Автор: Шура
Название: Дети морпеха Иваницкого
Сон повторялся из раза в раз в мельчайших деталях. В нём каждый камушек на привычной, из детства, дороге лежал там, где когда-то спотыкались об него мальчишечьи ноги. И хата бабки Самошки точно так же зияла голой обрешёткой, так же скрипел шаткий мостик через небольшую балку, знакомая церковь стояла с распахнутыми настежь, как при большом празднике, дверьми и на паперти – пусто.
Он знал, что увидит на воротах родного дома, а потому каждый раз надеялся успеть раньше и вмешаться, спасти деда. Деда звали батюшка Михаил, он служил в той самой церкви, из которой немцы вытащили его во время службы и распяли на створках ворот.
Костя бежал, задыхался от бессилия и чем быстрее двигались ноги, тем дальше и дальше оказывался от цели. Одни и те же окна видел боковым зрением: занавески чуть шевелились, сквозь них замерли неподвижно знакомые силуэты, тихие всхлипы доносились до, ставших по-звериному чутких, ушей.
Вдруг и сразу – очутился перед воротами. До них всего пять шагов. Под ногами цепочка пыльных фонтанчиков – будто плеснули крупным редким дождиком – как предупреждение, как окрик. Нет сил поднять голову и всмотреться в измученное болью лицо, лишь разглядывать пыльные ботинки, едва касающиеся земли, тёмный подол подрясника, руки, ставшие слишком длинными, из пробитых ладоней капает кровь, роятся жирные зелёные мухи, отпихивают друг дружку, как базарные зеваки в ярмарочный день…
*
Константин Петрович вздрогнул, вынырнул из тягучей мучительной полудрёмы, всмотрелся в лицо жены. Всё то же самое: веки сомкнуты, лысая голова по-детски беззащитна, поверх простыни тонкими плёточками – руки. Восковая, с желтизной, кожа. И полная безнадёжность во всём: в неподвижности, в желтизне этой, в надоевших больничных казённых стенах, в запахах лекарств и звяканьи шприцов в металлических боксах, в иглах, вспарывающих тонкую кожу. Шарканье за дверью палаты выводило из себя: там медленно и настороженно двигались бесполые фигуры в серых байковых застиранных халатах, похожие на мышей-переростков.
Дверь приоткрылась, медсестра Таечка бочком втиснулась внутрь, мельком мазнула взглядом по лицу больной, внимательно – на Константина Петровича. Он покачал головой, неловко поднялся и длинным коридором пошёл к выходу. Понимал полную бессмысленность присутствия возле постели жены, но уйти не мог. Интуиция не подводила никогда: Зоя жива, пока он рядом.
Сон всякий раз обрывался на видении пробитых слишком огромными гвоздями ладоней деда. И мухами, жужжание которых слышал так отчётливо, будто они прилетали из давнего прошлого и именно те самые, вечные мухи. И сладковатый запах крови долго ещё висел в пространстве. Лица вспомнить не мог. Только тихий шёпот: Веня и Шура. Береги.
Шура, Александра Михайловна Иваницкая, приходилась Косте и Вене матерью. Работала хирургом, и в больнице её найти проще, чем дома. Она говорила деду: Ты лечишь душу, я – тело. У нас с тобой непрерывный процесс, без выходных и отпусков. И правда, отпусков почти и не случалось, она даже и не ездила никуда, смеялась: море рядом, от добра добра не ищут. Про отца говорила коротко: обстоятельства жизни. И всё. Потом Костя узнал, что его «пустили в расход», как многих в то бурное и смутное время, когда поиски истины носили жёсткий и бескомпромиссный характер. Мать не тронули: профессия спасла.
Когда на керченскую землю пришла война, она дневала и ночевала в госпитале, а с отходом Красной Армии в мае сорок второго исчезла на долгих три года. Косте тогда исполнилось десять, был он рослым и крепким, выглядел ровесником двенадцатилетнего Веньки. Брат казался пришельцем из иного мира: мягкий, незлобивый, не могший постоять за себя не только в силу убеждений, но и из-за физического изъяна – на животе выпирал мягкий наощупь шар – грыжа. Из-за неё носил он специальную повязку под рубахой и от тяжёлой работы его заботливо отстраняли. Зато он помогал деду, к нему приходили как ко взрослому совершенно посторонние люди поговорить, что Косте всегда казалось удивительным. Что мог знать о настоящей жизни мальчишка, свободное от школы время проводивший в церкви, или читавший по ночам толстые книги, в которых не было ничего, кроме многословных рассуждений?
