Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 6.4.
Наум Коржавин (настоящая фамилия – Мандель, род. в 1925 г.) обратился к еврейской теме в самом начале своего творческого пути. В 1945 г. двадцатилетним юношей он написал стихотворение «Мир еврейских местечек». Но в 1947-ом был арестован, пробыл пять лет в сибирской ссылке, и лишь в 1963 г. вышел его сборник «Годы», в котором появились стихи, созданные им на протяжении двух предшествующих десятилетий, в том числе и «Мир еврейских местечек». Глобальная картина катастрофы европейского еврейства («Будто Веспасиан здесь прошел средь пожарищ и гула») сочетается с сугубо личным воспоминанием о своем старом отце, так проникавшемся чужим горем, что «все равно ему выспросить надо,
как людей умирать
уводили из белого дня
И как плакали дети
и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
синагоги
и камни могил, –
Мир знакомых картин,
из которого вышел когда-то».
Та же тема продолжена и в стихотворении «Дети в Освенциме» (1961). Первый стих «Мужчины мучили детей», который повторяется затем дважды и завершает все стихотворение, повествует о факте, вся мера чудовищности которого не укладывается в сознании поэта:
Я жив. Дышу. Люблю людей,
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это было.
Мужчины мучили детей.
Еврейские персонажи фигурируют в драме Коржавина «Однажды в двадцатом», в которой автор размышляет о движущих силах русской революции, но проанализировать ее полноценно не представляется возможным: она была поставлена в ноябре 1967 г. в Московском драматическом театре имени К. Станиславского без права распространения в других театрах СССР и на русском языке не публиковалась.
В 1970 г. была написана «Поэма существования», которая распространялась в списках с названием «Бабий Яр». Вполне вероятно, что и это название восходит к авторскому замыслу: мы знаем, что трагедия, произошедшая в Киеве осенью 41-го, осмысливалась Коржавиным не как отдельный, пусть и страшный факт, но как событие историческое, переломное. В позднейших мемуарах, озаглавленных «В соблазнах кровавой эпохи», Коржавин писал: «До Бабьего Яра тотального уничтожения еще никто не представлял. Могли доходить сведения о расправах в отдельных городах и местечках, но их можно было по старой памяти отнести к эксцессам». Именно такой подход к трагедии Бабьего Яра – не как к одному в ряду сходных событий, но как к особому и требующему особого осмысления – реализован в «Поэме существования».
В сущности, и поэмой это произведение можно назвать с известной долей условности: признаки эпического рода в нем отсутствуют: это двадцатистраничный лирический монолог, включающий размышления философского и психологического характера; упоминания о других лицах, совсем не индивидуализированных, несут второстепенную и эпизодическую функцию. Лирический герой двуедин, неразделимо слит в двух лицах: это и пятнадцатилетний ребенок, убитый и лежащий мертвым в Бабьем Яре, и сорокапятилетний поэт, умудренный опытом минувших десятилетий и поверяющий детские размышления с высоты пережитых за это время событий.
С одной стороны, упорно и многократно повторяются указания на возраст героя: «Только что с меня взять? – мне пятнадцать, и я расстрелян», «Ах, умер намного раньше, чем стал собою, / Чем я что-то увидел, чем понял я в жизни что-то / Мне пятнадцать всего, у меня еще мысли чужие», «Просто я не испорчен пока – мне ж всего пятнадцать!», «Я лишь ненависть помню одну – мне ж всего пятнадцать», «Мне пятнадцать всего – это разве моя забота?», «Вот и все. и лежу среди всех, кого тут скосило. / И меня уже нет – даже нету мечты подняться. / Да, своя справедливость ничто без поддержки силы… Только этого мне не узнать. Мне навек пятнадцать», «Что никем я не стал. И не стану – лежу в Бабьем Яре. / И в пятнадцать умру. И все правда: я сжит со света».
Поэт не зря так настойчив: он стремится показать читателю, что перед нами подлинный рассказ участника, свидетеля, жертвы изображаемых событий, что действительно «девушка стонет беспомощно рядом./ Просто девушка эта – раздета – как всех раздели. / Просто очень нежна – а в крови у нее рубаха», что он в самом деле слышит (и цитирует!) выкрики бабы-антисемитки, что описывает эсэсовца таким, каким в самом деле его видел.
