Рассказ.
Иван Иванович Огурцов жевал, со сладчайшей ностальгией, турецкую булку с маком. Полчаса назад он вернулся в пятизвёздочный отель из познавательной экскурсии в античные Ликийские Миры, а ныне турецкий город Демре. Увидел своими глазами и древние камни, и останки храма, в котором служил святой Николай, и потрёпанный саркофаг мирского епископа-чудотворца, покровителя всех путешественников. Увидел Иван Иванович и античный амфитеатр, где разгорались некогда кровавые страсти и зрелища. И каменные гробницы в печальных скалах, напоминающие смертному о бренности бытия и никчемности людских похотей. И, конечно же, сфотографировался на фоне мраморных сирен и горгон…
«-Эх, булка с маком, булка с маком…» - нежданно взгрустнулось Ивану Ивановичу…
………………………
…«-Эх, булка с маком, булка с маком…»
Едва выехал экскурсионный автобус из прибрежного серпантина, как увидел Иван Иванович на косогоре неприхотливых турецких козлов, чудесным образом прыгающих с камня на камень, а следом протяжённую зелёную клумбу, образующую надпись «expo2016». И что-то засосало у Ивана под ложечкой, защекотало, смутно знакомо, где-то слева, в грудной клетке.
………………………….
Кто таков наш Огурцов.
…Иван Иванович оттарабанил своё на режимном предприятии сполна, добросовестно и безущербно для Родины, и вот, наконец, вышел на пенсию, получил справку о том, что давно уж не пользовался всякими секретными и полусекретными документами…
Да и какие такие секретные документы, скажите на милость, ещё оставались опосля того, как всякие секреты были отданы ЦРУ-шникам за тридцать шекелей ещё в конце безумных восьмидесятых?
Иван Иванович не положил выходное пособие в чулок, чтобы горбом заработанное не съели мыши или инфляция. Не отдал он свои заслуженные и в банк, чтобы не наживались на его горбу супостаты. И даже не пропил, как это часто принято. А решил махнуть, подобно перелётным птицам, в тёплую Африку, какой-нибудь Египет, там, или в Турцию, где Шлиман откопал Трою, где родилось христианство, где летал некогда коняга по кличке Пегас. Да и жена (лучшая жена на планете) всё твердила, что не подобает в её возрасте ездить на тёплые курорты одной.
………………………….
…Эта булка с маком была почти што такая же вкусная, что пекла Ване Огурцову бабушка Дуня (царствие ей небесное!) в русской печи. Тогда, в голожопом ивановом детстве и присниться Ивану не могло, что наступит время, и не будет больше расти в деревенских огородах такая вкусняшка, как мак. Бывалоча, выйдет Ванятка в сад-огород, сорвёт маковую головку, высыплет на ладошку маковые зёрнышки – ай, как вкусно! Соберёт Ванятка маковых головок, насыплет в ладошку дополна, да бабушке принесёт:
« - Испеки, бабушка, пирожок!».
Бабушка по сусекам поскребёт, тесто замесит, а как щи протомятся в печи, так и засунет туда калачи, маком посыпанные. Пока Ванятка курам пшена насыплет, да ягнят в котух загонит, калачи уж готовы. Кушает Ванятка да бабушку похваливает…
Вспомнил ещё Иван Иванович, как дурной сон. Какой-то мудак в самом Верховном совете(!) обожаемой Ваняткой страны, взял, да и запретил, чтобы мак сажали на огородах. Дескать, в Афганистане (Ваня имел пятёрку по географии и, в отличие от сверстников, знал, что такое Афганистан) из мака делают дурь, называемую наркотиком. А потому сажать мак в деревенских огородах надобно запретить. И запретили.
Девяносто девять и девять десятых процентов народа даже и слова такого не слышали – наркотик – а уж про то, что мак нужен не для булочек, а для дури, и вовсе не могло в голову прийти. Такого, кто вообразил бы эту несусветицу, враз определили бы в деревенские дурачки. И вот с той поры услышали… реклама всякой дури попёрла через газеты, телевизор и радио… А реклама, что бы ни говорили, страшная сила. И стали к разной дури приобщаться.