Рассуждений Костя не понимал, мир казался ему прост и ясен: есть небо и море, есть воздух и горы, есть люди и звери, птицы, гады ползучие и всякая мелкая насекомая жизнь. Есть дело, которое надо делать так, как должно. Для чего нужны слова, если самое главное – твои поступки?
Вину за смерть деда принимал на свой счёт. Мог бы спасти, и было чем, но не успел. Он услышал страшную новость на старой рыночной площади. Когда Костя добежал до дома, ужасная картина предстала перед ним. Он бросился вперёд, но стоявшие поодаль немецкие солдаты остановили окриками и затем – автоматной очередью. Костя упал, бессильные слёзы текли по лицу.
«Божечка! Спаси деда, он самый хороший, он тебя так любит, а я люблю его. Спаси, возьми мою жизнь себе, а деда спаси!» – Костя стоял на коленях и молился неумело, как маленький, слова нужных молитв вылетели из головы, а приходили только мольбы и просьбы, жалкие всхлипы нарушали тишину затаившейся улицы.
Прозвучала короткая автоматная очередь, дед вздохнул глубоко, тело коротко дёрнулось, голова свесилась вниз, будто он внимательно разглядывал носки башмаков. Звук удаляющихся чужих сапог и сразу за ним – торопливый стук открываемых дверей, скрип калиток, облачка пыли от бегущих ног заполнили ожившую улицу. И тихий женский вой, протяжный, выворачиваюший душу…
– Вень, почему они так – деда? Он же не солдат?
– Слово сильнее пули, Костик, слово даёт надежду. Ты только помни: дед умер счастливым.
– Разве бывает смерть счастьем?
– Бывает, если страдаешь не за себя.
– Значит, его душа теперь в раю?
– Не сомневайся в этом. В раю. Он принял смерть как праведник. – Веня выглядел спокойным, лишь тонкие слюдяные дорожки возле глаз выдавали непоправимое горе.
– А я так молился за него, а Бог меня не услышал…
– Он всё видит и слышит, значит, не пришло время вмешаться. Не плачь, Константин! Нам надо дождаться маму. И будь осторожен, очень прошу, мы друг без друга не выживем.
И слова брата получили неожиданное подтверждение: их село, одно из немногих, не подверглось сильным разрушениям, даже присутствие немцев ощущалось опосредовано, через рассказы о жестокостях и расстрелах в Керчи. Батюшку Михаила поминали в молитвах, верили, что смертью своей он заплатил за их жизни.
Закончилась война, мать вернулась в конце сорок пятого, и даже успела увидеть Веню живым: он умер от лихорадки зимой следующего года. Чего стоило выживание – о том Костя никогда и никому не рассказывал, умалчивая о сделках с совестью в деле добывания хлеба насущного: не всегда было возможно исполнить просьбу брата. Единственный раз он в открытую пошёл против Вени, когда набирали команды юношей и девушек для разминирования побережья Крыма. Четырнадцатилетних не брали, но Костя был убедителен и настырен. Про его нечеловеческую интуицию ходили легенды: опасность он чувствовал за версту.
Мать вернулась не похожей на прежнюю, довоенную: много курила и крайне редко говорила о войне. И открывалась тогда перед Костей страшная изнанка войны.
– Если бы ты знал, сколько погибло просто так, только потому, что командиры не думали о солдатах, Костя! Они смердели и воняли как падаль – те, что трусили. А настоящие – делали своё дело молча и погибали-погибали… Человеческую жизнь ценили не больше, чем грязь под ногами. И я резала и зашивала, резала и зашивала, сколько их безногих, безруких и – совсем мальчишек …
– Шурочка, – успокаивал Костя мать, она сидела такая потерянная, что казалась в эти редкие минуты скорее девчонкой, ровней – её надо было звать именно Шурочкой, он это чувствовал, – всё, война закончилась. Теперь будем жить.
– А те, кто не будут? Они могли остаться, но их нет и не будет никогда, и не родятся их дети, а у тех детей внуки. С каждым убитым умерло четверо, Костя! А можно было – спасти!
– Я тебе обещаю, что буду беречь каждую жизнь! Я научусь, уже много умею, веришь?
