Стерпится - слюбится

Евгений Николаев 4
     В конце апреля-начале мая земля вдоволь уже напилась, отяжелела от талых вод и ждала сева. Лес томился в предчувствии чудесных превращений. Небо проваливалось по ночам в холодную бездну, а днем купало в своей голубизне припекающее солнце. Воздух наполнялся запахами просыпающейся природы, костров, земли и трав, омываемых дождем. Тишину в пространстве постепенно вытесняло щебетание птиц, непонятные ухающие и бухающие звуки, доносящиеся откуда-то из-за деревни, из-за пополнившегося весной озера за околицей, из-за гулкого леса, из-за полей, подернутых дымком тумана.
 
     – А хотите березового соку? – неожиданно спросил худой горбатый мужчина лет тридцати, с подобострастием глядя на покупателя.
Не то что березового сока, черта лысого готов он был предложить, только бы заинтересовать его.  За разговором Анатолий  использовал уже добрую половину уловок и хитроумных своих приманок, лишь бы он – серьезный начальник на каком-то крупном заводе в городе – поймался на сладкие россказни об огненных зорьках, о щебетании пташек, да запахах полевых цветочков.
Случкин встал со своего стула и, дергаясь туловищем вперед, словно говоря всем своим видом: «Счас, сгоняем!», с идиотской улыбочкой направился к двери.

     – Хорош кривляться, Анатолий!  За березовый сок переплачивать не буду!

     Его, Владимира Трофимовича Обсадного привлекало другое: дом, построенный возле озера,  был еще не стар, покрыт металлом, во дворе красовались недавно срубленные баня, сарай, просторная летняя кухня, и усадьба состояла из двух спаренных участков. Главное именно это, а не песнопения о прелестях деревенской жизни. Он точно знал, что примерно такой вот дом им, ему с дочерью, и нужен, и дом этот обязательно сослужит хорошую службу!

     Дочь находилась здесь же, но в разговоре не участвовала. Крупная, почти с четырехугольным лицом девушка лет двадцати семи-девяти, явно любящая плотно поесть, тихо посапывала себе под нос. Ее отвлеченный взгляд бессмысленно гулял по стенам и потолку. Из ушей торчали провода от наушников, которые как-то не вязались ни с ее возрастом, ни с комплекцией. Руки были засунуты в карманы широких сползших с живота брюк. Своим видом она как бы говорила: «Мне на все наплевать!..».

     Когда Татьяна училась в школе, все считали: ненормальная какая-то… Вечно как будто о чем-то своем думает, думает, никак не надумается! То на уроки не ходит, напрочь о них забывает, то перед учителями при одноклассниках извиняться начинает. Мать-то у Татьяны из больницы не выходила, все уж привыкли, что прописана она там, а отец при живой жене с работой «обвенчался»: день и ночь пропадал на заводе. Так что девушка со своими проблемами разбиралась самостоятельно, как могла.

     Окончив с грехом пополам школу, Татьяна и в прямом и в переносном смысле долго бесилась с жиру. Работать даже не пыталась нигде устроиться. Жила на всем готовом. Об этом Владимир Трофимович как будто специально-то и не заботился. Само собой получалось, что безвылазная работа на заводе давала хороший доход, а он обеспечивал достаток. Дома водились не только деликатесы, но и хорошие вина, коньяки, которые любил потягивать как отец, так и его единственная дочь. Нередко она упивалась до чертиков, пользуясь свободой и вседозволенностью: отец приходил домой только спать. А иногда вдруг бралась за ум, вспоминала о матери, начинала каждый день навещать ее в больнице, жалела, плакала навзрыд. От этого страшное ее лицо становилось еще страшнее, отечнее.

     Давно повыскакивали замуж одноклассницы, большинство из них работало, либо нянчилось с детьми. «Если бы можно было на все закрыть глаза, не видеть счастливых лиц, не замечать того, что тысячи людей вокруг, в отличие от тебя, живут другой, полноценной, потрясающей жизнью!.. – думала Татьяна, и впадала в депрессию, которая не отпускала неделями.

