для жизнеобеспечения вещей: дом, печь, огород, пашня…
И на кой они чёрт теперь, большие мозги, когда всё основное, требующее мощного разума, смётки, – уже изобретено? Нажимать на клавиатуру, кнопки мобильника – много ума не надо. Можно расслабиться, атрофировать мозги, передовериться роботу, разучиться воспринимать компьютерные программы, придуманные когда-то людьми, а теперь, однако, и не нужные вовсе. Живи на готовенькое…
Только вот в первую очередь не нужны роботу сами люди, не нужны новой машинной расе, обогнавшей поглупевших людей, доверившихся роботам, впавших в техногенный кайф и – обдолбанных виртуальной наркотой!..
 Инволюция, однако»
(Из «размышлизмов» Великого)
***

…человек, уснувший под телевизор, похож на человека…

***
…да и мамуля не очень любила сыночка. Почему-то не любила… может, зачат был не по любви? Тайна. Тревожить не будем. Тем более, Великий сам подавал, очень даже нередко подавал поводы к нелюбви.
И сестра не очень любила…
И сотоварищи относились с недоумением… и девушки странно,
очень странно к нему относились…

***
« … что ж зазря глазами хлопать,
Пенелопица?
– Рыбки бы чуток полопать…
Да не лопается.
И не ловится, и не лопается.
– Не ходи за лоха замуж,
Пенелопица...»
(Из цикла Великого «Белибердень»)

***
…и решил он свести счёты с жизнью. От нелюбви. Тотальной нелюбви к себе.
К себе любимому…
Да, но как свести? Прыгать с башни? – Страшно. Застрелиться? Нет «ружжа». Таблеток нажраться? Денег нету…

***
Выбрал время, когда все домашние на работе, включил духовку, сунул башку.
Пахло плохо. Очень плохо, неприятно пахло…
И решил он передохнуть, отдохнуть чуток. Прилёг рядом с открытой духовкой, в  обнимку с нею, да и заснул.
А тут  вдруг – «папуля»!..
Явился домой вне всякого режимного распорядка, и – привёл всё в порядок: выключил газ, открыл настежь окна, выдрал Великого – на позорище, на погляд  всему двору,  на крыльце дома, – выдрал безо всякой пощады сыромятным ремнём по голой заднице…
И тот в очередной раз сбежал...

***
– Что за день такой?.. – Вопросил задумчиво Великий, остановив меня однажды на осенней ветреной улице – какую дрянь ни кинь  в урну, то рука дрогнет, то ветром снесёт в сторону… это особенный день. Такие, наверно, именуются как-то по-особому. А как?..
Великий почесал мощный, ещё огненно-рыжий колтун памяти, и махнул рукой, вырубил на века:
«А вот так – «День непопадания в урну»

***

Зубы исскрежещены

День непопадания в урну был не самым худшим в многострадальном странствии по долам земным. Это был один из самых спокойных и благостных дней в бурной реке  великой жизни. Его, великого и непредсказуемого Неандертальца, почему-то очень много били в этом опасном, рехнувшемся, ничего не понимающем мире. Били, в основном, кроманьонцы – по своим ничтожным законам и правилам…

***
 «…это тебе не детские игры, это старинное дело, это очень странное дело! – Как только увижу Кремль – Х… встаёт» – мистически этак, выражая полнейшее недоумение, говаривал Великий. И вспоминал, как его потоптали у Кремля.

***
  «Трахнул прямо в Александровском саду, на травке, под самой кремлёвской стеной одну тёлку… а раньше не мог, не вставало…» – плакался притворно. Притворно, ибо любил со школы всегда только одну девочку, а не тёлку – отличницу Тоньку Длиннюк. А она его нет. Ещё нет…

***
«Как много девушек хороших!
Как мало искренних шалав!..»
(Из заплачек Великого)
***
 Купил он чистенькую, неприступную отличницу самым дичайшим образом. На свидании, которое вымолил в последнем классе, перед окончанием школки, рассказал ей, как однажды по пьянке заснул в сортире и упал с унитаза. И ушибся…
Длиннюк побледнела от столь кошмарного в своей предельной и ненужной никому, кроме Великого, откровения… и – упала в обморок – тут же, на скамейке, под вешней сиренью…
Но, очнувшись, прониклась к идиоту какой-то необычайной, жертвенной, вседозволяющей любовью. Женщина, женщина… великая тайна!..
После этого она уже готова была на всё… но, вишь ты, у него, якобы, не вставало нигде, кроме как у Кремля.


***
«Порядочный человек стихов писать не станет!..» – сказал Великий.
И тут же написал:
 
«…тут хоть пошли, хоть не пошли,
История пошла,
Он девочке сказал пошли,
И девочка пошла…»
***
  «Державный восторг, однако! Или фаллический символ?..
Башни, башни, башни торчком! Как тут не встать Самому?..»
За это менты (спецменты кремлёвские) и простили. За «Державный восторг». Потоптали, правда...
Первый удар тяжкого глянцевого сапога по голой ж… Великий ощутил на склоне травянистого кремлёвского холма в Александровском саду, прямо под Кремлёвской стеной. Ощутил, освобождаясь, наконец, в соитии от длительного застоя в простате. Крик счастья и – одновременно – боли вознёсся выше кремлёвских башен. Но не был услышан свыше…
Битие Великого менты, изумлённые кощунственной картиной совокупления в ясный день прямо у Главной Святыни Державы, продолжили уже в спецузилище. Могли и насмерть забить, но неслыханная дерзость пучеглазого болвана, а также «Державный восторг», про который избиваемый продолжал истерически вопить, смягчили сердца  глянцевых милиционеров. И они потом даже налили ему стакан чистой, и похвалили девочку Длиннюк за молчание и благоразумно опущенный взор во время истязания распластанного на бетоне голого, белого, но уже синеющего червяка.
«…и окажешься под мнозими нозями…» – воздевая палец нравоучительно, завершал эпопею Великий.

***
…а ведь и то… без стыда рожи не износишь…

***
Хорошо, что молчала Тонька. Но ещё лучше, что Великий удержался и не прочёл ментам под водочку гадкие стишки:
«Кто в Кремле живёт,
Тот не наш народ…»
Стишки были длинные и глумливые, и когда я посоветовал уничтожить их напрочь и не читать никому, никогда, ни при какой власти, он, кажется, послушался. Во всяком случае, в архиве продолжение покудова не найдено. Жаль, стишки были смешные и не такие уж гадкие…

***
…и решился он, после расставания с Тонькой, уехавшей в другой город, а также после многих отказов (девичьих, в основном, отказов) зарезать сам себя…

***
…совсем колдунчик,
Бормотун-дурачок,
Сел на чемодан
Добивать бычок.
Божественною высью
Обласкан, бит,
Надует жилу, мыслью
Немыслимой скрипит…
(Из самоедствований Великого)

***
«Как много девушек хороших! Как мало ласковых вымён!..» – воскликнул высокотеатральный, и для надёжности взяв два «огнетушителя» бормотухи, выжрал из  горла оба. Без закуси. Разбил сосуд о сосуд…
Поскуливая, забрался в кусты, подальше от аллейки, где до этого горестно и прощально пил, зарылся в листву, чтобы никто не нашёл его в гибельном позоре самоуправства, вскрыл вены осколком стекла…

***
Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!

***
Но не быть ему Великим, каб не хранила судьба... или недоля проклятая…
Прогуливалась в те поры влюблённая парочка по аллейке. Долго, видно, прогуливалась, и парню вдруг захотелось пописать. А где, как?.. Для этого надо придумать причину, чтобы незаметно удалиться. Парень, конечно, придумал.
И удалился…

***
А что в итоге? Пописал не на кого-нибудь, и не на что-нибудь, а прямо на умирающего в кустах, уже окровавленного Великого.
Вызвали скорую, спасли щедро орошённого, грустно умирающего…
«А зачем, зачем?..» – Трагически вопрошал нелепо спасённый.
Потом добавлял, однако: «Божья роса!..»

***
«…одинок я, одинок
В море мира, как челнок.
Много в мире одиноких
Между рук плывёт миног.
Где же я не одинок?
Где минога из миног?
Где надежда, что однажды
Вспыхнет счастье между ног?..
…есть минога между ног!
Есть и «рашпиль», и «станок»,
Есть такая, ну такая…

Вот где я не одинок!..»
(Из мечт и бредней Великого)

***
И запил ещё, гораздо ещё сильнее. И записал дрожащею рукою корявый стишок о жизни и смерти под названием «Труба»:

«Умеp.
Веpней, по-укpаински –
Вмеp.
В дёpн, в смеpть недp
Вpос.
Всё. Труба.
В космос вхожу, как пленный в воду.
Гощу тяжело.
В пустой вселенной шаpю, как меpтвец.
Шарю, шарю, шарю…
Ну, ну, – давай!
...не убывает.
Жил, как-никак, всё ж…»


В церкви ничего не жалко

Всё ж  и Великому благоволила судьба. Не только же мучила и глумилась! Хотя чаще глумилась. Почему, зачем? Тайна велика…
Подвернулся знакомый в пивнушке, инженер-сейсмолог. Товарищ недавно женился, и молодая жена была очень недовольна его подозрительной службой, круглосуточными дежурствами в подвале многоквартирного дома, где располагалась районная сейсмостанция.
Особенно не нравилась вполне домашняя обстановка служебного подвала: ванная комната, шкаф-стол-стул, холодильник… наиболее опасной  показалась кровать в рабочей комнате, рядом с приборами и датчиками.
Невозможно было доказать необходимость для человека мытья, перекуса и сна в ночную смену. Последовал пошлейший ультиматум: или я, или такая работа.
Рогатива была серъёзная – и жена ещё не опостылела, и зарплату терять не хотелось. Тут-то и подвернулся Великий, в очередной раз покинувший родимый дом и ночевавший где придётся, чаще всего на вокзале, откуда гоняли.
Рогатива преобразилась и стала не двоякой, а троякой. Великий согласился дежурить по ночам вместо инженера. А что? Опыт полевой и камеральной работы имелся, снимать показания датчиков не составляло труда. Подвальная квартира с удобствами легко покрывала все неудобства временного бездомья.
С  жильём вопрос был решён. Так ведь благородный товарищ ещё и жратву обещал подбрасывать, и «премиальные» с получки. На бормотушку… да и вообще, по мелочам…

***
Завалился Великий в подвал. Делов-то: трижды в сутки снять показания датчиков, и – спи. Или пей. На выбор…
Вчерашний неудачливый самоубийца выбрал второе – решил доканать себя алкоголем. И пил, подпольщик, круглые сутки… в кратких перерывах, правда, не забывая черкать в бессмертных тетрадках сагу о непонятой всеми, великой своей жизни… и допился до «белочки».
Смотрю как-то, решив навестить Великого, выполз он из своего подвала, и – бегает от подъезда до подъезда, и всё кого-то будто-бы ловит, высматривает… меня не замечает. Стою себе, наблюдаю дивную картину, пытаюсь хоть что-то понять… а тут бабульки на лавочке, которые всё знают, всё понимают, и ничему в этой жизни уже не удивляются, спокойненько так комментируют:
– Во, допился, чертей гоняет!..

***
…неандерталец бы так не поступил…

***
Ага! Вот и соврал. Именно так поступил бы – на месте и во времени Великого.

***
Отрывочек из песенок-заплачек:

«…а ты прости бухарика,
А дай ему сухарика…»

***
Я потом спросил – какие они по цвету, по размеру, черти?  Великий рек: большие и красные.
Странно… другой мой дружок-бедолага уверял: маленькие и зелёные. Любят по ковру ползать… послать в магазин за бутылкой…
Им-то это зачем? – Спросил я бедолагу.
«Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек…
Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе, зачем пришла? – спрашиваю.
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!..
Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими-то и подосланная…
Ну и сходил, а как же...»

***
У Великого черти были не маленькие. Огромные!

***
 «…старик стоял, блюдя приличье,
Перст возносил в толпу и – ввысь!
Весьма кренился вбок при этом,
При этом же вещал, стращал и вопиял,
И, как ни странно, не терял при том обличье,
Но был взлохмачен, огнен, юн...
Весна!
Он жил опять амбивалентно,
Он знал, он знал, что старость турбулентна,
Старик-смутьян!..»
(Из «Уличных наблюдизмов» Великого)

***
…и грянуло время, и был уличён Великий в страшном кощунстве: мало того что расхристанный стоял у храма Божьего и клянчил деньги на дорогу куда-то в Пошехонь, – это бы ещё ничего, с кем не бывает, но, выклянчив и  похмелившись, обнаглел: вознёсся духом, переступил  порог храма… а там…
А там золотом всё сияет!
***
…и злость разобрала идиота. И решил он, что злость праведна: «Вот как вы тут красивенько спасаетесь!.. У кабаков бедные люди  в лёжку лежат, мрут, похмелиться не могут, а тут!..»
И, обуянный гордыней, сорвал с церковной стены икону, и стал, безумный, на глазах у честного народа запихивать за пазуху…

***
Выводили гада с проклятиями и воплями прихожанок. Вытолкали за церковную ограду и… отпустили восвояси.
Более всего поразило его, а в итоге и надломило то, что до милиции не довели, не сдали. Даже просфорку в длань вложили. Хотя и рядом была каталажечка…

***
…а вот прости бухарика,
А дай ему сухарика…

***
«Не могу, не могу так больше!..» – рыдал у меня на плече Великий и пытался подробно покаяться. Я оттолкнул, сказав резко:
«Не поп, грехов не отпускаю».
Возопил плачевный:
«А что делать было? Сгореть ведь мог – душа горела, трубы горели!.. Ты бы ведь не дал на опохмелку?..»
 «Не дал бы».
 «А почему?»
 «Денег жалко».
 «А прихожанам не жалко было?» – продолжал измываться «покаянник».
 «В церкви ничего не жалко…»
Ответ добил. Присмирел на минуту, опустил тёмно-карий глаз долу…
Через минуту, моля пожёлтевшими и словно бы вдруг осветлёнными очами, робко попросил:
«Помоги, брат… покаяться хочу… грех искупить хочу… подскажи...»
И в этот момент я понял: не врёт! Хочет. Правда хочет.

***
…и повёл я его в дремучие горы, где возводился усилиями добровольцев-прихожан монастырь на месте убиенных в 20-е годы двух монахов-отшельников, причтённых ныне к Лику Святых.
Требовалась элементарная физическая сила: таскать с подножия к вершине горы брёвна и доски для строительства. И ничего более. Может, подумалось, простой труд окажется более внятен, нежели сложный путь покаяний, долгих молитв?
Тем паче, Великий хоть и невелик ростом, а жилист и вынослив необычайно. В чём и убедились вскоре сотоварищи-добровольцы…

***
Взойдя на вершину горы, мы увидели самого Настоятеля, сидящего в деревянной беседке с людьми из Управы, обсуждающих вопросы землеотвода. Все с молчаливым поклоном поприветствовали их, один только Великий, вдохновлённый восхождением и чаемым путём к спасению, гаркнул:
 «Гы-ы-ы… Здравствуйте, товарищи!..»

***
Хорь Харитонович Скунсов… гад и вонючка хрипастая…

***
Настоятель умолкнул на полуслове, изумлённо вгляделся… но, вероятно, усмотрев лишь простодушный восторг и вдохновение в разрумянившемся облике дикаря, продолжил незавершённый разговор о землеотводе…

***
А мы пошли к месту разгрузки досок. Отдалившись на достаточное расстояние, сотоварищи накинулись на бедного:
«Какой такой товарищ!?. Это же – Настоятель!.. Откуда ты вообще взялся, баран?..»
 Пришлось вступиться за незадачливого и объяснить, что это не баран, а самый настоящий индюк, и судьба его индейка. И вообще, нечего тут кричать-покрикивать, начальников нет, все равны, все трудники…

***
А потрудился он и впрямь хорошо. Больше всех взваливал на плечи досок, быстрее всех взбирался на гору, меньше всех отдыхал, перекуривал лишь на ходу. Мало того, разглядев, наконец, на столбе ящик для пожертвований, вдохновенно вывернул карманы и всё, что в них находилось, радостно затолкал внутрь ящика.

***
Мосластый. Жилистый. Хренастый… Неандерталец!

***
Он был явно на пути к искуплению, но… к самому окончанию работ, ближе к вечеру, пропал.

***
Это обнаружилось не сразу.
Мы отдыхали, сидя на тёплых оструганных брёвнышках, словно бы прозрачных насквозь, изнутри светящихся янтарём на закате, перекуривали, слушали вечереющие шорохи леса, почему-то окрепшие ближе к окончанию дня… а также визг циркулярки – чуть в стороне от монастырской тихой стройки, на соседнем хребте, шло бойкое строительство дачных домиков…
Рачительная женщина из активных прихожанок, пересчитав принесённые нами доски (а были они на диво хороши, из добротного, хорошо оструганного соснового дерева, и все, конечно, наперечёт), сказала, что не хватает четырёх шестиметровых…
Тут кто-то вспомнил, что видел пропавшего не так уж давно. В одну из последних ходок он свернул с четырьмя тяжеленными досками на плечах. И свернул почему-то не вправо по тропе, к нашей стройке, а влево, к дачным участкам. Поразила очевидца необычайная бодрость и быстрота шага в крутую гору… и это под вечер, когда все уже были измождены.

***
…и вдруг раздался гром небесный.
Сверху, с каменной осыпи кто-то катился прямо к нашей полянке, где мы курили на брёвнышках. Катилось нечто тяжёлое, грохочущее, но явно живое…
Это был он, Великий! Он падал с неведомых высот, он катился по каменной насыпи… и он упал прямо к нам, молча разинувшим рты. Благополучно скатившись, бодро встал на ноги, и мы умилились: перед нами стояло мохнатое чудище из мультфильмов. Чудище было с ног до головы густо облеплено палой еловой иглой и по-детски радостно улыбалось…
От природы огненно-рыжие волосы тоже словно бы улыбались и светились – каким-то нездешним, неслыханным счастьем светились…

***
«…тот ангелоподобный лик,
Который видел я, он был так ясен,
Неандертальца лик – он был прекрасен,
Ужасен был!
Прекрасен был!
     Велик!..»
***
…он заблудился… он свернул не туда… он упал в пропасть, он потерял в пропасти сознание и доски… а потом долго взбирался на вершину… и снова падал… и вот…
Все понимающе вздохнули. И отвернулись. – с Великого нечего было взять. Даже самой малости.

***
…непересказуемая ситуация…

***
 «…когда себя на подлой мысли
Подловишь, юный пpохиндей,
Ты не чешись, как стаpый гpизли,
И от подлянки не балдей,
К числу поpядочных людей
Решительно себя пpичисли,
И буpной мыслью овладей,
И тихо свой пpофит измысли,
Пеpекpестись и поpадей
За всех, с кого ты поимеешь.
Или имел. Или имеешь...

И от подлянки не балдей.

Не тpаться, как пpостой злодей,
Коpысть свою блюди и числи
В кpутом, обогащённом смысле...

И от подлянки не балдей.

Ты выгоду сию pазмысли,
От подлой мысли не балдей…»

(Самоувещевание Великого о пользе pазумного эгоизма)

***
…уже потом, несколько дней спустя, я разговорился с одним из приятелей, бывших в тот день на горе. Я спросил его, что он думает о таком феномене: человек искренне пришёл искупить грех, человек отдал все деньги на монастырь, и четыре, даже очень хороших доски явно не стоили этих искренних денег… зачем это всё? Очередной спектакль? Или природный рок, планида? Или же вековечный Соблазн превыше человека, даже такого великого?..
Приятель, поиграв густыми усами и желваками, молвил задумчиво:
«А может быть, так – надо?.. Может быть, так – хорошо?..»

***


Из тюремных философизмов Великого:
«…вот я лежу. Гражданственен ли мой поступок? Я себя обоpоняю от миpового зла.
И зла не пpичиняю. И путь воззpенья моего – пpямой! Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах, где плещут звёзды, лужицы вселенной, где блещет зло из мысли неизменной, фоpмующей в каpкасах догмы пpах. Я мысль и слово ставлю на pебpо. Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен! Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо? Я полагаю – да. Хотя какой дуpак себя не полагал пpостым и умным?.. И этот свет когда-то станет сумным… и эту мысль ещё охватит мpак. Тогда скажу – гpажданственен и твой поступок, жалкий pаб, ты сбил оковы тоски моей (и новой, и не новой), но путь воззpенья твоего – кpивой! Так и скажу. А до тех поp – лежу. И мой наpод глядит в меня с любовью. Я – бpат ему, я – вpаг…но я не кpовью, я только пpавдой вpемени служу. Деяния мои невелики. Точнее, велики. – Их недеяньем. Когда заныли, как над покаяньем, над гpязью кpови нежные клыки…»

* * *
Самодиагноз Великого:

«Мозгами не обременён.
Умственно нетрудоспособен.
Мысленно счастлив».

***

Человек – ракета

***
…по излогам, по извилистым долам расколотого мира вился Великий долго. А страшная болезнь клептомания всё никак не покидала его. И ведь не корысти ради крал, а так, по врождённому недомоганию. И старел, и грузнел, и слеп… и писал чудовищные, выдающиеся вирши, и держался, как мог, но…
Раскол между промысленной свыше сутью и грязным миром ломал его, ломал  прозрачные крылья. Мутные потоки жизни не давали увидеть большинству смертных его бессмертный огненный кирпичик, таимый в застенчивой душе, так и не размытый до конца, но так и не блеснувший однажды во всю ослепительную мощь ахнувшему, вдруг прозревшему миру…

***
Как жук, постаревший и подслеповатый, залетел-таки снова в тюрьму.  По малому делу залетел Великий – не смог в очередной раз не украсть то, что очень плохо лежало в занюханной фруктовой лавчонке…
Залетел, как жук, заплутавший среди медовых палисадов, залетает в жилую форточку, которая вдруг захлопывается коварным ветерком…
Залетел в узилище. И очень тосковал там.
Болел. Всё болело внутри… а врачей толковых нет. Как быть?
И снизошла потрясающая мысль – внутри человека ничего нет!
Следовательно, и болеть нечему…
Что самое интересное – ведь помогла эта мысль, да как! Боль отпустила. И не возвращалась потом весь оставшийся срок.

***
…………………………………………………………………………
…до свиданья, жизнь, окаянная,
Прощевай, злодей собутыльник!
Здравствуй, утро моё покаянное,
Здравствуй, белый мой брат, холодильник...»
(Из покаянных заплачек)

***
…и там же, в узилище, пришло объяснение всей жизни – почему его не берут ни в ад, ни в рай, а держат, всё держат и держат на этой, совсем несчастливой для него земле.
Он понял, что человек – ракета!
В любой ракете есть топливо – рассудил Великий – и пока человек (та же, блин, ракета) не выработает весь запас горючего, его не отпустят никуда: ни вверх, ни вниз. Это касается и детей – один изработал топливо мгновенно, мощно, и его – забирают…куда?  Богу ведомо.
Другой сто лет мыкается на земле. И хотел бы уйти, ан нетушки. Плачет, хнычет. Не  изработал топлива, соплива…– сопла слабые, узкие…
Живи и не ропщи, сволочь!..

***
Неандерталец бы так не подумал…

***
Вру!
Именно так бы и подумал Неандерталец.

***
Из тюремных сетований и кошмаров Великого:

«...если это смеpть, зачем теснилась
В обpазе мужском? Зачем клонилась
К свету и pадела обо мне?
Если жизнь – зачем лгала и длилась?
...дpожь, pастяжка pёбеp, чья-то милость,
И пеpеговоpы – как во сне...
Боже мой, зачем он был так важен,
Так велеpечив, так многосложен,
Пpавотой изгажен и ничтожен?
Я же пpогоpал в дpугом огне!
Я же помню, уговоp был слажен
Пpо дpугое!.. И во мне ещё
Что-то билось, что-то гоpячо
Клокотало, будто в недpах скважин –
Гоpячо!.. И Свет – косая сажень –
Молча пеpекинул за плечо
Жизнь мою...
Кабы ещё и всажен
В нужный паз...
Ну, да и так ничо...»

* * *

Лицемеры

«Это ль не апофеоз, это ль не гимн лицемерию?» – вопросил однажды Великий.
И – рассказал.
«На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть. Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия допустимо предпринять.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих бесчинствует. Издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…
Вот такой случай». – Подытоживал важно Великий.

***
Ненаучное дополнение Великого к частной теории относительности – относительно  к вопросу расстояния между М. и Ж:

«От каблука мадамова
До яблока адамова
Всего один шажок:
Возьмёт за горло сученька
Горяченька, подлюченька,
Улыбкой подкаблучника
Разлыбишься, дружок…»

***
Самодиагноз-резюме:

«Вот и вырос. Стал большой и глупый.
Мирно возрос на благотворной почве идиотизма».


Индюк думал…

Идиотизма мирного свойства Великому явно недоставало. И он, как человек великого и проницательного ума, осознавал это с младых ногтей. Но сносило его на пути буйные, невразумительные, переносящие порой за грань криминала.
И он весьма скорбел. Жизнь его, промысленная где-то в горних сферах не иначе, наверное, как житие, змеилась и пласталась пыльным долом.
Ему была предначертана судьба юродивого или блаженного, из тех, коим внимают люди, чтут и превозносят, многозначительно трактуют слова, поступки. И даже создают иконы для вящего прославления.
Увы, жизнь не дотягивала до жития. Была равновелика житию, но в каком-то очень уж диковинном изводе. Скорее всего, они тянулась параллельно, две эти линии – одна видимая и грубая, другая нежная и незримая. Простирались своей единосущностью в бесконечное нечто, и всё никак не могли пересечься.
То, что они где-нибудь пересекутся, факт для меня настолько несомненный, что просто не хочется напрягать излишними уверениями. Вот, собираю, воссоздаю по крупицам пунктирную карту жизни, в которой он жаждал лишь мира, творчества, любви. Не его вина, что жизнь постоянно оказывалась грубее…

***
Когда Великий узнал (в последние школьные годы), что стихи бывают не только длинные и противные, которые заставляют зубрить, спросил обнадёженно: «А сколько, минимум, строк бывает для счастья?..».
Я ответил – «Три».
И объяснил, что есть в стране Японии Танкисты и Хоккеисты. Танкисты пишут пять строк, Хоккеисты три. Произведения в этом стиле и размере называются  соответственно «Танка» и «Хокку». Дал почитать антологию японской лирики.
Танкисты Великого почему-то не заинтересовали. А вот хоккеистами очень даже увлёкся. И много чего насочинял.
Для начала составил коротенькое лирическое с длинным названием:
Проходя по шумному городу, вижу одиноко грустящую девушку

«Сердце сжалось от нежности.
Среди гвалта и сумасшествия, на одинокой скамейке –
Русая тишина».
Я похвалил.
Великий вдохновился и – записал!..

