Середина 90-х
Вот уже который день подряд им было скучно. Сегодняшний вечер, как и все остальные, не принес ничего нового в их праздные будни. Даже от украденной пачки сигарет из местного ларька ничего не осталось.
Сенька докуривал последнюю сигарету, глубоко вдыхая никотиновый дым. Димка смотрел на него с завистью. “Ну почему этому безмозглому Сеньке всегда достается последнее и самое лучшее?”- озабоченно думал он, разгребая носком дорогого кожаного ботинка прелые листья. Карманные деньги, выданные ему щедрой папиной рукой на неделю, были с лихвой потрачены на друзей, водку, табак и компьютерные игры. Состоятельные родители не задумывались, куда сын тратит деньги. Они вообще не размышляли о том, как он проводит время за пределами дома. Его школьные успехи их тоже мало волновали. Дима помнил, как отреагировал отец на его первую двойку и замечания в дневнике: “ Передай твоей училке, чтобы меня такими мелочами больше не беспокоила. Какое ей дело как ты учишься? Знания не нужны тому, у кого карманы туго набиты деньгами. Кстати, Димон, может ей чего надо, так ты ее спроси, я не жадный”.
Хотя Димка и был двоечником, но дураком не был. Он сразу смекнул, что родителям, мягко сказать, наплевать на его оценки, а ему-то и подавно. С удовольствием он окунулся в море свободы, наркотиков, сигарет и пошлых дружков. Больше всех предпочитал он Сеньку и Лару, совершенно не похожих друг на друга близнецов. “Мы однояйцовые”, - любили повторять они под дружный хохот местной дворовой шайки. Что точно означает это, никто не понимал, зато весело было всем от яркого и пошлого, как все думали, словца.
Сенька и Лара были из бедной семьи. Непутевые родители все время пили, никогда не работали. Никто не знал, на какие деньги они живут и пьют. В их полуразрушенном бараке было всегда темно и грязно, воняло потом, мочой и помоями. Свет был отключен еще несколько лет назад за неуплату. Из бараков их еще несколько лет назад грозили выселить, но потом, видимо, махнули рукой и оставили в покое.
Димка, привыкший к хрустящим белым простыням и домработнице, приходящей каждый день, не мог понять, как это возможно жить в таком «свинарнике». Но только думал, вслух же никогда об этом не говорил. Один единственный раз он побывал внутри деревянного барака и был поражен убогостью. Никаких признаков, напоминающих о том, что это дом, где живет семья, он не увидел. Закоптелые черные стены, треснувшая лампочка под потолком, замусоленные матрацы на полу, на которых, видимо, спали, потому что кроватей не было и в помине. Пол же состоял из трухлявых досок, прогнивших местами так, что видно было землю. Кое-где в таких зияющих дырках мирно вели свою жизнь семьи насекомых, огромных черных тараканов и муравьев. Они то и были полными хозяевами гадкого жилища, толпами путешествовали от хлебных крошек к грязным консервным банкам, перебегали по стене на какие-то лохмотья, прилипшие к замусоленным окнам. «По-видимому, занавески»,- пришел к выводу Димка. Пока одни путешествовали по дому, другие обживались в складках тела, носовых и ротовых отверстиях пьяных хозяев. Чувство непередаваемого отвращения и тошноты нахлынуло на Димку, и он навсегда покинул барак. Никогда больше он не пытался проникнуть вовнутрь, как бы Сенька или Лара не просили.
Димка водился с долговязым Сенькой или просто Долговязым потому, что с ним не было скучно. Долговязый точно знал, как и куда умело потратить Димкины карманные деньги.
-Закончатся бабульки, батяня снова отстегнет,- уверял отпрыск обеспеченных родителей и был прав. Батяня всегда отстегивал щедрой волосатой рукой заветные хрустящие бумажки. Никогда не спрашивал, как и куда они так быстро расходятся.
- Твой пахан - мужик что надо. Ты его береги,- давал совет Долговязый. Нечесаная Лорка, а как ты думаешь?- обращался он к сестре.
Лорка закатив глаза и похлопав своими густо накрашенными ресницами, зло ответила:
-Во-первых, нечесаная я потому, что ты, остолоп, поломал мою расческу, усевшись на нее, а во-вторых, я не Ларка, Лара, сколько раз тебе повторять, болван?
