Утро выдалось на удивление солнечным, чего давно уже не было. Сентябрьская погода после бабьего лета словно забыла про погожие дни. К восьми часам утра деревенский народ собрался у шорни, ожидая приезда очередного уполномоченного из района. Лица людей были серьёзными, что совсем не соответствовало весёлому настроению природы. Понятно - почему. В последнее время такие приезды не сулили ничего хорошего. В душах сельчан уже давно поселилась тревога, идущая от слов «нерентабельность» и «укрупнение». Эти слова, звучавшие всё чаще, казались угрожающими. А угрожали они стабильности и тому привычному укладу, на которых держалась деревня. Это касалось всех жителей, поэтому сюда подобрались и те, кому после утренних хлопот можно было ещё отдохнуть.
На одной из лавочек сидели Кузьмич с Зинаидой, которых в последнее время всё чаще видели вместе. Зинаида забегала к Кузьмичу подсобить в домашних делах, а тот, в свою очередь, мелькал во дворе соседки, что-то подправляя, подгоняя, ремонтируя к зиме, пока Сенька был на вахте. Картошку тоже выкопали сообща, сначала – одному, потом - другому. Кузьмич как-то поживел, стал более разговорчивым и улыбчивым, в речи стали появляться весёлые нотки, и даже говорить стал по-другому. Верный друг Тимоня, притулившись к Кузьмичу, время от времени с удовлетворением посматривал на парочку, и на лице его появлялось хорошо знакомое всем лукавое выражение. Потом он с гордым видом переводил взгляд на других, словно давая этим самым понять, что выполнил главное дело всей жизни – соединил двух одиноких людей.
А затем его глаза отыскивали Клашку-продавщицу, и он долго смотрел на неё. Знать, в его голове вызревала новая идея. Клашка наверняка понимала, какого рода она, эта идея. Взгляда, как раньше, не отводила и о презрительной ухмылке забыла. Ей почему-то стал нравиться его лукавый, иногда, впрочем, довольно серьёзный взгляд. Она думала о том, как тоскливо будет одной тёмными зимними вечерами в ухоженной избе. Вспоминала о том времени, когда много лет назад тайком принимала Тимоню у себя, испытывая при этом угрызения совести и вину перед Степанидой. Но ей было хорошо с ним. А вот теперь он свободен и, кажется, совсем не против того, чтобы соединиться с ней. Устала она везти жизненный воз одна. А Тимоня вон ещё какой здоровенький и крепенький! Всё легче будет коротать быстро бегущие годики вместе-то. А что шебутной, так это не такая уж серьёзная помеха. Остепенится рядом с ней, куда денется!
Тимоню и в самом деле одолевали мысли о том, чтобы соединиться с Клавдией. Ходил даже на могилку жены и советовался с ней об этой возможности. И показалось ему, что Степанида на фотографии слегка улыбнулась. Тимоня принял это за одобрение. Конечно, с дочкой ему неплохо жилось. Но его мужицкое «я» несколько страдало, потому что хозяином в доме был другой – зять Серёга. И вот теперь Тимоня обдумывал, как ему решиться на откровенный разговор с Клавдией. Не подвёл бы язык, который у него-то уж точно без костей, легко, нигде не застревая, перекатывается с путной дорожки на неправильную.
Подошедший бригадир сообщил, что «гость» задерживается. Народ стал расходиться по рабочим местам. На лавочках остались сидеть те, кому некуда было спешить. Тимоня, который долго молчать не умел, вздохнул:
- Cкукота пошла, никаки идеи в голову’ не лезут.
- Опять? – задал свой извечный вопрос Кузьмич. - И чё тебе не сидится спокойно? Любуйся себе осенней красотой, радуйся, что ещё здесь, на этом свете живёшь. Сколь нам осталось встретить понедельников-то? Сколь нам Бог отпустит той жизни?
- А нихто не ведает про ето. И я, про чё не знаю, про то врать не стану. Но скажу тебе так: меньше, чем было.
- Это и козе понятно.
