Благодатный огонь

               
        Меня все-таки посетил благодатный огонь. Правда произошло это не к полуночи, а днем, и не 5 мая, когда праздновали Пасху православные в тот год, но, однако и не 31 марта, - по католическому календарю, а  где-то в середине апреля, что немного меня беспокоит, и наводит на мысли о личностных отклонениях. Согласитесь,  что жить по особым правилам и своему  особому календарю не совсем комфортно, тем более в такое время и такой стране как наша.
       Огонь спустился, а точнее сказать, поднялся  на меня на даче, с того места, которое я на протяжении полутора часов до этого пытался сделать костром. Путь его был следующим: сначала  от земли по струйке бензина  он дошел до пластиковой канистры, затем перекинулся на правую, держащую эту злополучную канистру руку, и далее – на куртку, которая вспыхнула незамедлительно.
        И пока я ее пытался снять, успела нанести мне ожоги 2 - 4 степени на животе, руках, груди, шее и лице. Думаю также, что сей благодатный огонь дал мне несколько большую пищу для размышлений, чем пламя от церковной свечки.
        Во-первых, потому, что это было более масштабно, и, соответственно, ощутимо – тепло огня я чувствовал не только обоими  ладошками, но и самим животом своим, а также несмышленой (все еще) головушкой.
        Во-вторых, количество праздничных дней у меня резко увеличилось, правда
назывались они днями временной нетрудоспособности. Так вот,  этих дней было настолько много, что я волей-неволей от безделья стал задумываться над смыслом бренного своего существования, а также над иными философскими изысками.
        И, в-третьих, поскольку первые две недели я провел в  травматологическом отделении местной городской больницы, то это напомнило мне о несколько иных сторонах городской жизни. Согласитесь, когда среди постоянных жителей второго этажа более половины – колясочники, и ты встречаешься с ними в коридоре, пьешь чай в палате, идешь на перевязку – а на соседних столах – снова больные с отрезанными ногами – это несколько иное восприятие мира, чем когда ты ездишь на работу и с работы на машине, и с инвалидами практически не сталкиваешься, что дает тебе в последствии  право думать, будто бы мир устроен так, что их, инвалидов вообще не существует.     
        Большинство этих несчастных перевозили из хирургического отделения сюда, на второй этаж восстанавливаться. Вид у всех был…, скажем так, не радостный. Похоже, что и бомжей было немало.
        И первый вопрос, обращенный ко мне доктором утром следующего дня при обходе больных был следующий:
- Что случилось, прописку имеешь, паспорт есть?
        Обижаться я не стал, однако, после обхода, нашел зеркало, посмотрелся в него, и …благодушно простил доктора. С такой рожей я вполне вписывался в окружающую обстановку.
        Несмотря на то, что  вниманием  близких  и знакомых я не был обделен – визиты вежливости случались почти  ежедневно, а Ксюша  находилась рядом как минимум, по два часа до и после обеда, однако у меня еще оставалось некоторое свободное время, чтобы ни о чем не думать, и плыть по течению праздных мыслей…



    *   *   *

        Шестидесятые...Красноярск...Зеленая роща...Седьмой микрорайон...
        В мои четыре года, мы с папой и мамой переехали в новенькую двухкомнатную квартиру — «хрущевку» в только что построенной восьмиподъездной пятиэтажке с голубыми балконами. Голубые балконы были отличительной чертой нашего дома, и я, по мнению моих родителей, должен был это обязательно запомнить на всякий пожарный случай. На самом деле балконы были обычными, а голубыми, вернее покрашенными в голубой цвет были только листы шифера, обозначающие габариты балконов от пола до перил.
        Других отличий у нашего дома от сначала десятков, а потом и сотен пятиэтажек Зеленой рощи не было.
        И у меня тоже был свой голубой балкон,  выходящий на ту же сторону, что и  подъезды дома, с которого можно было наблюдать за всем двором — кто и во что играет, кто и из какого подъезда вышел, и кто в какой зашел. И мы, прежде чем выбежать на улицу, выходили на свои балконы, и производили рекогносцировку местности на предмет кто там уже есть.
        И мамы звали нас со двора тоже с этих балконов. Они громко кричали на весь восьмиподъездный двор. «Толя, иди кушать!». Это означало, что Толик сходит домой, покушает и через десять минут вернется. Часто случалось, что Толик шел кушать не один, а вместе с теми, с кем играл на улице. Он так и кричал в ответ маме: «А можно я с Сережей и Олегом поем?».
        Просьба сына, громко произнесенная на весь двор да еще и в отношении накормить ближних возможно поначалу и ставила маму Толика  в тупик, но я не помню случая, чтобы какая-либо из них во всеуслышание громко сказала «Нет».
        Так регулярно столовался и я, и так же регулярно столовались и у меня. Нам    это было вдвойне выгоднее, поскольку и обедать было веселее, и игра не прерывалась, потому что уже другие мамы следом не звали своих чад на обед.
        Если же фраза звучала несколько иначе: «Игорь, пора домой!», мы понимали, что настал «кирдык», и Игорь сегодня на улицу уже не выйдет.
        И еще знали, что все мамы, у кого балконы выходили на двор, словно галки на ветках, услышав первый зов, уже через пару минут, перекрикивая друг друга, начнут повторять этот клич с разными интонациям, тембрами и именами, поскольку подошло время ко сну.
        Нас, приблизительно одного возраста сорванцов, жило в доме десятка три. Только в моем подъезде было шесть пацанов, плюс еще старший брат Толика, и это не считая девчонок. Они, как правило, играли в свои игры, и наши пути практически не пересекались.
        Сразу же после заселения дома, большой грузовик привез во двор саженцы, и все мы вышли на субботник и сажали деревья и кустарники. Потом появились скамейки у подъездов для бабушек, столы со скамьями для шахматистов (хотя, как правило, там взрослые пили пиво и закусывали воблой), песочницы с грибками, железные конструкции для сушки белья и выбивания ковров. Через пару лет напротив дома построили детский сад с забором из железной сетки, который окончательно провел границу между двором и внешним миром. Про забор надо будет не забыть, потому что про него у меня тоже есть небольшая история.
        Да, а обратную сторону дома мы так и называли «за домом». Там была нейтральная зона, поскольку для двух других домов, расположенных на некотором расстоянии от нашего, это тоже была территория «за домом». Там нас контролировать было тяжелее, поэтому мамы говорили нам: «Играйте во дворе», или «Играйте у дома».
        Поначалу мы так и делали, но когда подросли, то гуляли уже где хотели: и у дома, и за домом, и в подвалах, и на крышах, и на стройках. Однако свой двор был всегда своим, и если туда заходил один или несколько чужих пацанов, это действовало на нас как красная тряпка для пяти — шести летнего быка на стадионе «Монументаль де Барселона».
        Ну, соответственно, и мы избегали по возможности заходить на чужие стадионы, то есть во дворы.



