Автор: Тянитолкай
Название: Ходят кони над рекою
По-коровьи неловко выбрасывая отекшие ноги, поддерживая руками тяжелый живот, Кристя бежала по селу. Мимо пустой по летнему времени школы, магазина, еще запертого, долгого ряда разномастных домов, домиков, скособоченных избушек и крепких изб. Останавливалась, приваливалась к забору, прислушивалась к ребенку, отдыхивалась и опять бежала. На самом краю Кураевки, что было сил, застучала в массивные ворота дома под бардовой черепичной крышей:
– Папка! Папка-а-а-а!
– Ну, бля! – басануло из-за ворот
Калитка, лязгнув металлической щеколдой, тот час же отворилась. Кристина едва не упала на руки отца
– Сядь, сядь, – потянул Григорий Андреевич дочь к крыльцу.
Но она завыла в голос
– Папка-а-а-а! Тёмка, Тёмка! Ой, Тёмка-а-а-а!
– Мать! Мать! – отец оглянулся беспомощно.
Жена уже спешила с огорода, отирая на ходу руки о подол халата, на ходу же подцепила ковшом из бочки воды и протянула дочери. Зубы Кристины клацнули о жестяной край, вода плеснулась, потекла, оставляя на платье темный след.
– Тихо, тихо, – засновали материнские ладони по плечам дочки, поглаживая, успокаивая.
– Ну, что Тёмка-то? – выждав, спросил отец.
Кристина отодвинула ковш и, было, завсхлипывала:
– Па-а-а-а-а…
– Тихо! – рявкнул он. – Толком объясни: что Тёмка?
– За тувинцами погнался. Говорит, нагоню.
– Коней отбить, что ли думает?
– Не зна-ю-ю-ю, папка, карабин, карабин он взял.
– Сядь-ка, – кивнул Григорий Андреевич на крыльцо.
– Господи, Андреич! Постреляет он их! – ахнула мать
– И ты сядь. Что заявление не приняли?
Кристина мотнула головой:
– Не был он в милиции. Говорит: все равно не найдут, в прошлом же году не нашли. А нынче, ны-ы-ы-нче – трех кобыл. Звездочку с жеребенком. И…и… Габсбурга. Па-а-а-пка-а!
– Габсбурга?! – присвистнул отец.– Давно ускакал?
– Не знаю.
– Что ж ты отпустила-то?
– Не пускала. Он не в себе с вечера был. Как узнал, что опять коней угнали. Барышккова звал Димку, у них тоже коня угнали. Димка не поехал. Он всю ночь, всю ночь по дому ходил. К утру заснула, а проснулась, ни Артема, ни Карьки, и карабина, карабина нет… Па-а-ап, ну за что это нам? – всхлипнула Кристя.
– Да это не вам, это всем. Все село уже воет, – отозвалась мать, – повадились же, как хорьки в курятник. Каждый год! Огородить бы ту Туву колючей проволокой, что ж они лезут и лезут, своего скота у них нет?
– Ладно голосить! – оборвал отец причитания. – Уложи её, мало ли
Покосился на живот и шагнул в дом. Кристя вцепилась в рукав отцовской рубахи, засеменила следом:
– Папка, ты догонишь?
– Догоню! – подтолкнул ногой стул. – Не стой столбом – садись. Как чуял, Рыжуху оставил: думал косить на ней сегодня. Да какой теперь!
– Ой, папка, ты скорее, скорее, Темка же дурак, пристрелит еще кого и сядет, папа, сядет же.
– Не вой, сам знаю! – урезонил он дочь. – Кобыл каких увели?
– Лисичку, Карюху и Звездочку.
– Лисичка жеребая. – то ли спросил, то ли утвердил Григорий Андреевич.
– Да-а-а-а, – ещё сбивчиво выдохнула дочь.
– И одна с жеребёнком. Ну вот, быстро не погонят. Нагоню, через перевал одна дорога. Днём Тёмка к тувинам и не сунется, будет ждать, пока на ночь остановятся. А до ночи я уж его перехвачу. Может, и коней вернем. Ты тут не гоношись, а то рожать начнешь.
И скомандовал супруге:
– Собери рюкзак, мать. Да не клади много, так чего.
Кристина хотела сказать, что бог с ними с лошадьми, вчера повыла об этой потере, смирилась, главное Артёма остановить, хотела, но отец уже и не слушал. Деловито загромыхал в кладовке, вышел с двустволкой, и Кристя смолкла, поразившись перемене произошедшей с отцом, будто в кладовку зашел, десять лет скинул, а ружье взамен взял. Распрямился разом, что-то чужое, жесткое проступило в знакомых чертах лица. Уверенно переломил ружье, загоняя патроны. Затем ткнул его в угол на кухне, бросив дочери:
– Не трожь – заряжено!