     Но безысходность, бесцельность, равно как и беззаботность существования, рождает идиотизм. И тогда уж, невзирая на первопричины, нелепое, а иногда и откровенно смешное, начинает, по сути, замещать трагическое… Например, однажды, как это говорят, слегка приняв на грудь, Татьяна долго танцевала в подземном переходе, требуя от прохожих пожертвовать на импортное средство от ожирения. В другой раз на городской пристани она захотела покататься на байдарке. В итоге перевернула ее, сильно ударила веслом по голове инструктора, и чуть не утонула сама. Когда отец пытался ее образумить, она не без издевательства говорила в ответ: «Я ешо маленькая. Я даже ешо не работаю. Успокойся, папец!».

     Случкин, одернутый Владимиром Трофимовичем, молчал, тупо хлопая веками без ресниц. Теперь он только ждал, как жаба ждет своей добычи, застыв посреди комнаты, где происходил разговор.

     – Сорок тысяч, как ты запросил, дать за дом не могу. Тридцать. И по рукам!

     – Э-э-э, нет! – Зашевелился Анатолий. – Собачка жалась, жалась… – попытался он пошутить, съязвить и спошлить одновременно, ставя себя тем самым как бы на один уровень, на одну доску с Обсадным.

     Владимир Трофимович посмотрел на окончательно остолбеневшую Татьяну и, вроде, слегка задумался:

     – Как тебе нравится, дочь?.. – Попытался он привлечь ее внимание. И, по-прежнему используя свою тактику разговора, предполагавшую общение с собеседником запанибрата, Обсадной, снова обращаясь к Случкину, слегка скривил губы в улыбке. – Толян, ты  мне еще перечить будешь?.. Последнее мое слово: тридцать две тысячи. Деньги сегодня! И, плюс к этому, я угощаю!

     Глазки у Анатолия сузились и нервно забегали, словно что-то нащупывая в пространстве…

     – Ладно! – вдруг махнул он рукой. – Если бы деньги не нужны были, поторговался бы ты со мной! Эхма… продаю! Твоя взяла!..

     Горожан, купивших в Репьевке дом, деревенские называли дачниками. Был это особый род людей, странный какой-то. Жизнь их складывалась, с одной стороны, из многочисленных деталей быта тех же сельчан, с другой, – следовала собственному распорядку, который очень часто напоминал, скорее, полную его противоположность.

     На своей бессменной «Ниве» Обсадной появлялся в деревне еженедельно в пятницу вечером, с Татьяной. Похоронив жену, он, и раньше баловавший дочь чрезмерным вниманием, теперь не делал без нее ни шага.

     Иногда Владимир Трофимович привозил с собой работников. Не успев загнать машину во двор, он начинал давать поручения. Сначала дочери, чтобы она «мышей ловила», затем работникам, с которыми он любил обычно пройтись по двору, затем по одному и второму огородам. Говорил Обсадной размахивая руками, громко, не давая говорить больше никому. Иногда в монолог вставлялось крутое словцо, не с целью обругать кого-то, а исключительно для большей весомости произносимого. Сказывалась его заводская привычка командовать, держать всех в напряжении и поле зрения.

     Все, что делалось и происходило на усадьбе, было очень серьезно, даже вечером, когда накрывался стол в летней кухне. С некоторых пор эта процедура начала превращаться в некий ритуал. Например, все знали, в какое время, что, в какой последовательности, и в какой части должно появиться на столе. То есть, часу, этак, в одиннадцатом вечера из дома выносилась сначала бутылка водки и ставилась в центр стола, затем огурцы, квашеная капуста – рядом, мясо, чаще буженина, – ближе к месту хозяина, вареная картошка горками на двух блюдах (единственное, за что отвечала Татьяна) – симметрично относительно бутылки по обе стороны, и ржаной хлеб – неподалеку. Дальше порядок был не строго обязательным, но садились за стол обязательно не позже одиннадцати. Застолье открывалось Владимиром Трофимовичем каждый раз примерно одними и теми же словами:

     – Слава богу, не последний день на свете живем!..

