Запись в школу прошла буднично. Меня заставили помыть шею и уши перед тем как я надел новую белую рубашку.
- Зачем? Вчера ведь в бане были! – возмущался я.
- Да вы уже часа два по двору воробьёв гоняете. Пыль подняли, как табун лошадей. Смотри, у тебя даже травинки на ушах!
Воробьёв мы не гоняли, а полынь славно порубили. Ух, какие мы с Андреем и Вадиком оставили прокосы на пустыре! Наши деревянные мячи – все в зелёной крови, потому что мы бились с монголо-татарским нашествием сорняков.
- Вы бы так на огороде у себя работали, да на картошке родителям помогали, - сказал дед Миша, наблюдающий за нами с барачной завалинки.
- А мы будем, деда Миша, вырастим и будем, - ответил Андрюшка.
Школа типовой довоенной постройки показалась огромной. В войну в ней располагался госпиталь, о чём гласила табличка на фасаде.
Мы зашли в кабинет директора, где всё прошло быстро. Пожилая седая женщина строго спросила: «В школу хочешь? Учиться как будешь?..» Я пожал плечами, ничего не сказал – во рту пересохло от волнения. Потом женщина что-то записала, что-то спросила у мамы и, улыбнувшись, помахала нам рукой, дав понять, что больше не задерживает.
Я не мог сказать хочу учиться или нет, но никогда не признался бы, что боюсь школы. Сёстры часто выговаривали мне, как я мало умею, какой я непослушный и самое главное - неусидчивый. А ещё будто бы я грязнуля и в школе буду постоянно получать замечания за это. Эти дуры, чуть до слёз меня не довели.
На самом деле я довольно чистоплотный - очень люблю мыть руки. Я мыл их чаще других, обильно намыливал до локтя у рукомойника в сенях, особенно после того как играя в песочнице, натыкался на кошачий кал. Другие ребята так не мыли – вытрутся о листок подорожника и ничего, дальше играют.
Правда, бабушка была недовольна моей чистоплотностью - после меня всегда оставались лужицы воды на полу.
Пока мы с мамой записывались в школу, во дворе собрались ребята. Слышу голоса Тольки и Вовки - главных выдумщиков. Они всегда придумывали что-нибудь интересное. Я хотел сбежать к беседке, но не пустила мама, сказав, что сейчас пойдём покупать костюм и туфли.
Проходили мы часа два, я очень устал от примерок. Мне было уже всё равно, какого цвета будет костюм: серого, чёрного или синего. Да и к туфлям быстро потерял интерес, а вот маму интересовало всё, особенно, как я буду справляться с тугими пуговицами на ширинке. Я так устал, что даже чёрные лаковые туфли не вызвали у меня ни восторга, ни сожаления; их в итоге отвергли из-за непрактичности.
В конце концов, мы выбрали тёмно-серый костюм двойку; я предпочёл бы тёмно синий, но не было маленьких размеров, а мне нужен был самый маленький. Галя, увидев мой костюм, фыркнула: «Цвета мёртвой крысы». Она была не в духе.
Старшие возобновили во дворе театральную самодеятельность и уже успели перессориться. Мальчишки хотели поставить «Трёх мушкетёров», а девчонки что-то другое - сказочное.
Дома, наскоро попив чаю, я выбежал во двор – усталость прошла бесследно. Слышу смех Лариски и восторженные крики возле беседки. Ещё в окно я увидел, что сцена снова завешена старыми покрывалами, возле беседки собрались зрители: дети, бабушки с внуками, задержался кое-кто из наших мам и пап. Там происходило что-то интересное.
«Это Рокфор! Рокфор!» - кричал кто-то. Я увидел внутри беседки самый настоящий поединок, по-видимому, из «Трёх мушкетеров». Вовка на высоком самодельном коне, завешенном попоной до самых копыт, размахивал пластмассовой детской шпагой с шариком на острие; на нём был мушкетёрский костюм и широкополая шляпа с голубиным пером. Интересно, что конь под Вовкой поворачивался по его команде – там под конём кто-то прятался - я видел, как мелькали чьи-то кеды из-под попоны.
На Вовку пытался набросить верёвочную петлю Толик, тоже одетый мушкетёром, тоже в шляпе с перьями; рядом скакал Андрюшка в будёновке – он пытался спихнуть Вовку с коня деревянной шваброй. Вовка отмахивался от них шпагой; он ловко сбил будёновку с головы Андрея и принялся молотить своим оружием Толика по шляпе, мигом превратив её в клочья крашеной соломы. Эти клочья разлетались по беседке, а публика хохотала, завывая. Но Толик не простак: бросив верёвку и выхватив швабру у Андрея, он спихнул таки Вовку с коня. Конь, сколоченный из палок и фанеры, с треском завалился на бок, из-под него выскочили два соседских мальчишки. Было весело. Смеялись даже взрослые, что уж говорить про ребят.
Последние дни лета пролетели быстро как никогда. Тень тревоги надвигалась на меня так же неотвратимо, как и на всех школьников нашего двора. Я услышал, как в беседке заныла Надя: «Ой, девочки, как неохота завтра в школу…» Уже завтра? Стало страшно.