Кристине на миг показалось, что вновь ей десять, а не двадцать семь. Хлопнула дверь. Кристинка глянула в окно: отец шагал к стайкам, держа седло и потник, в такт жестким шагам качалась переброшенная через плечо уздечка.
– Догонит, – успокоила её мать и поставила в угол к ружью собранный рюкзак. Но вновь подняла, взвесила на руке и, подумав, сунула к припасам еще банку тушенки.
Ружье и рюкзак Григорий Андреевич забрал молчком, не любил он провожаний, дочь и жена о том знали, но таки подались следом на крыльцо.
Кристина попыталась поблагодарить, но отец отмахнулся. За ворота так и не вышли, хотя очень хотелось посмотреть вслед.
***
Была у Артема Резванова смешная мечта, не по его калашному рылу, мечта. Хотелось свою породу лошадей вывести. Давно задумалось. Еще в школе попалась ему книга, невесть каким чудом попавшая в сельскую библиотеку. Называлась она скучно «Коневодство и конный спорт». Но Артем, сроду не читавший никаких книг, кроме учебников, эту прочел, прыгая через сложные слова «селекция», «экстерьер», «наследственная устойчивость», «характерная изменчивость» – уж очень хороши были иллюстрации. Лошади: широкогрудые тяжеловозы, тонконогие ахалтекинцы, белоснежные арабы с чуть вздернутым, будто щучьим профилем, серые в яблоках орловцы, рыжие гордые дончаки – не деревенские замотанные работой коняги, а сказочные чудо-кони. Из прочитанного Артем не понял ровным счетом ничего, но затвердил наизусть звучные названия пород – «орловская рысистая», «ахалтекинская», «карабаирская», «донская», «тракененская»…И как-то само собой вставало еще в ряд - «резвановская». И эта-то резвановская была и выше, и красивее, и сильнее всех прочих. Стоило глаза закрыть, и видел он табун тонконогих лошадей, золотисто-буланых, темных по хребтине и отливающих золотом на сытых боках, они гнули шеи, рыли копытом землю, косились влажными глазами. И уходили вверх по косогору, стремительные и легкие, как мечта.
Одна беда, для такой мечты сам Артем породой не вышел. Жили Резвановы весело: последний хрен без соли доедали, запивали водкой, один из тюрьмы, а другого – провожают. Весёлые люди. Вся порода в инохода. Один Темка не вышел. По всем статям – Резванов – высокий, жилистый, подвижный, но…слабоват, не было в нем резвановской лихости, умения шагнуть за край и не оглянуться. Так и рос чужим в родной семье, из под локтя кусок выглядывая.
В пятнадцать Тёмка из дома ушел, жил в заброшенном вагончике леспромхоза, исправно ходил в школу, ел то, что подбрасывали сельчане, и что удавалось добыть в огородах. Он и в армию сам себя проводил с того же вагончика. Просидел у «буржуйки» полночи, подмел полы, помыл посуду, запер холодное свое жилище и явился на сборный пункт, твердо зная – в родную деревню не вернется.
Но вернуться пришлось. В одну ночь угорели в доме отец, мать и брат с женой. Артему сообщил об этом осторожно, боясь, что у парня шок случиться. Но шока не было. Стоял и с удивлением думал, что не жаль, даже матери не жаль. Пустота. Они для него еще в пятнадцать умерли.
Но в отпуск поехал. Проститься не удалось, да и не рвался. После поминок выпросил у бабки-соседки ведро извести. Внучка в придачу досталась, напросилась помочь. Белили дом напару. Темка косился на неказистую коренастую девчонку и пытался понять, что ей за дело до него. А она, как в кукольный домик играла, мыла полы, стирала занавески, наводила уют в доме, забывшем об уюте. Тёмка молчал, Кристя без умолку трещала и заливалась колокольчиком. Приносила из дома немудрящие постряпушки, кормила. Пообещала на прощанье:
– Я тебя ждать буду.
– Жди, – пожал плечами.
Дождалась. В первую их ночь, сам не зная почему, рассказал ей Тёмка про мечту.
– Я у папки попрошу нам на свадьбу Звездочку подарить, – сказала она и торопливо добавила. – У них же три лошади. Вот одну нам отдадут.
И так это просто вышло, что Артем даже не возразил: какая свадьба? Само собой все.
Габсбурга Артем уже через пять лет после свадьбы купил. Рослый, светло-серый в яблоко орловец, хорош был необычайно. Сроду не достался бы он Артему, если б не выбраковали за какую-то каверну в легких. Скорости Габсбург не давал – на втором круге начинал сбоить, переходя с размашистой ровной рыси на неловкие подскоки. С ипподрома продали его барыге катать ребятишек на праздниках. Был Габсбург спокоен и ласков, что для спортивных лошадей не свойственно. На каком-то празднике Артем его и разглядел.