- А я так думаю, - вступила в разговор Зинаида. - Хорошо, что человеку не дано знать, когда его последний час придёт. Живёшь и живёшь себе, надеешься, что старуха с косой и завтра промахнётся. Так что, угомонись, Тимоня, и живи спокойно.
- Дак и не я это маюся, а душа моя чё ни то просит. И чё ей надобно? Никак не згадаю.
- Душа… душа. Все говорят про неё, а что оно такое, эта душа? – задумчиво произнёс Кузьмич. – Не увидишь ни так, ни в зеркале. Не потрогаешь руками, не учуешь на запах, голоса её не услышишь, за хвост не ухватишь. А такую власть над человеком имеет! И никакой разум ей не указ.
- Да-а, - протянул Поликарп, - вроде как и нет её, а вроде и есть. Живая будто! Говорят же, что она болит, плачет, ноет, радуется, поёт. Вот ведь, лешак! Совсем, как человек.
- Дак ить разная она, душа-то… у каждого своя, - приняв глубокомысленный вид, замахал руками Тимоня, готовый развить свою теорию дальше. Но его перебила Дарья:
- Ой, да у всех у вас, мужиков, душа одинаковая! Как выпьете, так она ещё просит, аж свербит.
- Да чё ты в му’жеской душе разумеешь? – завёлся Тимоня. – В своёй разобралась бы. Пошто Сашку поедом ешь? С дровами мается один, сенокос опять же на ём, огородом тоже занимается в одиночестве… гордом. Ягоды мужик из лесу воло’чит. Всю зиму’ по капканам шляется. А ты где? Ну и выпьет кода, дак ведь душе успокоение потребно. А ты всё тюкаешь… тюкаешь его… ровно дятел деревину.
- На то он и мужик, - тоном, не терпящим возражения, произнесла Дарья.
- И чего ты, Дарья, всё злобствуешь, а? На весь мир ополчённая, а на Сашке своём всё зло срываешь, - осуждающе посмотрел на женщину Кузьмич.
- Чёрствая у тебя душа, Дарья, ой, чёрствая! – вступился за Санька’ и Поликарп, который дружил с ним. – Не только кошкам твоим, но и мужику нужна ласка и обходительность. А ты только себя и любишь. Неправильно это. Так-то, Дарья – краса, стрижена коса!
- Ой, да идите вы все! – резко махнув рукой, со злостью бросила Дарья и пошагала к дому. Навстречу ей попался Андрей Ильич, приехавший в отпуск к отцу.
- Чего такая озабоченная, тётка Дарья?
- Да вон, сидят филосо’фы, всяку ересь несут. Может, хоть ты чё-то дельное им скажешь. Всё-таки в городу живёшь, да и учитель к тому же.
- Здорово, односельчане! – поприветствовал Андрей Ильич сидящих.
- Здоровея не видали! – ответил Тимоня и, глядя вслед Дарье, безнадёжно махнул рукой:
- Стевра она, и душа у ей стевренная. Никаких понятиев у бабы нету. Выпить-то организьма просит, а не душа. Один врач по телевизеру объяснял так. Дескать, бродит по нутру какая ни то микроба, котора так и просит: «Дай выпить! Дай выпить!». И называется она алкоголизьмой, во-о-т. Нихто с етой заразой сладить не могет. Мозг командовает: хватит! А микроба своё толдычит: пей, пока на етом свете обретаешь, на том никто не нальёт даже сизим грамм. – Тимоня, опомнившись, посмотрел на Ваську, ожидая, как тот отреагирует на слова «Сизим грамм», которые до сих пор так и оставались его прозвищем. Тимоня с Кузьмичом пытались привить ему новую кликуху. Правда, не в рифму, но она так и не прижилась к Ваське. А тот, глядя сейчас на Тимоню, согласно покивал головой.
Кузьмич хитро посмотрел на друга:
- Говоришь, не может сладить с ней никто, а сам- то как обуздал её, заразу эту?
