Герой и Автор И долгий путь из безвременья

                ГЕРОЙ И АВТОР
                ( И долгий путь из безвременья)

                Поэма-реквием по Державе советской


НАВСТРЕЧУ ИШТАР


      «Почему Гальперин – не знаю. Так Автор захотел назвать своего Героя. Это его пра-во. Он его выстрадал, вытащил на свет божий, он с ним прошёл через всё, что называ-ется жизнью, и почил с верой, что его Герой вышел из безвременья и ушёл в бессмертье. Но мы точно знаем, что тот, о ком в дальнейшем пойдёт речь – старообрядец, из далё-кого и неизвестного мне селения Кунича.  Так вот, в недалёком прошлом общество было заражено этим самым «гальперинизмом». (Данный немедицинский термин моё соб-ственное изобретение, если хотите – неологизм). И я хочу акцентировать внимание на том, что это явление в жизни страны и общества можно назвать инфекционным забо-леванием конца второго тысячелетия нашей эры. По утверждению специалистов от идеологии болезнь, подобная «гальперинизму», развилась в буржуазной среде, и она есть порождение разлагающейся личности. Однако, если повнимательнее всмотреться в глубь веков, то следы её можно обнаружить в далеком прошлом истории человечества.
      В конечном счёте, думаю, дело не в том, где и как  обнаруживаются её корни. Везде «гальперинизм», как правило, превращал людей в душевно больных или пьяниц, что, пожа-луй,  уже по медицинским показателям, одно и то же. А если оставаться честным и правдивым в оценке наблюдений, заключение будет очевидным: болезнь поражает в ос-новном эрудитов и интеллектуалов, превращая их в изгоев, реже     в среднестатистиче-ского человека. И в определённые этапы исторических потрясений она свирепствует безжалостно, вырывая  из строя самых достойных из сынов человеческих».
                (Из дневниковых записей А. Придорогина, корреспондента
                районной газеты, ныне усопшего).

      Никогда ещё не лютовала так зима, как в этом году. Воют в ме-тели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пятнистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...

      Стол, застеленный газетами в чернильных пятнах, на столе ворох бумаг, исписанных и пожелтевших, пепельница до краёв набитая окурками и – угловатый череп с чёрными впадинами глазниц; справа от него чернильница и две ручки с обыкновенным пером типа «звёздочка», слева – большая стопка книг, верхняя из которых – великое творение Гёте «Фауст». Между книгами и чернильницей, ближе к краю стола, измятый листок бумаги; в правом верхнем углу можно ещё прочесть «17 декабря 1977 года». А ниже  бисерным почерком:
                17 декабря, 1977г. Москва.

      «В 1973 году, на двадцать втором году жизни, я задумал написать роман. В нём предполагалось рассказать о сложном мире чувств человека, который, как мне тогда казалось, неординарен. Но в чём состоит эта неординарность, было неведомо. Я знал точно, что прототипом этого художественного образа буду я сам, фактическим материалом – моя жизнь. Что скрывать или кривить душой – я мечтал о писательской славе, о признании, о поклонниках, и особенно о поклонницах. Воображение работало лихорадочно, с какой-то дьявольской и непонятной силой. И уже вырисовывались живые страницы романа, они потрясали правдивостью, под моим пером обнажался мир никем не видимый, никем не высказанный, но существующий. Каждую ночь мне являлся роман в чёрном коленкоровом переплёте и золотом выбитым названием: «СИЗИФОВ ТРУД». Им зачитывались потомки третьего тысячелетия, и литературные критики спорили о его значимости для будущих поколений. Но за необузданным воображением скрывалось главное — трудность и кропотливость самого процесса этого труда.
      Шли годы, время вносило соответствующие коррективы и научило меня понимать, что действительность всегда в антагонизме с фантазией, что она грубее чувственных восприятий. И это открытие оказало решающее влияние на переосмысление задуманно-го. Однако и здесь я не мог понять, какие именно общечеловеческие ценности надо пере-смотреть.
     Много, я очень много работал! Пытался свести в разумную и понятную для всех фор-мулу основные жизненные процессы и явления, искал гармоничную альтернативу безум-ству. Целостности не получалось, так, кое-что отрывками. И тут меня осенила идея: сконструировать необычную художественную модель пространства и время, поместив в неё человечество, где  я — полу-Бог, а остальные    предмет моего исследования, что-то типа подопытных кроликов..
      Построение такой модели, поиски и успехи, заблуждения и разочарования, притом в тесной связи с личной жизнью, должны стать новой темой совсем нового романа, никак не похожего на тот, который был задуман ранее».

      Этот пожелтевший тетрадный листок Аркадий Максимович перечитывал перед тем, как потерял сознание, и его отправили в больницу. Положение его непоправимо и безна-дежно. И он знает об этом, но держится бодро. Весел, шутит, рассказывает анекдоты, ве-селые истории (выдуманные или нет, кто его знает, но правдоподобные). Когда он рассказывает, глаза светятся чистотой, искренностью и чувствуется, что рассказчик утверждает это скорее для себя, нежели для других. Он подолгу беседует с врачом в его кабинете. Однажды, после кризиса, на четвертый день, как привезли, он зашёл к главврачу, а через десять минут вылетел оттуда, будто ошпаренный:
      -Что вы смыслите в фрейдизме!?.. Дилетант…  Кричал он на весь коридор.

      Аркадий Максимович одинок, отец и мать умерли. Но два-три раза в неделю его посе-щает пожилая женщина. Больные полагали мать, видя, с какой материнской заботой и лаской она ухаживает за ним. Принесёт кипу газет и журналов, сядет на краешек кровати и так сострадательно-участливо смотрит на его худые и пожелтевшие пальцы, что кажет-ся, вот-вот, зарыдает и прижмёт к материнской груди его седеющую голову, и уже нико-гда не отпустит. Для стороннего в этой идиллии было что-то до боли ноющее. И накло-ненная к столу с седеющей шевелюрой голова Аркадия Максимовича, и его короткие по-желтевшие пальцы, медленно листающие страницы журнала, и изогнутая в уныние спина, утомлённый и сострадательный взгляд Марфы Семёновны (так зовут эту женщину) – всё здесь, в этой идиллии, призывало к возвышенному, но и к трагическому. Умиление и сострадание, призыв и отречение, любовь и материнство, обречённость и вера – такое можно видеть разве что на лике Владимировской Богоматери в Третьяковке.

      Марфа Семёновна из старообрядцев села Кунича. До оккупации фашистами Советской Молдавии они с мужем и двумя малолетними детьми переехали жить в Балту. Там жили их родственники, которые впервые после революции в сороковом году приезжали погостить в Куничу и убедили Лысовых переехать на новое местожительство. Зимой 1941 года  Фёкла Семёновна писала в Куничу сестре из Балты:
      «Сестричка, приезжайте! Жить можно, церковь есть… Советы не притесняют…».

      Перед войной, в мае месяце, семья Лысовых поместила свой скарб на подводу и с Бо-гом тронулась в путь.

      Трудно им жилось при румынах, ничего не имели, хотя и гикала, гнули спину на по-мещицу Крупянскую. Не давала покоя и сигуранца (политическая полиция фашистской Румынии), поскольку Марфа Семёновна приходилась дальней родственницей Макарова Иова Кононовича, зверски убитого в уездном городке Сороки зимой 1918 года.
      Макаров тогда, в суровый январь первого года триумфа русской революции, работал в только что созданных Советских органах.
      А в год, когда Марфа Семёновна выходила замуж за Фёдора, та же сигуранца до смер-ти запорола её брата, подозревая его в связях с Гуцановым. В селе никто не знал рода его деятельности. Одни говорили, будто Гуцанов занимается контрабандой и бандитствует, другие – что он положил голову за Советы. В 1935 году, сбежав из кишинёвской тюрьмы, он появился в Куниче и попал в ловушку. Сигуранца располагала данными, что Гуцанов ведёт подрывную деятельность против королевской великой Румынии. Лукьяна, брата Марфы Семёновны, истязали, как Христа, выпытывая явки и фамилии подпольной орга-низации, которая якобы была организована Гуцановым. Бедный Лукьян не мог ничего сказать, так как ничего не знал. И вывели его, в чём мать родила, на трескучий мороз – и засекли…
      Случилось это в лютую зиму тридцать седьмого, за неделю до масленицы.
      Вплоть до сорокового года сигуранца преследовала Лысовых, а весной сорок первого, перед самой войной, они уехали в Балту. Думали распочинать там новую жизнь, боялись возвращения румынской власти в Бессарабию. А тут война…

      И ушёл русский мужик, как всегда, Отчизну отстаивать. Ушёл и Фёдор. А набожная Марфа Семёновна умоляла мужа не убивать людей, и самому напрасно под пули не лезь. И сохранит Бог душу,  не убиенный будешь…
      В первых боях под Бобруйском Фёдор закапывался поглубже в землю, творя молитву и призывая к спасению святых всех рангов. Во время одной из частых атак товарищ заме-тил, как Фёдор стреляет наобум и филонит. После боя он сказал:
      -Посчитай, сколько полегло, а ты…
      -Они то ж люди, детки у них… К чему так крыситься?
      -У-у-у! Курва жалостливая! – Зарычал тамбовский, и медвежьим корпусом налёг на Фёдора. – Фрица ему жалко!
      Тамбовский выхватил пистолет, но бойцы  свалили его и успокоили.
      А теперь, когда в начале декабря сорок первого, выбив немцев из Истры, Фёдор полу-чил ранение и был представлен к медали «За отвагу», он с явным удовольствием расска-зывал этот случай соседу по больничной койке, сержанту Рябко.
      -Я ж точно их, гадов, боялся. Как ахнут, а у меня душа в пятки.
      -И ни разу,    гогоча, спрашивал Рябко,    нэ наробыв в штанци? У нас було. Тэж зля-кався одын. Його зачэпило ось тут, билля колинця, а колы сталы снимать штанци – повны пидштаныкы гивна, пид завязочку. От смиху… Перевязку робыла дивчына, молодэнька, як пэрсик, а вин кряхтыть и попытуя: «Скажи-ка мэни, голубонька моя, чи глубока там  ранка?...». А вона йому: «До вэсилля заживэ, тильки забагато вы той – каши истэ…».
      Фёдор тоже от души засмеялся.
      -До того не дошло… гаа-га-га…
      После лечения Фёдор Иванович получил недельный отпуск, но ехать ему не было ку-да. И он попросился обратно, в роту, к ребятам. На одной из подмосковных станций, от-метившись в комендатуре, Фёдор сидел на скамеечке, ожидая случайную «теплушку». Вдруг небо загудело, лопнуло, и пронзительный визг врезался в вагоны. В одном из них были эвакуированные из оккупационных районов дети, отправляемые дальше на восток. Снаряд разорвался рядом с этим вагоном, и языки пламени охватили его. И солдат, не за-думываясь, бросился в огонь. А рядом полыхал другой, с боеприпасами. Отовсюду разда-вались стоны, крики, команды военных. Фёдор не помнил, долго ли продолжалась схватка с огнём, но очутился он опять в госпитале. Очевидцы рассказывали, что даже в последний момент, когда вагон с боеприпасами должен быть вот-вот рвануть, он бросился в этот ад и, полыхая сам, вынес последнего ребёнка. Взрыв раскурочил всё. И нашли Фёдора под дымящимися обломками, он крепко сжимал наполовину сгоревшую девочку…
      Дороги войны круто меняли свой вектор и судьбы её вершителей. К сорок третьему году на груди Фёдора Ивановича красовались два ордена «Красной Звезды» и несколько медалей. 325 стрелковый полк, в котором он служил к этому времени, перебросили на Смоленщину, на Калининский фронт под командованием генерал-полковника Еременко, а точнее 29 августа 1943 года. Здесь должно было начаться наступление Красной Армии, имеющее целью отбросить фашистов как можно дальше от Москвы и выбить их из Смо-ленска. Перед наступлением роте, в которой служил Фёдор Иванович, командование по-ставило боевую задачу:  провести разведку боем и на два дня замереть. Выполняя задание, бойцам удалось захватить в наблюдательном пункте противника планшет с документами. Среди разных бумаг оказался чрезвычайно важный и секретнейший план. Его  следовало немедленно доставить в штаб. И тут немцы опомнились, они озверело полезли на передо-вые позиции наших. Группа из пяти человек, которая была снаряжена для доставки  паке-та, оказалась по ту сторону огня и вместе  с пакетом. Нарушая все приказы (цена пакета этого стоила), командир роты принимает решение атаковать противника. Бой длился пять часов. Четверых из группы нашли убитыми, а Фёдор Иванович был смертельно ранен. Но пакета при нём не оказалось.
      Фашисты свою задачу выполнили…
      В полевом госпитале, пытаясь спасти раненого Фёдора Ивановича, хирург грубо сни-мал наспех наложенные бинты. И вдруг он замер, остановился в своих привычных движениях – внутри, между кишок, с грязью и в крови обнаружился пакет.
      Так погиб гвардии сержант Лысов Фёдор Иванович, муж Марфы Семёновны.
      Она же сама, ещё в Балте,  проводив мужа на фронт, отрешённо молилась, прося Все-вышнего о сохранении жизни раба божьего Фёдора. А пыльными дорогами, палимые солнцем, с поклажами и детьми, плачущими и голодными, на подводах и пешим поряд-ком, спешили на восток беженцы из Молдавии, и особенно той её части, что была присо-единена перед войной – из бывшей МАССР. Они испуганно, торопливо и сбивчиво рас-сказывали об ужасах, творимых немцами. Многие из них сумели пробиться даже из окру-жения… 
      В небе Балты появились первые, тяжёлые, как коровы, с крестами на боках, немецкие бомбардировщики. Жители Балты присоединялись к беженцам и общим потоком устрем-лялись вглубь страны. Марфа Семёновна твёрдо решила – никуда от дома. Но Господь распорядился иначе: немецкая бомба в щепки разнесла домик, который они купили за ме-сяц до войны. Вперемешку с щепками, глиной и землёй, в дыму, золе и копоти валялись ещё кровоточащие кусочки тела её сыны – Антипа. Оставался единственный путь – на Восток. И Марфа Семёновна сгребла в охапку дочь,  слилась с общим потоком стонущего людского цунами.

      …Её Настенька без вести пропала в брянских лесах на седьмые сутки исхода…

      Длинные дороги Великой народной войны обрывались внезапно, уходили в бессмер-тие. 25 июля 1944 года Марфа Семёновна была ранена под Витебском. И в госпитале, под Шауляем, где она поправляла здоровье, осталась ухаживать за ранеными до полного вы-здоровления. После того, как она потеряла Настеньку,  больше недели бродила по лесам и болотам и, наконец, прибилась к одной из отступающих частей Красной Армии. Её обо-грели, накормили, прониклись сочувствием к горю и предложили остаться сестрой мило-сердия.
      Ещё до ранения, в период комбинированного наступления трёх прибалтийских фрон-тов, в полевой госпиталь привезли раненых. Перевязывая голову младшему лейтенанту и приговаривая: «ничего, потерпи, миленький…», Марфа Семёновна услышала:
      -Спасибо, Марфа Семёновна…
      -Что, что ты сказал, голубчик?..
      -Потом…     Скривился от боли и улыбнулся младший лейтенант.
      -Ничего, потом, миленький, потом. – Повторяла Марфа Семёновна, продолжая перевя-зывать и перебирать в памяти всех, кого довелось выносить из огня.
      А младшим лейтенантом оказался тот самый храбрый тамбовский парень, который под Бобруйском, после атаки, чуть не пристрелил Фёдора Ивановича. Поправившись, он и рассказал Марфы Семёновны дальнейшую судьбу её мужа.
Догнал он нас после того, как из горящего вагона детишек спасал. Мы с ним подружились. Научился воевать. Два ордена Красной Звезды за храбрость! Понимать надо… Десятого июля прошлого года деревеньку небольшую взяли и к старушке одной подселились. Ясное дело – ненадолго. В планах было Смоленск брать. Разговорились как-то, кто, чем после войны заниматься будет, а он задумался и говорит: сына и дочь воспитывать и учить буду…
Вынул карточку и показывает мне. Вот по той карточке я вас и узнал, Марфа Семёновна.
-А придётся голову положить, знай, Фёдор не хотел убивать…
Я и сейчас его слов не могу понять. Будто чувствовал он тогда.
      Марфа Семёновна прошла всю войну и закончила её в Берлине в звании старшего сержанта медицинской службы. Возвратилась в Украину, в Балту. Постояла у воронки, на месте их бывшего домика, и твёрдо решила – возвращаться в Куничу. Там должны были оставаться родственники. 
      Жизнь войной не заканчивается.

      Два года назад Аркадий Максимович похоронил мать. Небольшой, но прочный домик по улице Советской, в глубине вишнёвого сада, по ночам и до петухов светился неярким светом настольной лампы. С раннего вечера Аркадий Максимович садился за пишущую машинку и продолжал работать над своим романом. Здесь же, по этой улице, но через два домика выше, в полуразваленной хатёнке ютилась Марфа Семёновна. Несколько раз в поисках дочери она ездила на брянщину, поднимала архивы и все возможные инстанции, но безрезультатно. Потом вышла на пенсию и тихо, без претензий, доживала свой век. А в один из длинных, зимних вечеров Аркадий Максимович появился на пороге этой лачужки.
      -Марфа Семёновна, я к вам, сосед ваш…
     -Входи, входи, Аркадий. – Послышался из глубины глухой голос и старушка закашля-лась.
      Аркадий Максимович осторожно шагнул в сени, и жёлтый  свет керосиновой лампы выхватил из темноты маленькую фигурку сидящей на кроватке старушки. Она ловко ору-довала вязальными спицами и в сумраке казалась волшебницей. Мелькали сухонькие ру-ки, на полу катался клубок и серый котёнок, испугавшись скрипа дверей, выжидающе залёг под столом.
      Через пару дней Марфа Семёновна перешла жить в дом Аркадия Максимовича. Она почувствовала, что он одинок и что ему необходима материнская любовь, та, которую она не успела додать своему Антипу. Ведь во взгляде Аркадия Максимовича всегда сквозила мучительная тоска по жизни, тщетно скрываемая напущенным безразличием, а тайну сво-ей души он унёс в холодное и сырое    в бесконечное…
      В гроб.

      В углу небольшой квадратной комнатки железный ящик, без ручек и непонятно для чего предназначен. Посредине стол, на котором мы обнаружили пожелтевший листок с записью Аркадия Максимовича о задуманном романе. Справа от стола, вплотную к стене, от пола до потолка, сложены книги. Единственное окно, давно некрашеное и немытое, занавешено выгоревшим на солнце тюлем. На подоконнике икона восемнадцатого века. Мрачный лик святого строго упёрся одним глазом в потолок, другой отколот и на его ме-сте видна паволока. Перед иконой лампадка без фитиля и масла. Спинка незатейливого кресла тёмного цвета подпирает выступ подоконника. Обивка кресла старенькая, местами в дырах. В углу, что по диагонали к железному ящику, ещё несколько икон, таких же строгих и старых; расставлены они по деревянным полочкам, полукругом, одна выше другой, образуя что-то в виде иконостаса. А на стене, выше святых, под самым потолком, надпись:
                ARS LONGA VITA BREVIS,
что в переводе с латыни – искусство вечно, жизнь быстротечна. Написано чёрной мас-леной краской. По обе стороны иконостаса высокие серебряные подсвечники. Рядом, на полу, граммофон с изодранным синим материалом на диске. Медная его труба, зелёная до черноты, раструбом направлена к двери… И опять книги – старые, разодранные, без пере-плётов – свалены слева от стола, на котором череп с чёрными впадинами глазниц, запы-ленный, как и тот тетрадный листок, где сообщалось, что автор задумал писать необыч-ный роман. А в третьем углу этой  комнаты недостроенный камин из красного кирпича. Возле – тахта, низенькая, вместо ножек подставлено по два кирпича. Ни подушки, ни оде-яла. Только на полу, рядом с этим ложем, валяется свитер, стёртый в локтях, ручной вяз-ки, пепельного цвета. И, наконец, четвёртый угол, примыкающий к двери, по диагонали к недостроенному камину, занят бюро из грубо обработанного дерева и обожжённого па-яльной лампой. На бюро Новый завет издания синодальной типографии Санкт-Петербурга 1908 года. Дверь низкая, видать, недавно обитая заменителем кожи коричневого цвета. Над дверным проёмом маленький портрет подпоручика царской армии. Таких портретов, оказывается, ещё три на панели недостроенного камина. На одном старик с окладистой седой бородой, с большим мясистым носом-бульбой – и добрейшими глазами, на другом – грустно-хмурое лицо женщины лет пятидесяти. Третий  портрет заключил в себе малыша в полный рост, в коротких штанишках на проймах, его поддерживает левой рукой та же женщина, что на втором портрете и с таким же грустно-хмурым выражением лица.
      Стены и потолок прокурены, жёлты. Над тахтой висит семиструнная гитара. И боль-шего в это четырёхстенное пространство ничего не вместить.
      Комната принадлежит Аркадию Максимовичу. А напротив, через сени, живёт Марфа Семёновна. Иное убранство имела эта комната, когда он, выпускник МГУ, Аркадий, при-ехал домой. Он строил большие творческие планы, здесь ему мечталось встреча с Иштар.
      Дневниковая запись Аркадия-студента:
      «Решено! Возвращаюсь в деревню. К чёрту город. В нём нет места ни нормальным человеческим чувствам и отношениям, душевному покою, простору… Кругом маски, мас-ки, маски! Всё искусственно – и радость, и природа, и печаль, и любовь… И человек! Надоело. Возвращаюсь домой. Там и завершу свой труд.
      «СИЗИФОВ ТРУД» в нём моя жизнь, он моя жизнь».
                Москва. 22 марта 1979 года.

      В другом месте находим:
      «Решено! Сомнения прочь. Я еду, мама. Ты ждёшь меня, я знаю. И помню наш вишнё-вый сад, и яблоню у окна… Помню, как по весне она зацветает, и с неё ручейками сбегает молоко. И не белое, а розовое, в лучах восходящего солнца. Пузырится, кипит в утренней прохладе.
      Я еду, и займусь любимым, без которого уже не могу, делом. Мамочка, ведь ты не знаешь, как ждёт и зовёт меня Иштар».
                Москва. 20 апреля 1980 года.

      «Сегодня познакомился с Гальпериным. Не глупый и интересный субъект. А энергии, запала чувств, хоть отбавляй. Создаётся впечатление, что он всё знает и обо всём ин-формирован. По крайней мере, по любому предмету дискуссии находит точную и убеди-тельную аргументацию. Мы обсуждали прикладные возможности метаязыка, если та-кой унифицированный язык будет создан. Он глуповато-сосредоточенно посмотрел на нас и заключает буквально следующее: «Для учёных это представляет интерес, а нам, смертным, он ни к чему. Если мы не научились за тысячи лет понимать самый необходи-мый язык человечества  – язык  любви – тогда к чему эти интеллектуальные реверан-сы?». Я не мог понять: то ли он шутит, то ли всерьёз. Выражение лица даже тупова-тое, а взгляд и вовсе отсутствует. И смеялся он не своим голосом, таким, каким панихи-ду поют.
      И все же хорошо, что мы познакомились. Лукин, Фомин и Поминчук Саша – они ему не друзья. У Гальперина в душе неладное, и он изо всей силы старается скрыть это. Ду-маю, что друзья эти ему лишь для отвлечения от каких-то скрытых и тяжёлых мыслей, уходящих за горизонт настоящего».
                ( Из дневниковых записей А. Придорогина ).


      В октябре месяце 1980 года, ранним утром, босиком, росистым полем, напрямик, с же-лезнодорожной станции  «КОБЫЛЬНЯ» в направлении села Кунича, с двумя чемодана-ми и перекинутыми через плечо туфлями, шагал невысокого роста, немного сутуловатый, в джинсовом костюме, молодой человек. Время от времени он останавливался, ставил че-моданы подле ног, выпрямлялся, глубоко вдыхал кристальную утреннюю прохладу дыма отечества, и в чуть заметной улыбке шевелил тонкими губами.
      Во время этих коротких передышек, когда Аркадий опускал чемоданы на густую по-росль недавно скошенной люцерны и перекинутые через плечо туфли неудобно сползали на предплечье, он, выпрямившись, преображался.  Морщины на переносице и лбу, вздра-гивая, на миг туго натягивались, потом мягко выпрямлялись; и, подставив лицо навстречу восходящему солнцу, он лениво закрывал глубоко посаженные, немного лукавые глаза, а длинные ресницы сонно  смыкались. Густые, чёрного цвета брови, сросшиеся на переносице, мягко и незаметно расправлялись, и еле заметная улыбка тонких губ зыбко проскальзывала по лицу. И эта гармония выражала не физическое совершенство, а внутреннее удовлетворение, которое питалось независимостью и свободой духа.
     Неохотно, сонливо, выкатывалось сочное, как большой зрелый помидор, солнце. А утренняя дымка ковром скатывалась к горизонту. Воздух, самые нижние его этажи, без-звучно хрустел, пронзаясь острыми иголками выпрямляющей травы, которая стряхивала с себя бусинки разноцветных росинок. След, проложенный босыми ногами по росистой траве, малахитовой бороздкой разрезал жемчужно-перламутровое поле. А впереди, откуда выкатывался огромный медный диск, до которого можно было рукой дотянуться, перели-вался непочатый край бриллиантовых россыпей. Они искрились, вспыхивали и тут же угасали, разбиваясь на мириады разноцветных человеческих глаз, отчего широкое, раз-дольное поле, казалось, живёт, переливается через край и дышит. И огромный мир этой жизни, соединяющий в себе вечность и мгновение, хаос и гармонию, покой и взволнованность… Огромный мир этой свободной и независимой жизни встречал своего первого гостя.
      Босые ноги Аркадия, с прилипшими холодными травинками и со сморщенными от влаги пальцами, застыли на дне безбрежного океана света и жизни… Вот здесь, совсем рядом, в этом пологом овражке, возле тех уже выросших кустарников, давным-давно, ему впервые открылось единство бытия и небытия; открылось это единство в чувстве вечного вот так же, как теперь, только на закате, когда солнце погружалось в тёмную пучину дре-мучих дубов отдалённого леса. Но тогда он был не один – тогда их было двое. Радость ощущения жизни, причастности к ней и потрясающая сила человеческих чувств просну-лись разом. И всё это вылилось в физическое присутствие в душе бесконечно маленького комочка колоссальной нежной теплоты… Они были вдвоём, в этом овражке, и с трепетом и волнением ожидали, когда огромный пунцовый шар коснётся своей острой кромкой чёрной линии горизонта. Что-то необычное должно было свершиться в этот миг! И он задумал, нет – вспомнил: как только это произойдёт – при первом же прикосновении чёрного с красным – я её поцелую… И он поцеловал её. Неловко, боязно, нежно. И солнце решительно закатилось за чёрную линию горизонта. И нежный, крохотный комочек колоссальной теплоты растёкся по его телу, по полям, лесам, садам, крышам, оврагам, рекам, озёрам, деревьям, заполняя собой мир.  А при нём осталось на всю жизнь что-то мягкое, влажное, трепетное – это были её губы… Потом они ещё много-много раз приходили сюда встречать миг зари, потом они много, много раз будут вспоминать этот вечер, как сейчас он, в этот утренний час, возвращаясь после долгого отсутствия.

      Аркадий поднял чемоданы, ещё раз посмотрел направо, где в неглубоком овражке гу-сто разрослись кустарники, и пошёл дальше, прокладывая малахитовую бороздку в непо-чатом крае жемчужно-перламутрового океана…
      Пошёл навстречу поднимающемуся солнцу, широко шагая и одухотворённо улыбаясь восходящему светилу.
      Там, впереди, сияла его надежда, его звезда, которая вот уже двенадцать лет  пленит его своей загадочностью и недосягаемостью; звезда Иштар, в которую некогда, на заре человечества, влюбился мученик Иосиф, посылая ей свои откровения, и которая теперь так же девственна и пречиста, какой она являлась Иосифу в полночь у колодца в роди-тельском саду; и он не в силе был устоять перед её святостью и целомудрием, торже-ственно сбрасывая голубой хитон,  он причащался вечной и бесконечной красотой миро-здания, которую обнажала Иосифу Иштар; звезда Иштар, которая и теперь, спустя тыся-челетия, зовёт другого землянина в светлый и благодатный Храм Любви и Очищения; и он верит, этот землянин, что ступит в этот Храм и что эти долгие годы скитаний и поиска необходимы Иштар для его омовения от вековой скверны людских пороков…
      И он пошёл, чуть сутулясь, пошёл под родительский кров, где и виделось ему общение с Иштар.
      Пошёл навстречу Иштар.

      Солнце уже поднялось высоко, когда Аркадий с двумя чемоданами в руках и переки-нутыми через плечо туфлями свернул на просёлочную дорогу. Его торжественно встреча-ли блеяние овец, протяжное мычание коров, дробные перебранки собак, удушливое ку-дахтанье курей, пронзительный визг поросят, заунывный скрип калиток да здоровые му-жицкие окрики. И всё это сливалось в тот особый аккорд, который можно услышать толь-ко в утренний час – и только в деревне. Он имеет свойство проникать в душу постепенно, потом уносится в запредельные дали воспоминаний и растворяет эти воспоминания в настоящем, чем и заставляет особенно остро чувствовать родину.
      Просёлочная дорога, ухабистая и кривая, оживала, шевелилась. Почему он пошёл именно по этой дороге, а не по другой, которая была его родной, с детства протоптанной босыми ногами, Аркадий не думал. Не хотел думать. Но знал, что именно по этой дороге будет возвращаться, знал ещё когда только задумал это возвращение; знал и тогда, когда садился на Киевском вокзале в фирменный поезд «Молдова». А когда подходил, забыл обо всём, и пошёл, куда повели ноги. И теперь, опомнившись, понял: эта дорога ему не в меньшей степени дорога, как та, которую с детства протоптал босыми пятками.
      Дороги детства никогда и никем не забываются. Они не заканчиваются с детством, а возникают в нашей памяти всякий раз, как несчастье или беды подступают совсем неожи-данно и будто случайно. Они имеют продолжение в наших мечтах и фантазиях, а в старо-сти – в детях и внуках, чем и усыпляют страдания. Дорогами детства ты возвращаешься в далёкое прошлое, оно воскресает в тебе, становится осязаемым. Это прошлое солнечное и безмятежное, где нет пережитого, где нет слепого поклонения обстоятельствам, и где есть одно только упоение окружающим миром; есть настоящее, в котором живут твои родные и близкие. Детство – самый чистый родник души человеческой. Из него всегда пьёшь, когда воспалённое тоской сердце жаждет умиротворения и покоя. Возвращаясь в детство, мы исцеляем свои души, не даём им очерстветь.
      Взрослое детство гениально, ибо даёт возможность истечь житейской мудрости непо-средственно.
      Когда Аркадий, поравнявшись с колодцем, бывшим в далёкие детские годы полу за-брошенным, теперь отремонтированным и ухоженным, вспомнил  себя пятилетним маль-чиком. Память чудесным образом, радужным узором провела параллель между этим ко-лодцем, у которого часто, с замиранием сердца, следил он за тенью в окошке, ожидая условленного времени, и тем, в который уронил копейки, когда вместе с отцом, впервые в жизни, на подводе, уезжал далеко-далеко – за чёрный лес, такой большой и далёкий, что ехать до него надо было целую вечность, почти до самого полудня. Этот лес казался краем света, за которым, должно быть, ничего уже нет, а если и есть что, то оно это «что» большое-пребольшое, которого не увидать даже, не разглядеть. Этот лес и пугал, и манил. Пугал кромешной темнотой, манил тем же, потому что в темноте этой самой что-то же да должно быть…
      Однако копеек, что блестели на дне колодца, до слёз было жалко.
      День детства, вдруг, вырвался из давно забытого с такой ясностью, что даже запахи, звуки, полутени того утра перемешались с нынешними. И Аркадий уже не в состоянии был физически отделиться от прошлого, отделить прошлое от настоящего, нащупать не-кую разделяющую грань. Всё тоже и такое же, тысячи раз повторяемый, но каждый раз неповторимый деревенский утренний аккорд. И те же детские пугливо-любопытные чув-ства.
      Но что-то всё-таки же изменилось…
      Аркадий ещё раз оглянулся на колодец, ускорил шаг и скрылся за поворотом. Теперь его память всё отчётливее и отчётливее вырисовывала другой день, день далёкой юности, от которого он всегда начинает отсчёт своим удачам и неудачам, радостям и страданиям; день, который уже тогда вместе с надеждой сквозил холодком отчаяния и пессимизма. Но тогда он был самым светлым в его жизни, светлее и ярче самой Иштар.
      Так оно и было, было!..
      Память не изменяет. Единственное, что не изменяло всю жизнь.
      Этот день, день предрассветной юности, остался для Аркадия в памяти как день явле-ния Иштар. И с тех пор вот уже двенадцать лет его Судьбой вершат не только Сатурн и Уран, но и она, давшая ему жизнь и подготавливающая смерть и бессмертие    Иштар. Од-нако прямое влияние Иштар на свою Судьбу Аркадий осознал позже, семь лет назад, ко-гда после продолжительной и тяжёлой болезни понял, что победил он в этой смертельной схватке потому, что на его жизненном небосклоне сияла она – Иштар.
      Этот день в его памяти обозначен восьмым мая 1968 года.

      Кунича – старообрядческое село на северо-востоке Молдавии. Первое упоминание о нём относится к двадцатому декабря 1437 года. Этот период истории Молдавского княже-ства характеризовался междоусобицей за власть между сыновьями и внуками Александра Доброго (Алексндра чел Бун). Правившие с 1437 по 1443 года Илья и Штефан нашли об-щий язык и мирно поделили земли Верхней и нижней Молдавии. В этом-то документе и упоминается местечко Кунича. А в начале восемнадцатого века сюда пришли русские лю-ди, старообрядцы, хранители древнего благочестия и древлеправославия. Это были силь-ные, суровые, с большими окладистыми бородами и несгибаемой волей люди, нежелаю-щие подчиняться антихристу Никону. Они уходили в самые отдалённые и глухие уголки большой империи и даже за границу. В Куниче поселились, можно с большой долей уве-ренности констатировать, русские люди южных губерний России. На то указывают диа-лектологические исследования, а также морфологические и синтаксические особенности их современного языка и разговорной речи.
      С первой четверти восемнадцатого века распочиналась история современной Куничи, а вместе с тем и жизнь настоящей книги.

      Восьмое мая 1968 года. Серебряная трель школьного звонка вонзилась в солнечный майский день, напоенный соками пробуждённой весны, запахом сирени и небесной сине-вой. Широко распахнулись двери школы, и выкатилась из них детвора, наперебой споря с озабоченным и деловым пересвистом пернатых.
      Учебный день закончился. Старшая пионервожатая, Анастасия Ивановна, зашла в 8 «б» класс.
      -Сережа! Привалов… Собирай всех на репетицию. – Позвала она к себе рыжеволосого и подслеповатого паренька.
      Учащиеся куничской школы ежегодно ко дню Победы подготавливали небольшую концертную программу и приглашали на праздник ветеранов войны и труда, знатных колхозников, руководство колхоза. Это мероприятие было давно установившейся традицией и данью памяти 172 погибшим в войне односельчанам. Дети к нему готовились тщательно и со всей серьёзностью.
      К Анастасии Ивановне подошёл аккуратно причёсанный (буквально ни одна волосин-ка не лежала не на своём месте), чисто выбритый, подчёркнуто важный воспитатель по внеклассной работе, студент-заочник третьего курса пединститута – Старченков Анато-лий. Он вежливо поздоровался и телячье-тягучим голосом протянул:
      -Ездил в РОНО… Возле автобуса видел Подлеснова, Витю, из 9 «а». У него ведь слова в номере?..
      -Придёт ещё.
      -Не придёт. Он сел в автобус и уехал.
     -Анастасия Ивановна, мы собрались. Давайте начинать. – Рапортовала восьмиклассни-ца Нина.
      -Нина, найди Гальперина.  Он выручит.    Последние слова старшая пионервожатая адресовала  Анатолию Лаврентьевичу.
      -Да вот же он… Аркадий, тебя зовут. – И Нина за руку потянула десятиклассника Ар-кадия.
      -Просьба к тебе, Гальперин – срочно надо выучить строк сорок диалога для завтраш-него концерта. Не подведёшь? 
      -Не подведу.
      Аркадий вытянулся в стойке «смирно», плечи развернул, но сутулость все же вырисо-вывалась.
      -А я и надеялась, что не подведёшь. Слова у Самохваловой.
      Гальперин развернулся по-солдатски чётко и пошёл вглубь актового зала.
      -Какой-то он ну, как сказать, странный, что ли…     Посмотрела на Анатолия Лаврен-тьевича Анастасия Ивановна.
      -Обыкновенный.    Протянул с особым акцентом студент-заочник.
      Генеральная репетиция началась…

      В актовом зале, залитым неоновым светом, тихо переговариваясь, иногда покашливая, сидели приглашённые – уважаемые всеми на селе ветераны и труженики колхоза «ХХ партсъезд». На груди многих лучисто позванивали боевые и трудовые награды Родины. Чинно и с достоинством поглаживали свои седые бороды самые именитые – кавалеры орденов Красной Звезды и Боевого Красного Знамени, Отечественной войны и ордена Ленина. Среди приглашённых, в четвёртом ряду от сцены, сидела Марфа Семёновна. К ней подошла Анастасия Ивановна, что-то тихо сказала, и они вместе скрылись за кулисами.
      Через несколько минут красные бархатные шторы тяжело раздвинулись.
      -Уважаемые ветераны, дорогие гости! – Обратился директор школы в залитый светом и теплом человеческих душ зал. – Разрешите мне от имени педколлектива и всех учащих-ся поздравить вас с праздником Победы. Поблагодарить за то, что вы своим примером, самой своей жизнью уже делаете многое для воспитания подрастающего поколения. И ещё, мы вам признательным, что вы нашли время прийти к нам на этот небольшой кон-церт, подготовленный учащимися школы в знак уважения к вам. Позвольте предоставить слово единственной женщине нашего села, ветерану войны и труда, награждённой двумя орденами Боевого Красного Знамени и орденом Ленина, но уже за мирный труд, старше-му сержанту медицинской службы Марфе Семёновне Лысовой.
      Зал зааплодировал.
      Вышла маленькая, скромно и аккуратно одетая звеньевая второй полеводческой бри-гады. При орденах и медалях она выглядела совсем уж крохотной. С 1949 года, со дня ос-нования колхоза (тогда он назывался «Красная звёздочка») Марфа Семёновна трудилась в полеводческой бригаде и здесь её, как и на фронте, нашла награда Родины. Односельчане её помнили, помнили и мужа – Фёдора Ивановича. Но что случилось с ними после того, как они переехали жить в Балту, никто не знал, а сама Марфа Семёновна никогда никому не рассказывала. Потому-то и было всегда в торжественные дни непривычным видеть в звеньевой второй полеводческой бригады старшего сержанта, орденоносного участника войны.
      -Мне трудно говорить, тяжело вспоминать прошлое.    Начала своё выступление Мар-фа Семёновна.    В войну я потеряла семью: мужа и двоих детей…
      Она вспоминала, и в уголках её глаз поблёскивали кристаллики солёной и горькой жизненной правды. И сухонькое лицо иногда, в свете неона, будто ожесточалось, но не сердечной жестокостью, а пережитой, виденной правды суровой войны.
      -…Запомните навсегда, передайте будущим поколениям, что это ради вас и их, ради вашего счастья, мои ребятки, мой муж уже почти без сознания прятал важный пакет в разорванном снарядом животе. Ради вас и всех ныне живущих не вернулись с фронтов войны двадцать миллионов людей. Помните об этом, никогда не забывайте…
      И Марфа Семёновна в пояс поклонилась залу. Тут же на сцене появилась Анастасия Ивановна с большим и ярким букетом весенних цветов. А хор мальчиков и девочек взял адажио первые ноты знаменитой «Катюши». Затем мотив подхватили учителя, ученики из зала и ветераны. На западе полнеба полыхало пожаром расплавленной меди, как в ту весну сорок пятого, когда пал Берлин. И как не крепились видавшие и хлебнувшие горя ветераны, не раз смотревшие смерти в глаза, они плакали, не стесняясь. Песня их юности и молодости уносила их на поля былых сражений и в сырые траншеи, в землянки и под раздирающий визг авиабомб; она уносила их к сотням погибших друзей и товарищей, расстрелянной и растоптанной фашистским сапогом юности и любви.
      Потом ученик десятого класса Гальперин Аркадий читал стихотворение:
                Отгремели военные грозы,
                Залечили увечья поля,
                И цветут хризантемы да розы,
                Где щетинилась прежде земля…
      Читал, заметно волнуясь, а вспотевшие руки цепко сомкнулись в замок за спиной. Не-высокого роста, коренастый, немного сутулый, освещённый со всех сторон неоновым светом, он, казалось, врос в невидимый пьедестал. Для него – это первое публичное выступление. В первом ряду сидел его отец, Максим Васильевич Гальперин. Он, как и все куничане, ушёл на фронт в марте 1944 года, когда Советская Армия освободила Куничу. Завершал Яссо-Кишинёвскую операцию, прошёл Румынию, Болгарию, Югославию и дошёл до Берлина, а закончил службу на Дальнем Востоке, после капитуляции Японии. Пережив голодовку и похоронив троих детей, он не очень охотно воспринял коллективизацию, но повиновался общему настроению послевоенных лет.
      А в 1951 году родился Аркадий.
      Рос болезненным и очень нервным ребёнком. И никто не думал, что он выживет. Был случай, когда Максим Васильевич в очередной раз привёз сына из больницы злым вьюгой днём. Играя со старшей сестрой, и чем-то обиженный ею, он схватил нож и полоснул её по щеке. Мать с отцом отругали Аркадия, а к вечеру он слёг в постель и его бросило в бред. К утру собрались родственники и вынесли приговор, что мальчишка уже не выживет. Мать со всех ног побежала к священнику, чтобы причастить умирающего. Священник не только причастил умирающего, но и прочитал отходную молитву, сказав на прощание, что до захода солнца отрок Аркадий испустит дух.
      Но Аркадий выжил.

      Много времени прошло с тех пор, много воды убежало, но как вчера это было. И пом-нит Аркадий Максимович до мелочей всё, что, казалось бы, затеряно в лабиринтах памяти навсегда. И даже теперь, когда дни его сочтены, он возвращается в светлое детство, чтобы в последний раз ощутить чудное прикосновение к истоку живой жизни.

      Его юность прошла в едином порыве мечты – стать лётчиком. Болезни отступили, он окреп и телом, и духом. С упоением изучал звёздное небо, знал все восемьдесят восемь созвездий и легко ориентировался по ним в видимой части неба. Сожалел, что не виден Южный Крест, но знал, что непременно увидит его, как только станет лётчиком. Чертил картосхему звёздного неба и подолгу бродил меж звёзд, уплывая на крыльях мечты в са-мые отдалённые уголки вселенной. А по ночам, вооружившись биноклем, отыскивал звёздные скопления Персея и Андромеды, двойные и переменные звёзды и зачитывался фантастикой. А, узнав, что названия созвездий заимствованны из мифологии, он с вели-чайшим рвением засел за изучение истории и мифологии древних греков и Рима, арабов и Месопотамии. Узнавал судьбы созвездий, их жизнь – Близнецов и Персея, Козерога и Ориона… Судьба последнего заставляла задуматься. Аркадий завидовал охотнику Ориону и мудрому отцу Дианы, богу Юпитеру, который таким образом сумел зажечь навсегда лампаду любви в мироздании. Ведь много тысяч лет прошло, а люди, взирая на созвездие Ориона, будто никогда не расставались со своим прошлым,  любовь богов и людей есть ипостась общая.
      Много и свободно размышлял Аркадий. Но верных друзей, за исключением Вани Че-реватого, не было. Они вместе хотели стать лётчиками, хотя по-разному относились и по-нимали эту свою мечту. Для Вани самолёт – боевая машина. Аркадий любил небо поэти-чески, стихийно; оно звало его как несказанно-задушевное, чистое и вечное начало, кото-рое – он чувствовал – живёт в нём, но которого он ещё не мог понять…

      Читая стихотворение и ломая пальцы за спиной, Аркадий знал, что не сорвётся. Это было его первое стихотворение, которое он написал накануне, ко дню Победы. И когда мучительно-приятное чтение закончилось, он почувствовал приток крови вначале резко в ноги, а потом и к лицу. Он по ступенькам быстро опустился со сцены, не слыша аплодис-ментов, и сел рядом с Череватовым.
      И!!!
      Вдруг!!!
      Откуда-то, как из-под земли, перед ним очутилась, с ясными и широко открытыми глазами, пятиклассница Ира Шатрова. Она настойчиво потребовала:
      -Дай почитать свои стихи. 

      Вот этот день, восьмое мая 1968 года, в памяти Аркадия Максимовича и запечатлён – как день явления Иштар. Но таким именем он её нарёк значительно позже, даже позже того, когда понял, что на его судьбу влияют не только Уран и Сатурн, но и она – Иштар.    

      «Гальперин был пьян. Таким я его ещё не видел. Он плакал, но мыслил ясно. То, что он рассказывал, совершенная правда. И я ему верю. Мы начали разговор о религии. Но по ме-ре того, как он хмелел, преображался до неузнаваемости. Коснулись религиозной культу-ры Двуречья. Постараюсь более полно передать его слова.
      -Религиозность Двуречья несёт отпечаток социально-политической структуры, и именно здесь надо искать корень её системы… А впрочем, все религиозные системы от-ражают структуру общества, в котором они существуют. Особенность же обще-ственного устройства Двуречья в том, что в Месопотамии было много государственных образований – Шумер, Аккад, Ассирия, Вавилон… Власть в этих государственных обра-зованиях была мало централизована, что и привело к многобожию. Боги там сосуще-ствовали мирно, им посещали храмы…
      Гальперин замолчал. Ни Лукин, ни Поминчук не нарушали его молчания. Я тоже вы-жидающе и заинтересованно смотрел на него.
      -…Но главным все же считался бог Ан и богиня Ки, богиня земли. Смещение семит-ских племён с древними шумерами принесло с собой ещё много богов и мифологических сюжетов. Два начала определяют религиозную систему Двуречья – жизнь и смерть, цар-ство неба и царство земли. Также в основу этой системы положено и реальное бытие землевладельца: культ плодородия, смена времён года, пробуждение и отмирание приро-ды.
      Гальперин заскрипел зубами и резким движением взял стакан водки, жадно осушив его. Лукин предложил пойти и взять ещё бутылку водки. Все согласились. Теперь мы ча-сто собираемся вместе по вечерам в сторожке, на стройке, где Аркадий работает сто-рожем. Лукин не возвращался долго, и тут Аркадий, как мне показалось, на приливе чувств разоткровенничался.  И я впервые услышал, что он пишет роман под названием «Сизифов труд». Ни Лукин, ни Поминчук тоже не знали. Уверен.
      -…То, что люди смертны,  пусть, но природа бессмертна! Так считали и с этим жи-ли жители Двуречья. И эту закономерность должны были отразить их боги.
      Долгое молчание.
      -…В юности я полюбил небо и девочку – на равных. Её зовут Ира, Ирина. А я её зову – Иштар. Есть один миф в Двуречье. Люди придумали. В Двуречье богиней любви и плодо-родия была красавица Иштар, она покровительствовала городу Урук. Был у неё супруг и брат Думузи. Думузи погиб на охоте. Иштар отправилась за ним в подземное царство. Покровительница подземного царства – Эрешкигаль – оставила красавицу у себя. Жизнь на земле прекратилась, люди и животные перестали размножаться. Справедливые, а может быть напуганные боги потребовали от злодейки Эрешкигаль возвращения Иштар. И она возвратилась, возвратилась с сосудом живой воды. Думузи был воскре-шён… Я встретил свою Иштар давно, в десятом классе. Многое мне пришлось пережить и отстрадать, и ещё больше предстоит, но только через неё, мою Иштар, я получил воскрешение из мёртвых и уйду в бессмертие. Мой роман о ней, она дала ему жизнь…  «Сизифов труд» ещё засияет на небосклоне, подобно Ориону…
      Гальперин плакал, положив голову на стол. Он сильно опьянел».
                (Москва. Из дневниковых записей А. Придорогина).

      …И когда в памяти Аркадия ожили слова «дай почитать свои стихи…», он будто возвратился откуда-то из глубины кругов в реальность, на землю, и сильнее обычного ощутил босыми ногами холодную пыль ухабистой сельской дороги. Поправив  перекинутые через плечо туфли, свернул вправо… И вот он  с детства родной, бывший когда-то деревянным и с резной периллой, мостик. Теперь он каменный. А там, за ним, в двухстах метрах, в переулочке, домик. Его красная черепица видна с самого центра села. Весной, в буйное цветенье вишен, она грибной шапкой высвобождается из кипенья молока. Домик расположен глубоко в переулочке и с улицы его можно  не заметить. И Аркадий, отделившись от воспоминаний, с трепетом завернул в этот переулок. С похорон отца не приезжал. На письмо и обещание, что я скоро приеду, кто-то за мать ответил письмом с корявым почерком: «Ты сынок лучше бы так без обещаний а то за три года столько посообщал что уже серце потрескалось от обещаний и жданок». А при мысли, что придётся выслушивать упрёки и оправдываться, что-то тяжёлое спёрло дыхание. Аркадий понимал, что материнское сердце в состоянии всё вытерпеть и перестрадать, простить и вместе с тем, оно глубоко ранимо и справедливо. Но это не даёт оснований к оправданию нашего невнимания к родителям. Аркадий решительно подошёл к калитке, повернул щеколду и… шагнув, тут же предстал перед лицом матери.
      Седая (пряди седых волос выбились из-под кички и цветастого платка), сухонькая, чуть сгорбленная старушка стояла у калитки в ожидании, будто она и не отходила от неё с тех пор, как после похорон мужа проводила сына на учёбу. Её светлое и с еле заметной желтизной лицо немного перекосилось от сосредоточенности и горьковато-слёзной полу-улыбки, застывшей между левым уголком рта и морщинами, разбегающимися от глаз к седому виску; оно перекосилось, казалось, в полу исступлении, в радостном испуге. Она покачнулась (и в этот момент солёная слеза обожгла уголок её рта) и обессилено повали-лась вперёд. Аркадий бросил чемоданы, туфли слетели с плеча, и он быстрым и сильным движением обхватил нервно-трясущееся, обмякшее тело матери.
      Оно беспомощно повисло на груди сына.