– Сто пятьдесят, – сказал барыга.
Артем не торговался. Смотрел на жеребца и задыхался не похожим ни на что счастьем, как будто ослепнув и оглохнув враз. Вернулся Темка в село, продал «жигуль», занял у кого только мог. Кристя спорить не стала. Зато тесть рвал и метал: зачем молодым это чудо? На бега коня не выставить – выбракован. Породу улучшить? Зачем? Рабочие лошади свой доход дают. Молодые за пять лет и дом поставили, и машиной обзавелись. Какой орловец? Пустая трата. На сто пятьдесят тысяч можно было пять лошадей купить, и не самых худших.
– Папка, Теме так надо! – отрезала Кристина.
Тесть махнул рукой и добавил не достающие пятнадцать тысяч. Пусть зять почудит, бывают и похуже чудачества.
Весной появился первый жеребенок от Габсбурга и Звездочки, к осени ждали еще двух и…сына. Артем так и считал: в сентябре Кристя родит, в октябре – Лисичка и Рыжая. Не очень понимая, какому приплоду он больше рад. Но и вспухавший живот Кристины, и отяжелевшая поступь молодых кобылок, и Габсбург заметно раздобревший, все это как-то прочно уверяло Артема в одной простой мысли: вот выбрались. Пришли наконец-то к чему хорошему, достатку ли, покою ли. Только теперь жизнь станет другой. В этом Артем был уверен. Он даже ходить стал иначе: степенней что ли. И о мечте вдруг стал поговаривать вслух, не боясь, что вот сейчас рассмеются и скажут: «Ушлепок Резвановский, какую породу ты вывести надумал?» А если бы и сказали так, он бы нашел что ответить.
Тихое и ясное катилось лето.
В этой тишине позабылось, что в прошлом году угнали с ночного кобылку и молодого жеребчика. Угнали и концы в воду. Милиция и не скрывала, что кражи скота – редко раскрывают. Походил Артем, пооббивал пороги и забыл. Словно дань заплатил за это вот спокойное лето. Он даже не поверил сразу в беду, когда не нашел на луговине у реки косяк из пяти кобыл и Габсбурга. Часа четыре искал их по соседним логам. Гнал прочь жуткие мысли, но гони не гони. Снаряды на самом-то деле частенько в одну воронку бьют. Спустился к луговине и тут на влажной земле, щедро истоптанной копытами, нашел сброшенные путы и тяжелое ботало с шеи жеребца.
Позже на рыжем глинистом склоне у самой тайги очень четко увидел следы и понял, то, что самому давно было ясно:
– Тувинцы.
***
Амдыкай позволил остановиться на ночлег, только когда впереди встали белые горбы Куштулака – теперь один перегон и родная земля примет их с доброй добычей. Свистит коротко, и привычные слушаться без слов Балчы и Чашпай заворачивают косяк, спрыгивая с седел, на ходу доставая путы. Алдын-оол – замешкался, Амдыкай хмурится и мальчишка резво рвется помогать старшим. Отец повзоляет себе улыбнуться. Еще в возраст мужчины не вошел Алдын, а уже есть в нем и сила и ловкость.
Кони прядают ушами, пугливо косятся на чужаков. Но что конь? Он, как слабый человек, чувствует крепкую руку и успокаивается. Сегодня взяли богатую добычу – Яндай даст хорошую цену. К Шагаа Амдыкай купит новую машину. Большую, для больших людей.
– Ош, ош, – треплет он по холке своего коня.
Забросил повод на седло. Буланый не уйдет, как собака Буланый, следом ходит.
Кобыл на мясо, за тридцать тысяч возьмут, а белого жеребца на мясо нельзя. Пустит в табун. Будут хорошие жеребята. Он гладит стреноженного орловца и бормочет:
– Ош, ош Белек.
Конь испуга не выказывает.
Ну значит быть ему Белеком – подарком, хорошее имя.
– Рысак, ачай? – спрашивает Алдын.
Амдыкай кивает.
– Белек его зови. Этого не продам.
– Искать не будут?
В голосе сына – страх. Не хорошо…
– Русские никогда не ищут, скажи Балчы пусть прирежет жеребенка, дулген эът будем готовить.
Сын смотрит на буланого стригунка, жмущегося к боку матери и вздыхает.
Амдыкай дергает губами. Жалость – не дело для мужчины.
– На, – вкладывает в руку сына нож, – сам зарежь.
Мальчишка отшатнулся, но нож взял, шагнул к кобылам
– Не тут, дурак. Уведи. – останавливает отец
Кони дуреют от крови. Да какая скотина от неё не дуреет? Только мужчина становиться сильнее.