- Дак, думаю, душа за дело взялася, потому как надоела ей эта хренотень. Иногда так набирался, что куды тебе! И ковыляла моя душа вместе со мной, спотыкалася. Маетно было ей, однако. Ой, как маетно! А не бросила меня, сильный мунитет у ей оказался. Так и живём на пару. Шибко душа власть взяла над алкоголизьмой. Та и пикнуть не смеет. Дак вот пришла моя очередь, теперича я с ей маюся, с душой-то. Молодая она у меня, на пенсию не хотит, всё чё-то просит и просит. А чё – сказать не может.
- Ой, Тимоня, туды тебя! – загоготал водовоз Нифонт. – Да ежели б она умела говорить, то у тебя б давно уже уши в цигарку скрутились. Небось, такие слова нашла бы, каких ты вовек не слыхал и не придумал бы. Стоять, Зорька! Куды попёрла, зараза? – закричал Нифонт кобыле, которая, воспользовавшись тем, что хозяин отвлёкся, поплелась по кочкам к скотному двору, разбрызгивая воду из бочки. Услышав окрик, она резко остановилась, отчего из ёмкости выплеснулось ещё не одно ведро воды.
Тимоня, лукаво прищурившись, не утерпел:
- Умная кобыла, хучь и старуха. Знает, что пора на работу шлёпать, некода лясы обтачивать. Ответственная душа у ей, не то, что у тебя, Нифонт. Иди – иди и слухай свою Зорьку, она худому не научит.
На лице Тимони появилось хитрое выражение. Он пригнул голову Кузьмича к своей и зашептал:
- Вот тебе ещё одна кликуха – «Стоять, Зорька!». Нифонту - в самый раз. А то, как рявкнет в одном конце деревни - в другом слыхать.
- Да ладно тебе, пора уж и закончить с прозвищами.
Тимоня с сожалением поглядел на друга и подумал: "Отходить стал Кузьмич от общих партизанских делов-то. С Зинаидой ему интересне’я. Видать, штопает она его душу помаленьку, заживает рана-то. Дак и хорошо ето, шибко хорошо! Ладно, друга пристроил, теперича об себе надо кумекать. - Тимоня перевёл взгляд на Клавдию.- Знать, и в самом деле надо прибиваться к её пристани". Тут он вспомнил, о чём говорили до этого. Вот ведь Дарья! Испортила весь разговор. И он продолжил:
- Дак я и говорю, душа-то у всех шибко разная. И кажин считает, что она у него самая правильная, самая луччая, самая добрая!
- Точно, так и есть. А со стороны глянешь – с гнильцой она у некоторых, - поддержал Тимоню доселе молчавший Афанасий. – Возьми, к примеру, Егоршу. Не простил он отца за то, что тот не’ дал ему денег на новую машину, а помог си’ротам из детского дома. Не’любо стало. А отец из-за разладу нервничал, и случился приступ сердечный, помер, не успели спасти. Так Егорша теперь мается совестью, а поделать уж и нечего.
- Да, - вздохнул Кузьмич, - у иного душа дальше своего порога доброты не имеет. Себе, себе, себе… съёжилась она до размеров ломаного гроша и ничего не стоит. Покуда счастливый – не замечаешь ничего вкруг себя. А как беда обнимет да сдавит так, что продыху не будет, тода только и начнёшь что-то видеть и других станешь понимать.
- А бывает душа широкая, как тазик, что стоит под потоком, - Поликарп, разведя руки в стороны, показал размеры предполагаемого тазика, - Сколь ни черпай из неё добра, а она снова полнится. Нет у ней границ, если она добрая и жалостливая.
- А ты, Ильич, чё молчком сидишь? – Тимоня с интересом посмотрел на учителя. - Токо слухаешь. Неуж мы чё-то не то гуторим?
- Да, нет, милые мои, всё вы правильно говорите и умно мыслите. Наши древние мудрые предки всегда рядом с добротой ставили красоту. Вот ведь как получается: не всякий красивый человек имеет добрую душу, а тот, у кого душа добрая – всегда красив особенной внутренней красотой. И не может добрый человек некрасиво жить, чувствовать, любить.