– Ты ещё мальчик, Костя, и не можешь знать, что ждёт тебя впереди.
Костя молча гладил мать по голове: он помнил про гранату в кармане брюк, про то, что дед догадался, остановил и тем – сохранил многие жизни.
*
Больничный дворик пуст: время утреннего обхода. В палату к Зое врач приходил всегда напоследок. Смириться с безнадёжностью Константин Петрович не хотел, а потому взял в союзники связи бывшего тестя, большой чин – большие возможности. Зою лечили самыми дефицитными препаратами, они поддерживали жизнь, но и только. Две равные силы – лекарства и убеждённость Константина Петровича – одинаково виновны в том, что несколько последних дней болезнь будто бы затаилась, раздумывая. Нужен толчок, чтобы сдвинуть равновесие, но неясны ни природа толчка, ни его последствия.
Из приёмного отделения удалось дозвониться домой: дети оставлены на попечение крёстной первой жены. Марина называла её очень смешно – кока Вера. Почему кока и для чего кока – добиться объяснения не получилось. «Петрович, ну для чего тебе нужно всё знать? – смеялась Марина, театрально заламывала руки, – тайна сия погребена под обломками веков!».
*
Марину он высмотрел в Гаграх. В Приморском парке, среди пальм и магнолий судьба толкнула их навстречу друг другу. Они прошли мимо, не обернувшись, лишь замедлив шаг. Второй раз незнакомку увидел в арке знаменитой ажурной колоннады: заходящее солнце падало в воды, закат отливал краснотой, девушка в светлом платье облокотилась на балюстраду.
– Разрешите представиться: Константин Петрович Иваницкий.
– Морпех Иваницкий? Тот самый? – незнакомка смотрела на него с интересом.
– Откуда информация? – удивился Костя. Вопрос заставил насторожиться. Немногие знали о его настоящей профессии. Привычка быть готовым к неожиданностям мгновенно вернула с небес на землю.
– Не тушуйтесь, морпех, я имею право знать о вас всё, – засмеялась девушка и протянула руку для знакомства, – Марина.
Она разглядывала его пристально и с большим интересом, но во взгляде сквозило нечто оценивающее. Марина коротко улыбнулась, непонятная напряжённость момента исчезла, но остался едва заметный осадок недосказанности, заставлявший обоих делать мимолётные паузы в разговоре.
Тем временем сделалась привычная южная тьма – солнце упало за горизонт, трещали цикады, горели фонари, шелестели длинные пальмовые листья. Огромный циферблат часов ресторана «Гагрипш» светился над широкой каменной лестницей, слышалась музыка и смех. В зале бесшумно сновали официанты в белых куртках, серебрились подносы, звенел хрусталь, чуть хрустели разворачиваемые крахмальные салфетки.
Он проводил её до ворот санатория, прикоснулся губами к ладони: кожа пахла морем. Наутро узнал, что Марина улетела. Улетела, не попрощавшись и не предупредив. Было тоскливо и пусто в душе и – беспокойно. Он знал о ней не больше того, что она захотела ему сообщить: двадцать один год, студентка. Всё.
Через неделю закончился отпуск. Девушка Марина осталась в памяти несостоявшейся историей, какие часто случаются на курортах и бередят душу многие годы, а потом стираются, замещаются другими событиями и другими встречами.
Во Владивостоке у него была однокомнатная квартира и незаметная должность инструктора ДОСААФ, к отлучкам по государственной надобности начальство привыкло, лишних вопросов не задавало, малый круг посвящённых знал, что уволившийся в запас старшина Иваницкий состоял на спецучёте по военному ведомству. О его необычайной везучести и невероятном чутье на опасность вновь, как и в детстве, ходили легенды – теперь в высоких кабинетах: в его штурмовой группе не случалось неудач, как не было и потерь. За жизнь каждого Костя отвечал прежде всего перед сами собою.
Ему исполнилось двадцать пять, был он по-мужски привлекателен, много девушек и молодых женщин заглядывались на него, но напрасно: сердце стучало ровно, а душа не просила перемен. До встречи с Мариной. Теперь он вспоминал её с оттенком досады на себя и на девушку, и понимал, что упустил счастье, знаменитая интуиция дала осечку.
– Константин Петрович, Костя! – окликнул на улице знакомый голос: один из заместителей командующего Тихоокеанским флотом шёл навстречу. Рядом с ним Костя увидел… Марину.