Балчы уже развел костер и натянул брезент, Чашпай кинул лапник. Амдыкай опустился на упругие пихтовые ветви.
– Иди, к Алдыну, скажи, чтоб собрал кровь.
Чашпай вытаскивает из рюкзака алюминиевую миску и ковыляет, прихрамывая за Алдыном, тянущим на аркане упрямого стригунка. Старый становиться Чашпай, пора искать помощника помоложе. Балчы вешает над огнем котелок, садится на корточки, пошевеливая дрова.
Амдыкай закрывает глаза. Балчы силен и ловок, но опасен, как раненный медведь. Они родные братья. Но Балчы только и ждет, чтоб воткнуть в спину нож. Яндай говорил, Балчы предлагал ему пригнать коней в обход его, Амдыкая. А весной продал Кузьме и Баиру угнанный скот. И не отдал долю. Вот бы стать на место Яндая, что б только сбывать мясо, не гонять коней. Тогда он отдал бы Балчы все, что по левой стороне двугорбого Куштулака. А сына бы отправил учиться в Москву. Вернется назад, станет большим человеком. Сыновья должны жить лучше отцов, зачем Алдыну угонять коней?
За темнеющей стеной сосен коротко вскрикивает жеребенок…
– Чахсе…чахсе… – одобряет Амдыкай. Не долго мучил, умеет держать нож его сын.
***
Домой ночевать Кристина так и не пришла, осталась у матери – пустота пугала. Странно это было. Сколько раз случалось ночевать одной и ничего, а тут испугалась. Еще и спина, как нарочно, разболелась. Управилась с хозяйством. Посидела в кухне, не включая свет. Прислушалась к мертвой тишине и пошла к матери.
Анна Григорьевна ждала дочку на крыльце, примостив у ног таз с крупной клубникой
– Я что думаю, доня, может, как-то хоть вон Генку-участкового расспросить? – едва Кристина открыла тяжелые ворота, спросила она.
– О чем?
– Ну, сколько уж терпеть можно-то? Что ни лето, то скот угоняют.
– Ма, что он тебе скажет-то? – Кристина машинально ухватила спелую ягоду и отправила в рот. – Если б могли менты, что-то сделать, уже бы сделали. Я вот думаю, если папка уже Темку догнал, может, и вернуться к утру.
– Вернутся, – успокоила мать. – Ты, не бойся, Генка не чужой нам, он и не скажет, как-то бы расспросить…
Кристя глянула на мать и вдруг поняла, что волнует её сейчас не угнанный скот. Совсем нет.
– Думаешь, если что, то… посадят?
– Из головы выкинь. Вон ешь ягоду, нарочно тебе собрала. Витамины. Отец удержит твоего. А так на всякий случай.
– У Темки карабин зарегистрирован. И у папки – нет. А мент – все равно мент. – пожала плечами Кристина.
Мать вздохнула:
– Так-то оно так. А вроде и не виноваты мужики. За свое же. Не за чужое.
– За свое, – согласилась Кристина, – а все равно лучше молчать.
– Ничего я, доня, не понимаю. Что за жизнь такая пошла. Раньше в мыслях не было, что могут корову украсть или коня. Ну, в дом залезть могли, в огород. Но скот-то не трогали. Оголодали так все что ли? И дела никому до нас нет. А вступись – ты же и крайний, выходит, терпи, молчи, ходи с оглядочкой. А я ведь вам говорила после свадьбы, езжайте в город, езжайте. Мы всю жизнь в дерме по локоть, и вы туда же. Так раньше деревня хоть жила. Мы-то свое ухватили. Что вот не поехали? Людьми бы жили.
– А сейчас кем живем? – Кристина потерла поясницу.
– Кем, кем, да никем. С какого бока ни посмотри – никем. Пластаетесь, пластаетесь, а толка-то? Еще рожаете вон. Я бы, доведись мне сейчас, и рожать бы не решилась.
– И меня бы не было, – усмехнулась Кристинка и сморщилась – поясницу будто обдало жаром.
Мать растеряно посмотрела на дочь.
– А правда, не было бы…
Беспощадная боль вдруг накатила зло.
– Ма-а-а, – жалобно всхлипнула Кристинка, – спину заломило…Ма-а-а.
– О, господи! – ахнула Анна Григорьевна – Ты что? Ты что рано ж еще. В дом, в дом пошли. Наломалась за день, может?
Кристина поднялась и выдохнула:
– Отпустило вроде.
– Отпустило? – Григорьевна подхватила дочку под локоть. – Схватило-отпустило…Ты вот что, ложись иди на диван. Я за фельдшером сбегаю.
