Григорий был старший сын Дони Барановой, о которой я рассказывал в начале своего повествования. Это она в тридцатые годы писала доносы на односельчан, а во время немецкой оккупации, когда староста собрал сход селян, плясала на портретах Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, радуясь приходу немцев и призывая других разделить с ней эту радость. Гришка был среднего роста, с грубоватыми чертами лица. Толстая верхняя губа, всегда казавшаяся распухшей, утолщённый нос, серая кожа щёк и лба, неприветливый, равнодушный взгляд белесо-серых глаз, всё это вместе создавало непривлекательный образ.
До войны он работал трактористом в МТС и был ещё холостым. Войну он провоевал не то на Ленинградском, не то на Карельском фронте, точно не знаю. Вернулся он где-то в конце сорок пятого целый и невредимый. Ни ранений, ни наград у него не было. Он никогда не рассказывал о войне, только упоминал Ленинград периода сорок пятого года, потому что он там служил в это время.
После войны он опять работал трактористом, женился. Всё, как у людей: обычные серые будни. Но у него было одно качество скрашивать эту серость. Он любил выпить и подебоширить, а точнее устроить драку. Не проходило ни одного праздника, чтобы он не затеял драку. От водки он становился очень агрессивным. Свои односельчане в такие моменты старались избегать с ним любых контактов и встреч. Поэтому он искал приключений в других местах. Ему частенько крепко перепадало, как говорится, «нарывался на своих».
Мне однажды пришлось наблюдать Гришкин загул по «полной программе» в 1950 году.
Каждый год на Троицу в сёлах устраивали гулянья с выездом, на природу. Власти это обстоятельство учли и начали организовывать такие мероприятия. В лесу на поляне ставили торговые палатки, привозили пиво, воду, водку, вино, колбасу, кондитерские изделия.
Выступали самодеятельные коллективы, приглашали гармонистов. В общем, «пили, ели, песни пели, веселились от души».
В этот раз погода была хорошая. Ясно, тихо. Лесная прохлада, запахи молодой листвы и цветов. Народу собралось много из четырёх сёл и двух посёлков.
Ну, Гришка, естественно, первым долгом отметился в буфете, потом с компанией сели под кустиками и там причастились, но, как говорится, не чайными ложками, а чайными стаканами. И, как повелось у русского мужика, за выпивкой говорить о делах, о работе, а на работе о женщинах, они не отошли от этой «традиции». Потом рассказали несколько анекдотов, посмеялись, но, видя, что Гришка с каждой минутой всё больше хмурится, поняли: пора расходиться к своим женщинам.
Баранов никогда не смеялся, тем более от души, только иногда улыбался, если был трезвым. А когда выпьет, то на него смех действовал, как красная тряпка на быка. В таком состоянии для него смех был противоестественным, оскорбительным явлением. При виде смеющихся или только улыбающихся он свирепел.
Вот и на этот раз, оставшись один, он угрюмо побрёл в направлении буфета, по пути высматривая объект, на который можно будет излить свою злость. Внутренне он уже бурлил, как котёл с перегретым паром. Тут на его пути оказался трезвый, весёлый человек – заместитель председателя колхоза Евсеев. Гришка остановился, уперев угрюмый взгляд в мужчину.
— Здорово. Ты что это улыбаешься? – Хрипловато проворчал он.
— Привет, Григорий Фёдорович! С Праздничком!
— Ты мне баки не забивай,- уже агрессивней и громче рычит тот. – Помнишь, как в прошлом году ты меня распекал? А?
— Ну, Гриша, это же было по работе.
Гришка едва не заулыбался от этой фразы. Уж очень ему одно слово понравилось для зацепки, и он его произнёс громко в разных вариантах.
— Раба – та, рабо…, раб… Он назвал меня рабом. Вы слышали? – Громко воззвал он к окружающим. – Это я, значит, раб? Получи за это!
Гришка размахнулся, мужчина отшатнулся, но люди, стоявшие вокруг, быстро окружили задиру плотным кольцом и оттеснили в сторону.
А Евсеев с испорченным настроением пошёл к танцующим и поющим, чтобы развеять неприятный осадок от встречи с хамом.