*   *   *

        Я рано научился подтягиваться, но не потому, что страстно хотел этого, а потому, что страстно хотел попасть домой. Сейчас постараюсь объяснить. Родители целый день на работе, а я возвращаюсь со школы. Бывало так, что сразу домой шел, но чаще — оставлял ранец у подъезда, чтобы не тратить время на подъем на второй этаж, и бежал играть. Ну а во время каникул — вообще целый день пропадал на улице.
        А когда вдоволь наигравшись, шел домой, то ключа в кармане как правило, почему-то уже не было.
        И где мне его было искать? То ли по пути в школу, то ли в школе, а может во дворе? Я же где только за день не носился.
        И тогда я по привычному уже маршруту сначала заползал по одному из подпорных столбов на подъездный козырек, где уже надо было не только подтягиваться, но и делать выход силой. С него — по оконному карнизу первого этажа, где жил мой корешок Игорь, я передвигался вдоль стены, руками при этом цепляясь за какой-то силовой кабель, тянувшийся как специально проложенный заботливыми строителями в помощь мне на уровне головы в нужном направлении, и потом, дойдя до моего благословенного голубого балкона — цеплялся за него своими уставшими ручонками, подтягивался, закидывал ногу, и заползал наверх. Ну а далее — либо через приоткрытую балконную дверь, что бывало в летние жаркие дни, либо через форточку в окне, что было несколько тяжелее, однако чаще.
        О состоянии моей одежды после преодоления всех препятствий здесь мы говорить не будем.
        Родители не одобряли эти спортивные достижения, и даже пытались, привязав к ключу от дома веревочку, надеть мне его на шею, тем более, что после очередного  таинственного исчезновения  ключа, папа вынужден был время от времени менять дверные замки.
        Может у него был какой-то лимит по количеству потерь. Вот, допустим, выбыло из  батальона по разным причинам  сколько - то  бойцов, и его на переформирование отправляют, так и у папы — потерял я к примеру  десять ключей от двери — пора менять замок.
        Вот упомянул я тут веревочку на ключе, и сразу же вспомнилась еще одна вещь от постоянной потери которой страховались наши мамы, пришивая уже не веревочку, а резинку. Это — варежки.
        Резинку с пришитыми на концах варежками пропихивали через оба рукава шубки или пальтишка, и эти варежки болтались всегда рядом,  чтобы в карманы не засовывать. Стопроцентная гарантия сохранности, даже полис в Госстрахе приобретать не надо.
        Однако для нас, пацанов это была такая же позорная вещь, как и ключ с веревочкой на шее. Позорно было в принципе носить варежки. Это был удел малышей либо очкариков. А носить варежки, да еще с пришитыми резинками, было вообще.... Вот сейчас напишу наверное не очень хорошее слово, но это тогда именно так и называлось, и никакое другое слово не сможет передать всю ту палитру чувств, которое отражалось в этом слове и переносилось на обладателя таких вот варежек с резинками либо веревочки с ключом на шее. И слово это было «западло».
        И чтобы кто-то назвал меня таким словом?  Нет, лучше я одену рваные перчатки, пусть даже они будут разные по цвету, только не варежки. Бороться с этими пацанскими принципами было невозможно, потому что как говорится, если пацан сказал, то … выйдя в насильно надетых на  руки варежках, он их еще в подъезде сразу же прятал в карман, либо вообще умышленно терял. Либо, это был не пацан.
        Да пусть я лучше получу взбучку от родителей — не страшно, пусть я прохожу всю зиму с голыми руками, грея их регулярно в карманах, чем одену варежки и услышу от своих друзей: «Фу, западло!».


*  *  *

        Автомобиля в нашей семье не было. Тогда вообще автомобиль в принципе считался роскошью. А нашу жизнь роскошной с точки зрения наличия финансов или каких-то материальных благ назвать было никак нельзя. Поэтому мы с папой частенько совершали пешие прогулки на далекие расстояния. Иногда папа даже сажал меня на плечи, и мы так прогуливались до ближайшего, километров за пять от дома с голубыми балконами  травмпункта или больницы.
        То есть, если травма не влияла на мой опорно — двигательный аппарат, то мы шли рядом, а если был вывих или перелом ноги, или на гвоздь сильно наступил, то папочка сажал меня на плечи, и я весело глядел на мир сверху, радуясь и ловя эти необычайно счастливые минуты.
        Этот период детства я с полным правом могу назвать переломными годами, а папа часто повторял друзьям и родственникам, что я постоянно сижу у него на шее.
        Так продолжалось лет до девяти, как будто кто-то нарочно разливал вокруг меня масло,а потом беззаботное детство как-то внезапно закончилось.   
        Господь наконец-то обратил свой взор на меня и, видимо, испугавшись увиденного, оградил насколько мог от различных травм и переломов, заодно прекратив мучить моих папочку и мамочку, и даже предоставив им бонус в виде отсутствия такого же геморроя со стороны подрастающей следом за мной сестры. Нет, с ней тоже случались разные истории и приключения, но она была не в пример тише и спокойнее.
        Как-то помню, получив очередной перелом ноги и прокатившись по такому случаю на папиной шее, временно скучал дома наедине с гипсовой повязкой от голеностопа до колена. Мамочка категорически запретила ее трогать, и я буквально изнывал от тоски. Однако наступил полдень, пацаны вернулись со школы, и побросав дома портфели, выбежали во двор. Не утерпел и я.
        Поначалу все было прилично, и, следуя наставлениям мамочки, я даже пытался быть осторожным с гипсом. Потом все побежали на берег Енисея. До берега надо было еще пересечь огромный пустырь, потом спуститься по местами отвесному обрыву метров пятьдесят, цепляясь за ветки кустарников, потом обойти большие и маленькие озера и лужицы, затем метров двести леса, и после всего этого взорам представал могучий и величавый красавец Енисей. И моя гипсовая нога добралась  туда!
        Потом был путь обратно, мелкий моросящий дождь, и я, стоящий перед дверью своей квартиры, и мама, открывающая мне эту дверь..., и пятиметровая полоска грязного, еще недавно прогипсованного бинта, волочащаяся по лестничному маршу вслед за мной.
        Какой -то неводостойкий гипс оказался тогда. А папа сказал, что мне надо было не гипс наложить, а бетонный раствор, да еще и армировать.
        Вообще-то гипс на ноге — не лучший вариант. С одной стороны — не надо ходить в школу, вроде бы хорошо. Но, с другой стороны — а что дома делать — то? Интернета и в помине не было, по телевизору один, максимум два канала работает, и то мура всякая по меркам школьника начальных классов. Слушаешь по радио всякие пионерские зорьки и такая тоска берет. Веселее было, когда рука ломалась, или кисть.
        А самый лучший вариант — когда это была правая рука. Ходишь на уроки как все, только ничего не пишешь, и учителя, как правило, к доске не вызывают - вроде как жалеют. Да еще и от письменных домашних заданий освобожден. Красота, да и только.




*   *   *

        Был еще такой случай, Зимой Юрка, сосед по лестничной площадке предложил сходить на каток, но не туда, куда мы обычно ходили, а в другое место. Взяли мы коньки, приходим. Решили переобуться не на улице, а в раздевалке.
        Там оказались пацаны старше нас, которые, видимо на правах хозяев немного попытали нас о месте нашего проживания, и, дав по паре  дежурных оплеух, отпустили кататься. Радуясь, что все так неплохо обошлось, мы начали пробовать лед, и стали играть в догонялки. Юрка был убегающим, а я, стало быть, преследовал его. Однако, каким - то странным образом, внезапно в нашу игру включилась огромная тетка, и я, не заметив изменений в правилах, на всем ходу врезался в нее. Плохо было то, что в последний момент, пытаясь увильнуть, я врезался в нее лишь одним плечом, поэтому хилое мое тельце сделало двойной тулуп, и приземлилось плашмя, причем этим самым тулупом, а точнее суконным пальтишком накрыв меня сверху.
        Голова вдогонку поцеловала лед, как бы говоря «Спасибо за все», и с того момента я твердо усвоил, что лед — это тот же бетон, и еще я понял, что ни своих детей, ни детей своих детей никогда не отдам в секцию фигурного катания. Подъехал Юрка, помог подняться, и я стал себя ощупывать. Все было на месте — руки, ноги. Проблема была лишь на лице.
        Весь рот был в крови. Произведя исследование с помощью пальцев и языка, я понял, что моя нижняя губа пробита как снаружи, так и изнутри, и держится на тоненьком кусочке кожицы.
        Если бы я был, допустим, популярной личностью, то газетчики непременно написали бы эту историю под таким заголовком: «Факт налицо». И возможно бы нашли по горячим следам эту тетку необъятных размеров. А может ее бы нашли наши доблестные милиционеры, и составили бы на нее протокол. И по ходатайству прокурора, районный народный суд присудил бы ей административный штраф и моральный ущерб в мою пользу, а депутаты бы сочинили закон о запрете появления на городских катках и в местах массового скопления граждан лиц, чьи габариты превышают допустимые нормы. Но я был простым пацаном из седьмого микрорайона Зеленой Рощи, поэтому искать тетку, дожидаться газетчиков, жаловаться в милицию мы с Юркой не стали, а медленно побрели домой.
        Обратная дорога запомнилась лишь тем, что я регулярно прикладывал свежий снег к пробитой губе, и спрашивал Юрку, что может мне не мучиться, и не придерживать эту губу, а откусить окончательно и положить в карман. А дома папа уж что-нибудь придумает. Юрка, несущий две пары коньков, все — таки был на год старше меня, и поэтому разумно говорил: «Пусть пока так побудет»
        На этот раз папа не стал сажать меня на плечи, поскольку мой опорно- двигательный аппарат был в исправности, а вел за руку. Второй рукой я придерживал губу. Шли мы достаточно быстро, поэтому губа болталась, и эта прогулка не принесла мне никакого удовольствия.
        После травмпункта нам дали направление в какое-то хирургическое отделение, и вот там, в больнице, перед тем, как пришить эту злополучную губу на то место, где ей и полагалось быть, мой любимый папочка рассказывал мне забавные случаи из жизни. А я сидел перед дверью операционной и жадно слушал истории, думая, что какой у меня замечательный папка, потому что он, в отличие от школьных учителей, умеет рассказывать так, что можно слушать и слушать хоть целый день.
        Потом дядя доктор пришивал мне губу, говоря, что я мужчина. Шва было два - один снаружи, а другой - изнутри. А потом в перевязочной на губу наложили такую повязку, что последующие посещения школы казались мне вечным позором. Ну, представьте сами: оттопыренная нижняя губа, обложенная со всех сторон ватными тампонами, все это накрыто бинтом, который крепился естественно, завязочками, проходящими над ушами на затылке!
        Недели две после этого я  мучился и страдал. Мне регулярно делали перевязки, но сущность их не менялась, и медсестра, не придумав ничего лучшего, бинтовала губу некрасиво, зато надежно.
        Однако, как говорил классик, все проходит, и наступил и на моей улице праздник, когда сняв старые бинты, медсестра отрезала маленький кусочек пластыря, прилепила под губой и, улыбнувшись, сказала мне: «До новых встреч». И именно эта ее фраза была в тот мой переломный период самой уместной. Господь, видимо все еще занимался другими детишками, и тетенька, видимо, каким-то образом знала об этом.
        На следующий день я вошел в здание школы гордой походкой, потому как лейкопластырь под губой - это же круто. Это же не то, что какие-то  завязочки за ушами...

