ЛАБИРИНТЫ СУДЬБЫ
Исповедь наркомана
Часть 1
1
Поезд отправился совсем незаметно. Глеб Михайлович сперва не ощутил, а увидел это в вагонном окне: посылающие последнее прощальное приветствие провожающие; уже зажженные фонари (смеркалось); перрон с его суетливым и шумным многолюдьем – медленно и плавно начали отодвигаться, постепенно убыстряя свой бег назад, и только затем стал слышен неравномерный и безмятежный, пока еще, перестук колес. Закончились суматошные и маетные московские хлопоты, и впереди, уже завтра, его с нетерпением ожидало родимое обиталище, по которому, хоть и за недолгое время, но, все же, он успел истосковаться. «Где ни хорошо, а дома лучше», – с мечтательной улыбкой выплыла из памяти давно знакомая присказка. А эту ночь доводилось провести в дороге, и, судя по всему, путешествовать предстояло одному, так как, увы, не было желающих быть его сподвижником по бессоннице, а жаль: он любил общение.
Темнело. В купе уже включили верхний свет. Едва только Глеб Михайлович успел распаковаться и разостлать постель, как дверь в купе решительно отворилась. В дверях стоял еще молодой, лет тридцати мужчина: невысокий, сухощавый, крепкого сложения с широким, открытым лицом. Окинув быстрым взглядом своего будущего попутчика и все купе, он уверенно вошел, широко, по-свойски, улыбнулся и, кладя на верхнюю полку спортивную сумку (других вещей у него не было), шумно перевел дух и грубовато-компанейски спросил у Глеба Михайловича:
- Фух-х! Чуть не опоздал…. Батя! Перетерпишь меня до утра, как попутчика?
Его фамильярность не удивляла. В своей жизни Глеб Михайлович встречал много таких людей. Как правило – это веселые, общительные люди, «без комплексов», не робеющие в любой компании, решительные и не теряющиеся в различных обстоятельствах. В Украине не принято обращаться к старшим на «ты», иногда даже дети своим родителям говорят уважительное «Вы», а здесь возрастная разница у невольных спутников была существенная. Но старший из этих двоих не раз за свою жизнь и подолгу живал в Средней Азии, в Татарстане и в различных местах России, где такое обращение к старшим, обычное явление, поэтому не воспринял это как нескромное панибратство. К тому же предстояло как-то общаться с парнем, до сна было еще немало времени, и уж лучше говорить ему сближающее «ты», чем разобщающее «вы». Поэтому он с легкостью принял его форму общения:
- А почему бы и нет? Ты, ведь, не буянистый, надеюсь?
- Не-а! Раньше, было дело. А теперь – кранты: в завязке.
- Что же на тебя так повлияло, что ты перевоспитался? – улыбаясь, спросил Глеб Михалыч парня.
- Да, …было всякое, – неохотно ответил он. – Судьба малость покорежила, потерла меня.
Он, как-то сник, сел к окну, лицо слегка посмурнело, взгляд затуманился. В окне не совсем отчетливо, раздваиваясь, отражалось посерьезневшее его лицо, медленно проплывали высокие дома, ярко освещенные улицы, – они еще не выехали из пределов города, не пересекли кольцевую дорогу, по которой проходит граница Москвы. Парня, видимо, что-то тяготило, и такой, казалось бы, безобидный вопрос, оказался бестактным. Глебу Михайловичу стало немного неловко, и чтобы сменить тему разговора и отвлечь будущего собеседника от тревожащих его дум, он предложил:
- Послушай, у меня есть в термосе горячий растворимый кофе, но, я надеюсь, ты не великий гурман,… хлебнешь?
Молодой человек оживился и опять широко улыбнулся:
- Заманчивое предложение, не стану огорчать тебя, батя, своим отказом. Не пора ли нам познакомиться поближе? – Он протянул руку:
- Андрей! Можно просто Лось.
- Тебя жена бросила? – улыбнулся его спутник.
- Почему бросила? Я не женат. Таких, как я не кидают, наоборот, сохнут по нам, – отшутился он с подмесью балагурной самоуверенности, не поняв юмора.
Глеб Михайлович отрекомендовался и спросил:
- Если ты не женат, тогда, в чем же твое сходство с сохатым?
Он с удовольствием рассмеялся, поняв намек. Глебу Михайловичу понравилось, что Андрей понимает и, судя по реакции, любит смешинку.