Это теперь Ивану Ивановичу понятно, что наркомафия сразу, окончательно и навсегда, не только рассказала тёмному советскому народу, что есть такая штука, как наркотики, о которых простой советский обыватель слыхом не слыхал, даже и в кино не видел, но одним махом установила бессрочную монополию на распространение наркоты. Одновременно обеспечив в стране развитого, но загнившего социализма, за умеренную плату (по ихнему, по-депутатскому, откат), сухой закон, поставив всю страну в очередь за водкой. Чтобы любители задурить себя за бутылочкой водки на троих, плавно а лучше резко, перешли с водки, которую стало по зловещему запрету купить сильно затруднительно, на анашу и героин.
А тогда юный Иван Огурцов недоумевал, почему из-за того, что один чудак из миллиона прочих чудаков, пользует мак не для булочки, а для дури, должны страдать миллионы любителей булочек с маком. Это теперь Ивану Ивановичу понятно, что дельцы с целью наживы завезли из Афганистана наркоты тюками и вагонами, а девать её некуда – спроса нет. СССР – не США. В СССР не пользовали ни крэк, ни марихуану, ни ЛСД.
В каждом деревенском огороде рос и мак и конопля, из которой хозяйки делали веники, а кто постарше, те ещё и молотили её солому для изготовления рогожных мешков. А для задурения мозгов и снятия устатку пили водку да самогон. Реже – бормотуху.
Вот и учинили в стране сухой закон и стали просвещать через газеты, кино, радио и телевидение тёмный советский народ насчёт наркоты. И тогда Иван, как и вся многокилометровая очередь за водкой, ругал Егора Лигачёва, с именем которого связывали эти очереди, но который, по большому счёту, был совсем ни при чём.
Собственно, приём был далеко не новый, сухой закон в начале двадцатого века в США имел ту же цель: приобщить американский народ к массовому потреблению наркоты.
Как бы то ни было, но количество наркоманов в Странах прежнего СССР с той поры, когда запретили сажать в огороде мак, выросло в несколько тысяч раз, а булочки с маком можно теперь съесть разве что в Турции, где мак, слава богу, сажать не запрещают…
Да и такое извращение, как сухой закон, несмотря на мусульманское население, никто никогда в Турции не вводил. Это значит, между прочим, что в турецком парламенте никогда не водилось мудаков.
……………………………………….
…Так вот, заработав неустанным трудом на режимном предприятии десяток почётных грамот, полсотни авторских свидетельств, поясничную грыжу, гипертонию и пятнадцать тысяч пенсии, вышел Иван Огурцов на заслуженный отдых. И поехал, а вернее, полетел в Турцию. Страну теплиц, холмов, песчаных пляжей и античных артефактов.
А скромная турецкая булочка с маком ввергла, нежданно, Ивана Ивановича в самую, что ни на есть, ностальгию. Только ли булочка тому причиной, кто ж его знает…
…Как сейчас припомнился Огурцову и выпускной вечер, школьный сад, где Ваня не только приобщился к питию портвейна из горлышка, но и едва ли не в первый раз по настоящему поцеловался, но ещё не потерял девственность. Что одновременно Ванятку и окрылило и озадачило.
…Вспомнилось и то далёкое утро туманное, утро седое, когда мать проводила Ванятку к остановке пригородной электрички, что шла от станции Баранов до станции Коряжск. На которой надобно было сделать пересадку до областного города. И как, одуревший от дальнего пути и непривычного чемодана Ванятка, сдал, с перепугу, экзамен в технический институт, набрав аж пятнадцать баллов из пятнадцати.
В тяжеленном картонном чемодане с дембельскими ГэДээРовскими наклейками (брат служил в ГСВГ), окромя баночки вишнёвого варенья, пары булочек с маком, учебников «Пёрышкина» и «Сахарова» лежал толстенный «Антонов» и даже труднейший «Лидский». Все эти книжки, неожиданно для самого себя, Ваня, увлекавшийся разве что футболом да лаптой, но никак не учёбой, осилил той суровой зимой, о которой не хотел он вспоминать, но вспоминал, увы, довольно долго.