Но он не просто изображает людей и поступки, он вводит их в широкий контекст и анализирует их с глубиной, недоступной ребенку. Вот баба, которая кричит обреченным на смерть евреям: «Так и надо вам, сволочи! Так вам, собаки и надо!..» Злоба, которая таилась в ее душе, с торжеством вырвалась наружу и торопилась излиться. А взрослый лирический герой видит и говорит то, чего не мог бы увидеть и сказать ребенок: «Сто веков темноты, ощетинясь, за ней стояли. / И к тому же – обман и безжалостность этого века…».
То же и с эсэсовцем. Что видит ребенок? «А эсэсовец смотрит в пенсне на толпу и на хаос. / Вдруг столкнулся глазами со мной, только скрипнул: «Jude!». А вот «взрослый» психологический анализ, недоступный детскому пониманию:
Он теперь победитель.
Вся жизнь за его плечами.
В страшной вере его
меч судьбы для толпы обреченной
Он тут все подготовил,
а нынче страну изучает
С высоты своей расы…
В нем жив интерес ученый.
Да и способен ли ребенок на такой самоанализ:
…Я теряюсь, когда ненавидят меня,
теряюсь.
Я тогда и взаправду
внезапно вину ощущаю,
Словно знал да скрывал от себя
в гуще дел и быта
Что гармонии мира
всей сутью один мешаю,
Сам не ведая как:
а теперь это все – открыто.
Впрочем, все мы мешаем.
Естественней так, признаться,
Виноватить сначала себя,
хоть и мало толку.
Просто я не испорчен пока –
мне ж всего пятнадцать!
Это сочетание двух лирических героев поэмы характеризует самую суть ее творческого замысла. Автор говорит, что расстрелянный в Бабьем Яре он «еврейской накрыт судьбою», и тут же продолжает: «… Хоть об этой судьбе стал я думать намного позже». И здесь автор обращается к главному, к судьбе еврейского народа, к тому, что, может быть, и побудило его назвать свое произведение не «Бабий Яр», а «Поэма существования», читай: существования евреев. И вот какой видится она поэту:
Есть такая судьба! –
я теперь это в точности знаю.
Все в ней –
глупость и разум,
нахальство и робость –
вместе.
Отразилась в ней темнота –
и своя, и чужая.
И бесчестье –
бесчестье других
и свое бесчестье.
Есть такая судьба –
самый центр неустройства земного.
И ответчик за все –
древний выход тоски утробной
Забывают о ней,
но чуть что – вспоминают снова.
И в застой, и в движенье
для злобы она удобна.
Есть такая судьба!
И теперь, и во время иное.
Я живу на земле и как все,
и как третий лишний.
И доселе бывает заманчиво
жертвовать мною, –
Все валить на меня,
если что-то у всех не вышло.
Спустя год после «Поэмы существования» Коржавин пишет следующую – «Абрам Пружинер» Она имеет подзаголовок – «Сказание о старых большевиках Новороссии и новых московских славянофилах». Ирония ощущается уже в слове «сказание», торжественность которого явно диссонирует с последующим перечислением тех, о ком пойдет речь. И что, казалось бы, может быть общего у старых большевиков с новыми славянофилами? Но общее найдется. Из трех эпиграфов к поэме обратим особое внимание на тот, который взят из «Голубой книги» Зощенко: «…история, можно сказать, общее достояние и общее дело, за которое следует всем краснеть».
Начнем с того, что, Пружинер пришел в поэму Коржавина из «Белой гвардии» Булгакова, о чем напоминает сам поэт другим эпиграфом, который содержит грозящее расстрелом объявление, подписанное: «Комиссар Подольского райкома. Дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер». Герой, таким образом, из тех многочисленных евреев, которые выдвинулись на руководящие посты в годы Гражданской войны, утверждали советскую власть и внесли немалый вклад в то «общее дело, за которое следует всем краснеть».
Взгляд на события тех лет брошен из другой эпохи:, но произросла она именно из них:
На шоссе шуршат машины,
В магазинах толчея.
Предревком Абрам Пружинер,
В том заслуга и твоя.
Как и в том, что голос взвинчен
У газет… Что совесть – дым.
Как и в том, что все мы нынче
Прочно в заднице сидим.
Это все – твоя эпоха.