– Мама, если что, если что…Темке скажи, там все для ребенка в стенке лежит. На верхней полке… Ой, мама-а-а-а. Тёмке…скажи…Рано-то как, мама-а-а-а.
«Какому Тёмке, господи» – подумала Анна Григорьевна и испугалась.
– Скажу, скажу, – зачастила она, – вот приедут и скажу.
***
Темка ехал даже не по следам – до перевала одна тропа. Не собьешься. Карька топатил ровной рысью, переходя на шаг лишь, когда тропа становилась узкой, и тогда Темка думал, как же гнали тувинцы сквозь эти дебри косяк из пяти кобыл. Мучительно вглядывался в сереющие сумерки, вслушиваясь – ни ржания, ни храпа. У конокрадов была фора – целая ночь. И опять торопил Карьку. Но едва спустился в Березовый лог, на десяток километров потянулись вырубки. Деловой лес выбрали, оставив после себя хлысты, завалы сучьев, да стоптанный тракторами тонкомер. Тёмка спешился, и повел коня в поводу, боясь, что тот переломает ноги.
Солнце неумолимо клонилось к западу, и отсюда выглядело, как оранжевый апельсин на колючках гигантского ежа. Острые пики елей пробили жесткую кожуру и красный, густой сок потек на сопки, небо отяжелело, утратив высоту и прозрачность, и вслед за солнцем легло на колючки. Остановиться все равно придется. Вопрос только: где? Темка уже не спешил, брел через искореженную тайгу. Ища места для ночлега.
Лесовозная дорога манила спуститься вниз, к реке, на нижний склад. Там наверняка нашелся бы вагончик лесорубов, и нары, и запас еды. Но тувинцы, вряд ли погнали лошадей к берегу. Нет, они шли к перевалу, что б уже не опасаясь, по своей земле, выйти к дороге. Их никто не тронет в Туве, там они хозяева. Это для русских и хакасов мрачная и темная Тува оставалась все эти годы чем-то вроде осиного гнезда, которое страшно было разрушить. Да и разрушить никто бы не дал. Хрупкий мир в Сибири держался на видимом мире в горячей Туве, никто не трогал её особо, уже потому, что никто не хотел получить вторую Чечню в Сибири, на самой границе с Монголией. Республика жила сама по себе, невидимая никому, по своим законам. Каждое лето пограничные деревни страдали от конокрадов. Словно подхваченные диким ветром за перевалами исчезали косяки лошадей и коров. Будто в черную яму проваливались. Их не искали, радуясь тому, что этот промысел у соседей сезонный. А иногда оттуда долетали слухи об убитых русских, иногда приезжали и сами русские целыми семьями, их было много, но республика вновь оставалась невидимой. Страной дорогих джипов и нищих юрт. С ней громко дружили, и её тихо, но люто ненавидели. Как ненавидел сейчас Темка.
Понимал ли он, что муравью никогда не справиться с осиным гнездом, да и с осами, пожалуй, не совладать. Понимал. Но вверх по густому соку истекающего последним светом солнца уходил в небо золотисто-буланый табун не выведенной им породы. А в тайге под чужими окриками, подвластные чужим рукам шли его кони. И Темка волок уже упирающегося Карьку дальше и дальше в вечереющую опасную тайгу.
Остановился, когда миновали вырубки, у родника, спутал Карьку. Отер ладонью едкий пот с крупа и шеи. Запалил костер. Наломал лапника. И только после дал напиться коню, и сам вволю напился студеной до ломоты в зубах водой. Хотелось есть, но еще сильнее спать. Он вытащил из рюкзака хлеба, посолил и протянул лошади. Та взяла теплыми губами и благодарно фыркнула
– Отдыхай, – пробормотал.
Проверил надежность пут. И вытянулся на лапнике у костра.
Он и не слышал, как отозвался коротким ржанием его Карька. Как к костру вышел человек, введя в поводу рыжего коня. И долго стоял над спящим Артемом, ворча под нос:
– От же, таежник, бля, кто ж навес на ветру ставит?
И как бесшумно перетянул он брезентовый полог. Пристроил он на огонь котелок, И вскоре над поляной поплыл густой запах варева.
***
Алдын-оол отворачивается, чтоб не видеть, как бьется, умирая, на земле буланый жеребенок. Как суетится рядом Чашпай, пристраивая миску под кровь.
– Эй, парень, – успокаивает Чашпай, – научишься еще убивать. Коня трудно резать. Он в сердце смотрит. Привыкнешь. Я в первый раз блевал и ползал на коленках, как собака.
Смеется Чашпай, и руки его в крови.
Алдын не хочет говорить. Он сын хозяина, он может не говорить. И Алдын молчит.
– Дай твой нож, парень.