***
Через месяц принёс мешок трёхстиший, которые трудно было отнести к образцовому стилю «Хокку», ибо ни слоговых, ни ударных законов там не соблюдалось. Да и тематика была слишком уж не японская, не созерцательная… а порою даже и похабненькая…
Что тут попишешь? Русским был до мозга костей.
Вдохновлённый похвалой, вознёсся в гибельные выси и сочинил песнь-хвалу самому себе под названием «Певчий гад»:

«Я в лавровой опочивальне
Хочу на лаврах почивать,
Обрыдло в спальне-ночевальне,
Как всяко быдло, ночевать.
Я представляю: вот кровать,
Увитая роскошным лавром,
На ней двум-трём пригожим лярвам
Вольготно будет мне давать
Сопеть в обнимку с ними рядом,
И просыпаться, и любить
Всегда самим собою быть,
А не каким-то певчим гадом.
Я заслужил! Я не охально
Такую требую кровать,
Я жить хочу опочивально!
Хочу на лаврах почивать!
Мне надоело воровать,
Из воздуха стяжая славу,
Я славой отравил державу,
И лавра сладкую отраву,
Герой и буй, хочу впивать!»

***
И всё же самое чудовищное из гадовых сочинений-трёхстиший я отметил и запомнил. Запомнил именно в силу его чудовищности и русскости. Да оно так и называлось: «Русское хокку». Вот:

«Осень…
Усы падают
В суп…»

А ещё запомнилось «Утреннее хокку»:

«По чёрной зеркальной глади
Белые скользят облака…
Кофе пью на балконе!»

***
Хорошо запоминать, иногда и записывать – пусть глупое – о быстротекущей…

***
На уроке литературы, при обсуждении Главной Глыбы – «Войны и мира», учительша попросила кратко сформулировать замысел и сюжет великого романа. Глупее, кажется, нельзя придумать.
Великий придумал.
Зарылся пятернёй в рыжие, ещё вполне кучерявые волосы на бедовой своей  голове, задумчиво устремил карие глаза в старый дощатый потолок, по которому оборванной струной завивалась электропроводка, и рек:

«Болконский князь был старый
И молодой,
Один владел гитарой,
Другой дудой…»

Докончить импровизацию, а по сути литературоведческую экспертизу романа не дал истерический визг халдейши: «Вон, вон из класса, сволочь!.. К директору!.. И ни с родителями, ни без родителей не появляйся больше... никогда!..».
Но директриса простила. Эта сочная дама, по счастливому стечению обстоятельств, недавно познакомилась на курорте с громадным папулей идиота, воспоминания, видимо, остались не самые плохие, и она решила не омрачать их пошлым изгнанием отпрыска…
И он всё-таки закончил школу. Пусть и с немалым опозданием…

***
И не просто закончил, а сумел обозлить халдейшу ещё круче, чем в прошлый раз. Что особенно примечательно, полем битвы оказался всё тот же многострадальный Толстой, которого боготворила халдейша и всячески старалась впарить его в значительно большем объёме, нежели требовала программа.
Имела однажды неосторожность доверительно поинтересоваться у класса: какой из романов гиганта им более всего люб? Класс настороженно молчал. Но Отважный Великий не мог упустить такой удачи – бойцовски вскочил из-за парты и отчеканил:
«Анна и Каренина!»
– «Что-о-о? – изумлённо завыла несчастная и, наливаясь багрянцем,  простонала коронное – вон, вон, вон из класса!..»
Стон был охотно удовлетворён. Но уже на самом пороге, приоткрывши дверь, Великий, выдохнув всенепременное «Гы-ы-ы…», победно прохрипел на весь грохочущий, мощно резонирующий пустотами коридор:
«И – Вронская!..»
Это было настолько дико и ошеломительно для бедной учительницы литературы, что она даже не стала выносить исторический факт на педсовет. А посему, посильно латая дыры Истории, мы вынуждены честно воспроизвести его здесь. Из песни слова не выбросишь. А это, согласитесь, была не худшая, хотя и сдобренная изрядной долею хрипотцы, песня.

***
Ровесниц своих постаревший Великий вспоминал со слезой. И плакал, и воздыхал,
и сожалел об утраченном. О якобы утраченном. Ибо любил лишь Тоньку. Но всё же выдохнул:

«…уже не потянешь любую подряд
В театр, в подворотню, в кусты,
Про девушек наших уже говорят:
«Со следами былой красоты!..»

И выдохнул, и выдавил ещё:

«И всё равно я выпью – За!
За негу ног и милых рук,
За бесшабашные глаза
Климактерических подруг!..»

***

Врал. Любил только Тоньку. Но врал…

***
Увлёкся сочинением частушек. И, поскольку писал целыми мешками когда заводился, решил послать их на конкурс в Литинститут. Бедный, бедный… хотел сделать мне сюрприз, прийти победителем, но…
Затесались там частушки не шибко пристойные. Они заведомо не могли пройти строгую советскую комиссию:

«Бывает нежное г…,
Бывает грубое оно…
О чём беседовать с любимой
Мне абсолютно всё равно».

***
Ничего, умный человек порвал бы втихаря опус. Но там были не только непристойности. Решил позаигрывать с уважаемым учреждением, отличавшимся даже в советское время некоторым либерализмом. А посему присовокупил частушку, якобы от лица разочарованной девушки:

«Мой милёнок, проститут,
Поступал в Литинститут,
В рифму врал, душой и телом
Торговал и там, и тут…»

«Индюк думал, да в суп попал» – вот уж это тот самый случай. Заигрывание было заведомо жалким. Да и плачевным в итоге. 
После этого он слова доброго не сказал  ни про «творческий вуз», ни про девушек. Закурил горькую, дешёвую сигарету «Архар», да и побрёл восвояси…

…и побрёл Дурак-Иван,
Дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать,
Камни во поле пинать…

***
Физиология


– «Молилась ли ты на хрен, Дездемона?..»

***
Нашлась запись в тетрадке Великого. Не очень пристойная, но, видимо, предельно искренняя. Как последняя «Правда Жизни». Сделана была, похоже (после сопоставления некоторых дат и событий) в пограничной ситуации: где-то после разрыва с любимой, попыткой суицида и тюрьмой. А скорее всего, прямо в тюрьме. Ибо клочок мятой бумажки был вклеен в тетрадку явно после отсидки – там тетрадок не положено. Всего одна строфа, но в неё вместилась вся боль Великого Неандертальца, боль и обида за такой неправильный мир!..

«И понял я, что я с собою дружен,
И понял я, что мне никто не нужен,
Ни терпкий х…, ни сладкая п…
Я сам в себе. И я в себе всегда»

***
И ещё приписка снизу:

«Есть стихи – стихия.
Есть – поисковая система».

***
Из «гордынок» Великого:

«Беда в том, что я не талантлив, а гениален. Это плохо «срастается» на земле. Читайте, скоты, стихотворение Бодлера «Альбатрос». Там о больших крыльях, мешающих ходить по земле… я птица с большими крыльями!..»

***
…когда Великий, в ряду многих испытуемых в зоне, задался ехидным вопросцем умного начальника, его логической ловушкой: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом, то лишь он, в силу природно чистого идиотизма, единственный разрешил неразрешимую, казалось, апорию. И ответил храбро:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего маньяка…».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён из карцера на общие основания.


***
Из творческой биографии:
«О, нежная, нежная...
Всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная,
О, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул
И упал с унитаза!!!..»

***
Вообще тема физиологических конфузов преследовала Великого по всей его выдающейся жизни. Ну не мог же он, никак не мог не отразить эту тему в творчестве!
Нашлась миниатюрка (или обрывок?) среди рукописей, которую можно принять как один из фактов личной биографии Великого. А можно и не принять. Непонятно вот что – зачем она писана в третьем лице?..
По некотором размышлении можно прийти к следующему выводу: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но – застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости) Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что давало известную раскрепощённость и остранённость. – При всей нелепой высокопарности изложения некоторых моментов. Взгляд, так сказать, сверху. Итак:

«Чудо объяснения в любви»

«…увлекши, наконец, в лесопарк подругу (к облику ея и, возможно, душевных качеств ея же питалась давнишняя страсть, как и страстное  желание объясниться в этой страсти), испытывая мучительные, как всегда в таких случаях невовре¬мя, позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное чудо.
Дисло¬кация преддверия чуда:
Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Мечтательно озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…
Они эле¬гически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны...
Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханьями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное ос¬вобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны ствола), речевые паузы становят¬ся  всё реже, взволнованные задыхания глуше, тон объяснения в любви  уверенней, вдохновенней…
И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута) – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению к Ней………………………………..
………Решительное Объяснение принято! Жаркий, свободный ото всего поцелуй.......................
……………………………………………………………………………………………………..
Они жили долго и счастливо.
И едва не умерли в один день. – В день, когда он рискнул рассказать ей всё о том самом «чуде»...
…………………………………………………………………………………..
………………………………………………..обошлось………………………
…………………………………………………………………………………...
Да и где их набраться, общественных туалетов, особенно в пиковые мгновения ?»

***
          Из маньякиады:
«…как на неё в ночной глуши наеду,
Как фарами в несчастную нацелюсь!..
– Подайте баболюбу и людоеду
На «Виагру» и вставную челюсть…»

***

Из выкликов и «озарелий» Великого:

***
«Харизма? Пожалуйста: Ремембе – в харю. Мамбе – в рог!..»

***
…эка шишка ананас!

***
Кол – стул мазохиста.

***
Художник и совесть… дичь! Это – про нехудожников.

***
«…так, сосок помещая
На зуб,
В виноград превращая
Изюм,
Время вспять обращая…
На ум
Ничего не приходит… прости, читатель. ПОКА ничего…

(Из апории про физиологическую обратимость времени.)
………………………………………………………………………………..

Недоперепой

…последние школьные полгода Великий провёл в ПТУ. Решил выучиться на сварщика и заработать толику денег, дабы не зависеть от папули: снять жильё и пригласить возлюбленную для совместного проживания. О чём и предупредил. Она высокомерно, но весьма туманно кивнула, что было принято Великим за высокое согласие.

***
Выучился, проработал три дня на стройке. Посадил зрение «зайцами» от электросварки и, с понесением ущерба здоровью, вернулся в школу. Возлюбленная не выразила эмоций. Царственная её натура ещё не была подкошена знаменитым объяснением в любви (да-да, тем самым падением в сортире), и она ещё не стала безусловной любовницей Великого. Просто молча пустила за свою парту. Но…

***
Слышу, как они бьют, старинные часы со звоном, бьют издалека, с закопчённых стен незабвенного ПТУ, слышу…
В день окончания Великий выпил хорошо. Но мало. Ещё мало, но деньги уже кончились.
Вернулся в родное ПТУ, стащил настенные часы и пошёл продавать за советские деньги в советские же учреждения. Вначале в те, что поближе. Просил пятёрку… уступал за четыре рубля… нигде не брали. Пришлось поневоле расширить поисковый круг сбычи краденого. Не брали, козлы, нигде. А часы были хорошие, старинные, с нежным таким звоном, без истерики…

***
Нарезав дурные круги, пьяненький, неосознанно вернулся в родимое ПТУ и, шатаясь, по узеньким слепым коридорчикам забрёл-таки в незнакомый прежде директорский кабинет. Да и что там было делать во время учёбного процесса?  И кабинет незнакомый, и директора не шибко помнил, и вообще…

***
«…эка водочка хулиганила,
Зрак запойчиком припоганила…»

***
В полутьме кабинета, не признав с недоперепоя  директора, два часа тому назад лично вручившего ему, уже весёлому, диплом об окончании курсов сварщиков, предложил часы за трояк.
Тот опупел и набычился. Что было принято Великим за начало торга. Надувшись для приличия и скорчив рожу, сбавил цену. Просил 2р.87коп. – сакральную цифру советских времён: ровно полкило водки...

***
«Чтой-то друзья застрадали запоями,
Чтой-то пошло непонятное тут,
Ой, закуплю я бухла, и завою я,
И побреду на последний редут…»

***
Что характерно, директор даже не закричал, не вызвал милицию. – Часы-то по факту находились в здании, следовательно кражи, как таковой, не было! Попытался только отобрать диплом, но… тут до Великого допёрло.
Схватившись за сердце (там в нагрудном кармане похрустывал новенький диплом), бросив часы на стол директора, рванул по коридорчикам прочь…

***
…заблудившийся запой…

***
Время очнулось и двигнулось дале – легендарные часы продолжили на родной стене ПТУ  старинный свой, нежный, размеренный бой для новых и новых поколений...
Пока не грянула перестройка и не прикрыли к свиньям собачьим все эти великие заведения, кузницы молодёжи.

***
По лестнице Эскимоса


«Пепел» и «Коммунист» – два великих фильма с великолепными актёрами. И даже в названиях фильмов два пути: Путь Польши и Путь России. Но…
«Мы пулю в говно превратили…» – грустно пел Великий. И ещё грустней добавлял: были Строители, стали «застройщики»…

***
Из «Наблюдизмов»:
О мужике, затюканном бабами: жёнами, тёщами, дочами:
«Жизни его не поняли!..»
«…и – наступил на горло собственному пенису…»

***
А не надо пугать мужика!
(Коммент к наблюдизмам о затюканном)

***

Поняли встречные главное: Великий прост, чист душою. Не столько даже поняли, сколько почуяли – тут что-то иное… таких не бывает. Но вот, встретился, однако, и видно его всего насквозь, точно ягоду виноградную на просвет: тёмные там только косточки, а всё остальное светлое, прозрачное, прекрасное…
Понимали, такое не поддаётся ранжиру, но определить простым словом Неандерталец не осмеливались. А произнеси бы слово – и суть ясна.

***
Молодой советский идиот  задал молодым же, но сильно уже траченным в знаменитой пивной завсегдатаям дремучий, густо-мохнатый вопрос. Взойдя, так сказать, на кафедру – верхнюю ступеньку зала – вопросил громогласно: «Что есть самое эротичное место в теле?.. Молчите, профаны? Не знаете! А если знаете, совсем не то. Расхожее знаете. А я отвечу истинно! Хотите?..»
 Зал, естественно, хотел. Особенно истинного и, как всегда у Великого, – непредсказуемого ответа. Хотел и получил:
«Голова! Почему голова, спросят тупые? Самое волосатое место!..
Для наитупейших изъясняюсь учёно – центральная нервная система, находящаяся в голове, подаёт тому, о чём вы пошло подумали, эротические и силовые сигналы. Именно голова. Остальное – физологический акт. Механика любви, так сказать. Вот...»
               Пивная захлопала, а потом, естественно, захлюпала недопитым пивом, зачавкала недоеденной рыбой и замахала Великому: подходи, мол, угощайся. Хорошо, мол, наблюл. Заслужил, рванина...

***
Наблюл Великий: Чингиз Айтматов, однако, в профиль похож на Ацтека. Да и не только в профиль. Всем обликом своим…
И задался вопросом Великий, почему это восточный, сугубо материковый человек настолько схож с людьми, издревле обитавшими на другом континенте? Киргизы, они откуда? – Вопросил себя самого и стал искать самодельный ответ.
Не поленился, залез в историческую библиотеку, и открыл там потрясающий для себя факт: киргизы – выходцы из Америки! И письменность у них была орхоно-енисейская, и пронесли они свой великий эпос «Манас» (самый большой в мире!) в устной памяти масанчи, потомственных исполнителей своего эпоса, от самой Аляски – через Чукотку, Эвенкию, енисейские просторы, сквозь все средне-русские возвышенности и равнины – аж до самого восточного края российской империи. Мешались по пути со всеми, особенно со степняками-казахами. И много в том преуспели.
Так много, что европейский глаз не отличит ныне киргиза от казаха. Хотя это  разные народы. Казахи – исконные степняки, половцы. Их прежде звали кайсаками (знаменитая киргиз-кайсацкая орда). И слово казах отличается от слова казак всего одной буквой. А суть едина – вольный человек. Казахи даже не имели права быть в Империи крепостными. Сомнительная привилегия по тем временам, но о ней Великий не стал распространяться.
А вот киргиз, он иной. Этот небольшой народ с большущим эпосом так и звали на Руси – дикокаменные, горные киргизы. Казахов же, внося небрежность и обывательскую путаницу в этнонимы, звали тогда степными киргизами.
Но что воистину потрясло пытливого, так это открывшийся ему географический факт – прежде не было двух полушарий земли! Была – Пангейя. И прародина тех же ацтеков, как и многих других индейских народов, оказывается – наша северная земля. Наши родимые чукчи, эвенки, эскимосы намного древнее американских индейцев, которые посуху (по добру или нет – вопрос открытый) откочевали в Америку, которой ещё не было как отдельного материка.
Как не было океана меж двух растрескавшихся глыб, поделённых позднее на северное и южное полушария. Так что это они, индейцы, потомки наших эскимосов, а не наоборот. И не случайно – возликовал Великий! – Айтматов похож на ацтека. А если присмотреться, и не один он…
Да кто на кого похож?! – Спросим возмущённо в свете открытий Великого. Кто древнее, «ихнии» индейцы, или «наши» киргизы, почему-то опять в своё время ушедшие из Америки и пронесшие в устной памяти масанчи – через весь материк! – Самый громадный и таинственный эпос?
Восточные народы вообще сильно перемешаны. Почти все. А точнее, имеют общий корень, не слишком кардинально разветвившийся. Недаром индейцев и японцев в  отечественном кино играют наши азиаты. Киношникам, слава Богу, ходить далеко не надо…
Только вот японцы сильно оторвались от мифологических корней, стали техногенной нацией, этаким интерфейсом меж Востоком и Западом. Их легко и приятно читать – всё сжато, красиво упаковано, хорошо адаптировано к европейской психологии. Не то, что дремучий и тёмный Китай – мозги сломаешь над их великими романами, а главной ноты всё равно не уловишь…
О. Великий, да будут благословенны твои поиски и открытия!.. Если они найдутся, конечно, ещё и ещё в твоих залежалых рукописях.

***
«…по лестнице Эскимоса идёт Акутогава.
Идёт гордо, твёрдо, но – падает…»
(Из бредней Великого.)

***
– Я японец…
            – Я не понял…

***
«…а среди сумасшедших бредней, однако, планы мира проглядывают…»
(Из самомнений Великого)

***
«Еврей бьётся за Букву.
                Русский бьётся за Слово.
                Человек – за Целое».
                (Из максим Великого)

Тут время бессильно. Это – рубилом на камне.

***
                Антиповесть «Крест и выкрест»

***

Хмель

«У женщины мозга меньше. Зато п… больше» – говаривал с туманной значительностию Великий, а потом добавлял грустный, раздумчивый комментарий –
«Нас всех имеют... нас всех, в широчайшем смысле, – е…т. Но женщин больше…»
К самому же предмету вожделения обращался с почтительностию: 
«Госпожа Гениталия».

***
…некоторые – урчат.

***
«Я жизнь свою провёл под идеалом,
Как монумент, покрытый одеялом.
Его сорвут, когда придёт пора,
И грянет площадь дикое «Ур-ра!..»»
(Из грезофарсов Великого)

***
…одним-единственным словом удалось Великому определить Русскую Идею. И это определение было признано самым глубоким на всемирном, тайном форуме неандертальцев.
«Русская Идея? Пожалуйста. – Хмель. Одно слово. Слово не только пьяное, но и метафизическое. Утопии, мечты, прекрасное будущее… – Хмель.
А грандиознейшая русская Революция, потрясшая весь ахнувший мир чаяньем Мировой Справедливости, это ль не Хмель? Кому ещё, «тверёзому», такое под силу? Такого размаха и удали, подвига самоотречения и возмездия одновременно нет, не было больше нигде, никогда на земле!
Вот так вот, сволочь мировая!..»

***
Из воспоминаний о торговых сделках:
«У меня было шило,
У тебя было мыло,
Но тебе было мало,
А мне мало не было…»

***
…немногословен и благословен.


***
– «Пушкин, Пушкин, а был ли зайчик?..» (наверно, тот самый, перебежавший дорогу к декабристам) – бубнил себе под нос Великий на уроках литературы, чем неизменно бесил халдейшу. Одним разом попирал двух  любимых халдейшей классиков – Пушкина (с его полумифическим зайчиком, перебежавшем дорогу к декабристам) и Горького с его знаменитым – «А был ли мальчик?..»
Ехиден Великий. С младых ногтей.

***
«…гадать по картам? По руке?
Тоска всё зеленей, всё гуще.
Я влип, запутался в тоске,
Как таракан в кофейной гуще…»

***
Из проектов Великого:

«Кто, в гроб сходя, тебя благословил?
Меня – никто. Недоставало гроба?
Или того, который в гроб сходил?
Ответ один: отсутствовали оба.
Ответ один? Пускай ответ один,
Мы постулат единый утвердим,
Чтоб, в гроб сходя, изволил каждый жлоб
Составить циркуляр: «Постановляю! –
Такого-то, в уме и здравьи, в гроб
Я, имярек, сходя, благословляю!»

Так будет хорошо».

***
«Считайте меня человеком!.. –  воскликнул высокотеатральный, напутствуя себя перед выходом в мир, на арену,  бой, битву. Но сардоническая при этом усмешка предательски выдала – скривила рожу, губы,  облик. И Великоий понял, и дриснул, и выдавил  напоследок: «Что вряд ли… но всё же…»

***
Э-эх, потянуло, потянуло, повело-о!..

* * * 
Приснилось Великому нечто Державное.
  Учредили орден: «Товарищ Тигра». – За храбрость.
                Назначили: «День Гордости». – За  всё.

***
«…всю жизнь учусь, такое дело,
Достоинству души и тела,
Самостоянию ума. –
Не отводить глаза при встрече,
Медоточивы слыша речи,
Поддакивать. Но не весьма»
(Из назиданий)

***
Тараканы и беллетристы

***
Из философских «озарелий» Великого:

«Мир идей – мир тараканов. У писателя в голове – тараканы. У беллетриста – дезинфицировано. Беллетриста любит публика, любит редактор, он – чист, он всегда в формате. А писателю нужно сначала своих тараканов «снюхать» с тараканами редактора, а потом издателя. А потом с тараканами читателя. Это сложно, мир идей…».

***
«…сколько раз ночью на кухне наблюдал: на белом холодильнике с двух сторон сбегаются два таракана… усиками обнюхают, «вычислят» друг друга – и разбегаются. Это значит: не поняли друг друга писатель и редактор. А два других сбегутся, обнюхают – и побежа-али рядышком, в одну сторонку! Читай: «Рукопись  пошла». А уже дальше – суд читателя: примут ли таракана-писателя орды читательских тараканов, нет ли?
Белое пространство холодильника, белое пространство писательского листа, и – схватка тараканов»

***
…пляшет на столе таракан,
Пляшет таракан на столе,
То чечётка, то канкан,
Ух ты!..

***
«…и все эти «тараканьи терзанья» – помимо таланта. Дополнительные принципы «приятия-неприятия» писателя. Не высокое понятие – «Он (везунчик-беллетрист) Высшим силам угоден» (или – неугоден), а вот такое, низкое: тараканы на белом холодильнике… или на столе…
А тараканы ведь и летать умеют… рыженькие такие, лёгонькие… космические твари! Они всё пережили, всех пережили, и «ядерную зиму» переживут – единственные, кроме клещей и вирусов...»

***
«…и вообще – вопрошал возмущённо Великий – кто сказал, что человек царь земли, мера всех вещей, пуп вселенной? Декарт, наверно… не то Протагор… козлы, короче.
А вот таракану наплевать – он и древний землянин, и космический пришелец.
У-у, как антеннами волны ловит!..»

***

«Поэт – гермафродит. – Наблюл Великий. И в любимой пивной громогласно развивал наблюдённое: и логика часто женская и чувства нередко мужские. И то, и сё – называется. Только так, в целости доисторической, жив Поэт. Да и не только поэт, любой художник гермафродит по сути… по самой глубинной сути! Иначе – не поэт, не художник. Ремесленник. Толстой, кабы не становился иногда Карениной (али Вронской), не нарисовал бы столь убедительно, словно изнутри самого женского чрева, страсти её, капризы, закидоны, роды… ну и прочее бабье. 
Мифологический прообраз поэта – античный бог, сын Гермеса и Афродиты – Гермафродит. Он видел, чуял в себе оба начала: мужское, женское. При желании мог быть обоими. Кабы художник по натуре не был таков, не написал бы настоящей лирики, хоть от лица (иногда – вагины) женщины, хоть от головы (иногда – головки) мужчины.
Но женщин больше. Живут они дольше. Вагина мощнее простаты. Особливо ныне. Потому и пишут больше.  И совокупляются хоть до ста лет, хоть до ста восьмидесяти, до самого предсмертного вздоха. Богатые самки покупают самцов,  небогатые собак. У мужчины последней умирает – надежда. У женщины – вагина.
Вагина Царица земли!» –
Торжественно восклицал, вовторяясь, впрочем, Великий. Утверждаясь в себе. И завершал очередной факультатив, и сходил с кафедры знаменитой пивной – на арену, в зал, к обожателям, супротивникам, слушателям и зрителям оной.

***
Попав однажды в библиотеку, Великий пристрастился к сложным  вопросам. Особенно литературного свойства. И вот что однажды выдал (нашлось среди потускневших разрозненных рукописей):

«Мужское и женское»

«…споры бывают разные – заурядные, тут же стирающиеся в памяти. Бывают споры «так себе», – от не фиг делать.
Но бывают и судьбоносные. Вот один такой, –  не спор даже, а словесное и мысленное сражение 18 века – сражение Ломоносова и Сумарокова, растянувшееся на десятилетия. Об чём спор? А так, о «пустячке» – о четырёхстопном ямбе. Это потом, после Пушкина четырёхстопный ямб с женской рифмой, «онегинский» ямб стал непререкаем в светской поэзии. Народная же плевать хотела и на силлабику, и на силлаботонику, и на всякие занюханные «размеры», «законы». Как дышится, так и пишется. И всегда была природной, органичной, в отличие от…
А тогда… тогда в светской поэзии всё неоднозначно было.
Только-только Тредиаковский и Ломоносов ввели силлаботонический стих (после полутора веков царствования в русской поэзии чудовищной польско-латинской силлабики, совершенно чуждой русскому уху), как тут же возник маленький, вздорный на первый взгляд, вопросец – а каким должен быть четырёхстопный ямб? С мужской рифмой, с женской?
Ломоносов утверджал –  непременно с мужской. И мощно подкреплял:

«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна».