      Аркадий Максимович Гальперин, после учёбы в МГУ на филологическом факультете, возвратился домой. Университет он закончил с отличием, и его оставляли на кафедре ла-борантом с перспективой поступления в целевую аспирантуру. Но у него в  сознании, и психика уже отработала все варианты возможных ситуаций, было иное видение относи-тельно своего будущего. В стенах родного дома Аркадий предполагал завершить работу над давно начатым романом. Учёба в университет отнимала много времени, да и столич-ная суматоха мешала осуществлению замысла. Внутренняя уверенность определяла его поступки и направляла всю энергию в нужное русло.
      Он был одержим романом «Сизифов труд».
      И он дома. Горькая обида матери тут же обернулась бесконечной радостью. Мария Алексеевна не могла поверить, что сын возвратился навсегда. Похоронив три года назад мужа, она жила одна-одиношенька. Из шестерых детей никого не осталось рядом.
      Аркадий верил в свою звезду, верил в будущее. Он приехал в родительский дом закончить роман, который был его жизнью и который медленно эту жизнь отбирал.
      Он приехал навстречу Иштар. 



ЯВЛЕНИЕ МУДРЕЦА

      Небольшая, деревенская, уютно убранная комнатка. Единственное окно занавешено тюлем. Напротив, по-над стену,  кровать, на которой в уголке лежат высоко взбитые по-душки;  на подушках маленькие, вышитые крестиком, салфетки. На стене ковёр, про-стенький, разрисованный большими жёлто-горячими цветами и ромбообразными зелёны-ми листами. Справа от кровати шкафчик, за стеклом, во внутри, посуда – фужеры, рюмоч-ки, чашечки, фарфоровые блюдечки. У другой стены, слева от окна, круглый стол, покры-тый большой цветастой скатертью с кистями; посреди стола, на подносе, пузатый медный самовар тульского завода наследников Батышева; вокруг стола четыре мягких стула. На стене, поклеенной полосатыми обоями голубого цвета, две большие рамки с фотография-ми. Возле другой стены диван, застланный коричневым верблюжьим одеялом; повыше дивана  зеркало в старинной деревянной оправе; справа и слева от зеркала висят портреты. На одном – подпоручик царской армии, дед Аркадия Максимовича по матери; на другом – красивая, с прямым носом, с высоко вздёрнутыми бровями и мягкими, но не пухлыми губами, женщина. Глаза живые, с чистым блеском девочки-задиры. Это портрет Марии Алексеевны – матери Аркадия Максимовича. Пол застлан зелёными ковриками ручной работы, их в  Куниче называют коциками.
      Ничего особенного, но уютно. Легко и приятно было работать Аркадию Максимовичу здесь по ночам. Тихо, раскрыты ставни, теплом и цветеньем дышит земля, лишь времена-ми, как бы переводя дыхание, не смолкает лягушиный хор в камышах, а по утрам ярко светит на востоке Иштар.
      Работалось легко, и роман уже подходил к завершению, уже из холодного безвременья вырисовывались последние главы, картины действительности приобретали завершённость и начинали жить своей жизнью, слышались последние слова. Безвременье приобретало временные рамки и протяжённость. Аркадий Максимович уже знал, какими словами закончится его роман и повторял их, прохаживаясь по этой маленькой, заброшенной в далёком уголке вселенной, комнатке.  И он знал уже точно, что  на больничной койке…

      А на больничной койке, вот сейчас, когда дни его сочтены, он вспоминает эти ночи… Столько передумано, столько божественных минут подарила ему она – его Иштар!

 Никогда ещё не лютовала так зима, как в этом году. Воют в метели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пят-нистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...

      Стол, застланный китайской скатертью, на которой сочными красками написана две девушки – вышивальщицы, с пяльцами в руках. Одеты они в широкие синие шаровары и красные кофточки. Одна, что сидит на траве под плакучей ивой, внимательно слушает другую – что стоит. На столе книга в чёрном коленкоровом переплёте, потрёпанная и вет-хая. На ней – угловатый череп с чёрными впадинами глазниц. Ближе к краю настольный календарь, на раскрытом листке дата: 17 декабря 2056 год. Справа от стола, по-над стену, сверху донизу, стеллажи с аккуратно сложенными книгами. В углу камин с мраморным основанием и красной кирпичной горловиной. У камина кресло, в кресле – старец. Одет он в длинную белую рубашку, подпоясанную красным пояском, штаны широкие, чёрные. Старец босой, без носков, борода и волосы настолько длинные, что спутываются в лохма-тую пенистую волну. Седина мягко отливает желтизной. Глаза холодные, уставшие, вы-цветавшие. Справа от камина расписанная фреской стена. На переднем плане пустыня, в перспективе – голые, чёрные остроконечные скалы, с бронзовым отливом вершин, а чуть повыше, на небосклоне, голубоватая звезда в лучах восходящего солнца. Среди бледной пустыни, в песках, одинокий путник. В одной руке посох с алмазным набалдашником, другая прижимает к груди свиток. Фреска снизу подсвечивается, создавая иллюзию глу-бокой перспективы и стерео обзора. В другом углу иконостас. На основании, из меди, вы-гравированы сцены из Апокалипсиса – сцены Ссудного дня. Вверху архангел Михаил на лошади из солнечных лучей трубит о приходе дня Страшного суда, внизу – с зубовным скрежетом раскрываются чёрные гробы, и люди послушно, подобно агнцам, направляют-ся по сторонам за воздаянием. Иконы пятнадцатого-восемнадцатого века обрамлены ко-ванным железом, По бокам два высоких серебряных подсвечника. А на потолке лепкой из гипса изображён Господь-Вседержитель Саваоф и распростёртыми руками возносит он над миром крестное знамение… И в третьем углу, что между окном и дверью, высокая гранитная тумба с отполированной наклонной поверхностностью. На стене, выше тумбы, приспособление ручной работы для письменных принадлежностей и бумаг. Низкий топ-чан покрыт медвежьей шкурой, а вместился он как раз между иконостасом и тумбой.
      Старец бесшумно встал с кресла, подошёл к столу, оторвал листок календаря с датой 17 декабря 2056 года, осторожно отложил череп в сторону и взял книгу в чёрном потрё-панном переплёте. Любовно погладил её и нежно раскрыл.
      «Им овладело безумие…» – Прочитал старец.
Сколько времени… Сорок лет, как о ней спорят, она удивляет читателя и каж-дый раз высвечивает новую грань своего существования вне пространства и времени. Её судьба замечательна и примечательна. И ты, Аркаша, без колеба-ний отдал свою короткую жизнь во имя этого триумфа. «Сизифов труд» --  вершина интеллектуальной и художественной мысли эпохи Великого коллапса. Роман выдержал нападки тугодумов критиков, утверждавших в один голос, что написан он грубыми мазками провинциала и корявой рукой доморощенного философа. «Сизифов труд»    это коллаж закономерностей, пульсация животворящая и вечная. И как символ этой вечности книга побывала с первой экспедицией на Марсе, которую осуществил землянин, сын твоего друга Ивана Череватого – Максим. А ныне твой роман несётся в бесконечном пространстве вселенной к Тау Кита на космическом модуле «Перпетуум», командиром которого уже внук Череватого – Аркадий. И книга твоя – единственное художественное  произведение землян на «Перпетууме». И как знать, может быть, иные разумные существа найдут в ней более глубокий смысл…
Я прожил долгую жизнь. И я живой свидетель твоих интеллектуальных поисков и заблуждений, твоих нечеловеческих усилий и большой веры. И я проникся всем этим, переживал за тебя и верил в тебя. На долгом своём веку пришлось подружиться с Череватовым, его сыном, а перед отлётом к Тау Кита мы с Аркадием вспоминали вашу дружбу с его дедом. И мои подозрения, что назвали его так в твою честь и по просьбе Череватого старшего. Ваню пугали твои громадные и нелепые замыслы. Характера у тебя тогда не хватало. Хотя, впрочем… Роман вышел и теперь он символ воли и вечности духа. И исчезли сомнения у самых отъявленных врагов твоих. Но я верил в тебя до конца, даже тогда, когда работа твоя заходила в тупик, и казалась бессмысленной, и ты в отчаянии сжигал целые главы, плакал и беззащитно скулил. И я тогда тебе, в эти тягчайшие минуты безвременья, не мешал, не советовал, но верил, верил, что Иштар приведёт тебя к звёздному часу. Я желал тебе только успеха.
Свершилось! И пусть светится имя твоё и дух твой будет вечен.
А ведь ты, Аркаша, тоже мечтал бороздить вселенную. И много работал для этого. Но как сложилась бы твоя судьба, осуществись эта мечта. Нет, каждому определено своё предназначение ещё задолго до его рождения. 
«Сизиф труд» есть вселенская данность.
А Иштар, к которой ты стремился всю жизнь, навсегда закатилась за чёрную линию горизонта. Она привела тебя к звёздному часу и, выполнив своё предна-значение, опустилась в царство теней. И только лучи славы твоей воскресят её к жизни иной, когда на земле воссияет царство света.
В этой комнате я собрал и храню все документы из той твоей жизни. И вот в моих руках твоё последнее письмо к Череватову.
      Старец взял со стола синюю папку, развязал петельку, извлек пожелтевший тетрадный листок и, подойдя к креслу, сел.
Вот оно. И дата сохранилась – четвёртого апреля 1980 года. Ты пишешь:

      «Первое – и главное. В мае, приблизительно в двадцатых числах, защита диплома. Пять лет столичной жизни позади. Оглянувшись, вроде ничего не ощущаю, ничего не произошло, но вместе с тем – разница огромная: мной обжито чрезвычайно огромное жизненное пространство, раздвинулись горизонты моих пониманий и взглядов. И в этой связи хочу тебе доложить – я не ошибся. Вероятно, не мог ошибиться. Уж слишком много пришлось пережить и претерпеть, выстрадать и надеяться, верить и чувство-вать… Но вот и результат – человек бессмертен в смерти. И всё, что я познал и узнал, оказывается, существовало до меня, существует вечно. И закон сохранения массы ве-ществ, и закон гравитации, закон эволюции и закон борьбы  противоположностей, закон относительности и (а это уже чисто моё умозаключение и видение) закон единичности и множественности пространств. Знал бы я это или нет, в мире ничего не изменилось бы…
      А впрочем, Вань, на кафедре мне предложили целевую аспирантуру. И я отказался. Ведь Василий Макарович Шукшин не дурак, он сказал: кандидатов теперь развелось, как нерезаных собак. Вот и я, Вань, не желаю в дистрофиках ходить. Пробую себя в корот-ком жанре, то есть иногда пишу рассказы. И их главная тема – жизнь деревни, характе-ры русских мужиков, колкие, бесшабашные, чудные и… неповторимые. В основном же работаю над романом. Многое из того, что тебе знакомо, переделал. Осмыслил и напи-сал заново. А хочешь, почитай отрывок из моего последнего рассказа. Называется он «Неоконченный рассказ»

      «Лет пять тому назад в деревеньку Жмыховка нахлынули студенты-филологи. С маг-нитофонами, фотоаппаратами, блокнотами… И всё стариков тормошили, вынюхивали что-то, записывали и просили беззубых старух петь.               
     И Костю этот факт очень заинтересовал. Прямо-таки сна человек лишился. Никогда он не упускал случая покалякать – потолковать о жизни. До боли нравилось, когда слуша-ли. Праздник души! Но слушал Костю редко кто, да и то – не иначе, как за чекушкой. А так, на трезвую голову, надоел. Мелет чушь: жил-де никудышно, не везло, туды её мать… в гробину. И подсовывал под самый нос бугристые, узловатые кулачищи. Имя – говорит – выжил. Бывало – плакал. Но это, когда под сильным градусом. А под сильным Костя бывал не сказать, чтоб часто, но регулярно. В день зарплаты. Порядок строго держал. И как не ершилась в этот день Варвара, жена – напрасно. Красненькая надёжно застревала в потайном кармане пиджака. Согревала.
      Так случилось и тогда, в  тот вечер. Взял Костя свою заветную, кровную и подался в школу – к студентам.
      -Слыхал, бутто про жись антирясуетесь?
      От него крепко несло самогоном  вперемешку с чесноком.
      -Интересуемся.    Ответил длинноногий, в джинсах, паренёк.
      -А для какова такова дела антирес?
      -Как вам сказать, для науки.    Смущаясь и  неловко, ответила девушка.      
      -Ясненько-понятьненько… Для науки, значит?
      Костя приосанился, сдвинул до смешного густые с проседью брови, степенно погладил бороду.
      -Может того, моя жись… ну, для науки… Это – сгодица?
      К удивлению Кости – его согласились выслушать. А длинноногий даже изготовился магнитофон включить. Рядом присела девушка с блокнотом и шариковой ручкой, и тоже в джинсах.
      Тут не дать маху!
      Костя с достоинством вытащил из-под полы бутылку, и отполовинил.
      -Значит, так…

      Вань, ну и сукин же ты сын! Ты что это делаешь – родину забываешь, землю, в кото-рой покоится твоя мать, где корни твоих предков есть славные страницы нашего села. Да и сам ты нашенский, из мужиков. Ничего не может быть прискорбнее и печальнее, как когда человек не возвращается к воспоминаниям детства, пусть даже неутешитель-ного, как у тебя. И от памяти прошлого никуда не уйти. Она, эта память, не утрачива-ется, она живёт в твоём маленьком переулочке на окраине села, в глубоком-глубоком ко-лодце возле калитки твоего дома, крытого соломой и с такой любовью когда-то обмазы-ваемого руками твоей матери. Габриэль Маркес как-то сказал: родина у меня там, где похоронен хоть один из родственников. За точность слов не  ручаюсь. По памяти.
      Возвращаюсь в Куничу. Буду работать учителем.
      Вот и всё.
      Momento mori, amico.
      Vale.

Утомил я тебя, Аркаша, воспоминаниями почти восьмидесятилетней давности. Но так надо, чтобы с правдой и истиной мы ступили в будущее. Ты ведь не только автор «Сизифова труда», но и человек. А без человека нет и Героя. Ты немного бравировал в письме к Череватову. Дипломная работа «Принципы сюжетопостроения романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» от-крывала путь в науку. И ты было согласился остаться на кафедре, когда про-фессор Смирнов обещал своё участие. Я помню вашу беседу.
-Аркадий, это ведь, если хочешь, карьера.
-Игорь Данилович, в науке нет карьеры. В науке – только тернии.
-Какая разница. Я хочу, и так будет лучше, чтобы ты занял своё законное ме-сто, а не кто-то другой – по протекции.
-Не знаю, я не знаю, что делать. Я пишу роман, Игорь Данилович, и хочу его за-вершить, чего бы это ни стоило. Иначе я не смогу жить. Дилемма для меня ведь в том: или наука, или писательство. Tertium non datur, Игорь Данилович.
-Подумай, сынок…
Этот разговор с профессором Смирновым я подслушал зимой восьмидесятого года прошлого столетия. Вспоминаешь, Аркаша? Лишь на третьем курсе ты впервые подумал о возвращении в Куничу. А сколько раз в последующем ты отказывался от этой мысли. И она тебе казалась абсурдной и бредовой. Твоё письмо другу сыграло не лучшую роль в его тогдашнем положении. Он посту-пал в отряд космонавтов, а тут ты…
Великая сила заключена в твоём романе. И в этом весь смысл, что есть его про-странство волией Божьей и твоей Верой.
Череватову нелегко далась дорога жизни. Я тому свидетель, бесстрастный Су-дия того, что свершилось и того, чему надлежит свершиться. Его детство – уди-вительный пример на само выживание. В первый год после окончания школы, вы оба поступали в лётное училище. Не поступили. Но он не бросился в край-ности, как это случилось с тобой… Хотя, впрочем, прости, у тебя – другое. Так вот, Череватов научился главной науки – управлять собой. Сила его духа и ха-рактера формировались с детства. Ему, как и тебе, пришлось многое преодоле-вать, чтобы сейчас я мог вспомнить и сказать о вас доброе и светлое слово.
Ване исполнилось пять лет, когда умерла его мать. Он смутно помнил суровую зиму 1956 года. В углу, под святыми образами, на лавке, лежит тот, кто не так уж давно, поглаживая маленького Ванюшу по голове, говорил: «Вырастешь, утешеньем и радостью будешь…». Вокруг суетились люди. Они зачем-то пла-кали, тихо разговаривали, а Ванюша, забившись в уголок на печке, смотрел на происходящее с любопытством и страхом. Боялся, что придёт отец и выгонит всех этих хороших людей. Потом пришёл поп. Мать, а вернее того, кто лежал на лавке под иконами, переложили в деревянный ящик и вынесли на улицу. Крупные хлопья снега не таяли на лице покойницы… Оставшись один на всём белом свете, без материнской ласки, Ванюша попал под деспотизм отца-самодура. А сколько раз Ваня убегал из дома, не ночевал и, затаённо от отца, плача, звал куда-то надолго ушедшую маму. Часто спал в поле в стогу сена. Он мне сам рассказывал, как однажды до немоты испугался пробежавшей мимо чёрной собаки. Зимой уходить не было куда, и он возвращался, зная точно, что дома его ожидают тяжёлые кулачищи отца. Детская память Вани сохранила страшные картины того, как  отец избивал маму и с наслаждением напевал: «во поле берёзонька стояла, во поле кудрявая стояла…». И после очередного истя-зания она умерла, принимая вечный покой за спасенье. А перед смертью, си-лясь, она руками подзывала к себе маленького Ванюшу и что-то пыталась вы-говорить.
На всю последующую жизнь Ваня запомнил эти экзекуции.
Вот в таком страшном аду, как в кошмарном сне, прошло детство твоего друга. И ты, Аркаша, не знал об этом. Он никогда не сетовал на прошлое. Наравне со взрослыми трудился от зари до зари на колхозном поле. И учиться ему не пред-ставилось возможности. Грязный, голодный, сдерживая слёзы и прижимая к груди завёрнутые в материнский платок книги, он с неохотой шёл в школу. Де-ти его не любили, обижали и дразнили…   
 И как-то, в четвёртом классе, Ваня пришёл в школу без обуви, до нитки про-мокший и слёз удержать уже не мог. На дворе стояла глухая, холодная осень, моросил окладной дождь. На лице у Вани вспухли кровоподтёки, и он окоче-невшими и красными ручонками, всхлипывая, вытирал нос.
И Череватого оформили в школу-интернат. Были в то время такие вот формы обучения с благородной целью оградить подрастающее поколение от социаль-ного зла, подготовить его к большим предстоящим свершениям – закладке фун-дамента коммунизма. А отец не печалился, не препятствовал и не судился. С плеч долой! И легче. Но для самого Ванюши начался новый этап жизни. В ин-тернате строго соблюдался режим дня, дети участвовали в самодеятельных кружках, регулярно проходили просмотры кинофильмов и часто организовыва-лись культмассовые походы. Многое теперь пришлось впервые услышать и увидеть, но Ваня ещё долгое время вёл себя волчонком. Его поселили в одной комнате с велико рослым шестиклассником Игорем Забуновым. У этого маль-чика детство тоже не сложилось. Оба его родителей нещадно пили, отец два-жды лечился в ЛТП, а мать в его отсутствие сошлась с другим пьяницей. Игорь мечтал стать военным лётчиком, вот он-то и разжёг у Череватого любовь к небу. В последующем мечта Игоря не осуществилась. Но его судьба сложилась более  чем удачно. Он стал Героем Социалистического Труда и работал масте-ром-буровиком на Крайнем Севере. Его именем теперь названа одна из улиц  большого города в Заполярье.
За время учёбы в интернате Ваня с экскурсиями побывал в Москве, Ленингра-де, Киеве, Минске. В шестом классе увлёкся авиамодельным спортом. Благо, при интернате действовал кружок авиамоделизма, которым руководил учитель математики и физики Александр Дмитриевич. (Ваня никогда не терял с ним связи, он всегда писал письма своему другу учителю – и когда учился в лётном училище, и когда испытывал МИГи, и когда стал космонавтом). Ваня сам изоб-ретал, конструировал и запускал в жизнь свои модели. И тут как раз впервые в Молдавии проводилось первенство по авиамодельному спорту, и Череватов на этом соревновании стал призёром. А через год, на Всесоюзном первенстве в го-роде Таллине, занял третье место. Вернулся в интернатскую семью счастливым, много и увлечённо рассказывал о городе, о новых товарищах и друзьях. По-здравить Ваню приковылял даже дядя Степан, инвалид войны, бывший сторож интерната, который любил Ваню с первого дня его прибытия в интернат. И большой неожиданностью было решение Череватого после окончания восьмого класса продолжить учёбу в родной Куниче. Провожали Ваню всем интернатом. Педагогический коллектив подарил ему ручные часы «Победа», которые, кста-ти, ходят и по сей день на «Перпетууме». А товарищи под руководством Алек-сандра Дмитриевича собрали большую модель СУ-9 и написали на фюзеляже:
        Вани Череватову от интернатских корешей. Не забывай интернат.

      Старец лениво открыл поблекшие глаза, осторожно отложил «Сизифов труд», подки-нул поленьев в камин. Пламя вспыхнуло, и в потухшем взгляде старца блеснул неживой огонёк, словно высеченный из холодного  мрамора тысячелетий. Из темноты вырвалось несколько теней, заплясали у иконостаса, возле стеллажей с книгами – и фреска ожила. Одинокий путник, с посохом и алмазным набалдашником, прижимая к груди свиток, вскинул голову к далёкой звезде. Комната наполнилась причудливой жизнью света и тени. Только старец неподвижно, словно мумия, сидел в кресле, не шевелясь, и безразлично наблюдал за этой метаморфозой. Он был одинок в этом царстве теней и призраков. Его длинная белая рубашка уже не была белой, а – мертвенно-бледной… И он, склоняя голову, погрузился в объятья Морфея.

 Никогда ещё не лютовала так зима, как в этом году. Воют в метели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пят-нистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...


ИШТАР

      Аркадий Максимович проснулся. После глубокого и крепкого сна белизна палаты ослепила его. Через пропитанный медикаментами воздух просочились свежесть и аромат пышного, здорового тела, послышались легкие шаги… И перед Аркадием Максимовичем выткалась из воздуха молоденькая девушка, медсестра, в белом халатике и белой шапоч-ке, а её губы, будто небрежно брошенная роза на снегу, так и сочились кровью молодости. Больной улыбнулся тонкими губами и в этот момент из самой глубины его глаз вырвался жуткий крик тоски…
      И затих.
      -Сестрёнка, я во сне не буйствовал?
      -Вы крепко, как младенец, спали, Аркадий Максимович.
      -А на улице всё снег, вижу, не перестал ещё.     И больной украдкой посмотрел на кра-сивую грудь медсестры.
      -А к вам Марфа Семёновна приехала. Но мы не хотели вас будить, а она сказала, что подождёт. Новость, говорит, у неё важная…
      -Ну, как наше здоровье? – Спросил, появившийся в дверях лечащий врач.
      Аркадий Максимович, набрасывая на плечи полосатый халат, со скрытой иронией улыбнулся и тоже задал, в свою очередь, вопрос:
      -Борис Ефимович, фрейдизм подождёт. Скажите честно, где та грань, когда доктора переходят от «ваше здоровье» к «наше здоровье»? С ответом не спешу.
      Он вышел в коридор. Больные, получившие свои дозы микстур и другие назначения, прохаживались, сидели в креслах и перелистывали журналы, другие играли в шахматы, тихо о чём-то спорили, что-то доказывали.
      Марфа Семёновна одиноко сидела на диванчике возле большого фикуса в раскрашен-ном большом деревянном ящике. На белой стене, за широкими листьями фикуса, в рамоч-ке, покрашенной серебрянкой, висели эскулаповские предупреждения: «Советы врача». Заметив Аркадия Максимовича, Марфа Семёновна встала и пошла навстречу.
      -Вам письмецо, Аркадий. Из Москвы. Вчера пришло, так я сразу к вам – обрадовать. Еле добралась. Заметелило, автобусы не ходят. Так я колхозным – кассира в банк вёз.
      Старушка протянула руку с письмом и улыбнулась. Аркадий Максимович медлил, он почему-то не хотел его вскрывать и сел на краешек дивана.
      (Последовательность повествования придётся прервать вопреки сюжетной задумки. По замыслу об этом письме предполагалось рассказать в последних главах, но оно вкли-нилось неожиданно даже для самого повествователя).
    Письмо было из Москвы от Кауновой Ани.

      «Здравствуйте, Аркадий Максимович!
      Шлёт Вам душевный поклон и (если у меня получится) чистосердечные признания Ка-унова. На Ваше письмо я не могла ответить сразу, так как у меня гостили подружки из Горького. Я, наверно, скоро буду дома, но если Вас устраивает более письменная форма, постараюсь исполнить свою обязанность, хотя мне совсем не хочется писать. Странно, конечно, что Вы почти год спустя вспомнили обо мне и в момент душевного всплеска ре-шили написать. А в остальное время Вам, видимо, и одному не плохо (если, конечно, од-ному).
      Ваш образ мыслей и особенно поведение мне совершенно непонятны. Вы пытались ко-гда-то о чём-то говорить, что-то обещали, а потом повернулись и, молча, ушли. Вот она и образовывается Ваша «невидимая мёртвая зона». И ещё: Вы здорово умеете ссы-латься на сложившиеся обстоятельства и душевное настроение, у Вас сплошные подъ-ёмы и спады. А о наших отношениях я вообще не могу ничего сказать, у меня лишь ча-стично выработалась симпатия. Вы, наверно, знаете – это вчувствование в другого че-ловека. 
     Многое меня и пугает в Вас.
      Молчание Ваше подозрительное. Вы можете хорошо говорить о себе, направлять на себя внимание других, ставить условие: «Вот какой я есть! Можешь ли ты меня по-нять?..» От меня слов признания любви Вы никогда не услышали бы, тем более, что сами боитесь их произносить. Но ведь до сих пор в народе живёт пословица «женщина любит ушами, а мужчина – глазами». Ничего с Вами не стало бы, если бы оказались пощедрее на слова. В иных случаях Вы себя более унижаете. Ещё у меня складывается впечатление, что я Вам не обязательна. Может подойти и любая другая женщина.
      Я ещё возвращусь к вопросу о внимании к женщине. Вспомнила: мне недавно сказали комплимент: «Очень рад тебя видеть, всегда приятно». Мужчина сказал. Приятно и слышать. От Вас же я получаю одно письмо в год. О бывших наших встречах даже вспоминать не хочется, о Вашем поведении – лучше не думать и не знать. Уж очень-очень Вы какие-то непонятны. Стоите только на своём.
      Я боюсь Вам сказать, смогу ли быть рядом с Вами. Для этого надо иметь большую силу воли и железную выдержку, нервы – тоже. Сомневаюсь, что таких два противопо-ложных и упрямых субъекта можно соединить в единое «МЫ».
      Может всё-таки оптимальный вариант – пожелать друг другу счастья и успехов! И оставаться друзьями… И не морочить голову. Мне уже надоело решать эту задачу.
      С уважением Каунова».

      Нарушая сюжетную канву и отступая от последовательности изложения повествова-ния, нам всё же следует прочесть и письмо Гальперина к Кауновой. Только вместе они могут кое-что прояснить в столь преждевременном их появлении. Об остальном будет сказано по порядку.

      «Милая, добрая моя дурёшка!
      Как же ты всё-таки не можешь понять, в какой степени ты необходима мне! Мой ум истрёпан в кровавые лохмотья, и каждая мысль выстрадана отчаянным воплем души… Мой мозг воспалён жаждой познания. И для того, чтобы привести это в надлежащий порядок, требуется отрешённая любовь. Неужто ты не в состоянии понять, что я готов положить на алтарь этого чувства всё, всё, всё… И более того. Да я не могу, не имею морального права носиться со словом «люблю» как с поношенной сумой, ибо тогда оно потеряет свою магическую силу. Ведь любить страстно – это далеко не слова, которые, впрочем, в наше время обесценены.
      Эх-х, глупышка ты скверненькая, что значит играть в две руки на пиру жизни!? Ты когда-либо задумывалась над этим? Да это же сама симфония и гармония души и сердца. Многие теперь пытаются создать это диво, играя только одним пальчиком. Глупая, не-простительная, ужасная и непоправимая ошибка! Ты ожидала от меня слов нежных, вздохов и клятвенных заверений? Ну что ж, я это мог делать много раз и с неподдельным артистизмом. Труда не составляло. Мог! Но я скуп на слова, когда мыслю серьёзно. Слова я отдаю на проверку временем. Выдержат, значит, можно их произносить, значит, я имею право верить в то, что они несут в себе, в своей энергетической магии. Признаюсь, а я ведь очень ждал от тебя слов любви и чуточку участия. И вот та невидимая мёртвая зона, через которую я не спешу перейти.
      Тебя пугает мой характер? А он у меня самый славный. И нет в моём признании ни позёрства и никакой маски добродетели. Так можно о себе говорить только будучи уве-ренным, что говоришь с подобным себе…
      Люди жертвовали жизнью ради одной попытки создать гармонию ума и сердца. Пойми ты меня хоть на этот раз: всем своим существом, сущностью, умом и сердцем я – поэт. И цель моей жизни – выразить это людям. Может быть, в силу неких обстоя-тельств и не смогу создать чего-либо значительного, но я упорно и безумно верю в об-ратное, что задуманное всё же состоится. А пока есть вера, буду бороться. Помоги же ты мне… Слышишь – помоги…
      Часто вспоминаю рассказ из «Современника», который ты тогда дала мне прочи-тать – «Душа поёт». Не случайно ты его мне дала. Выходит, понимаешь. Так вот, сча-стье в любом случае должно прийти, если учтём ошибку мужа из того рассказа и совет психолога. А?..
      Хорошо, буду откровенен до самого донышка. Пугает характер? Да я ни разу в жизни не натыкался на сопротивляющейся, а у тебя именно такой.
      Напиши, как можешь. Только, пожалуйста, именно напиши. И так, как я – откровен-но. Пожелай мне спокойного дня, ибо у нас утро, а я за рукописью пятнадцатый час.
      Dixi. Гальперин”

     Это письмо Аркадий Максимович написал за месяц, как попал на больничную койку. C Аней он познакомился ещё будучи студентом, в Москве. При случайных обстоятельствах, и в мало вероятной ситуации – она тоже оказалась родом из Куничи. Заочно заканчивала математический факультет МОПИ и работала на одном из предприятий города. Алексей Придорогин, дневниковые записи которого здесь приводятся, учился одновременно, в одном потоке, с Аркадием Максимовичем в МГУ на факультете журналистики. И во время прохождения практики в многотиражке автозавода имени Ленинского комсомола, он познакомился с Кауновой. Молодой коммунист, студентка-заочница, Аня Каунова была рекомендована цеховым начальством для газетной зарисовки. Придорогину девушка понравилась. За месяц практики Алексей сумел обставить дело так, что их уже можно было встретить вечерами на прогулке в парке имени Горького или в театре. Хотя Аня и жила в Москве уже пять лет, однако оставалась сельской, скромной и застенчивой девушкой, не принимающей ничего экстравагантного, ультрамодного, а значит – и бездушного. В хаосе городской суеты и бешеного времени она сохраняла порядочность и честность. И черты её лица, правильные его линии говорили о принципиальности и прямоте характера. Высокий лоб, тонкие вздёрнутые брови, прямой греческий нос, глаза равномерно отражают свет, чуть заострённый подбородок и тонкие губы, овал лица немного вытянут – вся эта безуко-ризненная геометрия есть слепок её души.
      Воспитание она получила строгое. Отец оставался ещё тем ортодоксом прошлого, один взгляд которого должен был наводить страх. Но хозяйство и семью содержал в по-рядке, и материальных затруднений это семейство никогда не имело. Это один из тех му-жиков, которых в селе не любят и обычно не хотят с ним иметь ни хорошего, ни плохого дела. Из всей семьи только Аня понимала это и хотела как можно скорее вырваться в са-мостоятельную жизнь.
      А мать напротив, чрезвычайно милая женщина, по-деревенски образованная и в моло-дые годы даже несколько кокетливая. Она в начале пятидесятых годов работала сельским библиотекарем и сумела привить старшей дочери любовь к чтению и книгам.
      Аня училась хорошо, с одной четвёркой закончила десять классов, но в кишинёвский педагогический институт имени Иона Крянгэ не поступила. Она связалась письмами с родным дядей по материнской линии, который после службы в армии остался работать в Москве на автозаводе имени Ленинского комсомола. С его помощью Аня устроилась в инструментальный цех, получила общежитие, а на следующий год поступила на заочное отделение Московского областного педагогического института. Работу на заводе она не оставила и мечтала свои знания применить на уже родном ей предприятии.
      Они с Придорогиным шли по широкой аллее парка имени Горького, и Аня сказала, что очень торопится в общежитие – завтра у неё зачёт. Алексей давно хотел предложить Ане знакомство со своими друзьями. Почему-то особенно он хотел выставить на обозрение именно Гальперина.
      -Так мы ждём тебя завтра.
      -Не обещаю, но, думаю, приду.
      Гальперин обещал Придорогину помочь проконсультировать его подругу по некото-рым вопросам диамата. Тем более он придумал какой-то собственный алгоритм по изуче-нию всех идеологически выдержанных общеобразовательных предметов.
      Именно на этой первой и единственной так называемой консультации произошла не-вероятная их встреча, имеющая в последующем очень и очень интересное продолжение, судить о котором уже можно по только что прочитанным письмам.  Прежде чем говорить о науке, о предмете консультации, Аркадий, как обычно, откровенничал и почему- то ему захотелось поделиться с этой милой девушкой своими планами на будущее.
      -Уеду на родину работать учителем. И обязательно закончу роман о моей первой люб-ви. Считаю, что только любовь является определяющей доминантой в мироздании.
      Каунову всё это мало интересовало. Она даже не вдумывалась в суть высказанной мысли. Но всё же, ради поддержки разговора Аня скорее механически, чем по искренно-сти, спросили Аркадия:
      -А вы откуда?
      -Есть самая лучшая деревенька в мире! И находится она в Молдавии, а название её – Кунича!
      У Ани расширились зрачки, её высоко вздёрнутые брови поползли ещё выше, лицо вытянулось, и губы застыли на полуслове. Аркадий удивлённо посмотрел на неё и спро-сил:
      -Тебя что-то удивило?
      -Гальперин! Фамилия Ваша Гальперин…
      -Да, а что? – Задал в свою очередь вопрос, удивлённый Аркадий.
      -Аркадий!..
      -Ну, а что, Лёха разве не говорил, как меня зовут?..
      -Да ведь я тоже из Куничи…
      -Вот это поворот…     Ахнул Аркадий.
      Гальперин не мог знать Каунову. И дороги их до сего дня никогда не пересекались. Уж слишком разные у них были судьбы.
      -Я о Вас много слышала разного такого.
      -Да, сюрприз… Ну и что же ты слышала такого?..
      -Я стихи Ваши читала. – По-прежнему удивлённо рапортовала Каунова.
      (Дело обстояло в том, что Аркадий, будучи студентом МГУ, высылал свои стихи в местную районную газету «Днестр» и там их печатали).

      При таких обстоятельствах Аркадий Максимович и познакомился с Аней Кауновой, письмо которой он сейчас держал дрожащими руками, сидя на краешке дивана под фику-сом.

      Перечитав его ещё раз, он подсел поближе к Марфе Семёновне и долго о чём-то раз-думывал. Старушка тоже молчала и чувствовала себя неловко, думая, что что-то недоброе привезла она своему любимому Аркадию. Стараясь сгладить вину, как полагала она, мол-ча подала кипу газет и журналов и тихо заговорила:
      -Вчера заходил друг твой, что на Север прошлым годом уезжал. Спрашивал, в какой палате лежишь…
      -Что, Степан опять дома? – Удивился известию Аркадий Максимович, но только в го-лосе, на лице не дрогнул ни один нерв.
      -…Ну, милый, почитай, я пойду. Снег валом валит, чтоб дорогу не занесло.
      -Чудесная, чудесная вы женщина, Марфа Семёновна.
      Больной нежно поцеловал старушку в лоб.
      -Я сейчас напишу пару слов, а вы постарайтесь, пожалуйста, передать Ирине Шатро-вой. Знаете?..
      - Ну, как же, как не знать. Дочь председателя нашего, Павла Семёновича.


      Тот далёкий день, который вспомнился Аркадию Максимовичу, когда он с двумя че-моданами и перекинутыми через плечо туфлями, скрылся за поворотом, ещё раз оглянув-шись на некогда заброшенный колодец, обозначен в его памяти восьмым мая 1968 года. Тогда, в актовом зале школы, Шатрова метеором пронеслась перед ним, и он, не понимая, что произошло, почему-то сразу ушёл домой.
      Он шёл быстро, внутри, в глубине души горел жар, и от этого ему становилось то лег-ко и свободно, то захлёбывался чистотой майского вечера. Никогда и никому он не давал читать своих стихов. Это было его тайной. Но ей, этой взбаламученной девчонки, не су-меет отказать. Бесплотное, загадочное свечение её глаз и пугало, и притягивало. И Арка-дий, под прицелом этого взгляда и томимый загадочным чувством страха, одиноко бродил за околицей до самого утра.
      А Ира в то самое время, возбуждённая, рассказывала бабушке:
      -Я влюбилась… Он пишет стихи… Бабушка. Он такой… как никто. Мы будем с ним всегда и везде. Подрастём – и будем всегда и везде вместе. Он – муж, я – жена. Как это хорошо и правильно. Муж и жена всегда и во всём вместе. Правда, бабушка?..
      -Да не тараторь ты, расскажи внятно, что случилось, и в кого влюбилась…
      -Потом, сейчас всего не могу, бабушка.
      Она закрыла за собой дверь своей комнатки и упала в белоснежную постель, обхватив тоненькими и прозрачными руками подушку.
      «Я люблю его, люблю. – Шептала Ира в подушку и слёзы обжигали её щёки. – Я ему об этом сама скажу, пойду и скажу. Пусть знает… А он знает. Мы вместе будем ходить в лес, уходить далеко-далеко от дома. На озеро… Он будет меня целовать…».
      Ира осторожно коснулась груди и неожиданно подумала, что она ещё маленькая, не взрослая, что Аркадий, быть может, любит другую…
      Она встала, подошла к окну – и тихая майская ночь ворвалась в её растревоженную душу. Ира долго стояла у ока, будто вслушивалась в мысли Аркадия, который одиноко бродил за околицей. В долине пересвистывались соловьи, нежные, только что распустив-шиеся листочки деревьев ёжились в ночной прохладе, и упоительно чистые звёзды подмигивали с высоты… Свет в комнате родителей погас, отблеск которого только что выхватывал потемневшие головки кровавых тюльпанов, растущих здесь под окном. Ира, уставшая от несобранных мыслей, подошла к кровати и, не раздеваясь, легла. Тут, из окна, прямо на неё брызнула свой яркий свет дрожащая  и подмигивающая звезда. Такая большая, такая далёкая…
      Ира забылась и уснула.

      Вдруг родившаяся любовь двенадцатилетней девочки не была похожа на инфантиль-ные чувства. Она влюбилась серьёзно и по-взрослому. В ней заговорила женщина и ин-стинкт. И потому Раиса Матвеевна, её мать, обладая природным даром педагога, после того, как бабушка поведала ей о случившимся, оставили дочь наедине с собой до того времени, пока она сама посчитает нужным признаться.
      Раиса Матвеева предупредила мужа:
      -Любовь для женщины сладка даже в грусти. Не лезь ей в душу. Придёт время…
      -Интересно,     шутливо и улыбаясь, перебил Павел Семёнович жену,     тебя тоже в двенадцать напоили сладкой грустью? Меня в ваших краях не было.
      -Я серьёзно, Павлуша, пусть переболеет. Так надо. Она становится взрослой. Вам не понять этого…
      -Стареем, стареем, Раечка. – Переменил тон Павел Семёнович. – Дети растут, а, зна-чит, понемногу уходим и мы.
      -Вот и хорошо. Придёт время – сама расскажет. Обязательно. С бабушкой поделилась. – Продолжала Раиса Матвеевна просвещать мужа.
      -Спим.    Заключил муж, поворачиваясь к стене лицом.

      Павел Семёнович из потомственных шахтёров Донбасса. В своё время, после войны, думал поступать в горный институт – хотел стать инженером. Не вышло, не сложилось. Отец погиб на войне, а мать, взяв на воспитание четверо детей-сирот, работала с утра до ночи, чтобы всех прокормить. Никаких дотаций со стороны государства не было. И жаль было матери, жаль сирот – и пошёл Павлуша в забой, стал на отцовскую стезю. Пока под-растали приёмыши, становились на ноги, то разговора об институте и быть не могло. А годы шли, прямо бежали… Приехал как-то в Куничу Павел Семёнович (с другом Гаври-лой на одной шахте и в одном забое работал, он и пригласил Пашу к себе в гости, в Мол-давию, хотя бы на недельку во время отпуска). Приехали в конце августа – самая пора молдавских щедрот. Но более щедрым август 1953 года оказался для сердца Паши – здесь он встретил Раису Матвеевну… Раиса Матвеевна, а тогда просто – Раечка – уехала с Пав-лом невестой в Макеевку. Там у них в 1956 году и родилась Ира. Когда она училась в пер-вом классе, в декабре, умерла её бабушка – мать Павла Семёновича.
      Это стало причиной переезда уже семьи Шатровых из Макеевки в Куничу. К этому времени Раиса Матвеевна ходила на сносях со вторым.
      Юра родился в Куниче.

      Ира просыпалась дважды. В первый раз её разбудил страшный сон, в котором она ви-дела Аркадия на сцене, когда он читал стихи. Люди, а может и не люди, слушали его с затаённой злобой, и пугающая тишина довлела над залом. Вдруг, кто-то пронзительно свистнул и полез на сцену. Вначале это был человек. Потом он начал превращаться в не-понятное животное. Уцепившись за ногу читавшего и утробно хохоча, оборотень силился стащить его вниз. Свет погас разом и зал превратился в душную яму, где шипели, скрипе-ли зубами, охали и ахали гады, а тела их, клейкие и слизистые, смердели, лопались, как гнойные пузыри, и опять набирались чёрной кровью и гноем… Аркадий продолжал чи-тать. Ира рванулась к нему на выручку и…
      Проснулась.
      Тихая майская ночь живым оком косилась в окно и Ира поняла, что та луна, что смот-рит на неё с зеркала, холодная и неживая, а та, что косится в окно – частица её самой. И луна эта разбудила сейчас Аркадия, и он тоже смотрит на неё. Так шепчет ей сама луна.
      Это были даже не мысли. Осознанно было произнесённое и ей самой же услышанное слово – «За что?..».
      Ира встала, прошлась по комнате. Приложив руки к груди, скрестив их, подошла к окну – вдруг – ей захотелось прыгнуть в холодную ключевую воду, пронизанную лунными лучами, и бить ладошками по серебряному её лику, то тут, то здесь выпрыгивающему из бездонной глубины неба. Она хотела кому-то и за что-то мстить.
      Присев на низенький стульчик и, отвернувшись от окна, подумала:
      «Если бы Аркадий, вдруг, сейчас вышел из той двери, то они вместе выпрыгнули бы из окна и пошли, взявшись за руки, в глубину сада, где он читал бы ей свои стихи, в которых (и это обязательно должно быть так!) признался бы ей в любви; в саду, пронизанном струйками лунной воды, на самом дне лунного океана, где звучали бы стихи о любви, было бы, как во сне, или за мгновение перед сном, когда сладкая дремота рассасывает тело парным молоком умиротворения и забвения».
      Ну, не так точно думала Ира, сидя на низеньком стульчике, хотя, вообще то, так, но бессвязно, хаотично, мысли и чувства взаимопроникали и приблизительно складывались в такое видение. А в реальности – кровать, стол, гардероб, два кресла, напротив дверь, откуда не выходил Аркадий, люстра, вазоны с цветами и тихий, равномерный свет луны.
      Второй раз она проснулась от испуга, когда постучали в окно с такой силой, что аж рамы затрещали, и стёкла со звоном посыпались в комнату. Ира рванулась бежать, спо-ткнулась, упала, но в этот самый момент вышел из двери отец. Он поднял её и взял отку-да-то появившейся в углу топор и пошёл вместе с нею к разбитому окну. Ира отвернулась, крепко прижалась к отцовскому плечу, обхватив его короткую могучую шею обеими руками. Отец размахнулся и – вор навзничь, с рассечённой грудью, откуда заклокотала кровь, упал на пол. Судорожное его лицо, бледнее и ещё более искажаясь, ещё, однако, сохраняло черты Аркадия.
      Это тоже был сон. Ира закричала насколько того позволяло её сонное состояние и… проснулась. Она бросилась к той же двери, но споткнулась, упала, и в этот момент в створке дверей появилась напуганная мать. Отец стоял позади.
      -Страшный сон? – Спросила Раиса Матвеевна дочь.
      -Очень – страшный…
      Ночь неохотно отступала на запад под натиском дня, сдавала свои позиции, но удер-живала прохладу. Длинные косые и толстые солнечные лучи ложились на кроны деревьев, проникали в нижние этажи сада, скользили по оцинкованным крышам домов и проникали в окна. Раиса Матвеевна и Павел Семёнович встали засветло, успели справиться по хозяйству, отогнали корову на стадо и приготовили завтрак. Раиса Матвеевна подошла к дивану будить дочь, но она давно не спала.
      -Уже оркестр слыхать в центре.    Сказала мать и внимательно посмотрела в глаза Иры. – Пойдём на парад.

      Семья Шатровых – обычная сельская семья. Только, может быть, с чуть заметным го-родским налётом. Ладно и ровно у них складывались отношения и тогда, когда только познакомились в Куниче, и в Макеевке после рождения дочери, и опять здесь – в Куниче. Они жили в одном доме с матерью Раисы Матвеевны. Раиса Матвеевна работала воспита-телем в детском колхозном садике, а Павел Семёнович – трудился механизатором. В ста-рообрядческом селе его очень естественно приняли за своего, и по многим вопросам схо-дились с настоящим мужиком. Прямой, открытый, не терпящий подхалимов, честный, однако он не пришёлся по вкусу  секретарю парторганизации, которого не могли терпеть куничане. Тут и произошло столкновение мнений председателя колхоза  с партийным бо-сом. При всей порядочности Шатрова и на него нашёлся ушат грязи, а точнее не на него – на жену. И это стало возможным не без помощи главного идеолога. Он сумел так под-строить ситуацию, что Раисе Матвеевне пришлось унижаться, оправдываясь перед мужем за притянутые к месту факты, за не имевшую места измену. К чести Павла Семёновича он не счёл нужным даже обсуждать эту низменную и бесчестную сплетню.
      -Противно, до чего может упасть человек, причём образованный человек.    Успокаи-вал жену Павел Семёнович.
      -Обидно, Пашенька. Ни на кого зла не имею…
      -Дело не в тебе. Во мне.
      На этом акценте разговор и терял всякую актуальность.

      Одевшись и позавтракав, Шатровы всей семьёй пошли в центр села на митинг-парад. Художественная импровизация ко дню Великой Победы силами школы и сельского дома культуры событий того дня сорок пятого пусть даже, на первый взгляд и примитивная, однако не оставляла никого равнодушным. Но Ира думала о своём: Аркадий придёт, он обещал принести стихи. И мы с ним после парада пойдём в лес. Он будет читать эти стихи… В лесу хорошо, мне всегда будет с ним хорошо. Не страшно. Он хороший. Другие бьются, дразнятся. А вырастим, у нас будут дети…
      И вдруг она опять вспомнила, что Аркадий старше её, что он в десятом классе и что, быть может, он уже кого-нибудь любит.

