Зари занимается любовью с первым встречным. Но я для неё особенный. Уже на первом нашем свидании я – с претензией на оригинальность – сам выдумал для неё имя, – когда-то проштудировав кипу парижских романов, назвал на французский манер – Зари, а её просто звали Зарой, Зариной – полностью. «Золотце моё чёрное», – иногда и так обзывался я, и ей скорее нравилось это, чем обижало, – и думаю, что не зря.
Ведь мы с Зари любили друг друга – любим и теперь – в этой не обжитой широкой комнате с распахнутыми настежь окнами, за которыми утренний заливается солнцем город, шумят в спешке потоки машин, – в комнате, в которой нет ещё тысячи нужных мелочей, нет ничего, кроме шикарной постели и наших разбросанных по полу одежд, – и мы не меньше любили друг друга раньше, – когда жили в отшибленном, окраинном городке, где все дороги упирались в стены кабаков и заводов, но – и где, если свернуть с дорог и идти тропами, которые, казалось, были известны только нам, – можно было попасть в лес – и увидеть настоящую, не изуродованную цивилизацией жизнь.
Мы часто гуляли там с ней: я ходил – жадно прочитывал деревья и переписывал на коленке в тетрадь всё, что узнавал от них – они были рады отдаться, как и Зари. Она ложилась под этими деревьями, а я ложился на неё… Мой язык, обойдя набухшие соски, спускался к её животу – в выемку пупка, потом – ниже: по бедру, колену, голени, касался пяток и пальцев ног… Когда ступня поднималась, он успевал за ней – и снова падал – падал я… оставляя от лодыжки и до лобка на теле влажной кожу, останавливался – и вновь стремился пасть – всё ниже, пока не обжигался жаром её тугих губ… Затем – медленно входил, но вот – быстрее… долго… ещё… кончали под шелест и щебетанье птиц – она глотала… и мы сразу засыпали под прочитанными наоборот деревьями, знающими всё лучше нас о любви.
Пусть – мы всего лишь точки сознания перед этим заревом, рвущимся в наши окна, и стоит солнцу – приблизиться, чтобы нас сжечь, как тень, – и убить что само недавно породило, – но Зари сейчас кажется мне бессмертным ангелом… когда встаёт на мысочки, отрывая от пола пятки, и, потягиваясь, расправляет, как крылья, руки. Только ни к чему вся эта выспренность – всё это глупо. Мы, и правда, – лишь точки, и оба знаем точно, кто мы есть на самом деле; но, видимо, только поэтому и любим друг друга.
Знаю, что я пустой поэт – готовый без конца повторять все эти слова и банальности… столько раз, сколько нужно, чтобы все остальные слова забылись – да-да! – и остались лишь э-эти, от которых затем родятся но-овые, – только послушайте! – незнающие ненависти слова-а… Господи, какая дрянь!.. Нет, увы я уже не верю и в бога…
А свет из окна обливает тело Зари… Да и что же ему ещё обливать? Хватит, лучше я разбавлю лирику красным вином, которое мы взяли вчера, чтобы отпраздновать наш переезд. Сразу, правда, мы к нему не притронулись: были и без того пьяны – собою… И это мне нравиться – я люблю выпить с утра, но не считаю себя алкоголиком… Жаль только – город не справится без меня – ведь я курьер счастья, а как же в такой день не подарить себе кусочек счастья? И уже назначена встреча, а так хотелось бы сегодня… – но может, я всё и преувеличил, и не только сегодня, но и завтра город вполне обойдётся без меня… – и скорее не счастья, а смерти курьер я… но какая к чёрту разница, когда чтоб понять кайф, нужно познать боль, а счастье и заключается в бесконечной смене смертей и перерождений… Да мне ли об этом говорить? Мне – и скоро вы согласитесь. Да, и уж простите за всю эту похабщину вначале – я постараюсь впредь быть сдержаннее.
Отпив, ставлю на пол бутылку: Зари тянет меня в постель. Я поддаюсь – мы снова делаем это. Но вот – душ, я приободряюсь, глотаю ещё вина, одеваюсь и ухожу, оставляя Зари одну купаться в солнечном семе.
Машина на улице заменили животных, – они табунами ходят по городу и вытаптывают землю. Я никогда не любил отделяться от народа – того народа, что в жизни занимает нижнюю – либо ниже средней – прослойку населения.
Откровенный мальчик, элементарное спасибо, по собственному желанию.