*   *   *

        Был еще один Юрка — с соседнего подъезда и с моего же класса. И было оружие — самострелы. У каждого, и не по одному. Но тут сделаем маленькую ремарку, и не про самострелы, а про Юрок.
        Никогда -до, и никогда впоследствии не будут так часто называть родившихся юнцов Юриями, как в те далекие 60-е годы. Причиной тому, как вы догадываетесь, был полет первого в мире космонавта, который мы конечно не застали, но память о том событии была запечатлена в именах рождающихся потенциальных воздухоплавателей и покорителей космоса.
        Позднее, уже в студенческую пору, дружище Арарат, родом из Гантиади, что под Сухумом, и будучи старше меня на десять лет, но каким-то невероятным образом поступивший на тот же курс, и в ту же группу, что и я, рассказывал мне о том знаменательном дне — 12 апреля 1961 года.
        - Сидим мы с дедушкой в саду, а по улице мальчишки бегут, и кричат во всю глотку «Какалия, Какалия», - что видимо в переводе с абхазского означало «Гагарин. Два раза».
         Да, так вот, вернемся теперь к самострелам. Выпиливали мы их из половой доски, стыренной на ближайшей стройке, и канавка в доске выполняла  роль ствола для полета пульки. Нарисовав на этой доске пистолет, или, что чаще — ружье — тогда ствол длиннее, и пулька летела дальше и точнее, выпиливалась заготовка.
        Из стальной проволоки и проткнутого сквозь доску гвоздя мастерился курок. Снизу он натягивался резинкой от трусов, а сверху, вдоль канавки протягивалась другая резинка — белая, круглая,  «Авиационка» как мы ее называли. Она и давала поступательное движение пульке, которая нарезалась из алюминиевой проволоки и гнулась в виде английской буквы V.
        И мы, взяв в руки такой самострел и набив карманы пульками- патронами играли в войну.
        Занятие это увлекало нас на протяжение наверное лет пяти, поэтому на второй- третий год пульки даже не надо было делать. Они валялись повсюду, и нужно было только не лениться и подбирать их. Похоже, что все наше поколение увлекалось этим занятием, и пацан с самострелом был естественной частью пейзажа того времени.
         Играли мы везде — на улице, и во дворах садиков и школ, на крышах и на стройках, в подвалах и на берегу Енисея, в лесу и так далее.
        Случай, о котором я сейчас расскажу, произошел возле дома. Юрка был во дворе, возле моего подъезда, а я - на своем балконе с голубым шифером. Мы зачем-то одновременно нацелились друг в друга, как в американских фильмах про Дикий Запад, но у Юрки видимо дрогнула рука, или это он смалодушничал а может просто не был знаком с произведением Сомерсета Моэма и не знал знаменитой фразы Джулии Ламберт про то, как долго нужно тянуть паузу.
        В общем, Юрка выстрелил первым, и не промахнулся. Пулька попала мне точно в глаз. У меня все же хватило сил спуститься во двор, догнать позорно убегающего Юрку и дать хорошего пенделя. Потом силы меня оставили, и я побрел домой.
        Глаз невыносимо болел, ничего не видел, и даже не хотел это делать, поскольку опух и не открывался. Зареванный я вернулся в квартиру. Ничего не подозревающий папочка сладко спал после ночной смены на диване, не догадываясь, что уже как десять минут назад Юрка сделал  точный выстрел.
        Если бы я в то время был знаком с творчеством Сальвадора Дали, то я, наверное, нарисовал бы картину, похожую на ту, что называется «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за  секунду до пробуждения», и которая хранится в Мадриде в музее Тиссена - Борнемисы.
        На своей картине я бы нарисовал и спящего на диване после ночной смены папочку, и мой глаз крупным планом, и эта пулька, летящая прямо в цель. Самострел бы я расположил где-нибудь в нижнем углу. Конечно, там бы обязательно был мой любимый балкон, а покрашенный в голубой цвет шифер я бы нарисовал треснутым, с поломанными краями и капающими  каплями крови, символизирующими острую и незаживающую боль.   
        Красные капли крови, вытекающие из трещин голубого шифера - на картине это должно было выглядеть очень сильно. Юрку бы я тогда точно не нарисовал, ну разве что в свободном углу что - нибудь типа двух стоптанных сандаликов. Знаете, бывает, что когда настоящий художник не хочет рисовать фашиста, а надо, тогда он просто рисует в углу картины валяющуюся фашистскую каску. Вот так и я бы нарисовал вместо стремительно убегающего Юрки застрявшие в грязи сандалики.
        Но Сальвадор был в тот момент настолько вдали, а глаз болел так сильно, что дальнейшие события стали развиваться по своим законам и вне чьего-то желания, и судьба вновь позвала нас с папочкой в дорогу. Опять -  в практический  уже родной и до очередной боли знакомый травмпункт, а затем — по направлению — в глазное отделение.
        И снова был заботливый и остроумный дяденька — врач, отмечающий ворошиловскую точность бойца Юрки, цоканье языком, что ежели бы миллиметром левее, и пиши пропало, рассказы любимого папочки про жизнь, какие-то капли в пораженное место.
        Правый глаз мне все-таки открыли, но … (вы думаете что я тут прикалываюсь и по закону приколов напишу...но болел левый глаз. Нет, Юрка попал именно в правый глаз, потому что когда прицеливаешься, то левый глаз закрываешь, и попав пулькой в него, было бы не так страшно).
        Так вот, правый глаз с помощью капель мне все-таки открыли, но зрение его упало ровно вдвое. Для восстановления зрения мне опять была придумана бинтовая повязка, перекрывающая глаз и проходящая по лбу и под ухом с другой стороны, и снова с этими идиотскими завязочками на затылке. И вновь я ходил в школу как последний дурак, а папа называл меня неизвестным ранее словом «Кутузов».
        Да, если вы думаете, что я перестал после этого играть в войну с самострелами, то глубоко ошибаетесь. Нет, папочка, естественно, строго настрого предупредил меня, что не допустит больше никаких самострелов в доме. Это он был должен сказать, он это и сказал.
        А я должен был соответствовать статусу настоящего пацана того времени, и если слово папы было самым важным дома, то на улице доминировало слово «улицы». А улица мне ничего такого не говорила. Поэтому все продолжалось так, как и должно было продолжаться — дома у меня самострела не было, а на улице все равно был.
    