– Знакомься, моя дочь. Впрочем, вы, кажется, уже встречались?
И понеслась душа в рай, а сердце – в бездну. Второй шанс даётся редким везунчикам, в этот раз судьба оказалась щедра, да и парой они смотрелись невероятно красивой. Иногда Костя ловил задумчивые взгляды молодой жены, они единственные омрачали безмятежное счастье.
Через год родилась дочь, затем – сын. Марина рассматривала малышей, и на лице её явно проступало удовлетворение. Казалось, она ищет и находит признаки, ожидаемые ею, словно рожала она только для того, чтобы убедиться в чём-то. Три года пролетели как один миг.
– Я ухожу от тебя, Петрович, – сказала однажды Марина. Решение далось ей трудно: она осунулась, похудела, глаза обметало тёмным горем.
– Почему? – он схватил её за плечи. Непоправимость утраты давно точила душу, он ожидал этого разговора каждый день, ночами ласкал ненасытное тело, пытаясь удержать и понимая, что усилия тщетны.
– Никто не виноват, ты – точно. Я не разлюбила тебя, и у меня нет другого. Послушай, ты не задумывался никогда о том, что семья создаётся для банального выживания? Вместе жить экономнее, понимаешь? Я не хочу разменивать любовь на удобства. Ты меня поймёшь, не теперь, потом. И даже скажешь спасибо. Не отвечай сейчас. Это сначала в голове не укладывается, но ты умный, ты должен понять.
– Я этого не пойму никогда, – глухо ответил Костя. – Не удержать птицу в клетке. Только объясни мне, зачем всё было? Замуж зачем и дети? Что ты в них искала?
Она подвела его к большому зеркалу. Два человека стояли рядом, не было для сердца отрадней картины. Молчание длилось и длилось, голова то наполнялась густым тягучим звоном, то распиралась бессвязными мыслями, собрать которые в одну главную не получалось. Марина вглядывалась в него: он видел, каких мук стоит ей молчание, но должен сам, без подсказки понять и принять решение. Подходил к детским кроваткам, смотрел на лица спящих Галочки и Димки, снова становился рядом с женой.
Время растягивалось, он ощущал вязнущие в нём звуки трудного, саднящего дыхания, будто взбирался в гору при полной выкладке. И друг что-то лопнуло, подуло свежестью, запахами солёного моря и мелькнули в зеркальной глади розовые пышные цветы магнолии. Изображение поплыло, словно бы затуманилось, в нём появились нечёткими картинками их повзрослевшие дети, за ними множились новые лица, столь же прекрасные, похожие на родителей и всё же другие – признак породы отмечался на них как солнечный свет.
– Ты права. Но чёрт возьми, как…
Марина обняла его, ткнулась ставшим мгновенно мокрым, лицом куда-то в горло, не сдержала рыданий. Он умел успокаивать свою женщину только одним, древним как мир способом, как делали его предки, и как будут делать потомки и потомки потомков.
Она ушла не сразу: трудно рвать по-живому. Они жили некоторое время в их общей, теперь двухкомнатной квартире, крёстная кока Вера помогала по хозяйству, но разъединение дневное становилось отчётливее и ночная тёплая, всё сметающая близость становилась горше и болезненнее, словно кожа истончалась у обоих и саднила, и сочилась разлукой.
Разрешилось всё просто и буднично: очередная спекомандировка длилась больше месяца, вернулся Костя в опустевшее, чисто убранное жилище. Не развелись, но жили отдельно, гуляли с детьми, ходили в кино, иногда Марина оставалась ночевать, но реже и реже. Великая любовь угасала, место её занимала другая, мягкая и спокойная. Марина ушла на взлёте, на пике, не омрачила сильные чувства скатыванием в привычку и обязанность. Понимание этого пришло не сразу, долго гнездилась в душе растерянность: расставание получилось будничным и бескровным.
Развод оформили по необходимости: Константин женился второй раз.
*
Больничный дворик заполнялся ходячими пациентами, лавочки принимали седоков, тянуло табаком и несвежим казённым бельём. Таечка махала из приоткрытого окна: обход закончен. В палате вымыли полы, за окном отцветала сирень, Зоя по-прежнему не выбиралась из зыбкого полузабытья: ей давали сильное обезболивающее. Капельница. Тонкая безжизненная рука, короткие пальцы с отросшими ногтями (не забыть подстричь, оцарапается ненароком). День тянулся медленно и неохотно.
