Опубликовано с разрешения автора. Оригинал: http://www.proza.ru/2015/02/13/1607 http://www.proza.ru/2015/02/14/1708 http://www.proza.ru/2015/02/16/1661
Недавно я с дочерью побывала в музее о последних днях Царской семьи, расположенном рядом с Храмом на Крови в Екатеринбурге. Храм этот виден из окна моей квартиры и я каждое утро молюсь глядя на него. О впечатлении, которое произвёл музей надо писать отдельно. Ещё раз осмотреть фотографии,вещи, документы, рассказывающие о Царской семье, её жизни, супругах, детях, их последних днях.
Но я с некоторым удивлением ощутила связь с этим местом, с судьбой царской семьи, и как результат с судьбой моих родных. А ещё я удивилась тому, как тесен мир, как причудливо переплетаются события вековой давности с тем, что происходит рядом с нами, и мы через несколько поколений оказываемся причастны к тем далёким временам.
Моя мама, в девичестве Селедкова Таисья Павловна 1917г.р, не помнила своего отца Павла Григорьевича. Но она хранила в памяти то немногое, что рассказывала её мать Евдокия Семёновна, 1879 г.р. Дуня была внучкой ростовщицы Бочкарихи в селе Большое Сорокино, которое живо и сейчас, находится в Тюменской обл и является районным центром. А в те времена, о которых я пишу, оно находилось по административной принадлежности в Тобольской губернии. Эта губерния существовала до 1919 года.
В селе уживались старообрядцы и нововеры. Пашины предки попали в сибирские края после того, как произошёл раскол церкви в 17 веке. Он был пастухом собственного небольшого стада, богатства не имел, но и не бедствовал. Мама рассказывала, что в их селе бедняков не было, за исключением Мити Холёнка, который проводил время в праздности, на печке любил лежать, да ещё несколько подобных ему дружков. Жил Павел с матерью, которая свято чтила старую веру и её законы. Крестилась двумя перстами, новообращённых называла щепотниками. Она не разрешала пить из ковша, которым зачерпывали воду из бочки, а следила, чтобы из ковша в кружки наливали и пили из них. Своеобразная гигиена.
Паша мечтал о большом стаде, хотел построить молоканку и маслобойку. Году в 1895 направился он к ростовщице Бочкарихе, чтобы одолжить деньги. Были у него кое-какие планы на развитие своего дела. Огромный пес во двор не пускал, а на стук в ворота вышла девушка лет 16ти, привязала пса и провела Павла в дом. Он чуть не забыл, зачем пришёл. Залюбовался девушкой, высокой, крепко сложенной, из под платочка повязанного по девичьи под подборотком выбивалась тёмнорусая коса. Павел решил вопрос с процентчицей а также сделал решительный поворот в своей холостой жизни. Он заслал сватов к Дуне.
Бочкариха воспротивилась: её внучка была, как и вся семья, новой веры, а предлагаемый себя в женихи Павел был старовером и в церковь не ходил. Бочкариха поставила условия молодому мужчине: окреститься в церкви, надеть новый крест, тогда она подумает, отдавать ли Дуню за пастуха. Павел на полученные от ростовщицы деньги купил весной стадо телят. За лето животинки нагуляли вес и он продал скот заинтересованным купцам из Ишима и Тюмени.
Деньги вернул Бочкарихе с пронцентами да ещё осталась сумма, которую он снова пустил в оборот. Летом он окрестился в церкви, сменил веру и снова заслал сватов к Евдокие. На этот раз Бочкариха дала согласие, увидела в Павле надёжного хозяина для создания и обеспечения семьи.
У Павла Григорьевича к 1915 году было почти всё, что он планировал: успешное дело, большая семья, новый дом. Низ его из красного кирпича под свою лавку, а бревенчатый верх - жилые комнаты для семьи, а также планы на будущее: приобщить к своему делу сыновей. Впрочем, старшая дочь Мария, которой было 17 лет помогала отцу в лавке. Закончив Церковную школу она оказалась предприимчевой девушкой: вела долговые книги, составляла списки товаров необходимых для пополнения прилавков и отпускала товар покупателям.