Просто время – «белый гад»:
Быть евреем снова плохо,
И заслуг твоих не чтят.
Лишь тебя за все, что было,
Производят в князи тьмы
Молодых славянофилов
Романтичные умы.
Эти строки были написаны более полувека тому назад и сейчас могут быть враз и не поняты. Славянофилы Х1Х века, породившие сам этот термин (Хомяков, Киреевский, Аксаковы), антисемитизмом себя не запятнали, но те, кого Коржавин с очевидной иронией называет «молодыми славянофилами», которые не только не чтут заслуг еврея-предревкома, но и готовы произвести его в князи тьмы, – совсем иное дело.
В начале 70-х их идеология пребывала в зачаточном состоянии, официальные советские догмы вроде «пролетарского интернационализма» и «дружбы народов» затрудняли ее открытую пропаганду, но в 80-90-е, когда т.н. «гласность» развязала языки, она расцвела и приобрела агрессивные формы. Коржавин сумел разглядеть это явление в зародыше, и в полной мере оценить его провидческую зоркость можно лишь с учетом дальнейшего хода общественных процессов.
«Славянофилы» и «почвенники» 1980–90-х гг. группировались в основном вокруг газет «День», «Московский литератор», «Советская Россия», «Литературная Россия», журналов «Молодая гвардия», «Наш современник», «Москва»; под видом национально-религиозного возрождения они проповедовали самый беззастенчивый шовинизм, окрашенный в расистские тона. Среди активистов-«почвенников», якобы озабоченных судьбами мировой цивилизации и видевших главную опасность для нее со стороны еврейского этноса, прозаики В. Белов, Ю. Бондарев, А. Проханов, В. Распутин, В. Солоухин, поэты Ю. Кузнецов, Т. Глушкова, отец и сын Ст. и Сер. Куняевы, Вал. Сорокин, литературовед В. Кожинов, критики В. Бондаренко, А. Казинцев, М. Любомудров, Ю. Селезнев.
Особое место в консервативно-националистической публицистике и разжигании черносотенных общественных настроений принадлежит математику И. Шафаревичу. В своих книгах «Русофобия» (1982) и «Русофобия десять лет спустя» (1993) он развивает «концепцию» об уничтожении «большого народа» «малым народом» изнутри. Прозрачный эвфемизм «малый народ» относится, естественно, к еврейству. Публицисты этого толка много писали о целенаправленном уничтожении русской культуры сионистами: к списку «кровавых преступлений» евреев в послереволюционной России прибавились отравление А. Блока (версия В. Солоухина), убийство С. Есенина (с инсценировкой самоубийства), расправа над которым якобы была осуществлена «еврейским ОГПУ» с ведома или даже по директиве Л. Троцкого. Русофобский пафос неизменно обнаруживали в произведениях, написанных евреями или в соавторстве с ними, например в романах Ильфа и Петрова.
Для нас, естественно, наибольший интерес представляет отражение этих процессов в художественной литературе. В 1979 г. Катаев в повести «Уже написан Вертер» показывает тот ад, который принесли русскому народу еврейские большевики. Герой повести, чудом спасшийся от расстрела юнкер Дима воспринимает жуткую явь как сон. В повести описаны фантомы-вещи и фантомы-люди: черно-кожаные комиссары с маузерами, здание гаража, в котором происходят расстрелы, Наум Бесстрашный, утверждающий на крови мировую революцию. На крови и предательстве основана и любовь главных героев в дни «еврейской» революции.
Еще раньше Я. Смеляков осмысливал тему ответственности еврейских большевиков перед русским народом средствами поэзии. В стихотворении «Жидовка» он писал:
Прокламация и забастовка.
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена –
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она…
Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти.
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти.
Все мы стоим того, что мы стоим
Будет сделан по-скорому суд,
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут…
В романе В. Белова «Все впереди» (1993) выведен образ еврея-дельца Миши Бриша, действующего в среде технической интеллигенции. Он получил прозвище «идущего впереди» за необыкновенное умение чувствовать перемену идеологического «ветра» и вовремя «пересаживаться на свежую лошадь», выгодно используя обстоятельства. Ему не страшны никакие житейские бури, т. к. крепкая еврейская спайка защищает его интересы. Его бывший приятель Медведев с иронией замечает, что в случае неприятностей на спасение Бриша «бросилась бы целая армия защитников. Пол-Москвы встало бы стеной». В идеологических спорах еврейских интеллигентов раскрываются способы «перестройщиков»-революционеров новой формации:
«— Чтобы уничтожить какой-нибудь народ, вовсе не обязательно забрасывать его водородными бомбами, достаточно поссорить детей с родителями, женщин противопоставить мужчинам.