Надо позвонить домой, узнать, как дети. И Марине – напомнить про лекарство.
– Петрович, не нервничай, у нас всё по-военному чётко, – доложила Марина преувеличенно бодрым голосом. – Шурика забрала твоя Герда. Венечка с кокой. Вот я думаю, как ты умеешь женщин выбирать, а, морпех? Как у тебя так ловко получается?
– Сами вы… ловкие, – ответил он и невольно улыбнулся: таким тоном бывшая жена не разговаривала с ним никогда. Ей тоже страшно, вот и пытается подбодрить. – Спасибо тебе, про лекарство не забудь, ладно?
– Забудешь тут, все на головах стоят. Снарядили гонца в столицу. Не волнуйся, Зою держи, слышишь! Ты лучше всех лекарств, да и сам это знаешь. Как проснётся – привет ей передай. И от Герды тоже.
Константин Петрович кивнул и положил трубку. Марина права: с жёнами ему сильно повезло.
*
С будущей второй женой Костя познакомился случайно, при обстоятельствах драматических. Поздней осенью возвращался от знакомого, пересекал небольшой скверик, перепрыгивая через ямы, заполненные снежной грязной кашей. Громкие крики раздались неподалёку: «Шлюха немецкая! Сука! Недобиток фашистский!». Пару раз всхлипнуло тонко, будто ребёнок заплакал.
Одноногий инвалид стоял, опираясь на костыль, другим тыкал в прижавшуюся к стволу дерева молодую женщину, стараясь дотянуться до застывшего от страха лица, губы её тряслись, руки прижимали к груди чёрный ридикюль, в резиновые боты набился мокрый снег.
– Браток, остынь, – Константин перехватил руку, державшую костыль, – солдаты с женщинами не воюют.
– Что ты знаешь о войне, молокосос!
– Знаю, браток, знаю. Девчонка не виновата. Остынь, завтра стыдно будет.
У женщины подогнулись ноги, она упала на колени, рыдала в голос, обхватив голову руками. Пришлось поднимать, успокаивать, долго выспрашивать, где живёт и, не добившись внятного ответа, сгрести в охапку и на случайной машине привезти к себе.
Спасённую звали Гертрудой. Была она из немцев, депортированных по августовскому указу сорок первого года из Поволжья в глубь страны. Их семью, к счастью, не разъединили, сослали сюда, во Владивосток. Родителей почти сразу призвали в трудармию, они не выдержали непосильной работы и умерли один за другим, а она выжила и ехать теперь некуда, хотя в пятьдесят пятом и разрешили. Связей с роднёй не осталось: уезжали второпях, на сборы дали сутки, куда кого везут – власти сообщить не посчитали нужным. Гертруде исполнилось двадцать пять, работала машинисткой, жила в бараке – обыкновенная история.
Он устроил гостью в бывшей детской. Долго стоял у окна, вспоминал мать, надорвавшую сердце на войне и пережившую старшего сына на пять коротких лет. Костя почувствовал вдруг особенно остро своё сиротство и сиротство той, что спала теперь за прикрытой дверью.
На следующий день, не слушая слабых протестов, перевёз Гертруду с её нехитрым барахлишком к себе, сам переночевал пару ночей у друга и соратника по штурмовой группе и отбыл на тренировочные сборы согласно предписанию. Вернулся через неделю и не узнал своего жилища: в нём появилась хозяйка.
Спустя месяц Костя знакомил бывшую жену с будущей невестой.
– Гертруда? А по-домашнему как будет? – спросила Марина, придирчиво, будто свекровь, разглядывала молодую женщину.
– Мама звала меня Труди.
– Я называю её Гердой, – добавил Костя, опасаясь непредсказуемой реакции своих дам.
– Старик Андерсен был прав, – проговорила задумчиво Марина, – Герда нашла своего Кая. Забавно. А кто у нас Снежная королева?
– Судьба, – прошептала Герда и испуганно огляделась по сторонам, – и… родина.
– Однако… Петрович, ты молодец, умную жену выбрал! Герда, ты мне нравишься, я бы так быстро ответа не нашла.
Больше заминок в разговоре не случилось, Костя вздохнул облегчённо.