К этому времени Павел стал купцом 2й гильдии, выезжал в Тобольск, когда того дела требовали. Однажды (предполагаю из купеческого собрания) он привёз красивую фотографию:с неё величественно смотрела семья царя Николая 2го. Павлу Григольевичу захотелось принарядить своих дочек, сыновей и дородную Евдокию, сфотографировать всех на долгую память.
* * *
В августе 1917 года отрекшегося от престола царя Николая 2го сослали в Тобольск. А фотография семьи царя два года назад привезённая Павлом стояла на полочке рядом с киотом. Евдокия воспринимала эту семью, как небожителей. Она читала молитву "Отче наш", смотрела на иконы, но часто взгляд её обращался на фото царской семьи. Она спрашивала: "Пошто ты нас бросил, Царь-батюшка?" Женское и природное чутьё подсказывало ей, что беды только начинаются. 24 октября 1917 года Евдокия родила девочку - будущую мою маму. Назвали её Таисьей. Не равнозначные события, отречение царя и рождение девочки, но для меня 2е тоже очень важно, это родилось моё будущее. В лихие годы росла мама. Но Евдокия вынянчила и выкормила дочку-последыша. Помощницей ей была средняя дочь-Павла.
В апреле 1918г. Царскую семью вывезли в Екатеринбург. Это вызвало тревогу у купечества и у мещан, если с царём так поступают,пусть и отрекшимся, арестовывают, возят туда сюда, то и каждому грозит опасность. Павла не покидала тревога: красными были арестованы несколько купцов и их сыновей. Осенью 1918 года он решается идти навстречу приближающимся с юга подразделениям армии Колчака. Ночью он поднял сыновей, велел одеться в зимние одежды, а жене сказал: "Тебя с дочками красные не тронут, у Мани муж есть, он о ней должен заботиться, а сыновей мне спасать надо." Он оставил Евдокие денег царскими ассигнациями, в ушах у неё были золотые серги, а на безамянном пальце обручальное золотое кольцо.
Остальные золотые изделия он взял с собой. "У тебя, Дуня, есть продукты, не все я революционерам отдал, как мы будем в походах выживать , не знаю, но золото лишним не будет." На руках у Дуни сидела притихшая Таечка. Павел обнял их, а Евдокия зарыдала вголос, чувствуя, что больше они не увидятся. Павел уходил в неизвестность. Но и Евдокию с детьми тоже ожидали испытания, какие ей и представиться не могли.
Когда в ноябре 1918 года колчаковцы заняли Тобольскую губернию, то ни Павел, ни сыновья в село не вернулись. Дуня бегала по селу, расспрашивала, не видели ли колчаковцы Павла с сыновьями. Никто по описнию Дуни, таких не видел. Она ещё много лет при всякой возможности искала их - всё тщетно. Кто-то ей сказал, что они решили добираться до Иркутска и попытаться выехать в Китай.
* * *
Несколько месяцев белые занимали большую часть Сибири и Урала. Евдокию не обижали. Ей и дочерям оставили верхние комнаты. Внизу время от времени кто-нибудь был на постое.
Однажды, когда постояльцев не было, вечером кто-то тихо постучался в сени. Девочки уже спали. Дуня вышла на стук. Сразу не открыла, поинтересовалась: "Кто там?" Мужской голос ответил: "Я Казимир". Она удивилась: Казимир, поляк по национальности, при царе был сослан в их село. Был он человеком общительным, грамотным. Не отказывал никому в помощи и совете. Написать или прочитать письмо или побеседовать на житейские темы всегда был готов. При красных стал председателем сельсовета. Он не успел уйти с красными. Казимир попросил спрятать его. Его разыскивал спец. отряд колчаковцев. Если его поймают то расстреляют. Он обещал дня через 2 уйти. Евдокия надеялась, что её дом обыскивать не будут, но всё-таки предприняла кое-какие предосторожности. Она провела Казимира в просторный подвал. В нём стояли 40ка ведёрныё бочки. Под одной из них мог спрятался Казимир, если начнётся обыск. Чтобы он не задохнулся, Евдокия подложила камень под край бочки, в узеньку щелку поступал воздух. Раз в день она приносила ему еду. Он прожил у неё неделю. Женщина прислушивалась к разговорам в селе. Дня 3-4 белые обыскивали дома по их мнению неблагонадёжных граждан, но потом отряд ушёл. Осталось лишь несколько беляков. В одну из ночей Евдокия выпустила Казимира. Он растворился в темной ночи. Евдокия перекрестила его вслед.