Алдын протягивает свой охотничий нож. Хороший, дорогой, добротной стали с рукоятью из желтой кости мамонта. Чашпай мочит его в миске с кровью. И щедро почерпнув горячую густую жидкость мажет руки и одежду Алдына. Парень сцепил зубы, чувствуя, как подкатывает к горлу липкий ком.
– Я не скажу отцу, – успокаивает Чашпай.
Алдыну хочется плакать и еще домой, к доброй матери Чечек и маленьким братьям. Еще три дня назад, как он радовался, что отец взял его на дело, хвастал братьям, что у него будут свои деньги. Но теперь у ног лежит мертвый жеребенок. И Алдыну страшно. Так страшно, что хочется, закрыв глаза, бежать прочь.
Но бежать некуда.
И Алдын смотрит, как сноровисто снимает шкуру с жеребенка Чашпай. Ничего он привыкнет, привыкнет. Все привыкают.
– Отнеси кровь, остынет, – подает Чашпай миску.
Но сперва сам припадает к алюминиевому краю и жадно делает глоток.
Алдын знает, что так нельзя, что первый должен пить отец, но ему все равно.
Солнце почти скрылось, густая, как кровь, льется на землю ночь.
– Ты, вымазался, как чушка, – хохочет дядя Балчы.
– Це, це, це, кровью нельзя вымазаться. Пей сынок., – осаживает отец дядю и протягивает Алдыну миску с кровью.
Дядя хмурится, он всегда был вторым после Амдыкая. Но Алдын делает глоток, чувствуя сладковатый и вместе с тем, какой-то железистый вкус свежей крови.
Балчы хмуриться. На землю льется ночь. Чашпай опускает в котел куски свежего мяса.
Какая душная нынче ночь.
***
– Выспался? – Андрей Ильич хмыкнул. – Ешь, вставай, мститель.
Артем втянул запах и сглотнул слюну.
– Батя, ты как тут?
– Как-как, как накакашь, так и смякашь. Дочь с утра на уши поставила. Догони, Артем за тувинцами погнался.
– Я домой не вернусь.
– Обсудим, – усмехнулся Ильич. – Карабин-то так и тащил в рюкзаке не заряженным?
– Ну…
– Баранки гну. Таёжник, етиху мать. Костер на горе запалил, жратвы не взял, или что думал, тувинцы найдут – угостят.
– Ничего я не думал, – Артем зачерпнул кружкой горячий чай и отхлебнул.
Ночь отступала. По распадкам уже щедро разлили туман. И утренняя свежесть пробиралась за пазуху.
– Не думал, – согласился Андрей Ильич – Конокрады наши, в распадке ниже остановились, сейчас дрыхнут. Ночью был. Смелые тоже, вроде тебя, костер жгли, мясо варили. Водку пили. Это хорошо, что ты гору не перевалил, а то б как раз бы к ихнему шалашу.
– Ты что ж к ним близко подходил?
– Зачем? С горы глянул. Спят сейчас, если ты жевать быстрее будешь, можем и нагнать. Четверо их. У костра было трое. Кони у ручья стоят. Я было хотел увести, да сторожат, суки, один при них. Сейчас можно попытаться. Свежины нажрались, водкой запили, крепко должны спать
– Какой свежины?
– Стригунка прирезали. Что он им, только назад тянет, да под ногами путается.
– Суки-и-и-и-и, – простонал Темка. – Всех бы их там у костерка и уложить.
– Уложи, – согласился тесть, – баба вот-вот родит, а ты уложи. Выйдешь, сыну, как раз лет пятнадцать будет.
– Тайга скроет.
– Скрыла , если б ты втихую ушел, и по соседям не бегал. А так все село знает, чьих коней угнали, и уж Бырышков пропоет, как ты его в поход звал. Еще и карабин взял с собой зарегистрированный. Тайга дуракам не помогает. Поел? Пошли, попробуем хоть жеребца отбить.
– Коней тут, что ли оставим?
– Тут, почуют лошади, ржать будут. Увести попробуем хоть Габсбурга твоего.
***
Чашпек спит, отец спит, дядя Балчы спит. Алдын один не спит. Посидел у костра, спустился к реке, долго гладил, вздрагивающего жеребца, белого, как наползающий утренний туман.
– Белек, Белек, чахсы, чахсы… – приговаривал. Голос звучал в тишине гулко. Будто в бочку. Или так казалось.
Попробовал растолкать Чашпека, но тот лишь сонно заворчал и опять свернулся, как старый пес.
Присел у сосны, прислонился, закрыл глаза, не было сна. Кони похрапывали, монотонно шумел лес, надрывно на одной ноте кричала какая-то птица. Опять дошел до костра. Отсыпал в карман талгану – жаренного молотого зерна, и вернулся к Белеку. Жеребец тоже не спал. Алдын протянул на ладони талган, конь задергал чуткими ноздрями, но лакомство не взял. «Это потому что от меня кровью пахнет, надо руки отмыть».