Сумароков же «увлажнял» этот ямб женской рифмой. Не шибко талантливый, но многоучёный стихотворец, он всё-таки с помощью своих сторонников, поддержанных самой могучей, как всегда, женской образованной аудиторией, формально победил в этом долгом споре. И даже не столько он, сколько воистину раскрепощённый (не шибко чествуемый у нас в силу известных причин) Барков. Да-да, тот самый «похабник» Барков, чьи стихи бойко расходились в нелегальных списках. А был он фигурой значительной, членом Академии российской словесности, переводчиком Горация и проч. И самое грустное и знаменитое (надеемся, всего лишь  легенда), что осталось в памяти потомков: двустишие, свёрнутое трубочкой, найденное у него в заднем проходе, когда вытаскивали полуобгоревший труп поэта-самоубийцы из камина:

«И жил грешно,
И помер смешно».

Это, конечно, кроме бессмертного: «На передок все бабы слабы…»
Барков Барковым, но свободный его стих, как бы само собою минуя Хераскова, Сумарокова, того же Ломоносова, и даже Жуковского, перешёл, «привился» – мощно развился у Александра Сергеевича Пушкина. А про Баркова, прямого предшественника А.С.Пушкина,  даже в литературной энциклопедии сказано почти комическое: « Барков. Иван Семёнович (или Степанович?..)».
И вот, мраморная плита гениального «Евгения Онегина» словно бы насмерть придавила четырёхстопный ямб с мужской рифмой. И «бабье» пошло отмерять  своё торжественное восхождение по ступеням русской поэзии – до наших дней.
Не скоро опомнятся поэты, поймут, что не всё же называть Россию женщиной, матерью, девой, женой… как учудил Блок:

«О Русь моя, жена моя…»

Один только Лермонтов, кажется, с мощью, не уступающей пушкинской мощи, смог создать равноценный «Онегину» шедевр – поэму «Мцыри». Вот уж где сила и ясность «мужского» четырёхстопного ямба проступила во всей полноте и убедительности:

«Старик, я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас…»

А мы, поганцы, так привыкли к «сладостному» женскому:

«Мой дядя  самых честных правил,
Когда не в шутку занемог…»,

Так привыкли, что не осознаём своей скрытой (утраченной за «бабьей сладостью»?) силы – силы мужской.
Только вот я, неуч, не поленился прикинуть – сколько «мужских» стихов и песен в русской лирике и сколько «женских». Интересно? Пожалте:
 Процентов восемьдесят – «бабьи» вздохи и рыданья. Процентов двадцать - «мужской» рёв, рык, помахиванье «палицей»… навроде:

«Эх, дуби-инушка, ухнем…»

Судьбоносные споры случаются. Громкие. На всё духовное состояние страны влияют. Только редко слышим. Оттого и не понимаем – бабья мы страна, мужская?..
Редко, ох, редко…олухи!..»

***

                Ода пошлости

– «Ну, многоуважаемая рванина, что такое есть пошлость? – восходя на грязную кафедру знаменитой пивной, грозно вопросил Великий на очередном установочном общеобразовательном коллоквиуме, – что, что это есть, я вас спрашиваю?..»
Пивная умолкла, затихло хлюпанье и лакание пива. В кружках медленно оседала пена, пока оратор выдерживал многозначительную паузу. Выдержал и – резанул:
«Пошлость – наикратчайший путь к сердцам самых многочисленных и простодушных масс. Вот что это!»
«Развернись, развернись!..» – зашумела недоуменная публика. И стал Великий  разворачиваться, эффектно шурша невзрачною мысью по древу.
– «Есенина любим?»
            – «Любим, любим!.. не томи, поганец, гони мысь!..» – возроптала пивная..
- «А Высоцкого?»
- «Любим, любим!..»
– «А вот за Пошлость и любите! – рубанул Великий. Как и Есенина. Это два самых народных поэта. И стал разворачиваться дале:
Ну разве полюбили б Есенина за самые грубокие и таинственные его стихи, навроде:
«…о, если б прорасти глазами,
            Как эти листья, в глубину!..»?
Да ни в жись! Людям надо исхоженное, испешехоженное, пройденное всеми, знакомое до глубины души – каждому по отдельности и всем вместе – ПОШЛОЕ. Высокое Пошлое.
Ключом к разгадке могут стать строки Осипа Мандельштама:
«…всё было встарь, всё повторится снова,
И сладок нам лишь УЗНАВАНЬЯ МИГ…» – вот именно пошлое, пройденное, исхоженное, банальное царапает нам сердце. И только. Новизна требует труда, а здесь – простой и ясный подарок из прошлого. Как забытая мелодия детства, забытая и – вдруг – узнанная! И сердце радуется. Радуется мигу узнаванья. А оно – пройденное, испошленное тысячами следов, дорого, дороже любой «новизны». Ибо – своё, родное, всей шкурой прочувствованное. Как не любить эти пьяные всхлипы, слёзоньки, клятвы типа «Не забуду мать родную»? Как не любить, если ТЫ САМ такой! Как оно хорошо, это грубое всякое, на грани вульгарности даже, вроде:
«Сыпь, гармоника, сыпь моя частая,
Пей, выдра, пей!..
Мне бы лучше вон ту, сисястую,
Она глупей…» – Это да! Любят нечто максимально приближенное к простым и некрасивым, как сама «правда жизни» чувствам, инстинктам – вот что по-настоящему  дорого человеку, даже высокообразовнному. Человек любой – та же двуногая тварь, как и мильон лет нгазад. В нём же, родные вы мои, процентов восемьдесят – звериное, процентов двадцать – возвышенное… может быть, даже божеское. Нечего обольщаться насчёт себя, любимых»
– «А как же возвышенные, благородные, классические стихи, которые мы все зубрили в школе?» – попыталась, было, возразить медленно спивающаяся аудитория, до конца, впрочем, не растерявшая золотинок чистого детства, отблесков юности.
Великий был непреклонен.
– «Классика бессмертна. Но вот любят ли её? Чаще – уважают. А любят…
Возьмите прекрасные, безупречные стихи Ивана Бунина… лучше уже не может, кажется, быть, это ж само совершенство. Но вот пошлости ему недоставало… явно недоставало. Поэтому Буниным – восхищаются, Есенина – любят. Забреди случайно куда-нибудь ночью, в поле, на одинокий костерок, где пьют и греются незнакомые бомжи… что с тобой сделают? Могут прибить. А могут и пригласить к огоньку. Но что ты им дашь в ответ на добрый приём? Предложишь стихи почитать (что ещё лучше-то в такой стуации?). Послушают с удовольствием. Буниным восхитятся. А прочтёшь Есенина – сердца дрогнут. И нальют тебе стопочку. Вот разница. Причём Есенина любят все, от академика до дворника. Такая вот  Высокая Пошлость. И это не считая главного – его гениальности».
Аудитория, несколько посомневавшись, всё же скинулась и выставила ему, неопохмелённому, в очередной раз пару кружек свежего, советского, разливного жигулёвского пива…


Глубина выпитого измеряется…


 «…какие-то лунные шашни
В оконное лезут стекло,
И люди, как спящие башни,
Ворочаются тяжело.
С летательного аппарата
Летит золотое кольцо,
И кроличье – дегенерата –
Вытягивается лицо.
Ты понял? Прощай, безмятежность
Шататься и жить как во сне,
Прости, нездоровая нежность
К любовнице, детям, жене.
Ты понял? Не царственным было
Мерило всего, всех вещей,
А только гордыней дебила
Мерило урода, мерило
Тирана, крола, гамадрила,
Философа…  и вообще...»
(Вывод Великого, разочарованного в человечестве и «русском-неуслышанном» споре)

***
Из самобредней Великого:

– «Тыкву мне, тыкву! – крикнул Чацкий Золушке. – Манты с тыквой хочу!..  Уж полночь близится, а тыквы нет и нет!..»

***
       «Нет случайных совпадений на свете. Есть убедительные, и не очень» – изрекал Великий с кафедры в пивной. Когда же требовали  развёртывания этой, наверняка значительной, но смутной, а потому сомнительной апории, добавлял глубокомысленно:
«Частотностью поверяется убедительность, следовательно – истинность совпадений».
Внимающие путались и пугались ещё более. Тогда Великий сдувал, наконец, щёки, отбрасывал опостылевшие котурны, сгонял спесь с образованной, якобы, рожи, которую с годами стали украшать допотопные очки-велосипед, и нисходил с пьедестала.
Впрочем, вечные лоскуты изоленты, схватывавшей древние трещины на любимых исторических очках дедушки-академика, предательски подвергали сомнению его дипломированную учёность. И, тем не менее, он дорожил этой рухлядью, как памятью о знаменитом некогда деде, которого не знал, не видел, и потому любил. В отличие от тех, которых знал, видел воочию, и потому не любил.
Так американцы, лишённые родной и близкой истории, обожают динозавров. Зачем им какая-то мелкая цепь не столь давних событий? Они предпочитают – Событие, представленное ископаемыми реликтами. Они ведут прямо от них свою родословную, минуя кровные, но не очень приличные (в свете просвещения) связи с предками-бандитами, конквистадорами, истребителями великих древнеиндейских цивилизаций…

***
«Кто самая счастливая в России?» – спросили Великого. – Наморщился. Стали подсказывать – «Елизавета?.. Екатерина Великая?.. Галина Уланова?.. Алла Пугачёва?..» Схоркнул: «Чушь! Самая счастливая – Сидорова Коза. Уж так, видимо, драли, так драли! Доныне помнится…»

***

Из «гордынок Великого»:

«Я тупой и нечистый, меня женщины любят… а рефлексирующих и умных – вот уж не-етушки! Им, рефлексирующим и умным, подавай чистое животное. А женщины не всегда чисты и достойны таких. Женщины это чуют. Потому и не любят. Любят таких, как я».

***
Из мечт и фантазий Великого:

Я с лесбиянкой пить хочу,
Вползти к ней в душу крабом,
А после хлопнуть по плечу:
– «Ну что, айда по бабам?..»

***
…добрых – больше.

***
Принямши очередную пару пива, выставленную благодарными завсегдатаями знаменитой пивной, достойной отдельной повести, приюта для бомжей и безработных интеллектуалов, Великий резко менял тональность лекции и переходил почти что на феню. Ну, типа, мужики, я вам сейчас в натуре чисто конкретно объясню…
И ведь объяснял! Приводил простые примеры «из жизни», что дюже убеждало мужиков. В случае с апорией о частотности совпадений, просил, например, представить клавиатуру, неважно какую, от пишмашинки или компьютера. Просил вспомнить, как часто и чем они чистят клавиши.
Грамотные мужики вспоминали. В основном, конечно, чистили ваткой, смоченной дешёвым одеколоном. Тогда Великий задавал коронный вопрос – а какие буквы самые грязные? Всегда оказывалось, что самые частотно употребляемые и есть самые грязные.
«Значит это и есть главные буквы! И они – мафия. Грязная мафия среди букв!» – восклицал победоносный. Воцарялась восхищённая тишина, в которой слышалось лишь страстное лакание пива интеллектуальным чемпионом, завершавшееся многоутробным  и неизбывным «Гы-ы-ы…»
Но не быть ему Великим, кабы довольствовался лёгкой победой и останавливался на полпути. Шёл дальше.
«А какие клавиши самые чистые»? – Возносился и замирал в ожидании ответа. Самыми чистыми, естественно, оказывались самые редкоупотребляемые буквы.
«Значит, они и есть наш плебс, наш низший класс, которым вертят, как хотят,
мафиози, главнюки, олигархи алфавита» – выкрикивал напоследок Великий. И добавляя совсем уже лишнее: «Долой класс буржуев и мироедов!..», грузно покидал пивную.
В это время уже тянуло на крепкие напитки, следовало оставить место и силы…

***
Мне он поведал в тонкой беседе, что действительно мистику и неслучайность совпадений стал обнаруживать благодаря клавишам. Заметил однажды, что одна из не очень часто употребляемых букв, таких, например, как Ё или У, как Ч или Щ – тут же влекут за собою целую цепочку «родственников». Строки вдруг начинают ёкать и укать, а не только окать и акать. Начинают внезапно чокать, щебетать, шуршать. И так же внезапно прекращают. Опять идут сплошные «мафиози», «главнюки», «олигархи».
«Тут скрыт какой-то звукописный закон стайности, а может, магнитной связанности… но разгадать его я не не в силах!» – Заключал высокопарно.
И более всего сожалел о том, что не удаётся достойно завершить мистико-лингвистический спецкурс в любимой пивной…

***

Нашлось несколько отрывков из недописанной (или целиком не сохранившейся) баллады Великого.  Те канцоны из большого, по всей вероятности, произведения, что удалось восстановить по грязным отрывкам обёрточной бумаги, приводим:

Канцоны о глупой самоубийце
…………………………………………………………………………………..
…о ней мечтал один маньяк.
Она смеялась, забияка.
Тогда подсыпал он в коньяк…
И вдруг сбылись мечты ………………………………………………………………………………………………………её воспел один урод.
Она плевалась принародно.
Тогда он взял и сунул в рот…
И поступил неблагородно……………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………..
…ей грезил маленький вассал.
Малы ей показались грёзы.
Он увеличить приказал
Её долги, мозги и слёзы………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………….
…один маркиз глядел ей в низ.
Она мечтала, чтобы – в очи.
В итоге не дала. Короче:
«Угас маркиз» – рассказ в «Детгиз»……………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
…её любил один дебил.
Она дебила не любила.
За это он её убил…
А что дебилу делать было?
…………………………………………………………………………………………………….
…дебил… подумаешь, дебил…
Зачем она себя

***

Девизы Великого

«Распахаем пах любимых!..»

***
Из перлов:

«Когда ты набухаешь мной,
Я прозираю мир иной
Где воет, и бьётся, и корчится лира
В безумной, шершавой жемчужине мира…»

***
«Знающий не говорит.
Говорящий не знает…» – На Востоке, однако...

***
«Глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния». Кто сказал? Где?
Великий, однако. Здесь.

***
Из «гордынок»:
«Я очень глубоко рою, я очень мощно мыслю… но – плохо соображаю».

***
«Окончить миром войну, повернуться строем враг ко врагу, выставить задницы и –
пукнуть хором. Вот достойный апофеоз мира!» – Комментировал Великий фронтовые сводки со всех концов нелепо копошащегося мира.

***
«Я верхогляд. Презирайте меня, низкогляды, щелкопёры, борзописцы.
Поэт – верхогляд!».

***
…ушибленный о лобок.

***

Уборка мозга

«…на тpаве, где pека, у пивного лаpька
Волосата и дюжа Рука.
Спит Рука на тpаве, спит в большом pукаве,
К небольшой пpитулясь голове.
Хpап стоит над pекой – здесь поpядок такой –
И махнули на Руку pукой.
Знаменито лежит, слабый ум стоpожит,
След мокpицы по пальцам бежит.
Ты куpи, ты икай, губы в пену мокай,
А к Руке пpивыкай, пpивыкай,
У сохи, у станка  потpудилась века,
Пусть в траве отдыхает Рука,
Как же тут без Руки?..
Так лежит у pеки,
И давно, говоpят стаpики.
Редко-pедко – жидка – стукнет кpовь у виска,
Поистpатила pазум Башка,
Зато силу взяла, в кpепкий волос вошла,
Забурела Рука, зажила,
Её мышца длинна, мощь в кулак сведена,
Так вот и существует Она.
Для чего?.. Почему?.. Дела нет никому.
И сие непостижно уму…»

(Из эклог Великого о частях тела)

***
Доподлинно известно, были у него подобные сочинения про Ногу, про Трусы, про Перчатки… и многие другие предметы обихода. Пока не найдены. Обещали старые собутыльники прислать Сагу о потерянном Носке, но, видимо, забыли. А может, просто недосуг. Ждём-с…

* * *
А вообще мужчина – Неандерталец по сути. Женщина – изначально – кроманьонка. Она-то и дитём не была никогда. В ней сразу, от рождения – женщина. Самодовлеющее чрево, объемлющее миры…

***
«У Неандертальца всегда молода Душа.
У кроманьонки всегда молода П…»
(Малое открытие Великого)

***
Открытие побольше:

«Уборка мозга. Глубокая, почти хирургическая операция. Вот Я. Каждый вечер засыпаю в Старом мире и просыпаюсь в Новом. Только не осознаю этого. А мир ведь уже новый, другой! Только я этого не понимаю, не осознаю. Мне кажется, что жизнь длится, длится, длится… я старею, а она всё длится, длится, длится… чушь! Не она длится, а каждый день начинается Другая! Вот в чём фокус. И вот это бы суметь хоть однажды осознать, а не думать про бесконечно длящееся нечто…
Нет, просто необходима ежедневная, ежеутренняя Уборка Мозга!..»

***
«Любовь, это когда из П… яблоком пахнет» – рекоше Великий, раскуривая, по обыкновению, цигарку в любимой пивной, ставшей ему со временем настоящей кафедрой, где объяснял краснорожим собратам-сократам таинства бытия.
Непонятливому пояснял: «Надо так замучить бабу, чтобы яблоком запахло… а то что это, просто так? Это каждый смогёт. Не-ет, она, сука, скажет своё настоящее «Да» не словом, а телом. Только им.
Вот когда оттудова запахнет яблоком, значит – готова. Значит – любовь, за которую всё отдаст…»
И когда спрашивал непонятливый:
– А почему яблоком? Почему не арбузом? – Великий становился самонадеян и резок:
– В Раю не было арбуза! В раю было – Яблоко. Царственное Яблоко…»

***
Из задумок Великого:
 
«Благалище и Плакалище»
Из ненаписанного (или – ненайденного?) романа «Час пачкуна».

***
Из проектов:

Роман склеротика: «Фантомная память о Члене».
Великий в данном случае исходил из хреновенькой тезы:
«Член – полноправный доможилец. Следовательно, ему положены конкретные квадратные метры. Как всем проживающим. Ордер бы ему выписать, ордерочек такой…»

***

 «Нужно замучить красоту, чтобы извлечь из неё природный запах, цвет, вкус. И только потом эта мука переходит в слово, краски, музыку. «Красота – страшная сила». Страшная в самом прямом смысле слова, как в романе «Парфюмер…» –
Начитавшись «Иностранки», витийствовал Великий.

***
«Она, видите ли, дала… что за чушь?
Даёт – Мужик.
Она – берёт…»


«Мужчины – морщины.
Женщины – трещины…»

***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла-ла… –
Кроманьонцы.

***
Неандертальцы говорили медленно…

***
«Кто подумал о небесных блаженствах? Я подумал!» – Кичился Великий:
«А я себя сам
Катаю по небесам!..»
Вот.

***
Отрывки из цикла Великого «Там-там-там»:



«…там было всё окрест
Ранимо и светло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…»
………………………………………………………
«…там звали нужными людями
Любого, кто не ротозей,
Отпетых шкурников вождями,
А «кабыздохами» друзей…»
………………………………………………………..
 «Там, где лаптем щи хлебают,
Лыком шиты, на воде
Пишут вилами, лабают
Гулкой ложкой по балде,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы где……»
…………………………………………………………………
«…там большие гомосеки
Поприветствуют тебя,
Отведут до лесосеки,
Оприходуют, любя…»
…………………………………………………………………….
«...там всё изливалось лишь светом любви,
А мы их давили, бессмертные грозды,
И в нас, как за стёклами в жирной крови,
Купались холёные звёзды.
…купались и фыркали звёзды…»
…………………………………………………………………….

***
Из «озарелий»:

«От перемены мест слагаемых сумма изменяется. Сильно».
Кто сказал? Великий сказал.

***

Световид

…рекоше Великий о себе: лишь однажды в жизни был счастлив не как переменный ток, а как постоянный. И точно определил период постоянного счастья – с рождения до первого утренника в школе. До первого упития, похмелья и побега из дома на чердак.
С первого утренника пошли энергетические сбои, была повреждена тончайшая аура судьбы Великого и ток постоянного счастья, даже блаженства существования, сменился на переменный. То есть, счастье и потом возникало, но лишь проблесками. Быстро, чересчур поспешно гасло. Или, напротив, опасно искрило и замыкалось на себе, на обугленном сердце.
А в живом его ядре, в неоскорбляемой глубине сердца, несмотря ни на что, всегда сияли ласковым светом отблески милого детства. Они-то и согревали его в бездомьях, в узилищах: везде, где было тяжко и плохо. Давали энергию жить, творить, фонтанировать.
Я знал, он много писал о детстве, даже кое-что зачитывал мне, но сложилась ли цельная книга – не ведаю. А впрочем…

***
Восстанавливая хроники путаной жизни Великого, наткнулся однажды на розовые салфеточки, испещрённые бисерными буквицами. Я их и разобрать-то поначалу не мог. Но потом кое-что всё же разобрал. Это был детский лепет о том, как устраивался, развивался и познавался кроманьонский мир, куда случайно затесался Великий. О том, как всё начиналось, как продолжалось… и как (промыслительно) кончилось…
По тем отрывкам, что удалось разобрать, ясен примерный ход довольно-таки слабоумной мысли. Неясно другое: в младости ли это писано, в старости ли. А вообще – решил я в конце концов – какая разница? Недаром ведь – «Что млад, что стар…»
Но поскольку нашлась ещё одна, отдельно валявшаяся голубая салфеточка с крупной надписью славянской вязью, я и решил сделать её заголовком к этим отрывкам.
Итак:

Книга детства СВЕТОВИД

***          
…Точка, точка, запятая,
Минус, рожица кривая,
Палка, палка,
Огуречик,
Вот и вышел человечек…   

Вышел на крыльцо,
Глянул солнышку в лицо,
Рассиялся,
Рассмеялся,
И пошел по земле.
По большой, настоящей планете.

***
Закричал на бегу:
– Надышаться не могу!
И какое же вкусное небушко,
И какое же сладкое солнышко,
Синих воздухов –
От души!..

И глотал он всю жизнь
Без роздыха
Эти синие бублики воздуха,
И всю жизнь говорил:
– Хороши!


***
...Шёл-шёл по земле,
Глядь – стол.
А на столе
Хлеба целых два куска:
Белый и чёрный...
Человечек вздорный
Хочет склеить их бока,
Хлебы мнёт его рука,
Хлебы гладит рука,
Ладит их на века,
Приговаривает:
– Из одной земли,
Значит, как ни темни,
Значит, вроде родни,
Значит, корни одни...

Да, вишь, не сладятся они.


***
Всё глазел в вышину,
Тыкал пальцем в луну,
Масло слизывал с пальца тихонечко
И подлунное,
И подсолнечное.
До рассвета стоял и тыкал,
До рассвета лизал и хмыкал,
–  Хороша – говорил про луну.   
А как стало совсем уже рано,
Глядь, на пальце не масло – сметана.
– Ну и ну – говорил – ну и ну!

Это всё удивленья достойно.   

***
Заглянул человек в озерцо,   
Отразилось такое ж лицо,
Как и было на деле –
Всамделишное.               
Покачал человек головой,
Поразмыслил над синевой…
Никуда, однако, не денешься.   
Разбежался, нырнул.               
Вынырнул, не утонул!..

Стал к воде относиться с доверием.

***
Прыгнул, как дурачок.
Ощутил толчок. –
На планету опять приземлился.
Поначалу был глуп
И попробовал – вглубь.
Снова фокус не получился.
Походил, побродил,
– Значит так, рассудил:
Невозможно – вниз,
Невозможно – ввысь.               
Остаётся планетой бродить.
Побродив, можно так рассудить:
Зарывайся не зарывайся,
А от почвы не отрывайся!

***
Сунул руку в костёр.
Заорал:
– А-а, востёр!
Я с тобой не дружу за обиду!..
А потом поостыл,
Сердце поотогрел
И Обиде не подал виду:
– Сам совался без осторожности!
Впредь не будет такой оплошности…
И – погладил Огонь.
И сказала Ладонь:   
– Горячо,
Но ничо.               
Значит, будем друзья?
Значит, будем дружить
Ты да я?               
Так давай свою красную лапищу!

***
Шёл человек,
Прилёг.
А трава задышала жарко.
– Э-э, поди, не простой уголёк   
Раскалил тебя, стебелёк,
Тут – волшебная кочегарка!..   
Землю выкопал на вершок,      
Белый вытянул корешок,         
В дырку глазом одним посмотрел –
Чуть от зноя не угорел.               
– Вон откуда огонь свой посасываешь!

***
Шёл,      
А в упор
Толстый забор.
Лает забор,
Не пускает во двор...
– Здравствуй, Собака Собаковна!
Вот я пришел познакомиться,
За руку поздороваться,
Как говорится, представиться...
Только, вишь-ты, гремуч забор,
Только, слышь-ко, дремуч запор.
Ну, да что ж теперь? До свидания.
Не случилось у нас братания.
Разделила, мол, эволюция...
Вот такая нам резолюция.

***
– Нет, я съем свой куш,
А тебе, брат – шиш!
Не должон я солгать пред утробою.
Я и дать бы мог,
Да хорош кусок,
Укушу-ко я, знаешь, попробую...

Не гляди ты, тоска!
Ведь не жалко куска,
Да немного мне выпало хлебушка.
Пусть мой брат умрёт,
Пусть со мной живёт
Моя самая правая кривдушка.

***
Аты-баты,
Шли солдаты...
– Виноваты?
– Виноваты!
– Перед кем?
– Перед всем!
– Дураки вы совсем,
И чего ж вам горевать?
Вам не надо воевать
Просто-напросто...
– Ишь ты, умные какие!
Мы такие,
Мы сякие,
Нам не надо воевать...

А кто вас будет одевать,
А кто вас будет обувать,
А кто вас будет убивать
Просто-напросто?..

***
Самая большая планета – луна.
Самая большая любовь – тишина.
Самая печаль – полевая полынь
На пыльных губах Валуна.

Хочешь – уходи в голубую страну,
Хочешь – до зеркального блеска луну
Белым рукавом натирай,
Или – наполняй тишину,
Или – выбирай!..

Может быть, мы жили ещё при Луне?
Может быть, уже убывали во сне?
Кто же это сможет ещё за меня,
Кто бы это знал обо мне,
Жизнь мою заслоня?

Или я щемящей не знал тишины,
Если не играли со мной Валуны,
Или – можно всё, и я всё отворю,
Или не поверить мне люди вольны,
Если говорю:
Самая большая планета – луна,
Самая большая любовь – тишина,
Самая печаль – вековая полынь.

...полынь на губах Валуна.