Осеню 1919 года Тобольская губерния была освобождена Красной армией. Евдокия Семёновна старалась не вспоминать, как ей жилось в 20 годы. Редкие эпизоды дошли до меня через мамины воспоминания.
В 1919 году почти сразу после прихода красных в селе резко изменилось отношение к зажиточным селянам. У некоторых национализировали дома для общественных и хозяйственных нужд отселив хозяев в чуланы, в лучшем случае в комнатушки за печкой. Лавки закрыли сами купцы, торговлю вести стало невозможно. То комитет бедноты требует взносы продуктами. То новое начальство чинит притеснения. Торговля велась только на маленьком рынке.
Однажды к Евдокие пришёл Холёнок, который слез с пеки и стал проявлять активность в жизни села. Он приказал убрать с глаз долой фото царя с семьёй. "Сейчас главный у нас в Советской Росии Ленин."- Он показал Евдокие фото лысого мужчины. Дуня про себя обозвала его антихристом и чёртом лысым. Так не понравился ей этот востроглазый человек. Фото царской семьи она спрятала.
Муж и сыновья пропали, царя и всю его семью растреляли, с церкви колокола сбросили, батюшку прогнали. Одна надежда на саму себя. Ей ещё дочек надо растить-кормить. Евдокию с девочками новая власть разместила в одной из комнат. Остальные комнаты заняли бывшие катаржане, инвалиды-красноормейцы и прочие бездомные.
В конце 20 годов Евдокия особенно бедствовала. Она уходила в соседние сёла и просила подаяния. Однажды к ней пришёл Холёнок, он поднялся на 2й этаж не закрывавшегося теперь днём дома, зашёл без стука в комнату к Евдокие. Повернулся, к красному углу, хотел по привычке перкрекститься, да видно, вспомнил, как участвовал в сбросе колоколов с церкви, опустил руку, повернулся к хозяйке. " Я вот тебе, Семёновна, сухариков принёс, тебе девок нечем кормить. Все знают." На лице у Евдокии отразилось недоумение, удивление, немой вопрос, такая гамма чувств, что Холёнок поспешил объяснить свой поступок. "Думаешь, если я бедный, так уж совсем бессовестный и беспамятный? А я помню, как ты заходила в лавку к Павлу Григорьевичу, прятала под шаль, что-нибудь съесное и приносила моим ребятишкам или Ваньке Пришлому." Холёнок потоптался у порога, слов больше не нашёл, махнул рукой "Эх судьбина!" и ушёл. Растерялась Евдокия, не поблагодарив Холёнка развязала мешочек, сухари в нём были разного цвета, светлые - из пшеничной муки, тёмные-это из ржаной, внизу разноцветные крошки. Прихватила Евдокия щепоть крошек, положила в рот, перемешались они со слезами, солоноватые стали. Сидела смаковала их (как говорила мама-мумлякала) и благодарила бога за подарок! Золотые серьги она променяла на продукты: муку, крупы. Это на какое-то время спасло их от голода.
Облегчение в житье-бытье наступило для Евдокии, когда высватал Павлину парень из соседнего села Стрельцовки. Пётр был наредкость хорош собой, лицо-хоть воду с него пей, роста богатырского и стеснительный, как невинная девушка. С лёгким сердцем отдала Евдокия Павлину за него. Иногда в гости к сватам захаживала. Село было зажиточное, уходила она из него всегда с гостинцами. 6км. в одну сторону - 6 в другую. Стрельцов новая власть пока не трогала, всё-таки они от царя пострадали. Таечку Евдокия отдала учиться в школу. Открылась в селе 4х классная, в бывшем помещении церковно приходской. Девочка была бойкая, училась хорошо. Учительница говорила, что её надо в Ишим везти, в 5й класс отдавать, продолжать образование.
Но тут приключилась новая беда. Году 1927(28), зимой, к Евдокие в её комнатку пришли люди, которые вызвали у неё страх. Они представились сотрудниками ЧеКа, были хмурыми, показали какие-то докуметы и потребывали выдать им награбленное у трудового народа купцом Селедковым золото и изделия из него. Таюшка присмирела, со страхом смотрела на пришедших, боялась заплакать. Евдокия показала на обручальное кольцо, сказав, что больше у неё золота нет. "Все так говорят. Будем в ЧеКа разговаривать. Одевайся, поедешь с нами." Евдокию увезли в Ишим на санях , в которые сели и три чекиста. Вести разлетелись быстро. За Тасей приехал муж старшей сестры Марии Прохор и привёз Тасю в свою многодетную семью в Ишим. Нянька была очень кстати.