      Аркадий с другом Череватовым стояли под большой акацией, ещё не совсем проснув-шейся от зимней спячки. Люди, нарядно и по-весеннему одетые, стекались с разных улиц и улочек к парку «20-летия Победы». На сцене, сбитой из досок, сновали электрики и ра-диотехники, налаживая техническое обеспечение мероприятия. У дороги, как грибы, рас-положились на скамеечках с полными эмалированными вёдрами мочёных яблок старухи, другие продавали на стаканчик жареные семечки. В глубине центральной улицы, со сто-роны правления колхоза, появилась колонна работников свинотоварной фермы, впереди несли несколько венков из живых цветов, флаги МССР и СССР, за ними шли коллективы МТФ, полеводческих бригад номер один и два, а за ними три бригады табаководов. Секретарь парторганизации объявил по микрофону о начале мероприятия и о порядке возложения венков к памятнику погибших воинов села Кунича-Пояна. Голос секретаря то хрипел, то перебивался фоновым свистом старенького динамика. Видно было, что технику ещё не настроили. Вокруг бегал и пыхтел директор дома культуры.
      В этот самый момент, когда грянул духовой оркестр, Ира увидела Аркадия с Черева-товым. Они прошли уже в парк, и Аркадий фотографировал демонстрантов. Сомнения исчезли, боязнь отступила, и рассудок отупел – лихорадочно застучало сердце, кровь ударила в виски и в глазах брызнули радужные искры.
      -Сейчас, мама... – Побежала Ира наперерез в толпу.
      Она бежала, инстинктивно определяя возможную точку их пересечения, и в голове гулом раскатывались вчерашние стихи Аркадия на вечере:
                Отгремели военные годы, 
                Залечили увечья поля,
                И цветут хризантемы и розы,
                Где щетинилась прежде земля…
      Ира протиснулась в калитку, повернула вправо, обогнула скамейку и вынырнула из кустарников прямо напротив памятника с тыльной его стороны. Спиной к ней, нацелив-шись объективом на демонстрантов, немного пригнувшись, стоял Аркадий.
      -Принёс? – Забежала Шатрова вперёд и вкопано стала перед ним. – Давай.  Протянула она руку.
      Перед Аркадием опять, как вчера на школьном вечере, стояла она, и её чудачески-наивный, удивительно-открытый и жгучий взгляд буравил его. Энергетика этого взгляда концентрировалась в желании, которое в данный момент выражалось в требовании не-медленно отдать ей те тетради…
      Лёгкий прохладный ветерок зашевелил волосы Аркадия и заполз под рубашку, попут-но облизывая шею.
      Природа почувствовала праздничный день и удачно распорядилась погодой. На про-зрачном, голубом куполе неба растаяли последние пятна ночных облачков, и оно огром-ным звучным колоколом опустилось на землю. Музыка духового оркестра, отражаясь от этого голубого свода, стелилась по земле и замирала в жаркой людской крови.
      Аркадий достал из кармана две синие школьные тетради, сложенные вдвое, и протянул их Ире. Она схватила эти заветные тетради обеими руками, судорожно прижала к груди и неожиданно исчезла – как и появилась.

      В укромном местечке, в самой гуще сиреневой заводи, гроздья которой кипели и пахли мёдом, она сидела на лавочке и под сильные удары сердца перечитывала листки синей тетради. (Некогда её дедушка по материнской линии соорудил эту лавочку в саду, и Ира часто уходила сюда, когда ей хотелось побыть одной).

      -Что значит твой вчерашний уход с вечера и эта пятиклассница, тетради? – Спросил Череватов Аркадия, когда они шли домой с парада. – Думал, ты фотоаппарат упустишь, когда протягивал ей эти тетради.
      -Идём в лес, а? По дороге расскажу. – Остановился Аркадий и растерянно-холодно посмотрел на друга.
      -Можно. Идём.
      -Комиссия когда? – Резко перешёл на другую тему Аркадий.
      -Через три недели, приблизительно. Так сказал военком, но они ещё предупредят точ-но.
      -Так через месяц уже в Чернигове надо быть, если, конечно, всё хорошо обойдётся с комиссией.
      -А сколько нас осталось, не знаешь?
      -Знаю. Четверо. Мы с тобой и двое Каменских. Но они в Ейское поступают.
      -А ты не знаешь, центрифуга в Кишинёве или уже в Чернигове?
      -Будто в Чернигове.
      -Если срежусь, Вань, буду из армии поступать. Говорят, оттуда легче. После года службы подаёшь рапорт – и тебя на месяц отпускают на экзамены.
      До самого леса друзья говорили о предстоящей республиканской военной комиссии на определение годности к лётному обучению, о любви к небу, о терниях поступления, о современных сверхзвуковых самолётах, о лётном мастерстве и искусстве. У Аркадия грудь распирало до ощущения внутренней напруги. Он представлял себя невесомо парящим среди ватных облаков, каждое из которых на глазах превращалось в фантастические существа. В такие минуты забвения Аркадий преображался – это всегда замечал друг Череватов. И он тоже любил небо. Полюбил ещё в интернате. А учился посредственно, плохо давалась математика, физика и особенно русский язык. И мечта о небе не была для него столь лучезарной и поэтической, как для Аркадия. Он понимал, что трудности, с которыми ему придётся столкнуться, ещё впереди и потребуют огромной силы воли.
      Лес только что родился – новенький, блистающий и живой. Каждое деревцо, каждый кустик, каждая травинка нежно шептались: здравствуй солнце, мы родились… Обласкай нас, дай напиться твоими лучами и вечностью твоей…
      Друзья молча шли по лесу и вслушивались в этот шепот, словно сговорившись, пере-стали мечтать вслух. Каждый думал о своём. Вдруг – Аркадий припал щекой к шершавой коре столетнего дуба, обнял его и тихо сказал:
      Хочешь, расскажу сказку о любви? Это древняя сказка, чистая и честная, её должны помнить, должны передавать из поколения в поколение, чтобы не выродился род люд-ской. Таких теперь не слагают.
 Расскажи. – Согласился Ваня.
      Они прошли на солнечную полянку, сели. Аркадий глубоко и задумчиво вздохнул, лёг на спину и закрыл глаза. Видимо, ему так легче думалось.

      «Что такое любовь?.. Когда Бог создал мир, он научил все живые существа продол-жать род свой, рожать подобных себе. Поселил Бог Мужчину и Женщину в поле, научил их сроить курень, дал мужчине в руки лопату, а Женщине – горсть зерна. «Живите… Я пойду по хозяйству. Приду через год…». Приходит рано-рано, до восхода солнца. Ви-дит, сидит Мужчина и Женщина возле куреня, перед ними дозревает хлеб на ниве, под куренем  колыбель, а в колыбели ребёнок спит. А Мужчина и Женщина смотрят то на розовое небо, то в глаза друг другу. В тот миг, когда глаза их встречались, Бог видел в них какую-то неведомую силу, непонятную для него красоту. Эта красота была прекраснее неба и солнца, земли и звёзд – прекраснее всего, что слепил и смастерил Бог. Эта красота до того удивила Бога, что его божья душа задрожала от страха и зависти. «Как это так, я сотворил твердь земную, слепил из глины человека и вдохнул в него жизнь, а не мог, видишь ли, создать этой красоты? Откуда она взялась и что это такое?».
  -Это Любовь.    Сказал архангел Гавриил.
      -Что это такое – Любовь? – Спросил Бог.
      Архангел пожал плечами.
      Бог подошёл к мужчине, коснулся его плеча своей старческой рукой и стал просить: «Научи меня любить, Человек!». Мужчина даже не заметил прикосновения. Он смот-рел в глаза Женщине – своей Жене, Матери своего ребёнка. Бог был немощны, но злым стариком.
      «Ага, значит, ты не хочешь научить меня любить, Человек? Попомнишь же ты меня! С этой минуты старей! Каждый год жизни пусть уносит по капле твою моло-дость и силу. А я приду через пятьдесят лет и посмотрю, что останется в твоих гла-зах, Человек».
      Пришёл через пятьдесят лет. Глядит, вместо куреня стоит хата беленькая, на пу-стыре сад вырос, на ниве пшеница колосится, сыновья поле пашут, дочки лён дерут, а внуки на лугу играют. У хаты сидят Дедушка и Бабушка, смотрят то на утреннюю за-рю, то друг другу в глаза. И увидел Бог в глазах Мужчины и Женщины красоту, ещё более могучую, вечную и неодолимую. Увидел не только Любовь, но и Верность. Разозлился Бог, кричит, руки дрожат…
      «Мало тебе старости, Человек? Так помирай же, помирай в муках и печали по жизни и своей Любви, иди в землю, превращайся в прах и тлен. А я приду и посмот-рю, во что превратилась твоя Любовь».
      Пришёл через три года. Видит: сидит Мужчина над маленькой могилой, глаза у него печальные, но в них – ещё могучее, непонятнее и страшнее для Бога человеческая красо-та. Уже не только Любовь, не только Верность, но и Память Сердца увидел он. За-дрожали у Бога руки от страха и бессилия, подошёл он к Мужчине, упал на колени и мо-лит:
      -Дай мне, Человек, эту красоту. Что хочешь проси за неё.
      -Не могу,    ответил Человек,    она , эта красота, даётся очень дорого. Цена ей смерть, а ты, говорят, бессмертный.
      -Дам тебе бессмертие, дам тебе молодость, но только отдай мне Любовь.
      -Нет, не нужно. Ни вечная молодость, ни бессмертие не сравнится с Любовью.
      Схватился Бог руками за голову и ушёл с земли на небо. С той поры Богом на Земле стал Человек.
      Вот что такое Любовь. Вечная красота и бессмертие людское».

      Аркадий умолк. Голубой купол неба здесь, в лесу, казался бездонным океаном. И только иногда там, далеко-далеко, в аквамариновой глубине проплывёт белый караблик-облачко, безмятежно причалив где-то вдали к розовым берегам горизонта.
      -Вань, тебе никогда не было страшно от красоты? А мне страшно и ужасно как груст-но. Я боюсь её взгляда. Он меня преследует. Нынче ночью, перед утром, когда чуть приснул, они всплыли и светились на чёрном бездонном фоне. Проснулся и никак не мог больше уснуть. Закрою глаза, а он, этот взгляд, светится живым фосфорическим светом и пронизывает самую душу. Я задыхаюсь, не хватает воздуха, грудь волнуется… Я поднял-ся, вышел и пошёл за село. А началось это со вчерашнего дня, когда на вечере читал сти-хотворение. Закончил, опускаюсь к тебе, а она, будто с цепи сорвалась: это ты своё сти-хотворение читал, дай мне почитать!..  Никто ведь не знал, кроме тебя, что я пишу. И вот я ей невольно принёс на парад свои тетради со стихами, не мог не принести. Знаю и стыдно, что вчера подвёл Анастасию Ивановну, да и вас тоже. Её взгляд пожирал мою способность мыслить и что-либо разуметь. А когда я нацелился сфотографировать отца при возложении венков, почувствовал, что что-то в затылок кольнуло, потом похолодело. Хотел было оглянуться, а она уже впереди. И я не слышал её слов, не помню, как отдавал тетради…
      Но думаю, что влюбился.
      Я встречаюсь с Ларисой, и это для меня всегда было серьёзно. А ночью, когда я, утом-лённый, маялся за околицей, присел на пригорке на траву и, вдруг, её взгляд увёл меня в детство. Я ярко и ощутимо увидел прошлое. Мать рассказывала, что рос я болезненным, что поп по мою душу отходную читал. А когда мне исполнилось два года, мама понесла меня в церковь причастить, и я, ухватившись руками за чащу с причастием, разлил её на рясу попа. Службу остановили, и за это священнику было наказание. Но он маме потом говорил, что с кем такое случается, будут несчастливы и жизнь их растечётся по всей зем-ле, нигде не определившись в русле. Сказкам я не верю.
      Потом, когда её взгляд засверлил вот здесь, во лбу, мне показалось, я на мгновенье по-терял сознание, и в этот момент я вспомнил, как меня рожала мать, услышал первый свой крик, осязаемо почувствовав, как питаюсь грудью…
      По крохотным озеркам меж деревьев по-прежнему проплывали белые кораблики, при-чаливая к далёким берегам горизонта, плескались аквамариновые заросли голубых озёр в глубине высокого неба, где отражались и деревья.
      -Не знаю.    Сказал Иван после долгого молчания.     Мне трудно что-либо сказать, что это такое. Ты много читаешь, много знаешь, недаром тебя учителя называют… как это слово, ну…
      -Вундеркинд.
      -Да, вундеркиндом. И ещё, ты много фантазируешь. А иногда хочешь фантазию во-гнать в жизнь, заменить ею реальность и принимаешь саму фантазию за эту реальность. Оно хорошо, когда фантазируешь, а мне некогда. Всё с отцом воюю… Да и не могу я, наверно. Мне сложно жить, я креплюсь, не подаю вида…
      -Вань, давай поклянёмся дружить, чтобы вместе всю жизнь.
      -А разве мы не дружим, не друзья?..    Удивился Иван.
      -Оно лучше, когда поклянёшься.
      -Останемся друзьями, будем делиться мыслями… ну, и всем, что будет интересного у тебя или меня. Мы не можем гадать, как сложится жизнь, но если она нас разбросает по разным местам, будем переписываться. Не терять связи, вот и всё, что надо…
      -Клянусь,    перебил Аркадий,     ты останешься моим другом на всю жизнь, чтобы со мной не случилось. Клянусь. И ты поверь, я видел её ещё до её рождения. Не помню где и когда, но видел.

      В своём убежище, в тихой заводи сиреневого цветения, на сбитой из грубых досок скамеечке сидела Ира. Она читала стихи, в десятый раз перелистывая синюю школьную тетрадь. Каждое стихотворение, каждую строку она понимала, как обращение Аркадия к её вдруг проснувшейся в любви душе, хотя уж точно, что писались они для девятикласс-ницы Ларисы, которую Гальперин приметил ещё с шестого класса.
      В каждом слове дышала любовь.
      «Никогда не забыть, не отвыкнуть, не сгладить…»
      «Любить мы будем даже и тогда, /  когда за горизонт закатится звезда…»
      «Мы долго искали друг друга / В океане людской суеты, / В ночи прозвучала Бетховина фуга, / Сердечному слуху явилась мне ты…»
      Ира не знала ни Бетховена, ни что такое фуга, но всё равно они с Аркадием долго ис-кали друг друга.

       В бумагах Аркадия Максимовича сохранились эти четыре строки. Снизу его рукой написано следующее «Фуга жизни» призвано пробудить следующую мысль: людской оке-ан вечен, и проблемы в нём вечны, но обязательно повторяемы, в том числе и проблемы любви повторяемы, как это происходит при исполнении фуги, где одна и та же музы-кальная тема последовательно повторяется несколькими голосами».
      По всей видимости, стихотворение имело продолжение. Аркадию Максимовичу в то время было шестнадцать лет.

      Ире страсть как хотелось, чтобы Аркадий сидел подле и чтобы они вместе читали эти проникновенные строки… А из парка на крыльях весеннего половодья запахов и цветов доносились голоса медных дыр духового оркестра. Эти крылья донесли и голос секретаря партийной организации: на этом митинг объявляется закрытым; продолжение «маёвки» в лесу в два часа дня.
      Ира бросилась бежать к центру села, через огороды, сады – напрямик. Она надеялась ещё застать там его – Аркадия.
      В молодом парке, который открыли три года назад, в честь 20-летия Победы, было полно людей. У большой деревянной рамы, под стеклом, в пять рядов разместились 172 фотографии погибших воинов села Кунича-Пояна. Перед рамой толпились старики, узна-вая своих родственников, знакомых, женщины плакали, показывая пальцем на ту или иную фотографию. Тут же сидела старушка с ведром вина и угощала мужиков за упокой погибших воинов и её мужа с двумя сыночками. Кончиком платка она смахивала слезу, приговаривая: «…не приведи Господь ужаса такого на белом свете ещё претерпеть и увидеть… Выпейте за сыночков моих ненаглядных, за муженька моего».

      Аркадия Ира не нашла. Она встретилась с ним в школе на следующий день. На пере-мене. Подбежала и с налёта:
      -Надо, чтобы их читали все. Они для меня написаны – твои стихи?
      -Не… Да. – С трудом выдавил Аркадий. – Не лично, но…
      -Скажи правду, я хочу знать правду – ты любишь меня?
      Аркадий опешил. Он тупо искал поддержки извне, но этого извне не существовало. Оно сконцентрировалось в глазах Иры, в её взгляде. По коридору вихрем проносились учащиеся, кричали, боролись, размахивали портфелями… И они тоже не могли помочь Аркадию.
      Прозвенел звонок.
      -… Да, как девочку. – Неожиданно для себя ответил Аркадий и ушёл.

      С этого мгновения в его жизнь навсегда вплелась новая нить, пока что очень прозрач-ная, тонкая, но прочная. Хотя, оборваться бы ей… Но, какой вздор! Тянись, тянись и пет-ляй нить судеб человеческих, без конца и продолжайся далеко во вселенной. И чтобы ни-когда не обрывалась ты, сколько бы узлов и тонких мест не пересекало тебя!

      Встретившись вечером с Ларисой, Аркадий доверительно рассказал ей всё, что случи-лось с ним за эти два дня. Не поняла она его, или не хотела слышать. И на следующий день вся школа знала, что Гальперин с Шатровой «шуры-муры» водят. Этим, как полагала Лариса, она мстит Аркадию за оскорбление её честных и чистых чувств. И нашлись оче-видцы, у которых, «чтобы полопались глаза», что они видели, как эта парочка зажималась и целовалась. Небылица за небылицей рождались в совершенно секретных разговорах школьниц. Оказывается, они всё давно знали и видели, но ради приличия молчали, как рыбы в воде. А Мария Фёдоровна, классная мама 5«А» класса, в котором училась Ира, попросила девочку зайти к ней после уроков.
      Мария Фёдоровна обязана была по плану провести воспитательную работу.
      -Рано влюбляться. – Назидательно сказала она. – Перед тобой есть главная задача – это учёба. Раннее увлечение мальчиками приводит к плохим последствиям. Скромность украшает человека. Будь умницей – выбрось дурные мысли из головы.
      Ира еле выдержала урок воспитания. Она сразу почувствовала в словах Марии Фёдо-ровны холод, безразличие. И девочка не могла понять, что до её любви имеет эта тётя, не могла объяснить, откуда взялась эта несправедливость к ней. Что она кому сделала?..
      Психологи единодушно утверждают, что подобные ситуативные обстоятельства раз-вивают у ребёнка чувство жестокости и неадекватное отношение к окружающим.
      Мщение – было ответом на нравоучения Марии Фёдоровны. В характере Иры рано стал проявляться дух свободы, независимости, справедливости… Видимо, это результат не только родительского воспитания, но и силы наследственности. Притом, Ира поэтизи-ровала действительность, и многие грубые прозаические вещи видела такими, какими могло рисовать её сильной воображение. А воображение это отмечалось духом прекрас-ного. И вдруг – пошлость, чёрствость, грубость…
      Она мстила всем подряд. И главная сила ненавистного ей лагеря таилась в лице Марии Фёдоровны. Ведь если с учениками-подростками можно было вести войну в открытую, то с классным руководителем существовало негласное табу.
      Между ученицей и учительницей разразилась скрытая война, или обыкновенная не-приязнь друг к другу.
      -Вообще, ведь смешно,     не то возмущалась, не то злилась Мария Фёдоровна,     в эти годы так близко принимать к сердцу всякую чушь…
      -Мне весело.    Парировала девочка.    Я люблю природу, птиц люблю… Люблю, когда они поют. Что вам от меня надо?..  Вам даже мамой трудно быть.
      На таких тонах воспитательная работа продолжалась долго, пока, наконец, не закончилась полной изоляцией Иры. На любые вопросы педагогов она равнодушно отвечала:
      -Не знаю.

      (Здесь, при желании, можно усмотреть некоторое психологическое несоответствие. Можно утверждать, что подростки в таком возрасте всё же остаются в большей мере детьми, и психология их детская. Однако это не так. Говоря о возрастной психологии, мы понимаем и растолковываем её параметрами взрослых посылов. Это первое. Второе, мир подростка намного сложнее, чем мы себе это представляем. И третье – главное: всё то, что составляет фантазию подростка, является для него в большей части реальностью, которая требует выхода в действие. Это не надумано, а подмечено. И в жизни это всегда так. Надо видеть. Любому из нас стоит оглянуться в прошлое и хорошенько вспомнить себя – как тут же обнаружишь нечто сходное).

      То, что отец с матерью оберегали в дочери, формировали её честную личность, по воле прихоти чужого человека – разрушалось, ломалось. Ради чего, ради каких таких благостей и интересов люди стараются, вылезая вон из собственной кожи, залезь в душу другого человека? Разве что разыскать там свой порок и вдоволь утешиться, что ты в своём пороке не одинок? Дорогая цена: собственный гной души вливать в чистый родник!

      Аркадий точно знал, кто распустил этот слух с «шуры-муры». И для него это не оказа-лось столь болезненным. Однако Ларису он не хотел более видеть. Он понял: легко оши-баться там, где доверяешься.
     Они встретились у озера, вечером. Лариса с радостью подумала, что Аркадий начнёт просить прощения, извиняться, признаваться в вечной любви. Она торжествовала и жаж-дала, как ей казалось, расплаты. Предвкушала победу.
      Но…
      «Я не виню, не сержусь и не держу зла.»     Ровно, спокойно и уверенно говорил Арка-дий. Вечер стоял тихий. На западе складками опускались облака, снизу зловеще-красные, сверху – зловеще-чёрные. Они сидели поодаль, не смотрели друг другу в лицо. Лариса обхватила руками колени, положила на них голову и её каштановые волосы опускались до земли. Она, не шелохнувшись, слушала Аркадия, глаза наполнялись слезами. Аркадий сидел прямо, правое колено зажав в замок рук, задумчиво смотрел на холодную гладь воды, чуть заметно качая корпусом тела. – Не в моих правилах судить. Сам виноват – доверился. Думал,  поймёшь. Так я устроен: если кому доверяю, то до самого донышка. Знаешь, чем ты меня привлекла и увлекла? Красотой. Внешней красотой. Стройной, точёной фигурой, совершенством пропорций тела… У меня сложился идеал женщины древнеримской, мраморной, но холодной красоты, в скульптурном изваянии. И ты для меня сумела с ней слиться. Редко кто может сравниться с тобой. Как в мраморе я не видел души, а лишь гармонию линий и пространства, так и тебя я принял без жизни. Прости, я откровенен. Я всегда говорю, что думаю. Но обманулся я, чего и следовало ожидать. А лучшего парня, чем Вовчек, для тебя и не найти. Он очень любит тебя. Возвращайся к нему. Он примет, и всё забудет. Но, пожалуйста, не трогай Шатрову. Она ведь ещё совсем девочка. Не травмируй ей душу. Не хочу больше с тобой встречаться. Со мной произошли изменения, хотя мне немного жаль. – Лариса молчала. Полные слёз глаза вызывали на жалость, но Аркадий не милосердствовал. Каждым словом безжалостно долбил, расковыривал уже и так кровоточащую рану. Ночь опускалась стремительно, зловеще распластав свои чёрные крылья в холодной воде озера. – Может быть, и глупо всё это представление. Ты плачешь и жалеешь о случившимся. Но так оно, наверно, должно было произойти…».
      -Не надо, молчи… Хочешь, бери меня, бери всю, только не надо… Возьми, умоляю…
      Аркадий тупо запутался в мыслях от такой неожиданной развязки.
      -Ты всю жизнь будешь жалеть об этом, Лариса. Будешь вспоминать, и проклинать этот вечер. А вместе нам не быть.
      -Не быть. Я знаю.
      Лариса молниеносно расстегнула кофточку и её упругая, девственная грудь коснулась тела Аркадия.
      -Возьми меня, ради бога возьми… Хочу навсегда и на прощанье запомнить тебя. Ты будешь первым, первым! Не мучай, мне легче будет…
      Аркадий обнял Ларису, забыв о её телесной гармонии, крепко прижал к себе и впился в её солёные губы. Она наклонила его на бок и расслабила руки. Аркадий лихорадочно целовал то губы, то грудь… Вдруг, страшно захотелось увидеть Шатрову. Два теплых холмика груди Ларисы приютили его голову… И опять вдруг – вместо коричневых сосков засветились два фосфорических лучика взгляда Шатровой…
      Видение исчезло.
      Аркадий вздрогнул, решительно открыл глаза – лунный свет вырвал силуэт Ларисы, лежащей на холодной траве и абсолютно голой. Он не помнил и не видел, как и когда она раздевалась. Как в тумане.
      -Одевайся, пойдём. – Тихо сказал он и отвёл в сторону глаза.
      Лариса лежала без движений.
      -Одевайся, тебя ждут дома… Это ни к чему.
      -Отвернись. – Тихо прошептала она сорвавшимся голосом.
      Аркадий отвернулся, подумал: «Какая глупость. Спасибо тебе, моя девочка».
      -Я пойду другой дорогой… Ты лучше, чем я думала. – Гордо выпрямилась Лариса.
      -Я тоже хорош, прости. Мы не должны больше встречаться.

      Аркадий окончил школу с отличием, но золотой медали ему не вручили. Было другая разнарядка – для города. Медкомиссию на годность к лётному обучению они с Черевато-вым в Кишинёве прошли. Друзья уезжали в Чернигов с той детско-юношеской уверенно-стью, что поступят, благодаря которой в головах обычно видится любая идея почти пол-ностью осуществлённой.

      Перемена в поведении дочери насторожила супругов Шатровых. Они точно знали, с чем это связано. И Раиса Матвеевна, посоветовавшись с мужем, пошла к Марии Фёдо-ровне, классной даме 5«А» класса, в котором училась Ира.
      -В школе только и разговору об этом  нездоровом деле, дорогая Раиса Матвеевна. – Констатировала Мария Фёдоровна с пафосом открытия. – Удивительно, что вы так поздно пришли. А я ждала. Всё же мы с вами педагоги и по прямой обязанности должны оберегать детей от дурных поступков.
      -Каких дурных, вы что это говорите, что имеете ввиду, Мария Фёдоровна?
      -Как что? Ваша дочь голову от любви потеряла, уроки перестала учить, на советы старших никакого внимания, бывает, грубит. Я ей, если не изменит характера, в четверти двойку выставлю. Пыталась вразумить – куда там: взрослый не умудрится так отвечать. Рано ей забивать себе голову этими мыслями…
      -Вы полагаете, Мария Фёдоровна, что Ира перестала учить уроки потому, что влюби-лась?
      -Какая любовь! Гальперин из десятого…
      -Погодите. Я к вам не с этим пришла. То, что она влюблена, мы с мужем знаем. Я пришла с тем, чтобы посоветоваться, как ей помочь, чтобы не в ущерб психике ребёнку…
      -В том и дело – ребёнку… – Перебила Мария Фёдоровна.
      -Ей надо помочь поверить, что любовь – прекрасное чувство, что она требует само-дисциплины и достоинства, самосовершенствования. Я с этим пришла к вам, Мария Фё-доровна. И хочу просить вас помочь мне в этом.
      -Мы педагоги – и это наш святой долг. Но я чувствую, вы не беседовали с ней. Тем хуже. Вы должны строго контролировать дочь, знать каждое движение её души, если хо-тите – каждую струнку. Вы мать, или так себе?..
      -Не беседовала. А на счёт материнства – мне лучше знать.
      -Удивляете. Очень странно рассуждаете. Знать, что дочь втюрилась да ещё в такие го-ды и не предпринимать мер предосторожности… Извините, не понимаю. У Шекспира в четырнадцать, но это литература… Быть может, нездоровая фантазия писателя.
      -Прекратите.    Еле сдерживая гнев, оборвала её Раиса Матвеевна. Что вы говорили дочери? – Требовательно и резко спросила мать.
      -Конечно, не гадости. – Как бы торжествуя, патетически произнесла учительница.
      -А именно? – Сухо потребовала ответа Раиса Матвеевна.
      -Не доверяете мне?.. Пожалуйста. Говорила, что рано в её возрасте влюбляться, что перед ней пока одна задача – учиться, что раннее увлечение мальчиками приводит к пло-хим последствиям, чтобы она была умницей и выбросила дурные мысли из головы… Раз-ве не достаточно для умного и послушного ребёнка?
      -Вполне. – Спокойно, тихо и примиренчески сказала поникшим голосом Раиса Матве-евна. – По крайней мере, для меня вполне достаточно. Я вам запрещаю разговаривать с моей дочерью на эту темы. Слышите – запрещаю. Это слишком жестоко – вымещать зло на ребёнке, подумайте…
      Раиса Матвеевна, возмущённая педагогикой Марии Фёдоровны, волнуясь и негодуя, передала почти дословно разговор Павлу Семёновичу.
      -До чего же жесток в своём мщении человек. Разве дочь виновата. Я это в РОНО дове-ду, буду через суд требовать отстранения её от педагогической практики. Она калечит де-тей, уродует души.
      -А может и вправду от чистой совести. Причём тут прошлое…
      -Но как? Какими педагогическими приёмами от чистой совести? «Втюрилась по уши, да ещё в такие годы…». И это язык педагога? Я категорически запретила ей разговаривать с дочерью. Меня, женщину, коробят её слова, а что говорить о детях?..
      -Бог с ней, с этой Марией Фёдоровной. Но не думаю, чтобы в отместку за прошлое на ребёнке вымещать. Закостенел человек – вот и всё, весь сказ.
      -Она педагог. Если закостенела, пусть уходит из профессии. Помнишь вашего началь-ника? Вышел из лучших шахтёров, казалось, человек знает дело, а показатели шахты вниз поползли. Сам он тогда отказался от кабинета, честно признавшись, что администратор из него никудышный. Это честная позиция. Как шахтёр – повторяю – ты сам им восхищался, замечательный, умел трудиться. А тут дело с детьми имеют, не с цифрами… 
      -Меня не убеждай – согласен. Надо как-то с дочерью поговорить, успокоить, что ли.
      -Пусть пока всё остаётся, как есть. Подождём… С кукурузой закончили? – Перевела разговор на другую тему Раиса Матвеевна.
      -Клин возле Вороньего леса остался, гектаров шестьдесят.
      -Баню топить?
      -Оно хотелось бы, но ведь попозже надо. Мы будем заканчивать.
      -С Ирой сделаем и попозже.
      Поцеловав жену, Павел Семёнович ушёл, захватил завёрнутый в целлофановый паке-тик обед. Колхоз давно обеспечивал горячим питанием механизаторов, но сегодня ими было решено не ехать на тракторную бригаду на обед, чтобы не терять время, а заканчи-вать клин.
      Раиса Матвеевна по уходу мужа принялась собирать разную одежду к стирке, но тут неожиданно прибежала дочь и вся в слезах.
      -Что случилось? – Остановилась в недоумении мать.
      -Мамочка, миленькая… Я в школу не пойду. Не хочу. Буду с тобой, буду помогать по хозяйству, с тобой на работу ходить буду, но в школу не пойду.
      Раиса Матвеевна поняла: опять её кто-то задел чувствами. Теперь уж точно она долж-на будет пойти на откровенный разговор с ней, чтобы легче стало. Она погладила Иру по голове рукой и сказала: «Принимаю, после обеда пойдёшь со мной на работу. Я отпроси-лась немного сделать стирки, а после пяти вместе растопим баньку. Придёт папа, ска-жем, что ты устала и у тебя разболелась голова. Скажем так – не соврём. Это же так?».
      -Мамочка, ты самая-самая…

      Что же произошло с Ирой? В школе, после первого урока, когда Мария Фёдоровна по-дозвала девочку и предупредила не косить глаза на старшеклассников, то Ира не выдер-жала и обозвала педагога старой ведьмой, тут же убежав домой. Мария Фёдоровна, зеле-нея от гнева, кричала в учительской:
      -… Пожалуйста! Результат вчерашнего посещения мамочки! Педагогические экспери-менты. «Я запрещаю с дочерью говорить на подобные темы… Для меня всё ясно…». Вот они – плоды воспитания и материнской любви.
      -Зачем так, Мария Фёдоровна? А если Шатрова действительно по-детски влюблена?
      -И вполне возможно, случается. – Поддержала коллегу молоденькая учительница гео-графии.
      -Да видели бы вы эту дамочку! Что она из себя строит? Великого педагога. Она им ещё отпоёт, эта скороспелка.
      -Раиса Матвеевна хороший педагог. И все это признают. И наши дети её любят. Мой сынок как придёт из садика, так всё измеряет и оценивает словами Раисы Матвеевны. – Вступилась Галина Герасимовна, учительница младших классов.
      -И моя тоже. Дети её любят, а их не обмануть. Да и заведующий РОНО часто говорит о её таланте. – Сказала замдиректора по воспитательной работе.
      -Не знаю, как ваши дети, что думает заведующий, но меня увольте. Не от её ли педаго-гической гениальности родное чадо умом тронулось?..
      -Мария Фёдоровна постыдитесь, спокойнее…
      -Спокойнее, Лазарь Фомич? А у меня сердце не спокойное. За каждого ученика в от-дельности болит.
      -Раиса Матвеевна – самородок, талантливый педагог. – Продолжала отстаивать свою точку зрения Галина Герасимовна. – Ей не хватает теоретических знаний – это правда. Но любовь к детям не заменишь никакими теориями. Их надо просто любить.
      -Вы в ней души не чаете, чуть ли не молиться готовы, как вижу и слышу, а она, ваша преподобная, помните?..  С Донцовым в машине катается, себя предлагает… Это из эти-ческих и педагогических соображений? – Саркастически резюмировала Мария Фёдоровна.
      -Не стыдно, Мария Фёдоровна, сплетням верить?
      -Дыма без огня не бывает, милейшая.
      -Товарищи, товарищи педагоги, уймитесь! Слышали бы нас дети, то перестали бы здо-роваться.
      -Александр Николаевич, дети вас пьяным видели? Видели! Здороваются? Здоровают-ся. И – ничего. А мы здесь, в учительской, одни, никто не слышит, никто не видит.
      -Прошлый мой проступок, Мария Фёдоровна, разбирался в РОНО, и вы знаете, при каких обстоятельствах я позволил себе выпить. В чём и сейчас каюсь. Все знают, что я не пьющий. Так вышло. С другом со школьной скамьи не виделись, аж из Архангельска ко мне специально приехал. Язва у меня. Ну, выпил я самую малость, а какой из меня алко-голик – вот и скрутило меня. Об этом самом и точно так же пришлось в РОНО объясни-тельную писать. Своё получил. В сердцах не держу…
      -Перестаньте, товарищи! Пусть там Шатровы сами разберутся, в конце концов.

      Прозвенел звонок.

      Ира заперлась у себя в комнате и взялась сочинять письмо Аркадию. Начинала по-разному, рвала и опять начинала. Не выходило то, что хотелось сказать, спросить. Мысли и чувства путались, связной речи не получалось, а на бумаге – тем более. Кто растрезво-нил по школе о стихах, она не знала и не догадывалась. Хотела спросить у самого Арка-дия. Но письмо не получалось. Ира злилась и опять принималась за ужасно трудную рабо-ту. Это ведь было её первое письмо к мальчишке, которого она не написала, но которое осталось и имело законченность в её сердце.
      Такие письма, имеющие начало на бумаге, а законченный вариант только в сердце – вечные спутники первой любви.

      На следующий день Раиса Матвеевна ушла на работу рано и не разбудила дочь в шко-лу. Ведь вчерашним вечером, когда Павел Семёнович отправился в баньку отмывать дневную пыль, прихватив бутылочку холодного пива, Ира бросилась к матери на шею.
      -Мамочка, миленькая…
      -Расскажи. Всё выслушаю и всё пойму.
      -Не здесь, в моей комнате, пока папы нет. Закроемся…
      -От кого?
      -От папы.
      -Папа всё поймёт. Он должен знать, что происходит в семье. Если ты доверяешь мне, значит, должна доверять папе. Мы с ним уже пятнадцать лет вместе и никогда у нас не было секретов друг от друга. Когда человеку плохо и с ним рядом друзья, то легче пере-носить несчастья и беды. А вырастишь до совсем взрослой, запомни: хороших людей больше. Если человек добрый, он обязательно внимательный и скромный, не болтливый. Им можно и надо доверять. Мне и самой обидно и тяжело, что среди взрослых встречают-ся плохие люди. Но я их понимаю: в жизни у них что-то не получилось, что-то главное они упустили, а рядом не было настоящего товарища, чтобы помог, подсказал…
      -Мамочка, ты самая, самая хорошая из мам… Он тоже добрый.
      -Ты об Аркадии?
      -Я влюбилась, мамочка.
      -А зачем же тогда слёзы? Это прекрасно. Понимаешь ли ты, как это прекрасно? Хотя, когда я влюбилась в папу, тоже от счастья и радости плакала, как коровушка. Разве твой папа плохой? А я плакала. Так должно быть. Успокойся. Придёт папа – поговорим, посо-ветуемся… Да вот он и идёт.
      В коридоре послышались фырканье, стук. В комнату вошёл Павел Семёнович, распа-ренный, раскрасневшийся; его чёрные волосы, мокрые, при свете электрической лампочки блестели антрацитом: большие натруженные руки размякли и не были уже такими грубыми, шершавыми; широкая волосатая грудь дышала паром, как паровозная топка; шея корнём уходила в плечи; и удивительно: на таком громадном корпусе вполне статно вписывалась маленькая голова Павла Семёновича. Небольшие усики (из таких в будущем вырастают усищи запорожцев, галкой нарисованные брови, широко открытые глаза зеленоватого цвета (их цвет передался дочери) и мужественный подбородок, который придавал  лицу Павла Семёновича черты решительности и бесстрашия. Однако на этом лице легко читались все душевные движения, оно не привыкло к маскам.
      -С лёгким паром. – Встретила мужа Раиса Матвеевна.
      -Спасибо. Об чём разговор, вижу?.. У-у-ух! Прелесть, килограммов пять сбросил, од-ной пыли не меньше трёх. Остальное веничек вытряс. Как на свет народился… Собирай-тесь, дамы сердца. Пару – задохнёшься. Спасибо, дочка. А сейчас – чайку. Пиво не в счёт. Пиво для запаха. Когда-нибудь испробуйте на каменку плеснуть. Пар хлебной коркой пахнет, свежеиспечённого хлеба, как только из печки вынешь.
      На столе стоял старинный пузатый медный самовар, пыхтел кудрявыми завитушками. Приятный зеленоватый неоновый свет смягчал линии и углы. Этот свет успокаивающе действует на нервную систему, расслабляет усталость и заряжает положительными эмо-циями психику. При нём даже разговор приобретает бархатный налёт, певучесть. Павел Семёнович, раздетый по пояс, будто плавал в большом аквариуме.
      -У нас с Иришей, к тебе разговор, но когда придём из бани...

      Ира рассказывала всё. Она жаловалась на непонимание окружающих её людей, их равнодушие. А ей хотелось кричать о своей любви на весь мир, и чтобы этот мир внимал ей с затаённой радостью и чтобы никто не смеялся и не шутил над её чувствами. Она уве-ряла, что Аркадий любит её безумно, но он взрослый и, может быть, стесняется своей любви к ней, и хотя он ничего ей об этом не говорил, однако глаза его понятно выражали: я тоже тебя люблю, и буду любить вечно, чтобы с нами не случилось…
      Родители слушали, не перебивали. Открывались всё новые и новые стороны характера дочери, о которых они раньше не подозревали. Перед ними сидела не маленькая, а уже со зрелым пониманием дочь, с взрослыми взглядами на жизнь, но отличительными своей чистотой, непосредственностью, мечтательностью, добротой и справедливостью. Ира говорила вдохновенно и всё более вдохновляясь и – вдруг – глаза её засветились тем ещё незнакомым родителям огоньком, который заставляет слушателя цепенеть. Она вся ушла в этот взгляд. Раиса Матвеевна вздрогнула, несколько попятилась. Павел Семёнович зорко уловил этот момент в поведении жены и понял, отчего это произошло – он сам уже заметил этот взгляд. В нём, трепещущем собственным огнём жизни, сконцентрировалась такая сила энергии и напряжения, которая способна была руководить действиями других и влиять на их мысли. Когда Павел Семёнович взял в свои руки руку дочери, она этого прикосновения не почувствовала и продолжала говорить. Павел Семёнович осторожно передал руку дочери Раисе Матвеевне – Ира продолжала говорить, ничто не нарушило её состояния. Зеленоватый мягкий свет, наполняющий комнату, вдруг, стал враждебным, мертвенно-бледным, могильным – сырым и прелым. Дышать становилось трудно. Раиса Матвеевна показала мужу глазами, чтобы он не перебивал. А когда она погладила запястье руки дочери, с ужасом обнаружила, что она холодная, трупная. Раисе Матвеевне сделалось не по себе, дрожь током пробежала по спине, холодным потом покрылся лоб, она съёжилась. Состояние дочери сильно напугало её, однако самообладание ни на мгновение не покидало присутствия духа. Павел Семёнович молчаливо переключал внимание то на дочь, то на жену. Он уже пожалел, что присутствует, когда женское сердце обнажается любовной страстью. Его мужскому характеру, логике трудно было в этой ситуации ориентироваться. Он хорошо знал жену, её привычки, наклонности, сильные и слабые стороны, угадывал желания. И это помогало жить дружно, в согласии. Павел Семёнович чувствовал ту черту, за которую ему не следует ступать. Внимательно всматриваясь в лицо жены, он увидел: Раиса Матвеевна сейчас в таком состоянии, которое он, по обыкновению, называл первородным детским испугом. Точно такой он её видел – и запомнил это её выражение лица на всю жизнь – когда в Макеевке, двенадцать лет назад, она испугалась преждевременных родов и боялась, что умрёт; кричала, что холодком пронизывало самые корни волос. Тогда Павел Семёнович перепугался до смерти, метался из стороны в сторону, не зная, что делать. Теперь, глядя на жену, он вспомнил тот случай с родами… И вспомнил ещё, когда впервые увидел Иришку – крохотный, красный и писклявый комочек тельца – и ему сначала не ясно, потом всё отчётливее и отчётливее проявлялась необыкновенность иришкиных глаз, её взгляда, который так поразил его тогда; точно такой же взгляд в её глазах и сейчас светится. И тут Павел Семёнович опять вспомнил, что тогда, при рождении дочери, ему вспомнилось, что, когда хоронили бабушку (он тогда совсем маленьким был), точно так же бабушка посмотрела в последний раз на мир перед тем, как навсегда закрыть глаза.
      Это ужасное и невольное сравнение и воспоминания напугали Павла Семёновича; здесь столкнулись жизнь и смерть. А это всегда вызывает ощущения страшной неопреде-лённости, оцепенения и ужаса.

      …Природа узаконила, что жизнь и смерть идут рядом, рука об руку. Без существова-ния одного – нет другого. Хотя живые и больше привыкли к живым, однако смерть их мало пугает. Знает же человек, что он смертен, а живёт, делает своё дело, стремится к чему-то! Единственное из живых существ – человек, которое настолько привыкло к слову смерть, что оно во многом утратило для него само содержание. И смерть для него не страшна, страшен миг – грань между жизнью и смертью, когда сознание полностью во власти одной мысли: впереди ничего, пустота, небытие… Вот эта грань у сильных людей и есть самый возвышенный миг их жизни; здесь есть красота, которая постигается одна-жды и никому более не передаётся; в ней нет бренности, в ней очищение… При смерти – что при рождении; только одно утверждает одно, другое – другое.
      Два великих начала миропорядка и их никому ни низвергнуть, ни изменить.

      Старики рассказывали легенду:

      «Некогда влюбился пастух в прекрасную принцессу. Но куда бедному пастуху до прин-цессы, её божественной красоты! Нет у него ни состояния, ни именитых родителей, ни дворцов. И решил пастух отомстить принцессе – злость у него закипела от несправедли-вости этой. А как? И пошёл он на хитрость (а простой мужик, хотя и мужик, а хитёр, бестия). Соорудил он высокую-превысокую башню возле самого дворца принцессы и по ночам взбирался на эту башню, раздевался до наготы и пел песни. Прослышала эти песни принцесса и удивилась. Посылает гонцов узнать, что это там делает бездельник пастух. Возвратившись, отвечают ей гонцы: «О, великолепнейшая из принцесс! Голодранец-пастух этот говорит, что с Луною любовью тешится…». «Как!     Закричала принцесса. – Как он смеет смеяться надо мной! Все принцы мира говорят, что я прекраснее самой Луны, а он, бездельник, смеет с Луною любовью тешиться! Отвезите меня лунной ночью к этой башни». Гонцы исполнили приказание. Поднимается принцесса по ступенькам всё выше и выше, пока не достигла самой высоты, откуда и на землю страшно взглянуть. До звёзд и то было ближе. Притаилась принцесса в уголке и видит: лежит пастух в чём мать родила, и слова любовные шепчет, так медово и ласково, как никто из всех извест-ных ей принцев заморских. Решила она пока не мешать пастуху. Стоит в сторонке, а он тем временем говорит: «Даже принцесса с тобой не сравнится…». «Как не сравнится?». – Выскочила из укрытия принцесса. Стала она раздеваться, спешит, гневается, а пастух нож наготове держит. Разделась принцесса и стала подле пастуха. Её красота, дей-ствительно, подобно струящимся изумрудам была. Но красота эта не была тёплой, а холодной, в лунном сиянии, зовущей; красота, к которой приближаешься, а она ускольза-ет – коварная красота. От неё леденеет сердце, превращается в кристаллик, который пронизывает вселенским холодом горячую человеческую кровь. Пастух, оцепенев в ужасе, вонзил принцессе нож в грудь. Она замертво упала, падала медленно и долго. Кровь узкой струйкой сбегала по её груди. И пастух увидел, что кровь эта, которая даёт жизнь и тепло, очень кстати этой холодной красоте тела. Жизнь и смерть сливались воедино. Дымящаяся рана, застывшее, холодное тело в лунном сиянии, наконец, обрели вечно за-стывшую красоту мироздания… Пастух ещё больше влюбился, но уже в мёртвую прин-цессу. Она стала прекрасна в своей смерти. И бедный пастух понял, что смерть есть утверждение чего-то нового, ему непонятного и непостижимого. И он, влюблённый ещё более в свою мёртвую принцессу, осторожно взял её на руки и бросился вниз с высокой-превысокой башни, которую сам построил и соорудил».

      …Ира продолжала:
      «…понять Аркадия могу только я, только мне открылась его необыкновенная душа. Я знаю и вижу: он будет мучиться, всю жизнь страдать; в его глазах борются жизнь и смерть. Он этого не знает, а я знаю…».

      Отрешённость, с которой говорила дочь эти страшные слова, напугала родителей. И почти было решено показать её психиатру. Но Раиса Матвеевна, испугавшись таких мыс-лей, спохватилась: а, может, сами из ума выжили?.. Однако долго ломали голову, как и чем отвлечь дочь от таких пугающих мыслей, хотя бы на некоторое время. Ведь Аркадий, вероятнее всего, окончив школу, уедет  из села. И потом всё само собой уляжется. Раиса Матвеевна обрадовалась, ухватившись за мысль Павла Семёновича отправить дочь в пио-нерский лагерь. Но Ира наотрез отказалась. И тут помог случай.
      Павел Семёнович переписывались с Шатровыми из Макеевки, теми самыми детьми, которых воспитала и вырастила его мать после войны (все четверо оставили за собой фа-милию Шатровых в знак благодарности женщине, спасшей их от голода и холода, от вер-ной смерти). Леонид Шатров вместе с семьёй приехал в Куничу неожиданно, не сообщив ни письмом, ни телеграммой; как он объяснял: люблю инкогнито.
      Гости из Макеевки приехали в конце мая. Два года назад, в день поминовения матери, Павел Семёнович с семьёй ездил на родину, и Ира хорошо помнила дядю Лёню и тётю Галю, их сына – Серёжу.
      -Мы проездом, дядь Паша, но специально с заездом к вам. – Возбуждённо говорил Леонид Шатров. – Мы ещё в Макеевке наметили подрулить к вам, в Молдавию. И Серёж-ка захотел увидеть Иришку. Вот мы и здесь. Но заранее не хотели предупреждать.
      Пока Раиса Матвеевна и Галя (жена Леонида) стряпали на кухне, имели свои сокро-венные разговоры, мужчины сидели за столом и вспоминали тяжёлые послевоенные годы:
      -Помню, и никогда не забуду, дядь Паша, как вы делили хлеб по старшинству: кто по-меньше – тому побольше. Мне больше других перепадало, но я ведь тоже делился, скры-ваясь от вас. А ели как?.. В пригоршне, как дары Господние, держали, чтобы ни одна крошка на пол не упала.
      -А мама как там? Два года в гости не приезжали. – Спросил как о живом человеке Па-вел Семёнович о матери.
      -Ну, дубина! Дубина что ни есть… Забыл. – Подскочил с места Леонид Шатров и по-бежал за чемоданом.
      Он вытащил чёрный пакет, вынул оттуда две цветные фотографии и положил их перед Павлом Семёновичем. С фотографии смотрела пожилая женщина, её мужественное бронзовое лицо застыло в той решительной улыбке, которую Павел Семёнович помнил с детства, ещё с того времени, как провожали отца на фронт; улыбка эта выражала волю, непреклонность и открытость. Павел Семёнович обнаружил в лице матери черты соб-ственного лица. Как они были похоже!
               ДОРОГОЙ МАМОЧКЕ ОТ ШАТРОВЫХ
      Было написано крупными буквами на постаменте, а ниже – автографы всех членов многочисленного семейства Шатровых. Двадцать шесть подписей… В том числе и Ша-тровых из Куничи.
      -Это мы нашей маме. Из меди вылили. У Кузьмы (старший из Шатровых стал извест-ным скульптором) это получается, а у меня есть знакомый литейщик. Металл собирали дети. Специально только из снарядных гильз.
     «Бабушке в гостинец,    говорят дети,    что пап и мам наших спасла во время войны».
      -Рая! Раечка! – Схватил обеими руками фотографию Павел Семёнович и побежал на кухню.
      -Погодите немного. Есть они захоте…     и Раиса Матвеевна замерла на полуслове, ко-гда перед её глазами появилась фотография.
     -Смотри, смотри, что они для мамы… Она знала, что не забудете. Детками сердешны-ми называла. Спасибо, Лёня… Все вы там – кровь наша. 
      У этого сильного и большого человека от волнения грудь распирало, и он опустился в кресло.
      -Спасибо, Лёня.
      -Мы, дядь Паша, не всё сделали. Осенью кованую оградку поставим, приезжайте.
      -Обязательно, Лёна, обязательно приедем.