Герда довольно быстро освоилась с ролью замужней дамы. Единственное, что смешило Константина – педантичность во всём, что касалось домашнего распорядка, даже исполнение супружеских обязанностей происходило в одни и те же дни недели. Сначала он удивлялся совпадению, затем не без интереса угадывал способы, которыми пользовалась жена, чтобы график не нарушался, и всё-таки иногда ему удавалось быть убедительным. Именно близость против правил, установленных Гердой, оказывалась ярче и чувственнее. Он подозревал, что дети, родившиеся у них, Эдик и Анечка, отправились в путь именно в эти, «преступные» ночи.
Не один раз вспоминал слова Марины об истинных причинах создания всякой семьи: вместе проще выживать, легче поднимать детей, даже отдыхать не так накладно. Морщился, признавая правоту, но вспоминал накрытый к обеду стол с крахмальной белой скатертью, начищенные приборы, красивый сервиз, выставлявшийся на каждый день и думал, что не так уж она и права. Но червоточина сомнений прокладывала в душе тонкие, пока ещё неотчётливо ощущаемые тропки.
Герду раздражали и пугали таинственные командировки Константина. Не опасностью, ведь считалось, что он ездит инструктором от своего ДОСААФа, а полной непредсказуемостью отъездов-приездов. Она выговаривала ему и даже плакала, он же смеялся и обещал, что будет предупреждать заранее, вот прямо в следующий раз и сообщит за целую неделю! И, конечно, срывался опять неожиданно. Константин нарушал самое святое – уверенность в том, что каждый день должен начинаться и заканчиваться по заведённому раз и навсегда порядку. Сбои Герда воспринимала как личное оскорбление, но особенно пугала таинственность исчезновений мужа.
–Ты пахнешь пустыней, – медленно произнесла Герда после его очередного возвращения. – Запах пустыни и смерти… Кто ты, Константин? И откуда у тебя вот это?
Она осторожно положила на стол красную плоскую коробочку. Он знал, что там, а потому промолчал и добавил к ней новую, с пятиконечной звездой внутри. Герда ахнула, бросилась вон, заперлась в ванной и оттуда долго слышались звуки льющейся воды.
– Ненавижу войну, грязь, кровь, смерть, – повторяла она раз за разом, водила пальцем по кухонному столу, морщилась, качала головой, но глаза теперь были сухи, а взгляд обращён внутрь. – Ты никак не наиграешься, только игры теперь другие.
– Герда, послушай, это моя работа. Я умею это делать очень хорошо, единственное, что умею делать хорошо. И в ответе за тех, кто рядом, за их жизнь.
– А за себя? За себя ты тоже хорошо отвечаешь? Как я теперь буду жить, зная, что в любую минуту…
– Тише, тише… разбудишь малышей.
Они никогда не говорили о любви. Константину довольно было знать, что его женщине надёжно с ним. Никакие слова не могли заменить ощущение покоя и правильности течения семейной жизни. Но после того трудного разговора Герда стала отдаляться, искала повод чаще выходить из дома, несколько раз он ловил растерянные, словно прощальные взгляды, бросаемые на него и на домашний уют, который так тщательно она обустраивала пять лет с той самой встречи в мозглом заброшенном скверике.
Зима наступила и закончилась, протянулся ветреный март, протолкался апрель, а на исходе мая Герда переменилась. Перемены были приятны глазу, но не разуму. Константин отметил новую, лёгкую походку, лихорадочный блеск глаз, неожиданный румянец. По всему выходило: Герда влюбилась. Им стало тесно в квартире, да что в квартире – им казался мал целый город. Но молчали оба. О чём думала жена, Константин мог догадываться, но предполагал, что ещё всё может и обойтись.
Не обошлось. После развода Герда стремительно вышла замуж. Избранником её оказался директор небольшого мебельного завода, но не должность манила бывшую жену, это Константин знал точно, причина проста: она действительно его любила, наверно так, как он когда-то был влюблён в Марину.
И вновь опустела квартира, но раз в неделю приходили к нему бывшие жёны и совсем не бывшие дети, иногда вместе, чаще порознь. Квартира оживала, слышались в ней детские голоса, женский смех, словом – возвращалась будто бы прежняя жизнь. На один воскресный день. И вновь становилось тихо.
*
В детской горел ночник, слышалось ровное сопение. Кока Вера ушла, сдала дневную вахту. Константин Петрович выпил чаю, ужинать не хотелось. Устал. За день Зоя просыпалась несколько раз, узнавала его, улыбалась слабо. Ей сделали сегодня очередные процедуры, после них она впадала в забытьё. Врачи прогнозов не давали никаких, но красноречиво отводили глаза. А он продолжал надеяться.