Каждый раз, когда ее называли Ларкой, она была в ярости. Не удавшись ни лицом, ни фигурой, она, видимо, хотела хотя бы имя иметь красивое. Никто не знал, как ее зовут по-настоящему: то ли Ларой, то ли Ларисой, то ли Валерой. У родителей спрашивать было бесполезно. Они и своих-то имен уже не помнили. Тем не менее, для всех эта толстопузая коротышка со слипшимися от туши ресницами была Лара и только для Сеньки Лоркой. Он ее не любил и всегда дразнил.
- Я на твою расческу с тремя зубцами уселся еще прошлым летом. Ты, каракатица, не вали все на меня,- процедил сквозь зубы Сенька, стукнув сестру кулаком в плечо.
Та покраснела и стала похожа на сочный помидор. Нагнувшись на кривеньких ножках, она схватила первый попавшийся камень под ногами и нацелилась в ненавистного брата. Волосы и без того, как болотные пиявки, растрепались, глаза налились злостью, а в голове стучала только одна мысль:
-Еще раз тронешь – прибью,- орала доведенная до отчаяния Лара. – Только попробуй еще раз обозвать или ударить меня. Не сейчас так ночью, когда ты спишь, задушу или ножом пырну,- пыхтела коротконогая девчонка, исходя сильнейшим чувством неприкрытой ненависти.
Злоба росла в ней годами, съедая и подминая под себя все хорошие чувства, которые зародились в ней изначально. Лара возненавидела не только брата, вечно пьяных родителей, но и весь мир, все, что ее окружало, начиная с самой себя. Пойдя в школу, она поняла, насколько уродливо ее тело и лицо. Благодаря откровенным комментариям сверстников она узнала, что именно от нее воняет, когда от многих девочек пахло. Хуже всего, как только она не старалась бороться со своим запахом, - ничего не получалось. Она пробовала стирать одежду и кое-как мыться под краном каждый день, но никакого толка не выходило. Одежда навсегда впитала запах сигарет и пота, как и подобие дома, где она жила или существовала.
Поначалу она старалась не обращать внимания ни на что и прилежно училась, используя весь свой умственный потенциал и желание кому-то что-то доказать. Она и сама не понимала, кому и что.
В пятом классе у нее появилась любимая учительница Анастасия Павловна. Она никогда не морщила нос, не отворачивалась от нее, Лары Сундуковой, наоборот, учительница уделяла ей много времени, старательно объясняла правила препинания и орфографии, разговаривала с ней. В глазах Лоры она была самой настоящей, любимой и святой. В мыслях Лора называла ее мамой и неслась в школу каждый день только из-за нее. Других учителей она не любила. Она видела и чувствовала то презрение, с каким они к ней относятся, как они осторожно держат дистанцию, не допуская ее близко. Анастасия Павловна была другой.
Однажды учительница подарила ей на Новый год безумно красивую фарфоровую куклу и сказала странные слова, которые Лара тогда не поняла, но запомнила навсегда. “Красоту внешнюю видно сразу, а внутреннюю с первого взгляда не заметишь. Ты, Ларочка, тоже красивая, но не как эта кукла. Ты светишься изнутри”. Слова были необычные, какие - то выпуклые, со значением. Лара их постаралась запомнить.
Иногда Анастасия Павловна приносила Ларе совершенно новую одежду и каждый раз говорила: “Осталось от племянницы. Она уже подросла, а выбрасывать жалко. Тебе, Ларочка, как раз в пору будет”. С замиранием сердца, Лара прикасалась к одежде, приносила ее домой, но никогда не одевала- боялась испачкать своим грязным и пахнущим телом. Она нашла старый фанерный ящик и спрятала туда фарфоровую куклу и новую одежду. Потом засунула его в дальний угол сарая. Анастасия Павловна никогда не спрашивала, почему Лара так ни разу и не одела обновку.