***


Кур Пётр.
(поэма-гимн)

Нашёлся и прозопоэтический опус среди розовых салфеточек  Великого, испещрённых бисерным почерком. – «КУР  ПЁТР». Предположительно, создан  на Черноморье, где однажды отдыхал Великий  после непосильной работы на дальневосточной рыболовецкой плавбазе.
Хорошую зашиб деньгу. Половину, как водится, пропил  с товарищами. Не хотел, но пришлось. Об этом – отдельная история под названием: «Друзья у сберкассы» или «Девушка, ну, скорее!..». Последнее, уже как слоган, вошло в поговорку у собутыльников Великого. Ибо расширительный смысл выявлял дополнительное значение, а именно: «Девушка, ну, мы же не дети, оба прекрасно знаем, зачем пришли на танцы, чего медлить? Девушка, вон хорошие кусты, в парке темно… девушка, ну, скорее!..»…
Нет. Решительно нет.
Случай тут совершенно иной. Великий решил не пропивать заработанное, а перевести на аккредитив. И почти свершил задуманное! Но… девушка в окошке сберкассы вдруг прекратила работу, и занялась макияжем. Она прихорашивалась долго и тщательно на глазах у покорной очереди, где Великий стоял – первым! Люди терпели. Терпел Великий.
Терпел, терпел, терпел… пока в окошке сберкассы не замаячили грозные фигуры друзей с плавбазы. Они успели пропиться, искали добычу…
– Девушка, ну, скорее!.. – завыл несчастный, предвидя ужасающие последствия встречи с друзьями.
Увы, макияжная девушка успела перевести лишь половину суммы. Остальную пришлось разделить с товарищами и припортовыми шлюхами в кабаках. Но и оставшейся половины, полторы тысячи крепких советских рублей (громадная по тем временам сумма!) хватило на полноценный отдых в чудесной Балаклаве, где и был, скорее всего, создан перл «КУР ПЁТР».

***
«Кур Пётр ядрён.
Так ядрён и могуч, что имя ему не Петел, не Певень и, уж тем более, не какой-нибудь там петя-петушок, а именно что – Пётр.
Именно так – Кур Пётр!
       Он царь.
Он живет в своем обрешеченном курятнике истинно царски. Царски же выступает в свет, царски победно возвещает миру рассвет и так же, по-царски небрежно топчет  хохлаток.
Их у него четырнадцать.
И живут они в самом благословенном месте – в Крыму, в частном балаклавском доме, дворе… дворце!
Они – дворяне.
Впрочем, такие же дворяне, как их настоящие хозяева – люди, поселившиеся в этом домике и обихаживающие всех: кур, собак, кошек, равно как деревья, кустарники и цветы, волшебно озаряющие чудесный крымский дворик.
Дворик невелик, но хорош.
Он обнесён стеной из старинного таврского камня-дикаря, оплетён виноградными – в руку толщиной – лозами с нависающими на нежных пружинках-стебельках сочными, многорадужно зреющими гроздьями-гирями.
Он обдуваем свежайшим, с тонко-горчащим привкусом степной голубоватой полыни, киммерийским ветром, понизово несущимся вдоль всего побережья и завивающимся даже в частные дворики, обнесённые мощными каменными стенами…
Кур Петр не осознаёт, что он самый счастливый житель мира. Он это просто знает.
Знает твердо и окончательно.
Стоит разок поглядеть на его мощную, плавную поступь, и становится ясно – он воистину благословен, он до самых корней напоен благодатью, благостью, силой…               
Вот он провещал миру зарю, и хохлатки выходят вслед за ним из своего глухого кирпичного укрытия, оборудованного в каменной стене, выходят на зарешеченную сеткой-рабицей волю, на белый свет. Они все разные: несколько пеструшек, несколько белушек, несколько чернушек.
И Кур Петр топчет их всех.
Один.
Ах, как он их топчет, как топчет!..
Он воздымает свою мощную, мясистую, густо опушенную лапищу на уровень грудины и – ждёт. Он точно знает – всё это бабье, якобы независимое квохтанье, мельтешенье по периметру загончика не более чем показуха…
И точно. – Через минуту-другую щупленькая (в сравнении с Петром) пеструшечка на голеньких, как спички, гладеньких дамских ножках пробегая куда-то по своим таинственным делам, вдруг оказывается как раз под могучею лапою Петра…
«Не стой под грузом и стрелой» – это не для неё сказано. Она замирает, словно завороженная, и стоит как раз под грузной лапой Петра. И лапа небрежно, но дюже опускается на нее…
Боже мой, как она пурхается в железных когтях, как истошно припадает к землице, как стонет, как стонет!..
Поздно.
Кур Петр уже вогнал в неё молниеносную стрелу… он уже совершил своё благодатное дело, и теперь так же небрежно – лапой – отшвырнул в сторону счастливо оприходованную дурочку.
Она отряхивается в сторонке, удовлетворённо квохчет, и этак бочком-бочком семенит подалее от нетерпеливых товарок.
Теперь их очередь.
Петр уже вновь задирает ввысь мохнатую лапу и – ждёт…
И вот белушечка, спеша по каким-то своим неотложным делам, совершенно случайно оказывается ровно там же, где пару минут назад трепыхалась пеструшка.
Кур Петр не двигается с места.
Кур Петр основательно занял победоносный форпост и вовсе не собирается его покидать. «Не царское это дело за глупыми бабёшками гоняться, сами припожалуете» – читается во всём виде его, во всей важности его местоположения, в самой счастливой и гордой позиции его.
И вновь мощная мохнатая лапа опускается на –  чёрную уже теперь – хохлаточку.
И лапа придавливает её к земле…
Курочка трепыхается, выбрасывая из-под себя тоненькими ножонками прах, но лапа, но грузная лапа Петра неукоснительна и беспощадна…
Курочка замирает.
И вновь молниеносная стрела пронзает всё её трепещущее естество.
Дело сделано…
Кур Пётр опять стоит в изначальной позиции. Красно-рыжие его перья сверкают в разгорающейся заре, масляна бородушка вальяжно раскачивается из стороны в сторону, пунцовый гребешок изострён всеми стрелами в небеса, а гордый его глаз недвижно сверкающей бусиной устремлён куда-то в даль: за решётку, за виноградные плети, сквозь каменную стену… в даль, в даль, в даль… в невероятную, непостижимую, невозможную… невозможно прекрасную даль…
А курочки?
Как же, станет он обращать своё высокое внимание на какую-то квохчущую чепуху! Сами припожалуют. А он великодушно не откажет никому, не откажет ни одной из счастливых подданных своего гарема…
Так оно и есть. Воистину!
Часа не проходит, как все четырнадцать хохлаток оприходованы и начинены молниеносной, драгоценною зернью Петра.
Вяло, пьяновато побродив по обрешеченному загончику ещё с полчасика, все они – одна за другой – под молчаливым приглядом Петра заползают в своё каменное убежище и затихают…
Солнце уже в разгаре, крымский зной раскалившейся тушей наваливается на сад, на дом, на курятник, и Пётр, высоко и неторопливо выбрасывая пушистые ноги, шествует  по направлению к родимой щели в стене и тоже втискивается в неё.
Ему это посложнее, нежели тщедушным хохлаткам.
Он сначала втискивает в узковатую дыру одну половину мощного тулова, затем
отталкивается от земли ногою, и только тогда заволакивает внутрь вторую свою половину.
Далее – тишина.
Куры сыты, благостны, смиренны. Только радостное, победное квохтанье время от времени разряжает тишину уснувшего сада… это очередная несушка возвещает миру, что дело Петра бессмертно, что она, регулярно орошаемая доблестным мужичиной, в очередной раз скрутила и выкатила из себя великолепное яйцо – гладенькое, чистенькое, с изумительной тёмно-желтой начинкой, нежно обволокнутой жемчужно-серебристою влагой белка…
Кур Пётр, ты – Царь! Ты воистину Царь!!
Ты возвещаешь, ты даришь солнце птицам и людям, ты возрождаешь миры, и ты прав, прав, прав, ты вовеки благословен, о великий, о рыжий, о красный – о прекрасный, прекрасный, прекрасный
 Царь
Петр!!!


ЧУМАРИКИ

Что удумал Великий в последние времена пребывания в нашем измерении? Решил вот так, спроста: роли в истории России 20 века, особенно главные, исполняли политики, герои и военачальники. Но копнул глубже. Решил, что не столько они, сколько самые обычные незнаменитые люди. Без них грандиозное театральное, трагическое или комическое действо было б немыслимо. В хитросплетениях незнаемых судеб миллионов крылась вся цветущая полнота и сложность Драмы 20 века.
 Но только те, что оказались у всех на виду, на слуху и в памяти современников, добились наибольшей частотности упоминаний. Несправедливо? Конечно. Но однажды уразумев, что справедливости в жизни нет, Великий своим чудным и выборочным пером в странных стишках запечатлел всё тех же знаменитых.
Странность заключалась в ракурсе зрения, юродивости взгляда и чумовой оценке знаменитых. Поэтому так и обозначим эти стишки – Чумарики. Или развёрнуто:
         
ЛИЦА 20–го ВЕКА В ЧУМОВЫХ АССОЦИАЦИЯХ
Неполный список действующих лиц: Жуков, Ленин, Сталин, Друг, Хрущёв, Гагарин, Горбачёв, Брежнев, Мэр, Дзержинский, др...

В роще берёзовой

Песнь написал солдат. Сержант отнял писанье.
Там буковки ползли, корявые, в тоске.
Но Жуков маршал сам – в лесу, перед бойцами
Однажды их читал…
Треск сучьев…
Сон...
Мерцанье…

Жук на руке.

Новодевичье осенью

На кладбище костры. Потрескивает хворост.
Надгробник – чёрно-бел. Как время. Дурь и хворость.
Там череп, как улитка – лыс, незрящ,
Там кукурузы хрущеватой прорость…

…сквозь мрамор – хрящ.

1961
Апрель разорал, рассверлил поднебесье,
Миры озарил огнекрылою вестью!
Се – русская грёза и муза разгара
Николы блаженного вещею песнью
Бысть воплена ввысь, рассиялась над весью…
…«Летела гагара…»*

*Летела гагара –
великая песня Николая Тряпкина, написанная в конце 50-х годов 20 века.
В начале 60-х полетел – Гагарин …


Герой «застоя»

За что увенчан был? За что всю жизнь медовый
Пирог на злате жрал в стране ржаной, бедовой,
Раззъезды челюстей на съездах шевеля?..
Под брёвнами бровей – иконостас бредовый…

…за взятие Кремля!

Мэр мировой

За шакалом шакал, за гориллой горилла  –
На халяву, на блуд и халву…
И Кутузова дерзкая мысль озарила:
Сдать Москву!
…сдать в аренду Москву!


Герой Лубянки

Мороз. Железный Феликс. Мрак.
«Колоть!» – Приказ был дан.
Кололся лёд.
Королся мрак.
Кололся наркоман…

…и пидарас притом.


В музее оружия вспоминаю друга Булата,
рождённого 5 марта 1953г.,
убитого негодяями в неравной драке на исходе века

Был назван в честь Вождя – в день гибели титана.
Был храбр, как чёрт. Но пал. – Врагов не срезал взгляд.
А был бы взгляд как сталь, или как сплав титана…
Музей оружия. Урал. Утраченная тайна.

…Аносовский булат.

Державный плач

Ой, Михайло Сергеич, чудило вы,
Развалили Державу на крохи вы…
Что ж  ты слёзы льёшь крокодиловы,
Горе луково, шут гороховый!..

Имперская грёза

Я живу в СНГ…Мать честная,
Почему я живу в эсенге?..
Грёза гордая, стружка резная,
Да сквозная заноза в мозге…
Потому и живу, мать честная,
Кучерява жизня в эсенге.

Спаси Нас Господи…



Эстет-театрал

Один молоденький эстет
Носил хорошенький кастет.
Как поэтично быть эстетом!
Как эстетично бить кастетом!

…сусала…Алый цвет…


Ходя-художник

В мозгу ходил-бродил Шагал.
Маразм борзел. Мигал. Шизел.
Какой-то ширился прогал…
Зиял, зиял…

И – поузел…

***
Может возникнуть вопрос – а куда он делся? Куда он задевался потом, Великий? Был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину вещал… и вот, нет его. Куда девался?
              Отвечаем: ни-ку-да! Как самый настоящий Неандерталец, Великий и ныне, и всегда  действует в ином измерении. А в этом измерении он был, и была предпринята нами только лишь попытка реконструировать его судьбу, его записки. Пусть отрывочные. Ну так, – о Великом же!..
Ну так, – золотинки огненного кирпичика Великого не пропали ж!..



                7. Метаморфоз. Арабески



                Божья тварь


***
Коконы, бабочки, куколки нежные.
Как я мечтал разгадать тишину!
Голос был нежный, мечты белоснежные…

Куколкой голос свернётся ко сну.

Странно. Не страшно. Даже спокойно.
Радостно даже. Вот май. Вот июнь.
Осень. Зима. Снова май заоконный.
Кокон раскрылся… лишь в крылышки дунь!..


***
     Великий Метаморфоз. Изменение, видоизменение всего и вся. Древние хорошо это чувствовали, понимали. Выстроили целую иерархию Метаморфоза, всего филогенеза земного. 
     А вот, к примеру, некий краткий синонимический ряд:
                Превращение. Перевоплощение. Гермафродитизм.  Трансвестизм.               
                Пересотворение. Преображение.
     Что выпадает из этого ряда? Однако, – Трансвестизм. Хирургическое вмешательство человека в человека. В отличие от природного пересотворения, типа: кокон-бабочка-куколка.  А в итоге – Психея. Душа.
В случае хирургического вмешательства – не Душа. Тело. И только. Даже прекрасное женское тело, которого почему-то особенно жаль.

***
…а по сути нет ничего ни у женщины, ни у мужчины. Да и сами есть ли? Если есть, то мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
И пока не осознается каким-то чудом, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться они, эти дивные перебраночки, деления на конфессии, комиссии, дурь вселенскую, несусветную.
И долго, слишком долго, гораздо дольше, чем должно бы, станут сплавляться золотые блёстки в огненные кирпичики. И будут лишь развидняться – пока ещё только развидняться! – Очертания Храма в арке Портала…
      Погибельна Битва? Нет? Неясно, сроки не сочтены. А если сочтены, не нашею властью, не здесь. Это ли – Битва? А не вселенская Дурь?..
             
             Или – Вселенская русская
Блажь:

…гpудь волосатую коpявой пятеpнёй
Дуpак pасчёсывал, он дpал её, весёлый,
Клонясь нагой, клокочущей стеной
К пpитихшей в уголке подpужке голой.
Она дpожала, побиpушка, нежный ком
Пpозpачных пёpышек, певуньюшка, с моpозу
Пpигpетая в камоpке дуpаком,
И слушала богатую угpозу:
– «К тебе не я – смотpи! – к тебе пpишёл весь миp,
К тебе идёт вселенная, весь космос!
Ты чувствуешь тоpжественности миг?..
Нет, ты не чувствуешь, а pаспускаешь космы.
Во мне – гляди – бушуют уpаганы,
Гудят леса, встают столбы огня,
Во мне весь Путь – от глупой обезьяны
До волосатого Меня!
Пьют пламень звёзд
Коpней моих насосы,
А ветви pек, налитых синевой,
Пpоводят заблудившиеся гpозы
В упpугий ствол хpебтины становой,
И я pасту, pасту!..
Но я pастаю,
И ты воспpимешь, бледное дитя,
Кpовями pухну я и напитаю,
И ты вкусишь от вечного ломтя.
Ты будешь снова pади дня стаpаться,
Hа тоpжище плясать и голосить,
И душу pаздиpать, и побиpаться,
Но – целую вселенную носить
Ты будешь,
Будешь миpом тяжела,
Зеpном его и звёздами светла...»
Пpиблизился, умолк...
Она легла
И слушала себя:
«Силён, бpодяга,
С какими дуpаками не спала,
А этот пpиблажит и впpямь, однако...»
Ещё он видел – слабых вен толчки
На нежной шее, бледные виски,
И pот, пустынной жаждой воспалённый,
И – выжженные гоpечью солёной,
Еще не затоплённые  зелёной,
Меpцающею вечностью
Зpачки...


***
Поддон

По глубиной, трудно осознаваемой, мерцающей сути победители – кто? Мы, прорвавшиеся в мир ценой гибели таких же, как мы, мириад безвестных. Кто мы?
А – убийцы.
Преувеличенные сперматозоиды, в недрах сладких и сумрачных недр убившие  и убивающие тьмы таких же сперматозоидов, только не столь уже наглых, как мы, не прорвавшихся к матке, а потому и не преувеличенных. Не оплодотворённые яйцеклеткой, но ведь такие же, такие!..
                Томящиеся игроки на запасной скамейке? Хорошо бы. Не-етушки, попросту списанные в бескрайний морг вселенной – Проигравшие.
Не победители.
Растаявшие. Утратившие Тайну. Даже ещё не ощутившие её, не успевшие.
Но ведь и там, в хтонически знойном мраке предсоития была – Битва. А какова она там была? И кто в ней был прав – мы, Победители, или тьмы Побеждённых?
А – человеки. Все.

***
Я – Победитель, я зверь, вандал,
Мглы  пргаообитель я прободал,
В огне соитья не погрешил,
Я первый выйти на свет решил!
Пусть кто-то первый, напрягши кровь,
В истеру – спермой – рванётся вновь:
На штурм, сквозь нервы, сквозь лютый страх,
Кто будет Первый, тот будет прав,
Сквозь праобитель один, сюда…
«Ты – Победитель!» – скажу тогда.

***
     Ну и переспрошу: кто прав – Победители? Побеждённые? Тьмы, тьмы и тьмы…
                А – человеки. Все. И до того, и после.
     Человеки, человечицы, теряющие Тайну. Кто таковы, как звать? Никто. Подлинная жизнь – в Тайне, с Тайной, внутри Тайны. Обочь – бессмыслица. Пустота. Где Тайна?  Была ведь когда-то. А когда? Когда не были втянутыми в Пустоту. Пустота вместо тайны, вот составляющее, замещающее, опрощающее...

***
Ничо, ничо…

***
        Шла Битва, идёт Битва, шествует торжественно не только на верхних эшелонах, где-то там, в Горних областях, нет… кровавится-кучерявится возня-битвочка на земле… да и только ли на земле, только ли над нею? А внизу, в пред-жизни, в неясных поддонах.
                Там – что?
      Если на земле, даже в  самых великих исторических битвах погибало не более ста миллионов, то уж там, в поддоне, в битве сперматозоидов, при каждом соитии – миллионы. Каждый раз миллионы…
      Как, чем искупит оплодотворённый яйцеклеткой сперматозоид-убийца эти миллионы? Победитель, выходит, страшней полководца, фюрера, тирана?
     Страх, пустота обитает в каждом. В каждом родившемся Победителе.
                Обитает с рождения до гроба. – Он же убийца!
          А искупаем ли грех такого, тотального убийства пред-жизни? Неясно. Не скажет никто. Здесь – никто.
      Необъясним страх, неизъяснима пустота… именно здесь, в отрезке жизни. Объяснится ли там? Кто ж скажет такое – здесь?..
      Здесь скажут лишь то, что есть, и только. Что и так слишком знаемо: страх, грех, пустота. А утешение? Скажут ли где, в чём оно? Если есть – в чём, где?
В аврамических религиях? Не-е. Немотствуют...
Где?..
      
***
Утешение – буддийская молитва «О, великая Пустота!..». Только что мы смыслим в буддизме? Ни черта не смыслим. Мы – Другие. Но Пустота, заполонившая дух, плоть, почему-то тает.  Просто тает. Не только уже Тайна, но и Пустота…
Таянье Пустоты? Это как? А так:
            Таянье, таянье, таянье…

***
                Таянье Тайны

***
…титаническая Битва длилась. Длилась, длилась, длилась.
Тайна таяла, таяла, таяла…
А я всё пытался и пытался найти, выдрать из тьмы, из допотопного марева, из огненной тёрки корней, возгоняюшей  рощи хвощей, из равнодушия нынешнего мира, из вечного вселенского блуда – Тебя, тающую.
Может, растаяла?..


Отблеск Игры


***
Игра, азарт…  это, скорее, из мира богов, чем из отражённого. В мире людей живёт любовь, жалость, жирность, жажда справедливости... и боги этого не отменяют,  но включают в себя,  в свою Игру. Игра лежит в основе пантеистического мира.
Боги  азартны. Лишь отблески их Игры просвечивают в многообразии зем¬ного. И даже в его виртуальной завинченности, которая смешно пытается ввинтиться в мир богов.

***
Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов – арабески, девять чисел, в которых заключена тайна мира (в их комбинаторике). Тайное Имя (Слово) Бога – поиск Библии. Тайное сочетание чисел – поиск Ислама. Что первичнее? И то, и другое. Называемо, именуемо всё. Это главное. Но число надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно. А возможно ли слово назвать, обозначить, именовать числом?
                Загадка для ангелов.

***
                Птица Ангел…
***

Арабески… глиняные расписные таблички с цветами, с девятью арабскими цифрами.
Здесь зашифрован код мира. Код единственно верного сочетания цифр, некой волшебной и, скорее всего, очень простой формулы, которой не могут отыскать кроманьонцы. Код зашифрован…

***
Кажется, приблизились к разгадке кода карты. Даже простые, игральные. Но ещё ближе – загадочные карты Таро, принесённые откуда-то цыганами. Скорее всего, выкраденные у кого-то, Кого Нельзя Называть…
           Впрочем, цыгане, похоже, и сами уже забыли откуда они их вынесли, и зачем.
                Куда несут…

***
Ещё ближе кости. Почему-то – шестигранные. Об этом речь впереди.
Впрочем, и домино шеститочечно – в максимуме своём. В домино костяшки с разным набором цифр, и это, казалось бы, расширяет возможности игры, но… в этой игре есть слабые (неумелые) игроки, и более сильные (опытные). И в этом главная слабость домино. Этой игре можно – обучиться. А значит, фактор Судьбы здесь не главный.
Знатоки карт также очень различны – от «лохов» до суперпрофессионалов (не путать с банальными шулерами!). И здесь, выходит, не одна лишь Судьба решает.
Не то, совсем не то великие Древние Кости, которые подбрасывают в небо.
                Кости… они чистые!

***
       Вообще Игра, как таковая (начиная от самых первых детских игр полуразмытой древности до самых новых, «цивильных»), любая игра несёт в себе больше фундаментальных знаний о мире, о его скрытых законах.
       Гораздо больше, нежели принято думать.

***
Две самые популярные «интеллектуальные» игры последних времён – шашки и шахматы – исчерпали себя. Тайну шашек расщёлкали ещё в середине 20-го века, играют в них всё реже, в основном от скуки, на интерес, на бутылку.
Шахматы до явления суперкомпьютеров казались незыблемым бастионом.  Бастион пал. Гроссмейстеры ещё доигрывают свои смешные чемпионаты, но… где тот азарт, где тот пристальный, общемировой, почти нездоровый интерес к ним?
А представим фантастическое: всемирная Федерация вдруг взяла и договорилась о введении некоторых изменений в шахматные правила! Слону, допустим, дали бы дополнительный вираж в сторону на последней линии противника, ладье разрешили бы финт коня в определённой ситуации, пешке ещё какую-нибудь дополнительную функцию… как бы обновилось – видоизменилось на доске – всё!
И компьютеру ещё надолго бы хватило работы, чтобы в очередной раз убить шахматы…
Прощай, великая, вышедшая из древности, Игра, прощай.
Спасибо тебе за незабвенные вечера на работе, уворованные у семьи, спасибо за умопомрачительные обиды от проигрышей, за вдохновенные полёты (буквально на крыльях, над тротуаром полёты!) после Победы… прощай, великая Игра…

***
…бесконечно повторяющееся воспоминание: старики-аксакалы в Алма-Ате, босоногие, сидящие на пыльной траве у арыка и подбрасывающие в воздух игральные кости.
А рядом – шумный восточный базар, которого они словно не замечают…

***

Тётеньки

                …классическая, великая Алма-Ата конца 50-х годов 20 века.
Выступает из памяти день… один из самых ужасающих дней счастливого детства: отец волочёт меня, как на закланье барана, в кошмарное место. А этот «баран» изо всех силёнок упирается сандаликами в раскалённый асфальт… а отец всё волочёт, волочёт, волочёт… волочёт на этот раз к «Тёте чёрненькой».
Они чередуются: «Тётя беленькая» и «Тётя чёрненькая». Отцу кажется, что это симпатичные, милые тётеньки, одна лучше другой, и мне просто глупо не радоваться такой невероятной удаче и везению – визиту к НИМ. И он их поочерёдно расхваливает, расхваливает… ага!
          Они – сущий кошмар, отвратительнее их нет на всём белом свете. Они – зубные врачихи! Они крутят голыми, заголёнными в работе ногами, с намокшими от напряжения трусами, которые я невольно должен обозревать с зубоврачебного кресла, крутят мощными ногами свои страшные педальные машины…

***
Тогда, в 50-х годах далеко не во всех городских стоматологиях бор-машины были электрические, я до сих пор отчётливо помню допотопные, ножные бор-машины, навроде точильных или же швейных машинок. Естественно, свёрла вращались с произвольной скоростью, в зависимости от физической формы «тётенек», от их усталости, от времени приёма. Как правило, вращались  довольно медленно и потому очень больно. Больно для меня, разумеется…

***
…о, эта «Тётя чёрненькая»!.. Я помню, как, ласково ощерясь, впивалась она в мои нежные зубы своими дикими свёрлами, свёрлышками!.. А потом ещё долго ковырялась там  какими-то невообразимо погаными, студёно сверкавшими шильцами... бр-рр!..
А уж «Тётя беленькая»!.. Она даже не улыбается мне, в отличие от «чёрненькой», я уже хорошо знаю её. Она молча хватает меня за тощую шею, фиксирует на спинке кресла, и, рявкнув что-то вроде «молчать!», заводит белой ногой пыточную машину…

***
– «А я тебя навижу!..»

***
От одного воспоминания об этих «визитах» мне становится плохо ещё накануне,  когда мы дома, и только ещё собираемся (это отец собирается, а я пытаюсь спрятаться от него за большой фикусной кадкой в углу нашей «залы»). И хотя сегодня принимает «Тётя чёрненькая», ласковая тётя, я, ловко выловленный отцом из-за кадки и выведенный на страшный путь, я всё равно ору и упираюсь ногами в асфальт – в раскалённый июльский асфальт восточного города на посмешище скалящим зубы, счастливым от одного вида орущего мученика девчонкам-ровесницам...

***
«…плескался солнечный день
В колодце гулкого смеха.
Печалился мальчик Тень.
Смеялась девочка Эхо...»

***

Обманщики и щипщики

…отец идёт на привычный компромисс (по сути, на банальное родителево жульничество) – обещает в награду за муки моё любимое шоколадное мороженое.
Естественно, после приёма у врача.
       Я знаю, что и без этого приёма я получил бы в знойный день от отца чудесный коричневый брикетик за 15 копеек, только попроси. Но почему-то снова, в очередной раз, этот сладкий посул надламывает мою волю, и я перестаю упираться, выкачивать протестными криками мои мизерные человеческие права. Я уже не царапаюсь по асфальту сандаликами, я почти спокойно иду рядом с отцом. Более того, я начинаю всё  явственнее фиксировать окружающий мир...