По тропке до ручья – десять шагов. Алдын только три сделать успел, откуда взялся этот русский? Он не понял, понял, что чужак, здоровый, рослый. В упор на Алдына черный глаз карабина.
Алдын застыл, русский застыл.
***
Крались за своим, как за чужим. Боясь, что хрустнет ветка, или поднимет крик неугомонная кедровка.
У затухающего костра – спят двое. Блики огня по лицам. Ненависть душит. Отклонил мешающую ветку. Приклад упер в плечо, ощущая ладную тяжесть карабина. Двое, как на ладони – в круге огня…
– Тс-с-с-с-с! – тесть пригнул дуло.
– Двое тут, а двое где? – даже не шепнул, так губами шевельнул. – К коням иди.
И опять мягко ставя неуклюжие ноги, стараясь не шуметь, за своим, как за чужим. Кони у ручья, его кони. Темка каждую шерстинку знает. Огня не надо, назовет: какая Звездочка, какая Лисичка. А уж Габсбург…
Габсбург…Широкогрудый, рослый, светло-серый…Сухая голова на гордой шее. У правой передней бабки – шрам. На крупе тавро – две волны…
Нога зацепилась за что-то, запутался, показалось – покрывало. Глянул – шкура. Буланая с курчавым еще жеребячьи пушком.
– Тварии-и-и-и! – взвыл. – Убью-ю-ю-ю.
И не скрываясь, шагнул вперед.
Откуда взялся этот тувинец? Артем не понял. Вскинул машинально карабин. И разглядел – пацан. Совсем пацан, лет четырнадцати может. И в неверном утреннем свете увидел, как исказилось мальчишеское лицо. Палец скользнул по спусковому крючку. Мальчишка, как окаменел, стоял глаза в глаза, не побежал, не закричал. Будто пули ждал. Артем растерялся. Как выпустили из него всю ненависть. Перехватил карабин за дуло, долбануть по башке прикладом и…
Мальчишка вдруг заорал. Дико заорал.
Вот тогда страшно, рокочуще грохнуло разом из двух стволов. Артем не понял ничего, просто что-то толкнуло в грудь, и рвануло дикой режущей болью. Он еще видел, как спешит, на ходу перезаряжая ружье второй тувинец. И больше уже ничего не видел.
Алдын смотрел, как оседает русский, как сквозь прижатые пальцы выступает кровь и будто окамнел
– Маёнаар! Маёнаар! – закричал Чашпек (Беги! Беги)
И тут же грянул второй выстрел. Чашпек застыл некрасиво открыв рот. Сделал два шага, будто хотел подойти к Алдыну, но не дошел, ткнулся лицом в траву.
И Алдын повернулся, ему казалось, что быстро повернулся, но тот час же жесткая рука ухватила за горло. И еще увидел, как бегут к ручью дядя и отец.
– Стоять суки – раздалось над ухом.
Чужой локоть задрал голову. Алдын почувствовал – в кожу болезненно уперлось железо.
Отчего-то вспомнилось, вот так же задрал жеребенку голову Чашпай, прежде чем полоснуть по беззащитной шее ножом. Даже не вспомнилось, а увиделось. Хотя ничего кроме неба, сереющего среди вершин сосен, Алдын видеть не мог
– Ружья, бросить, – закричал русский
Наверное, отец или дядя послушались не сразу. Лезвие прижалось сильнее. Алдан вскрикнул и почувствовал, как по шее потекла тонкой струйкой кровь. «Я умру» - мелькнуло страшное.
– Брось! Брось! – закричал отец дико.
– Разряди, – скомандовал русский.
Алдын слыша, как разряжали ружья.
– Свяжи его.
– Чем? – спросил отец
В серое оконце неба меж верхушками вползло облако. Алдан, подтянулся на носочки, убирая голову от жестокого металла. Но лезвие двинулось следом
Русский промолчал.
– Послушай, я отдам тебе твоих коней. – заговорил отец. – Отпусти сына. Я отдам тебе и наших коней, и деньги. У меня есть деньги.
Никогда Алдан не слышал, чтоб так дрожал у отца голос.
– Заткнись. Седлай жеребца.
Видимо, отец ушел за седлом. Потому что железо перестало вжиматься в горло. И Алдын вздохнул. И сумел увидеть поляну, и как почти бежит отец, заседлывать Белека, старый и суетливый. Как прикладывает потник, седло, оглядываясь на русского и повторяя, повторяя:
– Я отдам тебе все, бери моего Буланого, ружья бери…
И едва затянул подпругу, жесткий локоть тут же вновь задрал голову, а лезвие беспощадно ткнулось в горло.