Евдокию продержали в ЧеКа около месяца. Она пережила запугивания, побои, издевательства и допросы, на которых от неё требовали показать, где купец Селедков спрятал золото. Пути господни неисповедимы, но, я верю, целенаправлены. По какому-то делу из Тюмени приехал в Ишим поляк Казимир. Каким-то образом судьба и начальство направила его в Ишимскую ЧеКа. Из нескольких дверей выходящих в коридор он открыл ту, где допрашивали Евдокию. Видимо, посмотрев документы он понял, кто эта замученная, безумная старуха. Каким образом проходили разговоры между ним и членами ЧеКа придумывать не стану, но Евдокия была выпущена, правда, обручальное кольцо у неё всё-таки реквизировали. Её довезли до того дома в Большом Сорокине, из которого арестовали. Она долго сидела на крыльце, проходящие мимо селяне не признавали в старухе, которую приняли за нищенку, свою соседку. Кто-то пустил её погрется, сердобольные люди не перевелись. Таким образом она не окочанела на морозе.
Весть из Ишима о возвращении Евдокии Семёновны дошла до селян. Комнату, где жила она с Таей, уже заняли, а её поселили в бане. Евдокия не помнила, кто она, не узнавала соседей, стала нищенствовать. Село Стрельцовка подверглось коллективизации. А кулаков, самых трудолюбивых, зажиточных и непокорных крестьян, зимой со скарбом, со стариками и малыми детьми вывезли на санях в тайгу, туда, где сейчас находится Ханты-Мансийск. Так что не стало у Евдокии поддержки от стрельцов, за которыми осталась фамилия Стрельцовы. Евдокие подавали хлеб, иногда яичко, с голоду она не умерла.
* * *
По весне 1928 года Тая вернулась в село, стала жить вместе с матерью. Девочка выглядела старше своих лет, была высокой, крепкой. Её нанимали на подённые работы. Иногда она по долгу нянчилась в какой-нибудь семье с детишками. Плата заключалась в еде-питье, кое-что она приносила матери. К Евдокии постепенно вернулся разум. Через некоторое время они переселились из бани в пустующюю избушку на краю села. Развели кур, завели огородик. Стало вполне сносно жить. Яица продавали на рынке. Крупные по 10коп. за десяток, мелкие - по 7. На вырученные деньги покупали муку. Иногда в село забредали китайцы-торговцы. Весь товар они носили на себе, это была разная мелочёвка нужная в домашнем хозяйстве. Девушки покупали у них ленты, платочки. За китайцами бежали мальчишки и дразнили их, выкрикивая: "Ходя, соли надо?" Китайцы, оказывается, не солили пищу, почему и возникла такая дразнилка. Мать и дочь тоже покупали у них иголки, булавки, нитки. Выживали как и вся страна.
Таисье было лет 13, когла в соседнем селе создали коммуну. Тасю приняли в неё на разные работы. Коммунары сеяли хлеб, разводили скот, садили овощи. В коммуне было общежитие, жили в нём в основном девушки. К коммунарам приезжали закупщики. Но платили очень мало и коммуна распалась. Тася вернулась к матери с мешком сухарей - своеобразной валютой тех времён.
Снова занималась подёнными работами, нанчила детей у местной учительницы. Благодаря ей удавалось посещать уроки в школе, Евдокия в это время заменяла дочку в качестве няньки. У Таисьи появились подруги. Вечерами она ходила за село, там собиралась молодёжь: парни и девушки 14-18 лет. Им хотелось побыть в компаии сверстников, потанцевать, попеть частушки под гармонь. Таисия помнила некоторые из них всю жизнь.
Ленин Сталину сказал,
Поедем Сталин на базар,
Купим лошадь карию
Катать пролетарию.