      Шатровы из Макеевки ехали отдыхать в Крым, к матери Гали, откуда она родом. Они сразу же запланировали это путешествие, как только купили новенького «Москвича». По крымскому побережью Чёрного моря от Алушты до Евпатория. Дядя Лёня предложил Ире поехать вместе с ними, ради чего они и заехали в Куничу. И она с радостью согласилась. Раисе Матвеевне такой поворот событий пришёлся, как нельзя ко времени, что она не знала, как и кого благодарить за подарок. То ли бога, то ли родственников.
      С отъездом дочери она немного успокоилась, зная, что перемена обстановки необхо-дима, как терапия души.
     Человеку вообще время от времени требуется менять место жительства или обстанов-ку, хотя бы на время отпуска.

      Наступала косовица – жаркая пора хлебороба. Павел Семёнович любил эту пору, гото-вился к ней особенно; не только технику готовил, сам психологически подготавливался. Золотой рекой льётся хлеб из бункера, так и хочется в него окунуться, барахтаться в нём… А он льётся и льётся. Рыжее солнце прикрывается ситечком, а ты смотришь на него и думаешь: одного цвета и хлеб, и солнце, и руки хлебороба. Что важнее и нужнее? Нет цены ни одному, ни другому, ни третьему… Жаль только, уезжают из села потомственные землепашцы. Павел Семёнович, кость от кости рабочий, шахтёрской закваски, однако нашёл себе дело в сельском хозяйстве, не жалеет. Сколько раз приходилось говорить с молодёжью по этому вопросу – в один голос отвечают: условия городские будут – останемся. К сожалению, это правда, и особенно для Куничи. Село огромное, самое большое в районе, народ трудолюбивый, а в социальном плане…
      Кунича приютилась в глубокой балке, а вокруг вековые дубовые, ясеневые и кленовые леса, на склонах много садов и виноградников. Весной, когда от спячки просыпается природа и тянет вечерами сладким дымком от сжигаемой прошлогодней листвы, и солнце погружается в живые тени близкого леска, когда уже земля дышит полной грудью и ребятишки бегают босиком, катая впереди себя обода велосипедных колёс, поддерживая их палкой, когда люди собираются у ворот группками и женщины, величаво сложив на животах руки, размеренно и вдумчиво говорят о своих самых сокровенных делах, а молодые, сбросив после непролазной грязи сапоги, торопятся к центру села, и солнца уже не видно, но тёплый, вдруг, откуда-то возникший ветерок полижет щёку и залезет под рубашку, тогда Кунича кажется самым прекрасным и ухоженным уголком на земле… На эту землю в первой четверти восемнадцатого столетия пришли изгнанники Алексея Михайловича и патриарха Никона, пришли – и эта земля их приняла. За эту землю, чтобы она не лишилась доброго сердца человека и его трудолюбивых рук, болел душой Павел Семёнович, чьё детство и юность прошли далеко отсюда.
      -Если по большому счёту и честно, по партийному, то виноваты мы.    С сожалением и упрёком говорил он на одном из партийных собраний. – Виноваты вы, Иван Александро-вич (председатель колхоза, упрямый, самонадеянный и грубый субъект, который считал власть над людьми чем-то вроде собственности на скотину) и вы, Фёдор Аксентьевич (председатель сельского Совета, человек ограниченный, карьерист, взяточник и продаж-ный), виноват и я, что молодёжь в город уезжает. Понимаю, проблема эта общегосудар-ственная. Но то, что зависит от нас, мы должны делать. Мы не осознаём, или предательски закрываем глаза на  серьёзность начинающих набирать обороты процессов. Начинают разрушаться вековые устои, забываются традиции, попираются нравственные и моральные законы, а это со временем отрыгнётся горечью. Говорим вроде красиво, получается вроде неплохо, показатели растут, а никак не хотим признать, что земля хозяина теряет, от людей отходим. В первую голову нужно асфальтировать дороги, строить спортивные комплексы, жилые дома городского типа, оздоровительные комплексы. Мы становимся рабами планов, молимся на цифры, произносим лозунги… А ведь теперь лозунгами не привлечь, не воспитаешь. Один серьёзный парень делился со мной мыслью, что хотел бы организовать историко-краеведческий музей. Он подходил к вам, Фёдор Аксентьевич. А вы ответили: «не колыбель же революции – ваша Кунича». Я не из местных, но считаю такой ответ за оскорбление даже моей личности. Кунича в некотором роде – реликтовое село.
      Партийцы молчали. Всё, что говорил Павел Семёнович, было правдой. И каждый из них, если не говорил этого вслух, то обязательно так думал. Но никто не хотел вступать в конфликт с районным начальством. Потом оправдывайся, как провинившейся мальчишка.
      На этом же собрании досталось и секретарю партийной организации, в ответ на что он организовал настоящую травлю Павла Семёновича. Райком партии внимательно выслушал объяснения механизатора и признал его выступление идеологически невыдержанным и вредным для курса партии.
      И Павел Семёнович чуть не поплатился партийным билетом.

      Уборочная страда захлестнула все звенья сельскохозяйственного производства. Ран-ним утром у гаража собирались колхозники, они оживлённо спорили, с гоготом вспоми-нали вчерашний трудовой день…

-Разява, хрен твой так – чуть под волокушу не попал, а тракторист за яво отвечай…
      -Меньше бы заложил. Никакой меры не знают, прейскуранта не знают.
      -Ты мине поил? Ты много мине поил?..
      -Не в том дело, кто кого поил. Хрен с тобой. Человек ни за что ни про что за решёт-ку из-за дурака мог попасть.
   -Не суй свой нос, куды собака х… не суёт. Я тибе не указываю, када ты раком лезешь. А то, указ мне нашёлся…
      -Дурак ты дураком. Помнишь, прошлым годом Лукашка сы скирды упал. До сих пор чахнет. А чего, спрашивается? Тоже такой герой был, как ты. Мазанул хорошо и на вер-хотуру скирды полез…

      -Ждём, ждём её – погараем. Воды хочим, а она в бурьянах с Васькой…
      -Зато её нынче не видать – совестится. А кто увидал?
      -Анютка из бригады Задойнова. Она тоже как раз за водой пошла… Только задрала юбку и присела в бурьянах, а оно – шум-шум. Напужалась, выскочила на дорогу, глядь -- Васька мотню застёгивает, а Лушка, так себе, как ни в чём не бывало – с другой сторо-ны выходит, юбку себе поправляет и по сторонам оглядывается.
      -Дык, что ж, бабаньки, чи убить её за это. Мужик кинул, а что ж добру пропадать, не прокисать же…

      Бабий гогот долетел до мужиков.

      -Что это наши бабы с утра веселятся?
      -Что? Не знаешь – что? Жеребца хочуть.
      -Дык, сколько ж им надо? И ночью, и днём, и в праздники греши, и в будни… Что ж мужик – дойная корова, костромская?
      -А тебе что – Васса по утрам доить?
      -Сичас как зафитилю!
      -Спробуй, а ну, спробуй – завтра КПЗ тереть будешь.
      -Я тебе за твою бабу не трогаю, так сиди… засунь язык в жопу и сиди.

      -Мой вчерась дикламирует: « Не дашь сороковку, пойду сам найду…». И провалился. А у мине сердце болит, завалится где-нибудь – ешь нервы. Как ни как, а мужик всё-таки, ирод антихристов.
      -И жалко тибе, хоть бы не пиликала. Видала я твою жалость.  Позавчера иду, ба-баньки, к дочке, слышу, как кабан хтось орёть, кричит благим матом; гляжу, бабаньки, а она на ём сидить и гирей по голове клюёть. А у яво кровь свищёт, а он орёть. Вот как у ей сердце болить…
      -Я хоть своего бью – со своим и живу, и подстилкой Гришке не была. А ты с ним всю посадку стёрла. Дура яво жинка – вышмыкнула бы твои пелехи.
      -А тибе что – обидно? Может я и с твоим мужиком тую посадку тёрла.
      -Ы-ый, ****ище, глядеть тошно…

-Рассказывал дед Егор. Он тада, апосля войны, баштан где-то под Сороками держал, со свёкром моим. Наняли они какого-сь не нашего шофёра кавуны на базар в Сороки отвез-ти. А тада машин мало кто и видал ещё. Наняли они этого шофёра, погрузили… Вечером дело было, чтоб под утро как раз подоспеть на базар. Едут они. А под Сороками, знаете, спуск большой, крутой такой. Выходит этот шофёр и говорит деду Егору: нука-сь, дед ,на тибе верёвку и поддержите машину, а то тормоза что-сь не беруть. Взяли они эту верёвку со свёкром моим, упёрлись, как быки, а шофёр – как газнёт… А духу у них не хва-тает бечь. Кинули они тую верёвку. А машина с шофёром только фост и показали. А наши старые пни остались посреди дороги ночью, как курвы с котелками…

      -Машина! Машина!..

      Из гаража выехала машина. Люди бросились к сбитой из досок стоянке, каждый ста-рался уехать на первой машине, чтобы до спекоты успеть сделать как можно больше.
      -Карета для табаководов! – Кричал высунувшийся из кабины водитель. – Для скирда-вальщиков Ванька-харя поедет.
      Женщины с шумом и криком облепили машину, лезли через борта, бросали сумки, са-пы, не видя куда, и на кого. Только бы влезь.
      -Всё! Всё, бабаньки! Борта гнутся. Сейчас другая подъедет. Кому сказано, каракатицы!
      Не успела машина отъехать от стоянки, как полилась, подхваченная прохладным утренним ветерком песня, врезаясь ещё в сонные переулки:
                Скакал казак через долины,
                Через Манжурские края, края, края…

      Испанцы гордятся своей канте хондо (народная андалузская песня). Они кропотливо исследуют её этимологию. Своими истоками канте хондо исходит к древним песням во-сточных народов. Испанцы, однако, указывают лишь на элементы в канте хондо, сходные с песнями Индии. Они убеждены, что окончательное оформление и завершение народная андалузская песня получила именно в Испании. И этому способствовали три историче-ских события: утверждение литургического пения в испанской церкви, появление в Испании цыган и арабское нашествие. Как бы там ни было, но несомненно, что андалузская народная песня является гордостью испанцев, их национальным достоянием и источником многих музыкальных произведений. Её понимал и изучал великий Глинка, долгое время друживший со знаменитым гитаристом Мурсиано, исполнявшим андалузскую народную песню. Слушая «Воспоминание о летней ночи в Мадриде» Глинки, чувствуешь испанский колорит произведения. Канте хондо занимались Римский-Корсаков и Клод Дебюсси, а также великие испанские композиторы. В андалузской народной песне выражены бесконечные оттенки страдания и горя, в ней звучит страшный вопрос, ответа которому нет – это вопрос жизни и смерти. И если вслушаться в канте хондо, то ответа на вопрос жизни она не даёт; она старается разрешить его в смерти. Канте Хонда песня ночная, в ней нет ни утра, ни вечера, ни гор, ни долин; в ней – бесконечная ночь и далёкие, недосягаемые звёзды, холодные, но зовущие, а куда – ответа нет; она уходит в себя, звучание её устрашает, она поражает сердце; в темноте канте хондо мечет фосфорические лучики…
     Великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев увидел русских мужиков в зага-дочном молчании. Русский человек, кажется, тупо молчит, но в душе его, в самой глубине сердечной он ищет ответ на тот же вопрос, который ставит канте хондо; на долю его души при загадочном молчании этом выпадает та же участь, что и на исполнителя народной андалузской песни…
      Другой характер русской народной песни!
      Русский народ в своих песнях не пытается разрешить не разрешимое; и песня как бы высвобождает его от сердечной боли; в песне он на время забывает то, что не даёт ему по-коя. Русская народная песня по природе своей грустная, но эта грусть утешительная, сладкая; она рассказывает нам о том, что может заставить человека совершить тот или иной поступок, но недосказывает почему. И вот это «почему» сидит глубоко в русской натуре. Почему не сделал так?, почему так получилось?, почему так, а не иначе?, почему грустно?, почему весело?, почему молчишь?.. Русская народная песня не отвечает на эти вопросы. Над ними, как заметил Тургенев, и думает в загадочном молчании русский человек. Если канте хондо уходит в себя, то русская народная песня разливается широко, на крыльях взлетает к небу – ей до всего есть дело: до буйной головушки и лебёдушек-рук, до бушующих байкальских волн и сырой-матушки земли, до бедушки-кручинушки и ясных глаз. Она переполняется жизнью и трепещет самой жизнью. Нет, русская народная песня прекраснее и глубже канте хондо ровно настолько, насколько прекраснее и богаче природа русская, её поля и реки, бескрайние до небес равнины и холмы, высокое небо и девственные леса, буйные ветры и молчаливые да тихие ночи, усеянные светлячками-звёздами; ровно настолько, насколько глубже и поэтичнее русская натура.
      О, русская народная песня! Могучей лавиной заливаешь ты русскую землю, будора-жишь душу, поднимаешь из глубин истории терпеливое, но гордое молчание русского человека, через века видевшего своё прекрасное будущее и спасительное для других наро-дов предназначение. Ты птицей-тройкой взлетаешь в поднебесье и оттуда ястребом пада-ешь на землю русскую, чтобы, разбрызгавшись по просторам русской земли, каплей жи-вительной влаги впитаться в самую душу русского человека…
      Друг мой, я уверен: нет на свете ничего, что могло бы сравниться с русским характе-ром, русским духом. Всмотрись поглубже в эту любящую и ненавидящую, добрую и су-ровую, гордую и скромную душу русского человека и ты увидишь: русский дух с великой обыкновенностью соединяет нежную, вечно юную любовь с глубоким и просторным умом, волю и силу с волшебством и поэтичностью; увидишь грациозную гармонию рус-ского духа и могучей природы, их единство и родство.
      Я, друг мой, безмерно горд, что именно во мне, в тебе и в каждом русском заложен такой удивительный, могучий, неотразимый характер. И знаю – нет силы, способной со-крушить русский дух…

      Машина круто свернула влево, понеслась по ухабистой полевой дороге к небольшому островку леса. Серый шлейф пыли медленно ложился на росистую прохладную землю. Машина неслась меж равных прямоугольников табачного поля.
                Скакал казак через долины,
                Через Манжурские края, края, края,
                Скакал он садиком зелёным,
                Кольцо блестело на руке, эх, на руке, руке…
     Песня иногда прерывалась неудержимым хохотом, иногда резким выкриком, но это случалась именно там, где и надлежало по смыслу, что никак не нарушало единства, не сбивало с ритма. И получалась импровизация, сиюминутное творчество; песня наполня-лась жизнью – многоголосой, многоликой. Женщины давно забыли разговоры и обиды у гаража, забыли вчерашние приключения Лушки с Васькой в бурьянах… А из кабины, вы-сунувшись наполовину, вихрастый, вчерашний солдат Колька – водитель – кричал: давай, бабаньки, веселей, веселей!.. Машину бросало, женщины повизгивали, барабанили по ка-бине, хохотали.
      Колхозное поле молчаливо-добродушно встречало своих хозяев. Ровные рядки прямо-угольников табачного поля рассасывали жёлтые, красные, зелёные, фиолетовые кофточки табаководов. Кое-где ещё можно было услышать смех и затихающие реплики, но через некоторое время поле замолкало, и слышно было только шарканье сапами.
      Начинался трудовой день колхозника.

      Павел Семёнович на своём ДТ-74 таскал волокушу. Сегодня должны были закончить скирдовать возле женской тракторной бригады и, если не помешает дождь, завтра начать у леса, нынче перегнав туда технику. Непосвящённому, городскому человеку может пока-заться, когда проезжает автобусом мимо аккуратно сложенной скирды, что солому просто сложили в кучу. Ничего подобного. Для этого нужно иметь большой навык сложить так, чтобы она не выезжала к вершине в сторону… Может случиться, если сложить тяп-ляп, что к весне, а то и раньше, она съедет на землю и загноится. Павел Семёнович любовался стройностью пирамидальных скирд. Лучшим скирдовальщиком в колхозе считался Лу-кашка, но прошлым летом, подвыпил, не рассчитавши, залез на самый верх (метров два-дцать пять) и свалился оттуда, сломав пять рёбер и ногу. Павел Семёнович наотрез отка-зывался тянуть волокушу, если замечал, что кто-либо из скирдовальщиков пару стаканов с утра успел пропустить. Случайно услышав разговор у гаража, что Андрюшка-сухопарый (прозвище) вчера чуть под волокушу не угодил, подошёл к мужикам и строго сказал:    «Мужики, увижу под хмельком, сам лично в район повезу, в вытрезвитель.». И ушёл. Сегодня под хмельком никого не было и Павел Семёнович, подволакивая солому и оглядываясь назад на тех, кто поддерживали трос, любуясь их голыми, бугристыми от мышц и натуги телами, думал: «не боятся, черти, работы. Им бы стоящего председателя, да зарплату побольше, побольше участия и душевности – горы перевернут, пойдут, куда позовёшь. Как дети – радуются, когда хвалишь. Не получается у меня с вами… Вроде, принимаете, однако не до конца. Хорошие вы мужики, только вам об этом не говорят. Если председатель называет тупарями и болванами – приходится такими и быть…».
      -Заворачивай! Заворачивай, мать твою!.. Трос тяни, глушак ты!..
      -Тяну! Аж пуп вылазит.
      -Вань, на другую сторону переходи. Скорей же…
      -Переходю!
      -Во-во. Во так. Ещё чуть ближе к Мишке… Ближе!
      -Выправляй тросы!
      -Меньше ори. Тут матка опускается.
      -Трос, трос… Нижний захватывай!..
      Мужики сгребали волокушей по стерне небольшие кучки соломы после комбайна (во-локуша – приспособление, сплетённое из металлических тросов наподобие рыболовной сети) и подтягивали к скирде. Эта работа требует осторожности и ловкости, так как ниж-ний трос частенько незаметно уползает из-под ног (на нём стоят скирдовальщики) под низ, под солому, и может свободно захватить за собой, потянуть, стоящего на нём челове-ка. Жара и пыль изнуряют, от однообразной желтизны соломы в глазах мутнеет, а если ещё выпил (хоть самую малость), опасность удесятеряется. И всё же как ни трудно, одна-ко мужики этого не чувствуют; за выкриками и ругательствами не замечают даже, как ле-тит время и что они устали. Смотришь – и прохладой потянуло, дышать стало легче, но не слыхать уже сочных выражений, командирских выкриков… Заканчивается ещё один не-лёгкий трудовой день. Уставшие, они усаживаются под скирду в ожидании машины. И только наиболее говорливые продолжают острить и добродушно подсмеиваться  над дру-гими. Обстоятельный разбор сегодняшних дел и событий будет завтра утром у гаража.

      Павел Семёнович пришёл домой, когда жена уже успела управиться по хозяйству и готовила ужин.
      -Там письмо от Иры, на столе.
      -Почитаем. – Взял Павел Семёнович толстый конвертик, в котором было несколько фотографий с видами Южного берега Крыма.

      В Симферополе, у родителей тёти Гали, долго не задерживались – два дня. Далее их путь лежал к Алуште. На заднем сидении разместились Серёжа с Ирой. От Симферополя до перевала Ангарский вертелась неустанно, но когда машина начала опускаться вниз и далеко впереди появилось море с зелёной береговой кромкой, Ира застыла, зачарованная грандиозным зрелищем необъятной голубой чащи. Она не могла поверить, что это море и что вообще возможно такое количество воды. Приближаясь к морю, и особенно уже когда у самой Алушты они оказалась почти что рядом с ним, Ира сделала открытие: сверху, с перевала, море кажется гигантской голубой чащей, снизу, у берега, оно становится выпуклым. Далеко, на кромке этой выпуклости, белым платочком полоскался кораблик; ближе, с красной полосой на трубе, ещё один, а совсем рядом, не касаясь воды, прыгал изящный катерок; множество лодок покачивалось у самого берега. В них сидели люди. И Ире, вдруг, захотелось не искупаться, хотя жара принуждала думать об этом, ей захотелось пролететь над водой, только изредка касаясь ногами её поверхности. Крутые повороты, высокие террасы, частоколы кипарисов то скрывали, то выхватывали из поднебесья другое диво – горную гряду, величавый и гордый Чатырдаг. Немного попривыкнув к небесной лазури, морской бирюзе  и горным ожерельям, Ира спросила:
      -Дядя Лёня, а купаться будем?
      -Обязательно. И в горы поднимемся, спать в палатке будем, костёр разводить, варить картошку и любоваться ночным небом.
      -Дядя Лёня, Ирочка, сам ещё ни разу не купался в море. – Повернулась к детям тётя Галя, предательски выдавая семейную тайну.
      -А тётя Галя никогда не видела тундру… Оправдывался дядя Лёня.
      -Смотри – поворот!.. – Ухватилась за плечо Леонида жена.
      -В тундре хоть двое суток спи за баранкой, всё равно не расшибёшься, а тут…
      -Мама, а я пить хочу. – Попросил Серёжа.
      -Минут через десять Гурзуф, сынок, там остановимся.
      Показался мыс Аюдаг (Медведь-гора), весь в зелени, будто наклонившись испить во-ды, застыл, то ли вечно утоляя жажду, то ли прислушиваясь и разгадывая вековечную тайну моря. А, может, ищет золотое руно аргонавтов, вывезенное сюда из далёкой Колхи-ды Ясоном.
      -А вот и Гурзуф. – Показала рукой тётя Галя. – У подножия этой горы – её называют Медведь-гора – пионерский лагерь «Артек». Я в нём отдыхала, когда пионерский галстук носила. Здесь живёт моя сестра, остановимся у неё на пару дней. В «Артек» пойдём, в Ни-китский ботанический сад сходим. Посмотрите.
      -А спать будем в горах. – Перебил дядя Лёня. – Беру на себя всё: и палатку, и дрова, и костёр… и охрану.
      -Дрова мы можем и с Серёжей собирать. – Заметила Ира.
      Дядя Лёня улыбнулся, посмотрел на жену и, украдкой, опустил руку с руля на её коле-но. Она незаметно её отодвинула и с предупреждением нахмурила брови.
      Небо темнело и море с удовольствием, даже с наслаждением, пожирало его голубизну – и уже полностью поглотило северо-восточную часть. Проплывающие там кораблики, казалось, висят в бледном мареве. Не привычному глазу в это время трудно определить, на каком удалении от берега висят эти городки-кораблики (расстояние сжимается) и ка-жется, что до них можно дотянуться  рукой…  Темнело, а со стороны, где в морскую пу-чину погрузился раскалённый диск солнца, небо на фоне чёрного, как чернозём, моря, отражалось бледно-голубым сиянием, похожим на ночной снег тундры. Сжатая до предела пустота эта, если отвлечься от шума береговой жизни и если всмотреться и прислушаться к ней, оказывается, живёт неповторимой жизнью святящихся городков, падающих звёзд, блуждающих огоньков, вековой темью глубин, обнажённой тайной далёких эпох Эвксинского понта, воды которого ввергали в пучины галеры римских легионеров…
      Языки пламени выхватили из темноты лицо Иры. Она сидела на корточках и раздувала костёр; лицо было некрасивым и даже уродливым. Худенькие красно-лиловые руки выглядели тоньше обычного да и сама она могла в любой момент превратиться в ничто, слиться с темнотой или пламенем, и никто этого не заметил бы. Выбирая место для ночёвки, Ира первой предложила остановиться именно здесь: каменная глыба высовывалась из густых кустарников далеко вперёд, по правую сторону, вниз, простиралась долина вековых елей, слева вверх – гряда оголённых скал; Медведь-гора виднелась со спины. Внизу узкой полоской текли неоновые ручьи. Ира раздувала костёр, старательно дула в мерцающие угольки и вдруг – откинулась назад, на спину, и легла на терпкую от дневного зноя и хвойного запаха траву и вспомнила об Аркадии…

      «Были в кабаке. Лукин плакал, зачем-то клялся, признавался Гальперину в мужской дружбе и любви. Я внимательно следил за их действиями: хочу понять, что их объединя-ет – они разные. Гальперин был сильно пьян. Иногда бредил, как мне показалось. И ещё мне кажется, что пьяный он более спокойный и чувствительный, более откровенный. Несколько раз пытался заговорить об Иштар, которая – по его словам – завернула ему жизнь так, что аж тошно, но которой он за это благодарен. Я для себя заметил: когда он начинает говорить об этой самой Иштар, глаза отрезвляются, на лице появляется жалкая гримаса отверженного. И мне становится жаль его. Обязательно постараюсь сдружиться с ним и, если получится, хоть чем-то помочь. Предполагаю, что могу его заинтересовать. Но он скуп на признания. Спросил однажды: «Что, Лёха, прав я, или…»
И при этом снисходительно-добродушно улыбнулся. Так случилось и вчера в кабаке. Спрашивает: «Что, Лёха, правда, что жизнь – потаскуха. С ней грубо надо, а то ведь придавит, не успеешь пикнуть…». Подмигнул, будто сказал: «Нам-то с тобой это давно известно, а они, дураки, тешат себя, жизнь – великая тайна природы». Не утверждаю. Во всяком случае, мне так показалось. Всё может быть. Не понравился Лукин. Под ду-рочка катит. Глупо заискивал перед Гальпериным. Особенно противно было видеть, ко-гда он, хныкая, жаловался на какую-то глазную болезнь матери и на то, что должен бу-дет присматривать в старости за ней. А Поминчук признавался, что поступил на фило-логический только потому, что не хотел идти служить в армии. Однако он хорошо рису-ет, но специалистам свои работы никогда не показывал.
                (Москва. Из дневниковых записей А. Придорогина)

      «Я прав в догадках: Гальперин мне доверяет больше, чем давнишним своим друзьям. Вчера он был абсолютно трезв. Разговорились. Шли от гуманитарного корпуса к Дворцу пионеров и школьников. Возле спортивной площадки он остановился, посмотрел на игра-ющих девушек и сказал: «Люблю красивые ножки, не могу равнодушно их созерцать… Я, кажется, тебе говорил, что в далёкой юности влюбился в девочку, а ей тогда тринадца-тый год шёл. Худенькая такая, а  глаза… Уехал с другом поступать в Чернигов в лётное, а пришлось – на три года отлучился. Обстоятельства. Но когда опять встретились, узнать её было трудно. Не передать словами. Её красота не возбуждала похоти, а наоборот – притупляла, зато обостряла чувство причастности к прекрасному, к жизни, её бессмертию и величаю; она не сияла и не обвораживала, она, эта красота – внутрен-нее стремление к совершенству, к гармонии. Три года, которые я не видел её, самые тя-жёлые в моей жизни. И встретившись с ней, понял: за каждый миг видеть эту красоту придётся чем-то платить, но именно она должна и спасёт меня. Я, Лёха, не терплю надуманного, я – реалист. Но ещё тогда для меня стало ясным, что всё, с этого момента спокойной моя жизнь никогда не будет. Ты многого не знаешь. Придёт время, расскажу».
      Гальперин ускорил шаг. Когда он внутренне сосредоточен, о чём-то думает, его глу-боко посаженные глаза ничего не выражают, даже бессмысленные. Договорились встретиться завтра. Дал адрес в Чертаново».
                (Москва. Из дневниковых записей А. Придорогина)

      Отдохнув в Крыму (После Гурзуфа Шатровы поехали в Ялту, Мисхор, Ливадию, Алупку, где ознакомились с архитектурой Воронцовского дворца, при входе в который арабской вязью было написано «ла-иллах-ил-аллах», что по-русски звучит – нет Бога кро-ме Аллаха. Были в Симеизе, проехали через Фороские ворота и обратно в этом же направ-лении на Судак, где посмотрели генуэзскую крепость; до Сочи, как предполагалось, не поехали) и, побывав после этого длительного путешествия в Макеевке, Ира в конце лета приехала домой; привёз её дядя Лёня. Первого сентября она пошла в школу, в шестой класс, но по просьбе родителей её перевели из класса Марии Фёдоровны в другой, в 6 «б». Он старательно выполняла требования учителей… Она могла ждать и терпеть. Терпение её было упорное, бессловесное, но с верою.
      Три года она жила ожиданием встречи с Аркадием, три года она молчаливо вынаши-вала свою безумную любовь к нему.
      И ждала…
      В селе об Аркадии никто ничего не знал. После их отъезда с Череватовым в Чернигов только через год прошёл слух, что Череватов поступил учиться на лётчика-истребителя. Но о Гальперине решительно ничего не было слышно. Когда Череватов приезжал в корот-кий отпуск, Ира искала с ним встречи, но тщетно. Ваня занимался хозяйством, помогал мачехи, вразумлял отца-деспота. Но только сын уезжал, как отец брался за своё – бил и мучил жену. Чем старее он становился, тем деспотичнее были его действия; звериная натура всё больше выпирала наружу.
      Аркадий появился в селе ровно через три года. Ира его ещё не видела, но слышала, что возвратился злым, пьёт, курит… Говорили, что три года поступал в университет и никак не мог поступить, что таскался из-за какой-то юбки по Украине, вроде в Крыму, потом в Белоруссии проживал, и прибыл, как стиляга – носит бороду и большой чёрный крест, на пальце серебряное кольцо с черепом, ходит в белых брюках-колоколах… А правда ведь совсем не соответствовала слухам, иная была правда – трагичная, страшная. В университет он не поступал, не таскался по Украине и Белоруссии, но почему-то никто не задался вопросом: а в армии он хотя бы служил?..
      ( У слухов есть интересная и устойчивая особенность: молниеносно распространяться и долго пленить обывателя, лелеять его слух, даже если доподлинно уже установлена их неправдоподобность и нелепость ).
      Обо всём этом слышала Шатрова. Но она не верила и знала, что это вовсе не так. В её воображении Аркадий оставался прежним, а каким, она тоже точно не знала; она не вери-ла, что он, сочинявший прекрасные стихи, превратился в эгоиста и черствого человека, грубого, равнодушного. Это напускное.
      Ира искала с ним встречи. И это произошло.
      Гальперин сидел в парке, курил. Он вспоминал, перебирал в памяти некоторые собы-тия последних трёх лет. Неизмеримо далеко казалось то время, когда вот здесь же, у этой скамейке, он встретил её и отдал свою синюю тетрадь. Повзрослела, наверно. В восьмом классе, должно быть. Интересно, как она выглядит сейчас… Аркадий мысленно отмерил этот промежуток времени. За три года пришлось испытать удары судьбы и впрямую, и в лоб, и исподтишка, и предательски – сзади. Подошёл подвыпивший подросток:
      -Подкинь курнуть, волосатый.
      -А нельзя нормальным языком? – Спокойно ответил Аркадий.
      -Вить,    откуда-то появился второй подросток,    стиляга жмётся.
      -Не жмусь, просто оставьте меня в покое. – Попросил Аркадий
      -У-у-у… Паря фени ботает. – Подошёл ближе Витёк, а за ним ещё двое.
      Один из них, вероятно, главный небрежно бросил:
      -Фильтруй коробочку, а то бороду сбреем.
      Худой, высокий, длинноносый и с большим ртом, главный, медленно протягивал руку к лицу Аркадия, желая потрогать бороду, и не успев дотянуться, полетел через скамейку. Аркадий отреагировал немедленно. Он напружинился, весь сгруппировался и уверенно, отрывисто сказал:
      -Я вас предупреждаю, не трогайте меня.
      -Падла вонючая! – Размахнулся ножом длинноногий, очнувшись после первого удара, но тут же был опять сбит крепким кулаком противника.
      Затрещали штакеты… Били Аркадия безжалостно, до отупения били – ногами и шта-кетами. Кровь заливала глаза, проникала в рот, а они молча, сопели и били. Аркадий уже не сопротивлялся; каждый новый удар тупо отдавался в голове. И уже не было больно. Хотелось забыться, но сознание не покидало его… Вверху вспыхнула электрическая лам-почка; сквозь кровь и пыль она тускло вырисовывала метущихся подростков.
      -По чану, гада…
      -Во тебе, сука, в покое…
      -Получай!
      -По чану…
      Аркадия истязали пьяные девятиклассники. Они с упоением издевались уже над дряб-лым его телом, бесчувственном к их ударам… И разбежались, когда увидели на дороге фигуру случайно прохожего человека. Аркадий остался лежать на скошенной траве. Кровь, пахнущая приторным запахом ржавчины, смешивалась с ароматом свежескошен-ной травы, солоно-горьковато била в нос. Придя в себя, он с трудом долез до скамейки и сел. Сидел долго, мало что соображая. Электрический фонарь предательски выглядывал из-за дерева. Вдруг, послышались шаги – осторожные и мягкие. Опять тишина. Аркадий осмотрелся и с трудом приподнялся, чтобы уйти от этого злачного места, как со спины услышал голос:
      -Аркадий… Аркадий, откуда?..
      Аркадий попытался вспомнить этот знакомый и незнакомый голос, звучащий откуда-то издалека, из бескрайнего простора лучистого дня. Память, как машина, отбрасывала ненужное, неподходящее, случайное…  За три прошедших года такого голоса наяву он не слышал, но он постоянно его преследовал, Аркадий слышал его и на горе Кошка, когда…
      И он вспомнил, узнал голос Шатровой!
      -Кто бил? – Присела она на корточки и мягко провела рукой по спутанным и окровав-ленным волосам.
      -Двоих узнал… Четверо было. – Пытался вспомнить имя Шатровой Аркадий.
      -Тебе срочно нужна помощь. Идём ко мне, это близко.
      ( Можно усомниться в правдивости рассказанного и подумать, что ситуация обыграна  специально для повествования, как в добрых старинных романах в духе Дюма-отца. По-хоже. Но против истины не напишешь ничего. И что было – то было. В жизни рядом – сплошь романы, трагедии, драмы, комедии… Увидеть и обнажить это, задача не лёгкая и требует не только наблюдательности, но сопереживания и даже вживания. А в нынешние времена люди слишком заняты собой, чтобы сопереживать чужому горю. Вот потому беда других становится нам понятной лишь после того, когда сами попадаем в подобную ситуацию. Да и тогда кажется, что именно твое горе самое большое, твоя обида самая горькая, что именно тебе больнее всех. А научишься понимать и видеть чужое горе и беду, тогда и самому легче будет переносить тяжкий груз невзгод. В жизни нет, и не может быть застоя. Это бурлящий океан страстей, любви и ненависти, добра и зла, нравственности и безнравственности… Всего в ней хватает. И художник не виноват, что ему до всего есть дело, даже в ущерб самому себе. Создать, притянуть мир к себе в художественном произведении нельзя и просто не возможно. Возможно только его обнажить, выставить).
      Гальперину сильно захотелось коснуться пальцами губ Шатровой. Он шёл молча, по-винуясь её желанию, мысли путались, но соображал уже хорошо, чисто. Боль из ноющей переходила в жгучую, тело горело от побоев. Аркадий знал, что ножом не достали, он успел его выбить. Злость отсутствовала. Тёмный переулок, последний перед домом Ша-тровой. И вдруг, откуда-то из детства, ворвалась в память другая тёмная ночь, когда он, чтобы доказать приехавшему из армии старшему брату свою храбрость и бесстрашие, в полночь, по такому же узкому переулку бежал, подгоняемый страхом, на озеро, чтобы ис-купаться. Тогда ему было страшно, но чувство самоутверждения, самолюбия преодолева-ли этот страх. Искупавшись ночью в холодной воде, Аркадий надолго слёг в постель. Брат, посмеявшись, шутил: Храбрый! Суворов и только…  С тех пор он остро ощущал не-справедливость. Спорили с братом серьёзно – выходило глупо. И, бывало, потом болез-ненное восприятие несправедливости доводило до слёз. А, став взрослым, Аркадий часто при прочтении книг или просмотре фильмов, где видел несправедливость, душился слеза-ми. Идя рядом с Шатровой, он пытался сопоставить дикие выкрики и маты пьяных под-ростков, только что избивших его, с голосом Иры. Эти два тембра и две тональности находились на противоположных полюсах его сознания и нигде не пересекались, исклю-чая друг друга.
      -Здесь я живу. – Шатрова осторожно потянула за руку.
      -Может не надо. – Колебался Аркадий.
      -Надо. Родители у меня добрые.
      Залаяла собака. Замолкла, узнав шаги хозяйки. Шатрова провела Аркадия через сенцы,  и они неожиданно появились в комнате. Раиса Матвеевна, увидев окровавленного, по пояс раздетого мужчину, несколько попятилась назад.
      -Павел!
      -Это Аркадии, мамочка… Его избили.
      -Ваша дочь…    Хотел что-то в оправдание сказать непрошенный гость, но Раиса Мат-веевна перебила:
      -Сюда. – Указала она на стул возле окна.
      В двери появился Павел Семёнович, его широко открытые глаза не выразили ни удив-ления, ни растерянности. Он прямо посмотрел на гостя, делая небольшие глотки дымяще-гося кофе; чашка в руке Павла Семёновича выглядела игрушечной.
      -Заслуженно?
      -Нет. – Так же сухо ответил Аркадий, собрав для этого последние свои силы. Он очень устал, и боль жгла нестерпимо.
      -Папа!..
      Павлу Семёновичу парень понравился. Плотный, коренастый, доброе и честное лицо, а взгляд даже из-под ссадин – задумчивый и справедливый. Павел Семёнович смотрел на сидящего Аркадия чуть сверху, сутуловатая унылость которого выражала покорность и смирение. Но Аркадий сейчас, напрягая мысли, думал о своём: почему он не сопротивлялся приказаниям Шатровой.
      -Диогена тоже били. – Вдруг зачем-то сказал Аркадий.
      -Не знаю, кто и как поступал с философом,     более мягко и, улыбаясь, заговорил Па-вел Семёнович,     но тебя, парень, порядочно отметили. О транспорте я побеспокоюсь – в больницу тебе надо…

      -Сядь, никуда не пойдёшь.  – Строго приказала Ира. – Правда, папа? – И продолжала распоряжаться:    Мама нагрей воды…
      -Конечно.
      -У него разорвали рубашку, брюки…    Продолжала суетиться Ира. – Он останется спать у нас, так, мамочка?
     -Пожалуйста, пусть остаётся, только, чтобы родители не переживали.
      Аркадий сидел в прежнем положении: руки на коленях, голова опушена, длинные во-лосы спутанные, в крови и в пыли, тёмно-коричневыми сосульками свисали на лицо и бороду. В зеленоватом неоновом свете, размывающем конторы, это было похоже скорее на мираж, чем на реальность. И Ира вдруг вспомнила сон, тот, который ей приснился, когда она, прибежав домой со школьного вечера, призналась бабушке, что влюбилась; тот сон напугал её тогда правдивостью и возможностью повторения уже в реальности, но в будущем; она тогда возненавидела отца за расчётливое и хладнокровное  убийство; Аркадий лежал с рассечённой грудью, из которой бежала дымящееся кровь, а Павел Семёнович удалялся с ней на руках; Ире тогда хотелось кричать, но дрожь сковывала  её. Ира вспомнила этот сон в зелёном неоновом свете, в котором чёрным пятном дымилась кровь Аркадия.
      -Вот что, боец, идти тебе никак нельзя. – Твёрдо сказал Павел Семёнович. – Пугать отца с матерью. До утра останешься у нас. Рая с Ирой поухаживают за тобой, а я подберу что-нибудь из моего гардероба. Ссадины, конечно, не скроешь, но вид твой всё же можно немного исправить. У жены есть пудра, подштукатурят – что называется. А родителям скажешь, что пьяные подростки избили и ты переспал у товарища.
      -Папочка!.. – Бросилась на шею отца Ира.
      Вошла Раиса Матвеевна. В руках она несла чайник с тёплой водой, на плече висело полотенце.
      -Извините… Столько хлопот…
      На следующий день Аркадий явился домой в чужой рубашке и брюках немного не по размеру, и мать с отцом, напуганные его видом, только печально переглянулись, они не знали, с какого бока к нему подступиться: всё ему не нравилось, всё раздражало, он нерв-ничал, грубил. Придя рано утром, не раздеваясь и не проронив ни слова, до обеда проле-жал в кровати на спине, тупо уставившись в потолок.
      Ещё до восхода солнца, проводив Аркадия до колодца (который напомнил ему  при возвращении из Москвы после обучения в МГУ, как с замиранием сердца наблюдал он за тенью в окне, ожидая условленного времени), Ира сказала, что ждёт его сегодня ночью, в двенадцать ровно. И теперь, лёжа на кровати, он думал о ней и его мучили мысли: не пойти он не может, пойти – откровенен до конца не будет. А врать и петлять – не в его характере.
      И он твёрдо решил: встречусь, расскажу правду – и уйду. Сегодня должна наступить развязка. Череватов в чём-то прав, когда вчера сказал, что не верит в нашу сказку.
      Но как!.. Как ошибался Аркадий! Случайность и банальность очень часто предвосхи-щают великие дела, а вера и упорство – помогают им свершаться. Надо и важно уметь в случайностях находить то единственное звено, откуда начинается отсчёт иного времени. У Аркадия с Шатровой этого не произошло – обстоятельства возвысились над ними, над их любовью. Они встретились в тот памятный вечер, когда солнце решительно закатилось за чёрную линию горизонта, и Аркадий задумал: как только чёрное соприкоснётся с красным, я её поцелую. И он её поцеловал… Неловко, боязно, нежно… И солнце решительно закатилось за чёрную линию горизонта. Шатрова ни о чём не думала, она давно знала, что сегодня совершится то, что навсегда изменит её жизнь.
      -Аркадий, я ещё тогда знала, что это должно произойти именно сегодня, в этот вечер… И не хочу знать, что будет потом. Я люблю тебя, и буду любить, чтобы с нами не случилось.
      Ира прильнула к Аркадию и её мягкие губы таяли в поцелуях щёк, глаз, лба… Арка-дий почувствовал, что дальнейшее сопротивление собственным чувствам бессмысленно и неуместно – это решилось вне его сознания. Аркадий дрожащей рукой осторожно провёл по её груди и ощутил неодолимое желание коснуться губами коричневых, в пупырышках, сосков.
      Ночь брызнула звёздами…
      Пахло полынью, пылью, цветеньем. Просёлочная дорога молчаливо хоронила тайну сегодняшнего вечера. Она видела, как двое из ночи поднялись из овражка, медленно, ча-сто застывая в поцелуе, прошли полем, свернули в огороды и направились к дому Шатро-вой. Эта просёлочная дорога стала для Аркадия такой же родной, как та, что с детства протоптана голыми пятками – дорога его детства. Эта просёлочная дорога была свиде-тельницей его счастья, потому он и пошёл по ней, когда возвращался после окончания МГУ домой.
     -Вот моя комната, окно,     сказала она, расставаясь,    придёшь завтра и бросишь чем-нибудь. В двенадцать все спят.
      -Сказка…
      Аркадий не пришёл ни завтра, ни послезавтра. Он уехал утром с Череватовым, кото-рый быв тогда как раз в очередном курсантском отпуске. Через неделю Ира получила письмо следующего содержания:
     «Прости меня, мой Ангел. Я всё помню и никогда не забуду – поле, овражек, закат… До мелочей. На моих губах сохранится тепло твоих губ и в груди никогда не растает ко-мочек нежности, подаренный тобой на вечное хранение. Клянусь самым дорогим: мате-рью и отцом, небом и землёй… Каким словом тебя уверить, что я поступил правильно, уехав после всего… Это не трусость. Поверь мне, мой Ангел Иринушка, поверь, как все-гда верила: жестокая необходимость заставила меня так поступить. Если бы мне при-шлось объясняться, сил моих не хватило бы открыть правду. А лгать я не могу. Умоляю тебя: пойми и не осуждай. Придёт время (а оно обязательно придёт!) – и ты простишь меня, поймёшь, что по-иному я не мог поступить.
      Миллион поцелуев, самых нежных, самых сердечных и пылких.
      Всегда твой и ничей Аркадий».
      Штемпель на конверте обозначал почтовое отделение Куничи и вчерашнее число. Зна-чит, письмо было брошено кем-то другим, но не Аркадием, так как он уехал с Черевато-вым неделю назад. Шатрова мучительно пыталась понять или угадать эту жестокую необ-ходимость, но дальше стёртых стереотипов эдипова треугольника её логика не пробива-лась. В голову лезли мысли пойти к нему домой, расспросить родителей, признаться им во всём и поехать вслед ему. Уже и лето заканчивалось, с первого сентября начинается новый учебный год, а Ира ходила, будто зомби.
      Раиса Матвеевна, зорко следившая за поведением дочери, почувствовала неладное.
      -Не пишет? – Спросила она прямо.
      -Нет.
      -Почему?
      -Не знаю.
      -Ты женщина?
      -Да…
      Что случилось – то случилось. Раиса Матвеевна это хорошо понимала, но когда услы-шала вполне  предполагаемый ответ, на мгновение обозлилась на дочь, но тут же овладела собой.
      -Не тошнит?
      -Пока нет.
      -Что делать будем?..
      -Ничего. ОН вернётся. ОН любит меня. ОН в большой беде. Не мучай меня, мама. --  Попросила дочь.
      -Ну, ведь мы договорились все трудные вопросы решать сообща. – Не отступала Раиса Матвеевна.
      Ира молча протянула письмо.
      Дважды перечитав его, Раиса Матвеевна спокойно сказала:
      -Случается. Она большая и сложная – жизнь.. Многое в ней запутанного, непонятно-го… И я тоже не верю, чтобы Аркадий в чём-то врал.
      Ира лежала в постели под толстым ватным одеялом и ей вспомнились детские годы. Донбасс, родная Макеевка, терриконы, усталый отец, пришедший с забоя, бабушка, чет-веро её воспитанников, когда они в каждый праздник собирались все вместе… Отец, большой и грубый (как ей тогда казалось), отдавал какие-то распоряжения, командовал собравшимися, бабушка лежала на стареньком диванчике, рядом – на стульчике – какие-то бутылочки, пакетики, которыми мама кормила бабушку… К вечеру собралось ещё больше людей, и кто-то тихо сказал: отошла. Отец сидел на кровати, опустив голову, чёр-ные, антрацитовые волосы, причёсываемые назад, сбились в беспорядочный клок на лбу. Четыре дня Ира не ходила в школу. Похороны назначили на воскресение. Унылые улицы Макеевки, до дыр засвищенные ветром, провожали в последний путь своего жителя. На этих улицах, чёрных от копоти, та, за гробом которой шли знакомые и близкие, прожила долгую и счастливую жизнь. Здесь она встретилась с Семёном, шахтёром-стахановцем, здесь гремела музыка их свадьбы, собравшая всю шахтёрскую братию Донбасса, здесь ро-дился Павел, отсюда она провожала своего Семёна на фронт; и теперь эти улицы прово-жали её в последний путь. Ира шла рядом с отцом, держа его за руку. Тётя в чёрном под-держивала маму. У входа на кладбище остановились. Дядя Лёня, без шапки стал на при-горке и сказал:
      «Сегодня скорбный день – мы провожаем в последний путь нашу мамочку. Короткий этот путь, и он подводит черту делам человеческим, итожит – правильно ли жил чело-век?... Мы склоняем головы перед святым прахом твоим и обещаем никогда не забывать имени твоего. В тяжёлые годы войны, сама не доедая, ты спасала нас от голода, воспи-тала и поставила на ноги. Макеевка прощается с тобой, но не прощаемся мы. Для нас ты навсегда останешься такой, какой была на протяжении долгих и трудных лет – доб-рой, ласковой, терпеливой и отзывчивой, нежной мамочкой…».
      Ира заплакала от чрезвычайно живых воспоминаний. Обида и тяжёлое ощущение одиночества лавиной хлынули в её сердце. Воспоминания детства растревожили её собственную рану. Аркадий маячил где-то далеко, так далеко, что его образ заслонялся равнодушным, безразличным к словам дяди Лёни лицом бабушки. Страшное смещение двух воспоминаний в одной плоскости обнажило чувство страха, и Ира опять вспомнила, что в день похорон бабушки она впервые ощутила это неуютное чувство. Теперь ею овладел страх за будущее, которого она никак не могла представить. Где, в каком пространстве обнаружить протяжённость этого будущего? А ведь оно должно быть – будет! Бессилие и страх этот раздражали, убивали веру, заставляли ошибочно думать, что жизнь замыкается в тесном круге ошибок и неудач; смысл всего вокруг сводился к собственным переживаниям.
      Нагромождение и хаос чувств и переживаний привели к тому, что Ира потеряла спо-собность думать и тупо уставилась на неяркий свет ночника…