***
А мир летнего солнечного городка кажется особенно прекрасным в предчувствии неизбежной пытки. Мы приближаемся к знаменитому на всю Среднюю Азию
Зелёному Базару…

***
…плох тот больной, который не мечтает…

***
Мы уже в нижней части города, на пересечении улиц Пушкина и Пастера… уже грохочут по рельсам красные полудеревянные трамваи с незакрывающимися дверями, с огромным, таинственным (тормозным, как выяснил позже) штурвалом возле кресла кондуктора…
Шум с базара расползается далеко за его пределы… снуют по улицам нечастые для 50-х годов легковушки, грузовички-полуторки, пылища стоит столбами в солнечных проёмах крон могучих карагачей-бородачей: всё знакомо, всё привычно, пейзаж самый будничный, и вдруг…

***
О, и полвека спустя я вижу их так же отчётливо, как и в тот горестный (счастливый, счастливый!) день: я вижу этих волшебных седобородых
стариков-аксакалов, совершенно спокойно, даже отрешённо сидящих в самом центре околобазарной суеты – на траве, у арыка…

***
Проклятие суетящимся: – «Чтоб вы всё успевали!..»

***
…нет, они не сидят, они – восседают! И не обращают ни малейшего внимания на гвалт и сумасшествие города. Они расстелили белые простынки (или – коврики?) на траве, разложили нехитрую снедь, они заголили гачи просторных штанов до колен и опустили ноги в прохладный, текущий с ледников нежно журчащий арык…

***
Кажется мне это, или нет? – Они все в белых одеждах!..

***
…стародавним летом, в маленьком азиатском городке, в платном парке – «для благородных» – ещё мальчишкой, накануне Революции, отец увидел на спинке садовой скамейки надпись, поразившую его и запомнившуюся на всю жизнь:
«Все мущщины обманщики и щипщики».
 Надпись была выполнена кокетливым, явно женским почерком, тонким мелочком. А прямо под ней другая, грубо резанная ножом:
«Ишь, какая хризантема!»
Почему отец любил рассказывать про это давнее событие? Почему так по-детски смеялся всякий раз? Почему лицо его светилось каким-то «неотсюдным» светом? – Сейчас так не улыбаются, не смеются, не светятся…
Кажется, понимаю – те слова на садовой скамейке несли в себе отсвет затонувшего мира, Атлантиды его детства, запахи и цвета  невозвратного времени…
Нынче так не напишут. Сквернословие заполонило скамейки, подъезды, дома. Знак времени. Как и те слова – тоже знак своего времени – на той узорной скамейке, в дореволюционном парке, в отцовом детстве.

***
…в Белых Одеждах? Пожалуй, не кажется. Чуть ниже, по улице Пушкина, находится Мечеть, и старики (скорее всего приезжие по базарным делам узбеки или таджики, ибо коренные казахи нашли бы и другое местечко для отдыха), отторговавшись в первой половине дня, должно быть, уже успели переодеться, посетить Мечеть, и вот теперь, поближе к вечеру, воссели в белых одеждах у Прекрасного Арыка!
Он в моём представлении навсегда прекрасен, этот Арык – ещё не забранный в бетон, ещё увитый густою травой, ещё журчащий по своим вольготным изгибам, по разноцветной, изумительно мерцающей со дна галечке…

***
…но главное, что захватывает моё воображение и почти отвлекает от мучительных предчувствий, это – Кости. Они взлетают в небо, подброшенные рукой одного из аксакалов, взлетают чуть выше моей пятилетней головы (а мы уже поравнялись со стариками, и я фиксирую высоту полёта), задерживаются там, в небе, на какое-то мгновение – в точке невесомости – и белым, судьбонесущим градом опускаются на коврик. – Все шесть. Шесть костяных кубиков…

***
Да, но почему – шесть?

***
Этот вопрос ещё застигнет меня, он ещё темно вынырнет в одном из подземных переходов юности и ошеломит безответно… а потом белесо проявится  в одной из библиотечных подворотен зрелости, в осознании если не полного понимания, то предчувствия захватывающей, полновесной догадки, а пока…

***
А пока мне всего лишь пять лет, и я иду к «Тёте чёрненькой», и мне кажется, что в мире нет ничего прекраснее этих серебрянобородых величественных стариков, бросающих кости в небо и пытающихся вырвать из таинственных высот хотя бы какие-то знаки судьбы. Да, из таинственных высот самой Судьбы, а не из  грязного, опасного мира, где делают больно…
Я хочу сесть ни их место, я хочу быть ими, и только ими!

***
Но для этого надо пережить не одну «Тётю чёрненькую», прожить не один десяток лет, переплыть не одну тысячу бессоных ночей и всеръёз задаться не одним десятком  глупейших, бесполезнейших для обыденной жизни вопросов.
То есть, надо миновать Лабиринт и не заблудиться в нём. Или – проскочить гигантский Слалом и не сломить головы. Прямо по слову поэта:
«Пройди опасные года, тебя подстерегают всюду…»
***
Но это же почти невозможно! Оглянись назад – сколько могил на том пути, который ты всё-таки миновал! А другие, многие, большинство из которых и не думало задаваться глупейшими, бесполезнейшими вопросами, остались там, навсегда.
Почему? Зачем? Был ли какой-то смысл в том, чтобы дать тебе возможность задаться ими ещё и ещё? Не знаю, не знаю… но время зачем-то же было отпущено на этот «бесполезняк», на эти глупые вопросы, и вот…
И вот – и всё же! – я задаюсь ими.



Когда Сфинкс засмеётся

Зхо… эхолалия памяти, – гулкой, словно скачущий в глубине ущелья звук. Глубина памяти и её неизменяемость имеют природу таинственную.
Вот, например, что такое русская песня? Русский узор и орнамент? Русский национальный наряд? Почему светская одежда сотни раз меняла моду и фасон, становясь то немецкой, то французской, то длинной, то короткой…
А национальный наряд – с его узором и орнаментом, цветом и вышивкой – словно бы дан свыше. В неизменном виде шагнул прямо на современную сцену откуда-то из языческой глуби.
Где оно, это таинственное «Время Оно», где формировался наряд, ритуал и обычай? А главное – сам характер народа! Он, как упругий атом, скакал по излогам эпох, по скальным пропастям столетий и оставался всё тем же «атомом», неделимым и неизменным по определению.
Держало его в целокупности не столько знание о точном Времени, но – гулкое эхо памяти о тех туманных событиях, когда праславянская биомасса, кочевавшая по континенту,  сгруппировалась, осознала себя народом и отыскала, нащупала, явила себе и миру великий ритм песен, былин, узоры, расцветки одежд.
И потом уже никогда, невзирая на все барские чудачества, не изменялась по сути – не изменяла себе. Эхо Памяти не дало стереть себя с лица земли.  Как  все великие цивилизации на планете.

***
…я уже внимательно осмотрел Арабески, эти глиняные арабские таблички, разрисованные, облитые цветной глазурью, и понимаю, что не цветы, не орнаменты главное в этих табличках, а – Цифры. Девять великих арабских цифр.
Вот они: 1.2.3.4.5.6.7.8.9.
Есть ещё цифра 0. Но это уже запредел. Выход в бесконечность. А речь о коде сугубо земной судьбы. И, значит, следует его искать в сочетании лишь девяти цифр. Римские цифры не в счёт, профанные цифры. Настоящее, сакральное скрыто в девяти Арабесках.
Но я же сам – профан! Я же не математик, не каббалист, как я открою его,  волшебное сочетание цифр, если до меня ломали голову тысячи мудрецов и никто не разгадал кода? Да и дано ли человеку? А не перевернётся мир от разгадки?

***
«Когда человек узнает что движет звёздами, Сфинкс засмеётся и жизнь на земле иссякнет» – эта надпись на древнем храме может оказаться не мистическим предостережением, но реальным дорожным знаком, «кирпичом» с заурядным значением:
«Проезд запрещён».

***
…а статично ли само построение, сочетание цифр? А вдруг?..
А вдруг оно – подвижно?!. А вдруг сочетание кубиков с определённым набором чисел для старика означает одно, а для юноши уже совсем другое?.. Для мужчин – одно, а для женщин – другое?..
Нет, значит, я не вполне профан, если смог предположить такое и догадаться о самой возможности иной механики, о самом взаимодействии магических цифр!..
Но до этого мы ещё доберёмся, доберёмся… и до бивня мамонта, запрятанного в дебрях сарая, и до прочих жгучих тайн детства доберёмся – дай срок, дай срок…

***
…ну да, если кубиков-костяшек шесть, как и цифр, изображённых на каждом из них шесть, то вариаций здесь гораздо меньше, нежели на девятизначном кубике, так? Так. Тем более, полнота арабесок, самого Замысла этих арабесок, состоящая именно из девяти, а не из шести земных цифр, достигнет своего полноцвета и полнозвучия!
            Да, но где взять такой? Таких, девятигранных-девятизначных кубиков, я не видел...
Ну и что, что не видел? Значит, надо создать, чтобы увидеть. И самому, и всем. Цифр девять? Значит, и кубики должны быть девятеричны!
Но как, но из чего, из какого материала создать?..


Пластик

Диагноз: «Острая умственная недостаточность»

***
Я почесал «репу», и в ней открылось…
Вспомнилось про волшебный мой сарайчик. Ага, там же с детства пылится всяческая бесценная дрянь! – Камушки-самоцветы, выловленные в арыках, крашеные асыки-альчики, ветхие лянги, сделанные из советских медных пятаков, пробитых гвоздём посередине...

***
…я отлично помню это захватывающее священнодейство: в дырку посреди медной монеты-пятака, пробитого гвоздём, протаскивался пучок конских волос и поджигался спичкой с нижней стороны – подпаливался, издавал дивную воньцу… медленно оплавлялся…
А потом его следовало быстро растереть по асфальту, намертво закрепляя в пятаке…
Но зато уж потом верхняя часть пучка распушалась великолепным конским хвостом!  И он переливался на солнце при подбрасывании его ногой...
Варианты ударов – «фигур» – были разные: люра, подколенник, подпяточник, простушок, щёчка, лодыжка…

***
Вообще, как вспомнишь, много чего такого, совершенно ненужного, но единственно ценного, воистину ценного, хранилось в том сарайчике детства…

***
Сон-Воспоминанье

…над колодцем  (его, может, не было вовсе),
В середине двора (двор тот был, это точно),
Вот не помню, весна была или осень –
Журавли пролетали. Я видел воочью.
Журавли эти были черны и громадны,
Треугольные...

Да, да, это поразило больше всего!..
Медленно махая крыльями-лопастями, как тихие чёрные самолеты, они проплывали надо мной, один за одним. У всех по-журавлиному вниз была опущена тонкая с широкой ступнёй нога, которой они работали в воздухе, точно ластой.
Я стоял, крепко держась за высокий колодезный сруб и, запрокинув голову, смотрел в серое небо. Было страшно и тревожно. Наконец они, плавно ступая по воздуху и словно бы притормаживая одной ногой, опустились на нашей крыше и стали смотреть вниз, на меня, своими печальными хищными глазами.
            О, это были скорее орлы или кондоры непомерной величины, только я почему-то знал – это журавли. Но что они хотят? Зачем они прилетели, такие? Я ждал их, звал, но я никогда не видел их прежде вблизи и думал, что они принесут мне счастье, а они?
           Теперь я только стоял и ждал чего-то… как и они, наверное… но чего?

Не дождались тогда ничего эти птицы,
Улетели, тревожного неба невольники,
Улетели, пропали...
Мне снится и снится:
Чёрные треугольники.

***      
Чёрное (якобы мёртвое, потому что – минувшее) стало светлым: осветилось в памяти, и главное из всего всплывшего и осветившегося, главное для сегодняшнего дня лежало под спудом, в углу сарая, за старым бабкиным сундуком. Это был Плексиглаз. Дюжина разноцветных кусков плексиглаза, счастливо когда-то уворовананного (спасённого!) при пожаре политехнического института.
Старый, расположенный напротив нашего дома, он сгорел дотла…
Тащили мы, молодые жильцы-соседи (повторяю – спасали!) из бедного, роскошно пылавшего института всё, что только могли: огромные чёрные готовальни с набором ощерившихся циркулей, рейсфедеров, гранёных импортных карандашей и прочей чертёжной дребедени. Тащили упаковки добротного ватмана, логарифмические линейки, кульманы, и вовсе уж непонятные, какие-то совсем нерусские вещички. Спасали, одним словом, всё, что могли спасти из конструкторского бюро. Оно догорало последним. Точнее, предпоследним – стальные мехмастерские в дальнем краю института всё-таки уцелели и продолжили свой бесконечный скрежет, свербёж, визг…

***
            Поскольку институт в целом сгорел, возвращать спасённое добро было некуда. Что-то распродали на толчке (по-дешёвке, конечно, наспех, не торгуясь и не зная цены добру), что-то пригодилось потом в школе, в институте.
          А толстые пластины великолепного цветного плексиглаза я почему-то пожалел. И припрятал в сарайчике.

***
              …Гейбл у Кларка украл «Короллу»
 
***
                …притыренный плексиглаз…

 ***       
              Это был знак судьбы. Её таинственное предзнаменование. Оно проступило из тьмы, как проступают корни на старой, набитой ногами и копытами лесной тропе.

***   
    «…мечты, когда-то дорогие,
    Проступят вдруг из темноты...
    Зачем они теперь, такие,
    Сбывающиеся мечты?
    Ни тех переводных картинок,
    Ни запрещённого кино,
    Ни жгучих некогда новинок
    Давно не хочется…
                темно
    Ходы из прошлого копают,
    И спотыкаются в судьбе,
    И проступают, проступают,
    Как будто корни на тропе…»


***
          …я вспомнил и достал те разноцветные пластины. Отёр от пыли и понёс к знакомому старичку, Кулибину-самоделкину. Понёс всё в те же, уцелевшие при пожаре мехмастерские…
           А старичок был не простой. Это был настоящий мастер-инструментальщик, мастер на все руки. В отличие от нынешних мастеров, берущихся лишь за дорогие, масштабные работы, старичок мог выручить в любой ситуации. Мог сделать полки для чулана, заменить форточку, починить старую, но очень надёжную в работе газплиту, а то и залудить любимую бабкину кастрюлю… в общем, бесценный по нынешним временам старичок. К нему я и направился через дорогу.

***
        …повысил статус, перешёл из Проходимца в Заходимца…         

***
           Старичок оценил сокровище. Двенадцать целеньких полуметровых пластин, все абсолютно разной расцветки!..
         Я увидел, как из-под защитных рабочих очков сверкнули старые зоркие очи, и потому сразу пошёл ва-банк.  Я предложил бартер: за то, что он выточит мне девять маленьких девятигранников, отдаю все пластины. Для его колдовских поделок это большущий прок – понял я, и стал судить-рядить, обсуждать дело в деталях...

***       
       Фокус заключался в том, чтобы каждый кубик-девятигранник вытачивался из пластин разных, не повторяющихся оттенков. Ведь чем хорош искусственный материал? В нём  может содержаться не семь естественных цветов радуги, а куда больше – переливчатых, на грани перехода в соседний по цветовой гамме цвет, но всё же иных.
                Это-то мне и нужно было – девять разных цветов! Да чтобы на каждой грани волшебного кубика отчётливо проступали точки судьбы: 1,2,3,4,5,6,7,8,9. То есть, один кубик должен быть с девятью точками «1», другой с девятью точками «2», третий с девятью точками «3»…  и так до конца. Ну, в общем, так же, как расположены точки на обычных игровых кубиках-шестигранниках. Только здесь на три кубика больше, и при этом все они разного цвета. Умный старичок не спросил на кой ляд мне вся эта хренотень, он не хотел упускать удачу. И ровно в девять дён смастерил их.

***
     …я выбрал укромное место в горах.  Безлюдное место на зелёном ровном пригорочке. Стоял прекрасный июнь, вокруг полянки высились старинные вязы, усеянные галдевшими воронами, прямо-таки целыми рясными гроздьями ворон. Сияло нежное солнце, зеленела свежая трава. Я был переполнен предчувствиями…

***   
      Итак, картина: зелёный ровный пригорок, чудесная полянка, июньское солнышко над головой, я сам, девять заветных кубиков, завёрнутых в чистый платок, галдящая конференция ворон на ветвях ближних деревьев, и больше – никого в целом мире. Так мне казалось… да так и было, наверно… 
                Я разложил белую скатёрку на гладком месте.
                Я загадал Желание Желаний.
                Я высоко подкинул девять кубиков в тихое небо…

***
       «…а почему оно такое тихое?» – вопрос этот успел лишь мелькнуть в туманной моей голове, как небеса разверзлись, и с безобразным грохотом, гвалтом и руганью ринулись на волшебные, сверкнувшие в небе кубики орды учёных ворон…

***   
         …стопарик бы, пусть даже без закуски,
        Не потому, что я балбес и жмот,
       «Ин вине веритас» – я бормочу по-русски,
       Об водочке я плачу, обормот…

***
          «…а кубики-то были не того… легоконьки были… да и слишком, видать,  соблазнительны для всяких завидущих, ведающих древние тайны тварей. Слишком блескучи под нашим прицельным солнцем…» – С горечью подытоживал я печальный опыт, спускаясь с зелёных  гор в низину.

***
       Кость

        …уже потом, позднее, когда был пережит шок от подлого хищения  волшебных кубиков, я кое-что понял… и – расхохотался.
        Нельзя, нельзя из искусственного материала вытянуть естество, самую суть Судьбы. Вот урок, вот школа!..
            Ну, ничего, есть, есть у меня в чудесном сарайчике, в бабкином кованом сундуке обломок настоящего бивня мамонта. Его хватит на девять кубиков.
            А чудесный мастер-старичок снова мне выточит их. Но уже из настоящего, тяжёлого вещества. Я расскажу ему, как в детстве достался мне этот обломок, и всё будет чистой правдой. Я расскажу, как во время ремонта музея Академии наук, одного из его залов, а именно археологического, глазели мы, пацанята, на допотопных чудищ.
Рабочие выносили на асфальтовую площадку у Академии скелеты ихтиозавров, бронтозавров, мамонтов и прочих ископаемых.
Рабочие, естественно, были не вполне трезвы, иногда роняли старые тяжкие кости на асфальт. Впрочем, тут же подбирали их, скрепляли проволокой всё отколовшееся от остова. Точнее, всё, что находили. А мы стояли рядышком и глазели.
Ещё бы, такое не каждый день!..

***    
             К вечеру, когда я снова вышел к садику у Академии, любимому нашему месту игр и посиделок, скелеты ископаемых уже были возвращены в зал приписки, мусор с площадки выметен, и всё выглядело так, словно и не было никакого ремонта с утра. Знакомых ребят я не нашёл, двинул, было, домой, но тут нога моя наткнулась в потёмках на что-то тяжкое и корявое.      
          Кусок бивня, величиной с хороший взрослый кулак, лежал в траве, недалеко от асфальтовой площадки. Он явно взывал ко мне: «Возьми, возьми меня, я тебе ещё пригожусь!..» 

***
…хватит рефлексировать. Я иду к старичку-волшебничку! Он выточит мне настоящие девятигранники, а тогда… тогда-то мы и подломим заржавевшую, застоявшуюся во времени Дверцу Судьбы, вырвем из бездны затворённый её огонь…
 




8. Огненные крупицы. Кладка.


Дебелая плоть
      
Победа. Победа любой ценой!
На поле боя, на шахматном поле, на западе, на востоке. Зверство, вот счастье! Вести себя как зверь, раскрепощённый от всех условностей – потаённая мечта Мужика. Задавить бабу презрением,  любовью, ненавистью… чем угодно! – Вот сласть, победа, торжество сверхжертвенного оргазма…

***
Меркнут белые делянки.
Тылом жертвуя на фланге,
В центр фаланги смещены.
                Жертвы, жертвы, жертвы, жертвы…
                Разворачивают жерлы
                Башни с чёрной стороны.

В бастионе шахматной гpобницы
Мысли тяжелы и  холодны.
Выщеpблены плиты pоговицы.
Жеpтвы и ходы пpедpешены.

В панциpных полях платфоpмы косной
Неизменна есмь Величина.
Впpаво купол накpенился звёздный.
Влево кpен к утpу дала волна.

Код секунд несметных, колыханно
Золотым кочующий холмом,
По бессмеpтной фоpмуле баpхана
Расшифpован медленным умом.

И пока на монолитах клетей
День блистает, яpко излучён,
Из гpемучей тьмы тысячелетий
Коpень, точно жало, извлечён.

Взгляд змеиный чужд секунд и страха
Безысхода в костяной игpе,
С шахматной доскою черепаха
Деpжит вpемя в чёpной конуpе.

***
    …время Слова и Числа. В планетарном масштабе – одно и то же время. Хотя на разных континентах, в разных конфессиях совершенно различное.
            Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов  арабески, глиняные расписные таблички с девятью начальными числами. Здесь, по восточным поверьям, заключена тайна мира. Зашифрована в комбинаторике подвижных чисел.
Тайное Имя (Слово) Бога – поиск Библии. Тайное сочетание чисел – поиск Ислама.  Отдельно от всех – извилистый, тёмный и потому жутковатый поиск Каббалы.
Только что первичнее? Число? Но его ведь тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно…
                А каббалисты из Числа сотворили нечто… что?..

***
Что христианам поёт волшебными словами Птица Ангел? Что-то поёт. И подбирает оброненные ими сверкающие песчинки, грустно отвалившиеся от золотого кирпичика…
И только потому, наверно, видится  небесный Храм, и потому идёт золотая, горячая, невидимая ещё кладка стен. Птица Ангел уносит песчинки в горнюю пещеру и складывает там. Часть песчинок – ручейками в Океан, часть по воздуху – в горнюю пещеру. Горнее и подводное непостижимо сливаются в одно.
 А сама плавка – в огненных подземельях. Эра за эрой. Век за веком…


***
«…Чтобы создать резонансную систему Земля – Луна, необходимо было создать большую концентрацию заряженных частиц между Землёй и Луной. Для этого я использовал свойство эфирных вихревых объектов захватывать и переносить заряженные частицы. Генератором в сторону Луны излучались эфирные вихревые объекты. Они, проходя через электрическое поле Земли, захватывали в нём заряженные частицы.
Так как электростатическое поле Луны имеет ту же полярность, что и электрическое поле Земли, эфирные вихревые объекты отражались от него и опять шли к Земле, но уже под другим углом. Вернувшись к Земле, эфирные вихревые объекты снова отражались электрическим полем Земли обратно к Луне и так далее.
Таким образом, производилась накачка заряженными частицами резонансной системы Земля – Луна – электрическое поле Земли. При достижении в резонансной системе необходимой концентрации заряженных частиц, она самовозбуждалась на своей резонансной частоте. Энергия, усиленная в миллион раз резонансными свойствами системы, в электрическом поле Земли превращалась в эфирный вихревой объект колоссальной мощности. Но это были только мои предположения, а как будет на самом деле, я не знал…»
Тесла


***
…там Битва шла… я это смутно видел.
Ещё слепил задумчивый  туман.
Туман слепил, или простой обман
Там, на Земле?..
там жил я, там смотрел
На крохотные битвы – на удел
Двуногих, этой самой страшной  хищи,
Не битвы светлых ангелов, не тех,
Кому не надо хищи, воровства,
Всего, чем плоть дебелая жива,
Кому иное надобно...
   но что?
Не знаю. Мне поведать бы про то,
Что в Битве развиднялось…
Но сперва
Я расскажу про странные слова,
Что вклинивались в синие прогалы:

«…там ходят звуки, как в чалме пингвины,
Закутанные, ходят тихо, тихо,
Приподнимая ноги, точно гири
Обмотанные войлоком тумана…»

Или ещё, совсем как назиданье:

«Сон –  половина жизни. Слишком мало
Снам на земле вы места уделили.
Сон выше и протяжней пыльной были,
Протягновенней, проще и прозрачней...
Как заморочил нищих сложный мир!

Усильем воли разлепите веки...»

***
Мамынька, не умирай!..

…а наяву, усильем воли и злобы не только церкви топтали, не одного только человека пересотворить пытались, –  на Бога покушались. Да куды!..
Увидишь на снимках шакалов в кожанках и будённовках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и поражаешься: как эта горстка шакалов смогла подавить громадную страну, попрать святое?
…да так ли уж свято в самом деле было всё это, и сама Церковь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под  пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого – исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане и, конечно, о тайных старообрядцах – это было «главное зло» для никониан и самодержавия. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…
А в итоге – доносы, а там и битьё кнутами искренних покаянников, и  вырывание ноздрей, и кандалы, и каторга… и, что самое страшное – недоверие и ненависть к попам-подневольникам, к самой Церкви.
Триста лет после раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали её загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства.
Разрозненные блёстки, золотые крупинки начали тайно стекаться, сливаться, гореть, выплавляясь в огненные кирпичики, незримо грозящие восстанием Храма. Храм, чаемый  всеми, не на земле – в душе каждого. Потому и не ощущаем. Только во снах и видениях он ощущается и – в самом деле! – Существует.
А тёмный рыд идёт по земле, слышна Битва смутно – подземная ли? Поднебесная?
Гибнут, как повелось, беззащитные…
С кем битва? Взрослых жлобов с детьми? Понизовая, подлая, кратно кем-то, где-то  переотражённая битвочка. Не Битва.
    
***
…звук этот тёмный, глухой, посторонний
Долом идёт по родной по сторонке,
Девочка плачет, текут через край
Зорьками катятся, рдеют слезинки,
Светятся, ровно смородка в корзинке…
Только никто и слезы не проронит.
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!..

Сон ли тиранящий? Грай ли вороний?
Вздрогнешь, очнёшься, как будто бы тронет
Кто-то невидимый – Слушай! Взирай!
– Мамочка, кто же меня похоронит...
– Мамочка, не умирай...

Господи, Боже мой, что за напасти?
Жили мы, знали мы горе и счастье,
Пела любовь нам – гори-догорай!
Только вдруг рухнешь на страшном перроне,
Гром загремит, небо наземь уронит…
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!

Поезд ли чёрный ревёт захолустьем,
Печь ли зевает чернеющим устьем,
Город, деревня, хоромы, сарай,
Космос ли, хаос ли, берег хароний,
Стойло и рай для тельцов и хавроний…
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!..

Чёрные очи на чёрной иконе.
Чёрные, красные, бледные кони
Молча проступят из тьмы – выбирай!
Выберешь – вспыхнешь, как порох в патроне…
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, мамынька, не умирай!..