- Вот чё верно, Ильич, то верно, – одобрил Кузьмич. – По жизни так должно быть: не к себе в первую очередь – а от себя, не себе – а другим. А иначе как жить-то в этом мире? Как человеком остаться?
Тимоня уже давно с удивлением смотрел на друга: "Вона как заворачивает! Раньче таким молчуном был, а теперича разговорился, да как! Раскрывается помаленьку его нутро. Знать, Зинаида к етому делу причастная, не иначе. Расшевелила его всё ж-таки. Така молодчина!"
- А вот ты, Андрей Ильич, теперича вроде как бы городской житель, а вроде нашим остался, деревенским, - с интересом глянул на учителя Афанасий. – Не оторвался навсегда от деревни. Так какая твоя душа – городская аль деревенская?
- Деревенский я был, есть и буду, и душа моя деревенская.
- Видно это, - кивнул головой Кузьмич. – Обличьем, вроде, пообтесался, а душу не потерял. Замечаю тоску в твоих глазах, кода глядишь на округу. Чё ж не вернёшься - то?
- Верно ты подметил, Кузьмич. Душа моя не истлела от городской суеты. А всё, потому что с детьми работаю. Душа у них открытая, совсем, как деревенская. Не замутнённая ещё ничем непотребным: ни ложью, ни выгодой, ни подлостью, хотя редкие исключения бывают, потому что от семьи многое зависит. А сюда я хоть сегодня вернулся бы, да сами знаете: школы здесь никогда не было и не будет, учить некого уже. Вспоминаю, как учился, рос с первого класса по интернатам. Понимаю, почему деревенька дышит на ладан, и почему не возвращается молодёжь назад. Смалу сознательно отучали детей любить самое дорогое - землю свою, дом родной, берёзку под окном… истребляли в них душу деревенскую.
- Да, повылетали детки из родной клетки и подставляют душу под разные испытания, - покачал головой Афанасий. – А может, это и к добру, с другой стороны. Видать, однако, есть крепость в деревенской душе аль нет. Так вот и скажи, Андрей Ильич, чем уж так отличается деревенская душа от городской?
- Есть в Смоленской области поэтесса одна, Галина Мачульская. Живёт в деревне. Сама – инвалид, ноги отказали. Думала, что жизнь закончилась. А душа деревенская не дала ей сгинуть. Так вот она написала:
У деревенских душа такая –
Царят в ней солнце и доброта.
У деревенских душа нагая,
Она по-детски проста, чиста.
- Верно, потому и нагая, что простая. Что на уме, то и на языке, и на лице, и в песне, и в частушках, - отозвался первым Поликарп, не ведая, что попал на крючок, на который его тут же поймал Тимоня:
- А что, Поля, смогешь вот так, с ходу, выдать людя’м частушку про душу, пущай и без гармоники?
Поликарп долго не думал:
Никакой лужёной глотки
Не видал я у души,
Но, когда захочет водки, -
Наливай и не греши.
- Ну, эту частушку ты Дарье подари, – ухмыльнулся Афанасий. - А теперь чё-нибудь - для нас.
- Да в раз!
Деревенская душа
Проще всякого гроша.
Хоть и радость, хоть беда –
Всё наружу завсегда!
- Всё, как у етой… поетессы, - восхитился Тимоня и произнёс мечтательно, - жил бы ты, Поля, в городу, может стал бы большим поетом и деревню нашу прославил бы. И чё ты сбежал от дочки?
- Нет, я вам так скажу, мужики: чего я там не видел, в этом городе? Не прижилась в нём моя деревенская душа. Места ей там мало. Верьте – не верьте, а я дотуль шибко почувствовал это! Квартира у Надюхи на пятом этаже, так иногда казалось будто между небом и землёй висел. Выбегал на улицу, чтоб на землю ногами встать, а её-то и нету! Один камень вкруг...