      Павел Семёнович трудился на своём Т-74 без устали. И ему предложили возглавить тракторную бригаду. Новый председатель колхоза, Сергей Константинович, (бывшего, Ивана Александровича, райком освободил от руководства хозяйством ) прямо насел на Павла Семёновича и не отпускал удела: «вторую бригаду возглавишь, дела там скверные, а я помогу, чем могу… А кому же ещё доверить?».
      Всего за год Сергей Константинович сумел многое изменить и перевернуть. За каждой бригадой прикреплялось по две машины, чтобы люди знали своих водителей в лицо, и у гаража не стало суматохи. И ещё в четырёх разных концах села оборудовали стоянки ожидания машины – дощатые поднавесы. Водители подавали транспорт в назначенное место и в назначенное время. Нововведения понравились колхозникам. Сергей Константинович сумел организовать и горячие обеды, как механизаторам, так и работающим в поле. Автолавка развозила товары повседневного спроса по производственным участкам, так что женщинам после работы не надо было беспокоиться, что не успели купить стиральный порошок или дрожжи. Молодой, энергичный, Сергей Константинович понял главное – людям надо дать почувствовать, что хорошо работая, можно хорошо заработать и будешь уважаемый и в почёте. Он на своё усмотрение провёл через правление колхоза закон: за каждый заработанный рубль оплачивать дополнительно натуроплатой. Но сверху поступила директива под номером 16/3, где запрещалось производить доплату сельхозпродукцией. Председатель подчинился, но придумал-таки, как сделать так, чтобы и овцы были целы и волки сыты. Обыкновенно засевал неучтённые гектары и выращивал неучтённых свиней и коров. Начинания Сергея Константиновича многим пришлись по душе. Свойским мужиком оказался. Потому Павел Семёнович и согласился возглавить вторую тракторную, в которой дела не очень ладились. После его утверждения, он серьёзно стал задумываться и сопоставлять труд колхозника и рабочего, пытался понять, в чём их различие и в чём одинаковость, и пришёл к выводу, что и там и тут главное – это люди. И с ними надо работать. Сергей Константинович надеялся на нового бригадира, верил ему, но не предполагал, как далеко может пойти Павел Семёнович в своих новшествах. А началось с того, что бригадир потребовал от председателя его производственные вопросы не пытаться опекать, или решать без согласования с ним. Над его экспериментами ехидно насмехались: «хреновиной занимается», «в герои лезет», «чокнутый»… Но Павел Семёнович не обращал внимания. Он не был дипломированным стратегом, а в успех и людей верил. Вначале года провёл собрание. Ни перед кем не ставил целей и производственных задач, не ругал, не предупреждал об ответственности, а повёл разговор с прямого вопроса: удовлетворяет ли зарплата механизаторов.
      -Не! – Выкрикнул кто-то и осёкся.
      -Работай, работай, а к получке – копейки. – Поддержал молодой парень и даже встал, чтобы его видели.
      -На Украине больше заработаешь, хоть и повкалываешь…
      Павел Семёнович ухватил момент:
      -Стало быть, не работы вы боитесь?
      -А кто ж говорит, что боится. – Опять за всех ответил этот молодой парень.
      -Еслив платил б браво… – Украдкой и тихо заметил прицепщик Егор.
      -Громче! – Потребовал Павел Семёнович.
      Механизаторы молчали.
      -Хотите, чтобы платили хорошо? Вот моя рука – я тоже этого хочу. Но и на Украине не платят задорма и сразу. Заключается договор, объект сдаётся под ключ, а потом – рас-чёт, после приёма комиссией. Правду говорю?
      -Да.
      -А если мы с вами попробуем так сделать? Заключим с колхозом договор на опреде-лённый объём работы и будем работать в общую копилку, а потом – поделим. Как?..
      -Не можно! Один жилы будет вытягивать, другой – бруньки сбивать…
      -Не, не пойдёт. Еслив все одинаково работали.
      -Нашёл дурачков.
      -А ты сам, что делать будешь? Ходить, как пан, в белых перчатках и указывать. Вида-ли мы таких прытких.
      -Павел Семёнович всегда с нами рядом работал. – Лишь один голос стал на сторону нового бригадира.
      Павел Семёнович иной реакции не ожидал, вполне прогнозировано. Собрание начинало гудеть. Механизаторы спорили, кое-кто откровенно посылал к родной матушке залуду-чужака и многие уже повставали, безнадёжно махнув рукой, решили кончать это чудачество. Павел Семёнович приглаживая большущей рукой смолянистые волосы, смотрел в зал и молчал, но как только Степан Криворогов (низенький, с короткими руками и утиной походкой комбайнёр) встал и направился к выходу, Павел Семёнович почти крикнул:
      -Ошибся я, мужики,    зная, за что и как задеть самолюбие механизаторов,    каши с ва-ми не сваришь. Не напрасно материл вас бывший председатель, Иван Александрович. Точно, с вами по душам и поговорить-то нельзя. Как бабы…
      -С нами? Ты хоть знаешь нас? – Остановился Криворогов и заносчиво посмотрел на Павла Семёновича.
      -Этот, шкура,  Иван Ляксандрович, Мишку сничтожил. А у Мишки шестеро детей.
      -Ваша правда – шкура он большая. – Сел Павел Семёнович.
      -Добра нахапал и дёра…
      -Фома Иванович,     улыбнулся Павел Семёнович,     Иван Александрович не нахапал, наоборот – всё потерял.
      Механизаторы, что уже повставали, понемногу рассаживались.
      -Не надо защищать. – Зло сплюнул Фома Иванович.
      -Я не защищаю. И вы хорошо знаете, что я всегда был против его руководства колхо-зом. Сейчас он живёт у себя в деревне, работает на колхозной пасеке. Райком запретил ему занимать руководящие должности.
      -В тюрьму, суку…
      -Правильно! – Раздалось несколько голосов разом.
      (Бывший председатель Иван Александрович принудил водителя Михаила Кондратье-вича сесть за руль неисправной машины. Хотя механик и завгаражом не разрешали  ему выезд на линию, однако председатель жёстко отверг такую возможность. Подъезжая к райцентру, на крутом спуске, случилась авария и Михаила Кондратьевича до больницы не довезли).
      -В тюрьму не штука. Кем оттуда выходят – вот штука.  – Сказал, ни к кому не обраща-ясь, Павел Семёнович. – У нас, в Макеевке, есть герой Соцтруда, так его тоже в своё вре-мя коллектив брал на поруки, спас от тюрьмы… Впрочем, так о деле будем говорить? – Павел Семёнович задумался: не поспешил ли, не дал ли маха? – Если нет – будем расхо-диться…
      -Ладно, говори, что хочешь? – Безразлично за всех ответил Фома Иванович.
      -А может бригадир и вправду дело хочет сказать. – Опять послышался тот голос моло-дого механизатора.
      -Говори.
      Павел Семёнович выдержал паузу, потом, не сдерживая эмоций, обратился:
      -Мужики, вы полагаете, я согласился возглавить бригаду ради выгоды или престижа? Ошибаетесь. Я не хотел, боялся сложностей и трудностей, тем более зная, что вы меня не очень уважаете, чужаком считаете. А потом решил: будь что будет… Не один год работа-ем…
      -Ты не барышня какая, чтоб тебя любить…
      -Неожиданно вошёл председатель – Сергей Константинович.
      -Сергей Константинович, у нас с мужиками серьёзный разговор. – Заметил Павел Се-мёнович. – Освобожусь, тогда и зайду к вам.
      Умный председатель понял и ретировался за дверь.
      -Так вот,     продолжил бригадир,     есть у меня задумка. Хочу с вами поделиться. Ко-гда я поначалу работал на шахте, не думал о коллективе. Работа тяжёлая. Да что и гово-рить – сами знаете, что такое физический труд. Я о другом. Прошло время, и я понял, что такое настоящий коллектив и его сила. Мы вместе с товарищами отмечали праздники, свадьбы, помогали друг другу во всём – родины, похороны, торжества всякие, семьями уезжали отдыхать за город, на природу… И когда мне предложили возглавить вашу бри-гаду, подумал: а что если попробовать сколотить в единый кулак    мужики, что надо. Ес-ли поддержите, обещаю защиту и заработки.
      -Много мы видали таких, что обещали.
      -Молчи, няхай гаворить…
      -Паслухаем…
      -Хорошо. Предлагаю для начала организовать два звена – звеньевых выберите сами – по принципу, как вы делаете, уезжая на заработки в Украину. Работаете совместно и по-честному, заключаете договор с колхозом и всё заработанное делите по разумению, по участию и совести. В любом случае ничего не теряете. Будем требовать тринадцатую, от-пускные…
      В районе на предложение Павла Семёновича посмотрели снисходительно, но с усмешкой,  как на чудачество.
      -Вы серьёзно полагаете, что с таким народом получится?.. – Спросил секретарь райко-ма тоном, не требующим возражения.
      -Вполне.
      -Тут на вас докладная записка секретаря парторганизации. Он справедливо замечает, что вы разлагаете в коллективе дисциплину, разводите анархию и пропагандируете капи-талистический способ производства.
      -Николай Дмитриевич организовал против меня травлю. – Спокойно заметил Павел Семёнович. – Но в производственные вопросы я его не допущу.
      Из двадцати четырёх механизаторов Павла Семёновича поддержали менее половины, и они организовались в звено. (Теперь такие коллективы называют подрядными). Работа-ли слаженно и честно, не подозревая того, с каким трудом приходилось их бригадиру вы-бивать для них необходимое, чтобы создать фронт работы и хорошую атмосферу взаимо-понимания. А результаты в конце года показали и доказывали: средняя зарплата членов звена выше, чем у остальных, дисциплина улучшилась и главное – люди поверили. Метод хотелось усовершенствовать. И вопреки многим предписаниям и запретам Павел Семёно-вич брал на себя ответственность, на свою партийную совесть и делал так, как считал справедливым и правильным. В конечном итоге и не без участия секретаря парторганиза-ции все добрые начинания обратились против него. На третий год существования звено распалось, а над его создателем только хихикали и злорадствовали.
      -Не могу понять,     делился с женой Павел Семёнович,    ну, пусть там колхозники – им некогда и незачем ломать голову над этими вопросами. Скажешь, что так лучше, не-много посомневаются, с трудом поверят, но пойдут; а докажешь – каждому слову верят. Не укладывается в голову другое: косность образованных людей районного масштаба – запретили «проводить эксперимент». В начале пятидесятых годов, когда у нас в забое по-явились комбайны, уже тогда мы работали комплексной бригадой. Сам отвал-забойщик, сам переносил решётки, сам крепления ставил… А тут.
      -Придёт время – поймут. – Успокаивала жена.
      -Понять-то поймут. Не сомневаюсь. Но когда, наконец, научатся понимать, что на ме-стах виднее и целесообразнее принимать те или иные решения. Опекунство порой дохо-дит до абсурда. Знаю – государственный план. И его надо выполнять. Но инициатива должна исходить из низов. Прошлой весной один пожилой колхозник, да ты его знаешь – дед Афанасий-букет  советовал не торопиться с севом кукурузы. По его приметам должны ещё ударить морозы… Не прислушались. Что вышло? Второй раз пересевали. Не говорю, чтобы без науки, по приметам, но прислушиваться надо. Люди ведь из опыта говорят.
      -Звена не будет?
      -Нет. Но я докажу, что колхозник рад, когда работа ладится. Он любит землю, но не любит, когда его учат и им командуют.
      -И что же ты сумеешь сам?..
      -В силу положения и возможностей руководителя бригады постараюсь на первых по-рах привлечь на свою сторону как можно больше здравомыслящих людей и на них опи-раться. Костяк звена остался за мной, говорят, что готовы пойти со мной до конца. А ко-гда всех уговорю и подобью, всех в райком поташу.
      (Впоследствии эту акцию с приездом в райком всего коллектива тракторной бригады и других сочувствующих расценили, как вредительство, и секретарь парторганизации Николай Дмитриевич добился своего – Павла Семёновича исключили из партии.).
      А пока Павел Семёнович делился планами с женой. Он не думал отступать. Сергей Константинович помехой не был, но и поддержки от него тоже нельзя было ждать. Он всегда повиновался выполнять все указания руководства района, письменное или даже устное. А тут приходилось действовать самому так, чтобы не выходить за рамки и осто-рожно, без лозунгов. Сергей Константинович верил Павлу Семёновичу, но когда из райо-на указали на недопустимость организации труда колхозников по предлагаемому методу бригадира, он вызвал его и сказал:
      -Верю и сам чувствую, что тебе надо помочь. И помогал, чем мог и как мог. Не вме-шивался, давал возможность  действовать самому, поддерживал и убеждал парторга, что сумеешь, но район – наверно не без основания – не рекомендует проводить подобные экс-перименты. Звено придётся распустить.
      -Делайте, как считаете нужным. Вы – начальство. – Сказал Павел Семёнович и вышел из кабинета.
      Зная нерешительность и честность Сергея Константиновича, его боязнь ослушания вышестоящего руководства, Павел Семёнович, объясняя положение дел жене, ни разу не упрекнул председателя.
   -Давно хотела сказать,  раскладывая диван, полушепотом сказала Раиса Матвеевна, – всё тянула, а теперь уж никуда не денешься, хотя и обещала молчать. – Раиса Матвеевна ныр-нула под одеяло. – Ложись, гаси свет.
      -О чём сказать? – Так же шепотом спросил муж, подсовывая руку под голову жене.
      -Павлуша…    Медлила Раиса Матвеевна.
      -Опять что случилось?..
      -Ира бросает школу.
      -Что, значит, бросает!..
      -Не горячись, тише. Вчера говорит: не упрашивайте, в школу больше не пойду. Я было разгневалась, но вспомнила, с кем говорю.
      -С кем? – Привстал Павел Семёнович на локти.
      -С женщиной, Павел.
      -Аркадий?.. Беременна?.. – Спохватился Павел Семёнович.
      -Нет… Да… То есть – не беременна. Да – Аркадий.
      -С ума посходили. – Встал Павел Семёнович и опустил ноги на пол.
      -Она не беременна. – Почти виновато повторила Раиса Матвеевна.
      -Не хватало ещё. Тогда с Марией Фёдоровной… А она, как видишь, в чём-то оказалась права, эта Мария Фёдоровна.
      -Зачем – Павлуша?
      -Но я отец и мне не безразлична судьба дочери.
      -Мне тоже.
      -Подлец.
      -Не знаю. Но для неё… Она его любит, и поверь – не на шутку.
      Павел Семёнович вспомнил ту беседу с дочерью ещё в пятом классе, её отрешённый взгляд и его память вырвала из прошлого рождение Иры, необычное свечение её взгляда. Плохо зная семью Гальпериных, Павел Семёнович невольно почувствовал к ним отвра-щение. И напугался – за что? Но именно это чувство навело его на мысль посоветовать дочери пойти к Гальпериным и расспросить у них о сыне.
      -Пусть сходит к…
      -Я тоже об этом думала, Павлуша. Она ведь любит, и не маленькая.
      После некоторого молчания, Раиса Матвеевна спросила:
      -Не спится?
      -Думаю… Помнишь, когда его привела Иришка избитого? Он сидел на стуле, видом покорный, но когда я спросил, заслуженно ли его избили, он ответил так, как говорят сильные и уверенные в себя люди. Я тогда подумал: честный, прямой… «Диогена тоже били…». Надменно, гордо, но смело. У Иришки с ним есть что-то общее. Есть, Рая. Может быть независимость, даже пусть вопреки всему миру…
      Раиса Матвеевна внимательно слушала мужа и поняла, что он ведь неплохо разбирает-ся в людях. И далее:
      -Помнишь, когда она рассказывала о своей любви к нему? Я невольно вспомнил  взгляд умирающей матери – независимый, уходящий в глубокий смысл неясности и недо-ступный нам, ещё живущим тесным кругом мелочных забот. Приблизительно в такое же состояние вводил меня и голос Гальперина: «Диогена тоже били…».
      Раиса Матвеевна придвинулась к мужу, поцеловала его и накинула одеяло на оголён-ные его плечи.
      -И что будет?
      -Не знаю…

      Снег искрился под ногами, скрипел, рассыпался, как сахар. Морозы не отпускали даже в феврале. Нынешняя зима для тёплой Молдавии удалась снежной и морозной. Влаги для будущего урожая предостаточно будет. Сочным корнеплодом и налитым зерном отзовётся летом белый зимний песок, по которому упорно идёт Шатрова. Она шла не центральной улицей, а несколько поодаль, через деревянный мостик с деревянными перилами, со стороны «Пустынки» по направлению к старой школе, ещё румынской постройки, справа от которой, совсем недалеко, метрах в пятидесяти, в глубине садов был виден маленький домик. Ира остановилась. Она путалась, что и как скажет родителям Аркадия.
      -Тебе кого, девочка? – Услышала она мужской голос. – Дяденька Максим вон он, снег откидывает.
      -Они здесь живут? – Неожиданно для себя же спросила Ира, хотя вопрос не имел ни-какого смысла.
      -Вонын, дяденька Максим, позади хаты снег откидывает. Иди, девочка, не бойся,  со-баки у них нет.
      Ира поблагодарила мужчину, открыла калитку и направилась прямо к старику. Мак-сим Васильевич в фуфайке, в шапке-ушанке, в валенках, с большой деревянной лопатой в руках шёл навстречу. Белая окладистая борода, большой бульбообразный и мясистый нос, красный от мороза, низкий рост, короткие руки делали его почти круглым. Подойдя бли-же, Максим Васильевич внимательно посмотрел на гостью.
      -Вы – дяденька Максим? – Спросила Ира.
      -Он самый и есть. А чем обязаны в такую стужу?
      -Хочу с вами поговорить.
      -Тогда зайдём в хату, коль поговорить. На морозе холодно, разозлилась зима.
      Максим Васильевич провёл Иру в комнату, раздевшись в сенцах. На лежанке сидела старушка (мать Аркадия) и что-то шила. Увидев непрошеного посетителя, она недоверчи-во покосилась.
      -К нам гости, Марьюшка. Не знаю, по какому делу, ан, видать, по нужному, коль в та-кую негоду.
      Старушка оценивающим взглядом посмотрела на Шатрову, потом на образ Богороди-цы-троеручицы, перед которым горела лампадка. Строгое, в морщинах, и хмурое лицо Марии Алексеевны выражало явное недовольство, что гостья не помолилась.
      -Присаживайся, дочь, в ногах правды нет. – Показал на стул Максим Васильевич.
      Мария Алексеевна молчала. Ира почувствовала скованность, и желание поговорить об Аркадии сменилось желанием нагрубить этой неприветливой старушки. «Разве такие способны рожать подобных Аркадию». – Подумала Ира.
      -Так что, доченька, привело тебя к нам? Рассказывай.
      -Спасибо, дедушка. – Освобождаясь от неловкости, поспешила ответить Ира. – Я на минуточку. Мне узнать бы, где теперь Аркадий – и всё.
      Мария Алексеевна вздрогнула, суровые черты лица исчезли, глаза заблестели мягким светом доброты, складки морщин разгладились и седые пряди волос, которых до этого не замечала Ира, серебряной каймой вырисовывали мягкое и доброе лицо матери.
      -Господи-свят! Бяда какая?.. – Всплеснула старушка руками.
      -Нет-нет… С Аркадием всё хорошо. – Напугалась Шатрова, понимая, что родители чем-то обеспокоены.
      -Что значит – хорошо. Тебе что о сыне известно?    Спросил Максим Васильевич и пристально посмотрел на Иру.
      Ира собралась духом.
      -Я его подруга и пришла узнать, где он теперь. Мы с ним встречались, когда он летом приезжал. С тех пор я о нём ничего не знаю. Дайте его адрес, пожалуйста. Я ему напишу.
      -Не-е-не, никакого адриста. – Принимая прежнюю сухость, поспешила Мария Алексе-евна. – Нет у нас адриста. И ня надо ему никаких писем.
      -Погоди ты… Выходит, доченька, ты из Куничи? А чья будешь?
      -Шатрова я, Ира…
      -А-а-а… Знаю, знаю. Отца твоего на собраниях всегда поддерживаю. Справедливый мужик. А с ним некрасиво поступают… Значит, ты Павла Семёновича дочь? А где ж вы с ним познакомились, с Аркадием?
  -Давно, на школьном вечере…  Ира запнулась. – Летом он приходил к нам, когда его из-били. Он не виноват, честное слово – не виноват. Я всё видела…  Неудачно высказалась Ира.
      -Как же так выходит, видеть, что бьют друга и не поднять шума?
      -Честное слово, я не хотела… Я хотела сказать, что первой увидела его уже после…
      -И те брюки и рубашка, стало быть, Павла Семёновича? Я ещё подумал тогда: неправ-ду говорит Аркадий; если ночевал у друга, тогда и одежда должна быть впору. А выходит – у вас ночевал?
      -Да.
      -Дружите. А почему ж не пишет?
      -Не знаю.
      -И не будет. Ня надо яму писем.
      -Не спеши ты своим «ня надо». А если надо. Вот что – как ты, говоришь, зовут тебя?
      -Ира.
      -Слушай, доченька: что положено – скажу, а чего не положено, чего он сам не сказал – того не скажу… Говоришь, давно с ним знакомы. А мы с Марьюшкой с рождения его зна-ем. Честный он, скромный, образованный и, надеемся, что выйдет из него хороший чело-век. После школы он надумал поступать в лётное училище, и мы были вместе с ним. Дня-ми просиживал за книгами, занимался спортом, с плохими друзьями не водился. С Чере-ватовым дружил. А потом они уехали вместе поступать. Мы с Марьюшкоей не могли на-радоваться. Через три недели приехали – не поступили. Ну, Череватов понятно – учился плохо. Ну а Аркадий закончил-то школу с одними «пятёрками». Почему так вышло – мы не знали. Но только сразу после приезда я заметил, что что-то творится с сыном. Спраши-вать – не спрашивал. Думал, сам скажет, как всегда – он от нас ничего никогда не скры-вал. Как-то вечером, за ужином, не поднимая головы, говорит: «Мне надо ехать… на ра-боту. Ваня уже работает на заводе, в Кишинёве, на тракторном заводе». Против слова не сказали. Надо – поезжай. Не болтаться же, как другие. Через несколько дней уехал. Мы расспрашивали многих, не встречали где Аркадия, так как известий от него не было долго. Но никто его там не видел и не встречал. Через три месяца получаем письмо, оказывается, в Чадыр-Лунге работает. Не возьмём в толк, что его туда потянуло? Через месяц получаем телеграмму, чтобы денег выслали. Высылаем. Ещё через некоторое время получаем письмо из Кишинёва, и он пишет, что уезжает в Ялту – дружок у него там какой-то оказался. И нам не велел никому говорить, где он пребывает. И за всё это время я почему-то не задался вопросом и не спросил: почему его не призывают в армию. В голову не пришло! Об этом я подумал тем летом, когда его побили. Спрашиваю, почему в армию не призывают – молчит. Поехал в военкомат, там мне и рассказали правду. И отлегли нехорошие мысли от сердца. Ведь тревожились с Марьюшкой – не натворил ли чего? Не натворил. И опять вдруг, ни с того ни с сего – завтра уезжаю. Теперь в Кишинёве работает, да думает, что мы ничего не знаем. Оказывается, Аркадий остался тем же человеком. А летом я заметил, что с Череватовым, Иваном, что-то они бурно о чём-то спорили. И мне ещё сказали, что и в автобусе спорили… Не хотел он нам всего рассказывать, жалел нас.
      -И что с ним? – Встрепенулась Шатрова.
      -Вот этого-то я и не могу сказать. Упреждал ведь, что не всё скажу. Четвёртого дня получил письмо, пишет, что приедет. Он сам, может быть…
      Шатрова хотела рассказать отцу Аркадия правду, хотела этому добрейшему старику раскрыть душу, но мешала Мария Алексеевна, которая на протяжении всего разговора недовольно сопела и несколько раз пыталась остановить Максима Васильевича. Ира определила, что Аркадий по характеру схож с отцом, и не могла понять и увидеть, что именно мать дала ему мягкость, доброту и нежность. Видимая суровость Марии Алексеевны – результат непреклонной веры.
      Об этом визите скоро узнали и в школе. Но уже хорошо, что Ира призадумалась над вопросом, а следует ли бросать школу. Слух оброс подробностями и разнёсся с невероят-ной быстротой. Ученицы шептались, хихикали и показывали пальцем, а мальчишки, что постарше, откровенно и с издёвкой предлагали себя вместо Гальперина. В первый раз, тогда – в пятом классе – Ира злилась, грубила, плакала и мстила. А уж теперь её нельзя было вывести из равновесия, тем более после посещения семьи Аркадия и беседы с Максимом Васильевичем. Она верила и ждала приезда  Гальперина, жила этим. Всё остальное не имело никакого значения и оставалось далеко в прошлом.
      Но опять учительская, и опять…
      -Это цветочки, ягодки – впереди. Знала и предупреждала – ничего хорошего ожидать не следует. Вы, Александр Николаевич, больше других ратовали, чтобы перевести её в другой класс. Ну и что? Перевоспиталась? А что её мамочка в РОНО устраивала – освободить, не педагогично, калечит детей…
      -У вас столько ненависти к Шатровым. – Не горячась, подчеркнул Александр Никола-евич. – Будто враги они вам какие.
      -Поработайте с моё, молодой человек.
      -Извините.
      -Мария Фёдоровна, а почему, собственно, вы исключаете чувство любви между Ша-тровой и Гальпериным? – Вступила в разговор Анастасия Ивановна.
      -Мы ведь тоже были молоды и влюблялись.
      -Какая любовь! – Мария Фёдоровна, казалось, готова в доказательство своей правоты в окно выпрыгнуть. – Любовь… Закончится слезами и пелёнками. Ещё попомните мои слова. Я на своём веку повидала такой любви – недосиженной. Больно распустили мы их.
      -Правильно, правильно, Мария Фёдоровна.    Размеренно-телячье протянул слова бывший студент-заочник и нынешний преподаватель истории Анатолий Лаврентьевич Старченков. Аккуратно причёсанный (ни одна волосинка не лежала не на своём месте), подчёркнуто-важный, он сидел на стуле у окна. – Акселераты. Дозволяем недозволенное, а они на голову скоро сядут. А пошли этих акселератов на фронт? Там любви нет… У ме-ня об этом Гальперине мнение сложилось определённое и давно, ещё когда в школу хо-дил. И говорил я однажды одному из наших педагогов,     Анатолий Лаврентьевич неза-метно посмотрел в сторону Анастасии Ивановны, сделал паузу:     говорил, что такие, как он, себе на уме  наглые и гордые. Головы не достанешь… С такими в разведку не пойдут.
      -Анатолий Лаврентьевич, это вы мне говорили. Скажу даже когда: в тот год, когда Аркадий школу заканчивал, во время репетиции. И что из того. Я и теперь утверждаю: Гальперин, действительно, умный парень.
      Военрук, майор в отставке, Сергей Терентьевич хмыкнул. На лице появилась и исчезла загадочная улыбка.
      -В каких войсках вы служили, Анатолий Лаврентьевич?
      -Я не служил. По болезни. И кто мне поставит это в вину?
      -И на фронте, полагаю, не бывали? – Давил на психику военрук.
      -Сергей Терентьевич, это уж слишком…
      -А по-вашему, не слишком судить, как кто на фронте повёл бы? Мне кажется – слиш-ком, даже если ты историк. Плохо, когда человек тёмный, но хуже, если он недоученный.
      Бывший студент-заочник выскочил из учительской, бросив презрительный взгляд на Анастасию Ивановну, будто она виновата в словах военрука.
      Анастасия Ивановна после окончания школы поступала в Кишинёвский государственный университет – и не поступила. Ей предложили работу старшей пионервожатой, и она с радостью согласилась, поскольку с детства мечтала стать учительницей русского языка и литературы. А в прошлом году её мечта сбылась – она поступила в университет на заочное отделение. И с этого года читала несколько часов в пятых классах. Анатолий Лаврентьевич был к ней неравнодушен давно. И как ему казалось, он многое ей прощал… Но чего не сделаешь ради любви! И Анатолий Лаврентьевич, по его собственному разумению, терпеливо сносил невыносимый характер Анастасии Ивановны. В пылу собственного бессилия он приревновал её четыре года назад к Гальперину, но выбросить из сердца не получалось.
      -Выскочил. Не нравится. Именно в армии выбили бы из него эту спесь. – Сказал по уходу Анатолия Лаврентьевича военрук.
      Все молчали. И вдруг:
      -От злости это у него. Вчера Шатровой двойку выставил. Вечером домой навязался меня провожать и опять о ней: «дура,   говорит,     ей школа, как проститутке мона-стырь». Я ему и дала хорошую отповедь. Вот он злится.
      -Нас не интересуют ваши отношения с мужчинами, Анастасия Ивановна.
      -А отношения Гальперина и Шатровой, Мария Фёдоровна, вас почему-то интересуют.
      -Да вы знаете… ты знаешь, что ты не достойна Анатолия Лаврентьевича…
      -Вы меня, конечно, извините, Мария Фёдоровна, но мне лучше знать, кого я достойна и кто меня достоин – мне самой и решать.
      Александр Николаевич незаметно вышел из учительской. Он помнил, как влип тот раз, когда в пьяницы записали. И хотел было высказать своё мнение сейчас, но удержался.
      Александр Николаевич вёл математику. В село он приехал сравнительно давно, семь лет назад. Жил в общежитии. И никто не замечал за ним плохих поступков. Тихий, спо-койный, всегда доброжелательный, по-мальчишески наивный, при неудобных положениях он даже краснел. В своё время в него влюбилась практикантка из Бельского пединститута, проходившая практику в Куничской школе, писала ему, но он честно и порядочно ответил, что не может ей ответить взаимностью. Анастасию Ивановну он приметил ещё в девятом классе. Миниатюрная, с золотисто-соломенными волосами, непоседа, она сидела за первой партой и имела привычку, склонив на бок голову, всматриваться в какую-либо из деталей ученического туалета. Объектов внимания стал для неё галстук Александра Николаевича, вернее – шпилька на галстуке. Случалось, Александр Николаевич не прикалывал шпильки, тогда внимание Настеньки переключалось на очки, а ровно – на глаза. Молодой учитель смущался, терял нить последовательности изложения материала. Ученица всё это наблюдала и забавлялась. И теперь, в учительской, Анастасия Ивановна поняла: уход Александра Николаевича означал, что он солидарен с ней и более не желает слушать иных мнений. Они давно знали, что нравятся друг другу, но решиться сказать – никто не решался первым.
      -Завтра начинается фронтальная. – Замял нервный разговор учитель черчения, до этого молчавший. – Директор нас собирает после уроков.
      -На две недели нервотрёпки. Особенно с этой гнусавой – Фастовой – заведующей ме-тодкабинетом. Такая нудная баба…
      Длинная перемена закончилась. Учителя разобрали журналы и молча расходились по урокам. Это были уже другие люди: степенные, корректные, требовательные и хмурые. Настоящие актёры. От Шатровой не ускользнул взгляд Александра Николаевича, когда он вошёл в класс. Актёрская маска не шла ему; он мог краснеть, если кто из учеников прямо смотрел ему в глаза. И Шатрова догадалась, что в учительской речь могла идти о ней и представила Марию Фёдоровну, полную, с маленькими злыми глазами, в неизменном чёрном сарафане, белой кофточке и большой брошкой на груди; она размеренно-равнодушно открывала и закрывала рот, будто задыхалась. И в учительской почему-то больше никого не было; Мария Фёдоровна продолжала жевать пустоту… Чёрный сарафан медленно таял, и белые пятна кофточки расплывались в невесомости…
      -Шатрова… Шатрова! – Услышала она голос Александра Николаевича из той пустоты.
      -Да. – Встала она из-за парты. – Слушаю.
      -Это я вас должен слушать. Домашнее задание сделали? – Виновато спросил Алек-сандр Николаевич.
      -Нет.
      -Она письмо возлюбленному писала. – Съязвил парень, что сидел позади Иры.
      Ученики дружно захихикали.
      -Гальперину. – Уточнил другой джентльмен.
      Особенно неприятный и противный девичий хохот послышался с последнего стола. Александр Николаевич знал, кому принадлежит этот противный голос; он подошёл к уг-реватой и наглой Антонине.
      -Вы ржёте, как лошадь. Лучше молчите, если даже действительно смешно.
      Впервые в своей педагогической практике Александр Николаевич позволил себе по-добное. Он покраснел и смущённо отошёл.
      -Вы будете отвечать, Шатрова? – Спасительно обратился учитель к ученице.
      -Нет.
      -После уроков останьтесь, побеседуем.
      -Хорошо, Александр Николаевич.
      И Ира уверовала, что невыдержанность Александра Николаевича каким-то образом связана с тем, что произошло в учительской. А то, что разговор в учительской касался её, она была уверенна.

      -Мама, когда человек защищает честь другого человека, он может сорваться и нагру-бить? – Спросила Ира Раису Матвеевну вечером, решая дополнительные задачи по мате-матике, которые дал ей Александр Николаевич.
      -Если он честный человек, то да.
      -Он честный.
      -Кто?
      -Александр Николаевич, наш математик.
      -Я тебе что говорила, что честных и добрых больше.
      -А Мария Фёдоровна добрый человек?
      -Ты её не осуждай, а постарайся понять. На то у неё есть причины, быть невыдержан-ной. Расскажу тебе правду, чтобы на будущее не делала поспешных и неверных выво-дов… Давно это было, в начале пятидесятых годов, когда твой отец впервые приехал в Куничу, в отпуск. Друг пригласил. Ты должна помнить друга отца, он к нам в Макеевке часто заходил в гости – дядя Вася. Приехали они тогда в конце лета и твой папа познако-мился с молодой, только что приехавшей сюда учительницей математики – это и была Мария Фёдоровна… Твой отец честно поступил, когда мы с ним встретились и полюбили друг друга – он всё рассказал Марии Фёдоровне и попросил прощения, как порядочный человек. Молодая, симпатичная, она высокомерно и презрительно отвернулась от грубых рабочих рук. А перед отъездом в Макеевку на постоянное жительство папа попросил у меня разрешения пойти ещё раз к ней и извиниться. Но она с ним не стала разговаривать, а выставила за дверь… У каждого человека, Ира, есть в душе места, куда он сам стра-шиться заглянуть.
      -Мама, а часто случается неразделённая любовь? – Спросила Ира.
      -Неразделённая любовь – вечный спутник добрых людей. Она тяжёлая и убийственно незащищённая – такая любовь.
      -Вроде моей?
      -Вроде твоей. – Светло улыбнулась Раиса Матвеевна.
      -Расскажи правду первой любви, как понимать и принимать её, как, мама?..
      -Первая  любовь созревает в одиночестве, в томлении и в тоске, и она ищет выхода, при этом страсти доходят до безумства. В ваших отношениях с Аркадием страсть ещё не улеглась, а настоящая любовь – не пришла. Она приходит, когда обнаруживается родство душ, понимание и созревает необходимость единения. Капризом и сиюминутным решением большую любовь не докажешь, скорее уничтожишь. Я Аркадия не знаю, и говорить о нём чего плохого не хочу. Даже после всего… Если он честный, то, верь, придёт время и вы будете вместе. Но я очень хотела бы, чтоб ты своей любовью не оправдывала плохие поступки. Это чувство должно не унижать,  а возвышать человека. – Раиса Матвеевна внимательно посмотрела на дочь и увидела, что каждое её слово пожиралось ею мгновенно. – Мне кажется,     продолжила она,    Аркадий уважает людей сильной воли. А если молодому человеку не понравится в девушке хоть одна черта, то она через время затмевает много других – хороших. Потому мы тебя и упрашиваем не бросать девятый класс. Не правильно это будет.
      -Я сильная…
      -А Аркадий? – Спросила Раиса Матвеевна.
      -Он беспомощный, хотя многие говорят, что он сильный. Это не правда. Он скрывает от меня что-то важное, и отцу приказал никому ничего о нём не говорить. Разве это не трусость? И отец в нём ошибается. Добрый у него отец. Он знает нашего папу и говорит о нём хорошо. Аркадий жил разной жизнью с родителями, они этого не замечали и не по-нимали.
      -И как ты успела всё это заметить?
      -Все люди похожи друг на друга.  Если кто выбивается из этой похожести каким-либо боком, значит, что-то у него сейчас не так. Вот нынче в школе, как только Александр Ни-колаевич зашёл в класс, он внимательно посмотрел на меня – и мне стало ясно, что в учи-тельской говорили обо мне. А когда на уроке Тоня заржала своим противным голосом, и он её грубо выругал, опять стало ясно – Тоня его чем-то и как-то оскорбляет. Тут ума много не надо. Просто – надо людей видеть, во всём быть внимательной.
      -А к себе ты внимательна?
      -Не всегда. – Честно ответила дочь.
      -Часто именно в этом и состоит наша глупость: не умея организовать собственной жизни, в упор осуждая чужую.
      -Собраться духом мне мешает Аркадий…
      -А должно быть наоборот – чтобы помогал.
      В прихожей послышался скрип, стук, шорох.
      -Здорово будем! – Бодро и звучно пробасил Павел Семёнович, открывая дверь в ком-нату. В овчинном тулупе, в шапке и валенках он выглядел очень большим, занимал пол прихожей. Вместе с ним в комнату ввалились клубы пара. – Хорошо! Как в Сибири. За-держался на суде. Всё же судили Фёдора Аксентьевича. Парторганизация пыталась на по-руки взять, не вышло. Процесс вёл выездной суд из Кишинёва. – Раздеваясь, говорил Па-вел Семёнович; заиндевелые, галкой вписанные густые брови находились в движении с поворотом туловища при вытягивании рук из рукавов тулупа. – Думал, не остановят. Ни-когда не желал людям зла, а здесь другой случай – поделом. Нет у меня зла на него. А вот поделом…
      (Фабула этого уголовного дела такова. Фёдор Аксентьевич, председатель куничского сельского Совета, вдруг, обнаружил золотое дно – продажа фиктивных справок спекулян-там. Установленная такса – десять рублей. Об этом знали все. А спекуляцией в Куниче занимался каждый второй житель. Это прибыльное предприятие особенно втягивало мо-лодёжь. Здоровые, крепкие парни, только что отслужившие армию, погружались в бизнес с охотой. Всех их и обеспечивал фиктивными справками Фёдор Аксентьевич. И каждый, по прибытию с Урала, Сибири, привозил ему ещё и подарочек. В селе его принимали за своего, хорошего человека. И председатель понял, что этим можно пользоваться. Не брез-гал ничем. Собирал пьяниц, тунеядцев, нарушителей общественного порядка и заставлял их работать у себя дома, если не хотят получить пятнадцать суток административного ареста. Этот люмпен-пролетариат выстроил и оштукатурил ему дом, выкопал подвал, за-лил бетоном двор и построил летнюю кухню. Наглость его достигла предела возможного. Однажды Фёдор Аксентьевич, сам пьяный, избил тракториста за то, что тот отказал ему привезти глины с карьера. И председатель вызвал милицию, которая и не думала выслу-шивать пострадавшего, посадив его для профилактики на пятнадцать суток. Отбыв нака-зание, парень долго добивался приёма в ЦК КП Молдавии и добился. Не успели приехать товарищи из Кишинёв, как из Новгорода явились сотрудники ОБХСС для проверки под-линности справок, выдаваемых куничским сельским Советом. После долгих разбира-тельств, наконец, всплыли все махинации Фёдора Аксентьевича. Из партии его исключи-ли, и дело передали в Рыбницкий народный суд. Этот суд оказался лояльным. Но за дело взялась жена потерпевшего тракториста, женщина боевая. Она поехала в Кишинёв на приём к генеральному прокурору, прихватив всех своих восьмерых детей…)
      Об этом нашумевшем деле, за которым следила вся округа, и говорил Павел Семёно-вич, раздеваясь.
      -При Сталине за такие дела к стенке ставили. Сколько их, паразитов, развелось! Кровь у народа высасывают, и умело пользуются законами, несметно распложаясь…
      -А сколько дали? – Спросила Раиса Матвеевна.
      -Пустяки. Через год-полтора дома будет.
      -А что, при Сталине стреляли? – Наивно спросила Ира.
      -…И стреляли тоже…
      -Давайте ужинать. – Закрыла тему Раиса Матвеевна. – Ира, зови Юру с бабушкой.


      Весна в этом году взялась дружно. Морозы держали до середины марта. Потом подула полудёнка, съела за два дня весь снег, и солнце стало припекать по-летнему. Чёрные, жирные ломти пахоты, оттаивая днём и медленно разрушаясь под солнечными лучами, на следующий день утром покрываются тоненькими иголочками голубого инея. Деревья, спавшие зиму, теперь засыпают только на ночь; днём они просыпаются, жадно всасывают влагу и пожирают солнечные лучи, чтобы как можно быстрее набрать силы и сбросить оковы безмятежности и хандры. Целыми днями во дворах суетятся люди, приводят в по-рядок покосившиеся заборы, подкапывают там, где с осени не сумели вспахать, обрезают виноградную лозу… А по вечерам над селом сучатся столбики белого дымка от сжигае-мой прошлогодней листвы; воздух, прогретый и влажноватый, пропитывается сладким дымком и приятно щекочет обоняние. В такие вечера легко думается и хочется жить. Мир прекрасен, а люди придумывают себе проблемы, выстраивают их стеной. Таких вечеров наблюдаешь в селе не так уж много – десять-пятнадцать. Ровно столько, сколько требует-ся хозяину, чтобы привести свой двор в порядок. В этих вечерах есть ещё одна прелесть – разговоры с соседями. С наступлением весны пробуждаются не только деревья, но и люди становятся словоохотливее.
      -Чула, какая лярва эта?..
      -Ты про тую, това?..
      -Ну-тык, а про какую! Ещё соплячка, в школу ходит, а сама… Пришла к Марьки и за-являет, что Аркадька ихний в полюбовниках с ней. Марька говорить, что никакого адри-ста не дам, а она говорить – сама найду.
      -Такое времечко пошло, родненькая. Мой, када сватался к мине единственные штаны на жопе мал. А када сватов засылал, так перед этим батька вожжами повдоль спины возил. А эта вылупиться не успела – женихаться. Последнее время…
      -Ды ни говори. Я, помню, в девках ходила – глаз боялась поднять на хлопца.
      -Ды ты ещё не так под надзором ходила у батьки. На посиделки ходила. Помнишь, как тибе Савка вокны выбил?.. Дурацкая мода была – вокны лупить.
      -Дык я тада и девка уже была! Што-сь, лет двадцать, наверно… Ды и ты удобина бы-ла… За тебя ж Лавренку «кулики» (прозвище) убили.
      -За язык его убили…
      -Сичас можно говорить. Сичас никто не докажет. А мой тятька, царствие ему небес-ное, всё слыхал. Он тада как раз по нужде на двор вышел, када ты подговаривала своих ухажёров дать Лавренки бубны. Вот и дали.
      -Твой тятька со своим языком тоже как с помялом был… Не пропил корову в шинке!?. Имение пропил бы, не держи его Анютка в руках.
      -Мой тятька хоть и пил, ды не крал. Ны свои пил. А твой у Гашки коня со двора вывел. Я тоже знаю. А ещё в церковь ходил, на крылусе стоял…
      -И не онемеет твой язык… Тятька чужого ны вылосок не взял. Коня украл Гаврилка, а на тятьку спёр. Вот же люди! Себя дык не вижут. Своих дочек не вижут, что одна хуже другой.
      -Мои дочьки в Кишинёве живут и работают, даже начальство хвалит.
      -Эта она уже с каким начальником этой зимой приезжала? Чи с мужиком? Будто люди слепые – не вижуть.
      -Чтоб у этих людей зеньки потрескались, кто видит…
      -Чего ж они мают трескаться? Чи за правду?
      -У тибе первой чтоб потрескались! Соседку ещё маю. Гляди сибе под нос и не вякай.            
      -Чтоб ты, зараза, век добра в хате не мала…
      -На фост ты мине соли насыпишь! На себя погляди – век в тряпках ходишь…
      -Ты сначала свому брату скажи! Ходит по столовой с бутылок пиво сливает.
      -А твоя сестра какая? Лучше?.. С бригадиром в бурьянах шастает… И дом выстроила.

      В Куниче умеют ссориться, особенно женщины. Если они начинают, то, непременно, перемоют и переберут косточки до седьмого колена, что бедные родственники в гробах корчатся. Начинают, обычно, с пустяка, с безобидного слова, но затронут так глубоко, с такой язвительностью, что выжигают из души всё светлое и святое, будто горячими кле-щами вытаскивают. И для большей экспрессии при народе могут показать то, что в дет-стве отливает персиком. Обнажая своё толстое сокровище, они смачно шлёпают по нему рукой. В удовольствие. Мужики, невольные свидетели таких представлений, подзадори-вают, разжигают, подливают в огонёк маслица и довольно хохочут:
      -О-опа! Дай ей жару, дай, этой лахудре…
      -За косы её, шельму…
      -Что ж ты ей задок?.. Передок обнажи! Чтоб аж сердце видно было…
      -Эй-е-ей!..

      Во время этих народных спектаклей мужики, наскоро сговорившись, спешат пропу-стить по единой, чтобы для большей полноты удовольствий. Они твёрдо знают, что легко будет своим благоверным очки втирать. Придут домой и сразу об этом самом спектакле, пусть даже не в подробностях – это не важно. Детали они сами потом добавят, когда будут делиться с соседкой лично увиденным представлением.
      Видели вездесущие соседки Шатрову, как она приходила к Гальпериным, как призна-валась в беременности, рассказывали, как Мария Алексеевна стыдила её, а Максим Фёдо-рович будто сказал: «молодым любится, пусть так и будет, а под венец спешить не надо…».
      Что ж, так устроена наша жизнь: одни видят, другие слышат, третьи рассказывают, а некоторые переживают, ждут, надеются и спешат жить, спешат чувствовать…

      Шатрова жила ожиданием Аркадия. Быстро пролетела весна. Она закончила девять классов, и на летний период устроилась работать в колхоз, на молочно-товарную ферму. И вдруг, в зените лета, её душа запела. Она впервые писала стихи. Их мелодия блаженно рассасывала плоть, окунала в парное утро весны и теперь её любовь посредством этой му-зыки разливалась по всему сущему. Она любила людей, небо и звёзды, кота Ваську и ко-сой дождь, чёрный лес за селом и далёкую африканскую пустыню, она улыбалась солнцу и убаюкивала ветры буйные…  «Смысл жизни,    думал она,    в возвышенном и прекрас-ном, в правде. Люди злятся не потому, что злые, а потому, что не умеют найти этого смыслы, а, значит, и правда жизни для них – не правда. Мария Фёдоровна добрая, хоро-шая женщина, и она не виновата, что папа полюбил не её, а маму. Может, у Марии Фё-доровны и был единственный смысл  любить именно папу. И не состоялась для неё эта любовь, что в равной мере значит  утрата правды жизни. Вот она иногда и злится. А по сути, она – благородная женщина: сумела сохранить эту любовь до конца, не вышла за-муж за другого. За что ж её презирать? А животные?..». Шатрова задумалась. Что же чувствуют животные? Есть ли у них чувство любви, страха, ненависти?.. Часы пробили час ночи. Сон не брал. И вдруг – лёгкий стук в окно. И тишина. Шатрова сорвалась с по-стели, распахнула окно, ноги подкосились, в груди спёрло дыхание и где-то глубоко в подсознании промелькнуло – ОН.
      И ночь брызнула звёздами…

      «Поехал в Чертаново. Вчерашний разговор с Гальпериным лишний раз убедил меня в том, что мне он доверяет больше, нежели Лукину и Поминчуку.  Мишу Фомина исключи-ли из университета за драку, и будут судить, наверно. Аркадий о нём ничего не говорит, будто этого факта и вовсе не произошло.
      Но сегодняшняя запись о другом. О Мише вспомнилось так, по ходу мысли.
      Приехал в Чертаново на улицу Днепропетровскую, по оставленному вчера Гальпери-ным адресу. Он был там. Познакомился с его подругой, хотя меня очень удивило, что у него в Москве есть невеста. Ведь вчера он рассказывал об Иштар, и, вспоминая её, клялся в вечной любви к ней. Лена – так, оказалось, зовут невесту Аркадия – произвела на меня нехорошее впечатление. Её родители – интеллигентные люди, но рода их занятий не мог определить. Разговор зашёл о смысле жизни, правде и назначении человека в этой жизни.
      Постараюсь передать суждение Гальперина.
      Когда коснулись вопроса космополитизма, Аркадий, как мне удалось заметить, с пре-небрежением покосился на Лену, которая высказала мнение, что в человеческой жизни только одна правда: понимание того, что ты обезличенная частичка всеобщности миро-вой эволюции, и что это, как следствие, освобождает тебя от многих и многих разных глупостей, от боязни перед грядущем «НИЧТО», но вместе с тем, вселяет уверенность в настоящем.
     -Считаешь? А я нет, не думаю.    Иронично парировал Аркадий. – Коль я частичка все-ленной, микроб, то и все мои дела ничтожны, микроскопичны; я могу обманывать, пре-зирать, насильничать, предавать, наконец,  убивать… И что мне? Дела мои ничтожны! Человек в моих глазах микроб, амёба и считаться с его чувствами – по крайней мере глу-по, если даже не унизительно… Но тебе ведь больно, когда порежешь пальчик, когда оскорбляют и насилуют? Твоё дурацкое высказывание наводит на параллель с некото-рыми понятиями теории Вернадского о биосфере и автотрофности человека. С автори-тетом и гениальностью этого учёного мужа я не смею спорить! Однако кое в чём возни-кают вопросы. Науки в чистом виде не бывает.
      Я не знал теории Вернадского, чьим именем названа улица возле нашего университе-та, а потому весь включился во внимание.
      -Научная мысль Вернадского,    продолжал Аркадий,     обширна: от изучения мине-ральных геологических отложений до понятий биосферы, как биохимического явления, зависящего от космической химии. Учёный определил, что минеральные отложения суть живые вещества и в них происходят органические процессы. Те же биологические, хими-ческие и органические процессы наблюдаются и в человеческом организме, но для его жизнедеятельности необходим кислород, который нам в достатке синтезирует хлоро-филл из солнечной энергии. Я понятно выражаюсь?    Спросил Аркадий. – И у Вернадского родилась мысль об автотрофности человека, то есть о возможности приспособления человека к физическим условиям, способного аккумулировать необходимое количество кислорода из солнечной энергии для поддержания жизненных процессов, не прибегая к помощи хлорофилла. И эта мысль подвела его к другой – о биосфере – где всё едино: и че-ловек с его разумом, и все биохимические процессы в живых веществах. Тут ставится – на мой взгляд – абсурдный вопрос: живые вещества или живые существа? Что выше? Живые вещества    утверждает Вернадский. Здесь я и возражаю. Живые существа! Лич-но я не желаю превращаться в биомассу, которая, кстати, уже господствовала на земле миллионы лет. Мне можно одним боком возразить, указав, что биомасса или же биосфе-ра (а по терминологии западных учёных Е. ле Руа  и Тейяра де Шардена – ноосфера, то есть сфера разума  последняя эволюционная стадия биосферы) понимаются под разумной субстанцией. Пусть она будет трижды разразумной, но мне, человеку, приятнее страдать, любить, чувствовать, бояться, веселиться, грустить… Анаксагор тоже при-числял себя к сынам вселенной, но когда ему грозил смертный приговор за безбожие, он почему-то не пошёл на аутодафе, а при помощи Перикла покинул Афины. Возьмите Хри-ста, этого христианского идеолога и защитничка, сына божьего, которому ведь всё рав-но было известно, что с ним должно стать, однако он тоже страдает на кресте от физической боли и просит отца своего освободить его от тяжких страданий. Они в первую очередь были людьми – а это главное. Нет, лично я предпочитаю оставаться ho-mosapiens, чем превращаться в natura sapiens. Это по-латыни значит: лучше человек ра-зумный, чем природа разумная. Я против всяких биосфер и автотрофностей, которые мне напоминают безликую и без личностную  жижу, что-то вроде апельсинового желе. Я лучше буду импотент, чем автотроф. Пусть на других планетах такая жизнь и воз-можна, но на планете Земля я желал бы видеть её такой, какой она есть… Твои предки вон как стараются! Пропихнуть бы! Не хотят, чтобы ты была автотрофной. Ненави-жу твоих предков. Они что, всегда в театры идут, когда я должен появиться на их ин-теллектуально-потребительском горизонте?..
      Я чувствовал себя неловко. Думал, выставит нас эта Лена за дверь. Удивительно, но этого не произошло. В ответ она миловидно-глупенько заулыбалась, взяла со стола сига-рету и закурила. Между затяжками, вымучивая умную гримасу, Лена делала вид, что вникает в суть сказанного Аркадием. Я ожидал её возражений, но после продолжитель-ной паузы, во время которой Аркадий успел открыть бутылку вина и сообразить кое-что на стол, она многозначно сказала: «согласна». Я не понял, с чем согласна Лена: с возражением Гальперина теории Вернадского или с тем, что её предки исчезают в театры. По тому, как он хозяйничал в доме, можно с уверенностью заключить, что он здесь свой. Четырёхкомнатная квартира, обставленная в стиле ретро, имела, однако, явные ляпсусы безвкусицы. Возле книжного шкафа зачем-то по обе стороны бра, поделка под камин занавешивалась шторкой из камки, канделябры начинены электрическими лампочками (парафиновые или восковые коптят), на медвежьей шкуре, на стене, прибиты оленьи рога вместе с его головой. Моё внимание привлекли полки с книгами, они были разложены по цвету переплётов, по высоте; ровный их строй напоминал сложенную гармошку. Когда мы вышли, Аркадий сказал: «Видал мещан-интеллектуалов, эрудитов-недоносков? Я их дочь, эту квазифилософа, готовлю к поступлению в ВУЗ, в МГИМО. Даю уроки русского, литературы, истории, иностранного… И одновременно играю роль влюблённого. Её родители меня терпеть не могут. Ей же, дуре, нравится. Познакомились в больнице, когда лечил ножевую рану. Она сделала открытие: все гениальные – циники и ненормальные. Это она по отношению ко мне».
      Мы подошли к трамвайной остановке. Окраина Москвы окунулась в ночь.
                (Москва. Из дневниковых записей А. Придорогина)

      …ночь брызнула звёздами. В открытое окно пахнуло прохладой, Шатрову обдало све-жестью и липкой темью ещё невысохшей после дождя земли. Она, как есть, в ночной ру-башке, в комнатных тапочках, волосы распущены – выпрыгнула на улицу через окно и не чувствуя под собой ног, бросилась бежать к колодцу. Там…
      -Приехал…
      -Приехал…
      -Я ждала, очень ждала, верила… никому не верила. Сердцу верила.
      -Я тоже верил, ждал…
      Их тела сплелись в огне. Они целовались, шептались, задыхались и опять целовались, на мгновенье забываясь, лишаясь точки опоры, но горячие, страстные поцелуи возвраща-ли их в мир звёзд и тёмного неба, ночной прохлады и лая собак, возвращали назад, в тот памятный вечер, когда чёрное соприкоснулось с красным и солнце решительно закатилось за чёрную линию горизонта.