Девочка с любовью относилась к подаркам, берегла. Иногда по вечерам, незаметно от всех, пробиралась она в пыльный сарай, когда-то предназначенный для угля и доставала свое сокровище. Особенно любила она фарфоровую куклу. Осторожно возьмет в руки, погладит маленьким пальчиком розовощекое лицо, дотронется до пышных черных ресниц, сочных ярких губ, вздохнет, прижмет к груди и положит обратно, в ящик. Что-то особенное было для нее в этом безмолвном общении с куклой, прикосновении к искусственному совершенному телу. “Я красивая, как и она, только красота у меня другая,- вспоминала Лора слова учительницы. – Даже и не знаю, почему Анастасия Павловна так решила, - совсем я не похожа на нее”.
Так продолжалось изо дня в день, поход в школу, разговоры с любимой учительницей, а вечером – любование фарфоровым подарком, пока не наступил самый ужасный день в ее жизни. Юркий брат заметил ночные вылазки сестры и проконтролировал, куда и зачем Лариска ходит по вечерам. Он нашел ее заветный тайник с куклой и новой нетронутой одеждой.
- Ну, Ларка, ну пройдоха! Небось, сперла у кого-то в школе. Ну, папка и задаст ей трепку.
Довольный находкой, он понесся в барак. Фанерный сундучок плясал в цепких Сенькиных руках, постукивая изнутри. Распахнув дверь, Сенька вошел во внутрь важной походкой, нагло ухмыляясь. Взгляд Лоры скользнул по ящику и замер в ожидании. Она уже предвидела, что ничего хорошего не произойдет в ближайшие несколько минут и приготовилась к самому худшему. Впервые настоящая злость и ненависть промелькнули в ее маленьких глазах. Сердце тяжело стукнуло, как бы отозвалось на эти чувства, а потом быстро запрыгало в мелкой дрожи, погоняемое отвращением к брату, матери и отцу.
В тот вечер Лара лишилась своего сокровища. Мамка с папкой продали его за бутылку дешевой водки и пару консервов. В угарном забвении они веселились, постукивали гранеными стаканами и громко благодарили дочку. Лара, забившись в холодный угол, накрывшись протертым до дыр одеялом, тихо плакала, в первый и в последний раз в своей жалкой и никчемной жизни. Но, потеряв куклу, она навсегда запомнила слова учительницы. Проплакав всю ночь, она заснула, чтобы на следующий день прийти в школу и узнать, что Анастасия Павловна увольняется, выходит замуж и навсегда уезжает куда-то далеко-далеко.
Отъезд Анастасии Павловны сильно повлиял на Лару. Слезы по любимой учительнице сменились агрессией и злобой, желание учиться и кому-то что-то доказать быстро улетучилось, потому что учительница оказалась на самом деле не доброй феей из волшебной сказки, а бессердечной предательницей, которая заставила Лару полюбить себя, а потом просто исчезла, даже не попрощавшись.
-Мои родители-алкоголики и то заслуживают больше уважения, чем она, по крайней мере, они такие, какие есть, никому в душу не лезут и не лицемерят.
Лора пряталась за своей агрессией, как за стеной, а на самом деле скучала по ласковому взгляду учительницы, ее жасминовыми духами и материнской теплоте, которой так и веяло от нее. Но любовь к учительнице была для нее тяжелее и тяжелее с каждым днем, прорастая в сердце как ненужный сорняк. Бремя повседневной жизни, ежедневные ссоры с братом, отвращение к вечно пьяным родителям вытесняли из Лариного сердца все лучшие чувства, которые там только были. Их и было-то не так много, а вскоре и совсем не осталось, Возможно, только какие-то мимолетные воспоминания о доброй фее, которая, может, была и не феей, а злой обманщицей, пытающейся внушить Ларе, что она красавица.
-Как же, нашла дурочку, зрение у меня пока не страдает, и я прекрасно вижу себя в зеркале. Отражением этим можно кого угодно-то напугать, самой иногда страшно по утрам на себя смотреть.