Однажды, в десятом классе, на уроке то ли литературы, то ли, наоборот, химии, которую терпеть не мог, Ваня заметил, что чёрная коса одноклассницы (конечно же, Татьяны, но не Лариной, а тоже нашей, деревенской), как-то странно волнует Ивана. Но вовсе не тем волнением, что испытывал он, готовясь пробить одиннадцатиметровый в ворота футбольной команды из соседней Кустровки. И Таня, как казалось, не без оснований, Ивану, тоже как-то неровно дышит под ваняткиным вглядом. Месяца три размышлял Ваня над причиной этого волнения, пока не додумался однажды пойти проводить Татьяну (но не Ларину) после кино в деревенском клубе. Было всё, что полагается: мороз, луна, скрип снега, грохот сердца. Но Татьяна сказала «Не хочу, не хочу, не хочу». И убежала в морозную ночь… Так была расстреляна из чего-то крупнокалиберного Ванина первая любовь.
Уже на другой день Ваня с горечью узнал, что Татьяна, устав ждать Ванькиных признаний, с готовностью созревшей вишни, ответила на прямые слова и действия Ванькиного друга Коляна. И даже давно с ним целовалась, ещё до морозов! И чево-то ещё уже успела... Да...
А той лунной морозной ночью Ваня распластался на снегу, глядя на серебряную луну огромные звёзды, и впервые (но не в последний раз) задумался, это почему же он, а не кто другой, такой никчемный человек. Своё неизбывное, казалось бы, горе Ване удалось довольно быстро заглушить за более интересными занятиями, чем поцелуи на морозе, а именно, за чтением журнала «Москва», а также увлекательных задачников по физике и математике. Что до Ванькина друга Коляна, то он пять раз отсидел в тюрьме, где, в какую-то из отсидок, как-то раз был опетушён, отчего и повесился в довольно молодом возрасте… А где сегодня та самая Татьяна, Иван Иванович до сих пор понятия не имеет. Хотя, нет-нет, да и захочется Ивану отыскать да спросить ту самую Татьяну, отчего же она его тогда так вот, мордой в снег? Ведь Колян был и рожей покривее, и росточком поменьше и языком покорявее… И ещё спросить, как жизнь у неё, удалась? У самого-то Ивана удалась, у него лучшая на планете жена, да и дети не дураки, и даже имеется полмешка почётных грамот. За что он той самой Татьяне очень даже благодарен, Ведь, не отшей она его, не дай бог, тогда, морозным вечером, и всё сложилось бы неизвестно ещё, как. Как знать, может быть, Ванятка так и не взялся бы за книжки, а стал бы такой же шпаной, как Колян...
Но спросить её, всё же, хочется…
……………………………..
…В этой электричке Иван будет ездить регулярно целых пять лет своей взрослой жизни. И ещё много раз после, в отпуск, к маме под бочок. Но уже без булок с маком, потому что любимая, но до конца не оценённая, бабушка Дуня вскоре умерла.
А тогда… Тогда, туманным июльским утром, ехал Иван к своей новой жизни на шустрой электричке, мимо речек, овражков, равнин, прудов, полей и лесопосадок. Наблюдая из окна, по русскому обычаю, то берёзку, то рябину, куст ракиты над рекой.
«Край родной! – думалось Ивану, - Навек любимый, где найдёшь ещё такой?».
И вдруг, в каком-то прогалке, в небольшой ложбинке, на косогоре меж лесополосой и ручейком, увидел Иван освещённый ранним солнышком низенький кустарник, посаженный таким образом, что образована была надпись: 100 лет В И Ленину. Сроду не видел такой чудесной клумбы Иван в своей деревне. Хотя много в ней было искусных цветоводов, особенно, разводивших модные георгины разных расцветок. И, как верный и наивный комсомолец, в ту пору не лишённый ещё невинности, принял Иван это незатейливое кустарниковое произведение искусства близко к сердцу. Которое нежно ёкнуло и затрепетало молодым голубком.