Тасю, как девушку грамотную, приняли на почту работать письмоносицей. Почта разместилась в одной комнатке дома национализированного у зажиточных мещан. Было тесно, но эта была почётная государственная служба. Тася стала приносить матери свою зарплату. Первый раз вручая Евдокии деньги она не могла успокоить материнский плачь и причитания:"Вот и выростила я кормилицу, вот и выучила её грамоте!" Несколько бумажек были мокры от материнских слёз.
В село с особой миссией из Ишима прибыл красивый, как казалось Таисии, парень, его задачей было создание из сельской бедноты комсомольской ячейки. Тасе мать на собрание "хвостомольцев"(это обидное выражение придумала Евдокия) ходить не разрешала. А парень влюбился именно в неё. Стал захаживать к ним домой, просил Евдокию отпустить Тасю погулять с ним. Евдокия строго настрого запретила Тасе с ним "якшаться". "Говорят Полька Кос...ва догуляла с ним, что теперь с брюхом ходит." Всё-таки "хвостомолец" Леонид несколько раз встретил Тасю после работы и проводил до дома.
Подружки Польки стали угрожать Тасе расправой, пели про неё вздорные частушки.
Из колодца вода льётся,
Пузырится пенится.
Таська к Лёньке подкатила,
Думала он женится.
Тася перестала выходить вечерами на посиделки. Появилась новая частушка:
Таська сильно испугалась,
Чуть не обо...лася.
Соберёмся девки днём,
Таське голову свернём.
Вот такова была сельская действительность. Тасины подруги в ответ тоже сочиняли частушки. Дело доходило до потасовок. Тася с боязнью стала ходить на работу. А надо было по всему селу почту разносить. Как-то раз на мосточке через мелкую речку на неё напали несколько девок. Она отбивалась и уронила почтовую сумку в речушку. Девки испугались, разбежались. Тася собрала почту и отправилась домой, сушить её. Только после просушки разнесла по адресам.
Однажды начальник почты собрал днём собрание. Все работники почты расселись в служебном помещении с любопытством ожидая выступления начальника. Он начал говорить что-то о врагах советского государства, которые только и ждут, как бы навредить стране. "Нам поступил сигнал. Враг пробрался и в наши ряды! Это дочь бывшего купца Селедкова, Таисия!" Тася сжалась в комочек, ей стало страшно и обидно одновременно. Она дорожила работой, старалась выполнять её быстрее и лучше. Но её уволили.
Вернувшись домой она проплакала весь оставшийся день. Надо было снова как-то выживать. Мать была больна и подояния уже не собирала. Теперь Тасе надо думать и о себе и о матери. Шла средина 30х годов, индустриализация была в разгаре. Строились заводы гиганты и заводы поменьше. В село приехал вербовщик. Он зазывал в Кировград (в прошлом Калата), соц. городок километрах в 100 от Свердловска. Там строился медеплавильный завод. Тася с 2мя троюродными сёстрами решилась уехать в новую жизнь. На новом месте она никому не рассказывала об отце, чтобы опять её не назвали врагом. Вскоре и Евдокия Семёновна уехала вслед за дочерью. Не осталось никого из семьи Селедковых в родном селе Большое Сорокино.
В 1967м году Таисья Павловна Латынина, в год своего 50летия, съездила на родину. Вернулась она печальная, на распросы цел ли их дом, ответила односложно:"Да цел, в нём теперь почта работает." И как бы между прочим заметила: "Где бы они почту разместили, если б отец этот дом не построил?"
* * *
Первой Фотографии 100 лет. Чьей-то рукой выведен на обороте 1915 год. В верхнем ряду стоят Маня 17 и Коля 15 лет, в нижнем ряду сидят Феденька 8 лет и Павла-Павлина 7 лет. В средине - мои дедушка Павел Григорьевич и бабушка Евдокия Семёновна Селедковы. Уже шла Империалистическая война, уже уходили из села Большое Сорокино на войну мужики. Уже назревали страшные для России события 1917года. На этих 2х фотографиях две российские семьи, одна из которых была расстреляна, другую, как многие российские семьи, разметало революциями, Гражданской войны, и междоусобицами-брат на брата не только по всей России, но и по всему миру. CABINET PORTRAIT
На втором фото моя бабушка Селедкова Евдокия Семёновна и моя мама Селедкова Таисья Павловна. 1931г.
На третьем фото Таисия (справа) с подругами. Село Б. Сорокино, 1935г.