Со временем Лара привыкла к своей внешности и к тому образу жизни, который вела. « Дальше, чем мама с папой она не пойдет, это уж точно, выше своего роста с такой внешностью не перепрыгнуть, поэтому нечего и мечтать о том, что никогда не сбудется»- думала она. А никогда не сбудется много чего. Никогда у нее не будет счастливой семьи, хорошего мужа, уютного дома, красивых детей, а те уродцы, которые, возможно, родятся никогда не узнают, что значит ходить в гости к бабушке с дедушкой да воровать из старинного деревянного буфета сладости, спрятанные к рождеству или другому празднику, никогда не узнают, как хорошо просыпаться по утрам, когда запах бабушкиных оладиков щекочет нос и приходится бороться с желанием есть или дальше поваляться в постели. Она и сама то практически не была знакома со вкусом домашних оладиков, если не считать того одного дня, когда девочки на уроке домоводства учились печь вкусное лакомство. Лара тогда еле сдержала слезы, потому что слишком много несбыточного было связано для нее с простым вкусом каких-то лепешек.
********
Начало 40-х
Петр Васильевич уже давно забыл свое имя, забыл, что когда-то у него была семья, пухлая розовощекая жена Дуняша и двое прелестных детишек, Феденька и годовалая Аленушка с белобрысыми курчавыми волосами.
Жили они в маленьком деревянном домике, таком уютном и родном, где каждый вечер жена встречала его горячим вкусным ужином. И как только умудрялась? Жили-то они бедновато, Петр работал до изнеможения, чтобы прокормить семью, и Дуняша, заботливая хозяйка, могла из ничего состряпать кулебяки, сытные пирожки, ароматные щи. По вечерам он возился с ребятишками, катал их на спине, как ручная нескладная лошадка, лепил игрушки из глины, строгал фигурки из дерева. А как внимательно наблюдала за процессом изготовления маленькая Аленушка! Что бы понимала? А ведь смотрела так умненько-умненько, с таким неподдельным интересом. Глазки серьезные, любопытные, губки сползались в упрямый розовый узелок, и так и сидела подле часами, иногда только стараясь указать папе на его ошибки и промахи. Тогда резко крикнет, вскинет маленькими пухлыми ручонками, начнет настойчиво и недовольно лопотать на своем понятном только ей языке, а потом также резко успокоится, опять сомкнет губки, напряжет молочно-белый лобик и так и просидит, наблюдая превращение сухого деревянного обрубка в такую же девочку, как и она, с ручками, ножками и длинными волосами.
-Мама,- вдруг обрадуется девочка и ткнет пальцем в куколку.
Так и прожили бы они счастливо и долго, если бы не была объявлена Великая Отечественная война так неожиданно для всех. Ушел Петр Николаевич на фронт. Обещал вернуться скоро целым и невредимым, тяжело прощался с семьей, крепко, до боли в суставах сжимал Дуняшу, целовал ее влажное лицо, чувствовал каждую соленую слезинку на губах, не мог перенести той боли и страха, которые, как два подстреленных зайца, бились в уголках ее глаз. Он уже больше ее не успокаивал, не мог найти подходящих слов. Четырехлетний Феденька теребил его брюки, тыкался маленьким испуганным личиком в грубую полотняную штанину, а потом вдруг вцепился в него, сжал колено ручонками да как закричал:
-Папка! Папка! Не пущу, папка!
Петр нагнулся, расцепил ручонки, подхватил маленькое дрожащее тельце, крепко прижал.
-Береги их для меня, родная моя Дуняша,- провел большой мозолистой ладонью по ее застывшему лицу, сгреб детей в одно большое крепкое объятие, прижал к груди так сильно-сильно, чтобы услышать стук их родных сердечек.
-Благослови вас Бог, - только и произнес Петр, натянул кепку на глаза и прыгнул в уходящий вагон длинного, набитого мужчинами поезда.
-Благослови вас Бог,- перекрикивал он стук колес. Паровоз пыхтел и уносился вдаль, как бездумная железная машина, увозя обреченные жизни, тысячи людей с прошлым и настоящим, с неизвестным будущим.
Пронеслась война, точнее как заблудшая потерявшаяся черепаха, проползла она через годы, месяцы, недели, растягивая дни, разделяя их на жизнь, на смерть и на сон.
Приходили на фронт редкие письма в тугих протертых конвертах. Приходили они от матерей, жен, детей. Вот в них то и была настоящая жизнь, в этих пожелтевших потрепанных листиках, в размазанных слезами корявых строчках, дышащих отчаянием и любовью словах.