Гришка же, вырвавшись из плотного кольца женщин, которые его уговаривали и увещевали, направился к буфету «на заправку». А там спешневские задиры целой ватагой тоже ищут, куда выплеснуть бурлящую, хмельную энергию. Завидев нашего буяна, идущего к буфету, они подослали туда молодого парня для затравки. Когда Баранов подошёл к прилавку, парень стоял возле буфета и закусывал. Заказав сто пятьдесят граммов водки, Гришка вылил её в рот, словно воду, закусил пряником и огляделся мутным взором. Его взгляд остановился на парне, который стоял в сторонке и, глядя на Гришку, улыбаясь, жевал колбасу. Тот, увидев улыбку, принял это за грубое оскорбление и двинулся на парня.
— Ты что это лыбишся? Смеёшься надо мной, сволочь?
— Да плевать я хотел на тебя, – грубо ответил парень, продолжая улыбаться.
— Я тебе, падла, все кости переломаю, – замахнулся на него Гришка.
В то же мгновение из-за кустов выскочили шесть молодых мужчин и кинулись на нашего задиру. Произошла быстрая потасовка. Полминуты слышались хрипы, удары, возгласы. Потом треск кустов и тишина.
Мы подошли к буфету. Гришка лежит под кустом без сознания. На левой скуле огромная кровоточащая ссадина, губы разбиты в кровь. Сердобольные женщины кинулись искать воды, но её нигде нет. Всё выпили, кроме водки и тёплого морса. Побрызгали на него сладким морсом, потрепали по щекам, влили чего-то в рот – смотрим, ожил вояка. Видя, что всё обошлось и человек живой, люди успокоились и разошлись от него. А то, что побили его, так он сам этого искал. Это был, как само собой разумеющийся итог Гришкиной пьянки.
После полудня, где-то часов в шестнадцать, когда люди понемногу начали расходиться по домам, Гришка, о котором уже забыли, вдруг появился откуда-то из кустов совершенно пьяный, но ещё державшийся на ногах. Мы в это время гурьбой стояли на поляне, собраясь идти домой.
Смотрим, он идёт прямо на нашу группу полусогнувшись и шатаясь из стороны в сторону, что-то невнятно не то, рыча, не то, бормоча своим хриплым голосом, глядя перед собой остановившимися, побелевшими и остекленевшими глазами. Мы расступились, образовав коридор, а он прошёл по нему, словно и не заметил нас. Тут на его пути оказался высокий, стройный дуб, сантиметров тридцать в диаметре, с торчащими молодыми отростками. Наткнувшись на него, Гришка остановился, поднял голову и, натужно соображая, попытался сосредоточить взгляд на препятствии.
— Ты што стоишь, гад? Што, не видишь, кто идёт? Уйди с дороги.
Дуб стоял невозмутимо и не реагировал на грубость, только слегка покачивал своей сочно-зелёной кроной где-то там в вышине.
— Уйди с дороги, тебе говорят, - уже в ярости рычит буян.
Дуб молчит и не уходит. Тогда Гришка начал в исступлении бить его ногами, приговаривая рычащим хриплым голосом: «Получай, собака! Будешь знать наших». Но даже сквозь пьяный угар он, вероятно, почувствовал боль в ногах. Перестал пинать несчастный дуб, отступил на шаг и уставился мутным, диким взглядом на своего противника. Постояв так, он вдруг кинулся к дубу, ухватился руками за два сучка и, закричав: « А, гад! Я его щас на кумпол возьму», начал бить дуб головой. Да так сильно, что после второго удара кровь потекла по его лицу, а после пятого – он упал навзничь, лицо его стало белым, глаза закатились, губы посинели. Женщины побежали к буфету, купили уже совсем тёплые остатки морса и начали им поливать Гришку и тормошить его. Наконец он подал признаки жизни. Ему помогли подняться сесть и прислонили спиной к злополучному дубу.
Глядеть было противно. Сидит на земле существо вроде похожее на человека. Одежда порванная и грязная, волосы на голове слиплись комом от сладкого морса, лоб и надо лбом всё разбито, лицо залито кровью, на губах пена, глаза мутные, бессмысленные. Мы ушли домой, а с ним остались две его сестры и шурин. ¬
Фото из Интернета