     Однако, не смотря на уважение порядка, ни узурпатором, ни домостроевцем, ни ханжой Обсадной не был. Владимир Трофимович, кажется, любил повеселиться сам и никогда не мешал самодеятельности произвольно cобиравшихся за столом молодых людей. Обычно в этих компаниях он оказывался старшим, и имел обыкновение, что называется, немного зарядиться от них…

     К полуночи веселье уже набирало обороты. За столом звучали призывные тосты, пошловатые анекдоты и скабрезные шутки, раздавались громкий смех и беззлобный мат. Кто-то включал магнитофон. Тут же, в зоне лампочного света и рядом с ней –  в сумеречной полутьме, склоняющей к естественной телесной близости, начинались танцы. За столом появлялись новые лица и неоткупоренные бутылки. На огонек тянулись молодые не желающие спать и не привыкшие работать по субботам местные крестьяне. Вдобавок к этому, в первом, либо во втором часу ночи ворота усадьбы Владимира Трофимовича, как правило, вдруг освещалась фарами, и через минуту во дворе оказывались одна-две машины, из которых на лужайку возле дома вываливались не очень трезвые уже кучки веселых молодых ребят. Это были знакомые и не очень любители приключений, сильно пресытившиеся городским ландшафтом. Кто их пригласил, сам ли хозяин или его дочь, было не важно. Подходя к гостям лично, Обсадной расплывался в улыбке и демонстрировал свое радушие:

     – Пришла братва – отворяй ворота! – Громко заключал он, и, приобнимая какую-нибудь молоденькую девушку за талию, вел всю компанию в эпицентр ночной пирушки.

     Татьяна, разгорячившись от принятого зелья и всеобщего шума, как бы растворялась среди беспрестанно выкрикивающих тосты, прыгающих, смеющихся и просто дурачившихся гостей. Бросавшиеся в глаза недостатки ее внешности днем, смазывала ночь. В какие-то моменты она словно преображалась, могла свежо и к месту пошутить, предложить тост, который обязательно дружно поддерживался всеми, не стесняясь своей чрезмерной полноты, выйти в центр «пляшущего кольца» и под ободряющие крики, свист и улюлюканье беснующейся толпы растянуть за спиной большой пестрый платок, потрясывая массивными плечами. Конечно, и уверенности, и уважения, и веса в поступках ей придавало присутствие отца. Но, как только он незаметно удалялся на покой часу в третьем-четвертом ночи, ее, как и других девиц во дворе, неуверенно стоящих на ногах, такие же нетрезвые, но не желающие упускать своего шанса парни уже без разбора и, как говорится, чинопочитания, волокли за сарай, в баню или же просто в какое-то укромное место, куда их глаза еще глядели.

     Среди приезжавших к Владимиру Трофимовичу на дачу молодых людей был державшийся от остальных несколько обособленно печник из соседней деревни, с которым Обсадной неизвестно уже как и познакомился. Василий Черемисов, у которого в руках все буквально горело, цену себе знал, но зазнайством не отличался, поэтому окружающим не докучал. Крутился – да, соображал быстро – да, мог из любой ситуации вывернуться - да, но не бил себя в грудь, не бахвалился, знал: словами сыт не будешь… Это такие как он в назидание себе и другим не устают повторять:  «Хочешь жить - умей вертеться!», а люди о них то ли в шутку, то ли всерьез замечают: верткий как уж, пронырливый как хорек… Как-то раз Владимир Трофимович попросил его переложить дымившую в доме печь. Василий три дня работал без перекуров, засучив рукава. Новую печь как раз к концу недели сложил – как картинку нарисовал! Понравилось. Понятное дело, на ночь остался – погулять. Ночью же пары-то ему из городских девок, приехавших с парнями на двух «девятках», не досталось. Вот так он и оказался в бане с Татьяной. А потом, не понятно как уж так получалось, Василий стал частенько Владимиру Трофимовичу нужен то по одному поводу, то по другому. Пару раз печник и с друзьями к нему приезжал. И гуляли все вместе. Но Татьяну из поля своего зрения Василий не упускал. Не то что нравилась она ему, а просто летние загульные ночи свое дело делали – кровь в жилах играла. Между прочим, и Владимир Трофимович замечал, что какая-то искра между Василием и дочерью его изредка даже днем блистала.

     Все, вроде бы, в этом молодом худоватом парне из Петряево было не плохо: и руки тем концом вставлены, и характер покладистый, и сам не урод. Про себя Обсадной уже и о серьезных вещах думал: Татьяну надо пристраивать… Может, это и есть тот самый случай, ради которого он и дом в деревне купил?!  Но заподозрил Обсадной за печником один грешок нехороший.. То как-то денег он в своем кармане не досчитался после его отъезда, когда и взять-то некому было, кроме него. То лист нержавейки, который Владимир Трофимович по-хозяйски для «грибка» на трубу припас, куда-то улетучился после его «наезда» с дружками. А неделю назад шлифмашину словно корова языком слизала, при этом, никого в доме у Обсадного тогда, кроме Василия, не появлялось. Однако, как говорится, не пойманный не вор!.. 