Последнее письмо Петр получил за несколько недель до окончания войны. Письмо было послано шесть месяцев назад, Феденька уже мог писать, он нацарапал пару слов на листике, Аленушка тоже подросла, бойко разговаривала и во всю помогала Дуняше по дому. За время войны в их селе ни разу не побывали немцы, война как бы обходила их стороной. Дуняша писала много о жизни, о том, как они ждут его, молятся каждый день.
Молитвы, действительно, помогали. Петра даже ни разу не ранило на фронте, так только однажды шальная пуля пронеслась так близко, что он даже прочувствовал ее, как будто подержал в руках. Ангел хранил его.
Наконец, наступила долгожданная победа.
Петр возвращался домой, в родные края, к любимым людям, но на месте того дома, где он когда-то жил, остались только обгоревшие бревна и пепел. Соседка, надрываясь от слез, поведала, что снаряд разорвал жилище посреди ночи вместе с Дуняшей и детишками.
-Совсем недавно-то.. Что же такое? Ну почему? Вот они же бегали тут.. а потом немцы пришли, отходили они уже...- оборвала свою речь женщина, прикрыла рот ладонью, гулко заревела, осела на землю в тяжелом горе и больше не произнесла ни слова.
С тех пор прошло много лет, но для Петра время остановилось. Он превратился в бездомного старика, без имени и пошлого. Он много пил, без конца пил. Умереть бы ему, но смерть не щадила его по какой-то жестокой причине, жизнь глумилась над ним, даря ему ненужный год за годом. Петр давно не помнил своего имени, кто он и откуда, кем когда-то был и также не знал, почему стал грязным, презираемым всеми, вечно пьяным бомжом. Только вот в кармане его пропитанной нечистотами курточке хранилась истрепанная, с потертым изображением старая фотография Дуняши, Феденьки и годовалой Аненушки с губками в узелок. Иногда он смотрел на нее, осторожно так держал грязными пальцами и горько-горько плакал.
Прохожие озирались на бомжа, обходили стороной, бросали злорадные комментарии.
************
Середина 90-х
Стояла затянувшаяся сухая осень. Солнце лениво катилось по небосклону, иногда прячась в тяжелых продырявленных тучах, из которых вот разразится дождь. Но дождь не шел вот уже более месяца. Деревья печально задумались, теряя последние листочки, лишь изредка шевелили уродливыми выкрученными голыми веточками, как будто просили чего-то. Одинокие вороны иногда кружили над ними, надрывали свои глотки в однообразном громком кра-краа..., садились на тонкие ветки и там замирали как черные истуканы. Лохматые уличные псы подбегали к неподвижным деревьям, вскидывали задние лапы, затихали на минуту и так же неожиданно убегали..
Мир тоже как будто замер в ожидании чего-то неожиданного, непредсказуемого.
Стемнело. Небо нависло темной переспелой жирной сливой, солнце сбежало по другую сторону горизонта, спряталось от наступающей ночи.
Долговязаму, Ларе и Димке, как всегда, не спалось, и было скучно. Опавшие сухие листья надламывались под тяжестью кожаных ботинок, безжалостно дробились на бесчисленные кусочки, громко хрустели, но в этом осеннем обычном звуке слышалось едва уловимое завывание, безнадежная тоска, надрывной стон одинокого степного волка.
Они остановились покурить. В темноте щелкнула зажигалка, осветила по-очереди лица подростков. Долговязый громко сморкнулся, смачно сплюнул, глубоко затянулся сигаретой, так глубоко, как будто хотел навсегда забыться пагубным никотиновым дымом, а потом проснуться в другом месте, другим человеком, где бы его никто не называл Долговязым и где родители его бы любили и заботились.. Но он даже не успел об этом подумать и не смог помечтать, он просто не умел мечтать. Вместо этого он протянул руку с зажигалкой своей сестре, специально, с продуманной жестокостью, дернул пальцами, как бы случайно, поджигая длинную, спадающую на глаза челку. Волосы вспыхнули и тут же погасли, под тяжелой ладонью хозяйки, прихлопнутые как назойливые муравьи.