 

*   *   *

        Я тут мимоходом упоминал слово «подвалы». Однако это слово мы произносили весьма часто, и было много таких дел, которые происходили именно в подвалах.
        Во-первых, это уже озвученная выше стрельба из самострелов.
        Во-вторых, старшие пацаны, а иногда и взрослые дяденьки играли там иногда в карты, и мы тогда украдкой пытались это увидеть.
        В-третьих, там был люк, соединяющий наш подвал со всем подземельным миром нашего района. И мы, взяв спички, либо фонарики - жучки (аккумуляторных фонариков по-моему тогда и не было), бродили по теплотрассам в двух - трех метрах под землей, отмечая где сухо, где огромная лужа, и там можно собирать червей для рыбалки, где какие развилки и повороты.
     Нагулявшись вволю, мы останавливались у очередного колодца- выхода на поверхность, и тот, кто был посильнее, поднимался по скобам наверх, и с помощью головы и рук, отодвигал тяжелый чугунный люк. Затем, высунув голову наружу, он ориентировался, крича нам сверху: «Шестой район, дорога», и мы вылезали по очереди и очень осторожно, поскольку люк торчал посреди дороги, и могли проезжать автомобили. А шестой район — это было совсем недалеко от нас, в пяти минутах от дома.
        В-четвертых, я уходил в подвал, обижаясь на папочку, когда он в порыве очередного праведного гнева пытался дать мне затрещину. Даже когда только пытался. А пытался он, допустим тогда, когда я в воспитательных целях давал пинка своей неразумной младшей сестре.
        И вот тогда я уходил бродить по улицам, или спускался в подвал под домом, с горечью и обидой думая, что папа совсем не любит меня, что он абсолютно несправедлив ко мне, и любит лишь эту противную сестру, которая на самом деле лентяйка и бездельница.
       А минут через пятнадцать — двадцать, нелюбимый папочка чертыхаясь и кляня свою судьбу, спускался первым делом в тот самый подвал, и случалось так, что он меня там находил, и тогда он говорил мне тихим голосом: «Пойдем уже домой», и мы шли домой.
        В - пятых, в подвале часто появлялись щенки. Там было несколько узких нор, в которых они рождались и жили первые дни. И тогда, узнав об этом, мы лазили в эти норы и доставали щенков, чтобы посчитать и полюбоваться ими. Вытаскивали мы щенков следующим образом.
        Один из нас, взяв спички, лез в нору, зажигая перед собой огонь. Сначала по пояс, потом почти полностью. Там, в норе, вытянув руки, можно было ухватить одного из них и крепко держать. Однако ползти задом наперед да еще со щенком было невозможно, поэтому лежащий в норе дергал ногами, и двое оставшихся брали его за башмаки, и вытягивали волоком прямо со щенком. Потом, поднявшись и отряхнувшись, коробок спичек передавался следующему, и теперь уже тот заползал в нору.
        А в-шестых, мы там один раз похоронили маленького котенка. Котенок был Виталика, и я со своим котенком пошли в гости к ним. Беда была в том, что Виталик жил на пятом этаже, и наши котята стали играть на балконе. Вот так играя, его котенок и сорвался вниз. Прямо на моих глазах. Мы мигом сбежали на первый этаж. Котенок лежал на земле и почти не подавал признаков жизни. Виталик рыдал навзрыд, обнимал его, гладил. Но все было тщетно. А потом котенок умер и мы его похоронили в подвале.



            *   *   *

        А еще были стройки. Они существовали всегда рядом с нами — Зеленая Роща росла как на дрожжах, и стройки появлялись, завершались, и вновь появлялись  то тут, то там. Они постоянно входили в зону наших интересов, особенно в выходные дни и по вечерам, когда строителей на объекте не было. 
        Помню, как-то по осени, буквально накануне первого сентября, родители купили мне новую курточку. Красивую такую курточку, чтобы было в чем ходить в школу.
        Вот я написал это, и подумал, что, собственно говоря, можно на этой фразе рассказ и закончить. Как говорится, история стара как мир. Даже если это моя личная история. В общем-то, все именно так и случилось. На стройку притащили огромный экскаватор, и мы решили в нем поиграть.
        Куртку я на удивление совсем даже не порвал, но когда вернулся домой, у мамочки опустились руки. Огромное маслянистое пятно красовалось темными разводами на уже не совсем новой курточке. Мама,  конечно попыталась вымочить, простирнуть, но все было напрасно. Папа сказал, что ежели я не берегу свои вещи, то буду ходить в том, что есть, и пусть все в школе знают, какой я грязнуля.
        Слова папочки видимо крепко врезались мне в сердце, поскольку помню, что уже на подходе к школе я снимал эту куртку и перекидывал через руку таким образом, чтобы пятна не было видно. Так и проходил всю осень.
        А как-то летом мы стали ходить купаться на карьеры. Вода в Енисее была очень холодная. Говорили, что до того, как построили Красноярскую ГЭС, в Енисее и летом купались, и зимой он как и все нормальные реки, замерзал.
        Однако уже в наше детство все перевернулось с точностью наоборот. Енисей зимой не замерзал, и летом купаться в нем могли только самые отмороженные моржи. Как мне рассказывал мой любимый папочка, случилось все потому, что при проектировании этой ударной комсомольской стройки, вода в турбины ГЭС поступала не с верхних слоев реки, а с нижних.
        Ну и соответственно, летом нижняя вода была более холодная, и такой и оставалась после прохождения плотины на расстоянии многих десятков километров, а зимой — наоборот, более теплая, и не замерзала вплоть до Казачинских порогов. Даже песня такая была: «Стоит туман над Енисеем». Так он всю зиму и стоял над незамерзающей водой, разделяя правый и левый берега славного Красноярска, щедро делясь своей сыростью в 20-30 градусные морозы с жителями миллионного города.
        А еще папа говорил, что за проектирование этой гидроэлектростанции люди, придумавшие все это безобразие, получили какую-то Государственную премию.
        Зато наша, Красноярская ГЭС была на тот момент самой мощной в мире. Потом построили еще мощнее — Саяно - Шушенскую, выше по течению. И теперь возможно там летом никто не купается в Енисее.
        Так вот, зальет Енисей весной на паводке близлежащие карьеры да ямки, за лето вода в них прогреется, и можно уже купаться. Вот мы и купались в одной из таких луж. Обрыв был достаточно высокий, и мы решили прыгать с него. Сначала, как водится, «солдатиком», а потом, кто посмелее - «рыбкой». Ну, прыгнул такой рыбкой и я. Не знаю, красиво ли прыгнул или нет, а вот вынырнул — прям писаным красавцем.
        На лбу у меня вскочила огромная шишка причудливой формы от внезапной и незапланированной встречи с донными отложениями явно не глинистого содержания. Шишка была особенная — узкая, зато длинная, сантиметров семь, не меньше. Пацаны посмотрят, и хохочут. А мне больно, и тоже смешно одновременно. Так и шли всю дорогу домой — взглянут на меня, и давай хохотать, и я вслед за ними.