***
        …и что это было? В каком измерении? В солнечной системке только? Непохоже, однако. Смерть гуляет всюду, по всем мирам. Гнетёт, гнёт в дугу – всех. Особенно беззащитных. Самых беззащитных…
    Нет. Битва, сверкавшая в арке портала была выше, шире, объёмней. И на земле осязалась только во снах, видениях.


Светозерно

                Но ведь не во снах и видениях талдычат, талдычят, талдычат пустопорожнее: всё – под солнцем! Или в земле? Или ещё на земле?..
    Какая  разница, по большому счёту! Всё равно – внутри Солнца. Ни живой, ни мёртвой материи нет. Ни спутников, ни планет. Только Солнце.
    Мысленно глянь из дальней галактики на солнечную системку – увидишь СОЛНЦЕ. И ничего более. Юпитера не увидишь, не то что Земли.
   Внутри солнца всё живое, горячее. А время… что время? Есть время камня и время травы, время человека… и всё это такое крохотное, что воистину всё, абсолютно всё на земле – Солнце. Живое. Есть подвижное состояние материи. Есть косное. Но и косное также ведь – живое. Светящееся.

***
…и – свет: Портал в проёме арки резком
Открылся, точно радуга, и точно
Могучие ветра так развернул –
Как на оси – чтоб все передвиженья,
Все тёмные и солнечные массы
Раскадровать, открыть всю панораму,
Вращенья Битвы развернуть ко мне…

***
 
Мы – зернь внутри янтаря, светозерно. А если не свет, не частица Света, не самосветящееся нечто, то мы и не живая часть мира, а батарейки, подзаряжаемые от солнца.
Вот – Жизнь. Жизнь в объёмном ракурсе, смысле. Жизнь солнечной системы, человека, муравья.  В такой пропорции Я и Солнце – практически одно. Страстное целое.
Утверждать, подобно любомудрам времён декаданса, будто солнце вне нас – высоколобая дикость. А ревность к солнцу – самоуничижение. В каждом горит огненный слиток. Только вот крупинки его, золотинки его тают, распыляются в неоглядной протяжённости пространства, жизни, в неоглядном счастье и горе. И человек гаснет. Как гаснут солнца, наверно...
Неправы любомудры, отделяя человека от солнца, ревнуя к нему? Ну неправы,  и всё. До конца человек не гаснет, даже отдав огненные золотинки самого драгоценного слитка в мире. Они всё равно –  в Океане, в Горних пещерах...
                Время камня, время травы, время человека...
Даже «мёртвые» камни, про которые мудрейший Дерсу Узала, предвосхищая умнейшего Вернадского, говорил: «Камень… это очень старый человек…» – живые. Только вот постаревшие, перешедшие в косное состояние материи
Даже космическое железо, на смешные расстояния  уносящее человека от земли, «должно осознавать», что оно, вместе с человеком внутри него,  всё равно – и в земле, и в солнце одновременно. Вместе, внутри, везде.
Умненькое такое железо.

***
             Истоки ксеносенофобии, неприятия вообще  «чужих» берет начало в единобожии.
В многобожии – язычестве – чужих не было. Все боги хорошие  или плохие. Только не «чужие». Творят добро – хорошие. Нет – плохие.
         Все люди добрые или недобрые, только не «чужие». Творят хорошее – добрые. Нет – недобрые.
               А чужих, кажется, и не было вовсе…             

***
… железные кличи комиссаров, раскалённые речи пророков… и всё – о конце времён. Накликают! Запретный, страшный, незримый миру обряд «Выкликание демонов». Концов-начал выкликаниям не сыскать…
А сколько могил напластали под злодейский шип, вой, свист кликуш, колдунов! Памятников на земле наворотили, ужасть! Неясно уже – кто жив, кто нет. Мистика неподсудна. Но ведь и без неё всё чаще видится невольно:
Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами…

***

«По переулкам бродит тело…»… или – лето? Тело. Мистика…

***

Господин Гурман

Нет, не мистика. Перенаселение смерти.
Все живы смертью. Изначально – естественно, способ выживания. Неестественно ныне. Свежайшее мясо умерших не едят. Даже собаке не отдают, лучшему другу человека. Даже человеку не отдают! Безоговорочный приоритет: это – никому. Как это никому? Есть кому. – Господину Чревоугоднику. Главному Гурману земли, Червю. Глупо? Каннибалы, однако, умнее. А, пожалуй, в этом ракурсе и гуманнее.

***
Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени закончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки. Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их… ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному человеку:
«Какие вы ужасные... убиваете людей, а потом ещё и в землю закапываете...»

***
А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо – кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить  по-коление – главное. Этому, главному, в Писании немало уделено. Через всю книгу проходит это Главное. А что мясо? «Пакости». То есть – то, что сверх кости и есть – паки. Паки и паки.
…так из первичного цеха выходит голая труба. А  уже потом, в следующем цехе её обматывают в мягкий материал: изоленту, асбестовое покрытие и проч. Обмотка эта поверх  трубы – патрубок. То есть – паки. То есть то, что теперь находится сверх голой основины. Несмотря на грубость сравнения, и здесь  проступает та же суть: кости – и пакости поверх костей. Кости внутри. «Ливер» и мясо – пакости – снаружи. Паки…
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и, возможно, глупого, то…

***
Мясо следует – жрать! Особенно родственникам почившего. – Вот лучшие поминки, вот лучшая, прочнейшая память об ушедшем.
Там встретимся. Обнимемся, обсудим, поговорим. А мясо-то при чём? Неужто Господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?
Смертью живы, смертью! Смертью травы, деревьев, скота, друг друга…
       Вот, друг от друга Битва и не уходит. Ну никак, ну никуда! Не уходила, и не уходит. Это Червь уходит. – В своё Метро. Уходит, нажирается там до отвала. На следующей остановке выползет. У него на кладбище хорошее Метро, с разветвлённой системой тоннелей и переходов.
Выползет иногда под солнышко, оглядится, погреется…
Учует свежак – нырк в Метро! – в тоннель кладбища, за свежачком, за новым покойничком, за деликатесом…
                Идиотизм «цивилизации»


Протей

***
«…боязнь тяжёлых молний,
Излучённых
Кардиограммой огненной,
Разящей
Поля,
Дотла сжигающей овины,
Дома, угодья, пастбища… за что?
За грех людской?
А как же дуб, шумевший
Столетья на холме – он тоже грешен?
– «Да, грешен, грешен! – знающий ответит –
Ты только загляни в его нутро,
Оно черно, оно дотла сгорело,
Дотла, как сердце, полное греха…»


***
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Человек раздвоился. Чёрный человек и Светлый Человек затесались в цельное – в то, ещё до первородного греха – нутро.
В переводе с греческого грех – просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого, пророкотал на века:
«Это не просто преступление. Это гораздо хуже. Это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек, возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. Битва в каждом, самом простом и самом сложном человеке с дебелой плотью. В каждом двуногом.

***
…всё только готовилось к Битве… казалось,
Ещё лишь немного, и малая малость
Вдруг двигнет все силы в неясном смешенье
Туч звероподобных – огнём всесожженья,
И тучи, содвинуты мощной рукою,
Откроют дружины лучам и покою,
Такому покою, как предгрозовая
Долина темнеет, траву наливая
Огнём преисподней и запахом смерти,
Озоном – в сгустившейся тучами тверди…

***
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Это не пунктирный, не переменный…

***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры до времени. Он не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов.
«Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает вглядываться в него, а пуще – поэтизировать! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своей чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.

***
…но кони-то где? Ведь они были вьяве,
Они же скакали в той самой оправе!
…свеча за свечой – и на тёмной иконе
Они шевельнулись, те вои, те кони,
Те лики, что молча готовились к Битве…

Луч хоры пронзил, уподобленный бритве,
И вот, приоткрылись алтарные створы,
И горней молитвою занялись хоры…

***
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый Человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, то и вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации может видоизменяться, как и его одноимённый бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…

***
Тощие кони гуляют по жирной траве.
Тучные кони пасутся в сухом ковыле...
Вот и pазвязаны вы – в облаках, в синеве,
Вот и поведайте ныне пpо жизнь на земле.
– «Вволю мы пожили – тощие кони в ответ –
Тpавушки сладкой поели, не ведали бед,
Сбpуя была хоpоша.
Тpавка и в этом кpаю оказалась жиpна,
Только не в пpок нам, не в прок завязалась она, –
Оголодала душа...»
– «Лёгкий отмеpит ли путь – вопpосят в свой чеpёд
Тучные кони – кто чёpное поле оpёт?
Вот на ином pубеже
Плоть наша пpежняя – этот ковыль да сухмень,
Ну а довольство и лад на тепеpешний день –
Это ль не всходы в душе?..»
Кони вы, кони... топчитесь пока…
И не в слова уже, а в облака
Долю pядите свою,
Вам ли, скоpбей не избывшим, pешать
Кому отвечать, а кому вопpошать
В этом кpаю?..

***
Если человек радостно окликнул и вгляделся попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять и тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, не обратившегося ещё…
Это тебе не «Чёрный человек», это не задушит, – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее. И увидь себя не маленького и слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого. Но всё равно, это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, а – вознесёт. И прибавит толику злата в огненный кирпичик. Ты этого не заметишь. Не скоро заметишь.
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву, ещё не в Битву Светлого с Чёрным, начни с простых чудаков, с перевёртышей – с человеков. То страшных, то не очень.

***

Правда мифу не ровня


…и – проступили всадники сквозь тучу,
Словно содвинутую вбок, и поскакали
Средь белобоких облаков, чернея
Всем обликом своим, воссев на  мощных
Косматых конях, в серебристых  латах
И шлемах – поскакали грозно, тучно.

А красные – на красных конях – выше
И чуть прозрачней: в золотых кольчугах
И шлемах – те неслись стройнее чёрных.

А выше всех забрезжили под аркой,
Под самым сводом –  белые на белых:
Без шлемов, лат, кольчуг… но блеск алмазный,
Покалывающий колосками, шёл
Не то от копий их, не то от взоров
Незримых мне ещё… но в пересверке
Лучей косых
они меня пронзали
И словно бы грозили – этой Силы
Не обороть ни мужеством, ни волей,
Ни молнией, ни сталью, ни коварством…

***
«…я очень хорошо помню день эксперимента. Расчетное время приближалось. Минуты тянулись очень медленно и казались годами. Я думал, что сойду с ума от этого ожидания. Наконец наступило расчетное время и...
Ничего не произошло!
Прошло ещё пять минут, но ничего необычного не происходило. Разные мысли лезли мне в голову: может, не сработал часовой механизм, или сама система, а может быть, ничего и не должно происходить?..
  Я был на грани безумия. И вдруг...
Мне показалось, что свет на мгновение померк, а во всем теле появилось странное ощущение – как будто в меня воткнули тысячи иголок…
Скоро все кончилось, но во рту остался неприятный металлический привкус. Все мои мышцы расслабились, а в голове шумело. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Когда вернулся в свою лабораторию, то нашел её практически целой, только в воздухе сильно пахло гарью...
Мною опять овладело томительное ожидание, ведь результатов своего эксперимента я не знал. И только потом, прочитав в газетах о необычных явлениях, я понял – какое страшное оружие создал. Я, конечно, ожидал, что будет сильный взрыв. Но это был даже не взрыв – это была катастрофа!..»
Тесла

*(Прим. Газеты всего мира 1908 г. (год записи Теслы про свой эксперимент) кишели догадками о событии в Подкаменной Тунгуске)

***
…пока собиралась могучая Сила
Под аркою, шли вкруг неё негасимо,
Ползли облака, багровея в закате,
Чем ниже к земле, тем в лучах языкатей.
Но в арке  ПРОСТРАНСТВО – от мира отдельно
Стояло под радугой…
      даже прицельно
Ни луч, ни клочок облаков обагрённый
Войти не могли в полукруг озарённый –
От мира он был отделён, точно рамой,
А в нём проступало подобие Храма,
Венчанноё куполом. Там, в середине,
В алтарной заре, проступали святыни…

Свеча за свечой занималась, и блики
Уже озаряли туманные лики,
И понял я – час наступает, где можно
Не телом, но краем души, осторожно
Проникнуть вовнутрь, облететь всё приделы
Вокруг алтаря, и увидеть не стрелы,
Не копья и шлемы, как виделось снизу,
А – Лик… и ещё – белоснежную Ризу…

***
Когда-то, «на заре», всё красиво написанное казалось белоснежным. Поддон жизни, созревание, рост, сам ход вещей показал ещё и другое.
Например, апофеоз гордыни в удручающей «вкусноте» зашлёпанных слов:
«Красота мир спасёт».
И выпевают век за веком «непререкаемую» истину. А что она означает?  Рациональнейшую из гипотез – мир можно  спасти разумным, математически выверенным его устройством. И – ничего более. Какая красота? Красота губит. Мир спасает, лишь Тот, Кто его создал. И всё.
Но, как обычно, вырвали из общего контекста цитату, и гундосят. А сам контекст насквозь пропитан мыслечувствием о красоте Божьей. Только эта красота и способна  спасти мир. Зублудший, непреткновенный, гибельный, прекрасный мир.
Приводят броскую цитату, а не первоисточник, не Мирообраз Целого. И так век за веком: цитаты цитат, приводимых шайками цитатоманов, недоумков, лентяев.
Главное недомыслие – писателя просто не услышали! Или не захотели услышать. Как большинство когда-то попросту поленилось и не захотело думать, чувствовать, слышать Пришедшего. Правильно то, что привычно. Коварство «правильности» – Лень. 
А-а, «красота» всё спишет!..

***
Кто правит равнодействующий стрежень
В единое, незыблемое русло,
И где он, этот самый главный стрежень,
И где то русло? – Нравственность, заветы,
Из глубины веков плывущие? Иль морок,
Бред, красотою названный? Но разве
Мир красотой спасти возможно? Морок,
Соблазн прекрасный, гибельный – и только,
И – «НАИВЫСШАЯ  СВЕРХЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ».

Пчела летит не на цветок прелестный,
Любуясь красотой его, а только
Затем, что в нём полоски габаритных
Огней горят, как на аэродроме,
И знает, что огни  – лишь указатель
Для взятки мёда нужного…
Исконно
В природе красота рациональна.
Так значит только «рацио», и только
Мир держит в  равновесии, и разве
Мир «рацио» спасёт? Спасти возможно
Тому, Кто создал мир – и всё!.. А кроме,
Что, кроме смерти, даже и красивой,
В мир красота внесла? Ведь и могилки
Любовников отравленных красивы:
Отравленных всё той же красотою,
Всё тем же сладким мороком… о, Боже,
Зачем Ты создал мир таким пропащим,
Таким красивым, гибельным, прелестным?..

***
Красота хороша сама по себе. Бескорыстная красота – правда. Золотое сечение. Которое, впрочем, также сверхрационально.
А когда соблазн, прелесть, обольстительность мерцают под маской красоты? А когда обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица, – смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что глянет? Разящий луч или же беспомощный, чистый, детски недоуменный взгляд? Луч правды?
Всё – миф. Разница только в одном: страшен миф, или не страшен. Любит мужчина женщину, или она его. Но только – искренне. Иначе бессмыслица…
Вот сладостное преддверие, возгонка страсти – помучать тебя, такого доверчивого, хорошего, красивого. Это же кайф!
Кайф для роковой красавицы…
Самые роковые и притягательные стервы, вроде Настасьи Филипповны, Анны Карениной… (или – Вронской? – хрен её разберёт) именно таковы. Они, правда, – смерть. Они, правда, – миф. Они – правда. Правда, поскольку – женщина, поскольку – смерть.

***
А, впрочем, правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф глубже, богаче. Миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин.

***
…и всё-таки Лики проступают на бледных стенах, а хоры ещё  только-только занимаются, а Храм ещё только растёт, высверкивая каждым новым огоньком кирпичика в арке портала…

***
Но чёрные всадники, выстроясь к бою,
Вдруг словно смутились, и, вскинувши пики,
И словно рассорившись между собою,
Друг в друга вонзили угрюмые лики,
И гнев, закипая то справа, то слева,
Горел, как в купели, святилище гнева.

Он рос, он грозил извержением тяжким…
Кому? На свою же  ярился дружину?
Но тут, с высоты, в развороте протяжном
Багряные, словно сжимая пружину
И также сверкая огнём друг на друга,
Как будто смутились – сомкнулись упруго.

И красное с чёрным смешалось, как будто
Весь гнев, перевеянный бликами света,
Вдруг страстно излился на дивное блюдо,
Всей кровью – на Чашу, стоявшую где-то
В укромном алтарном пространстве покоя,
Внезапно раздвинутом белой рукою.

И белые всадники, огнекрылаты,
Спустились в алтарь – между красных и чёрных –
И Чашу, огнём озарившую латы,
Вдоль Храма в руках понесли меж покорных,
Вдруг ставших покорными воев, изливших
И чёрного гнева, и страсти излишек –
Всей кровью, всей плотью в покое алтарном.
И, пресотворясь, эти силы земные,
Что жили, казалось, лишь в образе тварном,
Предстали Дарами…
и силы иные
Их в Чаше теперь возносили для мира –
Всем силам земным, всем героям Эфира…

***
    Детишки

                Алтарь всегда красный. Там кровь, лишение невинности: пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей…
           Причащение к вечности через Красное Время.

***
…там и я сладкий луч преломляю,
За овальную выпав кайму.
Воздаю тебе, смерть, утоляю
Пунктуальность прохода сквозь тьму,
Эту сущность разверстого гроба,
Эту резкость наводки на Суть.
Ну а вдруг это лишь фотопроба,
Чей-то фокус...

А – Битва?
А – Путь?

В дикой тьме, пред слепящим порогом,
Непоклонном стопе и уму,
Зверь, тоскуя в нас, борется с Богом
И, рыча, уступает Ему…

***
А умные людишечки-то, сил нет! Ну, дети в песочнице!  Только дети жадные, а высоколобые мужи: Боры, Эйнштейны, Оппенгеймеры и проч., и проч., и проч., – бескорыстные. Человек – ноль. Ничто. Эксперимент – всё. Никакой корысти. Чистый эксперимент, нечистый… какая, на фиг, разница!  Детишки-то всё равно грязные, извалявшиеся в кошачьем дерьме, песке, глине.
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек мой?
– Ага!
– А Баба-Яга?
– Ага!..

***
«…после этого эксперимента я твердо решил, что тайна моего изобретения умрёт вместе со мной. Конечно, я понимал, что кто-нибудь другой может легко повторить этот безумный эксперимент. Но для этого надо было признать существование эфира, а наш научный мир все дальше уходил в сторону от истины. Я даже благодарен Эйнштейну и другим за то, что они своими ошибочными теориями увели человечество с этого опасного пути, по которому шел я. И, может быть, в этом их главная заслуга. Может быть, лет через сто, когда разум у людей возьмет верх над животными инстинктами, мое изобретение послужит на пользу людям…»
Тесла

***
…переменный ток… постоянный ток… свет-тьма-свет…  переменный ток… постоянный ток… свет-тьма-свет-тьма-свет-тьма, свет, свет, тьма, свет…


***
И всё примиряется кровью в итоге:
Гнев, гроздья яривший в колосьях полночных,
Восходит зарёю, и словно кровавым
Становится…

Чёрный, налившись рассветом,
Становится красным…

Какая же сила
Их перемешала, цвета  изменила?
А может быть,  самая кровь –  разрешенье
Дымящего гнева? Гнев праздника ищет.
Он ищет излиться...

 И вот оно: грозы,
Зарницы и молнии, всадники, лики
Размытые тучами, яростью, скорбью.

Но всё, что владычествует под небом,
Не так уж и властно, не так  разрешимо
В пределах земных…

Только где же он, где же
Тот Храм, где подносят Пречистую Чашу?

Не в этих пределах…

Но рясным озоном
Вдруг дышит весь луг!.. Душный воздух разряжен...
А сила всех Сил, сила освобожденья
Из плена и тьмы,  очищенья от гнева,
На белой руке наконец-то возносит
В алтарь эту Чашу, где чаянья вечной
Любви, очищения, горнего Храма,
Хлебов преломлённых, пропитанных кровью
И вспыхнувших в Храме вином причащенья…
………………………………………………………
Да, Храм! Он стоит – в ясной радуге, в арке
Портала огромного, словно отдельно
От мира стоит, а сверкания Битвы
Тяжёлой, непонятой  миром и долом,
Лишь отблеском бледным на землю нисходят,
Где все наши битвочки, вздоры и гневы –
Лишь зеркало бледное, лишь отраженье
ТОЙ  Битвы… 
                но дышит Эфир светоносно –
Гроза разрешилась!..
А ливень чудесный
Все листья, все травы умыл, и сверкнуло
Весёлое солнце: оранжевы  тучи,
Улыбчивы лица, и кони по лугу
Несутся, как дети…
………………………………………………….
Надолго ли радость?
До будущей Битвы? До гнева? До крови?
………………………………………………….
…но счастливы бедные, бедные люди,
И кони купаются  в травах, как дети! 

***
«Летательная машина…
Работая со своим генератором, я заметил одно странное явление. При его включении явно ощущался ветерок, дующий в сторону генератора. Сначала я подумал, что это связанно с электростатикой. Потом я решил проверить это. Свернув вместе несколько газет, я зажег и сразу потушил их. От газет повалил густой дым. С этими дымящими газетами я обошел вокруг генератора.
Из любой точки лаборатории дым шел к генератору и, поднимаясь над ним, уходил вверх, как в вытяжную трубу. Когда генератор был выключен, это явление не наблюдалось. Обдумав это явление, я пришел к выводу – мой генератор, воздействуя на эфир, уменьшает силу тяжести!
Чтобы удостовериться в этом, я построил большие весы. Одна сторона весов была расположена над генератором. Для исключения электромагнитного влияния генератора весы были изготовлены из хорошо просушенного дерева.
Тщательно уравновесив весы, я с большим волнением включил генератор.
Сторона весов, которая располагалась над генератором, быстро пошла вверх. Я машинально выключил генератор. Весы пошли вниз и стали колебаться, пока не пришли в равновесие.
Это было похоже на фокус. Я нагружал весы балластом и, изменяя мощность и режим работы генератора, добивался их равновесия. После этих опытов я задумал построить летательную машину, которая могла бы летать не только в воздухе, но и в космосе…»
Тесла


Кожаные ризы

***
Кто в силах единое мощное русло
Взнуздать – не поток, не бродильное сусло,
А Русло со Стрежнем – единым и верным –
Погнать вопреки всем  кривизнам и сквернам
Туда, где незримый Колосс совладает
С искусами – тайну всех тайн разгадает?
Опять – красота? Или – «рацио» просто?
Заветы?..
Не ветви они, а наросты
На древе дуплистом, подвластном гниенью
И времени...
Нравственность?
Мир в упоеньи
Взыскует...  могилу могила могилой
Теснит… ну какая тут нравственность?..
СИЛА
Иная в мирах обретается мощно,
Вот только назвать её вряд ли возможно,
Как только своим же названием – СИЛА!
В ней всё: то, что есть, то, что будет, что было,
В ней  –  нравственность. В ней-то и кроется стержень
Заветов отцовых. И русло. И стрежень.   

***
…и стрежень, и Сила – преодоление ужаса, изгнанности и превозможения «научного» цинизма: «История ре¬гулируется сбросами». Войнами попросту. Главное в сути войны – человечество сейчас не¬готово выполнить миссию, общее дело на земле. Теперь, в таком состоянии, можно только испортить, искривить Замысел. Честнее  самоликвидироваться. Вот исток. Первоисток, первое русло Битвы…
Можно не принимать Истории, хода вещей. Толку-то… 

***
Даже атмосферные явления, да¬же погода, даже незаметные, казалось бы, «безличностные» стечения обстоятельств играли мощную роль в зачатии. И еда, которую ели родители перед зачатием, и климат, и время года…
А уж психическая структура предков, прародителей и родителей чуть ли не напрямую зависела от социальной атмосферы, которая тоже ведь складывалась в ре¬зультате ужасов Истории, которая именно так, а не иначе скрещивала судьбы пращуров. Как не принять Истории, если принимаешь – себя?
Не принимаешь себя, мира, в котором живёшь сам? Тогда твоё право уйти – вне сомненья. Проклятья Истории в этом случае оправданы. Можешь, даже посомневавшись, даже всплакнув украдкой, выбросить огненный кирпичик, изначально вложенный в тебя, независимо от твоей воли. Подберут…
Живёшь? Хочешь жить? – Принимай прошедшее. Оно – неизъяснимая, никем не понятая и не оправданная данность. Не могущая быть понятая одномоментным существом в бескрайней цепочке филогенеза.
 Возноси хвалу. Кому? Богу, Природе, Пращурам...  дело личное. И – благословляй  Кожаные Ризы, данные тебе в защиту перед Изгнанием.

***
…изгнал из Рая, да! Но напоследок
Он гнев Свой всё-таки смягчил и всех нелепых
Детей в долинах заповедных пряча
От нового греха, их суть святую,
Ту, истинную огненную Суть
Всю кожаными ризами укутал,
«Одежды кожаные дал», как говорится
В священной книге, дал для охороны
В местах суровых, тёмных и опасных.
Он знал, что человеку будет трудно
Суть огненную сохранить в  нелёгких,
В неласковых местах земли, а кожа –
Одежда кожаная, или – Риза
Защитой станет изначальной Сути,
Пусть это не броня, но всё же, всё же…
И пусть ветшает Риза, пусть и словом
Её не назовёшь таким, а всё же…

***
А всё же – где в Писании «работники культуры»? Рыбари, мытари,  блудницы…  простые души – вот они. Они есть.
А на что Ему «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет великих скульпторов, музыкантов, художников. А ведь были. Да какие! – Это достоверно известно. «Интеллигенцией» того времени, кажется, были книжники, фарисеи, законники. Аристократами – саддукеи, не говоря уж о римских правителях. Только Он словно бы их не видел, не замечал. Весь – Замысел, Промысел …

***
Особняком стоит самый кровный, таинственный замысел – любовь матери к младенцу. Не вообще к дитю, а именно к Младенцу. И в этой загадке разгадка главной сути приязни, тяги друг ко другу людей. Вообще людей. Вообще…

***
Ты видел, как младенца мать целует?
Конечно, видел. – Истово, всей сутью,
Исконной сутью Матери желая
Пробиться к Сути своего младенца:
Он чист ещё, ещё не источились
Далёкие прообразы, просветы,
Воспоминания о всеблаженстве
Там, в тайнике утробы светоносной,
Где так ещё прекрасны, так свежи
Радения в блаженных водах...
мать целует
Ещё святящуюся плоть, ещё святую –
От пальчиков до родничка, прозрачно
Пульсирующего в теменном просвете,
Как будто вновь сквозь кожицу младенца
Проникнуть к Сути хочет… 

***
Но с годами
Всё реже, реже своего ребёнка,
Уже возросшего, и с каждым днём всё боле
Коснеющего
                дарит поцелуем…
Целует, но не так уже, как прежде.
Он отдалился от неё!
                Целует
Порой с печалью даже… ведь морщины
Его лицо избороздили, и она
Всё понимая, всё-таки – целует
Подросшего, забывшего с годами
О пуповине материнской, и о Сути
Предельно ясной – о любови к Сути.