- Это у меня фамилия такая, Лосой, – делая ударение на втором «о», произнес Андрей, – но, сколько помню себя и в «бурсе», и в армии, и кореша всегда, прозывали меня Лосем и я стерпелся с этой «кликухой». Она мне, даже, как-то по душе. Благородная, гордая и мощная животина.
Он поднялся и предложил:
- Мотнусь ка я к проводнице за стаканами, – вероятно, умышленно поставив ударение в «стаканах» на третьем «а».
Они с удовольствием отхлебывали короткими глоточками обжигающий кофе и, изредка, изучающе поглядывая друг на друга, смотрели в окно. Поезд уже оставил позади «Текстильщики», «Царицынские пруды», кольцевую дорогу, где до этого поневоле тащился медленно и, выбравшись из городской тесноты на бескрайние приволья страны, начал набирать свою действительную крейсерскую скорость. Промелькнула короткая Битцевская платформа с ярко горящими фонарями, на несколько мгновений высветив лицо задумавшегося Андрея скользящим, убегающим светом, и поезд резко занырился в иссиня-черную, густую тьму. Верхний, приглушенный свет мягко и уютно освещал купе, непроизвольно приглашая к размышлениям или задушевной беседе.
- Далеко едешь? – чтобы нарушить неловкую паузу, и расшевелить смолкнувшего парня, спросил Глеб Михайлович.
- Михалыч, – ответил молодой человек, – ты задал вопрос простой и сложный одновременно. Можно «без базара», ответить одним словом, а можно более широко и, даже очень. Как предпочитаешь?
- Зачем же, одним словом? – удивился Михалыч. – Оно мало что поведает. Согласись, второе много лучше. Дорога дальняя, продолжительная и по времени, и по расстоянию. Я думаю, нас обоих его величество случай настоятельно приглашает уютненько, по-доброму посидеть, по-семейному пообщаться. И не доведется специально подыскивать разные темы, чтобы не молчать. «Чем больше ни о чем, тем откровеннее беседа». – Так что ли? Не о природе же и погоде, в самом деле, гутарить?
- Но это, чуть ли не вся моя сознательная жизнь! – воскликнул Лось.
- Вот и прекрасно, – удовлетворенно заметил его попутчик. – Это даже к лучшему. Мы же с тобой не торопимся. Полезно и интересно проведем время. Я умею и люблю слушать, а ты выскажешь накопившееся: ежели тяжко на душе, облегчишь ее, если празднично – порадуемся вместе. Как в пословице: «Одно горе на двоих – полгоря, одна радость на двоих – две радости». Но, судя по всему, тебя действительно, как ты говоришь, судьба покорежила и, нужна какая-то «отдушина», чтобы сбросить негатив. Так и быть, я согласен быть ею. Моя судьба, тоже, не всегда ласковой ладошкой утюженная, всяко бывало. Думаю, смогу понять тебя. Так что давай, дерзай.
- Ты знаешь, Михалыч, я не помню своего отца, но всегда, когда о нем думал, я представлял его таким же участливым, вроде тебя. Ты как-то сразу умеешь расположить к себе. Редко встречаешь людей, которые с первых слов так притягивают к себе.
- Спасибо, Андрюха, на добром слове.
- Вот, вот, у тебя все это выходит по-доброму, по-отцовски. Меня только очень близкие так называли. С тобой, действительно, самому хочется поделиться прошлым.
Михалыч где-то читал, и с тем был согласен, что быть хорошим слушателем – это открытый путь к сердцу человека. А Андрей явно нуждался в том, чтобы его выслушали. То ли интонации, то ли седая и внушительная внешность, Михалыч сам не знал, что Андрея в нем притягивало. Наверное, искренность. Он действительно хотел быть полезным ему. К тому же, в поезде, особенно в дальней поездке, освобожденная от условностей и рамок, довольно откровенно и свободно льется задушевная беседа с сердечным и внимательным попутчиком, даже на самые сокровенные темы. Возможно, сказывается извечное и затаенное даже для себя самого, заветное желание перед кем-нибудь раскрыть свою душу; освободиться от нагромождений и торосов, теснящих и крепко давящих, словно в тисках, сердце; выговориться перед себе подобным, коего, возможно, никогда больше не увидишь, а потому не будет каких-либо последствий: ни хороших, ни плохих – никаких. Вероятно, это сродни исповеди. А в исповеди значимее, чтобы твое слово было произнесено, а не услышано или понято. Конечно, если исповедующийся стремится облегчить свою душу.
Стремление Андрея излить кому-нибудь наболевшее, было понятно. Ему нужны были свободные уши, владетель коих был бы освобожден от пошлого житейского цинизма и умел бы сочувственно воспринимать боль другого; сердце, которого готово было бы сопереживать.