«Господи, ты всё видишь, ты всё знаешь, ты начало жизни и её конец, ответь мне – почему? Ты забрал у меня двух жён, оставь мне хотя бы эту! Оставь, прошу тебя! Она обыкновенная, может быть, даже грешница, но я люблю именно её и не вижу в ней изъянов. И только ей моя любовь оказалась самой нужной. Помнишь, я просил тебя взять мою жизнь и спасти деда? Ты был прав, ты всегда прав, а я слаб и снова прошу – за жену мою. Вглядись в неё – разве она не достойна жизни? Разве нет для неё завтрашнего дня и улыбок наших детей? Не бывает наказания без греха, но милость твоя безгранична. Вглядись в её глаза – в них живёт счастье. Нет у меня замены равной её жизни, нечего мне дать тебе, моя жизнь слишком ничтожна и не может быть платою, но, если надо – отдам, не раздумывая».
– Простите меня, это я, я во всём виновата! – Таечка должна уже давно уйти, но почему-то встретила Константина Петровича возле входа на больничную территорию и, размазывая тушь и помаду, дрожащими губами собирала слёзы, говорила быстро, невнятно, путалась, повторялась и плакала безутешно. Смысл сказанного угадать не удавалось.
– Зоя? Что?
– Простите меня, я нечаянно, меня уволят, ну и пусть, теперь уж всё равно… – Тая схватила его за рукав, всхлипывала, извинялась снова и снова.
– Да объясни же, в чём дело, – вспылил Константин Петрович, но ждать ответа не стал, а, оттолкнув медсестру, побежал в корпус. Сердце то останавливалось, то билось где-то в горле, мешая дышать, ноги слабели, а в голове крутился тот самый сон – про деда. И вновь волной накрыло ощущение непоправимости и вины, как тогда, в сорок втором.
Зои не было в палате. Беспорядок говорил о спешке и суматохе: простыни едва не сползли на пол, на столике лежали пустые ампулы, шприц, ватки с маленькими пятнышками крови. Константин Петрович вылетел в коридор, помчался в ординаторскую.
– Не волнуйтесь, ваша жена жива, она в реанимации. Кома.
– Кома? – удивился Константин Петрович? – Почему кома? Да объясните же толком!
– Её накажут, это халатность, поверьте, у нас хороший персонал, нелепая случайность: врач ошиблась, а сестра не проверила. Мы примем меры, обязательно.
Константин Петрович понял только про то, что жива, остальное проходило мимо сознания. Жива – это главное!
*
Зойка, Зоя, Мальчиш-Кибальчиш…
Стригся Константин Петрович в обычной парикмахерской: небольшой зал, одно кресло мужское, два женских. Он всегда приходил за сорок минут до закрытия и отдавал себя в опытные руки пожилой Вениаминовны, закрывал глаза и вслушивался в негромко что-то рассказывающий голос. Полчаса полудрёмы и вставал бодрый, будто крепко спал целую ночь.
И вдруг вместо привычной фигуры увидел в зеркале девушку, богатую формами, но поразили не формы – короткий ёжик новобранца красовался на её голове.
– Кто ж так вас? – невольно вырвалось у Константина Петровича.
– Проклятые буржуины пытали, – в тон вопросу ответила девица. – Как будем стричься?
– А вы точно умеете? И куда исчезла Вениаминовна?
– Так, товарищ, если меня сюда поставили, значит, заслужила. Не тушуйтесь, дамы будут ваши. Все, без исключения. А любезная вашему сердцу Нина Вениаминовна отбыла к внукам. Но не переживайте вы так, я умею не хуже.
Он улыбнулся и по привычке закрыл глаза. От быстрых рук шло тепло, клонило в сон, показалось, даже всхрапнул пару раз.
– Просыпайтесь, товарищ! Знакомьтесь, это вы. –Разбудил его бодрый голос.
Константин взглянул на своё отражение: действительно, стрижка получилась очень неплохая: виски выбриты высоко, а на темени волосы срезаны ровно, будто на голове лежала тонкая упругая подушка. Выглядел он теперь как киноартист.
– Между прочим, меня зовут Зоя.
– Константин.