     После очередной бесшабашной бессонной ночи усталость валила с ног, где кого. Лето своим ласковым теплом под утро убаюкивало даже самых стойких. И дом, и усадьба Владимира Трофимовича словно вымирали часов до двенадцати следующего дня. Потом был обед. За ним – традиционная раздача поручений, всем, за исключением местных деревенских, которые успевали незаметно улизнуть со двора. Обсадной, у которого в голове всегда был четкий план действий, прихрамывая на правую больную ногу и, как всегда, размахивая руками, водил за собой несколько парней и почти по-отечески объяснял им:

     – Репейник везде, вдоль дорожек, на меже и на огороде надо выкопать с корнем… Я-то сам не могу из-за ноги: каленую чашечку лет пять назад стронул, так что лечитесь вовремя, молодежь!.. Забор падает… Определитесь, кто с кем в паре будет работать, поправить его надо: столбы, которые подгнили, трубами укрепить… Забить их вплотную к столбам в землю, сделать скрутку из проволоки… Трубы и проволока около бани лежат… На крыше у бани полосу рубероида ветром завернуло… Кто полезет? Надо развернуть и прихватить металлической полоской нержавейки, я с завода ее приватизировал… Гвозди в сарае, на верстаке.

     Заданий хватало на всех. Работали и после ужина, но с каждым часом все более нехотя, томясь в ожидании очередной перемещенной с начала мая на июль «вальпургиевой» ночи.
     С наступлением сумерек вчерашний праздник с традиционными деталями повторялся. Не устраивался он лишь в воскресенье. В этот день больше отдыхали, готовились к отъезду в город. И, казалось, теперь утвердится новый порядок: без шума, без спиртного и ночных посиделок… Но на следующей неделе все повторялось вновь, словно жизни предначертано было нарезать эти «адские круги».

     Ночные загулы в усадьбе Обсадного поначалу казались деревенским чем-то диковинным, но вскоре как бы примелькались, и не вызывали уже у местных какого-то изумления.

     Как-то в разгар одного из застолий Владимир Трофимович поманил к себе дочь, взял ее за руку, и, заговорщически придвинувшись ближе, тихо спросил:

     – Хотела бы жить в деревне?.. Ну, так, чтобы совсем из города уехать? Конечно, квартира там твоя, то есть, наша, останется… И, когда ты захочешь, можешь в любое время приехать... – Он помолчал, глядя дочери прямо в глаза. – Здесь… природа, и… – Он опять смолк. – А я бы к тебе всегда… Никогда одну не оставлю!.. Поэтому, дочь, ты к парням-то присматривайся… Они хоть и бесшабашные, но семьей обзаведутся, – остепенятся. Не поймут,  прижмем, как следует!.. Короче, уважать всяко заставим!

     Татьяна не отвечала, и на властные, начальственные заявления отца никак не реагировала. Взбудораженная весельем, она не могла сразу переключиться на серьезный разговор. Но все-таки вопрос, заданный отцом, не забылся, он осел где-то глубоко, даже не в голове, а, пожалуй, в сердце, которое думать не умело. Оно могло только чувствовать, где лучше. Ну, а лучше было все-таки здесь, где ее не считают белой вороной и где она не столь часто, как в городе, удрученная, напряженно смотрится в зеркало!

     Владимир Трофимович отпустил ее руку, думая про себя, что весь этот балаган под луной, конечно, все не то, не то… Он осмотрелся. Под громкую музыку прыгали, топали, махали руками плохо различимые сквозь пучок яркого света из летней кухни какие-то фигуры на примятой траве возле дома. Зачем это?.. Обсадной вдруг почувствовал, что трезвеет. Так ли все? Неужели это надо, необходимо? Вот эти ночные попойки?.. Он в который раз вспомнил о своем плане… Нет, нужны… Конечно, нужны! Но для другого, для того, чтобы подготовить то, другое, настоящее!.. Ради него можно многое перетерпеть. Ради него и ради его дочери, его кровиночки…

