Тихая прохладная спокойная звездная ночь июля не предвещала ничего, кроме приятного времяпрепровождения в рубке, плодотворного ударного труда на благо углубления русла, его спрямления ради помощи транзитному флоту.
- Шеф, радио включить? – спрашивает меня вахтенный моторист Яковлевич, щелкая тумблером старенького, но надежного «Иртыша».
- Да мне все равно, включай тихонечко, «нам песня строить и жить помогает», как говорилось в старой песне, включай, - нараспев произнес я, - может, зевать перестану, что-то не выспался, весь день на пляже провалялся, не спал.
- Ты горазд загорать, смотри, здесь солнце противное, сгоришь, сожжешь кожу, плохо будет, - предупредил он и мягко добродушно улыбнулся.
- Да уже сгорел, походу, плечи ломает, спасу нет, - пожимая и передергивая плечами, с натугой ответил я.
- Молодец, дорвался до бесплатного, сходи утром к молодой кокше, она и намажет спину и погладит, - засмеялся он своей ехидной казачьей улыбкой, но без злобы и издевки.
- Утром посмотрю, как оно будет, - повел снова плечами я, корчась от боли, - что-то вакуума нет, сосун забился, сходи, посмотри, сейчас остановлю.
- Хорошо, - сказал он и вышел из рубки, открыв боковую дверь…
- Семьсот первый, семьсот первый, доброй ночи, «Волго-Дон двенадцать» просит пропустить его, подхожу сверху, как вас пройти, - послышалось в моей радиостанции с, явно, горьковским акцентом.
- «Двенадцатый», доброй ночи, проходи по красным, свободно, - ответил я, - правда, узковато, далеко отойти не смогу, вам хватит, вдоль борта.
- Принял, иду по красным, поближе к борту, пройду, - ответил вахтенный грузотеплохода, ответил спокойно и, явно, чувствуя в себе уверенность в том, что найдет выход из любой безвыходной ситуации.
Накануне день был очень жарким, палубы и надстройка накалились до предела, солнышко нещадно жгло краску на всем корпусе земснаряда, поливали мы ее, но все без толку, горячий металл моментально испарял влагу и нагревался. Команда в изнеможении, как, впрочем, и ежедневно летом, с упоением ждала наступления хоть какой прохладной ночи, все иллюминаторы по обоим бортам были настежь раскрыты, чего я, живущий на первой палубе надстройки знать, конечно же, не мог, а догадываться и проверять стал позже...
Теплоход медленно вынырнул из темноты, вошел в окружение моих прожекторов, рассеивающих свой свет за пределы корпуса, отражаясь в ночном водном потоке. Он, груженый по самую речную грузовую марку, спокойно подходил к моему левому борту и в ночной тишине я услышал шум воды, льющейся за борт. Сначала я подумал, что это из его машинного отделения льется поток охлаждения наружного контура, но потом сообразил, что длина судна больше ста метров и до этого звука еще рано. Когда в свете прожекторов появилась средняя часть корпуса, я заметил, что на его палубе лежит эжектор и пожарный насос через него осушает один из трюмов.
- Здорово, охладят мне палубу, какие асы, совсем близко идут, - тихо сам с собою разговаривал я, - рядышком идет, достанет, - и с улыбкой, выйдя из рубки, наблюдал за происходящим с верхней палубы.
Теплоход проходил в полуметре от моего корпуса, когда струя от эжектора начала поливать борт, я перегнулся через него и ахнул.
- Блин, иллюминаторы открыты, наверное, у всех! – с ужасом прошептал громко я.
Только уже было поздно, в каютах послышались крики «Тонем!» и грохот закрываемых иллюминаторов. Я не мог уйти с вахты и сбегать вниз, теплоход все так же медленно проползал вдоль моего корпуса, длинным своим металлическим «телом» вылезая из черной ночной мглы, показывая крашеные синей краской «бока», а затем и белую холеную надстройку. Когда он своей кормой прошел корму моего земснаряда, в радиостанции послышалось:
- «Семьсот первый», спасибо за пропуск, прошли хорошо, нигде не прихватили, до свидания.
Какое там спасибо, какое там до свидания! Всего этого я уже почти не слышал, я летел с верхней палубы, скользя по поручням, как в детстве, по перилам подъезда, понимая, что там, внизу, в трюме, услышу от разбуженных потоком воды, неожиданно ворвавшейся ночью в их спокойный, наполненный и разморенный прохладой сон, членов экипажа, все, что они обо мне думают в сладкое прохладное ночное время снов и сновидений, и причем, в самой вычурной их словесной форме насыщенного казачьего языка. Спокойствия и умиротворения как не бывало, сдуло горячим южным ветерком, когда я спустился в левый трюм, там бегали и ругались все, «от старого до малого», мокрые и сонные. Увидев меня, у каждого из них словно открылся свой, словесный, кран с потоком…
Мне тогда показалось, что это начало конца моей небольшой и непродолжительной карьеры речника, завтра спишут меня на берег «за несоответствие» и все тут. Но, это завтра, а в данный момент я не знал, чем им помочь, как успокоить их панику. Не знал, смеяться мне или плакать от того, что я натворил в своей ночной умиротворенности тихой июльской ночки…
Но, хорошо, что все хорошо кончается, никто не утонул, не захлебнулся, не пострадал, а что намокли, так это ночные водные процедуры на пользу жилищу и организму. Во всяком случае, утром, за завтраком, все смеялись и вспоминали меня:
- Ну, «трояк», ну устроил День Нептуна, ну, хохма, моя Светка подумала, что тонем, а она плавать не умеет! – смеялся помощник механика по электрооборудованию Серега.
- Да, Леонидыч, искупал на старости лет, - ворчал миролюбиво пожилой моторист Метелкин, улыбаясь себе в пышные седые казачьи усы.
Я сначала думал, что это конец, а оказалось, совсем наоборот, так я влился в коллектив, веселый и дружный, приняли с улыбками и подбадриваниями. А это была одна из первых моих самостоятельных ночных вахт на поприще третьего помощника командира, одна из первых, которую я запомнил на всю жизнь. Жизнь улыбнулась ярким южным солнечным лучиком и потекла спокойным донским течением дальше, просторной степной далью конца восьмидесятых годов ломки нашего большого нерушимого государства на маленькие и независимые республики и...