      Более года Ира пребывала в состоянии, которое нельзя выразить никакими словами. Это было время золотой сказки любви, похожей на ту, которую рассказывал Череватову Аркадий. Она отдавалась своим чувствам с такой силой и нежностью, с таким безумством и безотчётностью, которые граничат с помешательством, с психической аномалией.  Лю-бая её мысль теперь определялась и разрешалась  через чувственную сферу; вне этой сфе-ры наблюдалась когнитивная беспомощность.
      Бурный поток чувств  захлестнул её жизнь, не давая возможности привести в порядок сердечную радость и разбушевавшуюся страсть. О совместной жизни в супружестве она не думала. То, что ей грезилось  с детства, годами ждало своего дня, теперь нашло выход в реальности, и эта реальность определяла её поступки и поведение.
      Аркадия склоняли везде и повсюду. Ни одна драка не проходила без его участия. И Ире нравилось, когда он, хорошо подвыпивший, приходил на танцы и, раздеваясь по пояс, трясся, показывая, как нынче танцуют в городе. Вокруг Аркадия сплачивались те, которые слыли в селе «блататой» и модниками. Наперекор слухам Ира ещё больше любила Аркадия. Их часто можно было встретить в жаркий рабочий день гуляющими в парке. Он – непременно с гитарой, бородатый, волосы длинные, на груди большой эбонитовый чёрный крест, на среднем пальце перстень с черепом, она – в розовой кофточке, модной короткой юбочке. В парке, на зелёной траве, они беззаботно целыми днями просиживали под невысокими, ещё не выросшими соснами; их часто можно было встретить на озере, в лесу, просто в поле. То, что Ира с Аркадием могли в любом месте и при людях целоваться, никак не вписывалось в общую картину села. Своих чувств они не собирались ни перед кем скрывать, не пытались даже защищаться или оправдываться перед общественным мнением; они пребывали в той единственной для них реалии, когда отчитываешься только перед своим чувством и главный судья твоим поступкам и поведению – тоже чувства. Ира пьянела от счастья, и ни разу за всё это время не подумала, чем может закончиться и к чему приведёт это пьяное безрассудство. Сиюминутное взяло верх над будущим. Тоже случается, когда человек в порыве  гнева способен совершить тяжкое преступление: тогда наступает затмение сознания. Однако, несмотря на это затмение, Шатрова исподволь, потом уже открыто стала замечать, что Аркадий к ней охладевает, что он предпочитает больше молчать и чаще обычного приходит пьяным. И если у женщины завёлся червь сомнения, то он непременно подточит самые корни её веры, потом начнёт браться за нервы и, наконец, сделав свое дело, произведёт в душе личину ненависти, которая обязательно вырастит до гигантских размеров анаконды.
      Началось с пустяка (как и всегда в подобных случаях). Они шли по лесу, взявшись за руки, и говорили, говорили, говорили… Возле векового дуба остановились, влюблено посмотрели в глаза друг другу и Шатрова спросила Аркадия: «Счастлив ли он?» А он, немного подумав, ответил: «У нас разные понятия счастья». Этого оказалось достаточным, чтобы вызвать взрыв эмоций.
      -И ты посмел сомневаться в моих чувствах! Считаешь меня недостойной тебя! Твоя чёрствость и бессердечие убили во мне самое чистое, самое святое…
      Ира, сотрясаясь от рыданий и злости, уже обращалась не конкретно к Аркадию, она  вела борьбу со своей анакондой, сделавшей дело.
      -Ты убил во мне любовь, радость жизни, украл веру и предательски отворачиваешься, усмехаясь. Дура я! Возомнила и приняла за ангела небесного! Подлец. Ты утешился мной, тебе я надоела, хочется к другой. Иди! Не держу. Подумаешь, велика потеря или беда. Да я таких, как ты, найду не один десяток… Премилая Мария Фёдоровна, предупреждала, говорила: не жди от него добра, плакать будешь. А я защищала. И кого?..
      Удержать или остановить Шатрову невозможно было. Аркадий сидел и слушал. Каза-лось, её слова, и гнев его не касаются, не пробиваются к его сознанию.
     -Всегда у него секреты,     продолжала анаконда,     недосказанное, всё, мол, обстоя-тельства так сложились, не могу сказать, не имею морального права. А о моих правах и обстоятельствах ты когда-либо подумал?  Ты когда-то вспомнил, что я пожертвовала всем ради нашего счастья и любви. Я отказалась от всего. Мои добрые родители, которых я из-за тебя выставляю на посмешище, теперь не имеют права перед людьми слова сказать, даже пусть оно и справедливое… Им постоянно тычут в мою сторону пальцем. Я жила тобой, твоими заботами, думала, как бы и что сделать лучше, чтобы в твою пользу. Везде и всегда защищала его. И в награду за все эти жертвы ты бессовестно заявляешь, что по-нятия счастья у нас разные… Это – эгоизм чёрствого и бездушного человека.
      Аркадий по-прежнему сидел без движений, ни один нерв не дрогнул на его лице; на нём можно было читать разве что некоторый оттенок работы глубокой мысли.
      -Ничего, переживу, но ты вспомнишь об этом унижении и оскорблении перед смертью – заклинаю! Я тебе не прощаю, проклинаю. А теперь уходи, не могу смотреть. Уходи, а то брошусь драться. 

      Это было давно, много времени прошло с тех пор. Теперь, когда пишутся эти строки, Ирина Шатрова – мать двоих детей. Живёт в Куниче, работает оператором машинного доения. Сегодня, уставшая, она пришла домой, но тут же взялась за ужин. Она продрогла и поэтому так энергично суетилась у плиты. Вдруг – незнакомый стук в оконную раму. Кольнуло под сердцем, смутное и неприятное чувство охватило её; предчувствие смеша-лось с испугом. Она бросилась к дверям, поспешила открыть их. На пороге, закутанная в тулуп, с ног до головы в снегу, стояла Марфа Семёновна.

      Никогда ещё не лютовала так зима, как в этом году. Воют в ме-тели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пятнистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...

      Шатрова обеими руками схватила поданное Марфой Семёновной письмо, что-то не-внятно буркнула в знак благодарности и поспешила в комнату. Чувство холодного страха овладело ею, не хватало духа открыть конверт. На плите закипел борщ, в комнате темнело (зимой смеркается рано). Шатрова мысленно, в один миг, бессознательно пробежалась по годам юности, остановилась на мгновенье на той последней встрече с Аркадием, когда под кронами вековых дубов, в лесу, она, не в меру разгорячившись, проклинала его и навсегда оттолкнула от себя любимого человека. И видит Бог, она этого не хотела.

      «Ты была права, моя Иштар, когда говорила, что вспомню о тебе на смертном одре. Помнишь?.. Должна помнить, ибо мы живём памятью. Я помню всё. Не сегодня-завтра меня не станет на белом свете, но жизнь, как со мной, так и без меня, будет продол-жаться. Всё так же будет колесить солнце по голубому своду небес, всё так же оно бу-дет закатываться за чёрную линию горизонта, будут новые сказки о любви – и так веч-но. Я не сожалею, что так мало прожил. Моей жизни хватило бы на десяток других… Меня не будет, но я хочу оставить после себя доброе воспоминание хоть у одного челове-ка. Теперь, когда всё уже измерено и пройдено, мне незачем кривить душой; теперь я смотрю правде в глаза, а она, эта правда, такова: я любил тебя всю жизнь (хотя часто хотел отделаться от этого чувства), я душой был верным тебе всю жизнь (хотя со мно-гими женщинами имел связь), память о тебе я хранил всю жизнь (хотя, порой, захвачен-ный бурей жизни, забывал даже о себе). Теперь, как говорят старики, я на правде, ибо шансов на жизнь у меня не осталось; теперь могу сказать: не будь тебя – я ушёл бы из жизни задолго до этого дня. Никому я не хотел причинять боли. Тем более тебе. Очень и очень благодарен, что мой жизненный путь освещала ты. Только благодаря тебе я стал тем, кем сейчас есть. Другим я себя не представляю. Мы с тобой в жизни сочинили свою сказку о любви, в ней наши судьбы, в ней наша правда. Мы на равных с тобой её авторы. А прожить, слагая сказку,  поверь, стоит жить. Так почему мы должны с сожалением и уныло смотреть на прожитое?!
      Я умираю, когда сознание моё и сердце выполнили то, что было предначертано твоим взглядом ещё тогда, в ранней юности. Твой взгляд тогда сказал мне: «Отныне и до скон-чания дней своих ты принадлежишь мне, до тех пор, пока не выразишь моё единственное желание». Я это сделал. Умираю с чувством выполненного долга, спокойно. До встречи там, за пределами недосягаемого нам мира.   
                Аркадий».

      Шатрова безучастно опустилась на диван, обхватив руками голову, и её беспомощное тело дрябло повисло в сумеречной пустоте комнаты. За окном злилась вьюга, ненависть которой пронизывала до мозгов костей всё живое вокруг.
      «Должна ли я умереть вместе с ним? – Вопрошала себя Шатрова,    Должна ли вместе с ним отправиться туда, где… где мы не встретимся. Нет, мы там не встретимся. Там нет высокого неба и пожарищ закатов солнц, нет тенистых деревьев и луговых ароматов, нет ничего. Пустота. Нет и пустоты. Ничего там нет, ничего».
      Шатрова напугалась своих мыслей. Ей  представилось ТО чем-то холодным, скольз-ким, неживым, но в движении – мерзким, тошнотворным. Потом эти видения исчезли, и их место заняла реальность: разлагаемая телесная ткань, кишмя кишат трупные черви, прогнившие доски, слабое свечение фосфора, безобразный оскал адамовой головы, а сверху – аккуратный, покрытый зеленью холмик, на нём растут стыдливые ромашки, па-лимые солнцем, они прячутся в тени плакучей ивы, которая растёт за невысокой металли-ческой оградкой, недалеко пасётся телёнок, привязанный за длинную цепь…
      «Не бывать этому. – Глухо прошептала Шатрова. – Хочу жить. Завтра-послезавтра, -- Повторила она,    завтра-послезавтра это всё ожидает его, Аркадия. Не может быть! Как он может так хладнокровно рассуждать об «ЭТОМ»?! А чего я боюсь? Я «ЭТОГО» боюсь, пока жива, пока могу думать и представлять, а за «ЭТИМ» мне не будет ни боль-но, ни страшно. Меня не будет – вот и всё… Он ничего не сказал о сыне, даже не упомя-нул.    Спохватилась Шатрова. – Я должна к нему, умирающему, ехать, Как он скажет, так и будет… Сын взрослый, он должен видеть отца, должен знать правду…».
      Шатрова таяла в сумраке зимнего вечера. Она сидела на диване, прозрачная, только одни глаза светились фосфорическим огоньком прошлого. И если бы кто вошёл в этот момент в комнату, то принял бы её за призрак, наваждение.

       В тот далёкий день, когда Шатрова поссорилась с Аркадием и оттолкнула его от себя навсегда, она ему не призналась, что под сердцем у неё бьётся что-то живое. Она не сказа-ла потому, что считала себя оскорблённой и униженной. Для неё счастье билось под серд-цем, а Аркадий сказал: у нас разные понятия счастья…

      Ира пришла домой нервная, И Раиса Матвеевна поняла: произошло что-то неприятное, связанное с Аркадием. И она осторожно спросила дочь:
      -Поссорились?
      -Навсегда расстались.
      -Твой характер до добра не доведёт... В отношениях мужчины и женщины не всегда одно приятное. Есть вещи, которые понятны только мужчине, и есть, которые понятны только женщине.
      -Я беременна. – Равнодушно сообщила эту новость Ира.
      -А иного и ожидать нельзя было. Рано или поздно это должно было произойти. Я верю в состоятельность вашей любви, она настоящая. Верю, что всё обойдётся.
      -Ничего не обойдётся, ребёнка буду воспитывать и растить сама.
      -Это нелегко.
      -Хочу, чтоб он страдал, он будет страдать… Хотя – я тоже. Но вместе нам нельзя и не быть. Я только теперь это поняла. Слишком мы независимы и не любим, когда кто посягает на нашу свободу.
      -Ерунда. – Попыталась сгладить шероховатости Раиса Матвеевна.
      -Не ерунда. Пусть он примет свою долю страдания, а я – свою. Разделим пополам. Так будет честно. Не обращай внимания на разговоры, мамочка. Люди постараются, чтобы сделать больно. А я решила уехать в Макеевку, к дяде Лёне с тётей Галей.
      Ира подошла к столу. На нём лежала открытка. На обратной стороне она прочитала:
                Уважаемые Ира и Аркадий!
       Приглашаем Вас на наше маленькое торжество по поводу рождения сына. Мы будем рады видеть Вас у нас дома 25 августа 1972 года.
      С уважением Александр Николаевич и Анастасия Ивановна.
      Шатрова подумала: хорошо, что у них всё сложилось, они очень подходят друг другу. Она положила открытку, задумчиво сказав: «Спасибо».

      Так закончился тот день, когда Шатрова навсегда рассталась с Аркадием.

      Четыре невысоких металлических столбика соединены между собой массивными це-пями – они огораживают постамент с небольшим медным бюстом. На постаменте надпись:
                ДОРОГОЙ МАМОЧКЕ ОТ ШАТРОВЫХ
      -Здесь её вечный приют, нашей любимой мамочки. – Говорил дядя Лёня Ире, когда по приезду в Макеевку она пошла с ним на могилу бабушки.
      -Я помню,     тихо сказала Ира,     когда её хоронили, но смутно, как в тумане. Вы тогда стали на этот самый холмик и что-то говорили.
      -Да, и твой отец держал тебя за руку…
      -Я приехала к вам навсегда, хочу остаться здесь жить. – Вдруг неожиданно сказала Ира и вопросительно посмотрела на дядю Лёню.
      -С разрешения отца? – Спросил дядя Лёня.
      -Да, они даже довольны моим решением, что именно здесь. У меня к вам от них запис-ка. Представляю, сколько там предостережений насчёт меня. Они всё считают, что я ма-ленькая, хотя знают, что беременна.
      Дядя Лёня от удивления аж рот раскрыл. Он поразился, с каким безразличием произ-носились эти слова. В них звучало нечто более странное, нежели сам смысл.
      Кладбище «Казачье», что в Макеевке-Западной в двух километрах от города, задумчи-во провожало посетителей. Оно привыкло видеть унылые походки людей, привыкло к тихим разговорам, к чёрным одеяниям; кладбище – уют и беспокойных, и смиренных. Дядя Лёня вспомнил Иру, когда они путешествовали по Южному берегу Крыма. Тогда она удивлялась и радовалась каждой волне и каждому камню, много говорила и надоедала расспросами. Однако, перебирая в памяти недалёкое прошлое, дядя Лёня вспомнил, что такое возбуждение и любопытство Ира проявляла только в начале их путешествия.  Потом её будто кто подменил, после той ночи, когда они ночевали под Гурзуфом, почти что на самой спине Медведь-горы. Ира, раздувая костёр, вдруг, ни с того ни с сего, заплакала, отказалась от ужина, и всю ночь проплакала в палатке. Этот припадок тоски  дядя Лёня с женой отнесли на счёт скуки по дому. Но о доме, о родителях Ира меньше всего думала. С продвижением далее на юг – Ялту, Мисхор, Алупку, Симеиз, посещение Ливадии, Воронцовского дворца, над входом в который арабской вязью написано: нет Бога кроме Аллаха, посещение Крымской обсерватории и проезд через Фороские ворота; удивительный калейдоскоп пейзажа и окраски моря (то оно чёрное, как дёготь, то голубое, как василёк, то бирюзовое, то малахитовое) – с продвижением на юг хандра Иры не проходила. Тётя Галя объясняла мужу, что девочка тоскует по дому. Взрослые всегда считают, что если ребёнок хандрит, значит, это обязательно вызвано внешними причинами, но никак не душевными переживаниями.
      Теперь перед дядей Лёней стояла взрослая, совсем не похожая на ту – Иришка. Её сло-ва, и то, как они произносились, говорили о уже сложившимся и самостоятельном харак-тере.
      -И что думаешь делать? – Спросил дядя Лёня племянницу.
      -Что все. Работать. Я вас не стесню. Поживу с вашего разрешения, пока устроюсь где-нибудь.
      -Да в уме ли ты! Разве мог я подумать?.. Наш дом – твой дом.
      -Не могла. Но ведь понятно, что жить я с вами не буду по другим причинам. Пойдут пелёнки, распашонки…
      Дядю Лёню поразила прямота и ясность суждений племянницы. В её голосе слыша-лись нотки давно принятого решения, и бесповоротного…

      Злобная тишина и душераздирающее завывание метели нагоняли вселенский холод, леденящий даже фаланги пальцев. Сквозило жутью, той жутью, которая отрывает сердце от других органов и сжигает его сжиженным кислородом. Шатрова не плакала, её без-звучные фосфорические глаза высвечивали прошлое, которое, словно шагреневая кожа, сжималась до бесконечно малого. В её воспоминаниях с быстротой молнии промелькнуло время, и более ничего не осталось, кроме этой душной комнаты. Макеевка, с просвещен-ными до дыр улицами, работа кондуктором автобуса, роды Олега, жизнь в общежитии, знакомство с Гришей, водителем автобуса, свадьба, с которой она хотела сбежать, по-том… Потом – равнодушие и полное забвение. Шатрова теперь не могла вспомнить и пе-режить ни одного чувства из прошлого, всё слилось в единый жгучий осадок, в единую мысль – «мимо». И как случилось, что это «мимо» стало содержанием её жизни – она не понимала. Скорее всего, когда содержанием жизни становится это «мимо», тогда исчезает составляющая смысла и остаётся его видимость, оболочка, некая замена случайностями, необходимостью, простейшей физиологической формулой – существовать.
      С момента отъезда в Макеевку и до настоящего времени протяжённости во времени не существовало. Одна статика – живу. Ни работа, ни любовь мужа, ни общественное мнение не выбивали из проторенной колеи обязанностей жить. И она жила ради сына Аркадия, не мучаясь, не страдая. Каждое движение, жест, взгляд, слово Олега – её сына – всегда напоминали об Аркадии. Она жила своим особенным миром, проявление которого приносило боль Григорию. Он очень любил свою жену, терпеливо ждал перемен, старался помочь ей освободиться от гнетущей тоски и холода. Но это сильно раздражало жену. Такое состояние и положение должно было чем-то разрешиться, ибо всё имеет начало и конец. И эта развязка не заставила себя долго ждать – Шатрова бросила мужа и возвратилась в Куничу.
      В Макеевке она прожила три с небольшим года.

      -…Навсегда? – Спросила Раиса Матвеевна дочь, когда она неожиданно появилась с вечернего поезда «СЛАБОДКА—КИШИНЁВ».
      -Да,     ответила Ира,     навсегда.
      …И ей стало жаль мать; жаль, что приносит ей столько страданий, от которых её ми-лая мамочка раньше времени обзавелась морщинами, и кое-где проступали седые волосы.
      Нет предела материнскому терпению! Материнская любовь и  всепрощения, с которы-ми не может сравниться ни одна добродетель подлунного мира,  пример и символ страда-ния за других. Они, наши матери, не облачаются в монашеские одеяния и не стоят сутка-ми на коленях перед святыми образами; они молчаливо сносят наши обиды и оскорбле-ния; наши неудачи и горести становятся их неудачами и горестями, наши слёзы и тоска – их слёзы и тоска… И ты, юноша, и ты, девушка,  склонитесь перед святым образом мате-ри, поклонитесь ей до земли. Мать – это высшее проявления человечности, братства и единородства! Не оскверняй этого святого имени ни действиями, ни помыслами! Да при-идет царствие материнской любви во веки веков, да будет светиться имя её во веки веков, да будет слава её во веки веков…
      Павел же Семёнович воспринял известие о приезде дочери сдержанно, но с тем внут-ренним неудовольствием, которое у мужчин выражается молчанием и глубоким выдохом, освобождающим от необходимости что-то выражать словами.
      Он был занят бригадой. Ненавидящий его секретарь партийной организации нет-нет, да и втыкал ему палку в колёса. (На днях Павла Семёновича должны были восстановить в партии). За шесть лет руководства бригадой механизаторы изменили своё мнение о нём. По его инициативе вокруг тракторной бригады распахали залежные земли, и окультурили их в подсобное хозяйство, здесь же подрастали фруктовые деревья. На образовавшемся приусадебном хозяйстве механизаторы работали в свободное от основной работы время. Урожай (а он всегда удавался на славу) собирали и использовали в столовой, излишки брали себе. Недостатка в огурцах, помидорах, баклажанах, перца, лука, моркови и других овощах не было. Павел Семёнович похлопотал – и из водоёма провели акведук к тракторной бригаде, решив вопрос орошения огорода в засушливый период. В этом же году по его же инициативе построили маленькую свиноферму, которая обеспечивала механизаторов мясом для обедов, а излишки так же мог выписать по мизерной цене любой из членов коллектива. Для ухода за поросятами отдельных штатных единиц не брали. Всё это механизаторы выполняли сами. Организовывалась производственная ячейка, работающая по принципу хозрасчёта. Теперь в бригаду Павла Семёновича попасть было нелегко. Наконец и в районе обратили внимание на «эксперимент» Павла Семёновича, который эти же чиновники категорически запретили проводить шесть лет назад. В стране в передовых колхозах и совхозах уже переходили на передовой метод ведения сельскохозяйственного производства, и Павел Семёнович интуитивно чувствовал этот метод, его превосходство и проводил в жизнь без рекомендательных документов и указаний сверху. Если ещё райком партии с оглядкой, но поддерживал, то секретарь парторганизации, Николай Дмитриевич, никак не мог простить бригадиру его прямых и крепких слов. Но Павел Семёнович добился главного и жалкие укусы секретаря уже не могли никаким образом чего-либо изменить. Бригадир, наконец, добился того, что механизаторы, кто раньше, а кто позже, всё же поддерживали своего начальника и поняли его бескорыстные стремления. Они с Павлом Семёновичем ездили в райком партии  к председателю Совета колхозов Чернетовичу Григорию Иосифовичу, наперебой и нетактично убеждая районное начальство, что они согласны работать только так, как скажет бригадир. В противном случае – грозились мужики –  все до одного выйдут из колхоза и уедут на заработки в Украину. Раньше Павел Семёнович мечтал о звене подобного типа – теперь вся вторая бригада работала на коллективном подряде и хозрасчёте.
      -Этот свой, хоть не наш. – Так теперь отзывались о нём большинство механизаторов. А скуповатые на похвалы, и знающие свою цену, поясняли:
      -Ничего, человек неплохой. Да вот, как знать, без нас…
      Но это уже было не существенно. Бригада работала, как единый механизм, и любая испорченность этого механизма тут же, в процессе работы, или исправлялась, или ликви-дировалась. Это был закон для всего и для всех! 
      Весь уйдя в работу, Павел Семёнович сдержанно воспринял известие о приезде доче-ри.

      …Шатрова по-прежнему сидела на диване. Мелькали картины прошлого, сменялись кадры, наскакивая друг на друга; всё смешивалось в кашу чувств и воспоминаний, жела-ний и равнодушия, обид и слёз, радости и злости. Когда из Макеевки, рассчитавшись с работой, вслед за Шатровой, своей женой, в Куничу приехал Григорий, она искренне обрадовалась его приезду. И долгое время их отношения оставались равными. Очень хотелось, чтобы уже никакие ветры не смогли разыграть бури. Ирине казалось, что Григорий становится близким, дорогим человеком. Родители выделили им небольшой домик, имение бабушки, матери Раисы Матвеевны. Григорий работал в бригаде тестя. Была надежда, что сближение и примирение вот-вот определят их дальнейшую жизнь, но…

      «Недавно узнал, что жизнь у тебя не ладится. Решил написать. Но пишу, конечно, не для того, чтобы возродить прошлое, или разбить настоящее. В этом маленьком письме постараюсь предельно сжато изложить некоторые факты прошлого; я хочу, чтобы ты узнала то, что так больно било по нашей любви, не давало ей расцвести и что круто из-менило мою и твою жизнь.
      Любил ли я тебя? Разумеется. Это было первое моё чувство к тебе, которое я по праву могу назвать любовью. В свои семнадцать лет, время нашей дружбы и любви, я крепко верил и мечтал стать лётчиком. Но мечте юности не суждено было свершиться. Я любил небо и тебя – на равных. Однако логика жизни продиктовала своё; она не счита-ется с нашими мечтами и чувствами, она неумолимо вершит свой суд… Я заболел тяжё-лой, страшной и смертельной болезнью – туберкулёзом лёгких. Когда осознал своё дей-ствительное положение, испугался. А тут ты – красивая, молодая, чистая и непосред-ственная. Я боялся будущего, не личного будущего. Моего будущего без неба не существо-вало. И я не мог придумать ничего лучшего, как только грубыми выходками, пьяными скандалами скомпрометировать себя  в твоих глазах, чем хотел добиться отвращения с твоей стороны к себе, ибо только в этом случае – я полагал – ты уйдёшь от меня без сожаленья. Забудешь меня.
      В 1971 году мне предложили сделать операцию и удалить одно лёгкое. Доктора счи-тали это единственным средством спасти мою жизнь. Я отказался. Шансов на жизнь не оставалось. Рассуди правильно: был бы я прав, рискуя счастьем любимого человека? Пьяные выходки, излишняя болтовня, цинизм – это всего лишь защитная реакция. Не бо-лее. Вероятно, я поздно понял, что физический и душевный упадок не есть конец жизни, что борьба за место в жизни есть сама жизнь. А когда я ещё понял, что моя жизнь за-висит не только от меня, решил взяться за перо и написать роман, где отразить всё, что пришлось пережить. Ведь к этому времени я уже твёрдо знал, что именно благодаря тебе я вышел победителем из смертельной схватки. Я победил смерть, которой смотрел в глаза, и даже тогда, когда хотел покончить жизнь самоубийством. Отныне на мою судьбу ты имела прямое влияние, и я дал тебе имя – Иштар. Замысел задуманного романа претерпел существенные изменения, но работа над ним продолжается.
      Не знаю, сумею ли завершить начатое, но очень не желал бы, чтобы единственно лю-бимый мной человек остался обо мне нехорошего мнения. Особенно, когда решилось всё – навечно и бесповоротно.
                С искренним тебе уважением и искренней  любовью Аркадий».

      …Но – это письмо, полученное Шатровой как раз тогда, когда жизнь с мужем немного выправлялась, уничтожило иллюзии возможности смирения с действительностью. Многое теперь прояснилось и стало на своё место, однако облегчения от этого не наступило. Хотелось тут же встретиться с Аркадием, но он учился в Москве и по селу ходили слухи, будто он женился. Слухам Шатрова не верила, как и раньше. На похоронах Максима Васильевича, отца Аркадия, Ира украдкой наблюдала за ним (тогда этого письма ещё не существовало). Он не плакал. В глубокой задумчивости шёл за гробом, а когда первые комья сырой земли застучали по крышке гроба, и его старшая сестра задыхалась в рыданиях, Аркадий бросил три горсти земли, повернулся и быстро ушёл. Шатрова не решилась тогда подойти, хотя ради этого ушла из дома от мужа. Она так и осталась стоять поодаль в вишнёвом саду под деревом, держа за руку Олега, трёхлетнего сына Аркадия.

      …Всё в комнате Шатровой растворилось, смешалось с липким удушьем кипевшего на плите борща. Отвратительный его запах едко приникал в нос. Она уже не могла ни вспомнить, ни понимать вспоминаемое; она бессознательно хваталась за первую попавшуюся мысль, которая растворялась тут же в хаосе видений и очертаний, исчезала неожиданно в мутном тумане, как и неожиданно появившаяся Марфа Семёновна. Только там, бесконечно далеко, на самой кромке её сознания, неясно вырисовывался какой-то светлый и лучезарный отблеск. И вдруг – всё разом исчезло, провалилось в бездонную пропасть пустоты. 

     Никогда ещё не лютовала так зима, как в этом году. Воют в ме-тели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пятнистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...




ПРОВИДЕЦ


      …Тени плясали в неистовой лихорадке. Их красные, жёлтые, голубые, зелёные лохмо-тья хороводили в дикой и неудержимой агонии; они молниеносно перемещались, дрожа-ли, казалось, пытаясь заговорить человеческим языком. В этом причудливом танце света и тени, арабесок, линий и фигур не участвовал только угловатый череп с чёрными впадинами глазниц; он равнодушно покоился на столе рядом со стопкой книг, верхняя из которых -- великое творение Гёте «Фауст». 
      В камине потрескивали сухие поленья. В кресле, напротив, сидел старец в длинной голубой рубашке, подпоясанный красным пояском, его борода и длинные волосы спутываются в лохматую пенистую волну, скрывающую более половины туловища. Седина мягко отливает желтизной. Старец стряхнул оцепенение, мертвенно-бледное лицо в красных отблесках пламени казалось грозным и ужасным. Но вот он приоткрыл блёклые и усталые глаза свои, в глубине которых  тихо засветилась мудрость, обременённая неустанной борьбой. Старец раскрыл книгу в чёрном потрёпанном переплёте; на титульной обложке тиснённая золотом надпись:
                СИЗИФОВ ТРУД
«Им овладело безумие…»    Прочитал старец.

Эх, Аркаша, твоя жизнь… твой роман – система больших параметров, сложная и оригинальная. Это – энциклопедия борьбы и жизни в моментах противоречий и катаклизмов. Это учебник-справочник и методическое пособие по коммунистическому прошлому. Я далёк от мысли льстить. Мне, прожившему длинную жизнь, нет перед кем заискивать. У меня единственный судия – время и собственная совесть. Они, и только они дают мне право говорить о твоём романе правду. Хотя признаюсь: я предвидел его судьбу, его будущее, даже наверняка знал, что так случится, как есть, но не считал нужным преждевременно говорить тебе об этом. В том и есть моя заслуга и принципиальная позиция, что я не мешал, не лез с советами. А в этом и некотором смысле я – твой соавтор. Безмолвный, но честный и справедливый. Вот уже сорок лет «Сизифов труд»  лежит у меня на этом столе, и я всегда обращался к нему, как только жизнь заходила в тупик, теряла смысл. Знаю, с каким трудом и нечеловеческим упорством писалась эта пророческая книга и какой оракул тобой руководил… Ещё тогда, в юности, явился тебе демон (или Ангел, называй, как хочешь), демон гармонии и чистоты в образе Иштар – и ты поставил перед собой сложную задачу перевести эти абстрактные категории на человеческий язык. Ты завершил свой труд и понял – он стоил тебе жизни.
Так разве имел я право отнимать у тебя жизнь?!
Гениальность – аномалия. Но аномалия есть тоже реальность и закономерность. И внутреннее осознание своей гениальности являлось для тебя, Аркаша, болез-нью, от которой ты страдал тяжелее, чем от любой физической боли. Многие обвиняли тебя в том, что в романе преобладают чёрные мазки, что в нём много тоски и безвыходности, но ты не мог изменить себе, тем более не мог изменить общего состояния эпохи.
Ты был писателем, а не маляром.
Большим провидцем.
Героем и Автором.
Болезненное восприятие действительности развивалось у тебя на почве несоот-ветствия, несовпадения мечты и реальности. Для слабовольных и безвольных это является концом, для тебя же – оно стало
Великим началом конца всего.
Я имею право так говорить, поскольку ты постоянно находился в поле моего зрения, я не отпускал тебя от себя ни на минуту – мы ходили слепком. Ты уте-шал себя, что гениям прощается всё. Это правда. Но ведь гений не абстракция. Это человек. Он дышит, питается той же пищей, что и мы, ему не чуждо, что и нам…
      Старец встал, подошёл к фреске, на которой изображён одинокий странник в пустыне, прижимающий левой рукой свиток к груди; он в задумчивости смотрит на голубовато-зелёную звезду в лучах восходящего солнца, пики гор отливают бронзой, а под ногами холодный песок горячей пустыни.
В память о тебе, Аркаша, собственноручно лепил я эту мозаику, четыре года жизни забрала она у меня, но я увековечил твой идеал безумца во вселенной. В молодости ты мечтал, подобно библейскому Семиону-Богопримцу, дожить до тех времён, когда роман твой получит вселенскую значимость. (Семион-Богоприимец, веря в пришествие Христа, психологически закодировал свой организм прожить столько, сколько потребуется, чтобы увидеть Сына Божьего – и он прожил триста лет…) Ты не до жил, ты умер, но с великой верой в свой роман. Фреску я выполнил в соответствии с твоим представлением одиночества и верой в неугасимый источник жизни и всего живого – Любви. Папирус, что в руках этого странника, это «Сизифов труд», голубовато-зелёная звезда – Иштар, пески вокруг, голые остроконечные скалы – это есть одиночество и тоска гения, которые рождают в его мозгу  чистый идеал бытия. После моей смерти сюда потоками устремятся люди, эта будет вторая Мекка…
      Старец бесшумно уселся в кресло, длинная голубая рубашка резко обозначила его фи-гуру. Высохшие тонкие руки, на груди впадина, лопатки выпирают, будто обломки кры-льев, ноги тонкие, что трудно даже разглядеть, в какой складке рубашки они прячутся, остро торчат коленки.
«Им овладело безумие…»
В своём безумии и погоне за Иштар ты, Аркаша терял друзей, положение, авто-ритет, терял молодость. О, каким сильным надо быть, чтобы отдать всё, что да-ровано жизнью, ради божественных минут вдохновения. Это – опиум от безум-ства, это – напиток гениев. Что ж, жертвы оправданы, путь пройден – и пусть светится имя твоё, Аркаша, как звезда первой величины, пусть не блекнет нимб славы твоей. Это моё завещание потомкам.
      Старец закрыл глаза, его впалая грудь чуть заметно шевелилась, книга лежала на коле-нях; прозрачные руки, скрестившись, бережно её держали. Потрескивали в камине сухие поленья, плясали по углам тени. В этой комнате, где доживает свой век ВЕЛИКИЙ МУДРЕЦ и ПРОВИДЕЦ, сохранилось множество документов из жизни Аркадия Макси-мовича. Пока они не являются достоянием человечества, но после своей смерти старец завещает их тому, кто отважится воссоздать образ  ВЕЧНОГО МУЧЕНИКА ОТ ЛЮБ-ВИ.
                «Перпетуум» сейчас удалён от Земли в пять световых лет.
Не открывая глаз, произнёс старец.
Модулю предстоит ещё преодолеть расстояние в шесть световых лет и тогда он достигнет цели – Тау созвездия Кита. Командир «Перпетуума», Аркаша, Арка-дий Максимович – внук Вани Череватого. Он сейчас, в это мгновенье в тысячу лет, вспоминает о тебе… Я его вижу через пространство. Он берёт в руки
«Сизифов труд»,
раскрывает, читает:
«Им овладело безумие…»
В иллюминаторы холодным и необъятным оком глядит вселенная. Аркадий Максимович, Аркаша, задумался, его мысли направлены сюда, к нам – на тебя: «…там, в пространстве, за пятью световыми годами, затеряна наша крохот-ная Земля,    думает он,     жемчужина вселенной. Люди прошлого, современники моего деда чуть не прекратили её существование в мировом эфире. Мы уда-лены от Земли на шестьдесят триллионов километров, сотни поколений про-шло с тех пор, как мы покинули её, и я верю, что человечество обживает те-перь солнечную систему, десятки звездолётов мчат землян в разные уголки бесконечности в поисках разума. И как это не просто – найти братьев по ра-зуму! Во вселенной приблизительно сто миллиардов квадрильонов звёзд. Мы первыми из землян двинулись в разведку. Учёные далёких земных пространств спорили о количестве возможных цивилизаций. Как это глупо и наивно. Они нашли, что наша галактика состоит из 100 миллиардов звёзд. Потом эту цифру снижали несколько раз, пока не пришли к абсолютно правильному и ло-гичному выводу – ограничений возникновения жизни вселенная предъявляет предостаточно. И человечество столкнулось с мертвящим одиночеством. Но желание найти братьев по разуму лихорадило их фантазии. Начиная от Джордано Бруно, сказавшего в шестнадцатом веке, что в бесконечном про-странстве, на неисчислимых огромных мирах, большинство из которых, ко-нечно, одарено более счастливой судьбой, чем наш мир, нет ничего, кроме све-та, достигающего и Землю; нелепо полагать, что не существует других жи-вых существ, другого вида мышления, другого разума, кроме известных нам и до бредовых, антинаучных фантазий Эрика фон Дэника – человек стремился сблизиться с братьями по разуму. Он не желал оставаться во вселенной оди-ноким, исключением. И потому мифы Дэникена пленили умы людей. Дэникен во всём видел отпечатки посещения Земли инопланетянами от библейских тек-стов, которые якобы указывают на богов-астронавтов и каменных великанов на острове Пасхи до космодрома пришельцев в Наска и фресок Джаббарена и Тассилий; этот человек попадал в самоё уязвимое место – человеческую нераз-делённую тоску одиночества. Много времени потребовалось, чтобы освобо-диться от иллюзий и заблуждений и перейти к научному, планомерному поиску разума во вселенной. Людей прошлого пугало не только их одиночество, но и надвигающаяся ядерная катастрофа. Человечество не желало погибать в безызвестности. Ценой огромных усилий люди предотвратили гибель планеты; и только после этого стало возможным проникать глубоко в космос. Среди достойных землян прошлого вписано и твоё имя, Аркадий Максимович, мой тёзка, друг моего дедушки. Своим романом ты указал человечеству путь в бу-дущее; ты жил обыкновенной земной жизнью, но мыслил и чувствовал через время и пространство; я живу вне времени, вне пространства, а в кривизне  относительного измерения всего мироздания, однако мыслю земными катего-риями. Я больше никогда не увижу Землю, дорогого мне скверика возле Большо-го театра в Москве, где по весне соловьи запевают раньше, нежели в других местах, и сирень закипает здесь раньше, чем где-либо в Москве, но я горд, что несу через пространство имя человека. Вы, Аркадий Максимович, стремились понять космическую природу человека, отчего настрадались и умерли раньше времени. Но ведь невозможно было этого понять в силу ограниченности ком-муникативной функции сознания человека. И Вы, Аркадий Максимович, ради этого пожертвовали всем. 
      Старец ещё внимательнее прислушался к голосу и, не открывая глаз, еле шевеля губа-ми, заговорил:
-Я слышу этот голос, далёкий, он несётся, потрясая галактики ёи предупреждая другие цивилизации об ошибках землян, которые дорого стоили человече-ству…
Героическая судьба, неповторимая, Аркаша, у внука Череватого, достойная гражданина и человека. И как жаль, что сам Череватов не дожил до этого вре-мени.
Его жизнь…
      Старец глубоко вздохнул и задумался…

Жизнь Вани Череватого в детстве не скупилась на испытания. После беседы с Ильёй Петровичем, директором школы-интерната, и сердечным прощанием с друзьями, подарившими ему модель СУ-9, он возвратился в Куничу. И в первом же столкновении с отцом, который истязал уже вторую жену, сразу проявил свой характер.
-Извинись перед женщиной. – Твёрдо потребовал сын, когда отец, с пеной у рта, матерно её ругал. – Извинись! Она тебя обстирывает, готовит кушать, ра-ботает по хозяйству… Извинись! Совесть надо иметь, и чуть-чуть человечно-сти.
Отец было вскинул руку для удара, но встретил такой спокойный, уверенный и честный взгляд, что даже рука не смела повиноваться звериной вспышке деспо-та. И отношения между ними установились официальными, дипломатичными. Если сыну требовалось что от отца, он сухо уведомлял его или спрашивал:
-Сегодня в школе, в честь Дня космонавтики, я демонстрирую свои авиамодели. Задержусь.
Тот отвечал:
-Задерживайся, но помни, что нынче надо…
При этом выражение глаз, хитрых, маленьких и кругленьких, посылали вдогонку, в самое сердце, острые и холодные, как сталь на морозе, смертельные лучики злобы и ненависти.
На жизнь Череватов зарабатывал самостоятельно. Ходил на колхозный ток в ночную смену, на подёнщину, вязал веники. Одевался скромно, чистенько, сам штопал одежонку, жил отдельно от отца в старом домике, крытом соломой (околотом), о котором ты, Аркаша, вспомнил в письме, когда упрекал Череватого в забвении родных пенатов. Помнишь, то письмо? А ведь Череватов тогда, в тот год, поступал в отряд космонавтов.
Весной 1968 года, в День космонавтики, ваша дружба с Череватовым наполни-лась глубоким содержанием. С тех пор она становилась всё крепче и крепче, хотя потом, спустя много лет, ты пытался доказать себе, что дружбы, как тако-вой, между вами никогда не было. В празднование 9 Мая, когда ты пережил день явления Иштар, вы с Череватовым пошли в лес, и ты рассказал ему сказку о любви; ты попал и в самое больное место товарища. Ведь он тоже был влюб-лён в чернобровую, с большой толстой косой, прямыми и строгими чертами лица, этническую гречанку, дочь учительской четы – Ольгу. Чувств своих сам Череватов не боялся, но признаться ей в этом не мог. Да и ни с кем он не мог поделиться переживаниями. А она всегда в кругу отличников, умная, гордая и грациозная, своим независимым поведением напоминала Череватову о его про-исхождении. Простой паренёк, который и в школу не имеет что одеть, кроме единственных незаметно заплатанных брюк. И тебе тогда, в лесу, он не при-знался, что тоже влюблён. Чувство большого человеческого счастья и тоски пронизывало его сердце, когда он слушал сказку о вечной красоте любви… У вас была одна большая и светлая мечта на двоих, но детство и юность разными. У Вани – мало радости, беспросветные будни, тяжёлый труд и неравная война с отцом-деспотом, и учился он посредственно. Ты был обласкан, с детства леле-ян, тебя любили и холили родители, чрезмерно много читал… Хотя, что тут го-ворить, ты рос хилым и болезненным, потом – этот страшный приговор… Но передо мной твой роман      
«Сизифов труд»
Старец опять погладил книгу костлявой рукой и, тяжело вздохнув, продолжил:
Девятый и десятый класс для Череватова стали трудным испытанием. Отец га-дил и вредил сыну на каждом шагу, пытаясь сломить его характер, сокрушить волю. И не сумев ничего сделать, возненавидел его.
Вы окончили школу и уехали в Чернигов. Ни для тебя, ни для Череватого ваша мечта в том году не осуществилась. Ваня не сдал экзамен по математике, а у те-бя обнаружили туберкулёз лёгких. И приговор тебе был однозначным – прощай небо, прощай мечта юности. Очаг активной фазы туберкулёза следовало гасить без отлагательств, и ты уехал в Чадыр-Лунгу, а Ваня устроился работать в Кишинёве на тракторном заводе. Завод находился в стадии становления. Формировались коллективы, производственные подразделения и рабочих рук не хватало. Череватову повезло. Отдел кадров направил его в бригаду Героя Социалистического Труда Авраменко Анатолия Кирилловича учеником.
-Ваня,    наставлял бригадир,     работа – не главное. Каждый умеет выполнять определённые функции. Главное – в каком состоянии пребывает твоя душа в процессе работы. Если она поёт, а руки дирижируют в такт ей, значит, выйдет из тебя толк, а если душа безразлична и руки функционируют, то…
-Постараюсь понять и осмыслить. – Отвечал Череватов.
-Безграничная импровизация и творчество,    продолжал Анатолий Кириллович, -- начало и условие таланта и мастерства. Недаром в народе говорят: мастер   - золотые руки. И последнее, сынок: дисциплина и самодисциплина во всём. Это есть условия в достижении любой цели.
Бригадир внимательно посмотрел на ученика – среднего роста, крепкого тело-сложением, с немного плоским и белесым лицом, курчавыми светлыми волоса-ми,  с мужественным лбом, смелыми глазами, независимыми и голубыми    в синей спецовке. Он стоял перед наставником не по стойке «смирно», а в той особой, которая внушает доверие и уверенность, что этот человек, независимо от того, как он выслушает приказ,  выполнит его непременно. В этой стойке нет ложности, в ней – уверенность и прочность.
-Постараюсь понять и осмыслить. – Повторил Череватов. – Но моя мечта, не стану вас обманывать, Анатолий Кириллович – поступить в лётное училище. Хочу стать лётчиком…
-Погоди,     прервал бригадир,    разве я говорю только о токарном мастерстве и деле? Конечно же, нет. Дело не в том, кем ты станешь, какую профессию избе-рёшь, а в том, каким человеком выйдешь, как и что о тебе люди скажут.
Год общения с Анатолием Кирилловичем оказался для Череватого решающим в формировании мировоззрения. Были и трения. Не получилась как-то и Черева-того деталь, сбился на несколько микронов. Мастер и снял стружку: «Если ты, мил человек, будешь в брак загонять детали и относиться к работе безответ-ственно, считай, разряда тебе не видать, как собственных ушей. Не для того мы тебя в коллектив приняли, чтобы нянчатся. А не нравится, не подходит – ска-тертью дорожка…»
-Виноват, исправлюсь,    резонировал Череватов.    А ошибка вышла не потому, что с прохладцей работал, а потому, что в технологических картах размеры еле просматриваются. Старые и истрёпанные они. И давно следовало, Валерий Ва-сильевич, об этом позаботиться.
Ответ ученика мастеру не понравился. Валерий Васильевич накричал, даже ма-тюкнулся. Тут вмешался бригадир:
-Ваня прав,     сказал он,     чертежи, действительно, пора бы уже обновлять.
И Череватов твёрдо усвоил: правда и прямота, никогда не подведут.
Общежитием завод не располагал, Было одна, ведомственная, обшарпанная пя-тиэтажка, но её занимали специалисты из Белоруссии. Череватов снимал квар-тиру. Зарплаты хватало еле-еле. Не баловал себя ни одеждой, ни лакомством, и уж тем более кино или театром. Если иногда и оставалась какая копейка, откла-дывал  для поездки в Чернигов. Писем домой не писал. Лишь однажды поехал, чтобы забрать учебники за среднюю школу. После работы шёл на квартиру и тут же, выпив бутылочку кефира с булочкой, садился за учебники. Череватов долго мучился – писать или не писать Ольге. Он тайно любил её два года. И знал, что она не поступила в Ленинградский строительный институт. Однажды, преодолев застенчивость, написал всё же. Перечитав несколько раз душевное послание, сверил с правилами грамматики по учебнику сомнительные места, и лишь только потом бросил его в синий почтовый ящик. Две недели верил и ждал ответа из Куничи, но через месяц надежда покинула его и Ваня понял, что Ольга никогда ему, белобрысому, посредственному во всём, сыну отца-дурака, не ответит. Он любил её той любовью, которая единственная и на всю жизнь (при взаимности), или…
Не получив ответа, Череватов сказал себе: любить не заставишь. Оно можно, конечно, привлечь на время, но зачем, что за этим? Кому она нужна – такая лю-бовь? Мне – нет. И он был прав. Ольга его не любила ни сейчас, когда он рабо-тал, ни раньше – в школе. Так, не начавшись, корчилась в судорогах ещё одна большая любовь, которую принято называть – неудавшаяся. Преодолевая себя, Череватов сумел поставить во главу повседневности учебники, физические за-нятия и многообразную подготовку к поступлению в лётное училище. Вопреки скептицизма мастера, Валерия Васильевича, первый разряд токаря Ваня полу-чил через месяц, второй – через два, а третий, который принимала уже завод-ская комиссия,  после пяти месяцев практической работы.
-Молодец,     довольно подчёркивал бригадир,     и в лётное поступишь. Есть у тебя закваска на добрых дрожжах. Из наших ты, из мужиков.
Череватов вспомнил интернат, как его провожали учителя и товарищи, вспом-нил Илью Петровича, директора, его добрые наказы, дядю Степана, приковы-лявшего на своей деревяшке поздравить с успехом на соревнованиях по авиа-моделизму, вспомнил подаренные интернатом ему часы, которые и сейчас у не-го на руке, авиамодель СУ-9…

Провожали Череватого в Чернигов всей бригадой.
-Не поступишь, тьфу-тьфу через левое плечо, хотя мы все желаем только по-ступления,     говорил растроганный мастер,     возвращайся к нам, в коллектив. Поступишь, как говорят, дай Бог удачи, пиши. Пиши прямо на цех. А будешь летать, смотри,     заулыбавшись, продолжил Валерии Васильевич,     не забудь проверить технологическую карту, чтобы размеры не стёрты были.
Череватов, задыхаясь от волнения, ответил:
-Везёт мне… В интернате учился я, так же провожали. Не подвёл… Не подведу и вас. Спасибо, большое спасибо. Я… мне трудно говорить… На ноги интернат поставил, а… а в жизнь вывели вы. Спасибо.
…
На перрон посадки подали поезд №148 «Кишинёв – Москва». Красивое, после войны полностью отстроенное, здание вокзала приглашало к неторопливой по-ездке. Такая архитектура этого здания. И – вдруг:
-Иван, Череватов… Ваня!
Череватов обернулся в толпу провожающих и увидел бегущего к нему бригади-ра. Дядя Толя одной рукой махал, обозначая себя, в другой крепко держал свёр-ток.
-Вот,     сунул этот свёрток в руки Ивану Анатолий Кириллович,     на дорож-ку… Возьми, жена приготовила, чтобы меньше расходов было.
Череватов не мог произнести слова… И вдруг – крепко обнял дядю Толю, по-детски прижался к его груди, будто к отцовской. И впервые после того, как его побил отец и он прибежал в школу босой, он заплакал. Но это были слёзы не обиды, не злобы, а великой человеческой благодарности.
-Дядя Толя, я… я обязательно писать буду, буду приезжать к вам, у меня нет никого, кроме вас.
-Я знаю, Ванюша. Ты должен поступить. Ты поступишь. Обещай.
-Обещаю.