Как живописно смотрелись на косогоре из окна проходящих поездов эти буковки, составленные из низенького кустарника: 100 ЛЕТ В. И. ЛЕНИНУ. И ведь что удивительно, отмечал с некоторым удивлением Иван, никакая посторонняя поросль не засоряла эту клумбу, даже такой вездесущий сорняк, как клён, не смог одолеть Ленина.
И так, все пять лет учёбы в том техническом институте, проезжая, в вагоне электрички, приметное место, поглядывал в окно, убеждаясь, не засохла ли памятная надпись, не заросла ли какой посторонней растительностью, снова и снова дивясь на это рукотворное садоводческое чудо…
Неизменно выходя на станции Коряжск для пересадки, встречал Ваня сокурсников, покупал в ближайшем магазине булылочку «бормотухи» ёмкостью 0,7 литра, называемой ещё «огнетушителем»... А когда не было однокурсников, что было очень редко, присоединялся к случайной компании, всё с тем же неизменным «огнетушителем», доставал откуда-то из штанов медиатор, брал из рук попутчиков шестиструнку и чегой-то там бренчал, нахально фальшивя… Подпитые попутчики делали вид, что не замечали сколь явно Ивану медведь на ухо наступил, едва он, вылезши из материнского чрева, закричал первое фальшивое «ЛЯ». И дружно подпевали на чистейшем курско-вологодском: «Шисгара, е-е-е-е шисгара…» и ещё что-то такое, столь же бестолковое и несусветное.
Так, в неизменном легчайшем подпитии, катилась в зелёной электричке Иванова молодость.
…Электричка Баранов – Коряжск двигалась к конечной станции, подобно горному ручейку, который постепенно становится полноводной шумной рекой. С каждой остановкой наполняясь свеженькими пассажирами с рюкзаками и чемоданами, набитыми деревенской снедью и чистым бельём. Особенно на узловых станциях, куда подкатывал на прочем пригородном транспорте всё новый и новый люд. В воскресенье вечерняя электричка наполнялась так, что казалось Ивану, ещё чуток набухнет и лопнет. Несмотря на такую тесноту, случались там-сям драки, разбирательства и примирения. А иногда теснота даже способствовала плотному знакомству, переходящему даже – ей богу, было и такое – в любовь до гроба.
………………………………………
…Повторив пару-тройку порций турецкой ракы, Иван Иванович отметил, что ракы очень даже походит на самогон, который выгоняла когда-то любимая тётя. Правда, в том самогоне было намного меньше сивухи и настоян он был на калгане, а не на турецких каких-то травах. И почувствовал как, под коварным действом ракы, почти сразу изменилась на полтона Иванова ностальгия.
… Вспомнил Иван, как однажды подсел он к двум однокашникам, ехавшими со станции Баранов, с трёхлитровой банкой тётиного самогона. Да всю банку за дорогу и выпили, съев в придачу две банки маринованных огурцов, которые заботливые барановские мамаши дали детишкам на целую неделю. Прямо из вагона отправился Иван на какую-то лабораторную работу. И недели две потом разбирался, что за странные осциллограммы и спектрограммы они с напарником сняли в процессе той лабораторной работы. И ведь разобрался!
С коварством ракы, водки и прочей текилы Иван знаком был не понаслышке. Однажды приятель Ивана, Саня Прибытков, вляпался в весьма-таки неприятную историю. Самый, наверное, посещаемый пивной ларёк в городе, располагался в каком-то закутке, с трёх сторон окружённый кирпичным забором. Как-то Саня с приятелями морозным вечером «соображал» в этом ларьке, на троих, бутылочку «коленвала», залакировав, по русскому обычаю, пивом. Туалетов, само собой, за десять вёрст в округе было не сыскать. Понятное дело, что Саня, захотев отлить по маленькому, присоединился к такой же кучке страждущих у забора. Откуда ни возьмись, в тупик заезжает ПМГ (передвижная милицейская группа, хорошо знающая местный рельеф) с заранее обозначенной целью: схватить «писающих мальчиков», сколько запихнётся в УАЗик, и выполнить одним махом месячный план по задержанию нарушителей общественного порядка. Привод в ментовку, почти со стопроцентной вероятностью, означал отчисление из вуза. Приунывшего Прибыткова уже запихнули, в числе прочих, в «воронок», а потом, почему-то, дали пинка под зад, сказав, вали отсюда. Нынче Саня заместитель генерального директора крупного промышленного объединения. А не получи он тогда, неожиданно, пинка под зад, как бы сложилась жизнь, плавно и счастливо, или покатилась, куда ни попадя?