Лось долго сидел, отрешенно глядя в черноту ночи, видимо перебирая в памяти свою жизнь, и соображая с чего начать. Спутник его не торопил.
- Михалыч, дозволь задать тебе вопрос в торец,… как говорится, – в упор, но только откровенно. Лады? – поинтересовался он.
- Дозволяю.
- Как ты относишься к мистике, к потусторонней жизни?
Вопрос, действительно, оказался, как выразился Андрей, «в торец». Михалыч вовсе не ожидал такого начала, но ему было понятно, почему прозвучал именно такой вопрос. От его ответа будет зависеть построение сюжетной линии повествования Андрея. Человек с рассудочным отношением к действительности иначе воспримет рассказ, если в нем будут попадаться некоторые моменты, ну, скажем так, таинственные, труднообъяснимые для материалиста. Для подобного «фомы» мистические, духовные объяснения каких-то происшествий звучали бы странными, и соответственно отношение к рассказу и рассказчику было бы иное. Поэтому требовалось выяснить точку зрения своего визави. Михалычу это было знакомо: он сам, порой, оказывался в подобном положении с различными собеседниками.
- Вопрос действительно довольно неожиданный, – ответил он. – К таким понятиям я отношусь, вообще-то, с пониманием, хотя и являюсь выходцем из нашего общего материалистического советского прошлого. Я верующий человек. Для меня это нормальная тема. О жизни после смерти, даже наука начинает уже говорить, хотя пока и робко. За последнее время, я знаю, на эту дискуссионную тему появилось много документальных фильмов и различной литературы.
2
- Даже и не знаю с чего начать. – Андрей задумчиво смотрел на свое отражение в окне. – Судьбина зачем-то люто отнеслась ко мне с самого малолетства. Чем я провинился перед ней? Правда, я это взял в толк гораздо позже. Вся прошедшая моя житуха, в натуре, была какая-то лихая. В разных смыслах. Раньше я считал себя крутым и смелым – ухарским, одним словом. Только сейчас, совсем недавно понял, что, по сути, жизнь была лихой в обратном смысле. От слова «лихо», – сплошные напасти. После переоценки ценностей, конкретно, все мое минувшее проступает уж очень противоречивым. – Он отхлебнул из стакана глоточек кофе и задумался.
* * *
Былое, погрузившееся в память прошлое – это дали несказанные. И если говорить о каком-то конкретно народе, а тем более человечестве, в целом, то это, вообще, временная дальность невообразимая, теряющаяся в веках и эпохах беспредельных. Но, если говорить исключительно о детях Адама, о нашем бытии, совсем недавно отошедшим в неопределенное «далече», какое, временами, очень робко, а тем паче, внезапно и порывисто выхватывается из анналов ушедшего в забвение, и загадочность коего состоит из наших поступков содеянных некогда, многословия, вопросов, то это делает нынешнюю нашу речь, порой, пылкой и сумбурной, а иногда наоборот, плавной и безмятежной. Начало любой истории из жизни, то ли народа, то ли рожденной и взлелеянной в подлунном мире личности, определяется неким исходным первоистоком, своеобразной отправной вехой, высветленной услужливыми, а временами, нетвердыми воспоминаниями и довольствуется, по-видимому, какими-то личными пределами, теряющимися во времени.
Точку отсчета своей истории Лось взял с переходного возраста, своевольного и упрямого, опасного своей непредсказуемостью.
С детства он рос, как и все «счастливые» советские дети, беспечным и, как, почти всегда свойственно этому возрасту, легкомысленным. Октябренок в начальных классах, потом – пионер, позже – комсомолец. Отца своего не помнил. Воспитывала его мать, женщина глубоко религиозная, постоянно утомленная вследствие того, что приходилось трудиться на двух работах, поскольку одной бедственно было растить сына. Таким образом, он, в какой-то степени, был предоставлен самому себе, и как ему самому сдавалось, наряду с другими значительными факторами, это оказало определенное влияние на всю его дальнейшую жизнь.
В этом самом, четырнадцатилетнем возрасте, в пору, когда в стране полным ходом интенсивно шла горбачевская перестройка, хотя и невзрачно-серенькой, но такой прогнозируемой жизни; когда самозабвенно и навечно канула в Лету советская идеология, бутафорная и весьма оплошно-пустозвонная, но снаружи достаточно привлекательная и принесшая населению огромной державы, за небольшим исключением, немало лиха; когда уже начинала разваливаться на малые и милые для многих, осколки огромнейшая империя – его Родина; когда, освобожденные от чрезвычайно доставшей их цензуры, осчастливленные СМИ беззаботно и ухватисто вталкивали своим родимым соотчичам обильные селевые потоки искаженных ценностей; в это изменчивое время, в самом сложном и серьезном возрасте он посмотрел опасный, для таких не совсем сформированных характеров, фантастико-мистический чужеземный художественный кинофильм «Омен».