-Ты что? В своем уме?- закричала девочка. Ее лицо исказило гримасой ненависти к единственному брату, который заливался смехом, хватался за живот, а потом вдруг также резко успокоился, как будто и не было ничего.
-Держи, - кинул он зажигалку Димке,- не жалко!
Опять темноту резко пронзил голубоватый огонек, задрожал как сирота на пластмассовой ножке, неудачно оскалился ярким всполохом. Димка растерялся, сам не зная почему. Ему все резко опостылело, щедрый папаша с его зелеными долларами, молчаливая равнодушная мать, домработница, Долговязый с Ларкой. Захотелось выбежать на широкую дорогу и исчезнуть в непроглядной пучине мглы, раствориться навсегда и никогда не возвращаться, никогда не вспоминать. Но чувство пронеслось так же, как и появилось. Он затянулся сигаретой и тупо последовал за друзьями.
-Ой, а что это там лежит?- Долговязый указал на мешок, оставленный под многоэтажным домом. Он подбежал, пнул неподвижную кучу ногой и рассмеялся тем же нечеловеческим смехом. – Да это же бомж! Ты смотри, развалился тут, где живут нормальные люди, и дрыхнет себе, как ни в чем не бывало! Вставай, старый пень!- выкрикнул он и пнул бомжа со всей силы. Мешок дернулся, но не проснулся.
Ларе и Димке стало веселее. Девочка замигала длинными ресницами, поправила растрепавшиеся волосы, подошла к мешку, с интересом стала наблюдать.
- А ты ему дай подкурить, как мне дал,- съязвила она, инстинктивно трогая обгоревшую челку. На самом деле она на Долговязого не обижалась, ей просто было все равно. Уже давно, как она стала равнодушной ко всему и этого своего равнодушия боялась, притворяясь злой и раздраженной. Она, как по инерции, подняла руку, развернула широкую ладонь, изрешеченную мелкими черными точками, поднесла к ней с жирным красным ротиком горящую сигарету, медленно поедающую саму себя, и резко вонзила в руку, расплющив, как паразита. Лицо ее осталось таким же равнодушным, как будто она только что не испытала обжигающую боль.
-А это идея, сейчас мы его разбудим!- развеселился Долговязый, подгребая к бомжу больше сухих листьев. - Димка, чего стоишь?Помогай.
Вскоре вокруг бомжа лежала огромная куча сухих листьев, пряча его от всего мира, только огромное небо строго смотрело сверху. Долговязый кинул в кучу горящую бумажку, листья моментально вспыхнули, громко затрещали. Разноцветные языки пламени, как на перегонки, разнеслись по ней, жадно поедая листочек за листочком. Пламя разгорелось, лежащего в куче человека уже не было видно.
-Вы что творите! Нашли, где жечь костры!- раздался женский голос сверху, с одного из верхних этажей, а вслед полетел вниз, на головы подростков, ушат воды.
-Бежим!! – крикнул Долговязый, оттаскивая от огня остолбеневших Лару и Димку, которые испуганно смотрели на пламя, словно, оно поедало их. Им мерещились черти со своими собственными лицами, плясавшие в дьявольском жарком хороводе, жарившем заживо человека. Димка был уверен, что человек проснется, как только почувствует жар огня, побежит, начнет ругаться, накинется на них, но человек даже не шевелился, не спешил спасаться от пламени.
Димка был не прав.
Бомж, который давно позабыл свое имя, пропил память о прошлом дешевой водкой, резко открыл глаза, как только почувствовал невероятный жар вокруг себя, который принял за долгожданное избавление. Небо растиралось над ним, как объятие, как огромное голубое крыло птицы, прилетевшей за ним, оно улыбалось и манило счастьем. В нем он увидел прелестную золотоволосую девочку с губками в узелок, она манила пухлыми ручонками, заливалась звонким смехом. Скупая слеза потекла по грязной щеке несчастного, оставляя кривую тонкую дорожку, за ней другая, третья... Пламя взвило его над собой, над всем миром, над всеми несчастьями и горестями, он улыбнулся впервые за несколько десятилетий, вознесся к небесам, оставляя там, внизу уже счастливого человека, крепко сжимавшего в кулаке замусоленную фотографию двух маленьких детей на руках у женщины с длинными волосами.