…В вёдро ли, в снег, дождь, слякоть, выходил Иван на родной пригородной платформе. Бежал ли по росистой тропе, проваливался ли в густой снег, шлёпал ли по тягучей грязи, приходил он, неизменно радостный, к отчему дому. И так же, независимо от погоды, вскоре стучалась в окошко одноклассница Надя. С которой просиживал Иван тёмные ли, лунные ли, вечера на родном крылечке, поглядывая на умопомрачительной красоты Надины колени, ведя пустопорожние разговоры, так, по глупости и невинности, и не спросив одноклассницу: « - Девочка Надя, чево тебе надо?»
Правда, весенней тёплой ночью, Иван, всё же, нечаянно, потерял где-то в цветущем яблоневом саду с Надей свою невинность. Потерял, да так и не нашёл, сколько на другой день ни искал в густой траве. Даже на электричку едва не опоздал, безуспешно проискавши.
А когда приехал в отчий дом через два месяца, узнал, что Надя, так и не дождавшись Ваниных вопросов, уехала из деревни, поступив учиться в какой-то экзотический вуз. Года через три, однако, повстречались случайно, приглашала Ивана на свадьбу, да Иван не поехал…
…………………………………
…Проезжая мимо хлопковых турецких полей, отметил Иван Иванович, что на полях этих, в отличие от хлопковых полей Советского Узбекистана, нет толпы школьников, вместо того, чтобы сидеть за школьной партой, убирающих, вплоть до нового года, «белое золото», а только лишь машины.
С некоторой оторопью, когда вернулся в Домодедово, увидел заполненный, разбухший, словно советская электричка, зал прилёта. То проходили долгую процедуру регистрации прибывшие из Узбекистана работники всех мастей. У них там, в Узбекистане, нет работы, говорили, вот и едут сюда… Всё есть: арбузы, дыни, виноград, айва. А работы нет… А было – видел своими глазами Иван – работы навалом. Столько, что даже школьникам учиться некогда было… Все работали, от мала до велика на уборке хлопка.
А теперь, если кто затеял сыграть свадьбу или построить дом, те едут за долгие тысячи километров искать заработок в российских столицах.
…Вспомнились Ивану и необозримые картофельные поля колхоза «Светлый Путь», куда привезли весёлых первокурсников убирать обломенный картофель. Ивану-то убирать картошку было не в диковинку. И свой огород убирал, и от школы целую неделю сентября возили «на картошку», где было куда веселее печь картошку на костре, чем торчать в классе, заунывно долбя никак не запоминающиеся стихи о советском паспорте. Но такого урожая Иван не видел прежде. С каждого куста набиралось не меньше ведра картошки, каждая размером в два кулака. Колхозный бригадир показывал в сторону горизонта и говорил: «Вот ваша нынешняя норма, до конца этой грядки».
Поначалу норма выполнялась, пусть не с песней, но уже затемно. А в обед, прямо в поле, привозили вкуснейшие колхозные щи, в которых было на полкотла свежайшей телятины – аж ложка стояла – и непременный кисель. Постепенно день становился короче, а грядки почему-то стали казаться длиннее. И картошку, ещё недавно добросовестные, копальщики, стали попросту затаптывать в землю, чтобы поскорее добраться до края поля, доложить о выполнении нормы и присесть передохнуть. Иван до сих пор недоумевает, куда девался весь этот обломенный урожай, если хранить его было негде. И до сих пор ему мучительно стыдно за такой свинский поступок, свой, и своих товарищей. Многие из которых сегодня инженеры, профессора, директора и даже один член. Член-корреспондент.
