Пустырь, долина, поле, лесополоса, придавленная лбами и домами. Район Москворечье-Сабурово. Я стою рядом с его символом — наскоро окрашенной железной цаплей, из-за случайного совпадения при заводской пайке зрачков выглядящей глубоко оскорбленной, но втайне желающей продолжения, вкопанной в центр цветочной композиции из петуний и бальзамина и уже второй сезон дерзко противостоящей выхлопам машин и смраду мертвой промзоны, — стою и верчу в руках телефон, пытаясь откалибровать компас и определить свое местонахождение.
Вокруг меня возвышаются разноцветные типовые многоэтажки с подтеками гудрона снаружи и визжащими детьми и качающимися торрентами внутри. Дымит полосатая труба, галдит торговый центр «Кантемировский», суетятся продавцы сим-карт и зазывалы в дальние маршрутки, чирикают банкоматы, читая чипованные кредитки, сигналят друг другу на светофоре припозднившиеся субботние отцы. По вечнозеленой ветке метро под ногами уносится дальше на юг поезд с семьями и поколениями, сжатыми в одну слабую звуковую волну.
По тропинке через пустырь у транспортной развязки идет парень с длинным хайром и большой черной термосумкой. Он движется к подножию длинного бело-коричневого 15-этажного дома — дом 242, подъезд 4, квартиры с 875 по 942 — ключ пять-пять-шесть-три, правильно? — он несет горячую пиццу и ледяную колу тем, кто увлеченно мочит рейдбосса, развязывает третью мировую или горит в танке, кто робко гладит чужую голую руку, почти такую же тонкую, но не волосатую, сидя на теплом ковре, глядя то в глаза, то в потолок. Он ползет темной фигуркой, черной кляксой, черненькой точкой, забирается по железной лесенке на холм и проваливается в пустоту двора.
Опоры линии электропередач парами уходят к горизонту по широкому бульвару между рядами многоэтажек, чтобы питать током спальные районы и область, чтобы ни в одном одиноком однокомнатном окне на этих выходных не погас свет и не кончился интернет. Отсюда исходят вопросы на женских форумах и желчные комментарии на YouTube, отсюда лежат маршруты бегства в Сан-Франциско и Аделаиду, отсюда пунктиром из хлопающих форточек начинаются экспедиции Магеллана и его спутников, которые ведут вверх, через серые облака на земную орбиту, к спутнику связи, затем отвесно вниз, на ту же самую светящуюся в ночи территорию, только чуть севернее, в район Ростокино, в 28 километрах от вас, где блестят под светом прожектора за советским высоким окном рабочий и колхозница, и другие — такие же худые, но волосатые — руки набирают: «Да, неплохо! Погнали следующим летом?» Здесь разбиты отчаянные сады под окнами жильцов первых этажей, выращивающих картошку в марсианском грунте, здесь все желто-зеленое, как лес, как поле, как степь, как пыль.
Навигатор ведет меня дворами, где мне то и дело попадаются мужчины с сетками из супермаркетов — один, совсем молодой, в двубортном пальто и с выстриженным пробором, не в силах дальше переть, делает передышку, ставит пакеты на землю, разминает пальцы, в этот момент его обгоняет другой, в кепке и куртке попроще, с тренированными покатыми плечами и красными щеками — он опытнее, несет без остановки. На перилах вездесущих железных лестниц сидят девочки с румяными юными лицами, не к месту оттененными усталостью, транслированной с материнских ДНК, под присмотром бабушек катаются на самокатах пузатые малыши с резкими жестами отцов, научные работники опрыскивают и протирают стекла своих машин, умятых в тесную дворовую парковку.
Я подхожу к месту назначения. «Запретная зона, — гласит табличка на сером бетонном заборе. — Вход запрещен».
— Вы куда, молодой человек? — лениво выходит мне навстречу мешковатый чоповец из будки у шлагбаума.
— Мне нужна... э-э-э... — начинаю я.
Он переводит взгляд на мой телефон, который я отчаянно трясу, пытаясь вернуть к жизни службу геолокации.
— Брось, брось, — говорит он смягчившимся голосом, по-отечески хлопая меня по плечу. — В Зоне звонить некому. Давай.