Череватов успешно сдал вступительные экзамены и его зачислили курсантом первого курса Черниговского высшего военного авиационного училища лётчи-ков имени 50-летия Ленинского комсомола.
И началась курсантская военная жизнь. Я, Аркаша, хотел сказать «будни», но тут же спохватился. Под этим словом понимается одно- и единообразие, скуч-ное, серое течение дней и ночей. Не подходит оно здесь.
Череватов с головой окунулся в стихию лётной жизни. Хотя он ещё и не летал самостоятельно, но уже дотрагивался до неба, ощущал его бесконечность на тренажёрах, центрифугах, в барокамерах. Он с завистью смотрел, какими счастливыми, хотя и уставшими, возвращаются с полётов старшекурсники. Лекции по аэродинамике, истории авиации, механике приучали к мысли, что авиация это не только поэзия, что это ещё и тяжёлая работа – умственная, фи-зическая. И с каждым днём всё ближе и ближе приближались горизонты пони-мания лётного дела. С жадностью ненасытного зверя он проглатывал каждое слово, употребляемое «бывалыми» лётчиками из старшекурсников. Горка, каб-рирование, ложка, помпаж, иммельман, ранверсман и другие специальные тер-мины записывал в блокнот, узнавал их значение в приложении к лётному ма-стерству. Череватов регулярно переписывался с дядей Толей. Сообщил о по-ступлении и отцу, но ответа не получил. И на первом курсе Череватов решил поступать в ряды коммунистической партии, готовился к этому серьёзно. Мно-го мудрых истин и тайн познавал он. Открывал для себя историю мира и чело-вечества от возникновения живой материи до homo sapiens и нынешних дней. И это легко укладывалось в душевное равновесие его стремления познать мир. Великие столпы – Маркс, Энгельс, Ленин – устраняли из истории хаос, раскры-вали законы и указывали на путь в будущее. И чем глубже Череватов приникал в прошлое, тем ближе оно ему становилось. И если раньше имена Фалеса, Анаксагора, Конфуция ничего ему не говорили, то теперь обретали не только плоть, но и дух, дух общечеловеческих ценностей – единый, продолжение ко-торого он видел за горизонтом…. Мечта стать космонавтом (тайная и трепет-ная) вдруг родилась именно в этот период. Желание увидеть землю из необъят-ного космоса (как некогда древние желали увидеть её с птичьего полёта) обре-кало его на адский труд. Не щадя здоровья, Череватов до минуты свободного времени просиживал за книгами.
«Дядя Толя,   писал он бригадиру,    помните, на вокзале, когда я обещал, что поступлю учиться? Теперь я открываю Вам самую из заветных моих тайн, которую никому на свете пока не решаюсь открыть. Я стану космонавтом!»
И дядя Толя поверил, знал: Если Ванюша сказал – так и будет.
А пока – лекции, самообразование, тренировки. История советской авиации особо заинтересовала и трогала Череватого. Он гордился, что именно в России был построен первый в мире самолёт – самолёт Александра Фёдоровича Мо-жайского. Но в царской России мало кто об этом и знал. Нет, не задевали серд-це Вани братья Райт, Сантос Дюмон, братья Форман и другие иностранные предприниматели от воздухоплавания. Гордостью были – Михаил Ефимов, Александр Васильев, Сергей Уточкин, Александр Мациевич и другие первые русские летуны. Николай Егорович Жуковский – «отец русской авиации»     создатель первого студенческого  воздухоплавательного кружка, страстный пропагандист и инициатор русской авиации, глава первого учебного советского авиационного заведения  ЦАГИ – ректор института инженеров Красного Воздушного Флота, который 11 сентября 1920 года в честь 50-летия научной деятельности Николая Егоровича был назван его именем (а в ваши годы, Аркаша, это Академия имени Н. Е. Жуковского), этот человек, простой русский мужик с чёрной, как у цыгана, бородой, в просторном парусиновом кителе и парусиновых брюках, с брюшком, являлся для Череватого олицетворением слияния народной мудрости и гениальности.
Вы, Аркаша, не знаете Белокаменной времён Николая Егоровича.
Центр столицы – созвездие знаменитых площадей. Красная, Театральная, имени Дзержинского, которая тогда называлась Лубянской, имени Революции и Манежная. Здесь тогда бурлил людской муравейник. Мощённая булыжником, узкая и кривая Тверская, Охотный ряд, где до темна можно было слышать гомон уличного торжища, рядом ютилась церквушка Параскевы Пятницы; у чугунной ограды Московского университета кишмя кишели старики-букинисты, продавая книги всех времён и всех издательств, спорили студенты, случайные прохожие, солдаты, стихийно возникали митинги; здесь постоянно бурлил людской водоворот. Спорили здесь и об авиации. О «Форманах», «Вуазенах», об «Ансальдо» и «Альбатросах», об «Илье Муромце» «Лебеде»; покупали журналы «Вокруг света», «Огонёк», «Воздухоплаватель», «Тяжелее воздуха», «К спорту», «Аэро и автомобильная жизнь», в которых освещались полёты русских и зарубежных авиаторов; до хрипоты спорили, доказывая, чья модель аэроплана лучше – французская или немецкая, американская или же шведская – спорили о преимуществе и надёжности, и на которых аэропланах безопаснее летать русским летунам. В России открываются авиационные школы в Царском Селе, Гатчине, на Ходынском поле, в Симферополе, в Одессе. В императорском техническом училище, где профессорствовал Николай Егорович, первым совершает полёт на планере Лилиенталя Андрей Туполев, о котором впоследствии узнает весь мир. Русские летуны становятся кумирами, о них с восхищением говорят, с гордостью произносят их имена. Делом летания увлекаются и женщины, первой из которых была Лидия Виссарионовна Зверева; она поднялась на самолёте, построенным её мужем Владимиром Викторовичем Слюсаренко.
В России наступил авиационный бум. Россия Советская направляет этот бум в научное русло. Николай Егорович Жуковский верил, что именно за новой Рос-сией будущее мировой авиации…
 Он умер 17 марта 1921 года от кровоизлияния в мозг.
Череватов хранил портрет «отца русской авиации» в тумбочке. Там же, но дву-мя годами позже, появился и другой   Константина Эдуардовича Циалковского. С детства глухой, он самообразованием постиг основы математики и физики; непризнанный гений и величайший мечтатель, забытый царской Россией, этот русский гений из Калуги, жил по улице Коровенской, что протянулась по направлению к Оке, в маленьком домике, крайнем, с тремя окошками по фасаду, под номером семьдесят девять, мечтал о будущем человечества, о преодолении земного притяжения, о том, как человечество сперва робко, по-детски, ступит во вселенную, а потом обживёт всю Солнечную систему; этот русский гений своей мыслью тогда преодолевал понятие время. Но кто мог поверить необузданной фантазии отшельника? Однако в России Советской поверили. После революции трудами и изобретениями Константина Эдуардовича заинтересовались и практически с ними стали работать Тихонравов и Королёв. История русской авиации не имеет аналогов. И это ещё раз подтвердилось первым запуском искусственного спутника Земли и первым полётом в космос советского гражданина Юрия Алексеевича Гагарина, полётом в космос первой женщины…
В конце второго курса после наземной подготовки, вывозных и контрольных полётов, начались самостоятельные полёты второкурсников. Череватов запом-нил майский, нежный и щемяще-тревожный день на всю жизнь… Погода стоя-ла тёплая, над «бетонкой» замерло мирное, улыбающееся солнце, небо затаило дыхание. В этот же год, и даже день, Аркаша, ты решил покончить счёты с жизнью. Расчётливо и хладнокровно подпоясался верёвкой, взобрался на гору Кошка; и когда уже привязал к прочному суку вдвое скрученную верёвку, вспомнил… нет, не вспомнил – увидел на чёрном фоне неба зеленоватые лучи-ки взгляда Иштар. Вдруг вспомнил школу, ночь у озера, лежавшую на шелко-вистой траве Ларису, увидел в лунном сиянии мёртвую принцессу из легенды с дымящимся на груди ручейком крови, вспомнил момент своего рождения, день причастия в раннем детстве, когда было разлито причастие.
«Нет,    сказал ты себе, Аркаша,    я ещё потягаюсь с тобой, демон души моей, и выйду победителем из этой схватки, я стану собственной ногой на соб-ственное горло, но выверну тебя наизнанку, узнаю и обозначу, из каких кри-сталлов ты состоишь… и дерьма тоже».
Верёвка осталась мирно покачиваться на вдруг набежавшим с моря ветерке, а ты решительно опустился к новой севастопольской трассе; группа туристов прошла мимо, оживлённо обсуждая место привала. Помнишь, Аркаша, разговор того дня с лечащим врачом Антиповой? Ты тогда сказал дословно:
«Я не буду оперироваться, и в «Приморье» (хирургический санаторий) не пой-ду. Умру целым, и Там представлюсь не штопанным…».
На следующий день ты уехал. Так получилось, так должно было статься. (Слу-чайности и банальности часто предвосхищают великие дела и свершения, но только в этих посылах важно выделить целесообразность и подчинить её зако-номерности, придать последовательный характер, и всему этому придать опре-делённую символику, вооружив фантазией, и вот тогда-то из случайностей и банальностей может произрасти нечто оригинальное, своеобразное, но реаль-ное, требующее воплощения в жизнь. Но эти интеллектуальные операции мо-жет производить только мозг художника). И так случайно совпало, что в день, когда Череватов выполнял свой первый самостоятельный полёт, а ты, Аркаша, хотел покончить счёты с жизнью на горе Кошка, Шатрова, уставшая тебя ждать, писала на выпускном экзамене в восьмом классе изложение по теме: «Я и природа». Оно у меня сохранилось. У меня всё имеет свое законное место во времени. Вот оно, это изложение.
Старец протянул не живую в свете перламутра, сухонькую руку к папке, раскрыл и пере-брал бесцветными пальцами бумаги, достал пожелтевший листок.
Вот она, весточка из двадцатого века, --начал читать он: «Многие мои сверст-ницы  считают, что природа – это звери, деревья, горы, реки, небо… Они да-же не задумываются, что тоже являются частицей природы, её составляю-щей. Пусть даже очень маленькой и незначительной. И как частица, я ищу своё место в пространстве вещей и людей. Иногда пытаюсь представить себя птицей, водой, даже бумагой. Не получается у меня это. Думаю, если буду птицей, меня подстрелят охотники, буду бумагой – сожгут… Мысли бывают разные, но главное для меня, что я уже поняла: не надо превращаться ни во что. Лучше научиться всему тому, что вокруг нас, беречь и понимать. Приро-да тебя отблагодарит в другой плоскости…».
Это великолепные мысли! В них символ единства и разумности всего живого на земле. Так мог писать человек, приниженный будничной реальностью, но просветлённый чистым чувством большой любви.
Рядом сопели и пыхтели ученики, излагая свои мысли по отношению к приро-де. Учительница русского языка ходила между рядами и заглядывала в тетради. Ласковое майское солнце большой и широкой улыбкой врывалось в прозрачные окна, за которыми бойко чирикали воробьи…
По дорожке, к стоянке, со шлемом в правой руке Череватов шагал к серебри-стой игле истребителя. Рядом, в куртке из коричневой кожи, в фуражке с голу-бым околышем, немного позади, шёл лётчик-инструктор – старший лейтенант Горшков. Они о чём-то беседовали, Горшков кивал головой, энергично вскидывал руку, описывая дугу, иногда приостанавливались. Думал ли Череватов сейчас о чём, или слушал инструктора  трудно определить. Уверенная походка, спокойное лицо и мужественный подбородок давали понять, что к стоянке идёт не курсант, думающий впервые самостоятельно поднять машину в небо, а лётчик с большим количеством налётанных часов. Сияющее солнце, голубое без единого облачка небо, на фоне зелёного леска искрится и переливается стрела самолёта, а по правую руку, в сторону посёлка Певцы, до самого края горизонта, зелёно-оранжевое поле – и в этой плоскости, замкнутой и бесконечной, идут двое. Череватов и Горшков подошли к Л-29, коротко о чём-то перекинулись словами, и Череватов, став на ступеньку, легко прыгнул в кабину. Осмотрев арматуру, посмотрел в сторону КП и защёлкнул фонарь. Инструктор удалялся от машины не спеша, чуть-чуть вразвалочку, как моряк, и Череватов подумал: недоволен, что ли, старший лейтенант… ну я докажу тебе. Но не знал курсант, что у лётчика-инструктора Горшкова это был проверенный психологический приём: спокойно и равнодушно говорить с курсантом о предстоящем полёте и, отходя от машины, никогда не оглядываться. И этот приём всегда срабатывал правильно. Осмотрев ещё раз арматуру, Череватов запросил: точный 01 – запуск. В наушниках ответили: 01  запускайте. Двигатель работал ровно. «Точный 01, разрешите вырулить на предварительный старт». «01 – фонарь закрыт на взлётную». Машина вырулила на ВПП, Череватов зажал тормоза, увеличил обороты до максимальных и запросил: «01 – взлёт, зона 4:300». В наушниках ответил тот же голос: «Взлетайте. Разрешаю в зону 4:300». Череватов сжал РУС (ручка управления самолётом) и в этот же момент на какую-то миллионную долю секунды зафиксировал, что он не в спарке. Мгновение – и утратилось всякое ощущение отдельности организма от машины. Череватов почувствовал, как шасси нежно оторвались от бетонки. Справа уплывал город, Десна, пересекая Чернигов, голубой ленточкой уходила на юг. Зайдя в зону, курсант доложил на землю и при каждом повороте на маршруте его голос спокойно и уверенно докладывал на КП о нормальном протекании полёта. Все манипуляции делались почти неосознанно. Не думалось ни об ответственности, ни о возможных неис-правностях, ни о наставлениях перед полётом. И ложно думать, что эта казав-шаяся неосознанность – результат пассивного созерцания, наоборот – Черева-тов работал слаженно. И когда время полёта по малому кругу истекло, когда приземлился и доложил, что ВПП освободил, он вдруг ясно осознал, что летать на современных машинах – это одновременно романтика и тяжёлый труд. Небо по-прежнему мирно сияло над аэродромом.
Задачи и упражнения первого раздела КУЛПа Череватов сдал на «отлично». Твой друг, Аркаша, навсегда связал свою судьбу с небом. В небе он и погиб.
Помнишь, когда он приезжал в отпуск после второго курс, летом 1971 года? За-помнилась она мне, эта ваша тогдашняя встреча. Именно тогда и ты, наконец, понял, что друг твой на правильном пути и сбить его с этого пути никто и ни когда не сможет. А впрочем, у нас есть возможность восстановить эту встречу визуально. Ведь интересно видеть вас вместе, спустя столько лет. А сделать это возможно при помощи биомонитора. Я буду вспоминать прошлое и постараюсь в хронологическом порядке, а на экране из жидких кристаллов мы увидим проекцию этих моих мыслей.
Старец положил на стол «Сизифов труд», встал с кресла; его прозрачная фигура таяла в сумраке. Мрачные лики с фрески косо смотрели на него, особенно требовательно Спас Нерукотворный. Долго качалось бледное пятно плоти старца у фрески, где изображён одинокий путник с посохом в руке, а другая рука прижимает к груди свиток, наконец, пятно собралось в тощую фигуру, которая навешивала какое-то полотно поверх фрески.
Вот и всё, Аркаша. Устройство смехотворно простое, этот биомонитор. Обык-новенный экран из жидких кристаллов кремния и фосфора. Как только я начи-наю вспоминать, то есть воспроизводить в памяти прошлое, мой, мозг, есте-ственно, напрягаясь, усиливает собственное биополе, которое улавливается и усиливается  вот этой маленькой штучкой. Называется она – плазменный уси-литель-модулятор, который способен в миллиарды раз увеличить силу биополя и тут же смоделировать его. А модуляция заключается в следующей принципи-альной схеме: биотоки, поверх электрической природы, несут биологический потенциал, который, собственно, и есть информация, то есть моя (наша) мысль. Усилитель-модулятор отделяет электрическое от биологического, потом биоло-гическое модулирует и кодирует в микроволны определённой частоты, которые и посылаются на этот экран…

      …Дождь хлынул ливнем, неожиданно. Небо опустилось и разразилось треском, мол-нии рассекали чёрные куски туч и острыми зубьями вонзались в самые верхушки к земле кланяющихся деревьев. Сквозь мечущую, густую сетку дождя еле можно рассмотреть три быстро двигающиеся фигуры. Взявшись за руки, они, хохоча и неистово крича, бегут к скирде соломы. Вдруг, одна фигура отделилась… человек упал на колени, подняв руки кверху, как молящейся индус, и запрокинул голову немного назад; вода ручьями сбегала по его длинным волосам и чёрной бороде; белые брюки и рубаха-косоворотка, расшитая национальным орнаментом, прилипали к телу. Удар грома невероятнейшей силы не скло-нил этой фигуры; вода, мутная и пенная, бурным потоком устремилась ему под колени. Спотыкаясь и падая, двое продолжали бежать и только теперь можно узнать, кто это та-кие, эти двое – Череватов и Шатрова. Они, наконец, достигли цели. Череватов сел на мок-рую солому, рядом    плюхнулась Шатрова.
      -Не успели,    сказал он,    так неожиданно…
      -Не сахарные.    Смеялась Шатрова.
      -Слышишь, Аркадий кричит: – «пусть сильнее грянет буря!»
      -Пусть сильнее! – Повторила Шатрова и, подражая Аркадию, вскинула руки к небу.
      -В девятый класс пойдёшь? – Перевёл тему Череватов.
      -Не знаю, не решила. Но это не важно, не имеет значения…
      -А что имеет?   
      -Дождь… Аркадий на коленях.
      Полем, по траве и в воде по щиколотки, пьяно мотаясь, бежал Аркадий; он что-то кри-чал, желая перекричать гром и шум дождя.
      -Ты летал выше дождя, выше молнии? – Спросила Шатрова…
В этот момент небо треснуло, и острая молния разделала его на три части, показалось, что земля уходит из-под ног. Шатрова упала на грудь Череватого. В этот самый момент под-бежал и Аркадий. Тонкое ситцевое платьице, плотно прилипшее к телу Шатровой, выри-совывало каждую линию её изящной фигуры. Стальной торс Череватого, сильные руки и добрые голубые глаза предлагали бескорыстную защиту каждому. А гибкое, стройное те-ло Шатровой напоминало картину из абстракционистского ассортимента, что-то вроде «Синие лошади» Ф. Марка.
      -Выше не летал. Мы обучаемся на учебных, при хороших метеоусловиях…
      При этих словах подбежал Аркадий.
      -Полетит выше и дальше. Полетит к Ориону, Думузи, к Иштар; его взору откроется вид вселенной.    Бубнил себе под нос Аркадий, будто плакал.
      -За это я его и люблю.    Сказала Шатрова.    Люблю за…  за то, что это он.
      -А я её за то, что это она. – Вскочил Аркадий. – Я просил небо ниспослать мне вдохновение. И оно мне ответило, но только я ему не верю… Оно мне шепнуло: широко шагающий Вишну не позволит никому взглянуть на его третий шаг, даже крылатым птицам; а ты, дерзновенный, посягнул в помыслах своих возвыситься над Вишну; только ему суждено поддерживать трёхчленный мир, землю и небо и все существа… Но я бросил вызов этому индусскому идолу Вишну, а в свидетели взял эту грозу.
      -Вот за это я его люблю! – Сверкая глазами, закричала Ира.
      Она обняла Аркадия, кротко взглянула в глубину его глаз и добавила:
      -Но я тебя боюсь, милый.
      Череватов начал было излагать свою точку зрения на предмет любви, но Аркадий обо-рвал его:
      -В чувствах не ищи разумного и принципиального, на то они и чувства, а не разум.
      -Аркадий всегда прав, Ваня. – Резюмировала Ира.
      Ливень прекратился неожиданно, как и начался. Тяжёлые, неповоротливые облака пе-ревалили через холм, туда, к районному центру, а с противоположной стороны засияло сверкающее солнце, радуга коромыслом повисла над Куничей.
      -Когда-то в детстве я хотел на ней покататься, ухватиться за золотую гриву и умчаться далеко-далеко отсюда.    Показал Аркадий рукой на радугу.
      Друзья поднялись и пошли прямо по лужам тёплой воды. Теперь их было видно в спи-ну. Шатрова на ходу раздевалась, бросая одежду Аркадию. Она разделась до купальника, её мокрое тело, покрытое редкими золотистыми капельками, излучало тепло и уют. Не-возможно было узнать в этой юной девушке ту худенькую, с прозрачными руками и с торчащими в разные стороны косичками с розовыми бантами пятиклассницу, которая то-гда, три года назад, так поразила Аркадия. Сейчас вот, среди умытой дождём зелени, в цветастом купальнике, весело резвясь и безудержно смеясь, порхала неподдельная красо-та, совершенство великого творца – природы. Шатрова сияла здоровой, свежей улыбкой только что проснувшегося дитя после долгого и крепкого сна, когда косые лучи утреннего солнца освещают его постель, а за окном уже слышится щебет птиц.
      Просёлочная дорога, раскисшая и чёрная, круто свернула вправо. Шатрова останови-лась, ухватилась за Аркадия одной рукой, другой черпала ладошкой воду из лужи и мыла ноги. Она с трудом натянула на себя ещё мокрое платье и звонким поцелуем одарила Ар-кадия и Череватого.
      -До вечера. Там, у нашего места. Пока.
      -Красиво у вас получается.    Отметил Череватов, когда они уже остались вдвоём с другом. – Просто и естественно, как и должно быть.
      -А как иначе! Мы любим друг друга – вот и всё.
      -Однако, всё это похоже на придуманную игру, как мне кажется. – Подумав, сказал Иван. – Нет серьёзности.
      -Это и есть игра. И твоя жизнь игра, и всё вокруг игра…
      -Извини, отношения ваши близкие?.. – Смущаясь, спросил Иван.
      -Нет. Но сегодня… Я так задумал.
      -Не вправе советовать, однако…
      -Глупость. Хочешь сказать, не торопитесь?
      -И совсем не глупость. – Твёрдо ответил Иван.
      …
      -Помнишь, ты рассказывал мне сказку о любви? – Спросил Череватов.
      -Помню. – Остановился Аркадий. – А что?
      -Я не верю и не могу представить концовку вашей с Ирой сказки. Она не похожа на ту, но ты думаешь, что похожа.
      -Сомненья – признак слабых и нерешительных.
      -У меня даже не сомнения, а уверенность.
      -А я уверен и у меня нет сомнений. – Резко оборвал друга Аркадий. – И ты не сомне-вайся на мой счёт.
      -Ты злоупотребляешь алкоголем, не нравится мне это. И спортом, наверно, не занима-ешься.
      -Ну, и что – пью. Легчает. Тоска хоронится… А спорт мне уже ни к чему.
      -Изменился ты. – Переменил тон Череватов.
      -А ты как думал – как не измениться? Объявляют, что через три года, максимум четы-ре – тебе каюк… Деревянный макинтош. И после этого я должен делать вид, что ничего не происходит?
      -Что значит каюк? – Недоумённо спросил Череватов.
      -А то и значит, что болезнь моя неизлечима, и мне предложили удалить лёгкую..
      -Почему не писал, не говорил, слышишь ты, сумасшедший?.. – На срыве в голосе, ошарашенный новостью, требовал Череватов какого-то отчёта.
      -Зачем? Моя болезнь – она моя.    Хмыкнул в ответ Аркадий и тронулся идти, но вдруг остановился и прямо сквозь Череватого посмотрел вдаль. – Из «Комсомолки», когда я в отчаянии написал туда исповедальное письмо, ответили: «Мы не задаёмся целью объеди-нять в заочные кружки ущемленных жизнью людей…». Какой язвительный цинизм, и равнодушное беспордонство!
      -Родители знают?
      -Не знают, и ничего не должны знать. – Аркадий заметно встрепенулся. – Хотел пове-ситься на горе Кошка, что Симеиз с запада от ветров заслоняет.
      -Одурел мужик, ей-Богу, одурел.
      -Почему? Хотел, но не повесился. Вот, иду с тобой, Иришку люблю. Я люблю жизнь! И бросил своей судьбе вызов, а она приняла его. Разве не интересно?
      -За что тебя избили? – Немного смирившись, спросил Череватов.
      -А-а… Пустяки. Диогена тоже били.
      Дорога пошла на подъём, узкая, словно туннель: огромные акации вверху сомкнулись и образовали зелёный сводчатый коридор. Встретилась женщина и подозрительно поко-силась из-под низко покрытого платка. 
      -На меня косится. Какой славы достиг! Пьяница и тунеядец. И закона на меня нет.
      -Что ты из себя строишь, Аркадий?..
      -Пшёл к чёрту, летун несчастный.
      С этими словами Аркадий развернулся и пошёл в противоположную сторону от Чере-ватого. Он шел, сгорбившись, засунув руки в карманы, неторопливой походкой бездель-ника. Иван стоял и смотрел товарищу вслед; он хотел было позвать друга, извиниться, но передумал, понимая, что не следует этого делать.
      «Что я такого сказал? Обиделся. А, может, правду сказал, которую он скрывает даже от самого себя… Я угадал его правду! – Заключил Иван, подходя к дому.

      Череватов наметил поездку в интернат. Хотелось встретиться с Ильёй Петровичем, поговорить. Ведь этот дом стал для него первым местом, где он узнал, что такое ласка, забота, тепло души. Здесь он получил первые уроки человечности. Но прежде он успел побывать в Кишинёве, на родном тракторном, посетил Анатолия Кирилловича, который становился для него больше, чем отец. В семье Авраменко Ваню встретили радушно, особенно суетилась жена Анатолия Кирилловича, будто к встрече министра подготовилась. И когда после двух дней, проведённых в семье Авраменко, Череватов уезжал домой и Светлана – их дочь – провожала его, она сказала: «Вы приезжайте к нам, мы ждём…». Это было сказано так просто, но проникновенно, что не оставляло сомнений, зачем это было сказано. И сейчас, подходя к дому, Череватов пытался провести параллель между Шатровой и Светланой. Но ему это не удавалось. И вместе с тем что-то неуловимое, общее, не поддающееся мужской логике, всё же существовало между ними. Однако разница была куда существеннее и разительнее. «Это, быть может, то, – полагал Череватов,    что у Шатровой это что-то наяву, а у Светланы ещё там, глубоко в душе. Тут несомненно одно – начало этого что-то чисто женское, потому никогда не может быть разгаданным». Ваня мельком представил ещё раз лицо Светланы – и вдруг – ясно увидел, что оно ему давно знакомо в чертах… Точно таким было лицо Анастасии Ивановны, их бывшей старшей пионервожатой, когда она смотрела на Александра Николаевича. «Надо к ним зайти»     подумал Череватов, хотя его очень раздражали слухи, что будто бы Анастасия Ивановна обвенчаны с Александром Николаевичем. И верилось, и не верилось.
      (Многие в Куниче, чтобы не обижать родителей, подчиняются их воле – «жить по за-кону». Молодые люди с высшим образованием проделывают это тайком где-нибудь в Кишинёве или в Виннице, а кто и того дальше. Известен случай венчания даже полковника милиции).
      Черевтов подходил к дому. Громадный пёс, не успевший привыкнуть к гостю, зары-чал. Отец молча продолжал работать под навесом.
      На следующее утро Череватов уехал в интернат. Встретил его всё тот же добродуш-ный, не по годам энергичный Илья Петрович.
      -Какой молодец! Ни дать ни взять – генерал. Подтянут, собран. Видал в коридоре свою фотографию? На планшете. Еле достали… Не мог догадаться прислать? Интернатских на твоём примере учим.
      -А вы не изменились – неугомонные, с огоньком. – Улыбнулся в ответ Череватов.
      -Старика Степана нет. Умер. Помнишь его? Очень хотел тебя видеть.
      -Помню, Илья Петрович. Хромой такой, с войны. Помню, приходил поздравлять меня с победой в соревнованиях. Жаль… А Игорь, случайно не знаете, где он, что жил со мной в комнате?
      -Забунов. Как же, приезжал. Отслужил армию и куда-то в пески подался. Будто в тех-никум горнодобывающий поступил, заочно.
      -Хотелось бы повидаться.
      -Хорошая братва из вас вышла. Коля Гуцу в Москве, в академии имени Тимирязева, Миша и Слава Подгорные в Ленинграде в морском училище, Стеша Соладовник – в уни-верситете, а Гриша Чеботарь, что в футбол за интернат играл, как думаешь, где?.. Физ-культуру у нас преподаёт, заочно в институте занимается. Есть и орденоносец. Как дума-ешь, кто? То-то… Молчишь. Семён Долгих, которого вы прозвали Паниковским. В армию не пошёл – прихрамывал ведь. Поступил на год в СПТУ, механизатором стал, а в этом году на те – Орден Трудовой Славы третьей степени…
      -Страна большая, Илья Петрович, дел всем хватит.
      -Верно, дел достаточно. Каждому с головой. Да вот почему-то не все оказываются у дел. Обидно за Славку Смолина – на пять лет угодил. На суд вызывали. Да что я мог ска-зать. Он и в интернате, помнишь, был немного…
      -А за что? Мы с ним дружили.
      -Разбой…     Илья Петрович будто вспомнил:     Ваня, ты погоди. Я тут с делами управлюсь, пойдём ко мне, поговорим… Представлю своих невест! Двух девочек послал бог на старости, как говорится. Не думали с супругой…
      -Илья Петрович, я во всём благодарен Вам, честное слово, но мне в район, в военко-мат. – Очень виновато извинялся Череватов.
      -Обижаешь.
      -В другой раз, честное слово… Зимой буду в отпуске…
      Не мог знать милый Илья Петрович, что его Ванюша спешит на телеграф. Он заказал переговоры с Кишинёвом, с квартирой Анатолия Кирилловича. А там, возможно – Свет-лана. Не знал об этом Илья Петрович.
      …Образ Ольги постепенно угасал, отдалялся. Она не поступила в Ленинградский строительный институт, вышла замуж за сынка прораба, который учился в политехниче-ском в Кишинёве, получила в дар от родителей машину, земельный участок в сорок соток под строительство дома, родила сына и – забыла о своём призвании навечно. Ваня, когда поступил в Чернигов, написал как-то ей письмо и не получив ответа, ещё раз убедился, что не суждено ему сохранить любовь юности. И он вычеркнул из своей жизни эту стра-ничку. А неожиданное появление Светланы утвердило, что Ольга умерла навсегда. В прошлое уходило время, а вместе с ним – и юношеское восприятие и представление о нём.
      Когда Череватого позвали в кабину, он решился… Анатолия Кирилловича нет дома, точно, и матери, должно быть, тоже. Сегодня – или никогда. В трубке послышался тихий голос Светланы и даже через расстояние было ощутимо, что на том конце провода гово-рящий волнуется и краснеет. «…Вы должны приехать к нам, потому… потому, что я… что я хочу видеть вас…».
      И – пи-пи-пи-пи-пи…
    Череватов выскочил из кабинки, чуть не сбив старуху с ног, подбежал к девушке за де-ревянной стойкой и выкрикнул: «Подожди, милая!». Через несколько минут в переговор-ный зал влетел всё тот же полоумный курсант с охапкой цветов и забросал ими девушку за стойкой: «Сегодня день моего рождения!».
      -Помешанный.     Улыбаясь, сказала девушка, собирая цветы.
      По приезду домой Череватов прежде зашёл к Аркадию. Тот лежал на кровати.
      -А-а-а… Летун. – Не поднимаясь, протянул Аркадий.
      -За вчерашнее извини, я…
      -Нет, почему ж? Всё пучком. Ты послушай:

                Дружище, наверно, нам не суждено
                Просторы бороздить вселенной вместе,
                Иное мне судьбой отведено,
                Хоть лбом о стенку тресни.

                Помнишь, мы с тобой мечтали,   
                Засидевшись с книжкой допоздна,
                Как расступятся пред нами дали 
                И синевы небесной глубина.

                Но в пору ту, тех юных лет,
                Когда нам было всё под силу,
                Мне выпал проигрыш в билет
                На жизненную виллу.

      Аркадий читал отрешённо, в его глазах блестели слёзы; он неподвижно лежал вверх лицом, будто покойник.
      -Аркадий, я не должен был…
      -То-то! – Встал Аркадий и вплотную подошёл к товарищу. – Не лезьте в душу лю-дям… Сегодня случится то, что должно случиться – сегодня вечером она будет моей. Я так хочу. Мы оба устали ждать этого, а завтра – меня здесь не будет. Вот письмо – брось через неделю. Оно ей.
      -Как? – Удивился Иван. – Как так – уедешь?..
      -Нам не быть вместе.
      -Зачем же это?.. Смысл? Она ведь любит тебя. – Тихо заключил Иван.
      -И я её. Потому это и должно между нами произойти. А письмо брось через недельку.
      -Я этого не сделаю. Это подло… Впрочем, я сам завтра уезжаю.
      -Ну, передай Степану, ты с ним корешуешь. Может он бросит. – Умолял Аркадий.
      -И этого не могу сделать.
      -Тогда веди к Степану. – Потребовал Аркадий.
      -Хорошо, мы вечером сами к тебе придём. – Пообещал Иван и ушёл.
      Впервые в жизни Череватов хотел поделиться радостью, открыть тайну вдруг родив-шейся любви, но встретил расчётливый эгоизм  товарища, и сдержался. Дома он уложил немудреные армейские пожитки, зачем-то и так начищенные ботинки тёр с особым упор-ством, рядом стоящему мальчугану (последний отпрыск отца от второй жены) тихо и без-различно сказал:
      -Смотри, не будь похож на отца.

      Самофалов паяльником ковырялся в старой радиоаппаратуре. Он мог за этим делом просиживать сутками, склонившись над скелетом допотопного радиоприёмника.
      -А, заходи, Ваня. – Отложил в сторону «Селгу» Степан. – В интернат ездил?
      Степан был одет в милицейскую рубашку и солдатские брюки. (Два его старших брата служили в Москве. Андрей ещё в пятидесятые годы, после армии, пошёл служить в МВД постовым сержантом. Окончил вечернюю десятилетку, потом поступил в высшую школу милиции, а год назад зачислен слушателем академии. К настоящему времени в звании майора работал в одном из райотделов города Москвы. Пётр, второй брат Степана, мень-ший от Андрея, в 1968 году закончил ДВАРТУ (Даугавпилское военное авиационное ра-диотехническое училище), служил два года в войсках в Горьком и после этого поступил в академию имени Жуковского – в «Жуковку». Степан весной возвратился из армии. Бра-тья, пытаясь ему помочь с трудоустройством, предложили поступить в школу милиции в Москве, но Степан и слушать не хотел; он жил «своим умом».
      -Был.    Ответил Череватов.    Приятные воспоминания. А Илья Петрович, директор, не хотел отпускать, хотя мне завтра надо быть в Кишинёве. Дела.
      -Читай. – Протянул Степан письмо. – Брат в Москву зовёт. А я хочу себя испытать. На Север уеду. Решено. Ты меня знаешь.
      -Ты хорошо знаком с Аркадием? – Спросил Череватов.
      -По школе помню. А так нет, не знаком. Но слышал, что пьёт, драки устраивает, с ду-рой какой-то связался. Осуждают его люди.
      -Пойдём вечером к нему? Познакомишься. И не верь, что говорят. Он не такой.
      -А зачем мне идти?
      -Поссорился я с ним.
      -А я примирять буду? – Удивлённо посмотрел на Ивана Самофалов.
      -Нет.
      -Тогда что? – Положил паяльник Степан.
      -Просит, чтобы я одно письмо в почтовый ящик бросил. Не могу я, я сам завтра уез-жаю.
      -Хочешь, чтобы я это сделал? – Спросил Степан.
      -Мы с ним друзья. Впрочем, я глупость спорол.
      -Хорошо. Ради тебя пойду. – Согласился Степан.

      Череватов и Степан застали Аркадия в таком же положении, в котором оставил его Иван. Аркадий лежал на кровати. На стене, по-над кровать, висит молдавский ковёр, про-стенький, разрисован большими жёлто-горячими цветами и зелёными ромбообразными листьями. Справа от кровати шкафчик, за стеклом, во внутри, столовые приборы. Посреди комнаты большой круглый стол, накрытый цветастой скатертью. На стене зеркало в деревянной старинной раме.
      -Вот и хорошо. Выпьем, и будем друзьями. Забудем всё плохое. – Встретил Аркадий гостей.
      -Я не пью. – Отказался Череватов.
      -И я, рвёт от неё. – Поддержал Самофалов.
      -Ну, на дорожку. Ну, давайте, а? Завтра в этих тухлых краях меня не будет. Только мать жаль – глаза не просыхают. Ну, не виноват я…

      Так состоялось первое знакомство Самофалова с Аркадием. На следующий день Галь-перин с Череватовым уехали. Первый убегал от себя, второй – спешил обрести себя. Са-мофалову Аркадий показался не настолько пошлым, как то о нём говорили. Предложив выпить и услышав отрицательный ответ, Аркадий согласился просто поговорить. И Сте-пана поразила его эрудиция, широта и глубина знаний. Аркадий рассказал о своей болез-ни, об отношениях с Шатровой, о любви к ней, сказал, почему и куда уезжает. Письмо, обдуманное и написанное заранее, то самое письмо, что Шатрова получила через неделю после той встречи в вечерний час, когда чёрное соприкоснулось с красным, Степан всё же согласился взять и бросить его в почтовый ящик.    

     «Прости меня, мой Ангел. Я всё помню и никогда не забуду – поле, овражек, закат… До мелочей. На моих губах сохранится тепло твоих губ и в груди никогда не растает ко-мочек нежности, подаренный тобой на вечное хранение. Клянусь самым дорогим: мате-рью и отцом, небом и землёй… Каким словом тебя уверить, что я поступил правильно, уехав после всего… Это не трусость. Поверь мне, мой Ангел Иринушка, поверь, как все-гда верила: жестокая необходимость заставила меня так поступить. Если бы мне при-шлось объясняться, сил моих не хватило бы открыть правду. А лгать я не могу. Умоляю тебя: пойми и не осуждай. Придёт время (а оно обязательно придёт) – и ты простишь меня, поймёшь, что по-иному я не мог поступить.
      Миллион поцелуев, самых нежных, самых сердечных и пылких.
                Всегда твой и ничей Аркадий».

     Шатрова показала это письмо матери и призналась, что стала женщиной. Ни Черевато-ву, ни Самофалову его содержание не было известно.
      -В автобусе Аркадий с Череватовым продолжали свой спор.
      -Знаю, что не по-человечески,    оправдывался Аркадий,    но я – обречённый на смерть человек; она красивая, молодая… обретёт она ещё счастье. А я своё взял – оно принадлежало только мне.
      -Цинизм. Честные люди так не поступают. – Негодовал Череватов.
      -А как?... Укажи – как поступают честные?
      -Не прикидывайся дурачком.
      -Честность… Слушай, внимательно слушай о нынешней честности. После той драки, в парке, когда я впервые попал в дом Шатровых, я к ним заходил не часто. Павел Семёно-вич, отец Иры, спрашивал, почему нигде не работаю. Что прикажешь отвечать? Правду? Но честный, правдивый ответ здесь не подходит. Никого не волнуют твоё горе, твои не-удачи. От операция я отказался, из санатория убежал, денег на билет хватило до Тираспо-ля, оттуда до Кишинёва на своих на двоих… Хотел тут же устроиться на работу, чтобы быть независимым. Но не тут то было! Мне не давали забыть о смертном приговоре. Пальцем не тыкали – вот, смертник идёт. Этого не было. В иной форме это проявлялось. Прихожу в отдел кадров, а меня спрашивают: «В армии служили?» «Нет»,    отвечаю. «Почему?»,    спрашивают. Говорю правду. Проходит день, неделя, мечусь, нервничаю. Прихожу опять, а мне: «Предприятие в кадрах не нуждается, если бы вы были специа-лист…». «Объявление,    говорю,     висит же». «Оно давнее»,    отвечают. Начинаю врать, ссылаться на стариков-родителей, мол, один я у них, потому в армию и не призвали. А прохожу медосмотр, направляют в тубдиспансер, а оттуда – опять в больницу. А сколько можно по этим больницам? Итак около двух лет провалялся. Никакой динамики. Вначале будто диагностировали очаг правого лёгкого во втором сегменте, потом откуда-то взялся туберкулом. Врачи убеждали, что ничего страшного. Это раньше туберкулёз был неизле-чим, теперь – пустяк, раз плюнуть. Я дисциплинированно принимаю по двадцать таблеток ПАСКа, тубазид, меня колют по четыре раза в день; не пью, не курю, усиленно занимаюсь спортом. Ан, нет! Оказывается, не лечится мой туберкулёз. Назначают этамбутол. Чахоточные обычно подшучивают: если этамбутол не помогает, то в помощь тебе только доска. И я убегаю из диспансера во весь опор… Правдами и неправдами хочу устроиться работать. Там, в Симеизе, мне предложили операцию в мае этого года, а домой я вернулся почти с тобой разом. Более месяца пытался устроиться работать. И везде – от ворот поворот. Вот она – тоже правда, голая, как есть в жизни. И я решил покончить счёты с жизнью, хотел повеситься. Хладнокровно готовился к этому, осознанно. И вдруг, из необъятности явилась она, и – отвратила это самоубийство. Потому она по праву принадлежит мне, и никому другому. Только мне. И я своё взял. Был брошен вызов этой с косой, а если выйду победителем – всему миру брошу. И докажу, что мир устроен неправильно и несправедливо.
      -Её родители знают об этом? – Тихо спросил Череватов.
      -Нет. И мои не знают. И она не знает… Всё равно ничего не изменишь, никому эта правда не нужна, у каждого хватает своих дел.
      -Люди, сообща, выжили в ледниковый период, сообща, наконец, выбрались из дико-сти…
      -Это животный инстинкт самосохранения, дорогой!
      -Но ведь этот же инстинкт был развит у динозавров с мамонтами…
      -Вижу, учёба для тебя не прошла впустую. Я в тебя верю. Отсюда и ты исходи в пони-мании моих поступков. Понимаешь – верю.
      -Я хочу, но не знаю, как тебя поддержать. Аркадий – ты мой друг. И ты никогда, наверно, не согласишься, что лучше, когда тебя понимают и поддерживают.
      -Правильно понимаешь. Всё своё ношу с собой. Omnia meo mecum porto.
      -Пусть будет по-твоему. – Отступил Череватов.
      -Оно будет так, как я захочу.
      -Посмотрим.
      -Ты мне не веришь!
      -Честно? – Спросил Череватов. – Чуть не то, что не верю. Тут скорее подходит:  не до-веряю. Разницу понимаешь?
      -Ещё бы – не понять. В любом случае можно сказать: «Я же говорил…». Удобная по-зиция для трусов и подхалимов.
      -Прекрати паясничать. Здесь, при всех, прямо в автобусе, схлопочешь у меня – скажи ещё слово.
      -Во! – Патетически произнёс Аркадий. – Слова, достойные уважения.
      Но смысл сказанного был глубже и значительнее.
      -Вот дурак. – Отвернулся Череватов.
      …
      -Теперь куда? – Спросил Иван после длительного и углублённого молчания.
      -Опять попытаюсь устроиться где-нибудь на работу. Мне нужен стаж работы для по-ступления в ВУЗ.
      -И это в самом деле сложно устроиться на работу?
      -Для меня – да. Но я придумал. Попрошу кого-нибудь вместо меня пройти флюро.
      Вдоль дороги, по холмам, большими крыльями распластались сады, а внизу – словно струны гигантской арфы дрожали ровные ряды виноградников.
      -Приехали,    сказал Аркадий, когда автобус поднялся на горку и вдали показался го-род, – в стольный град Кишла Ноуэ приехали, то бишь – в Кишинёв.
      -Где тебя найти? – Спросил Череватов.
      -Приезжай в общежитие «Счётмаша», это по Гайдара, в 58 комнате, у Василия буду.
      Они не встретились. Иван приехал, но Аркадий, смертельно пьяный, лежал на кровати скрюченный, жалкий и маленький; промычал что-то невнятное и отвернулся к стене. Череватов немного постоял, достал ручку и написал на клочке бумажке: «Приходил я. Отвечаю, или поясняю: разница между верю и не доверяю состоит в том, что в первый случай определяется моральным и нравственным началом, а второй – социальным. Иван».

      На звонок Череватого вышла Светлана. В лёгком халатике, стройненькая, глаза живые, курносость придавала лицу наивность и детскость, а коротко подстриженные волосы добавляли ко всему этому колориту озорство и непослушную игривость. Халатик, когда она закрывала дверь, чуть-чуть распахнулся и Иван случайно коснулся груди; небольшой, но наливной, бархатной – будто зрелый персик.
      -А мы вас ждали вчера. – Остановилась Светлана в прихожей. – Мама с папой с рабо-ты ещё не пришли.
      -Вы ждали?.. – Смущаясь и заикаясь, спросил Череватов, всё ещё не решаясь пройти дальше, в комнату. Не моргая и не двигаясь, он устремил свой откровенный взгляд в са-мый кончик маленького вздёрнутого носика Светланы, его несколько плоское лицо изоб-ражало непонятный страх. Точно таким оно у него было, когда впервые поднимал само-лёт, но тогда этот страх застыл на миллионную долю секунды, а теперь время удлинилось до бесконечности.
    -Правда, ждали, особенно…    Не договорила Светлана.
      Вечером, за ужином, Анатолий Кириллович интересовался учёбой, домом, отцом, спрашивал об отношениях с отцом – не уладились ли конфликты. А жена, Елена Павлов-на, больше всего интересовалась, насколько опасна профессия лётчика и много ли погибает при этом лётчиков. Светлана говорила мало. После ужина включили телевизор. Хотя Елена Павловна и протестовала против «ящика», хотела просто поговорить по душам, муж почему-то загадочно улыбался и подмигивал. Диктор программы «Время» информировал телезрителя об опыте создания коллективного подряда… на кишинёвском тракторном заводе.
      «А сейчас опытом этого нового подхода в производственных отношениях развитого социалистического общества поделится Герой Социалистического Труда, бригадир кол-лективного подряда токарей Кишинёвского тракторного завода Авраменко Анатолий Кириллович…».
      Анатолий Кириллович знал об этой передаче, но до последнего момента молчал – хо-тел преподнести сюрприз. Это интервью телевизионщики брали у него неделю назад, но только вчера сообщили время выхода передачи. Он с телезрителем огромной страны де-лился опытом, упреждал о возможных трудностях, особенно подчёркивал косность управ-ленческого аппарата и упёртое нежелание руководства идти со временем в ногу, чтобы экономическими рычагами воздействовать на сознание человека. Работяге от станка важ-нее, сколько он заработает за свой труд, нежели, как и чем досадить проклятому империа-листу.
      (Приблизительно того же добивался в сельском хозяйстве и отец Шатровой. Но ему запретили проводить эксперименты. Об этих формах и методах организации труда заговорят чуть позже, и это будет называться переходным периодом от колхозно-коопертивной собственности к коопертивно-предпринимательской в рамках социализма). 
      …Кишинёв уходил в тёплую августовскую ночь.