– Подними его и привяжи к седлу.
«Этот убитый, его сын» - подумал Алдын. И опять увидел, как бился на земле буланый жеребенок… «Он и меня убьет».
По щекам сами собой потекли слезы. Алдан не стыдился их, ничего не стыдился. Он только боялся шевельнуться или зашуметь, он боялся, что нож войдет в горло слишком рано. И он не увидит, закрыло ли облако небесное оконце.
– Ты так не довезешь его, – заговорил отец, – я сделаю носилки, мы привяжем их к спинам лошадей. И езжай, езжай. Я большой человек. Я скажу, что б не трогали твоих лошадей. Я сделаю носилки.
Он еще что-то твердил то громко, то стихая, переходя на шепот…
– Тихо, – вдруг рявкнул над ухом русский.
И все стихло, даже тайга, стихла. Только стон…Жив? Этот русский, молодой русский, что целился в Алдана жив? О! Мать Ымай! Пусть он живет! Тогда русскому не за что будет убивать Алдана.
– Жив! Жив, – радостно подтвердил отец. – Я сделаю носилки. Я возил так раненных. Отпусти сына. Он жив…жив…
***
Григорий Андреевич толкнул коленкой мальчишкой, безжизненно повисшего на шее коня.
– Жив, варнак?
Мальчишка не отозвался. А что ему станет. Оглянулся на бледного Тёмку. На губах у зятя выступала пузырящаяся кровавая пена.
Подумал «Крови на нем нет. Вся кровь на мне…Вот как значит убивают».
И еще удивился пустоте и обреченности внутри. Он не мог не выстрелить. Не мог. Тёмка и не видел этого тувинца. Машинально… да , как на охоте. Но он обещал дочке вернуть мужа.
В ста метрах от носилок, закрепленных меж двух лошадей, плелся старый тувинец. Шел, уставясь на белого коня, не сводя глаз. Запинался, поднимался и шел опять. Надо было бы и его связать. Но зачем? Теперь не кинется. Такова природа всех воров и убийц…Силен пока с оружием. А оружие тувинцев навьючено на Звездочку… Нет, не кинется, пусть плетется. У лагеря отпустит мальчишку.
Еще отчего-то подумал о недостроенной бане. «Надо Кристе сказать, чтоб мать не бросала»
***
Мальчишка встал на ноги и удивленно оглянулся вокруг. Солнце щедро выхватило поляну, в знойно жарких цветах, и сколько можно было видеть вокруг – горы вздымали горбы, белые горбы.
– Иди к отцу, – подтолкнул русский.
«Я не Алдан. Я жеребенок. Меня поэтому отпускают! Да, я жеребенок» – он понял это только сейчас, так ясно и так просто. И все, что было вокруг – это его приволье. Мальчишка вскинул голову и засмеялся. А потом заржал звонко, радостно, вскинул упругие ноги. Он буланый жеребенок. И так легко было сейчас лететь по поляне. И почему с таким страхом смотрит на него старик?
Алдан тряхнул головой и топнул ногой.
– Я жеребенок! – сказал он старику, который был когда-то его отцом. – Меня не зарезал Чашпай! Я живой! Живой-й-й-й! И-и-и-и-и-и-и!
И побежал, вскидывая острые колени, встряхивая головой, косясь и раздувая ноздри.
Амдыкай замер. И все смотрел, как бежит с бессмысленно-счастливым лицом его сын. И не было ничего страшнее в жизни, чем этот безумно-радостный мальчик. Амдыкай закрыл лицо руками и завыл, страшно, по-волчьи. Сидел и выл, качаясь из стороны в сторону.
Золотой мальчик Алдан-оол мчался по поляне, вскидывая ноги. Буланый жеребенок какой-то особой, самой сказочной породы. Жеребенок, еще никому не сделавший в жизни зла.
***
Зять уже не стонал. Черная кровь спеклась у губ, тонкая дорожка пролегла за ворот, к выпирающим ключицам. Он еще дышал, судорожно и редко. И тогда в горле что-то клекотало и свистело. Но Григорий Андреевич вез дочке её мужа. Может и выживет? Должен выжить. И крови на нем нет. Пусть живут. Молодые должны жить лучше стариков. Иначе, зачем эта жизнь нужна?
***
ИДЕЯ (такая, как её прислал автор):
Послесловие: На самом деле, здесь масса мыслей, как-то параллельно идут и мысли об ответственности перед семьей, и о том, что ни одна лошадиная сила не стоит человеческой жизни. Но главная мысль, о чем хотелось сказать изначально, что государство должно защищать своих граждан, иначе граждане сами возьмутся за оружие. И естественный ход вещей будет нарушен.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2015
Свидетельство о публикации №215100700008
Обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2015/10/07/8