     Обсадной знал, что делал, знал и был уверен, что во имя той заветной цели, которую он сам пред собой поставил, можно поступиться и листом железа, и парой червонцев, улетучившихся из кошелька, и даже бессонными летними ночами. Да что там! Ради этой цели он готов поднапрячься!..
Конечно, среди этой шушеры, которая днем и ночью вилась вокруг усадьбы Владимира Трофимовича, мог быть кто угодно. И ворье, и жулье, и… Хотя вся эта пена, как с кипящего котла, будет снята... В этой игре должен быть выявлен только один игрок, которого Обсадной, если надо, и от пены очистит, а потом и ко двору, как говорится, приблизит … А вот каким образом это сделать, ему, казалось, подсказывала сама жизнь…

     В тот день Владимир Трофимович, образовав вокруг себя кружок слушателей из субботних гостей и постоянных работников, среди которых был и Василий Черемисов, провел по своей усадьбе настоящую экскурсию. Он словно хвастался своим новеньким электроинструментом, словно выставлял напоказ все свои кирпичи и мешки с цементом. Выявилось, что хозяин задумал строить новый дом, поэтому строительные материалы для него – тема актуальная. Но для чего Обсадному нужен был этот спектакль, не понял никто. На самом деле, ответа на этот вопрос было два. Первый       – Татьяна, о которой Владимир Трофимович, не скрывая, говорил:

     – Дочка-то у меня на выданье, как говорится, созрела, и душой и телом!.. Ничего для нее не жаль. Сразу и участок, и дом, – все ей отпишу. Приданое хорошее! Так что, не зевай, парни!

     Та воскресная экскурсия, что называется, показывала товар лицом и служила цели привлечь внимание, возбудить не жадность, но расчетливость в душах возможных претендентов на обладание немалым по деревенским меркам хозяйством, ну, и в придачу – пусть далеко не красавицей, но единственной и любимой дочерью хозяина.

     А вот о второй причине столь откровенной демонстрации имущества Обсадной предпочитал молчать.

     Заставив Черемисова принести лестницу и слазить на чердак, чтобы убедиться в том, что там лежат кромленые доски и десятки рулонов рубероида, Владимир Трофимович спросил печника, с которым давно словно советовался:

    – Так что, Василий, стоит в вишарнике столярку заложить? Думаю, там на гидроизоляцию фундамента и на крышу рубероида вполне хватит. А саму слесарку наскоро из пятидесятки сколотим! Тогда и верстак там установим, и циркулярку, и для материала в ней места хватит. Сараи под это занимать нельзя: они для скотины... Вот пойду на пенсию, сам телочку заведу! – Он засмеялся, зная, что никогда заниматься этим не будет.

     Уехав с дочерью из деревни в воскресенье несколько раньше обычного, Владимир Трофимович вскоре вернулся, но вернулся околицей, не привлекая внимания соседей, так, что никто этого и не заметил. Вернулся без Татьяны, но не один, а с высоким плечистым мастером из его заводского цеха… Оглядываясь по сторонам, они, словно пришли с непонятными, но явно недобрыми намерениями, быстро и бесшумно открыли дом, вошли в сени, заперлись изнутри.

     Замысел был прост: сидеть и ждать. Устроились в комнате без окон, которая использовалась только для ночлега. Дверь притворили, и, уже не опасаясь себя обнаружить, зажгли свет. На журнальный столик Обсадной, как человек хозяйственный и предусмотрительный, выложил из своего походного рюкзака внушительный кусок сала и буханку ржаного хлеба, затем, не спеша, достал из него же бутылку коньяка и, бросив взгляд на своего спутника, прищурился:

     – Вот, Ваня, видишь, откупаюсь… за то, что не дал тебе в отпуске на диване поваляться! Не могу без тебя долго. Привык, что на заводе мы все время вместе! Хотя бы ценишь?

     Напарник Обсадного хмыкнул, и, по-свойски разливая спиртное, урезонил шефа:

     – Ты бы, Трофимыч, к коньяку-то не сала, а шоколада припас…

     Но тут же получил ответ, с которым пришлось согласиться:

     – Нам здесь, Ваня, может, ни одни сутки сидеть. С сала-то сыт будешь, а с шоколада ноги протянешь!

     За разговором, коньяком, шашками, которые Обсадной специально заранее принес в эту глухую комнату, почти незаметно прошло несколько часов. Наступала ночь, и собеседники уже дремали. Владимир Трофимович предложил напарнику прилечь на кровати, а сам, с досадой думая о возможно длительном ожидании, пристроился в кресле. Но около часа ночи чердачная дверь под крышей вдруг хлопнула. Затем прямо над головой раздались неуверенные шаги.