Частенько задаётся Иван вопросом, а стыдно ли им всем так же, как ему, Ивану, или все давно всё позабыли? И правда, если рассудить, не всё ли равно, где гнил тот обломенный урожай, на грядке или в никудышних овощехранилищах?
…………………………
Едва добравшись из Домодедова до родного дома, Иван, попросив жену (самую лучшую жену на планете) разобрать чемодан без него, сам поутру отправился на вокзал. Где купил билет на электричку да бутылку портвейна и, точно по расписанию, отправился в путь, к отчему дому, давно уже опустевшему, ибо никому не дано жить вечно.
Давно уже не ездил Иван в электричках. Родную деревню навещал он на машине, в дальние поездки ездил в скорых поездах. Это когда-то из Коряжска, Пензы и Свердловска ездили в Москву за колбасой производства, соответственно, Коряжского, Пензенского да Свердловского мясокомбинатов. Загадка ещё такая была, детская: длинная, зелёная и пахнет колбасой. Ответ – электричка Москва – Коряжск. Нынче же в каждой деревне продавался всё тот же товар, что в Москве и делать там стало провинциальному жителю нечего. Разве что, подзаработать. Да и то, конкуренцию с узбеками трудно выдержать. Поскольку узбеков работодателям нанимать куда выгоднее. Особенно, в госучреждения. Числится, к примеру, уборщицей в поликлинике Маня Иванова с окладом 20 тысяч рублей, а работает вовсе даже Зульфия, получающая 9 тысяч. Остальные одиннадцать делятся по справедливости между Маней (1 тысяча рублей), и главврачом (10 тысяч рублей). И все довольны. И Маня, числящаяся на десяти работах, и Зульфия, и главврач, и участковый с прокурором.
...Преодолев, кажущиеся бесконечными, станционные стрелки, электричка вырвалась на простор и весело загудела. Иван Иванович и узнавал и не узнавал привычный с детства транспорт. В вагоне сидело человек пять пассажиров, ни шума, ни гама, ни хлопанья дверей, только стук колёс да невнятные объявления машинистом следующей остановки.
«Эх, электричка, электричка, - думалось Ивану Ивановичу – Федот, да не тот». Нету прежних баулов с колбасой, вечной духоты, давки. Нет уже ничего, что бывало в прежние годы в электричках… Даже ревизоров.
Отхлебнув, огорчённо, портвейна из горлышка, Иван Иванович с удовлетворением отметил, что навыков правильного питья с годами не потерял. Не поперхнулся, не поморщился…
Вот уже и пейзаж за окном стал узнаваем. Всё те же реки и долины, те же трели (соловья?).
«Это русские картины, - всё более и более узнавал Иван, - это родина моя!»
Так, в приятном обозрении живописных окрестностей, добрался Иван до Коряжска, где, хоть и не без труда, разыскал всё тот же, до боли знакомый магазинчик, прикупив, правда, не былой «огнетушитель», а пластиковую литровую бутылку портвейна, и продолжил сентиментальное путешествие по любимой родине. «Путешествие по любимой Родине»…
Помнил Иван хорошо, что так называлась радиопередача - викторина, персонажами которой были Захар Загадкин и корабельный кок Антон Камбузов. И призёром которой бывал юный Ванятка Огурцов два раза в учебном году.
Как-то вдруг лесополоса, густо поросшая клёнами вперемешку с берёзами, расступилась, и открылась взору Ивана Ивановича прогалина. И так же внезапно перехватило дух, закололо под ложечкой, защипало где-то слева от грудины. Так же, как много лет назад, увидел Ваня тот самый кустарник и прочитал знакомую до боли надпись. Да, это была она, почти не изменившаяся с годами клумба, тот самый, заботливо высаженный умелыми руками кустарник: «100 лет В. И. Ленину».
Ощущение счастья безжалостно рухнуло на Ивана…
« - Широка, всё-таки, страна моя родная, - думал, осчастливленный внезапно, Иван Иванович – много в ней лесов полей и рек.
Не нужен мне берег турецкий. И Африка мне не нужна».