— А сколько других приемчиков. “Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет”. Это любимая поговорка Миши Бриша, нашего общего друга. Однажды, я понарошку сказал ему, что Христос не еврей. Конечно же, Миша немедля присобачил мне здоровенный антисемитский ярлык. А ведь еще за минуту до этого доказывал, что никакого Христа вообще не было. Нет, какова логика, а?».
Преуспевающий делец, он не задумывается о нравственных проблемах, давно освободился от оков совести и чести, мечтает покинуть варварскую страну. Тысячелетняя ненависть к русскому духу и чванство сквозят в его высказываниях: «Мой народ, кстати, не чета твоему. Не чета. Мы дали миру столько великих людей, что вам и не снилось! Мы обогатили мировую культуру. Нашими мифами до сих пор питается христианство, а вы? Вы — скифы, как сказал Блок. Вам вообще суждено исчезнуть!».
Значительно позднее эти процессы были воспроизведены Львом Лосевым в присущей ему саркастической манере:
Распахнулся помойной яминой
Ленин-Сталин-и т.д. –град,
где с Серебряным веком Каменный
расправлялся полвека подряд.
Нечто толстое, круглое тужится
и выдавливает: «Русофоб!»
Все, что может разрушиться, рушится.
Лампы тушатся. Мать вашу об
топор, студентом украденный,
об копье. Но копье дрожит.
Святой Юрий не справился с гадиной,
и шипит ему гадина: «Жид».
Подобный размах антисемитской пропаганды был в период написания поэмы Коржавина делом будущего, но тенденции набиравшего силу процесса угаданы ее автором безошибочно.
Поэт подчеркивает, что такой дьявольской фигурой, которой представлялся еврей-предревкома «молодым славянофилам», Пружинер никогда не был. Его марксистское воспитание ограничивалось тем, что он прочитал «три брошюрки», но это наложило отпечаток и на его «портновский удел». Он проникся гордостью, что шьет для бедных, но в действительности шить для богатых ему не хватало мастерства. Так он и появился «в истории России».
Пружинер обрисован в проходящем через всю поэму сопоставлении с «деникинским полковником, что еврейский грабил дом», убежденный,
что евреи
ввергли Родину во тьму,
А раз так – за грех пред нею
Дань платить должны ему.
Так что «в части собственности» он, борясь с большевиками, «сам стихией большевизма / Стал отчасти заражен». Более того, преследуя евреев и притесняя крестьян, он тем самым гнал их «в красный стан», и должна «поставить свечку / Ваша партия ему».
Ты поверишь мне едва ли,
Но для нас, для всей страны
Вы с ним две одной медали
Оборотных стороны.
Не мог Абрам Пружинер понимать и другое, намного более важное – каким будет результат его самоотверженной борьбы:
Гордый поступью железной
Знать не мог ты в том году,
Что ведете всех нас в бездну,
А себя – на Воркуту.
Что когда замрут орудья
После классовой войны,
Победителей – не будет,
Будут все побеждены.
Что жидов за те же вины
Станут снова гнать и клясть,
И что ты, Абрам Пружинер,
Будешь зол на эту власть.
На исходе жизни он, ходивший в смертный бой не раз, не два, потерял доверие этой власти, отстранен ею от дел. Его прикрепили к больнице и особому снабженью, но на секретные заседания путь ему закрыт.
Возмущен ты? В чем причина?
Ты не лучше их ни в чем.
Сам ты был, Абрам Пружинер,
В честь идеи палачом.
И как когда-то он был с деникинским полковником, зараженным стихией большевизма, две стороны одной медали, так теперь он повязан с «молодыми славянофилами». И тебе когда-то казалось, что ты познал «общей жизни смысл простой». И чем это закончилось? Теперь они пребывают во власти таких же иллюзий.
Молодым славянофилам
Выход видится простой:
Кровь пролить, но с грязью всею
Силой кончить навсегда.
