Толя жил в одном со мной подъезде, но двумя этажами ниже – на седьмом. При первой встрече я изумилась его природной красоте и сразу подумала – родись он в давние времена королём Франции, пожалуй, его бы, а не Филиппа, именовали Красивым.
От Толиных глаз не хотелось отводить взгляд, и совсем не страшным казалось утонуть в их невозможной синеве, потому что такой тёплой и ласковой синевы – днём с огнём поискать. Толя совершенно не умел сердиться и кричать. Всегда мирный и тихий до робости, а ещё очень добрый, он стеснялся своей красоты, а укрыть её не представлялось возможным даже совсем бедной одеждой. Старенькие брюки и рубашка всегда умудрялись подойти в тон Толиным глазам и словно специально подчёркивали, каким удивительно красивым может родиться человек.
Толя определённо не знал, что ему делать с этой своей красотой, и лишь ссутуливался, стараясь стать незаметнее. Наверное, ему жилось бы проще, но мужики во дворе, словно сговорившись, шутя, поддразнивали, называя артистом (ну конечно, такому красивому только в кино сниматься). А он лишь тихонько говорил в ответ: «Да ладно... Ну чего вы».
Когда мы с Толей первый раз вместе ехали в лифте, он сразу представился: «Толя». Я спросила отчество, а он смутился: «Не надо по отчеству. Лучше – просто. Толей». На этом и договорились.
Жена Толи очень тронула меня заботой о муже. Той заботой, видя которую, и сам греешься душой. Они любили друг друга и единственного сына, который недавно женился, и невестку Веру.
В семье все работали, а денег всё равно не очень хватало. Но не жаловались, нет, не жаловались, жили светло и радостно-тихо что ли... Без раздражения на время и людей. Мирно жили. В добром друг с другом согласии. И тому, кто оказывался рядом с ними, тоже вдруг делалось светло и тихо, и мирно.
Толя слыл хорошим электриком на заводе – и так, если просили помочь. После него ничего не приходилось переделывать, и всегда всё становилось исправным. За это его уважали не словца ради, а – по-настоящему. Случалось, предлагали за помощь деньги, тогда Толя очень смущался, несмело брал и сразу, словно оправдываясь, объяснял: «Колбаски Докторской куплю. Очень я эту колбаску люблю. С детства. А на что её покупать? Дорогая она теперь. А вот, – он показывал заработанные денежки, – на них куплю. Моих дома порадую». И сразу становилось понятно: сегодня у Толи – праздник. Вкусный, нечастый и любимый. И очень хотелось, чтобы эта Докторская колбаска, за которой сейчас пойдёт Толя, ни в коем случае не подвела бы, не отняла Толиной радости.
В пятиэтажке напротив жил Толин самый близкий друг. Бывший моряк, он признавал только одно обращение к себе – Мичман. Жил без семьи. Так ему выпало. В любую погоду ходил в распахнутом бушлате и форменной фуражке. Когда мы переехали, и я впервые встретила Мичмана, он по-свойски спросил:"В нашем дворе теперь живёте, значит?" А потом от всей души благословил:"Ну ладно. Живите. Дружить будем". С того времени всегда первым здоровался и обязательно спрашивал, как дела. Позже я поняла: Мичманово "дружить будем" дорогого стоило и означало уверенное "всё хорошо".
Толя и Мичман давно жили в одном дворе. Сколько жили, столько и дружили.
Мичман любил Толю подначивать. Делал это всегда громко, чтобы привлечь внимание всех, кто случайно или неслучайно оказывался поблизости. Старый моряк совершенно не переносил тишины и одиночества, а потому попасть в поле его зрения означало стать героем любой темы для разговора, вдруг пришедшей Мичману в голову. Чаще всего эта участь доставалась именно Толе, который сразу смирялся и терпел все уловки друга.
Больше всего старый моряк любил порассуждать о преимуществе жизни на верхних этажах. Начинал Мичман всегда одинаково – с вопроса: «А вот задумывался ли ты – на каком этаже лучше жить?» – а дальше всё зависело от полученного ответа. И хоть с Толей этажи обсуждались уже неоднократно, это не мешало Мичману снова и снова возвращаться к разговору, касающемуся многоэтажек:
– Вот ты, друг мой Анатолий, почему решил поселиться на седьмом этаже? Можно же было на девятом. Верхнем!
А услышав ответ, чётко дающий понять, что нет особой разницы между седьмым и девятым этажами, возражал всей силой своего голоса и убеждения:
– А вот и есть! Вот и есть! На девятом этаже ты бы где жил? Ну, где?
Толя обычно отвечал:
– Как и все – под крышей.
И сразу получал от Мичмана удвоенную силу голоса и убеждения:
– Под какой крышей? Артист? Под какой такой крышей??? На девятом этаже ты бы жил под нееееебом! – при этом указательный палец Мичмана обязательно показывал, где небо. – Чувствуешь разницу?