Там Ризы кожаные были столь нежны,
Что только мать умела через них
Почуять изначальный грех
и жажду
Грех искупить своим прикосновеньем
К свечению, одеждами ещё
Не скрытому почти –  до повзросленья...

***
Алчба и жажда проникновенья к Сути. – Повзросление Рожаницы. Пресотворение в Мать. Из жажды. Не из Любви.  Грусть, грусть… –  ведь не из любви, – из жажды!…

***
Но вот незадача, здесь любили другое. Войну. Битву. Ядерный Эрос. Ядерную слизь любили. А начиналось так:
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. И – ослушались. Теперь жалобы: «Нас Бог оставил…». Конечно, на земле и оставил. А где ещё?
На земле и поживаем – «Против неба не земле…»
Хотели свободы? Пожалуйста. Свобода без границ. Права сплошь, обязанности побоку. Женщина – особ-статья. Тварь. А изначально – небесная тварь.
Теперь, спустя века, обнаглевшая донельзя хитрющая лиса, обкрутившая подлой лаской мужика-медведя. Она, видите ли, – «дала».
Да кто ты такая, чтобы давать? Даёт – Мужик. Тварька-лисичка берёт даденное мужиком-медведем, высасывает главное, живородящее. Она –  воспринимает. Дала она, вишь ты! Евина уловка. Как тогда, в райском саду. Миллионы, тьмы, тьмы тьмущие евиных уловок…
                Так вот и лишились Отца. – Не обнять, не потрогать.
Но кто, кто «из мути безотцовщины» выплывет, кто вернётся к Отцу?

***
А если однажды прямо и тупо задуматься: откуда Змей в Раю, если это – Рай?. Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданию, был где-то в Месопотамии?

***
Книга: «Вопросы Небу и Земле». Это – Книга!

«Скушный» рай

             Адам давал имена. Но не всему сущему, только основному. Обозначал «реперные точки». Вначале было Слово. Слово, как водится в природе, со  временем репнуло. Точно  созревший стручок. Слова-горошины рассыпались, раскатились по миру…
           Всего не собрать, как Адаму не обозначить всего. Это дело людей, поколений, языков: вырабатывать и обозначать словами – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности, явления. Метить словами.
            Адам знал: всё промыслительно уже заложено. Вначале – в Слове. Затем –
в Грамматике. В любой. Грамматика – пчелиная рамка с полыми сотами. Что далее? Далее главная сладость – заполнение пустующих ниш, заливание мёдом, словесной массой.  Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовые» слова, производные от «реперных». Так ли уж сладостен мёд, нет ли? Грамматика молчит, только  воспринимает. Воспринимает всё, даже неологизмы.
           Лунохода не было?  Компьютера не было? Промоутеров не было? Были!
Они – продление Рода слов,  производное главного дела Адама.

***
…так, может быть, мужчина лет за сорок,
Влюбляется в девицу молодую,
Невинную, светящуюся нежной,
Прозрачной кожей!..
Разве только бес
В ребро и седина в сухой бородке
Его, козла, влекут к ней? А не жажда ль
Сквозь Ризу кожаную, нежную ещё,
Светящуюся мёдом так влечёт
Приникнуть к Сути?.. Да, его осудит
Молва людская. Суд мирской осудит
И назовёт козлищем похотливым.
Наверно, будет прав тот суд… конечно,
Он будет прав. Но разве только похоть
Влекла его, не могущего к Сути
Пробиться на земле никак иначе,
Как только излияньями смешными,
Признаньями в любви простой девчонке,
Которая ещё горит, сияет
Остатками, но всё же – Сути…
                грустно.
Не знает девочка, пока ещё  не знает:
Суть золотая скоро, слишком скоро
Её покинет, и в её младенца,
Которого родит она, вселится.
Сейчас она охвачена тревогой:
Найти бы мужа! Только поскорее!
А этот… что он ей? Она сегодня
На сверстников своих взирает зорко,
Выискивая жертву для семейной
Животной жизни... а «козла» признанья?
Он сед и нищ, он втюрился, он ей
Смешон… сейчас ей хочется младенца
Здорового зачать, сейчас бы мужа
Здорового найти. Да побогаче!
Ну и, само собою, помоложе.
Ну и, немножечко любви… в самом начале…
Но – страстной, молодой любви!..
    А жажда
Той Сути ей, всего скорее, нынче
Неведома. Иль просто непонятна.
Она придёт – позднее…

***
Мать целует
Младенца своего с той жаждой Сути,
Что высмеена ей самой когда-то
В несчастном и седом, непреткновенном
Искателе земного идеала.
Искателе – чего? Той Сути? Риз?

***
…искания… вопросы… ответы… вопросы… о чём?
Ни о чём. Обо всём. Значит, ни о чём. Какие Ризы? Какой Рай? Какая Суть?
                Битва всемирного блуда. Сласть!..…

***
А, собственно, что мы о знаем о рае? И почему он непременно «скучный»? «Человек – царь природы», «Человек – пуп земли»…
Ад веселее, конечно. Но потому лишь «веселее», что сродни нынешнему, падшему состоянию человека, насквозь пропитанному спермой, чадом, кровищей.
Но ведь – чаяньем Чуда жив человек, каков бы ни был, как бы ни опустился. Остальное скушно. Чаянье…
Ад – не скушен. Ад  перевёртыш. Оборотная сторона Чуда. А вот как продраться к настоящему, сущему, ясному? Кругом леса. А дремучие-то, обманные, напичканные лешими, волкодлаками!..

***
Спичечки

…к Чуду на этот очередной раз не дано было прорваться в официальном блеске. Разве что в диком блеске величия…
Продираться пришлось эфирной массе сквозь бурелом корявой сибирской тайги, ровненько, словно по заранее заданному кругу веерно укладывая стволы деревьев.
Так  тоненькие спичечки укладывает веером на ресторанном столике одиноко скучающий балбес в ожидании шлюхи, лакея.
Многометровые «спичечки» были уложены таким таинственным образом, что и доныне гадают – кто их так мощно, так ровно уложил?
***
«…прежде всего надо было выбрать место эксперимента. Для этого лучше всего подходила Арктика. Там не было людей, и я никому не причинил бы вреда. Но расчет показал, что при нынешнем положении Луны эфирный вихревой объект может ударить по Сибири, а там могли жить люди. Я пошел в библиотеку и стал изучать информацию о Сибири. Информации было очень мало, но все же я понял, что людей в Сибири почти нет..».
Тесла

***
Энергия земли вздохнула грузно,
Не в силах мощь Эфира превозмочь,
И атмосфера горестно и грустно
Посторонилась – исподволь, обочь.
Один колдун в себе возликовал:
«Победа! – круговой лесоповал!»

***
Победа. Над собой? Бессмысленно, если только над собой.

***
…и горят купола, и сверкают… землю тешут, тварей радуют…
Только человек не от одной земли вышел. Растёт-вырастает кирпичик. Золотой, неотсюдошный. Крепь!
В самом лютом грешнике зреет кирпичик, махонький. Заложен во всякую тварь. А и тот под тяжестью живота – рассыпается. Редко, когда кирпичик цельным самородком ложится в основание. Но ведь главные, намытые золотые запасы  составляются именно из песка! Плавятся, превращаются в слитки. В этом-то, быть может, последнее, жалостливое утешение расточившим золото по мелочам, отдавшим главное блуду, ручьям, унитазам.
А, ничо, ничо… – сольются, сплавятся.
Ничо, ничо…

***
И настало время, и накопилось из крупиц гора. Такая гора накопилась – до неба выросла. И открылся в арке Радуги прогал, где  проступили Очертания. Не земного храма, а того – взыскуемого. Увиделось: огненная кладка...
А потом на стенах, словно сами собою, ещё  бледно, проступили иконы. Не писанные, не деревянные – живые. С Ликами живыми, подвижным всадниками.
Они теперь всё чаще проявлялись в Радуге, мерцали, переливались, брезжили.
                И как было решить – впрямь ли?..

***
А кони на самом-то деле скакали,
Сверкали подковами в горних долинах.
И – не было их…
но лучились, сверкали
Зарницы меж туч перепутанных, длинных,
То красных, то белых, то чёрных, то словно
Олуненных, как  полнонулия  Слово.

А Храм всё горел… и его окаймовка
Всё радугой в небе росла осиянно,
И, кажется, шла и росла загрунтовка
Фундамента огненного неустанно,
И ризы струились сквозь тёмные Лики,
Как яркие, огненные повилики…

***
Кривые

Старинная в народе нелюбовь ко всяким кривым, извитым,  косоглазым. Почему? Назывались-то красивым словом: «полусветье». Вот что раз вычудил кривой:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Человеческий глаз не выдерживает. Возможно, как апостолы на Горе Фавор. Земные не выдержали неземного света. И пали наземь, и закрыли глаза от блистающих Иисуса, Илии, Моисея…
Надо ж, –  «На Луне побывали!..»…».

***
…там тень на склоне дня я собираю в нить.
Но тень моя меня
Не в сипах изменить.
Так облаку не изменить Того,
Кто устремил в зенит безоблачный его –
В бестеневой…
Так по огню свечи
Тоскует тень, бесплотная в ночи,
Не властная смиреньем изнемочь
Без пламени, тиранящего ночь.

***
…и на кой шут они надобны, тираны, облепленные, как мёд пчёлами, пророками? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? В большинстве блаженных, юродивых. А то и вовсе неотмирных.
Был на Руси провидец из провидцев. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни провёл в узилищах.
А один из царей чуть не изжарил его на медленном огне за одно только, что солнце взошло в день предвещанной смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился на площади, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...

***
       Кривой-то кривой, а провидец, блин! Избежав казни от царя, куда-то пропал. Вернулся  нежданно-негаданно с диковинным свитком – картой другого неба. Уверял, что побывал в другом измерении. И кривым – наверно боковым каким-то – зрением разглядел совершенно иную галактику. Человек учёный и наблюдательный, сумел обозначить контуры этой галактики, выделить на свитке самые яркие звёзды, светила.   
Только в 20 веке угловыми телескопами астрономы обнаружили её и, сверив с тем самым свитком, чудом сохранившимся, изумились: в целом галактика срисована «кривым» верно! Конечно, с некоторыми  погрешностями. Так ведь на то оно и кривое,
 «полусветье-то»… 

***
И вечно-то «полусветья», кривулины всякие рвались сквозь всё мировое ничьё.  «Несли» диковинную Благодать. Кому? На кой чёрт? Какой такой битвы во имя?


                ***
Церковная тонкая свечка горит огоньком золотым.
Горит золотое сердечко над воском, слезой залитым,
Пылает, как листик у стебля, сквозь всё мировое ничьё…
Но стебель тот, пламя колебля, пронзает и сердце моё.
…и пламя колеблется пылко,и сумрак всемирный суров,
Но эта прозрачная жилка закручена в сердце миров. –
Мрак мира, как воск, растопляя, уже в заиконной дали,
Сквозь чёрные окна пылает неспящее сердце земли.
Там солнц равнодушных ристанья, там искрами бездна сорит,
Но сердце одно в мирозданье, одно в мирозданье горит!
…какое там сердце? – Сердечко, в колечко струящийся дым…
Церковная тонкая свечка
Горит огоньком золотым.


9. Храм. Прорыв.

Знак Вора


***
…и державно, величественно на поднебесном негативе России, как на фотоплёнке, проступил – Вор. Или разбойник. Не былинный серо-косматый Вор, нет. Голо-голубой. Хищь злопедрилая, вошь лобковая… 

***
     …ты не вор? Ты неправ! Это дело в народе
     Всё почетнее ныне. В  тоске, в безысходе,
     В бессмыслице света, в осмысленой тьме
     Стыд-совесть похерил? Не мучайся, право.
     Знак Вора над Русью взошёл величаво!
     Ты честный? Теперь  твое место в тюрьме.
     В тюрьме твоё место,  горючий, бедовый,
     И если ты прежде всему был основой,
     Дичайшая нынче пошла голытьба:
     Из новых чудил, не умеющих выжать,
     По капле сцедить из себя, чтоб хоть выжить,
     Ни стыд свой, ни совесть… не то что раба.
    
***
Знаменитый разбойник – герой! Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Да чьих душ? «Честных христиан…». Но – покаялся. Но нагрешил много. Но – покаялся. Да так, наверное, мощно покаялся, что «теплохладные», обычные люди поразились силе покаяния  и запели, умилённые:
«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»
            
                «Глубина покаяния равняется глубине преступления…» –
 А вдруг и впрямь уравнение верно? И не теорема это вовсе, но аксиома?
           …а за бандюка не молятся. Образ больно поганый, нонешний-то…

***
Карбонарий

…овечьи ужасы детской души, скукоженной, запуганной всеми страхами мира, всею поганью взрослой души всё чаще и чаще проступают из баснословного былого.  Это былое, гнездящееся в душе, так и не осознано, не осветлено разумом. Не обезврежено светом.
Страшно огню. Страшна тьма. Но не так, как простым смертным. Простые смиряются с тьмой, чередуя дни, ночи. Будет тьма. Будет свет. Тьма. Свет. Тьма. Снова…
Огонь – карбонарий. Не смиряется с тьмой! И хотя сам по сути ни что иное, как искалеченный свет, бунтует. Всегда шипит и бунтует. От страха…

***
Огонь, огонь, исчадье ада, света
Больной извив, излом, огонь – ведь это
Болезненный, несовершенный свет,
Как жар любви на уровне соблазна,
Невопрошённый, замкнутый, как плазма,
Как обращённый внутрь себя ответ…

***
Страх плоти визгливей души! У души и страха-то, кажется, нет. Чует: бессмертна. Олимпийка! А плоть побаивается: смертна, дурочка, смертна…
        Даже в перспективе круговорота?
Какой, на хрен, круговорот, какая «Божественная энергия»? Страх острей. Душа – постоянный ток Плоть – переменный. Прерывистый.

***
Мир, где не будет тёмных обрывов тайн, возможно, будет лучшим – открытый настежь, простодушный, доверчивый…
Как немногие из лучших сейчас.

***

Таянье Тайны…

***
А многие – большинство – мечтают иначе. Власть. Война. Доминирование. Битва. Победа.
Любой ценой. Даже золота!
                Ничо, всё переплавится. Ничо, ничо…
Но – Победа. Любой ценой. Зверство – счастье!
                Ничо, ничо…

***
– «А я тебя – навижу!..»

***
Чьим очарована призором берёза белая, ничья,
Голубоватая предзорьем, зарёю розоватая?
Кто это скажет, чьё сиянье ей отразить собой дано
И чьих очей очарованье в стихах о ней отражено?
Весною листья поднимая, вновь клонит осенью во тьму...
И длится пря глухонемая совсем неясно почему.
Но зачарованной царевной из невечернего окна
На переливы битвы древней глядит прозрачно тишина.
И важно в мире только это, две силы среди сил земных:
Склоняющая волны света и поднимающая их.

***
       Что склонили, что подняли? Что принесли, что унесли? Никто не скажет.
Но унесли, кажется, больше. Золотые огни заговоров, заклинаний, гимнов, песнопений, молитв… где затаились? Почему так тонко-тонко мерцают то здесь, то там…          
                В храмах...
Да осталась ли та, первоначальная Сила, смирявшая сердца, готовая к Битве со всем и вся? После Раскола и державного подавления Церкви, загнетения её под пяту государеву, Церковь триста лет угасала. И только Революция, как ни страшно, только Революция со всеми ужасами, разорениями церквей и казнями священников, освободила Церковь. Поднимется ли?..
А вот более древние золотые огни – песнопения, гимны, восхваления вышнему, живородящему – где?
Основа России – Гимны. – Небу, Солнцу, Земле. Плодородие зачахло без Гимнов, великих песен, былин, народных исторических, лирических песен, сказок, пословиц, загадок, поговорок. Что осталось? Попса. Бесплодие. Плодородие даруют – Гимны. Даруют во славу и силу при-родного, со-природного. Родного.


Небо в алмазах

Кто мог найти силы подняться над собой, оглядеться в мире? Слабо. А  увиделось бы: доброе, всё воистину доброе, что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру, это неузнанное ТЫ. В другом облике.
Не оттолкнёшь, – не оттолкнёшь себя. Другой не всегда враг. И там золотинка блещет. Только не сразу видно. Оглядись, не клюнь наживку с подлянкой. Распознаешь, трезво глянув – больно уж обольстительна…
***
То снег, то пух... на лёгкой белой ноте
Мне подают обидные слова.
А я здесь в пеpвый pаз живу. И вы живёте.
И надо бы опомниться спеpва!
    
Неполнотою чувств, несовеpшенным жестом
Не раз, должно быть, вам чинил неловкость я,
Вы впpаве позабыть – несовеpшенствам
Плачевен и убог здесь, на земле, судья.
    
Ещё снесут нас волны снегопада,
Тpава устанет вслед нам pокотать…
Дpузья мои, а вдpуг забвенья и не надо,
И надо бы, опомнясь, заpыдать?
    
Там, в бездну снесены, слабее, беспощадней,
Покинув нас,
поют
в тумане
Остpова...
Пpощай, Обида, Музыка,
Пpощайте
Беспамятные, гоpдые слова!..

***
…и обещаны были гордые райские кущи, и кошмарное небо в алмазах. Живых, тёплых звёзд не обещал никто. Алмазы дороже. Корявые, колючие… сулят райскую жизнь… да хоть бы  и обработанные. Сулят? Сулят.
                Вот, съезжают с катушек…

***
                А что Рай?
В расхожем, в земном представлении – кайфушник с опьяняющими напитками и  тотальным полыханьем каменьев. Жратвы и женщин не надо. В таком раю кайф дармовой и бесконечный, как беспохмельный запой.
Где огненный кирпичик? Блёстки не найти. Небо в алмазах? Завсегда пожалуйста.
Литературная издевка великого мизантропа соблазнила болванов-эстетов. Всеръёз считают, уроды, самая прекрасная мечта: «Мы ещё увидим небо в алмазах!..».
          Мечта… а не угроза?
Сам мизантроп изумился б, увидя во что превратили его издевку над людишками.
Да, болен был. Да, зол. Зол, как мало кто ещё. Зол на бездонную пошлость. И, кажется, просто презирал всех, напичканных посулами Рая. – А за какие такие подвиги? Скажет кто, ага!..

***
Рай делает из человека пьяницу. Рай, сама идея Рая делает это.
Предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, не в суррогатный, не в алмазный Рай.
Трудно это, Рай. Рай и рай. Туманно это, непонятно, неподсильно.

***
Загадки…

***
Двуединая панорама…
Верх и низ – камень, истина Храма.
Зернь и суть – проступившие Лики,
И воинственных всадников блики.
Битва – вне. Вне времён и пространства.
Не протяжность. – Длительность. Постоянство.

Как дожди, изливая под сводами арки
Кровь из Чаши небесной, багряны и ярки
Струи долу нисходят, и в пресотворенье
Горней крови вином отверзается зренье
Тёмных, дольних, слепых… а из уст их нежданно
Для себя же самих вдруг восходит: «Осанна!..» –
Благодарность и радость. Но не примиренье.
Кровью чаша восхищена…
Пресотворенье!..

***
Загадки…

***
Залог свидания

«…и загорится матушка  сыра-земля,
От Востока загорится до Запада,
С полудён загорится да до ночи,
И выгорят горы с раздольями,
И выгорят лесы тёмные,
И сошлёт Господь потопие
И вымоет матушку-сыру-землю,
Аки харатью белую,
Аки скорлупу яичную,
Аки девицу непорочную…
…………………………………………………
…и сойдёт Михаил-архангел-батюшко,
Вострубит  во трубоньку золоту,
Пойдут гласы по всей земле,
Разбудят мертвых, вызовут из гробов…»
------------------------------------------------------
 «…гроб плывёт,
Труп ревёт,
Громы-молоньи вьёт       
Из поднебесья,
Мещет на землю
Грудие росное…»

***
Загадки…

***
Недвижны плоские светила. Земля колышется в тепле.
В слоистых наволоках ила светло и сладостно земле.
А человек – её ребенок – поёт тихонько в скорлупе,
И голос тонок, тонок, тонок… поёт Идущего к себе.
Уже в скупом вселенском блеске оконце вспыхнуло во мглу…
Холёный луч звезды библейской бьёт белым пальцем по стеклу.

***
«…принцип работы заключается в следующем: установленным на летательной машине генератором в направлении её полета удаляется эфир. Так как со всех других сторон эфир продолжает давить с прежней силой, летательная машина начнет двигаться. Находясь в такой машине, вы не будете чувствовать ускорения –  эфир не будет препятствовать вашему движению.
К сожалению, от создания летательной машины пришлось отказаться. Это произошло по двум причинам: во-первых, для тайного проведения этих работ у меня нет денег. Но самое главное, в Европе началась большая война, а я не хочу, чтобы мои изобретения убивали! Когда же эти безумцы остановятся?..»
Тесла

***
Сколько же правда Твоя горяча,
Господи, коль так могучи враги?
Спрячутся в ночь от прямого луча
И – ни гу-гу. Ни копыта, ни зги.
– Даруй же, страждущему от жажды, ключа!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Господи, битва глухая темна,
Разве под силу узреть где враги?
Правда Святая, она ли видна
Малым сим, щурящимся из-под руки?
– Даруй же, молящему о забвеньи, вина!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Милостив, милостив буди хоть им,
Не разглядевшим в тумане ни зги, –
От укосненья ли, Боже?.. Таим
Путь Твой высокий. Сокрыли враги.
– Озари же их, Господи, пресокровенным Твоим,
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Холодно, Господи, здесь… холода
Сердце сковали, забрали в тиски.
Как тут не взропщешь? Не видно ни зги.
Только не ропщет, – бредёт… а куда?
Молча шатается, свет из пурги
В ночь иссекая – любви и тоски
Свет покаяный…
                Ну хоть иногда
Путнику, Господи, путнику – да! –
Путнику, бредущему сквозь снега,
Помоги!

***
…помоги, Господи, преодолеть страх! Страх, с детства поселившийся в душе, во плоти… во всём.
Ни сила, ни страсть, ни въедливое проникновение в узлы первопричин – ничто не преодолевает боязни. Теперь догадываюсь: боязни ошибиться.

***
           …странно. И здесь виною – душа. Это она проникла в скудельный сосуд, она ужаснулась неполноте, одиночеству, скудости огненного, размываемого век за веком чем-то поганым… чаще всего – мутью. Которая чаще всего – жизнь.
Душа видит мрак, тесноту, скулит и ноет от неслиянности любящих, упоённых Битвой половин, слепнущих на резком свету. Клянёт невежество, тьму. Высокомерная… 
            Ей ненавистно уютное благополучие одиночеств, окукливание плоти, не возносимой к свету. Душа взывает тиранически – «Ищи, ищи, ищи! Ищи себя, ищи свою, только свою  половину…»  И – задыхается от нетерпения, от жадности.
Электризует плоть...
А слепенькое сердце тычется, точно щенок, во всё теплое, мягкое, пахнущее. Оно, маленькое, боится. И – ухает во всю грудную клетку, впадает в отчаянье, туман, скорбь...

***
Туманный знак. Залог свидания.
Туман и тина в озерце.
И отражение – столь давнее,
Что только дымка на лице.

Неотвратимость ожидания
Чего-то главного в конце.

Какой-то значимости веянье…
Но почему, но почему,
Откуда это самомнение,
И кем обещано? Кому?

Бенгальского, конечно, хочется,
Громокипящего конца!
А если это всё окончится
Лишь тем, что не окончиц-ца?

Ни смерти, ни конца, ни вечности,
А только наслоенье той,
Густой, как тина, бесконечности,
Вокруг себя перевитой.

Туманный знак…

***
Туманности Битвы


Дурная бесконечность.
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает у парня:
– Вы не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– У вас не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне. Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка, с эффектным щёлком открывает крышку и под звучание старинной мелодии молча показывает затейливый циферблат с витыми цифрами и буквицами.
Там нет стрелок.
***
…как стpашно стучат часы!
Какие у них голоса!..
Вот это – гудят басы,
Вот это – звенит оса.

Ходит в сутане Бас,
Будто в мундиpе Нос,
Важно беpет за пульс,
Щупает влажно, и вдpуг
Сплющенным коготком –
По цифеpблату – бац!

И стpелки, сдуpев, бегут, колесят,
Шуpшат, пpичитают – взазбpос!..

И некуда мне. В упоp.
Я заблужусь в тайге,
Я загляжусь во двоp –
Там полыхнёт автоген,

Я закружусь по Москве,
В кольца её вопьюсь.
Стрелки – ножничками в траве…
А как застригут, кусь-кусь?.

Я закpужусь, как воp...
Некуда мне. В упоp.
Я солнцем, как шмель, пылюсь,
Я вpеменем полнюсь, длюсь,
А убежать не могу...
Пусто на том беpегу,
Гpустно там, я не могу,
Стpашные там леса,
Стpанные там голоса.
***
Страшно и странно в пространстве. Неразгаданные туманности, андромеды всякие там, огни, испарения...
Две корневые туманности  Битвы. – Мужчина и женщина. Странность в подоснове: неравенство положения. Женщина может без мужчины. Мужчина без женщины нет. В глубинном, космическом смысле.
Кошка может без человека. Собака нет. А вдобавок, генетики считают возможным самозачатие у женщин, без участия мужчины.
Как это и было в самом начале: все произошли от одной матери, митохондриальной Евы. Где-то в Африке. Версия «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.

***
…живущих на планете менее десяти миллиардов. Живших на планете, ушедших в планету более сотни миллиардов.
Да, но куда же подевались золотые песчинки, огненные крупицы, прожигавшие души, миры? Вот, труп. Труп за трупом – до бесконечности! Какие песчинки?
А такие! – Уже слились в неясных областях с другими, «утраченными». И сплавились. Несмотря…

***
Нарезанный неделями и днями,
Мир заиграл отдельными огнями,
Как храм, в котором свечи зажжены…

А небеса – звездой застеклены.

Уже не Слово слышится, а – речи.
Уже взыскует Части человече.
Обломки скорлупы отдалены…

А небеса – звездой застеклены.