Фильм, очень впечатливший и решительно повлиявший на пока еще не полностью устоявшуюся психику юноши, вследствие чего и сыграл существенную роль, – как полагал Андрей, – в дальнейшей жизни молодого искателя приключений. Юношеские максималистские мечты увлекли его в отдаленное романтическое будущее, наполненное острыми впечатлениями и опасными, но уверенными преодолениями. Он и раньше увлекался захватывающими приключенческими романами Дюма, и желал походить на их благородных персонажей. А после просмотра фильма, – на охраняемого дьяволом главного действующего героя. Он мечтал успешно и ловко одолевать встречающиеся на жизненном поприще многочисленные нелегкости; выходить из всех сложных житейских ситуаций уверенным победителем; иметь богатство, популярность и уважение, и не только у окружающих, но и у слабого пола; иметь большую, а лучше неограниченную, власть над простыми смертными. Потому и сделал наколку, как у героя фильма, на левой руке, самозвано заверяющую, что отныне он подданный сатаны и его верный слуга.
Нельзя сказать, что он был совершенно убежден, что взаправду заключил сделку с дьяволом. Пока он ничего взамен не получил, ему никто ничего не обещал, клятвы верности никому не было дано, да, в сущности, и вовсе не верилось в то, что есть потусторонний мир с его действующими множествами. Так…, – может быть есть, а может, даже, и нет. Кто там был, и может засвидетельствовать? Скорей всего – это было шалопутное мальчишество, которое ни к чему не обязывало. Но в ту юношескую пору мечталось о крутой романтике и необычности, таинственной мистике, чего-то эдакого, загадочного, от которого захватывало дух, и кружилась бы голова от куража.
Но, как бы там ни было, своеобразный жребий был брошен.
С тех пор, жизнь его крайне изменилась. Его перестали увлекать школьные мероприятия, призванные дать учащимся, определенную подготовку; как-то шероховато отсторонился от матери, – он и сам не понял как, все само собой получилось; со старшими начал дерзить и вести себя заносчиво; полностью охладел к наукам и стал чистосердечно неглижировать учебой; зато, с достаточным удовольствием водил теплую компанию со своими ровесниками, увлекающимися крепко привязывающими к себе, лакокрасочными и клеевыми «благовониями». Это занимало все свободное время, коего, почему-то, теперь появилось много. Постепенно, верные сподвижники по обонянию оставляли это захватывающее увлечение, а наш приятель, погружался в этот «творческий процесс» все глубже и глубже, что привело его, как и следовало ожидать, к наркотикам.
Перед армией увлекся восточными боевыми единоборствами. Это удавалось ему легко, и он, даже, достиг серьезных успехов: занимал призовые места не только на местных, но и на республиканских соревнованиях. О нем заговорили, как о талантливом спортсмене. Поэтому в армии, он попал в роту, где были одни спортсмены. Место не пыльное, доброе. Знай себе, тренируйся и выступай удачно за вооруженные силы. Он так и делал. И здесь, как и на гражданке, достиг определенных высот.
Отправляя сына на службу, матушка подарила ему в дорогу маленькое, карманное Евангелие, в надежде, что сын, если уж сильно прижмет судьба, все же заглянет в эту Святую Книгу – это было бы для него напоминанием, чему учила его в детстве любящая мама. В глубине души она надеялась, что эта книжечка, будет своеобразным оберегом сыну, и омерзительная костлявая и пустоглазая особа с отточенной косой воспримет ее как своеобразное табу, и не посмеет приблизиться, а тем более замахнуться на жизнь ненаглядного дитяти. Мама, милая мама.... Андрей очень любил ее (но почему-то стыдясь ненужной, как он полагал, сентиментальности, с детства никогда не говорил матери ласковых слов), и окончательно осознал это уже вдали от нее…. Она сама положила Евангелие в нагрудный карман сына, чтобы вблизи сердца и, застегнув пуговку кармана, заверила, что будет о нем постоянно молиться. С Андрея она взяла твердый зарок, что он никогда не будет извлекать его оттуда, кроме как для чтения.
Продолжение следует.