                *   *   *

        Потом одним летом нам надоело просто купаться, и решили мы добыть камер от колес, чтобы плавать уже на них. Кто-то пустил слух, что лучше всего брать камеры от колес самолетов, потому что их списывают, то есть выбрасывают целыми, и не надо клеить дырки. И мы стали снаряжаться в поход.
        Сначала выяснили, где находится эта помойка со списанными камерами. Это оказалось не так далеко, на территории аэропорта, примерно на расстоянии 10 остановок если ехать на троллейбусе.
Затем разузнали, какие местные ватаги таких же сорванцов там хозяйничали, то есть за кем эта территория числилась. Владела территорией аэродромной свалки естественно одна из самых  жестоких банд, и пришлось нам организовать свою боевую дружину количеством в семь человек, потому как всемером драться гораздо легче, чем допустим втроем, или даже впятером. И, подготовившись по полной, мы поехали за камерами.
За две остановки до аэровокзала мы сошли с троллейбуса, и пройдя несколько десятков метров — сиганули через забор. Здесь и была аэродромная свалка, и о чудо, даже списанные и почти целые самолеты. Но в тот первый раз лазить по самолетам было некогда, жестокая банда могла появиться в любой момент, и возможно кто-нибудь из дозорных уже сообщил о нашем проникновении на чужую территорию, поэтому мы быстро- быстро выбрали себе по паре-тройке приличных камер, и надев на себя, как солдаты скатанную шинель, зашагали к остановке.
Картина была та еще, когда на следующих остановках входящие через заднюю дверь троллейбуса пассажиры шарахались в недоумении от нашего чумазого вида,  кучи грязных камер, сваленных на задней площадке у нас под ногами, и быстро проходили по салону вперед. А камеры действительно оказались прекрасными плавательными средствами. Потом , через несколько лет на одной из них плавала даже моя младшая сестра.
Вообще свалок в наше время было множество, и они даже делились как и отрасли народного хозяйства по функциональной принадлежности. Самой примитивной и неинтересной была строительная свалка. Горы поломанных железобетонных изделий да остатки деревянной опалубки. Однако, если надо было наделать пулек для самострела, а стройка строго охранялась по выходным и в вечернее время, то за алюминиевой проволокой нужно было идти сюда.  И еще мы там находили битум, который если отколоть, засунуть в рот и немного пожевать, то он слегка размягчался, и со стороны было похоже, что жуешь жвачку. Правда, зубы потом становились черными.
Уровнем выше стояли специализированные свалки — та же аэродромная, где можно было найти кучу необыкновенных и так необходимых для нас вещей, а заодно и изучить конструкцию списанного самолета, посидеть в кабине пилотов и отковырять на память какой-нибудь датчик или измеритель. На том же уровне была радиосвалка. Наверное от какого-нибудь радиозавода. Там валялось множество радиодеталей, узлов, плат, разнообразных динамиков, ламп, реостатов.
        Такие свалки ценились, и посещать их следовало никак не в одиночку, потому что одному местные однозначно накостыляют, а на большую группу малыми силами пойти не посмеют, в лучшем случае пошлют за подкреплением. Поэтому, увидев на чужой территории даже малое количество незнакомых пацанов, следовало благоразумно рассовать по карманам найденные на свалке вещи и  быстренько двигать восвояси.
А на вершине всех этих свалок стояла конфетно-шоколадная свалка. На ней я не бывал, и мои друзья тоже не бывали. А рассказывал нам про нее Вовка — старший брат нашего Толика, ходивший в то время класс наверное уже в седьмой.
        Он нам регулярно что -нибудь рассказывал, когда делать было нечего. И в тот раз Вовка завел очередную историю про то, что побывал он на такой свалке, а там горы прессованного шоколада, и можно откалывать его и есть, потому что хотя он и просроченный, и лишь только поэтому его привезли на свалку, и даже если в некоторых местах на шоколаде имеется белый плесневелый налет, но вкус у того шоколада со свалки даже лучше, чем у магазинного.
        А мы слушали Вовку, как киевский князь Владимир странников про далекую и волшебную страну Белогорье, и млели от тех речей. Правда в конце рассказа Вовка, как правило, говорил, чтобы мы, мелюзга даже не думали туда самостоятельно соваться, пугая местными бандами, бдительно охранявшими свою конфетно-шоколадную свалку от пришлых, огромными расстояниями и прочими напастями. «А то случится что, либо вообще не вернетесь, да узнают, что это по моим рассказам вы туда поехали, я же за вас и получу».
И в принципе, Вовка был на сто процентов прав, так ка на тот момент мы уже вполне сформировались, и могли ползать, ходить,бегать, таскать, носить, волочить, двигать, катать. И единственное, что пока еще не могли — это думать.
        То есть решения мы могли принимать мгновенно, и так же мгновенно начинали их исполнять, а вот задумываться о последствиях, то есть именно думать у нас пока практически никогда и не получалось. Обнадеживало лишь то, что нормально думать не могли не только мы, но и большое количество взрослых дяденек и тетенек, если посмотреть допустим на те же реальные результаты от строительства Красноярской ГЭС.


                *   *   *

А еще, как говорили мои родители, я часто терялся. Наверное, это было у нас семейное, поскольку помню по сей день, как-то мама одевала зимой сестру, и дабы она не парилась в коридоре, и не мешала одеваться уже маме, сказала ей: «Иди, подожди меня возле подъезда». То ли сестрица в свои три годика расслышала лишь первое слово из сказанного мамой, то ли вторая часть фразы «подожди возле подъезда» воспринялась ею как предложение самостоятельно выбрать понравившийся подъезд.
        В общем, часа через два бедная мамочка еле догнала свое младшее из двух чад за пару километров от дома, неторопливо бредущее в юго — восточном направлении.
Но мои похождения  безусловно были гораздо веселее и увлекательнее. И я бы не стал говорить, что  я терялся, поскольку никогда не чувствовал этого самоощущения, что вот мол все, здравствуй бабушка, приехали. Это можно было называть походом, познавательной прогулкой, либо вынужденным поиском наикратчайшего маршрута, или на худой конец, экстренным решением внезапно возникшей задачи.
        Уже в те времена в моей бесшабашной голове вращались самые невероятные идеи и мысли, предпочитающие скорее геометрию Лобачевского, чем Эвклидову геометрию, законы Энштейна, нежели законы классической физики. Поэтому я регулярно проделывал те или иные эксперименты над временем и пространством, дабы проверить на практике некоторые  мысли и догадки.