Толя улыбался (его не обижало даже Мичманово «артист») и, как всегда мирно, пожимал плечами, не давая другу никакого повода сердиться. Но угомонить старого моряка не получалось и у такого спокойного человека, как Толя. Преимущество верхнего этажа становилось на тот момент самым важным, о чём вообще можно и нужно говорить.
– Ты понимаешь, что значит жить под небом? – продолжал Мичман, у которого уже горели глаза и щёки. – Жить под небом – это значит быть свободным. Потому что свобода – это что? А? Артист? Ну что? Свобода – это когда ничего не мешает жить так, чтобы радоваться. Вот ты радуешься?
Толя продолжал улыбаться и молчать, понимая – любой его ответ не устроит разошедшегося друга, и надо просто слушать. А Мичман гордо завершал:
– Ну, может, и радуешься. Вон, улыбаешься же. А только жил бы на девятом этаже – радовался бы больше! Вот точно тебе говорю! Потому что свобода – это, когда над твоей головой ничего не висит, кроме неба. А когда над головой ничего не висит, то, значит, что остаётся? Жить да радоваться. Вот и толкую я тебе – верхний этаж всегда лучше других. Потому что я живу себе – и над моей головой со-вер-шен-но ничего не висит. Понимаешь? Кроме неба!
Тут Толя обычно робко вставлял:
– Так крыша же… это… она… ну… сначала-то… висит над головой. Крыша висит. Потом – небо.
И тогда наступал ключевой момент разговора. Мичман медленно, очень медленно вплотную подходил к Толе и молча, минуту или чуть дольше смотрел ему в глаза так, как смотрят на человека, который не в себе. Смотрел, словно пытался проверить – правильно ли он услышал, что сказал ему Толя. А потом, так же молча покачав головой, по-прежнему не отводя взгляда, шептал на весь двор (с паузой после каждого слова):
– Крыша? На верхнем этаже? Какая крыша? Какая крыша? Ты голову подними! На балкон хоть выйди, что ли! На верхнем этаже над головой – небо!!!
Потом снова качал головой и, уже успокаиваясь, звал Толю к себе:
– Пойдём ко мне. Покажу.
Они уходили к Мичману на его верхний пятый этаж и долго-долго стояли на балконе, уже совершенно мирно о чём-то разговаривая.
Мы прожили в том дворе три года и уехали в другой город. А спустя несколько лет, по необходимости вернувшись, навестили соседей по подъезду и узнали: нет больше Толи и Мичмана.
Толе пришлось вытерпеть много месяцев тяжёлой болезни и остаться без ног. Не умеющий обременять собой, он всё придумывал что-то и успокаивал близких: «Ничего-ничего! Я такую тележку смастерю, она мне будет, как ноги, даже лучше». Об инвалидном кресле Толя даже не мечтал. Болезнь извела все средства, которых и так едва хватало, а на кресло подешевле – очередь.
Когда его выписали, с тележкой вышли проблемы. Не мог Толя в ней усидеть, хотя и делали всё по размеру. И Мичман выносил его во двор на руках. А потом Толе стало хуже. В больнице он, никогда не ходивший в храм, вдруг попросил привести батюшку. А позже позвал Мичмана и признался, что это правда – про небо, радость и свободу.
Рассказывая о последних Толиных словах, Мичман плакал...
Все поддерживали оставшегося без друга Мичмана, как могли, а он лишь грустно улыбался:"Вот оно, как вышло".
А потом остановилось сердце Мичмана...
Во дворе и сегодня не забыли Толю и Мичмана. И даже самым холодным днём становится тепло как от солнышка, когда вдруг услышишь о ком-нибудь:"Ну вы прямо, как Толя и Мичман!" А если случается в том дворе раздор, кто-нибудь да вспомнит присказку Мичмана "дружить будем". И вот уже улыбаются те, кто только что сердился и не жалел недобрых слов.
... Когда-то я, совсем ещё маленькая, примостившись рядом с дедом на крылечке, спросила:
– Деда, а почему у меня вот тут, ну где сердце, иногда бывает горячо, и тогда мне делается весело-превесело, и хочется по разным гостям ходить, и кружиться тоже хочется, и много ещё чего, даже хоть просто так смеяться. А иногда, деда, тут бывает холодно, как будто снег, и мне тогда только и хочется одной-одинёшенькой сидеть, и вообще ни на кого не смотреть, и я вся делаюсь сердитая. Почему?
Дед тогда ответил мне очень просто. Так просто, что я сразу на всю жизнь поняла.
Он сказал:
– А потому, Оленька, бывает твоё сердечко горячим, что ты обычно всему, как птичка, радуешься. И сердечко твоё вместе с тобой радуется. А радость холодной не бывает. От чего же сердечку, в котором радость живёт, холодным быть? Вот и горячо тебе. А вот если ты, случается, рассердишься, то радость из твоего сердечка сразу и уходит. Потому что не бывает так, Оленька, чтобы в сердитом сердце радость жила. И делается сердечку без радости холодно. Вот и выбирай, какое ты хочешь сердечко – горячее или холодное.
Я выбрала. Конечно, выбрала.
Помощью Толи и Мичмана - тоже.
Дружить будем! Всё хорошо.