Им чужды твои идеи,
Но по вкусу простота.
Пусть и с ненавистью в сердце,
Пусть и духу не терпя,
За тобой идут… Не деться
Никуда им от тебя.
Такие сочинения не могли пройти для их автора без последствий. Коржавин был исключен из Союза писателей и вынужден покинуть СССР. В его воспоминаниях «В соблазнах кровавой эпохи» заметное место занимает еврейская тема, и документальные свидетельства служат убедительным подтверждением поэтических признаний.
Он отвергает распространенное представление о неразрывной связи евреев с большевизмом: «Жил я тогда в самой толще еврейской массы, но никакой особой приверженности к революционной власти в ней <…> не замечал». Хотя «почти все еврейство было благодарно советской власти за отмену унизительных ограничений для евреев», слова «коммунист» и «милиционер» произносились в этой среде с откровенной неприязнью и опаской. «Все это я говорю объективности ради, а не для того, чтобы затушевать роль евреев-революционеров или поведение тех евреев-интеллигентов, кто в начале двадцатых ринулся в непропорционально большом количестве в государственное строительство. Конечно, в том, что они этим соблазнились, сыграло роль их положение до революции, когда всякая подобная деятельность была для них независимо от их личных качеств наглухо закрыта. Я не оправдываю ни одного по-настоящему образованного человека, кто этим соблазнился, – личность не могут оправдать обстоятельства. Но и обстоятельства эти оправдывать не следует». Он напоминает, что антиеврейские акции, имевшие место до революции, такие, как «дело Бейлиса», несравнимы с тем, что было потом: «Планировавшееся “дело врачей“ было пострашней и пототальней “дела Бейлиса“».
И вот еще очень личное и очень важное признание: «… По рождению я еврей. От этого никуда не денешься. Можно уйти от среды, но не от судьбы. Тем более от еврейской судьбы в двадцатом веке. Всегда найдется кто-нибудь, кто о твоей связи с ней напомнит. Она – дополнительная тяжесть на плечах, сбросить которую не только невозможно, но и недостойно. Кроме того полагаю, что взаимоотношения с ней при некоторых условиях тоже обогащают. Сквозь эту тяжесть, если на ней не зацикливаться, многое можно увидеть в двадцатом веке. Но определила и до сих пор определяет мою судьбу не эта тяжесть, а любовь – любовь к тому, что всегда светило мне и сквозь эту тяжесть. А любовь моя давно и бесповоротно отдана России. Почему я прежде всего и главным образом – русский. Некоторые сочтут эту мою самоидентификацию предательством, некоторые – посягательством. Что делать! В расовые критерии, как в главный признак идентификации человека я не верю и уже не поверю никогда».
Немало интересного и во втором томе воспоминаний. Коржавин говорит, что «соприкосновение с антикосмополитической кампанией безусловно явилось главным событием моей ссылочной жизни и одним из главных в моей жизни вообще». Хотя он понимал, что «пакостная суть этой кампании не ограничивалась антисемитизмом», для него не подлежало сомнению, что «она была откровенно и глумливо антисемитской <…> Чем больше я читал, тем яснее становилось, что людей клеймят и топчут только за их происхождение – причем за происхождение, общее с моим».
Он не стал еврейским националистом и убежден, что реагировать на национальные оскорбления и преследования отнюдь не значит становиться националистом. «Моя жизнь по-прежнему пронизана Россией, другой нет. Но любые нацистские и КПРФ-овские наскоки ничего, кроме отвращения, во мне не вызывают». Из «сталинщины», продолжает Коржавин, «антисемитизм и вообще расизм вытекают сами собой. Именно поэтому я когда-то (много позже описываемого времени) сказал, что “единственно устойчивая форма социализма – национал-социализм“». Сталину мало было «космополитской кампании», в пыточных камерах продолжало формироваться «дело ЕАК» – Еврейского антифашистского комитета, потом Рюмин подсунул вождю «дело врачей».
С особой горечью Коржавин анализирует подъем антисемитских настроений в новейшей России – процесс, затронувший людей, которых он считал друзьями, которым не может отказать в симпатии, как, например, В. Солоухину, опозорившему себя в его глазах своей книгой «У последней черты». «К сожалению, – пишет он, – многих отрезвление от коммунизма привело к опьянению антисемитизмом».