  В тех случаях, когда родители узнавали об этих моих экспериментах, особенно когда эксперимент, и я вместе с ним находились в стадии непосредственного изучения, то пытались это всячески пресечь. Действия мои попадали в разряд неразумных, а мне ставилось клеймо «безалаберный», или «непослушный». И еще впоследствии говорилось, будто я потерялся.
Все это мне напоминает древних китайцев, которые трактовали факт солнечного затмения как акт пожирания солнца драконом, и  чтобы  дракон выплюнул солнце, и все опять вернулось на свои места, они громко шумели, кричали и  били в барабаны.
         Сотни лет спустя Корней Чуковский вновь поднял эту тему, только вместо дракона в сюжет зачем-то вставил крокодила, и естественному космо- физическому процессу  присовокупил уголовное деяние, подпадавшее под статью 89 Уголовного Кодекса СССР «Хищение государственного или общественного имущества, совершенное путем кражи», кое  наказывается лишением свободы на срок до трех лет или исправительными работами на срок до одного года.
И если в легендах великого восточного народа была хоть какая-то толика правды, и дракон, имеющий крылья в принципе мог летать и с большими допущениями проглотить солнце, то вот насчет крокодила я очень даже слишком сомневаюсь.
        И потом этот заголовок:: «Краденое солнце». Либретто произведения основывается на сомнительном заявлении сорок-белобок о том, что якобы преступление совершил крокодил. В произведении, если почитать внимательно, никто этого не видел, зато массово присутствуют  провокаторы, понуждающиемедведя сходить на разборки, в  частности зайчишка, говорящий: «Ты поди-ка, косолапый, Крокодила исцарапай, Разорви его на части, Вырви солнышко из пасти».
        Да за такие слова этого зайчишку самого под суд отдавать надо. А где адвокат, я вас спрашиваю, где обвинение, справедливый суд?
Ну, да не будем придираться к частностям, а заглянем в суть.. Итак, по мнению древних китайцев а также Корнея Чуковского солнце потерялось, а потом нашлось. Но, не станем же мы уподобляться малообразованным людям и детским писателям, со всей честностью посмотрим друг другу в глаза, и скажем прямо никуда оно не терялось, и  как появилось  около пяти миллиардов лет назад, так и будет светить еще примерно столько же, а быть может и больше.
        А вот судьбы людей, живущих под этим солнцем зависят зачастую и от них самих. Не Господь проливает масло в определенном месте и в определенное время, а всего лишь Аннушка, не рука Господа нажимает на курок самострела в то время, когда другой самаритянин выходит на голубой балкон.
Но хватит об этом. Во времена, в которые все это происходило, считалось так: «Если ребенку еще не стукнуло 7 лет, и его нет рядом с родителями, то значит он потерялся. Точка». Что ж, пусть это так и называется. 
Замечу только, что и после 7 лет я действовал точно так же, гулял где хотел и когда хотел, однако никто меня больше не искал. И всякий раз, выходя за порог школы, начиная с первого дня поступления в это богоугодное заведение, я никогда не возвращался из него одним и тем же путем. В результате, дорога в 15 минут могла легко превратиться в увлекательное часовое приключение, а бывало, что и с заходом в гости либо к другу, либо просто к неизвестному человеку. Однако родители все равно, с одной стороны, не приходили домой раньше 7 часов вечера, а с другой, были настолько сыты по горло моими дошкольными похождениями, что устали переживать и положились на волю всевышнего.
Итак, несколько раз я по мнению родителей терялся в Москве. Некоторые сложности с этим городом возникали по причине отправки меня на лето к бабушкам — либо в Брянск, либо в Иваново. А чтобы попасть туда, надо было сначала попасть в Москву.
  В Москве жил  дядя Коля, который был младшим братом моего любимого папочки, и в таких случаях, а случаи такие происходили каждый год, должен был встретить меня, и затем через день-два, как выскочит отгул на работе, быстренько доставить к той или иной бабушке.
Родители же, как вы наверное поняли, по приказу партии и правительства, сорвались в свое время с насиженных мест и строили коммунизм ударными темпами, по пути, между делом заведя семью и, как следствие, побочные продукты в виде меня и младшей сестры. Им, строящим этот, как оказалось позднее, никому не нужный коммунизм, отвлекаться на детей, как считало Центральное Политбюро во главе с уважаемым Генеральным Секретарем  было некогда, да и незачем. 
Обычно к бабушкам меня отправляли самолетом прямым рейсом до Москвы, но как вы наверное знаете, Домодедово — это не совсем еще Москва. А только малые дети думают, что если в авиарейсе пунктом назначения написана Москва, то и самолет приземляется на Красной площади. Да даже во время демонстраций, самолеты лишь пролетают над Москвой, но приземляются совсем в других местах, как правило в пригородах. Исключением был лишь Матиас Руст. Но этот рассказ не про Матиаса, поэтому самолеты с Красноярска приземлялись в Домодедово.   
        Самолет хоть и летел с Красноярска всего лишь 4 часа, однако истинное время вылета, а, следовательно, и прилета, неизвестно было даже небесам. Рейсы в те времена откладывались хронически, и ожидание могло длиться и сутки, и двое, и трое. Дядя Коля, умеющий читать расписание, отпрашивался с работы, в соответствие с прибытием рейса, ехал меня встречать в Домодедово, смотрел постоянно меняющуюся информацию о переносе посадки по причине невылета с аэропорта отправления, ждал, насколько позволяло ему время, и затем, не встретив меня, возвращался домой, либо сразу на работу.
        И тут, как обычно, прилетал я. Заметьте, что сотовой связи тогда не было, телеграмма все равно бы не обогнала самолет, поэтому сопровождающие меня наивные люди из серии «Товарищ, вы на Москву летите? За мальчиком не присмотрите?» по прибытии в аэропорт назначения, начинали все как один с посещения справочного бюро «Гражданин, встречающий мальчика, прибывшего с Красноярска, просим срочно подойти…», и, не дождавшись встречающего дядю Колю, заканчивали походом к стоянке  такси  и  дальнейшей передачей меня с написанным на бумажке московским адресом водителю.
        Но тут возникал еще один маленький нюанс. Москва разрасталась в то время не хуже, чем Красноярск, и название улицы мало что говорило водителям.
        А потом еще эти номера домов — корпус такой-то, строение такое то с литером «Ять». В общем если дядя Коля жил там же, где и в прошлый раз, я подсказывал  водителю, а если адрес оказывался новый,  то весь световой день мы катались по Москве, и не знаю, как таксистам, а мне было очень даже хорошо.
   