– Костик, а пригласите меня в кафе, мороженого ужасно хочется. Не смотрите так, ну имею я право выйти в люди и погордиться своей работой, а? Между прочим, такую стрижку не всякий мастер может сделать.
Конечно, мороженым дело не ограничилось: Зоя осталась у него ночевать и просто – осталась у него. Насовсем. По крайней мере, ему очень хотелось, чтобы насовсем. Она не возражала.
– Костик, а возьми меня замуж, – первое, что он услышал наутро.
– Это надо посмотреть, что ты умеешь.
– Всё! – заявила Зоя уверенно и солгала: она, к примеру, совершенно не умела готовить на керосинке!
Обнаружилось это в первый же приезд к керченским родственникам. Зоя взялась сварить украинский борщ и едва не устроила пожар. Константин сдёрнул с неё уже подхваченное пламенем платье, долго оправдывался, показывал на обгоревший подол, расписывал в красках известные ему подобные случаи. Наверно, плохо расписывал: в следующий приезд Зоя едва не уничтожила половину села. Дело было в том же дворе, но теперь не керосинка – плита с подведённым к ней природным газом стала объектом Зоиных экспериментов.
Но, пожалуй, это и все случившиеся между ними разногласия. Они жили хорошо и прижили двух сыновей, Зоя мечтала о девочке. Константин Петрович не мог бы выделить какое-то событие без того, чтобы к нему не прицепились события предшествующие или последующие, всё казалось одинаково важным и одинаково главным.
Зоя умела устроить так, что разной степени трудности разрешались сами собой: ни разу Константину Петровичу не приходила в голову мысль об экономности брака, но и о великой любви он тоже не думал. Жить просто оказалось самым интересным занятием. До тех пор, пока не случилось несчастье: Зоя заболела. Быстро, стремительно съедала болезнь крепкое Зоино тело, слизывала привычный румянец, гасила задорный прежде огонь в глазах…
Жена уходила, а он не мог ничего противопоставить смерти. И теперь вот кома…
День сменялся ночью. Надежды прятались по углам палаты, сливались с крашеными стенами, сменялись липким страхом. На пятый день тонкая рука шевельнулась, Константин Петрович замер.
– Товарищ… вам стричься… пора…
И запела душа, и закрутились надоевшие, опостылевшие стены, и солнце просунуло жёлтый нос между белых шторок. Услышал!
Знакомый подъезд, второй этаж, коричневая, дерматином обитая дверь, руки дрожат, ключ всё никак не попадает в прорезь.
– Мама! Мама пришла!
Константин Петрович остановился растерянно: ему показалось, что детских голосов слишком много. Больше двух. Детей и оказалось больше: Галя, Димка, Эдик, Анечка, Веня и Шурик – они держались за руки и было в них общее, одно на всех выражение радости. И испуга: Зоя выглядела плоховато. Повисло неловкое молчание. Марина и Гертруда выглянули из кухни. Потянуло запахом пирогов и ещё чем-то сытным.
– Ну, что же вы, товарищи дети и граждане взрослые, – сказала Зоя, нарушив тишину, – вот так выглядел Мальчиш-Кибальчиш после разговора с проклятыми буржуинами! А вы думали, что будет легко и красиво? Сознавайтесь?
Старшие дети заулыбались, Шурик надумал было зареветь, кинулся к матери, вцепился в неё и не отпускал. Константин Петрович поддержал пошатнувшуюся жену, всё-таки она ещё слишком слаба. Он всматривался в знакомые лица: дети были похожи друг на друга. Не внешностью или фигурой, а – одинаковостью породы, той, которую когда-то высветил солнечный луч в этом же самом зеркале.
Зоя выздоровела и вернулась в свою парикмахерскую. Было потом много разного в их жизни и в жизни страны, когда трудно, когда и – невозможно. Но выжили и вырастили детей и дождались внуков. Девочку Зоя не родила, но вместо одной, не рождённой ею, появились у неё две других и с ними – два мальчика.
Они приходили к ним часто и не раз признавались Зое в том, что они тоже её дети, просто она не запомнила, когда их родила, слишком много дел, не уследила за всеми и не успела заметить, как они стали совсем взрослыми. Зоя смеялась…
***
ИДЕЯ (такая, как её прислал автор):
Женщина отчитывается за свою жизнь рождёнными ею детьми, мужчина - спасёнными жизнями.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2015
Свидетельство о публикации №215101700018
Обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2015/10/17/18