Мечты

Сергей Церинг
"Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин встретил в пути.
Больше десяти лет провел он в изгнании, странствуя из города в город, из одной страны в другую, пересекая моря и пустыни, ночуя как придется - на голой земле у
скудного пастушеского костра, или в тесном караван-сарае, где в пыльной темноте до утра вздыхают и чешутся верблюды и глухо позвякивают бубенцами, или в чадной, закопченной чайхане, среди лежащих вповалку водоносов, нищих, погонщиков и прочего бедного люда, с наступлением рассвета наполняющего своими пронзительными криками базарные площади и узкие улички городов. Нередко удавалось ему ночевать и на мягких шелковых подушках в гареме какого-нибудь иранского вельможи, который как раз в эту ночь ходил с отрядом стражников по всем чайханам и караван-сараям,
разыскивая бродягу и богохульника Ходжу Насреддина, чтобы посадить его на кол...
Через решетку окна виднелась узкая полоска неба, бледнели звезды, предутренний ветерок легко и нежно шумел по листве, на подоконнике начинали ворковать и чистить перья веселые горлинки. И Ходжа Насреддин, целуя утомленную красавицу, говорил:
- Пора. Прощай, моя несравненная жемчужина,и не забывай меня.
- Подожди! - отвечала она,смыкая прекрасные руки на его шее. - Разве ты уходишь совсем? Но почему? Послушай, сегодня вечером, когда стемнеет, я опять пришлю за тобой старуху.
- Нет. Я уже давно забыл то время, когда проводил две ночи подряд под одной крышей. Надо ехать, я очень спешу.
- Ехать? Разве у тебя есть какие-нибудь неотложные дела в другом городе? Куда ты
собираешься ехать?
- Не знаю. Но уже светает, уже открылись городские ворота и двинулись в путь первые караваны. Ты слышишь - звенят бубенцы верблюдов! Когда до меня доносится этот звук, то словно джины вселяются в мои ноги, и я не могу усидеть на месте!
 И опять звенела, дымилась белая каменистая дорога под бойкими копытами его ишака. Над миром в синем небе сияло солнце; Ходжа Насреддин мог не щурясь смотреть на него. Росистые поля и бесплодные пустыни, где белеют полузанесённые песком верблюжьи кости, зеленые сады и пенистые реки, хмурые горы и зеленые пастбища, слышали песню Ходжи Насреддина. Он уезжал все дальше и дальше, не оглядываясь назад, не жалея об оставленном и не опасаясь того, что ждет впереди.
А дорога все звенела, дымилась под копытами ишака. И звучала песня Ходжи Насреддина. За десять лет он побывал всюду: в Багдаде, Стамбуле и Тегеране, в
Бахчисарае, Эчмиадзине и Тбилиси, в Дамаске и Трапезунде, он знал все эти города и еще великое множество других.
... Он привязал ишака к придорожному дереву, а сам лег рядом, прямо на землю, положив под голову камень. Глазам его открылись в темно-прозрачном небе сияющие сплетения звезд, и каждое созвездие было знакомо ему: так часто за десять лет он
видел над собой открытое небо! И он всегда думал, что эти часы безмолвного мудрого созерцания делают его богаче самых богатых, и хотя богатый ест на золотых блюдах, но зато и ночевать он должен непременно под крышей, и ему не дано в полночь, когда все затихает,почувствовать полет земли сквозь голубой и прохладный звездный туман...
Вечный бродяга, он нигде не останавливался надолго; с рассветом засёдлывал он ишака и снова пускался в путь, все вперед и все дальше, каждый день меняя ночлег. Утром его леденил мороз и заносила метель на горном снеговом перевале, в полдень-
недвижный зной каменистых ущелий сушил его губы, вечером он вдыхал благоуханную свежесть долины и пил из арыка мутную воду, рождение которой от льда и снегов видел сегодня там, наверху."
Леонид Соловьев «Повесть о Ходже Насреддине»

Практически настольная книга детства и юности моих, не раз перечитанная и в более зрелом возрасте.
И вот интересно, формируют ли это книги сознание, что позднее воплощает в жизнь фантазии, либо просто неким пророком, совпав с природой заложенными предпочтениями, приходят именно те, что отобразят грядущее.
Хотя и неважно. Важна радость воплощенной мечты. И нет, и быть не может сожаления о потраченном времени на обретение пустышки или разочарования в чем-то, что казалось великим и значимым, ибо именно радость и ощущение красоты и свободы и были самосутью искомого.
И помню это детское:
- Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
- Путешественником.
- Нет, нельзя быть просто путешественником: надо быть для этого геологом, географом или биологом хотя бы. Ну, так кем?
- Путешественником.
- Нет, ну нельзя быть…
Или это внушаемое представление о взрослой жизни, как о беспросветной перманентной круговерти долгов и забот; и словно бы и вовсе -быть взрослым – быть
другим существом абсолютно.
- Вот вырастешь, женишься, будет работа и заботы, и вспоминать будешь школу, как самое свободное время….
Боже, какая нелепость!
Иль может,словно Питер Пен, со всей доступной страстью не пожелал себе такого, и теперь к наслаждению от мороженого добавилась радость от свободы его покупки, и школа вспоминается как самый темный мрачный и несвободный период жизни, в сравнении с которым индийский застенок- это фестиваль, карнавал красок и солнца.
Тридцать пятый год своей жизни я отметил в дороге.
15 лет странствуя из города в город, из одной страны в другую, пересекая моря и пустыни, ночуя как придется - на голой земле у скудного пастушеского костра,
или на тесном постоялом дворе, или под пологом цыганской палатки, когда в пыльной темноте до утра вздыхают и чешутся верблюды и глухо позвякивают бубенцами коровы зебу; бывало монастыре укрытом в джунглях; в расщелине под высоким перевалом.Над миром в синем небе сияло солнце. Росистые поля и бесплодные пустыни, где белеют полузанесенные песком верблюжьи кости, зеленые сады и пенистые реки, хмурые горы и зеленые пастбища, слышали молитвы мои красоте мирозданья .
И за годы эти плескался в
Андаманском,Японском и Белом.
Видел Байкал и цветные озера вулкана Келимуту.
Тегеран, Бахчисарай и Тбилиси, Бомбей и Джакарта, Баргузин и Кабул, Ханой и Вильнюс, Дилли и Бамиан, Бандамир, Исфахан, Тебриз, Джайсалмер, Катманду,Ламантанг и многие-многие слышали поступь мою.
Лепил снежки на перевале Рохтанг, и несколькими днями позже погружал пальцы в горячий песок пустыни Тар…
Всё дальше и дальше, не оглядываясь назад,не жалея об оставленном и не опасаясь того, что ждет впереди.