  *   *   *

  Еще один раз, когда я чуть было не потерялся, вернее чуть не отстал от состава, был уже с бабушкой Ниной, когда она, по моему мнению, совершенно не подумав, решила осенью ехать вместе со мной в Красноярск да еще поездом. Это было уже в те времена, когда я считался взрослым, и ходил то ли во второй, то ли в третий класс.
        Насколько мне помнится, ничего особого во время поездки не произошло, хотя был один момент, когда поезд в очередной раз остановился посреди поля, и долго стоял. Вагоны накалились от августовской жары, и мы, человек семь-восемь мелюзги запросились на улицу. Проводник сжалился над нами, и открыл дверь. С подножек приходилось прыгать, так как дело происходило, как я уже сказал в чистом поле, и перрона предусмотрено не было, а была лишь насыпь, уходящая вниз.
    Постояв недалеко от  тамбура минут десять, мы немного осмелели, и начали осматривать близлежащее поле. Там что-то росло – то ли капуста, то ли морковь, и мы потихоньку начали разбредаться. И тут внезапно состав свистнул звонко, и начал свое поступательное движение по маршруту.
        Вся наша братия рванула к вагону. На вытянутых руках с нашим невеликим росточком мы еле дотягивались до нижней ступеньки, и поэтому семь-восемь пар рук практически одновременно вцепились в эту единственную подножку. А поезд стал набирать обороты. Подняться никто из нас не мог, поскольку каждый хотел это сделать первым, а одновременно это не получалось по причине большого нашего количества.
        Кто-то смалодушничал, и закричал: «Ванька, отстали!». Однако все остальные не поддались панике, лишь крепче вцепились в элементы подножки.
  Машинист видимо, заметив в зеркало заднего вида инородную шевелящую массу органического происхождения на подножке одного из вагонов, притормозил, и мы, по одному, подталкиваемые снизу проводником (он таки смотрел на всю эту веселуху снизу), поднимались в тамбур, где нас уже поджидали мамки и бабки, отвешивая так же по мере нашего поступления персональные подзатыльники и оплеухи.
        И еще, уже на подъезде к Красноярску я все - таки выпросил у проводника его форменную куртку и фуражку, и ходил по вагону в этом наряде, собирая постельное белье у пассажиров. Фуражка постоянно спадала, а куртка путалась на уровне коленок. Рукава при этом пришлось сильно закатать.
        По правилам честного обмена, который произошел до этого в купе проводников, в мои обязанности также был включен пункт, о котором я благоразумно не стал извещать свою бабушку.
        Она конечно об этом узнала, но это случилось позднее, после полного исполнения сторонами всех условий договора. Этот пункт гласил, что поскольку я – настоящий проводник, то  и генеральную уборку в туалетах тоже должен сделать я.
        Вот, пожалуй и все что произошло в этой поездке из  по -настоящему запоминающего и интересного,  однако бабушка, видимо помнила что-то еще, поскольку приехав в Красноярск, часто вспоминала то путешествие, всегда заканчивая одной и той же фразой: «Не, больше с Сережей никуда никогда не поеду».
А по поводу потери меня в Иваново я до сих пор имею свое особое, отличное от моей  милой маменьки мнение. Я не потерялся, потому что если бы я потерялся, то как бы я тогда сам дошел до  дома? А ведь я сам, без чьей-либо помощи пришел домой, хотя это и случилось спустя 6 часов после расставания с маменькой, теткой и годовалой сестрицей.
        Мне тогда было 6 лет, и я активно путешествовал по ближним и дальним районам. Бывало, играешь с одним-двумя друзьями во дворе, и говоришь им как бы невзначай: «А давайте сходим в путешествие». И мы шли куда глаза глядят, непременно возвращаясь домой.
        Бабушка потом  писала в письме маме, что после моего отъезда корешки решили самостоятельно так же прогуляться, да заблудились. Вот их точно искали, а потом, найдя, всыпали горячих, и после этого они раскололись и рассказали кто их этому надоумил и с чего им приспичило попутешествовать. Но я в это время был уже далеко в Красноярске, а да будет вам известно, расстояние между Иваново и Красноярском составляет что-то около четырех тысяч километров, поэтому как плакали мои ивановские друзья, и что они говорили в свое оправдание, и закладывали меня по полной или частично– этого я,  увы, при всем желании, услышать никак не мог.
  Но я опять отвлекся. Итак, мама, ее сестра,она же по совместительству моя тетка, а также годовалая сестрица Аленушка, дующая регулярно в пеленки в сопровождении естественно 6-летнего меня, поехали к одним из многочисленных родственников в пригород.
        Поздоровавшись с вновь обретенной родней и ответив на пару дежурных вопросов, я оставил эту скучную кампанию сидеть за столом, поедать пищу и вести светские беседы, а сам шмыгнул во двор, заприметив там местного Полкана. Мне было разрешено снять цепочку, приковывающую этого Полкана к собачьей конуре с гвоздика этой будки и надеть на свою руку.
        Ах, как мы прекрасно провели это время! Я представлял себя пограничником, давал своему псу команды, а он их исполнял по мере своего уразумения. А потом мы бежали во всю прыть ловить шпионов, нарушителей границы и прочих преступников.
        Сидящие же за столом и ведущие никчемные разговоры могли регулярно наблюдать проносившихся мимо окон то в одну сторону, то в другую вспотевшего Сережу с Полканом, а также поднятую нашим топтанием пыль с дороги. Но разве ж видели они, несчастные через два-три маленьких  окна на улицу всю глубину, весь размах происходящего действа, этого полного трагизма и героики преследования, сплоченного действия всей заставы, взаимопонимания и слаженной работы между пограничниками и их верными помощниками - служебными псами.
  Настало время уходить, и я с мамой-сестрой-теткой побрели на остановку. Но здесь героикой и не пахло. Особенно меня раздражала дурацкая, медленно едущая коляска с визжащей сестрицей.
        А маму, как оказалось впоследствии, стал раздражать уже я. Поэтому у нее и вырвалась фраза, побудившая меня к соответствующим действиям: «Иди отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!», а я, подумав в силу своего возраста понял это буквально, и с облегчением, что наконец-то можно сбросить с себя эту тяжелую ответственность по сопровождению унылого каравана, ускорил шаг, и скрылся за поворотом.
        Это было как с Юркиной пулькой. Папа еще спал, но Юрка уже выстрелил, и действие началось, и остановиться  уже  никак не могло.
        На этот раз как бы во сне пребывала мама. Нет, она  конечно же не спала, как папа на диване, а толкала по тропинке коляску с дочкой, но относительно меня она расслабилась, потеряла бдительность, предчувствие оставило ее, и на тропинке  стало «разливаться масло».
        Если бы моя мамочка допустим была бы великим и знаменитым поваром, и обладала острым обонянием, то она бы унюхала это масло, и возможно в последний момент изменила бы ход истории.  Хотя, в противном случае, возможно был бы другой, не менее интересный рассказ.
        Тропинка к остановке троллейбуса шла через лесок и железнодорожное полотно. Быстро добравшись до остановки, я с сожалением подумал, что не попросил на прощание у маменьки хотя бы пятачок на проезд, однако сильно расстраиваться не стал, и, подняв голову вверх, посмотрел, в какую сторону проложены троллейбусные провода.
        «Что ж»,- подумал я, - если нет денег на проезд, пойду пешком. Однако минут через двадцать жизнь мне преподнесла сюрприз в виде проводов, разбегающихся в разные стороны.
        Постояв минут десять, и дождавшись троллейбуса с нужным мне номером, я свернул вслед за ним. Но потом этих развязок стало так много, а «мой» троллейбус ходил по маршруту так редко, что я положился на «его величество случай», и пошел по наитию.
        Так, погуляв по городу часов пять, и даже отметив однажды, что я уже был сегодня на «этом месте», только вот в какую сторону свернул до того, вспомнить никак не мог, так вот, через пять часов прогулки я увидел в разрезе домов знакомые трубы ТЭЦ, и тогда уже веселее поскакал в нужном направлении.
        Примерно еще через час я подошел к дому, посидел на лавочке, понаблюдал за играющими соседями- шахматистами, поболтал с пацанами, и поднялся в квартиру к бабушке, которая так легкомысленно впоследствии согласилась составить мне кампанию в поезде по маршруту Иваново-Москва-Красноярск.
        «Что-то устал немного»- произнес я, и лег на диван.
Я уже спал, когда мама зашла в квартиру, спросив у стряпающей на кухне бабушки «Сережа тут?». «Так спит», ответила бабушка, и, поняв по вспыхнувшим глазам маменьки, что что-то не так, преградила ей путь ко мне, не дав разыграться  драме в духе Уильяма Шекспира. 
    В общем, сначала меня искали всей родней, потом тетка позвонила в милицию, а у мамы случилась истерика, и были подняты с дневного сна  старшие группы пионерского отряда, который базировался недалеко в этом же лесочке. И они прочесали тот лесок, пройдя вдоль и поперек с криками «Ау, Сережа».
       Но поиски были тщетны, потому что Сережа даже в дошкольном возрасте  был совсем, скажем так, не «Ау», а уперто  шел в это время хотя и по невероятной кривой, однако точно к дому.
        Затем мамочка еще немного порыдала, видимо  понимая свою ответственность за случившееся, но так и не придумав, что она  скажет в оправдание  моему любимому папочке. Потом привели собаку, не моего Полкана, а другого, служебного  пса, мама дала ему понюхать мой свитерок, пес вывел их на остановку, и дальше потерял след.
  - Ищите дома, сказал дядя с собакой, и мамочка с теткой и годовалой сестрицей сели в милицейский воронок, и поехали на встречу с мирно спящим на диване Сережей.
        Какие однако шутки выдает нам древнегреческая муза Клио.  Ведь история с самострелом, пулькой и глазом начиналась со спящего на диване папочки. А в этом случае она закончилась тем же самым, только на диване спал уже я сам.
        В этом  возрасте я тем более не был знаком с творчеством известного испанского живописца- сюрреалиста. Иначе бы мировая общественность пополнилась бы еще одной картиной – шедевром про «сон за секунду до пробуждения.»
  Мамочка потом долго со мной не разговаривала и еще  мне долго не покупали новый, обещанный ранее  велосипед, говоря, что, мол, велосипедные деньги ушли на оплату служебной собаки. 
        Я конечно же имел по этому поводу свое особое мнение.. и особенно меня возмущал факт оплаты денег за пса, который потерял мой след на первой же остановке. Уж если  бы и следовало привлекать на мои поиски собаку, так я думаю, лучше было брать Полкана, потому что Полкан бы точно мой след не потерял, и сделал бы все это бесплатно.
        На самом деле я думаю, что родители никаких денег ни за какого пса не платили, а просто испугались, что с моим даром путешествия да еще со взрослым велосипедом под задницей я могу таких дел натворить… .



