Техника пения

               
        Сначала я был один – совсем один. Я забился в свою комнату и только и делал, что пытался научиться петь. В школе меня не любили за то, что я всех презирал. Я терпеть не мог этих мелкособственнических паразитов, этих сельскохозяйственных клопов. Вечерами они ходили в колхоз ****ить помидоры с картошкой, а я забивался. Правда, иногда и мне приходилось с ними идти, когда мать просила и дома жрать было нечего, но все равно я не был таким же. Я балдел от хулиганских песен Ивана Дудко и манеры их исполнения. Я подражал ему: отрастил на макушке хвостик, одевался рваньем, а главное – все время и то и дело орал – орал, как мог и во всю глотку и квартиру, соседи которой сходили за умных, помалкивая и только косясь на меня, как на ****утого.
        Когда я пытался пропеть что-нибудь знакомое, получалось очень плохо, если не сказать хуже, и я стал искать радикальных методов, заставивших бы освободить то, что давно внутри меня жаждало выпуска и скреблось в душу. Я пытался голосом изобразить звуки пилы, электропилы, я лаял, как пес и выл, как сука; я выходил на балкон и имитировал пулеметные очереди: та-та-та-та-та! Люди пугались, бросались прятаться, потом вылизали и грозили кулаком, - люди от моего ора забывали забрать детей из детского сада, забывали поужинать перед сном и побриться перед работой, надевали на ноги разные носки и ботинки; люди угрожали мне, но я не боялся. Но для себя все таки решил, что для пения мне понадобиться инструмент и слова. Сестринский любовник пришел ко мне поутру в печали с гитарой и в тапочках и сыграл мне Ди Перпл. Ушел он в тапочках и без гитары, а через три месяца я мог исполнять «Отель Калифорния» и несколько солдатских и дворовых песен, с которыми можно вписаться на халяву в любой кабак города. Оставались слова. Я достал с полки сборник нашего местного поэта Анатоля Скукоженного – кликуха хороша! – и стал постигать основы рифмоплетства. Усвоив, что рифма должна быть в конце строки через строчку, я написал:
        «Наварила мамка щи,
        Нажравшись, я бегу дристать!
        Отец, сильно не хлещи:
        Тебе завтра воевать!»

        Так я обнаружил свою многоталанность, но потерял девушку – единственную идиотку, которая решилась завести отношения с таким долбаебом: я встречал ее лаем, провожал кукареканьем, разрабатывая голосовые связки, специально несколько раз в день ходил в туалет блевать, издавая при этом такой рев, что соседи на толчках подпрыгивали и бились лбами в потолок, а потом бежали ко мне колотить дверь, - я хохотал, а ее все это не смущало: с самого начала она знала, что я болен, но ей нравилось, как я дрался. Увидев один раз, как меня ****или на школьном дворике и как все разбежались, когда я передавил одному горло так, что кровь брызнула из его ебучей глотки, она заприметила меня и больше не покидала, даже если я ее гнал от себя. А теперь вот перестал с ней гулять, и она сказала, либо я, либо твоя балалайка, и, конечно, ушла, потому что пение я ни на что не променяю.
        Потом прибавился Мишаня, он заявил желание, и мы сделали у меня в комнате маленькую студию: раздолбанный магнитофон с микрофоном для записи, пару гитар, годных разве что на дрова в походе, а главное его музыкальность и моя башка, издающая крики. Как-то мы репетировали: Мишаня играл,  я стучал по кастрюле и орал, – в комнату ворвалась сестра и завизжала, нацеливая когти. Я вскочил, прикрываясь кастрюлей: «Это тебе не любовникам юбку задирать, мы здесь искусство творим, а…». После этого я потерял два зуба, и к пению моему прибавился превосходный разбойничий посвист. Я был благодарен судьбе.