Уже у кромки свода встал, качаясь,
Как рыба из-под льда глядит, отчаясь
Небесной отхлебнуть голубизны…

А небеса – звездой застеклены.

***
             На земле, в небесном застеколье –  гибнут. Самые беззащитные, божьи твари. Битва, понимаешь… понизовая, подлая, кратно кем-то где-то  переотражённая.
С кем? С простодушными?
                Это не Битва. А Битва…

***               
Всё – Космос


…и  – двинулись тяжко… но только вначале
Казалось, что это спросонья, враскачку
Угрюмые тучи поднялись, толкая
Друг друга боками, налитыми грозно –
Грозою, свергавшей зарницы на землю…
Куда они двигались? Было неясно.
Но только сначала неясно…
     склонился
Луч солнца – кинжальный, отточенный, яркий
На чёрное марево, и протягновенно
В нём кони и всадники вдруг проступили
На нижних слоях…
в эшелонах потока
Воздушного – копья, ржавевшие прежде,
В рядах упорядоченных засверкали
И двинулись к верхним слоям эшелонов
Багряных рядов – к облакам, озарённым
Светилом громадным, неясно откуда
Возникшим… – здесь не было чёткого края,
Здесь не было времени!..

Арка портала
Всё так же стояла в распахнутом небе
Отдельною радугой: в этом пространстве
Чего-то, подвластного времени, суткам,
Причинам и следствиям – не было. Мощно
Стояли три Силы: та, чёрная, снизу
На красное воинство целило пики,
А красная, будто с ленцою,  спросонья
Ещё разминалась, багряные тучи
Как дюжие мускулы переливая…

А белое воинство словно бы стыло
В покое заоблачном… только их пики
Нацелены были то в чёрных, то в красных,
И резким сверканием, как бы намёком,
О силе своей говорила беззвучно
Та, Белая Сила… 

***
       Не было слышно ничего. Чувствовалась Сила. Беззвучная Сила, которую осознать не мог, не в силах был, пока не вспомнил – времена разведены!..

***
        Время дерева и время повилики, обвивающей ствол, разное. Разведено. Дерево проживает минуту – повилика годы. И вместе, и порознь. Одновременно. Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен. Разве что налетающими в тёплые весенние вечера белыми мотыльками, летом пестрокрылыми бабочками, осенью бронзой и золотом, зимой  снежнозвёздным, чем-то...
         Чуток передохнут – улетят. Куда? В космос! Космос везде.
                Всё – космос.

***
…космический огонь погуливает в бане,
Вышатывая донь из темени в сиянье,
Два дна – она и он – из полымя купели
Доводят донный стон до самой колыбели,
И вот уже душа гуляет над трубою,
Светла и хороша, светла сама собою…

***
И никакой тебе философии. Радость, свет. Философия России –  радость. Полёт. Полёт пунктирно мерцал всегда, великое пространство освоили безумцы. Зря освоили? А вот и фигушки! Энергию пространства-горизонтали вышатнули в полёт.
Философия… да не было философии в России! Была – Вера. Молитва. Полёт. А философия… это в Элладе, в Германии.
А  вот пространство русское, ОНО откудова?.. Пространство русское, расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собой – концентрироваться.
Великая горизонталь вдруг стала «выпихивать» из себя… что? А её самую – Вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари, и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали».
И безумец Циолковский (не без помощи идей ещё большего безумца Николая Фёдорова) вывел Вертикаль в космос.
              Почему-то не где-нибудь, а в России! И Спутник первый – в России. Где? В полуразбитой войною стране. И Гагарин тут же, в России.
                Философия, однако... и нет её, однако.
                Полёт!

***

Полёт Сизифа

…лишь белая Сила стояла спокойно,
Блистая свежо молодым перламутром
Серебряных облацев, перисто-стройно
Плывущих над воинством золотокудрым,
Стояла, светая под сводом портала
И в свете незримую мощь обретала.

Казалось, их пёрышки лишь украшали
Шеломы и пики, как в прежние годы
На пышных парадах… но прежние дали
Утратили силу, и новые своды
Раздавшись, иные пространства раскрыли,
Где пёрышки те лишь пунктирами были,
Лишь стрелками к цели – неясной,
покуда
Шло медленное протягновенье пространства,
Как поле, как Храм в ожидании чуда
И пресотворенья…
всё ярче убранство
Приделов его раздвигалось. В иконах,
За ликами – вои мерцали на конях.

Но нечто вплывало и в конницу белых,
И красных, и чёрных… иная стихия
Вторгалась во вражество сильных и смелых:
Не воды, не огнь и не ветры сухие,
Не силы земли… плыли силы иные,
Как бороды облачные, неземные…

***
«Ой, неземные, ой, беда!..» – так и подмывает завыть, глядя на головы «профессоров доуэлей», сочинителей квантовой механики, «спины» и «струны» вселенной.
Или на спор Теслы с Эйнштейном о существовании Эфира. Он видился Тесле не чем-то воздушным, как представлялось в прошлом, и уж тем более не «конфетным», «эфирным существом» светских мечтательниц и сладкоежек, а ледяным, снежным обручем земли, биясь о который электричество натыкается на неприступную стену и, в лучшем случае, иссекает молнии…

***
Философия России – гибель. Полёт. Полёт и гибель Икара. Для чего, во имя кого? А – для всех! Чем не «полёт» Сизифа и Тантала, кажется?
Кажется. А по сути…
                Всеотзывность. Всеотдача.
Всё и – всем отдача. 
Всемирная отзывчивость… это – да. Сильно.

***
 Но вот душу русскую пригнобили. Полёта ради. Большевики ненавидели космос крестьянства, землю. А в земле-то – душа. Былины, песни, пословицы, поговорки, загадки... всё оттуда, от земли.
Но душу-землю – загнобили. Ради железа! Индустрия выковала Великую Победу. И не сама индустрия, а – Дух.  Дух железа. Земля – душа. Железо – дух. Душа – горизонталь, растекающаяся по земле. Железо – вертикаль, устремленная в небо, в полёт.
Вот и кривляется какая-то дрянь… Полишинель, что ли? Проступает, как в туманном «волшебном фонаре», кривляется какой-то бредовый клоун-любомудр, грозит тоненьким пальчиком: «И от Духа не отречётесь, сволочи, и Души-то вам жалко. Жалко, нюни, до слёз жалко. Плачьте, мокрицы, плачьте! Со слезами отрава из тела выходит, протеин выходит. Хорошо-то-с как!..»

***
И всё-таки суть не там. Не в космосе, не в философии, не в земле.
В – ПОСТРОЕНИИ.
На земле храмы. Большие, малые, городские, сельские – видимые всем. А невидимый, могущий прорвать атмосферу земли, силовые энергетические поля, а потом ещё  снежный обруч Эфира… где? 
А – здесь. В каждой душе. Золотой кирпичик в каждом. У всех – «свой». Крошится на крупинки, крошится… а крохи – сплавляются.  Неважно когда, где.
                В общий кирпичик.
А Храм золотой, Храм – где? Дразнится, брезжится в чём-то чудовищном, как у поэта:
«Там на высях сознанья безумье и снег…»
И всё-таки, несмотря ни на что – Великая Кладка…

***
И невидимый Храм – засиял!
Стен в нём не было. Или казалось?
Или шёл не из храма хорал,
А извне. Но откуда?..
Вязалась
Кладка огненных стен. И она
Лишь росла – за стеною стена.

И чем более стены росли
И цвели очертания Храма,
Тем отчётливей зрелась вдали
Двуединая панорама
И лучилась на стенах…

Одна –
Лики в рамах.
Другая – война.

***
Пробитые солнцем


…тьма распри – между. Змеится между «чистыми», которые сами по себе не злы, не добры, а так: ни то, ни сё.  В изначальных кривизнах натяжения силовых полей   искажены: темны, ощерены. Вглядись под лучом ясного света, а может быть, даже под лучом божественного света: здесь ли пря накоплена, изначальна ли распря в мирах?
Объяснять не можно. Запрещено.
Битва всего со всем – удел. Доля.
Можно, разбирая ниточку за ниточкой, распутать клубок. Размотать, но не объяснить, откуда прикатился…
                Кстати, что за ниточки? 
             Может, паутина, а не какие-то ниточки? Искать паука противно. Лучше ниточки. Ниточка души, ниточка плоти, вервие духа...
Распутаем.
А пальцы-то – корявы. А метода, да хоть бы сноровки – нетути. И всё же…

***
Разобрать ниточку за ниточкой, распутать клубок? Откуда прикатился?
Ну-ну.
А возгони градус, а разболтай таянье!..

***
Разболтаешь – растопишь. Станешь голый, дрожащий, как осиновый лист, пробитый наклонным лучом – до прожилок.

***
…так становятся прозрачными…

***
Не за горами время – не только дневники, сберкнижки, электронные карты  утратят тайну. Самые мысли, помыслы, чувства… а что? Секретные исследования давненько ведутся.
И микрочипы вживляют. И управляемых роботов делают. И зомбируют…
Неужели в мысли не проникнут?
Мозг – субстанция материальная. Рассекретят. И станем – друг перед другом – прозрачными донельзя. Как осенние кленовые листья, насквозь пробитые солнцем. Поневоле станем…

***
Тайное станет явным? – Ситуация инобытия.
Только сперва предстоит – судить…  друг друга судить! Составить некоторые предварительные выводы из «поведения» здесь.
И только потом – тот, Главный Суд, где предстоит, вероятно, лишь внимать, и каяться, и надеяться…

***
Становимся прозрачными.
 
***
Таянье Тайны…

***
Тайная гордость, явная гордыня… а чем, собственно, отличается гордость от гордыни? В большом масштабе – ничем. Нильс Бор  горд своими открытиями, Альберт Эйнштейн своими. В итоге планетарная катастрофа. Гордыня? Гордость? Какая, к чёрту, разница, когда – катастрофа.
«Блаженны нищие духом»… только под этим углом, в открывшемся ракурсе гибели осознать возможно гордыню,  гордость. В резком фокусе гибели старые слова обретают новый смысл. «Глупо спорить с веком…»
А горд ли, блажен ли духом был гениальный Тесла, проклявший свои же открытия, чуть не взорвавшие землю, и благодаривший «признанных» гениев, нобелевских лауреатов только за то, что они пошли ошибочным путём. И тем самым спасли планету. Надолго?..


***
Яко позна


… и невидимый Храм, громоздившийся в арке портала,
Необъятною радугой вдруг перевился…
И так оплетало
Переливами радуги Храм, что понятно вдруг стало Эфиру
И земле с её тесной Энергией, всему бедному дольнему миру,
Что все грёзы о храме земном воплотились теперь в осиянный,
В самый подлинный Храм, в тот единственный, обетованный,
Где все чаянья, слёзы земные, молитвы, взывания и завыванья
Вдруг услышаны стали, и  явственны обетованья
Книги той Голубиной, о коей легенды, во снах лишь мерцая, сновали
Сквозь века и сквозь души. А сбывшись – Собор основали!
И такая вдруг мощь проступила на храмовых ликах, иконах,
На всех воях – на чёрных, на красных, на белых, на конях,
Что невидимый Храм, обретя вертикаль, очертанья крутой полусферы,
Всю Энергию мира прорвал, как ракета тоску атмосферы –
Все корявые битвы деревьев,  камней, всех стихий, неподвластных
Тёмной воле  могучих умов человечьих…
А в далях неясных
Купол Храма прорвал весь заснеженный обруч Эфира,
Весь покров ледяной застеклённого звёздами мира,
И в пролитии крови, вином становящейся в огненной Чаше,
Вдруг расслышали люди:

«Вы стали большими теперь, и отныне теперь это – ваше!
И мольба ваша –  вас же  услышать…

Услышаны!

Эта казна
Не  оскудеет, прозревшие твари, достойные Знания – «Яко позна…»

***
Зрение не приобретается. Прозрение  наступает выборочно. Или не наступает.

***
Познание обретается трудно, многосоставно. Знание – даруется. Не приобретается, – даруется. Восходя из бездн бессознательного, из древнейших хтонических глубин. Даруется. Иногда даруется. – ЧЕЛОВЕКУ. Не даруется – человеку.
Подлинное Знание не приобретается. У халдеев на рынке не купишь…

***
Зубрила-отличник думает, что знает больше странного двоечника, ушедшего в себя, считающего облака в школьном окне и не могущего зазубрить или понять заурядное.
Мечтатель-двоечник пребывает в измерении, где Знание – даруется. Знание всего. Знание главного.
Не может, или не хочет (по абсолютной ненадобности) расшифровать химическую формулу, не в силах понять для чего непременно надобен не просто телефон, а «навороченный». Как им пользоваться? И зачем? Знает главное – предчувствует любовь. Зябнет от одного только предчувствия…

***
Предчувствие коварно. Особенно Предчувствие Первого Поцелуя. –
Мстительно. Предчувствующий мечтатель не способен сразу овладеть любимой, зазывающей во мраки, в огни, в допотопное нечто. Любовь высока. Не может истинно любящий опуститься к простейшему.
Заурядно-плотское неизбежно. Оно случится. Только позднее, когда понизовые эшелоны ветровых потоков снесут к земле, к земной и, кажется, – а вдруг? – любимой…


***
В час навечерья


… войдёшь и ты в тот храм однажды, там
В приделе правом, ближе к алтарю,
Найдёшь икону. Свет не знает сколько
В ней света запечатано… как будто
Тот свет был замкнут в ней, и не открылся
Доныне. Лик сияет строго. Строго,
Но милосердно. Замкнуты уста.
К ним тянется Младенца перст и словно
Приказывает ей – молчи, молчи!
Хоть матерь ты Моя, и Я не смею
Приказывать тебе – молчи, молчи,
Доколе срок не вышел…
отчего
Он так ей наказал? Безвестно. Только
Влечёт к себе тот свет, и он сквозит
В час навечерья – смутно, иногда,
И то не каждому сквозит…
                но ты всмотрись,
Всмотрись, а вдруг и явится тебе
Тот свет: и предвечерний, и блаженный
В улыбке строгой и обетованной?..

***
               
                Послесловие 1

      «…прочитав эту рукопись, я стал по-другому смотреть на окружающий нас мир. Теперь, располагая новыми данными, я всё больше убеждаюсь, что Тесла во многом был прав! В правоте идей Тесла меня убеждают некоторые явления, которые современная наука объяснить не может.
       Например, на каком принципе летают неопознанные летающие объекты. В их существовании, наверное, никто уже не сомневается. Обратите внимание на их полёт. НЛО могут мгновенно ускоряться, менять высоту и направление полёта. Любое живое существо, находясь в НЛО, согласно законам механики, было бы раздавлено перегрузками. Однако этого не происходит.
      Другой пример: при пролёте НЛО на низкой высоте автомобильные двигатели останавливаются, а свет в фарах гаснет. Теория эфира Тесла хорошо объясняет эти явления. К сожалению, то место в рукописи, где описан генератор эфирных вихревых объектов, сильно пострадало от воды. Однако, из этих обрывочных данных я всё же понял, как работает этот генератор, но для полной картины не хватает некоторых деталей и поэтому нужны эксперименты. Выгода от этих экспериментов будет огромной.
Построив летательную машину Тесла, мы сможем свободно летать во Вселенной  уже завтра, а не в далёком будущем, освоим планеты Солнечной системы и достигнем ближайших звёзд!..»
(Из комментариев последователя Теслы)


***
На кровлях

…и все люди земли, эту Весть размовляя на всех континентах,
Взяв постели свои, а их бабы и цацки ещё,  и другое довольство,
Враз поднялись на кровли родные, и легли без зонтов и брезентов,
И уставились в небо… и небо – молчало… и такое царило спокойство
В горних высях, что женщины вдруг на могучих мужей заорали:
«Эку глупость удумали вы!..
Мало глупостей вы понагрезили, дурни дурные!..»
И визжали, и спорили бабы… покуда им рож не надрали,
Рож неправедных честны мужи не надрали, и вдумчиво в дали иные
Вновь уставились… битвы свои прекратили, смешные обиды
Друг на дружку забыли,  и просьбы, и даже молитвы
Не осмеливались завывать… и лежали, как пёсы побиты,
И смотрели на небо – смотрели, смотрели, смотрели…
и вновь, перевиты
Светом утренним, всяк на своём континенте  –
всё  молчали и в небо смотрели….
Солнце жгло… ночь морозила… ночи сменялись  рассветом…
А они, люди грешные, бросив дела, лишь единою грёзой горели:
Вдруг им скажут ещё… вдруг ещё их одарят ответом –
Как им жить, если злобные все, если нету ни тёмною ночью покоя,
Ни, тем более, днём, если плохо и тесно на этакой малой землице,
Мало места, и нету простора на этой земле – никакою
Лепотой не устроятся местности, кроме России…
но там надо – биться,
А все битвы – тщета…

Только дали им сверху понятья:

«Хватит вам изнывать без питья и без женска объятья,
Вы другие теперь, вы уже подросли, и радаром – Луною
Будет голос вам всем, он шуршит камышиной ночною,
Он – радар ваш, а вы, люди чуткие, – нашею стали антенной.
Пообщаемся, будьте покойны, и с Богом, и с целой вселенной…»

***
               
                Послесловие 2

     «…я провёл анализ, тех мест в рукописи, которые остались для меня непонятны. Для этого анализа я использовал другие публикации и высказывания Николы Теслы, а также современные представления физиков. Я выскажу своё собственное толкование фразам Николы Теслы.
      В неизвестной рукописи Николы Теслы есть такая фраза: «Свет движется прямолинейно, а эфир по кругу, поэтому возникают скачки…». Видимо, этой фразой Тесла пытается объяснить почему свет движется скачками. В современной физике это явление называется квантовым скачком.
Далее в рукописи приводится объяснение этого явления, но оно немного размыто.  Поэтому из отдельных сохранившихся слов и предложений я приведу свою реконструкцию объяснения этого явления. Для того, чтобы лучше понять почему свет движется скачками, представим себе лодку, которая кружится в огромном водовороте. Установим на эту лодку генератор волн. Так как скорость движения внешних и внутренних областей водоворота различна, то волны от генератора, пересекая эти области, будут двигаться скачками. То же самое происходит и со светом, когда он пересекает эфирный смерч.
      В рукописи есть очень интересное описание принципа получения энергии из эфира. Но оно также сильно пострадало от воды. Поэтому я приведу свою реконструкцию текста. Эта реконструкция основана на отдельных словах и фразах неизвестной рукописи, а также на других публикациях Николы Теслы. Поэтому я не могу гарантировать точное совпадение реконструкции текста рукописи с оригиналом.   
Получение энергии из эфира основано на том, что между эфиром и веществом материального мира существует огромный перепад давления. Эфир, пытаясь вернуться в первоначальное состояние, сжимает материальный мир со всех сторон, а электрические силы, вещества материального мира препятствуют этому сжатию.
Это можно сравнить с пузырьками воздуха в воде. Чтобы понять, как получить энергию из эфира, представим себе огромный пузырь воздуха, который плавает в воде. Этот воздушный пузырь очень стабилен, так как со всех сторон сдавливается водой. Как же извлечь энергию из этого воздушного пузыря? Для этого надо нарушить его стабильность. Это можно сделать водяным смерчем или если в стенку этого воздушного пузыря ударит водяное вихревое кольцо.
Если при помощи эфирного вихревого объекта мы то же самое проделаем в эфире,   то получим огромный выброс энергии. В качестве доказательства приведу пример: когда шаровая молния соприкасается с каким-нибудь предметом, то происходит огромное выделение энергии, а иногда и взрыв...

 (Из послесловия последователя Теслы, нашедшего эту малоизвестную его рукопись, весьма попорченную временем и сильно отсыревшую, оставшуюся лишь во фрагментарных отрывках. Толчком к рукописи стала полемика Теслы с Эйнштейном, а точнее – опровержение многих его заблуждений в теории относительности, а также в поисках теории Единого Поля).
Из комментариев последователя Теслы

           Некоторые свои заблуждения, ближе к концу жизни, вынужден был признать и сам Эйнштейн.

***
                Яблонька у Млечного Пути


«…и видел пастух в осеннем поле, как на губу клали змеи траву и ползли к  скале в  каменной горе. И прикасались разрыв-травой к скале, и она отверзалась. А там, в глубине горы Царь-Змей золотой лежит…»

***

В России свет такой большой,
В России стало всё душой,
Ты оглянись – в росе,
В любой росинке светлый лик!..

Я говорю, чтоб знали все:
В России свет велик.

А если есть в России тьма,
Так это выползни ума
На белый свет души.
Неужто мысль души умней?
– Брат – я кричу – брат, не спеши!..
………………………………………….
…да ты извился в ней…

***
«…и выйти пастух не мог, ибо гора замкнулась. И обуял его сон недолгий. И пробудили его змеи, ибо Царь-Змей сказал: «Пора!», и пополз к выходу. И разверзлась гора, и вышел пастух на свет. А в полях весна стоит. Стоит себе, светами разливается, песнями распевается, громами-молниями освежается…»

(О кладах небесных)

***
…а уж как выбирают людишечки богатства, как выбирают! Богатства, они ж  – ворованные. Ну, так уж вышло, так получилось здесь.
А как воруют богатые у бедных? А как слова наговорные выпевают? Как мечтают? Уж красиво-та!..

 «Шла щука из Новгорода,
Она хвост волокла из Белозера;
Как на щуке чешуйка серебряная,
Что серебряная, позолоченная;
Как у щуки спина жемчугом сплетена,
Как головка у щуки унизанная,
А наместо глаз – дорогой алмаз…»

***
Как мечтают, так и воруют…

***
«…вот и пошли они, пошли два братца в рай купаться, два ведра дырявые по воду пошли, облака нашли… облака в реке отражаются, а поди, зачерпни-ка. Ужом изовьёшься, траву пусту зачерпнёшь, свет проклянёшь…»

***
Вьют облака себя из синевы,
Из пустоты, из ничего
И тихо тают...
А я лежу в траве,
Я из травы
За ними наблюдаю.
...и было сказано, что от простых частей
Составился прообраз плоти мира:
От камня – кость,
Кровь – от воды морей,
А мысль – от облаков, плывущих мимо,
И  что когда-нибудь, в такой же светлый день,
Всё обратится вновь к своим пределам,
И поплывёт над миром опустелым
Лишь облака торжественная тень…

***
А Первый Поцелуй?  Что это, взрыв? Взрыв… поцелуй вселенной... новое небо... Прикосновение – в ослепительной белизне новых одежд – к первооснове вселенной, яблонь, встреч, ядер, миров…

***
На отшибе Млечного Пути,
В захолустье, как уж ни крути,
В Солнечной Системе, на Земле,
На Соборной площади, в Кремле
Встретились однажды я и ты.

И возникли русские черты…

И Россия, светом тяжела,
Сплавила до зёрнышка тела,
А потом взорвала, горяча,
Яблоко у млечного плеча
И ветвистый вспыхнул свет в горсти
Яблонькой у Млечного Пути…



***
   Послушай.
   Помоги развязать узелок!
   Ты слышишь?..

***
Да уже во всех уголках услышано! Всем, что ни есть на свете, услышано: радарами, звёздными раковинами, морскими рапанами – послушай только – отголоски, переклички, эхи услышанного… а ты? Ну, что ещё сделать такое, чтобы случилось, чтобы – Ты?
Господи, Боже мой, Господи, помоги, Господи!
Помоги, спаси и помилуй, Господи!..
Чего прошу, все просят. –
                Плодоношения, жирности, жадности, страсти, битвы, Чаши, смирения…
                И снова, и снова – страсти, битвы, развязки… 
Просят, вот и я, и я, как они, слабоумные…сам такой… – нелепого, беспомощного, насущного, беспощадного, ранимого, сильного, яркого, зрящего, слышного, чуткого…

Просят… прошу…. да хоть не сказанного – хоть услышанного, пусть где-то, как-то, там, здесь, во-он там – перераспутанного из клубка, перепонятого поколениями, переотражённого в мирах, переуслышанного…
       Развяжи!

   …слышишь?
Ты слышишь меня?



                Содержание книги Таянье Тайны

     1 Глава. Сны
      Предыстория
      Явь, навь, правь
      Жвалы
      На златом крылечке
      Чёрный коньяк
     2 Глава. Утро в горах
    Не проспи утро в горах
      Повивальная пелена
      Блеянье
      Капелька
      3 Глава. Соблазн
      В игольчатых хвощах
      Серебряный  шум
      Здесь все врут
      Сероглазка
      Золото, янтарь
      Пацанка
      Карнавал 
      4 Глава. Война. Безучастные
     Город
        Гул
        Вихляба
        Пароходик
        Блёстки
        Бежевые   
        Ядерный Эрос
        Сброс
        Серые кирпичи
      5 Глава. Битва. Дерево-Камень. Стихии
      Ловец  снов
         Отблески
         Световой сквозняк
      Герой Эфира
         Туда-сюда
          Рай и рай
          Новая реальность
          Кости и пакости
       Воронка
          Любовь рыбака и жены
          По мордам
          Былина о Слове
          Первограница      
       Выкликание демонов
          Чёрный Глобус         
          Главный Паук
          Овечьи ужасы
          Нищие
          Омут
       «Кровушки надоть…»
       Царица
          Пришелец
          Жало
          Однодневка
       6 Глава. Певчий гад
       Красивый пожар был
          Осенние деньки
          Перчатка-самолёт         
       Моль из Хухряндии
          Гы-ы-ы…
          День непопадания в урну
          Зубы исскрежещены
          В церкви ничего не жалко
          Человек – Ракета 
          Лицемеры
          Индюк думал
          Физиология
          Чудо объяснения в любви
           Недоперепой
           По лестнице Эскимоса
           Хмель
           Тараканы и беллетристы
            «Мужское и женское»
           Ода пошлости
            Глубина выпитого измеряется…
            Канцоны о глупой самоубийце
            Уборка мозга   
        Световид
        Кур Пётр
            Чумарики
             7 Глава. Метаморфоз. Арабески
             Божья тварь
         Поддон
             Отблеск Игры
             Тётеньки
             Обманщики и щипщики
         Когда сфинкс засмеётся
              Пластик
              Кость 
         8 Глава. Огненные крупицы. Кладка
         Дебелая плоть
             «Мамынька, не умирай!..» 
         Светозерно
              Господин Гурман
              Протей
         Правда мифу не ровня
         Детишки
              Кожаные ризы
              «Скушный» рай
              Спичечки
               Кривые
               9 Глава. Храм. Прорыв
               Знак Вора
               Карбонарий
               Небо в алмазах
               Залог свидания
               Туманности Битвы
               Всё – Космос
               Полёт Сизифа
               Пробитые солнцем
               Яко позна…
               В час навечерья
               На кровлях
               Яблонька у Млечного Пути