В последний перед школой вечер мама наварила большой таз сливового варенья, но возможность полакомиться горячими пенками не радовала меня. Беспокойно на душе. Долго не мог уснуть.
Первое школьное утро было хмурым, как и моё настроение. Меня пытались приободрить, развеселить. Какао, бутерброды с докторской колбасой, свежее варенье – ничего не радует. Ем через силу. С трудом одеваюсь. Новая белая рубашка трёт шею, туфли жмут, а брюки и пиджак плохо сгибаются – неуютно всё.
Мама ведёт меня за руку, в другой держит букет гладиолусов для учителя. В новом полупустом ранце печально бренчит пенал.
То тут, то там на улице появляются нарядно одетые дети с букетами георгинов, астр, гладиолусов; некоторые шли с родителями, чаще всего с мамами. Девчонки выглядели наряднее в своих белых, иногда кружевных, фартуках, с большими белыми бантами и пышными букетами. Они скрасили собой хмурый осенний день, без солнца и голубого неба.
У школы на улице звучала бодрая музыка, суетились люди. «Линейка!» - услышал я знакомое слово, хотя может и не совсем новое, потому как Люба однажды «познакомила» меня с линейкой, треснув ею по голове за нечаянно надорванную контурную карту. А Галя пригрозила мне линейкой логарифмической, если пожалуюсь. Линейка в новом значении прошла бодро и торжественно. Детей быстро отделили от родителей и, построив, повели в классы; там нас рассадили парами мальчик – девочка. Идти парой, вставать, и дружно садиться всем классом - поначалу всё это вызывало живой интерес. Я представил себе наш класс, как маленький военный отряд, боевую единицу, способную во время войны партизанить.
Мой первый учитель – женщина с усталыми печальными глазами – в первый же урок начала опрос учеников. Каждый по очереди подходил к её столу, и каждому было предложено прочитать какое-нибудь слово из букваря. Мне повезло: досталась буква «л», и к тому же давно знакомое слово – «лук». Мог ли я его не прочитать, если там даже на страничке лук нарисован!..
Ух! Первое испытание пройдено легко: подходил я к учителю на ватных ногах, а уходил на место бодрым шагом, с осознанием выполненной задачи, пусть даже такой простой. Может, я и дальше буду легко расправляться с заданиями учителей. В классе далеко не все умеют читать, даже простые слова, и даже буквы не все знают.
Понравились наши парты: слабо пахнущие краской, с открывающейся крышкой, (которая мне напомнила крышку люка у танка), с выемкой для ручек, с углублением для чернильницы - непроливайки. Мне понравилось ощупывать мягкие наплывы краски на парте и расколупывать их ногтями, из-за чего в первый же день я измазал пиджак. А на перемене один мальчик с соседней парты решил испытать чернильницу-непроливайку: он так сильно начал её трясти, что капельки чернил покрыли и парту, и его лицо, и долетели до меня, до моего белого воротничка…
Вот уж в этом я был точно не виноват, но дома досталось мне и за белую краску на костюме, и за синие пятнышки на белой рубашке. Где справедливость?
На перемене нас построили парами, повели в столовую. Мы шли с соседкой по парте, которая пока не вызывала у меня никакого интереса, ровно как и я у неё. За весь школьный день мы и словом не перекинулись. Другие пары уже начали общаться - болтать, корчить другу рожи, шутить друг с другом. Всё же мне хотелось обратить на себя чьё-нибудь внимание. В столовой я, задрав к верху голову, лихо опрокинул в себя остатки компота, да так неудачно, что плеснул мимо рта. Прилипшие ко дну стакана изюминки скользнули за воротник; теперь воротничок рубашки в чернильных пятнышках стал ещё и липким. Ужас как мама расстроится…
Нас учили писать всякие палочки и крючочки; это было довольно интересно. Мы все старались, высунув языки, потому что наша Тамара Николаевна ходила между рядами и каждого поправляла, или делала замечание за грязь, или похваливала. Похвала много значила, придавала желания учиться. Хотелось просто летать, горы сворачивать.
Я стал заглядывать в тетрадь девочки - соседки по парте, - как у неё? А она стала прикрывать свою тетрадь ладошкой. Подумаешь. Мои палочки лучше, ровнее.
Урок арифметики несравнимо скучнее, чем урок рисования. На рисовании нам разрешили негромко разговаривать и обмениваться рисунками. В классе стоял гул: мы жужжали, шуршали, гудели - как отогревшиеся осенние мухи. В дополнение к другим простым радостям на четвёртом уроке выглянуло солнышко. Мы радовались последнему уроку, предвкушая свободу от насыщенного первого дня.
У гардероба нас ждали возбуждённые родители. Меня встречала мама.
- Как прошли уроки? Что делали?..
Я пожимаю плечами и выдаю по-взрослому:
- Работа как работа.
Мама смеётся, треплет мне волосы.
- Где это ты нахватался?..
- На линейке.
- На линейке? Сегодня на линейке?
- Да. Одна тётенька в чёрном сказала: «Учёба – это тоже работа».
- Ну, пошли домой работник. Буду кормить тебя оладьями.