     Свет в комнатке выключили, дверь приоткрыли и, затаив дыхание, стали ждать. Вскоре на чердаке послышалась какая-то возня и приглушенный простудный кашель – точь-в-точь такой, какой не давал в последние дни покоя Василию Черемисову. Как все удачно складывалось… Его-то и ждали! По доносившимся звукам Обсадной понял, что кто-то, а теперь уже не было сомнений, кто, начал перекидывать с одного места на другое рулоны рубероида. Затем рубероид стали сбрасывать на землю. Было слышно, как упаковки гидроизоляции с глухим буханьем падают в траву около дома. Наконец, Владимир Трофимович решил, что в происходящее пора вмешаться. Он зажег на своем сотовом телефоне «светлячок», и, взяв Ивана под локоть, не произнося ни слова, подвел к крутой лестнице, ведущей на чердак из дома. Затем, также молча, взял в свою правую руку правую же руку своего компаньона, и положил ее на лестничную ступень, а левой слегка шлепнул его по заду, как бы давая «добро» на штурм…

     – Не дай ему уйти! – шепотом напутствовал Обсадной напоследок.

Резко откинув деревянную крышку люка, Иван с несвойственной людям с большим весом легкостью выпрыгнул в чердачную темноту. Увидев в створе чердачной двери блеснувший месяц, он метнулся на свет, и, очутившись у отверстия, практически закупорил его собой. В это время из внутреннего чердачного лаза послышался голос Обсадного:

     – Пролепечи что-нибудь, Василий! Бесполезно скрываться. Или ты в прятки решил поиграть?.. Что, сердце в пятки ушло?..

     Совсем рядом кто-то пошевелился, зашуршал болоньевой курткой.

     – Ну, вот и славненько. Все нашлись. Давайте-ка спустимся в дом!

     Теперь они, уже в зале, втроем, сели за круглый стол.

     – Ну, Вася, ты уж извини, дорогой, – начал Владимир Трофимович, – я ментам звонить буду.

     – Это зачем? – напрягся печник.– Я ничего не вывез!

     – Ты просто не успел, дружок. А к рукам твоим давно уже липнет, что лежит плохо. Это, Василий клептомания какая-то! Лечиться надо. По поводу ментов, не переживай, на всю жизнь не посадят!

     Показалось странным, что на звонок Обсадного кто-то ответил. Создавалось впечатление, что звонка ждали, о нем заранее были предупреждены. Это предположение подтвердил и скорый приезд участкового, который тут же приступил к составлению протокола. Как будто он знал, что произойдет, что случится этой ночью! Через час, подняв пару рюмок коньяка на дорожку, майор полиции удалился.

     Владимир Трофимович, отправив Ивана спать, откинулся на спинку стула:

     Теперь вот что, Вася… Ты не дрейфь: мент – это так, для порядка, чтобы факт зафиксировал, а то вдруг из памяти у тебя или у меня сотрется! Хотя, конечно, можно и забыть, в том числе, и о протоколе в полиции, а человека посадят. Однако, можно ведь, ничего не забывая, и простить, тем более, что ты из-за своей же нерасторопности, жадности и дурости так ничего и не успел сегодня украсть. То, что ты приворовываешь у меня, – безусловно, скверно. Это надо было пресечь. Однако, то, что мужик хозяйственный, в дом тащишь – совсем не плохо. И то, что у тебя с Татьяной… – Обсадной налил полрюмки коньяка сначала себе, затем – печнику, – …ну, то, что отношения у вас с Татьяной складываются – это тоже тебе в зачет идет. Просекаешь, что ли? Или не врубился?

     Печник молчал. Он, конечно, все понял. Поэтому мысли судорожно искали выход. Невозможно было даже представить себя в роли жениха этой увесистой рассеянной блондинки перезрелого возраста с одутловатым лицом… А чего стоит ее уперто-самонадеянный характерец!..

     «Ничего!.. Стерпится – слюбится!», – основываясь на богатом жизненном опыте, размышлял в это время Обсадной, и внимательный взгляд его, устремленный на Черемисова, становился все более ласковым.