*   *   *

  А из маленького велосипеда  к тому времени я уже вырос. Велосипед был из серии трансформеров. Когда  будущий Лэнс Армстронг или Фабиан Канчеллара окончательно осваивал езду на трех колесах одно из задних колес  демонтировалось и велосипед становился двухколесным с одной запаской.   
        Запаска откладывалась в чулан, на балкон или гараж, и , как правило, впоследствии никогда не использовалось. 
        Вот с такого велосипеда и началась моя не побоюсь этого слова, кочевая жизнь. Лет, думаю с четырех, мы уже гоняли с пацанами по двору, заезжая даже в соседние.
        Помню, поехали я и еще двое ребят по направлению к троллейбусной остановке. Проехали пару пятиэтажек – вроде далеко заехали. И решили обратно наперегонки. Рванули, а у меня  цепь слетела. Я остановился, а пацаны уже далеко уехали. И так мне обидно стало.
        Я пытаюсь толкать велосипед, а цепь в задней звездочке застряла. А силенок у меня маловато. И вот тяну я  велосипед свой потихоньку в сторону дома и реву во всю глотку. Ну, прохожий мимо шел, остановился, наладил мне соскочившую цепь, взапрыгнул я на велосипед, и помчался ребят догонять. Пока ехал – слезы на ветру сами высохли. А я ведь дяде тому даже спасибо не сказал…
  Как-то зимой, в этом же примерно возрасте, стали мы, как и все дети, снег пробовать да сосульки лизать. Острых ощущений, видимо захотелось. Ну, я решил дальше пойти, и, никому не говоря, ковыряясь  возле забора, решил этот забор тоже лизнуть. Вот именно тот детсадовский забор, о котором я вначале рассказывал, и  который обозначил границу нашего двора. Ну и лизнул. Без страха. Хорошо так лизнул, всем своим языком.
        Потом полчаса точно сидел, обняв этот забор, аж ноги затекли - все дышал да пальчиками пытался помочь своему языку выбраться из железных забористых объятий. А после целый день языка своего не чувствовал. Зато наука на всю жизнь.
А как-то раз в школе на одном из уроков решил я свою ручку починить. Возможно учительница   что-то неинтересное рассказывала.
        В общем,  разобрал я ручку, достал стержень, и стал расписывать. А он - то пишет, то нет. Я тогда стал в стержень дуть, чтобы пасту подальше протолкнуть. Эффекта – ноль. Тогда решил действовать иным способом. Вытянул зубами наконечник, и ртом с той стороны стал втягивать пасту. Ну и не рассчитал  свои возможности.
        Вся эта паста затекла прямиком мне в рот. Я сижу с круглыми глазами за партой и пытаюсь понять, что делать. Поднять руку и попроситься выйти - так я же рта не могу открыть. Полный рот пасты, да еще слюны откуда ни возьми натекло, аж щеки раздуваются. Глотать - нельзя, поскольку невкусно. Еще вырвет, тогда точно позора не оберешься. Выплюнуть - так куда, не в портфель же. Там же книги, тетради. Пенал – маловат для моего объема.
        Так и сидел, закрыв рот до конца урока. А на перемене  первым побежал в туалет.
  А еще первый класс дал мне много новых друзей и знакомых. Один из них – Сашка. Жил он чуть дальше меня, если возвращаться со школы. И вот как-то на перемене похвастался я ему, что умею делать гренки. Похоже, что слово он это слышал в первый раз, и стал меня расспрашивать. Ну, я сказал ему, что для этого необходим хлеб, яйца, соль да масло подсолнечное. И еще сковородка.
        Сашка прикинул что-то в уме, и сообщил мне, что все это он достанет, и предложил, не откладывая надолго сразу же после уроков к нему и пойти делать эти гренки, тем более что родителей дома не будет. Последний урок мы заговорщицки перемигивались и учительницу почти не слушали. А зря, поскольку она оказывается, сообщала нам, что после уроков мы все должны сходить домой, там переодеться, и через час вернуться  в школу, поскольку 22 апреля, дедушка Ленин, коммунистический субботник и все такое прочее.
Возможно благодаря таким как я, друг Сашка, и тысячам непослушных и невнимательных учеников, мы так и не построили коммунизм. А с другой стороны, может и хорошо, что не построили, опять же благодаря таким как я и  мой друг Сашка.
  В общем, после школы я, не заходя домой, с портфелем поперся в гости. Нарезали хлеб, поставили сковородку на огонь. В это время Сашка стал мне рассказывать что-то про гиперболоид. Похоже, накануне фильм посмотрел по телевизору. Я спросил – что это такое, и с чем его едят. Сашка ответил, что это не едят, а надо лишь увеличительное стекло и лампочку. Я взбивал яйца, обмакивал в них хлеб и клал на сковородку, а Сашка пошел искать лупу и лампочку.
        Потом он крепил к лампочке провода, и попросил помочь ему. Потом один должен был зажечь лампу, сунув в розетку провода, а другой - поднести лупу к лампе. Я сказал, что лучше буду держать увеличительное стекло. Сашка стал тыкать провода в розетку, но лампочка почему-то пыхнула, и погасла. И погас свет в комнате.
        А потом запахло горелыми гренками.  Часть гренок нам удалось отскоблить от сковородки, и съесть а часть так и осталось там. Я  сказал, что наверное я уже пойду домой, и пошел домой.
        Что было потом со сковородкой и перегорела ли проводка, или просто выбило пробки - не знаю, потому что на следующий день в школе нас сначала пропесочила учительница, зачем – то долго и нудно рассказывая биографию дедушки Ленина и параллельно сравнивая с нашими биографиями, причем в описании наших биографий она даже преуспела, сообщая нам про наше будущее, словно была прорицательницей Вангой.
        А дома меня «песочили» уже родители, и, выпытав у меня, где я был, пока все передовое человечество трудовыми подвигами отмечало день рождения этого, теперь почти родного нам дедушки, жизнь которого мы недавно прослушали в объеме краткого курса высшей партийной школы от нашей учительницы- прорицательницы, запретили мне впредь после уроков заходить к кому-либо из друзей, а к Сашке тем более.
  Ага, щас. Историю, как мы делали, а потом ели гренки рассказывал не только я, но и Сашка, поэтому все мальчишки класса, у которых родители не торчали дома, наперебой приглашали нас в гости. И мы ходили, и делали замечательные гренки.
        Просто потом надо было быстро бежать домой и очень быстро делать уроки, чтобы у родителей не возникало ненужных вопросов.
        А  что вы хотите от молодого поколения, которому разве что на уроках природоведения не рассказывали о героических подвигах Александра Матросова,  Володи Дубинина,  Олега Кошевого, Николая Гастелло,  Павлика Морозова и сотен других героев гражданской или отечественной войны.
        Страна учила нас на  подвигах героев, страна ждала от нас геройских поступков, и мы, с младых ногтей пытались по своему уразумению эти геройские поступки совершать.
        Так и в том случае я и Сашка – как настоящие герои – пострадали, получили выволочку, но не прогнулись и упрямо продолжали делать свое дело. Как говаривал классик: «Гвозди бы делать из этих детей». На самом деле он говорил почти так, но вы меня понимаете.
        А закончилось   беззаботное детство классе где-то в четвертом. В это время врачи, обнаружили у меня аденоиды, и уговорили родителей сделать операцию по их удалению. Аденоидов конечно, не родителей же.
        На этот раз в больницу повел меня не папочка, а мама. И там, в больнице, меня как личинку шелкопряда обернули простыней, усадили какой-то старухе на колени, попросили открыть рот…
        Потом я сидел в уголке и плевался кровью, а в это время за моей спиной продолжали делать ту же процедуру с детьми помладше. Потом нас отпустили погулять, на часик, чтобы после произвести контрольный осмотр.
        Я шагал рядом с мамочкой и плакал, говоря что если злой дядя доктор скажет, что не все удалил, то повторной операции я не переживу, мамочка успокаивала меня, но не было в ее речах той уверенности, той энергетики, которая так нравилась мне у папы. И не было увлекательных рассказов про жизнь.
  Больше папочка не водил меня по больницам. И вот с этого времени беззаботное детство и прошло, и начался новый период – не менее интересный и увлекательный, но уже совсем другой период. Период юности.         
        …Шестидесятые, Красноярск, Зеленая Роща. Седьмой микрорайон... 




                *   *   *

  Дверь внезапно открылась, и из нее сначала появилась тележка,  вслед за ней рука медсестры, и после – вся целиком – уже сама медсестра. По тому, что тележка, аккуратно накрытая салфеткой, прикрывающей страшные скальпели, шприцы и еще бог знает какие орудия хирургических пыток, затормозила перед моей кроватью, я с ужасом понял, что это  по мою грешную душу.
        - Что, опять антибиотики вводить будете?- с   неудовольствием спросил я. Молчаливым кивком головы особа в белом халате подтвердила мои опасения.
         - Всю задницу уже искололи, никакой управы на вас бессердечных нет. И где ж это видано в живого человека иголкой тыкать, - так продолжал я, приспуская трусы и поворачиваясь на бок.
  Господи, где мое веселое детство, - думал про себя я, - с ежедневными приключениями, закадычными друзьями, прогулками с папенькой за руку, а когда сильно повезет, и на  шее, и, конечно же его увлекательными и познавательными рассказами в периоды ожидания приема врачей в коридорах травмпунктов, поликлиник и больниц…
        Была благодать да прошла, и остались  лишь воспоминания, а погаснут они, и потухнет огонь, и пепел развеется свежим ветром, чтобы где- нибудь, когда-нибудь вспыхнуть с новой силой, но это, как говорится, будет совсем другая история.


05.2013-10.2015 гг