- Сильно город строгает иную душу деревенскую, - задумчиво произнёс Андрей Ильич. - Немного от неё остаётся – тоненькая дощечка всего. Гнётся, звенит до времени. А надавит кто – и сломается ни за понюх. Вот и не возвращаются назад те, у кого дощечка эта хрустнула.
- В деревне душа естественная, - вступила в разговор Зинаида. – Правильно ты, Поля, сказал. Естественная, потому что не по камню ходим, по землице родной ступаем. А она вечная и сильная. Как ни морозь её, как ни заливай дождями – ничего ей не деется. Своя она, потому пропасть не даёт. И душа под стать ей – такая же живучая.
- Вот и именно, - утвердительно махнул рукой Афанасий, - достаётся ей в жизни бед… горя… слёз поболе, чем радостей, а она только сильней становится. Не хрупчает, а крепчает и крепчает…
- А главно дело, не жадная она вовсе, лишку - то не просит, - замахал руками Тимоня. – Вот моей душе, к примеру, чё потребно? Ароматистый хлебушек утром достанешь из печки, нюхнёт она етого запаху – и рада. Внучки’ расшалятся, егозы такие, и ей от смеху веселея становится. Гармонику услышит – ейные ноги сами в пляс кинутся. А вот твоей душеньке, Зинаида, чё надобно? Много ли?
- Да нет… по молодости, конечно, большего хотела. А сейчас дому родному, как никогда, радуется… и цветочку в поле… и песенке птичьей… и ветерку тёплому…
- А я вот приезжаю сюда и сразу на скалу забираюсь, - с еле уловимой дрожью в голосе промолвил Андрей Ильич. – Глянешь на деревеньку сверху – такой маленькой кажется, а роднее и нет ничего на свете. Душа разворачивается от любви к ней, к бескрайнему простору таёжному, к синему небу чистому, к полям, реке… и поёт душенька, потому что счастлива, потому что не отнять этого никому. Вот и получается, что у деревенской души особый статус.
- Заковыристо гуторишь, я тебе скажу, Ильич. Чё ето такое – статус? – замотал головой Тимоня.
- А это – как диагноз, как болезнь…
- Опять диагно’сы пошли! – не дав договорить, всплеснул руками Тимоня.
- …только боль от этой болезни сладкая, - закончил учитель.
Со стороны колхозного склада послышался грохот колёс и пустой бочки. Поравнявшись с шорней, Нифонт крикнул:
- Чё сидите-то? К конторке идите, приехал очередной душегуб!
- Вот уж точно сказал, - горько усмехнулся Кузьмич, - свернётся сейчас душа от «радостных» новостей.
Все встали и потянулись к конторке, а учитель остался сидеть, глядя вслед уходящим. Он думал о том, что всегда жалел односельчан: всю жизнь тяжело работают, и живётся им нелегко, обходятся самым малым. Мучился от того, что, в общем-то, ничем не может им помочь. А оно вон как всё обернулось! Много всякого наговорили про душу – и всё правильно. Когда в одиночку думаешь, то мысли быстро перескакивают одна через другую, не ухватишь. А высказались вслух – и словно точку поставили. Всё на место встало. И не жалеть - завидовать односельчанам надо!
Неожиданно для него, а, может, и для них самих раскрылись сегодня их души, похожие своей цельностью, простотой, честностью, любовью к жизни, деревне, природе. И в то же время - разные. Это ведь не Тимоня сейчас шагает, а весело подпрыгивает его душа. Невесомая, как пёрышко… лёгкая, как облачко… незлобливая… в чём-то по-детски наивная… озорная и неунывающая. А рядом – основательная, верная, добрая и чистая душа Кузьмича, под крылышком которой приютилась по-женски мудрая, чуткая, беспокойная и отзывчивая душа Зинаиды. Да кого ни возьми! Афанасий… Поликарп… та же Дарья, душа которой мается, потому что ищет место своё. Найдёт – и успокоится. Важно то, что все эти люди – на своём месте.
Есть! Есть она - деревенская душа! И не истребить её, не переломить ничем, не заплевать никакой гадостью… и не выбить ту силу, которую даёт земля – матушка.
2015 г.