     «Они, конечно, захотят свадьбы. – Напряженно думал Василий, пытаясь предугадать дальнейшие события. – Надо же раструбить!..  А где ее проводить? В городе? Умереть и не встать! Меня просто засмеют!.. В деревне?.. Но ведь придется кого-то из своих родственников и друзей приглашать… Что им сказать? Не поймут! Всю жизнь пальцем будут показывать… Скажут, окрутила идиота!».

     Черемисов, чувствовавший себя поверженным и уставшим, обмахивался попавшейся под руки газетой как веером, и в голове его мелькали эпизоды общения с Татьяной, как будто он надеялся вспомнить что-то такое, что позволит ему резко возразить Обсадному. «Вот, например,  все знают, что если у него с Татьяной что-то и было, так это под градусом! – Продолжал размышлять печник. – Ну, с кем по молодости не бывает? Неужели ее отец этого не понимает?..».

     Но Обсадной не понимал. Он уже похлопывал Василия по плечу, заговорщически ему подмигивал и говорил, говорил…

     – … хочешь пчел заведем? Пасеку! Даданов тридцать сразу поставим!..

     «Какие, к черту, пчелы! – судорожно перебирал в своей голове мысль за мыслью Черемисов. – Я же еще ни с чем не соглашался! Ничего не сказал! Я же еще молодой! Я же еще не успел насладиться свободой! Неужели все так бесславно кончится? А что скажет мама, отец? Да с ума сойдут! Они уж точно подумают, приколдовала его Татьяна… И почему, в конце концов, я?..».

     Но все эти сумбурные размышления ощущающего жар во всем теле печника были бесплодны. Василий и сам об этом прекрасно знал. Поэтому, когда Владимир Трофимович, давно доставший откуда-то вторую бутылку коньяка, спросил, хотят ли они с Татьяной забрать у него машину, еще вполне проворную «Ниву», его вспотевший и смертельно уставший собеседник неожиданно для себя обреченно выдавил сквозь зубы:

     – Хотим! – И в знак благодарности вымученно улыбнулся.


* * *

     Несколько лет спустя на месте старого дома, купленного когда-то Владимиром Трофимовичем вместе со всем хозяйством у Анатолия Случкина, вырос новый, двухэтажный особняк. Рядом со старыми постройками на участке теперь раскинулась большая теплица, в которой под присмотром покладистых гастарбайтеров с ранней весны и до поздней осени выращивались огурцы, укроп и петрушка. На задах усадьбы, перед лесом, где рос неизвестно кем и когда посаженный торн вперемежку с черемухой, стояли даданы с пчелами.

     В этот двор любил иногда заезжать на чашку чая местный батюшка, который, конечно, давно освятил и дом, и все стараниями хозяина крепнущее хозяйство. Василия, не раз жертвовавшего понемногу на нужды церкви, и жену его он неустанно благословлял, говорил им слова напутственные, осенял крестным знамением их сына. Поговаривали, что Черемисову не раз предлагалось даже пойти в помощники к священнослужителю…

     Казалось, покой и абсолютная тишина в этом укромном деревенском уголке воцарились теперь навечно. Лишь иногда безмолвную идиллию дачной жизни разбавлял игривый голос печника, вдруг, якобы, по делу отъезжавшего куда-то на «Ниве», подаренной Владимиром Трофимовичем:

     – Любимая!.. Закрой-ка за мной, дорогая, ворота!.. Целу-ю!..
 
     Но ничто так не радовало Обсадного, наведывавшегося иногда к дочери с зятем по выходным, как необыкновенно, не по годам смышленый, смуглый от щедрого деревенского солнца мальчик. Игорек постоянно крутился возле деда, всегда приезжавшего с кучей подарков, и все рассказывал, рассказывал о том, как он с мамой ходил в лес за орехами, как он с папой ездил на рыбалку, как он с деревенскими мальчишками бегал на питомник рвать яблоки…

     Владимир Трофимович, поглаживая Игорька по ершистым куделькам, вдруг прерывал безобидный лепет мальчика:

     – Воровать, внучок, не хорошо. За это знаешь, что бывает? Из-за этого вся судьба твоя может перевернуться…

     – А что такое судьба, дедушка? – наивно спрашивал Игорек.

     И Обсадной, засыпая в откидном кресле под навесом, отвечал невпопад:

     – Ну, говорят же иногда… судьба у человека такая!..