      Череватов стоял у кровати пьяного Аркадия и события последних дней сверлили голо-ву, не давали возможности сосредоточиться. Ольга вышла замуж и замкнулась в толстую скорлупу мещанства и обывательского существования, открытие новой стороны жизни Аркадия и ссора с ним, наконец, и главное – неожиданная и, вероятно, настоящая любовь к Светлане. Всё это было для него непривычным. Курсантская служба была регламенти-рована, кем-то продумана до мелочей, а тут… Постояв ещё пару минут у кровати пьяного друга, Иван положил записку на стол и, безнадёжно махнув рукой, вышел. На улице его ждала Светлана.
      Кишинёв заметно расстраивался. Росли новые кварталы, целые микрорайоны, высот-ные здания; повсюду виднелись стрелы башенных кранов и, казалось, что весь город запутался в строительных лесах и проводах. Дороги расширялись и выпрямлялись. Город рос ввысь и благоустраивался. Зона отдыха в новом микрорайоне «Ботаника» с поэтическим названием «Долина роз» привлекала кишинёвцев неповторимой красотой: каскады озёр, музей декаративно-прикладного искусства под открытым небом, подвесные мостики, великолепные золотистые пляжи, красные моря роз… Череватов и Светлана шли «Долиной роз» по аллее, петлявшей по густым зарослям зелени и кустарников. Тополя кое-где желтели и их листья, палимые августовским зноем, подгоняемые ветерком, обгоняли идущих, шурша о бордюр. На пляжах было полно народа.
      -…Очень верю.    Ответил Череватов…   

      Старец пошевелился, открыл глаза, положил «Сизифов труд» на стол. Пламя в камине угасало – в комнате стало почти темно. Лишь кое-где на ликах икон вспыхивал красноватый отблеск. Старец подбросил пару поленьев, искры разлетелись и затухли.
Как во Вселенной,    сказал старец,     будто родилась и умерла целая галактика; не правда ли, Аркаша, похоже? Когда Череватов оставил тебя пьяным в обще-житии, он обрёл то, чего тебе недоставало: уверенности во взаимной любви… Впрочем, я выключу биомонитор.
      Старец словно уплыл от кресла к фреске, на которой висел экран из жидких кристал-лов кремния и фосфора; он снял этот экран, свернул в трубочку, и фреска осветилась; в комнате стало намного светлее, можно было разобрать надписи на переплётах книг.
Слушай, Аркаша, я продолжу. Через неделю Череватов уехал. Он несколько раз пытался встретиться с тобой, но всегда передумывал. Это была ваша первая ссора. Однако не принципиальная. Впереди ожидали более жестокие испытания вашей дружбы. Авраменко провожали Череватого всей семьёй, провожали, как сына, радушно и грустно. И когда поезд натужился к движению вперёд, и Череватов крепко и по-мужски обнял Анатолия Кирилловича, шепнув на ухо, что обещание своё на счёт космоса обязательно выполнит, а потом попрощался с Еленой Павлавной, он чуть было не рванулся поцеловать Светлану, но громадным усилием воли сдержал порыв. Поезд медленно уплывал от перрона, на котором трое, ничем не обязанных Череватову человека, искренне желали ему в жизни только добра и простого человеческого счастья, успеха. Они приняли его в свою семью с любовью, как когда-то, Аркаша, принимала тебя семья Шатровых

      …И пошли опять для Череватого дни повседневного труда и радости, становления лётного характера. Навёрстывая упущенное, он взахлёб поглощал сотни книг – специаль-ных, технических, философских, находил время на художественную литературу, периодику. Каждая минута была насыщена до предела. Его предупреждали, что от чрезмерного чтения может ухудшаться зрение, а для лётчика это… Но страсть к познанию уже нельзя было ничем остановить. И переписка с семьёй Авраменко, а особенно со Светланой, были для него минутами откровения, радости за жизнь, за то, что родился, что есть свет и тень…
      И когда они однажды, курсанты третьего курса, возвращались жарким июльским днём с полётов, возле КПП, под деревом, его ждала Светлана. Череватов не поверил – ведь только вчера он получил от неё письмо, где ни слова не было сказано о её приезде; она писала, что закончила десять классов и что… Как она здесь?
      -Товарищ старший лейтенант! Ко мне жена приехала. – Выпалил он, не осознавая, что произнёс.
      Ребята безмолвно устремили на него удивлённые глаза. Они точно знали, что Иван не женат. И никогда не говорил о своей девушке.
      -Извините, товарищ старший лейтенант, будущая. Хотел сказать – будущая.    Нашёлся он, моментально овладев собой. – Разрешите остаться у КПП. Через пять минут буду в расположении.
      Старший лейтенант Горшков за всё это время не успел и рта раскрыть; таким он Чере-ватого не видел.
  -Разрешаю, товарищ курсант,    неожиданно для себя ответил инструктор и добавил:  че-рез пять минут в корпусе УЛО.
      -Так точно, через пять минут в корпусе УЛО, товарищ старший лейтенант.
      Аркадий ловко спрыгнул с машины и подбежал к Светлане.
      -Приехала… Спасибо.
      -Хотела неожиданно.
      Иван нежно поцеловал Светлану в щёку, и крепко – в губы. А через полчаса он с увольнительной в кармане вышел за КПП.
      -Я покажу тебе город, он очень старинный. Многовековая история… полк декабри-стов.
      Голос Череватова осёкся: перед ним стояла любимая девушка, а он об истории, декаб-ристах.
      -Пойдём на Десну, в парк. – Поправил он свою опрометчивость. – Там очень красиво. Курсанты всегда свои увольнения проводят там. И есть заповедное местечко – «пять уг-лов» называется. Красиво.
      -Ваня, а я ведь только до вечера. И обратно поездом на Киев. Тут отец передал… А мама напекла.
      -Водка? Не положено. Повезёшь обратно.
      -Ребят угости.
      -Не положено.
      -Тогда я выбрасываю, и мы поехали в «пять углов». – Весело заключила Светлана.
      -Вначале давай в кино. – Перебил Череватов. – В кинотеатр Щорса. Мы всегда туда ходим, когда по увольнительной.
      -Пойдём.
      -Там такой уютный скверик… Или нет – в кинотеатр «Десна», это рядом с парком, где «пять углов»… А может за город, возле ВПП – есть озерцо, рядом лесок…
      Череватов волновался, ему хотелось разом во все концы города, хотелось предложить Светлане прогулку, как можно интереснее, быть с нею подольше. И остановились на по-следнем предложении.
      Небольшой смешанный лесок, рядом озеро. Полуденная жара. Светлана разложила на траве продукты.
      -Мама сказала, чтобы ты всё съел.
      -Спасибо. Но я не привык много есть. А тут…  Да и не вовремя, у нас строгий режим.
      -Нет, ты ешь, мама приказала.
      -Как они – Анатолий Кириллович, мать?
      -Работают, ждут тебя в отпуск.
      Череватов спрятал глаза и неловко спросил:
      -А ты?..
      К вечеру жара немного спала, но по-прежнему было душно. Из леса вышли двое: стройный, подтянутый военный и девушка, в голубом платьице с короткими рукавчиками, и с короткой стрижкой. Они направились в сторону училища. Солнце опускалось на город. Они шли медленно, не спеша, взявшись за руки. Трава, полу выгоревшая, полегла и во многих местах обнажилась сухая, в трещинах, земля. Сзади оставался посёлок Певцы; он хорошо виден курсантам при полётах, они идут на него при взлёте.
      -Я безумно счастлив, не предполагал, что можно быть таким счастливым.
      -А я всю жизнь буду ждать тебя – с полётов.

Короткой была эта встреча. Именно с неё и решилась судьба твоего друга, Ар-каша; здесь, далеко от дома – на черниговщине, Иван и Светлана поняли, что дальнейший их путь немыслим в отдельности.
Светлана ехала поездом «Ленинград – Киев». За окном не мелькали телеграф-ные столбы, не бежали вперегонки деревья. Лишь одна картина запечатлелась ярко и рельефно: красивое двухэтажное старинное здание вокзала, а на перроне – Иван; он медленно идёт за набирающим скорость поездом.
Череватов теперь уже профессионально чувствовал самолёт. На «отлично» сдал упражнение по посадке визуально, летал в составе звена; его лётные навыки совершенствовались. Профессионализм проявлялся в том, что он мог одновре-менно слушать команды диспетчера, думать о возможных неисправностях, хо-рошо видеть крыло товарища и одновременно вспоминать небольшой лесок неподалеку от училища. И никогда Череватов не шёл на посадку, как муха на помойку.
В конце июля он закончил второй раздел КУЛПа на боевой машине МИГ-21. На последнем курсе предстояло освоить её боевое применение. И Череватов блестяще освоил. Но я, Аркаша, возвращусь на несколько мгновений вспять, чтобы поведать тебе о свадьбе твоего друга и Светланы. А точнее – бракосоче-тания. Ведь свадьбы, как таковой, не было. Череватов со Светланой приехали в Куничу оформить брак, поскольку в Кишинёве они этого сделать не могли в силу несовершеннолетия  невесты. А родной отец не принял их даже в дом, сказав, что только проституток ему не хватает. И Череватов отрёкся от отца. (Это случилось как раз тогда, когда ты в письме назидательно упрекал его, что он забыл о родине, о заброшенной могиле матери). Ты не имел на то морального права. Череватов страшно тяжело переживал случившееся. Ему было совестно перед отцом и матерью Светланы. Анатолий Кириллович понимал состояние зятя, и они решили в честь бракосочетания на маленький семейный праздник. Родители Светы могли и не узнать, что случилось в Куниче, но не таков Череватов, чтобы уходить от правды или бояться её. Таким людям, как отец Вани, в русском языке есть точное определение – гад ползучий. И этот гад ползучий, затаив злобу на сына ещё с того времени, когда он приехал из интерната и пресекал его грубости по отношению к мачехе, нашёл-таки удобный момент мести родному сыну.
Училище Череватов закончил с отличием. Его направили в войска, в одну из боевых частей Белоруссии. Прибыв на место службы, он вызвал к себе Светла-ну, которая к тому времени родила сына. Рана, нанесённая ползучим гадом, за-живала. Служба, полёты, любовь к Светлане и сыну, тёплые, сердечные письма отца – Анатолия Кирилловича – помогали ему возвратиться в прежнюю колею душевного покоя. Он, Аркаша, очень хотел тебя видеть, вспоминая последнюю вашу встречу и ссору, когда ты признался, что отказался от операции. Он писал твоим родителям с просьбой, чтобы они сообщили твой адрес – безрезультатно. О себе ты дал знать лишь когда поступил в МГУ.
За два года службы Череватов налетал необходимое количество часов, получил второй класс и ему присвоили звание старшего лейтенанта и должность коман-дира звена. Череватов работал ювелирно, он любил своё дело. Однажды, при выполнении одного задания, он сделал почти невозможное. День стоял ясный. Череватов вырулил на взлётную полосу, спросил разрешения на взлёт. Что-то непонятное, остренькое кольнуло сердце, когда подумал о погоде, что она такая ясная и тихая. В наушниках прозвучала команда, и Череватов с этого момента слился с машиной. Полёт проходил в одиночку. Уже в «эшелоне» Череватов удивился (хотя он давно летал без волнений и удивлений), что самолёт так устойчив, не вертляв, послушен, ну, прямо-таки зажат со всех сторон плотным воздухом. Почему-то вспомнилось, как прорабатывал задание перед полётом, как облачался в высотный скафандр и не мог найти какую-то застёжку. Все эти «почему-то» дали о себе знать. Между тем Череватов задание уже выполнил и шёл на посадку; он находился в районе третьего разворота, как вдруг, на высоте тысяча метров двигатель «завис» (в лётном деле это значит, что двигатель теряет обороты). Знал Череватов, что в таком положении обычно двигатель ставят на «стоп», потом опять запускают; знал Череватов и то, что на все манипуляции не хватит ни времени, ни высоты… Однако решился, рискуя сесть «хлыстом» (то есть самолёт вначале коснётся земли хвостом, потом носом; это происходит резко и возникает двадцатикратная перегрузка, которую человеческий организм в подобной плоскости выдержать не в состоянии). Череватов в эти сотые доли секунды сумел сделать невозможное – он запустил двигатель и бреющим полётом пролетел над аэродромом… Машина была посажена после набора нужной высоты. Когда самолёт вырулил на стоянку, в наушниках прозвучал голос командира полётами, тревожный, но чёткий. Череватов, потный и опустошённый, не отвечал на несколько запросов. Потом с усилием воли ответил: «Задание выполнил».
Этого тебе не понять, Аркаша, это достигается тем особым качеством личности, которое не знает компромиссов и проявляется оно в таких ситуациях, где отсутствуют любые законы логики; это качество не принимает двойственности, оно формирует мужской характер…


      Вечер провёл с Гальпериным и Поминчуком. Они, как всегда, спорили. Попробую пере-дать их спор в диалоге, думаю, получится интересно и своеобразно.
Поминчук: Построим коммунизм?
Гальперин: Конечно! Ход истории вспять не повернуть.
Поминчук: Согласен – нельзя. Но ведь этот же ход и остановить нельзя. Напрашивается вопрос: что же после коммунизма? Какая общественно-экономическая формация?
Гальперин: Твои мозговые извилины затянуты морским узлом тугодумия…
Поминчук: Не паясничай. Теоретически всё понятно и не вызывает вопросов. Но когда слышу или читаю, что на таком-то заводе перевыполнили план производства на два-три процента за счёт внутренних резервов, думаю, что сознательно, ответственно, с пони-манием государственной важности трудятся, может быть, процентов десять совет-ских людей, остальным – побоку.
Гальперин: Давай по порядку. Пусть издалека, но все же. Возьмём в пример Римскую рес-публику, её расцвет и падение. Пожалуй, расцвет трогать не будем, он вырос на войнах и костях рабов – это понятно. Это хорошо отражено в труде Тита Ливия «История от основания Рима». Надеюсь – читал. Нагляднее для нас падение. Гай Саллюстий Крисп го-ворит, что разврат, обжорство, святотатство, стремление к власти и богатству, а выражаясь современно – бюрократизм, коррупция, проституция, очковтирательство и другие пороки разлагали римское общество. Но историк того времени не в состоянии был объяснить происходящее исторически и диалектически; он констатирует факты. Это мы сейчас можем сказать, что республика и республиканская форма правления, основан-ные на рабовладении и попирании личности, не могли существовать долго. Во время дик-татуры Корнелия Суллы, восстания Спартака и заговора Кателины уже наглядно про-явился кризис; процесс по обвинению Кателины и речей на нём Гая Цезаря и Марка Като-на показали, что римское общество находится в агонии. Юлий Цезарь старался защи-тить бунтовщиков; он не хотел казни Лентула, Цетега, Статилия, Габиния и Цепария. Великий оратор по натуре своей был человеком щедрым, любезным, мягким, милосерд-ным, снисходительным и его речь на процессе более чем убедительно оправдала бунтов-щиков. Но он защищал не республиканский строй правления – он защищал человека. А по-беду одержал всё-таки Марк Катон; он олицетворял полную противоположность Цеза-ря и в своей речи отразил настроение правящей верхушки римского общества, их страх перед наступающим будущим – республиканским правлением бунтовщиков. Психология политиков соответствовала историческому мышлению. Даже захватив политическую власть и став консулом, Цезарь не мог предотвратить исторической неизбежности. За-коны пятьдесят девятого года, во время его консульства, продиктованы тоже его мило-сердием. Многое он сделал для плебса, но исторический процесс нельзя было остановить. И против него организовали заговор Гай Кассий и Марк Юний Брут и убили 15 марта 44 года до нашей эры. Цезарь полагал, что, став единоличным правителем, сумеет добить-ся своего. Напоминание того, что кризис правящей верхушки назрел исторически, приво-дило к непониманию исторических законов, что республиканский строй правления при рабовладении существовать не может. Главная моя мысль, Сашок,  в том, что сознание, или социальная психология, что ли, созревали одновременно с производственными отно-шениями. От египетских пирамид до создания паровых машин прошло четыре тысячи лет – эволюционный процесс в техническом прогрессе, а вместе с тем и в производствен-ных отношениях, и в социальной психологии. А возьми двадцатый век! Революция! Скачок и в техническом прогрессе, и в производственных отношениях. За каких-то шестьдесят лет от кирки и лопаты до полётов к другим планетам, до роботов-интеллектуалов! От эксплуатации к свободному труду и свободному развитию каждой личности! А как, по-твоему, изменилась социальная психология? В этом ответ и на твой вопрос и на все во-просы, которые ставят паршивые диссиденты. Не успел человек психологически освоить все общественные, материальные и культурные изменения. И самый главный вывод: в психике, оказывается, скачок невозможен. И в нашем государстве должно быть всё направлено для преодоления косности сознания, иначе его задавят извне, причём нашими же руками. В коллективе и через коллектив – вот главный принцип настоящего и будуще-го. Человек и сам не виноват, что это пока имеет почти формальный подход, одна види-мость, будто всё хорошо в государстве. Придёт время, оно близится. Весь вопрос – в со-знании, в социальной психологии. А здесь надо революция, и мы её ещё увидим… Однако я очень боюсь, что её плодами, как всегда, воспользуются нечистые на руку и наглые упы-ри, которых всегда хватает в подобных ситуациях. Запомни, приведённая мной параллель римской республики и нынешним состоянием нашего общества имеет здесь далеко иду-щий и глубокий смысл.
      Поминчук выслушал Гальперина – как мне показалось – на едином дыхании.
      Договорились встретиться завтра.
                (Из дневниковых записей А. Придорогина).

      Думал не писать. Устал. Но не могу. Вчерашнее рассуждение Гальперина поразили меня, и я забыл записать его ответ Поминчуку по поводу общественно-экономической формации будущего. Вот ответ, в общих словах.
      Будет бесклассовое общество – коммунизм — высшая стадия человеческой цивилиза-ции. Любая работа превратится в искусство, и человек гармонически будет сочетать в себе духовное и физическое; дальнейший прогресс сведётся к развитию только этих двух посылов… Однако то, что я сегодня от него услышал, парализовало способность пони-мать что-либо в его личности.
      Поминчук не пришёл. Гальперин о нём не вспомнил. Он предложил съездить в Черта-ново к его подруге – Лене. Мне не хотелось туда ехать, помятую, как мы были там в прошлый раз, и спорили по теории Вернадского. Гальперин оставался неумолим, он тре-бовал моего согласия. Ему непременно хотелось видеть эту Лену. Поехали. И что же я услышал в его рассуждениях в этот раз?.. Лена поставила бутылку какого-то заморско-го вина. Гальперин развязано разлёгся на диване, расстегнул рубашку и закурил. А эта де-вица подходит ко мне и садится на колени. Обнимает… Много курит. Целует. Гальперин смеётся. Я – таращу глаза.
      -Что,     спрашивает Гальперин,    не воспринимаешь свободы любви?.. Ну, и глупо. Рано или поздно человечество придёт к тому, когда понятия нравственности и морали полностью исчезнут; придёт время, и мы возвратимся к первоначальной стадии социаль-ных устоев морали и нравственности.
      Я робко не согласился, помня вчерашний наш разговор. И он спросил, могу ли я пред-ставить общество будущего. Что отвечать – я не нашёлся. Он продолжал испытывать меня: читал ли я Фрейда, и знаю ли, кто это такой. Я ответил, что не читал и не знаю. Тогда он загорелся объяснением:
      -Величайшая фигура в научной области знаний, называемой психология. Сей учёный муж достоин внимания, но его незаслуженно в нашей советской науке предают забве-нию. Он разработал теорию психоанализа. Он доказывал, что человеком, его поступками и развитием общества в целом управляют, а вернее – определяют, два инстинкта: раз-рушения и созидания. Мораль, нравственность, долг, ответственность, политические институты и прочее есть социальное наслоение. И всё это мешает свободному разви-тию личности. Эти два главных инстинкта под давлением социального груза получают извращенное развитие. Под инстинктом разрушения Фрейд разумел природную склон-ность человека даже к садизму – ради выживания. Этот инстинкт приобретён челове-ком ещё в существование его в животном состоянии. И войны Фрейд объяснял этим же инстинктом. А созидание – это не что иное, как половая свобода, то есть естественное стремление человека воспроизводить себе подобное. И социальное, не давая полной сво-боды этим инстинктам, является причиной многих психических заболеваний. Я хочу до-полнить теорию Фрейда некоторыми своими предположениями. Когда у человека исчез-нет страх перед смертью, и ему не надо будет бояться насилия со стороны даже приро-ды – у него обязательно атрофируется инстинкт разрушения. А такое возможно только при коммунизме, при полной свободе личности. Вот тут-то и наступит царство созида-ния; люди будут созидать материальную и духовную культуру, настанет полная свобода половых отношений меж людьми... Не будет страха перед материальной необеспеченно-стью, перед возможностью возникновения войн, наконец, страха перед мужем любовни-цы; не будет душевнобольных. Аффекты нашей эмоциональной жизни получат свобод-ный выход в действие… Но до этого далеко. А жаль. Не доживём мы.
      Гальперин замолчал, уставившись куда-то в угол неопределённо-отсутствующим взглядом; отрешённость читалась на его лице. И мне показалось, что этот человек нико-гда не смеётся, что в его душе бездонная пропасть тоски, хотя три-четыре минуты назад он искренне хохотал. А когда Лена бросилась ему на шею и хотела поцеловать, он грубо её оттолкнул, и всего лишь в мгновенье я увидел в его глазах жестокую месть.
      Странно.
                (Из дневниковых записей А. Придорогина).

Череватов, Аркаша, после удачного выхода из положения приземлиться «хлы-стом» получил досрочное звания капитана и был переведён на Урал. Здесь, не-далеко от городка, основанного во второй половине восемнадцатого века рус-скими рудокопами-старообрядцами, началась новая страничка его биографии. Светлана поступила на заочное отделение Свердловского педагогического ин-ститута; сын, Максимка, подрастал к школьному возрасту. Для Светланы давно стало привычным, что муж не всегда вовремя возвращается с полётов; своим пониманием и любовью, заботой и участием она помогала ему снимать груз эмоционального напряжения. И как он был ей благодарен! Жизнь, казалось, вознаграждает его за прошлое, реабилитирует за несправедливость и жестокое отношение к нему в детстве. Но это со стороны казалось. А если глубже, Арка-ша, то судьба Череватого не баловала. Он сам брал её за лацканы.
Когда они переехали на Урал, здесь он встретил товарища по училищу. Соко-ловский вспоминал, как они в Чернигове по окончанию училища обмывали звёздочки – тогда Череватов впервые позволил себе выпить больше нормы. Всем курсом пошли они в «пять углов» и там праздновали до рассвета. Соко-ловский, узнав, что в расположение прибыл капитан Череватов (а это выпало на воскресенье),  поспешил к нему и без предисловий пригласил на охоту.
Угрюмый Урал чертовски красив в летнее время. Забрались они в самую глушь, и тут произошло то, что трудно даже осознавать: выстрел друга сразил Череватого. Истекающего кровью принёс его Соколовский на плечах в госпиталь. Ему сделали операцию и после двух месяцев лечения приговорили: не годен к полётам на сверхзвуковых самолётах. Разве можно представить, Аркаша, что это значит для лётчика-истребителя! Череватов не забывал об обещании отцу – Анатолию Кирилловичу – что космос будет им покорён. Нет, приказал себе Череватов после больницы,  справлюсь. Многочисленные медицинские освидетельствования, личные обращения в Москву и прочие официальные и неофициальные ходатайства, беседы, наконец, привели к тому, что в Москве собралась авторитетная комиссия. Вертели Череватого перед десятками аппаратов, крутили на всевозможных тренажёрах… И в заключении всё же признали годным к полётам без ограничений и на любых типах самолётов. Но на это ушло немало времени. В подобном положении иной сломается, плюнет на всё и смирится, или просто отстранится от жизни, найдя в чём-либо другом успокоения, и меланхолически стандартно будет резонировать: не вижу смысла бороться. Этого с Череатовым не случилось. Не такая у него жизненная закваска, как некогда сказал о нём Анатолий Кириллович.
Так неудачно началась новая страничка в жизни твоего друга, Аркаша. После этих мытарств ему представили отпуск, и они с семьёй поехали отдыхать в Молдавию, к родителям.
Скорый поезд №1 «Владивосток-Москва» мчал по Уралу, по бескрайним про-сторам России. Везде, куда не кинь взглядом: на полях, по рекам, в лесах, в го-родах, на полустанках, станциях – везде сновали люди, куда-то торопились, что-то делали. Озабоченные их лица, быстрые походки, короткие приветствия говорили о динамичности современной жизни, о её быстром движении и стремлении в куда-то большое, где все они присядут и отдохнут, усталые, но довольные.
В купе вместе с Череватовыми ехал молодой человек. По его словам, он из Но-восибирска и едет к тётке в Москву. Скромный, образованный, не особо разго-ворчив. Мало-помалу, всё же, он втянулся в разговор, но речь была сдержанной и в ней проскальзывала эрудиция, начитанность; и Череватов отметил для себя, что молодой человек либо юрист, либо каким-то образом связан с милицией. Речь у него была ещё и отрывистой; та, которая принадлежит людям не пуб-личной профессии. Не сказать, чтобы Череватов сильно заинтересовался лично-стью, однако желание понять её появилось, особенно после загадочных слов: большая радость ехать поездом «Владивосток-Москва». Трудно было опреде-лить, что скрывалось за этой фразой, брошенной вовсе не к слову и не по делу. Не стану, Аркаша, томить догадками. Череватов не мог знать, что вместе с ним в одном купе едет твой университетский товарищ, Миша Томин, осуждённый по твоей вине. Он возвращался из мест…
За окном бежали островки берёзовых рощиц, там и сям выплывали группками бревенчатые избы, покосившиеся и почерневшие, кое-где меж высоких трав можно было увидеть пятнистые спины костромских коров. Прямая, как беско-нечная лестница, железная дорога воткнулась в Подмосковье и упёрлась в Яро-славский вокзал. Череватов складывал вещи, жена одевала Максимку, а моло-дой человек любезно распрощался и ушёл. Шумная Москва встречала гостей дальневосточников. Череватовы вышли на Комсомольскую площадь, взяли так-си и широкими проспектами поехали к Киевскому вокзалу. Таксист заметил в зеркало, что пассажиры замешкались, и офицер откровенно выворачивает кар-маны. Большая радость – вспомнил и понял Череватов – ехать поездом «Влади-восток-Москва». Офицер попросил таксиста вначале отвезти их на Ломоносов-ский проспект. Он тогда разыскал тебя и ты отдал другу последние деньги, убе-див его, что этих бумажек у тебя немереное количество, тем более что завтра получаешь стипендию. Вы все вместе посидели, пили чай, и ты успел расска-зать другу о работе над романом. Кое-что выборочно почитали. Череватов мало чего понял, но всё равно одобрил замысел. Они уехали, и ты проводил их толь-ко до вахты.
 В Кишинёв Череватовы прибыли ночью. Анатолий Кириллович встречал детей на своём новом, только что купленном «Жигулёнке». Они ехали в сторону Боюкан. В этом новом микрорайоне Кишинёва тракторный завод выстроил большой шестнадцатиэтажный жилой дом и Авраменко, наконец, получил в нём квартиру. На четвёртом этаже, с двумя балконами и с видом на «Комсомольское озеро». Максимка перекочёвывал из рук в руки, ему совали сладости, книжки, игрушки, примеряли заранее купленные вещи. Бабушка с дедушкой любовались первым внуком и удивлялись его сообразительностью.
-Как и все теперь,    хмыкала Светлана,    на следующий год в первый класс.
-Ну, а читает-то как! – Восклицала бабушка, Елена Павловна. – А считает…
-В папу. – Серьёзно замечала дочь.
-А бабки с дедом, что оставите? – Громко спросил Анатолий Кириллович из кухни, где готовил любимое своё блюдо – суп харчо, которое не доверял гото-вить даже жене.
-Порядочность – это ваше, отец.
-И кулинарные способности. – Добавила Светлана.
Когда уснул Максимка и семья сидела за чашкой кофе, Аркадий подробно рас-сказал родителям о случившимся – об операции, и с каким трудом ему при-шлось добиваться московской комиссии. Череватов признавался отцу:
-Думал только об одном – я обещал вам летать выше. Ранение лёгкое, но врачи перестраховывают себя в разы. Им что?..
-Ты напористый, у тебя всё получится. Я не сомневаюсь.
-Спасибо, отец.
Рассказал Череватов и о краже денег в вагоне.
-Даже интеллигентный… Внимательный, скромный. И в доверие втёрся. Света ещё отмечала, что теперь среди молодёжи таких молодых людей немного. А сам я подумал, не из органов ли безопасности. Движения собранные, уверен-ные, немногословен… С извинением пропустит кого.
-А я подумала он боксёр,    появилась в дверях Светлана,    стрижка короткая, нос с переломом…

Как не огромен, Аркаша, мир, но всё же он тесен. Дороги наши часто пересека-ются, подходят друг к другу под разными углами, и люди часто не замечают, что стоят на перекрёстке сотен дорог, которые ведут, кажется, в разные сторо-ны, а когда пойдёшь по любой из них, вдруг, неожиданно, появляешься опять на перекрёстке – и опять, оказывается, перекрещиваются всё те же тропы, кото-рые давно пройдены, если не тобой, то другими. Хороший путник, Аркаша, ви-дит и другие перекрёстки, видит, куда они ведут, через какую плоскость и в ка-кой сойдутся…

Миша Томин, отсидев срок, возвращался в Москву. Первым долгом он решил нанести визит Гальперину. Простившись с попутчиками по купе, он зашёл в гастроном, купил две бутылки водки, недолго задержался в очереди за апельси-нами, и помчал прямо на Ломоносовский. Когда он подъезжал к общежитию университета, то увидел, как справа от него по тротуару шёл офицер с женой и сыном, которые были его соседями по купе.

-В милицию сообщить надо было. – Возмущалась Елен Павловна.
-А польза? Москва большая. Да и жулик он хороший. Мастер, профессионал своего дела. Пока милиция, пока что – он с дружками в другом конце города в кабаке пировал.
-А может он после заключения? – Спросил Анатолий Кириллович скорее само-го себя, чем других.
-Не исключаю, теперь не исключаю. – Согласился зять.
-И я тоже,    соглашалась Светлана,    но есть ещё типы, которые тем и занима-ются, что ездят на поездах дальнего следования и пассажиров грабят. Люди наши доверчивые и добрые.
Максимка давно спал. Город отходил ко сну неохотно. То там, а то совсем ря-дом ещё что-то звякнет, что-то бухнет. Осень в этом году выдалась жаркая, но-чью горожане настежь раскрывали окна и балконы… Город засыпал нехотя, медленно. А в квартире Авраменко люди с чистой совестью и добрыми сердца-ми продолжали задушевный, чисто семейный разговор.
-…Валерий Васильевич спрашивал тебя, Ванюш. Он теперь начальник цеха. И сына своего недавно ко мне в бригаду представил.
-На завод завтра возьмёшь, папа? Хочу что-нибудь поточить. Я ведь токарь тре-тьего разряда. Не забыл, как учили.
-Посмотрим. Радует, что молодёжь пошла грамотная, технически подготовлен-ная. Да и я уже не тот – больше понимаю, а, значит, лучше учу других. Мне предлагают начальником цеха, а это значит – забросить токарное дело. А это не дело. Я создал бригаду – с нею и останусь навсегда.
-А Валерий Васильевич?
-Справляется. Организация труда улучшилась. Рабочие его уважают. Вспоми-нает тебя и тот конфликт с чертежом. Он тогда после окончания техникума пришёл – немного задиристым был… Сыну о тебе рассказывает, на твоём при-мере учит. Таким, как Череватов, говорит, хочу видеть тебя. Парень толковый, но немного медлительный. Считаю, что в армии его подтянут… А я, сынок, за-думал интересный эксперимент. Задумал весь завод перевести на работу по ко-нечному результату. Через министерство пробивать буду. Не прислушаются – в Москву обращаться буду. Статусом депутата давить придётся. Понимаешь, ка-кое дело: в стране начинают соображать, что многие предприятия без дотаций давно в трубу вылетели бы. Они – балласт в нашей экономике. Собственник не позволил бы такого положения. Я не отрицаю самой социалистической хозяй-ственной системы, но управление никудышное. В обществе назревает кризис… Гражданской войны не будет, однако народ устал. В общегосударственном масштабе есть заковырка: каждое министерство само по себе, как государство в государстве. Межведомственность даже не то, что автономия, а совершенная изоляция. План для всех единый, для развития всей страны, а получается – каж-дый за себя. Вот, сынок, к примеру. Нам надо отправить тракторы, и мы зака-зываем платформы на то время, когда будет готовая продукция, а нам их суют, когда управление ОДК ЖД располагает возможным. Потом на наши претензии отвечают: мы давали – вы отказались. Нет координации. В государственном масштабе возможно создать что-то вроде координационного центра всех мини-стерств. Электронно-вычислительной техники хватает, причём и отечествен-ной. Вот что нам надо. А пока буду биться. Весь завод должен переходить на хозрасчёт, люди должны считать копейки… Я тут кое-какие расчёты составил, проработаю до конца, выверю как надо – и в Совет Министров постучу.
-В институт надо поступать, папа. Техникум в каком году закончили? – Спро-сил Череватов отца.
-Заочно, в пятьдесят девятом… А в институт поздновато. В прошлом всё вре-мени недоставало. Молодёжь пятидесятых по большей части работала, не до институтов было. Кишинёв в развалинах, промышленности никакой, всё начи-нали с нуля. А где рабочие руки? Вот и строили, восстанавливали, учились в ФЗО, чтобы скорее к станку стать. Мне ещё повезло: после ФЗО в техникум по-ступил, учился, работал. Света росла. Институты, школу жизни за рабочим станком проходили, на стройках, в полях.
-Представляю, тяжело. – Понимающе согласился сын.
-Видел бы ты Кишинёв тех лет! Что сейчас – город-сад! А тогда? Лачуги, в цен-тре ещё кое-как, да и то развалины. Улицы грязные, вкось и вкривь, неосвещён-ные. У нас был маленький домик, где сейчас парк «Дружбы», возле ресторана «Бутояш». Кругом мочевина, сыро, стены, помню, покосились, только что успел не рухнуть    снесли. Нынешние хоромы – сказка.
-Быстро завод построил этот дом.
-А надо, сынок, быстрее. Время не ждёт. Пойдёт распыление рабочего класса по линии неустроенности…

А в другой комнате, где женщины – другая тема…

-Ах, Аркаша, прошу прошения. – Подскочил с кресла старец; и неизвестно от-куда в этом дряблом теле, в этой мумии появилась энергия; старец погасил по-ленья в камине, и в комнате стало темным-темно, потянуло холодком. – Прошу прошения, Аркаша, что прервал свой рассказ о Череватове. Сейчас, в этот мо-мент, твой тёзка, внук Ивана Череватова – Аркадий Максимович Череватов – пересекает с товарищами на «Перпетууме» пучок света из прошлого нашей планеты. Такие пересечения вселенавты называют гравитационными скачками в изогнутом пространстве. Как тебе это объяснить?.. Каждая галактика движет-ся по своей орбите, распространяя свет по вселенной. Время от времени модуль «Перпетуум» пересекает пучок света какой-либо из звёзд. Мы, смертные зем-ляне, воспринимаем его, свет далёкой звезды, как непрерывное и рассеянное сияние, но если ты движешься со субсветовой скоростью, то этот рассеянный свет концентрируется в тонкий лучик, распространяемый по кривизне про-странства. Пересечение этих лучиков и называют гравитационным скачком в изогнутом пространстве. Но самое интересное здесь то, что во время этого скачка на экране, специально разработанном для этого, фиксируется свет опре-делённой эпохи из жизни той планеты или звезды, кому принадлежит этот пу-чок. На экране мы видим модулированную фотонную информацию в визуаль-ной записи, можем наблюдать, что происходило в данный исторический период на данной планете, звезде. Прибор модуляции информационного поля вселенной называется видеофатонный локационный вибратор.
-Друзья мои,     обратился Аркадий Максимович к вселенавтам,    гравитацион-ный скачок в изогнутом пространстве, который мы сейчас будем преодолевать, приходится на нашу родную планету Земля, правда, с отставанием по земному измерению в пять тысяч лет. Давайте посмотрим в историческое прошлое нашей родины, которое и есть, и было, и будет…
Две реки, берущие начало очень близко друг от друга, расходятся в противопо-ложные стороны, залив, горные отроги, переходящие в холмы и плато… пустыни, полуостров, множество городов, множество народа – торгуют, обмениваются товарами, воюют… На пастбищах множество коз, овец, свиней, на полях выращивают финики, ячмень, эммер, просо, пшеницу, чеснок, лук, изготавливают вина, оливковые масла… Опять воюют, развалины, гибнут народы… Строят каналы, опять торгуют, растут города. Ур, Киш, Ашшур, Калах, Ниневия, Урук… Невероятно жарко, пустыня, раскалённая до красноты; люди мрут, по дорогам труппы, которые даже не разлагаются… А вот и цари. Сколько их! Во дворцах писцы, они пишут на глиняных табличках… пишут клинописью. Прочтём, друзья мои, одну из них. Письмо из города Амарны египетскому фараону Аменхотепу IV. Царь амаранский просит фараона прислать животное похожее на живое (вероятно, чучело), которое живёт и на земле, и в реке… По всей вероятности, друзья мои, это или крокодил, или гиппопотам. Должно быть так – этих животных в этих краях не видать. Опять вспыхнула война, кровь, дикие лица, жажда смерти. Увозят от побеждённых двугорбых и одногорбых бактрийских верблюдов – их тоже нет в этой местности! Кровавое побоище из-за животного – вы видите, друзья мои!? Во дворцах царей писцы, они пишут на глиняных табличках клинописью на языках – шумерский, староаккадский, аморейский, арамейский, касситский, элемитский, аккадский; они пишут на табличках административные акты, царские надписи, молитвы, плачи, заклинания, гимны, поговорки, мифы… Какое разноцветье диалектов! Говоров! Видно, вавилонское столпотворение… Бремя третьей династии Ура… Нипур, Лагаш, Дрехем, Джоха. Это – Месопотамия! И вот она – Иштар! Покровительница города Урук. Так вот ты какая?! Пречистая, пресветлая, пресияющая, преослепительнейшая!!! Не случайно выбрал тебя Иосиф Прекрасный, чтобы причащаться и очищаться твоей красотой и непорочностью, за что заслужил презрение братьев своих – завистников; он был рабом у Лавана, был продан в землю египетскую; страдал ты, Иосиф Прекрасный, веря в очистительную силу Иштар, и, веря, очистил-ся… Она вывела тебя из Египта, сделала одним из любимейших сыновей из-бранного народа иудейского… 
«Перпетуум» толкнуло: модуль завершил гравитационный скачок в изогнутом пространстве через тончайший пучок света планеты Земля; толщина этого пуч-ка в миллиарды раз тоньше волоса и он несёт информацию крохотного отрезка времени из нашей истории, равного в две тысячи лет. Но такова природа Все-ленной, где нет ни начала, ни конца, а есть Истина, что есть Бытие. И гравита-ционный модуль, пересекая тончайший пучок света со субсветовой скоростью, имеет возможность временной протяжённости этого Бытия. А с помощью ви-деофатонного локационного вибратора можно увидеть события и историю дан-ной планеты в ускоренном темпе. Однако, если гравитолёт будет перемешаться со световой скоростью, то вселенавты заживут измерением того времени, кото-рое определяет жизнь на данной планете. В этом случае гравитационный скачок в изогнутом пространстве длится значительно дольше и выход из него сложнее.
-Друзья мои, мой дедушка, как вы знаете, тоже был космонавтом на заре освое-ния ближнего космоса. Он дружил с одним человеком. В честь его имени назван и я. Его тоже звали Аркадий Максимович. Он умер тридцатью шестью годами от рода с великой верой в разумность существования людей, И эта вера была дарована ему Иштар, эта вера балансировала на грани безумия. Его Иштар была реальной девушкой из реального бытия. Именно в Месопотамии родился миф о богине Иштар – богине любви и плодородия. И вот, наконец, по счастливой случайности и я увидел её образ. Этот образ блуждает по вселенной бесконечно, и может бесконечно много раз повторяться, покуда человек стремится к чистоте и прекрасному. Вы слышали, друзья мои, рассказ об Иосифе Прекрасном? Томас Манн также был пленён богиней Иштар и в своём главном труде жизни – «Иосиф и его братья»  поставил образ Иштар рядом с библейским персонажем Иосифом Прекрасным. В библейских текстах их пути никогда не пересекаются, хотя влияние месопотамской мифологии на библию явное. Автор «Иосифа и его братьев» заставляет своего героя причащаться чистотой Иштар, которая становится его кредо на всю жизнь – эта чистота. Иосиф Прекрасный – один из двенадцати сыновей Иакова – претерпевает множество бед, однако, веря Иштар, очищается и становится любимым сыном иудейского народа. Автор «Иосифа и его братьев» и автор вот этого романа, который вы видите в моих руках, «Сизифов труд»  оба они пленились образом Иштар и создали непревзойдённые шедевры искусства человеческой цивилизации… Последний – друг дедушки, мой тёзка – Гальперин Аркадий Максимович. Вот потому, друзья мои, я так настаивал взять на борт «Перпетуума» «Сизифов труд», хотя вся материальная и духовная культура человечества  закодирована у нас в фотонных диопозетивах…

-Прошу прошения, Аркаша, что прервал свой рассказ. – Старец подбросил в камин поленьев, комнату опять осветил бледный, пугающе-прыткий, но без-жизненный свет, который в жизни можно увидеть на киноэкране, когда только проснулся после глубокого сна во время демонстрации кино фальши; старец поудобнее уселся в кресле. – Слушай:

А в другой комнате, где женщины…

-… Трудно было поначалу привыкать. – Вспоминала Светлана. – Жилив в во-енном городке, в Полесье; от города в сорока километрах. Гражданских лиц, кроме обслуживающего персонала – никого. К людям тянуло, к шумным город-ским улицам, в театр, просто отдохнуть в городском парке, посидеть на скаме-ечке под липой или клёном, как у нас, в Кишинёве, в парке Пушкина. Максим-ка, правда, многое сглаживал; заботы о нём вытесняли скучные мысли. Ваня придёт с полётов, уставший, издёрганный, а он вцепится ему в волосы и огу-огу…огу. Валяются по дивану, о чём-то разговаривают, понимают друг друга… Смотрю я на них – а у самой на душе светло и празднично. Так постепенно и привыкла. Помогали и офицерские жёны, убеждали, что быть женой офицера, да ещё военного лётчика, это не только быть женой и матерью, но и чем-то вроде эмоциональной отдушины. Белоруссия нравится. Скромная она, тихая, приветливая; народ добрый, хороший – на лицах написано. Всегда вспоминаю Олесю из фильма… Белорусы – народ доверчивый, гуманный. Помню, приехали в Минск с Ваней и Максимкой, зашли в гостиницу «Минск»  мест нет. Пошли к отцу одного Ваниного сослуживца ещё по Чернигову; думаем, может, поможет чем. Жил он по Ленинскому проспекту, на площади Якуба Колоса. Николая Егоровича застали дома, но он был в сборах – к старушке матери в деревню ехал. «Древняя она у меня,    объяснил Николай Егорович,    да и сам уже на пенсию вышел». А жил он, мама, один. С войны один. Его жену немцы изнасиловали, и при всём народе, и в чём мать родила, повесили за то, что Николай Егорович партизанил. Сколько мы не отпирались, не извинялись, но Николай Егорович и слушать не желал, чтобы мы куда уходили. Оставил ключ, показал, где что лежит, и уехал. Всего на пару дней, а получилось, что на пять. «Я, – говорит,    потому и поспешил, думал, торопитесь вы, служилые, а ключ, кому оставить – не знаете. Люди вы здесь не знакомые». Отблагодарив Николая Егоровича, Ваня взял адрес сына – он служил в Средней Азии – и пообещал ему, что обязательно напишет однокурснику Алексею.
Так и привыкала… Привыкла. И другого в жизни не хочу и, наверно, не сумела бы быть женой другого человека. Поначалу, вместе с Ваней, мысленно, была с ним в полётах, сопровождала его…  Не проходило дня, чтобы дурное в голову не лезло: придут вот прямо сейчас и скажут – разбился. Беспокойно всё это… А Ваня придёт, а я к нему, осматриваю, вижу – ничего не случилось. Вцеплюсь за шею и думаю: слава богу, прошёл ещё один день.
Привыкла.
А грибов в Белоруссии! У нас, в Молдавии, в самый грибной год такого не бы-вает. Соберёмся семьи три-четыре и ай-да в лес. Детям – раздолье, а мы шаш-лыков приготовим, пару бутылок вина откроем, мяч гоняем… Славка на гитаре, всегда играл – не вернулся однажды с задания. Офицеры-лётчики, мама, народ особый. Влилась я в эту жизнь, тревожную, порой, нервную, но всё равно со временем перестала волноваться, бояться, отлегли недобрые предчувствия. И ещё я поняла, основное: у Вани такая работа! Пусть рискованная, сложная, но работа. И даже тогда, когда он досрочно получил звание капитана, что чуть не стоило ему жизни, понимала: иначе он не мог поступить. Помню, пришёл домой, по обыкновению, Максимкой занялся, а я вижу – в глазах усталость и беспокойство. Осторожно спрашиваю, не случилось ли чего. Отвечает: «Я же с тобой, дома, значит, не случилось. Не беспокойся». Только на следующий день от жены полковника узнала, что произошло на аэродроме. Плакала и радовалась, что живой. И ещё обидно было, почему сам не рассказал…
-Будь с ним ласкова.    Перебила Елена Павловна. – Ему твоя поддержка важна, необходима.
-Он, мама, конечно, извинялся, но поначалу пытался объяснить, что жене не обязательно вникать в подробности и сложности службы мужа.
-И как же это могло случиться, он что, офицер этот, человека не заметил?
Дочь догадалась, что мать спрашивает о Соколовском.
-Это фатальный случай, мама. А было так. Воскресным утром Соколовский пришёл к Ване. Они заранее договорились, что пойдут на охоту. И жена Соко-ловского говорила, что как чувствовала – не хотела она отпускать мужа. А он, как на грех – со скандалом ушёл. Рассказывал он сам:          
-Высоко забрались, валежник хрустит под ногами, по всему Уралу слышно. Смешно было смотреть на него, и сразу понятно – человек впервые на охоте. В небе устойчивее держится, чем на земле – подумал я ещё тогда. Предупреждаю, чтобы осторожнее. Дичь чует человека далеко. Если на охоту выходит корен-ной сибиряк, то он даже одежду подбирает, чтобы без запаха. Ружьё у него прежде на улице повисит, чтобы маслом не отдавало. А тут шум такой, паде-ния! Думаю, пусть учится, и нашептываю ему на ухо неписанные охотничьи правила, а он в ответ кивает головой и до смешного серьёзно гримасничает. День выдался жарким, пахнет смолой и хвоей, сосны полыхают зелёным ог-нём… Солнце стояло в зените. Перекусив и отдохнув, мы начали взбираться ещё выше. Я знал там место, где водится дичь. Предупредил Ваню, чтобы с это-го момента ступал как можно осторожнее и без единого слова. За отвесной ска-лой появились кустарники – вот это место. Машу рукой, показываю, чтобы об-ходил. Он, не понимая меня, идёт навстречу. Смотрю, уже в пяти шагах от меня и улыбается молча.. Я повернулся и хотел тихо сказать, что он меня неправильно понял, а у самого, идиота, уже палец на крючке… Повернулся, запутался и с размаху плюхнулся. И прогремел выстрел. Когда подскочил, Ваня лежал, опрокинувшись, кровь сочилась через рубашку ниже левого подреберья. Стал на колено, пытаюсь подсунуть руку под голову, а он: «Я спотыкался, как начинающий охотник, а ты медведь… Учитель мне тоже…». Я стал звать на помощь, но кого… Сообразил. Опять подбежал к нему, сгрёб в охапку и вместе с ним вниз. Чувствую, кровь и меня согревает, липнет. Положил осторожно на траву, обвязал двумя рубашками рану, помочил ему губы нарзаном и опять вниз…
-Остальное, мама, вы знаете. Всего несколько дробей вошло. Но крови он много потерял. Так, вроде и не очень уж большая рана, однако военная квалификационная комиссия умеет себя перестраховывать. Им что? Списать – так списать! А то, что у человека отнимают жизнь, смысл жизни – их не волнует. Пока Ваня оббивал пороги Москвы, летал на АН-2, грузы в полк доставлял. Если б ты, мама, видела, каким подавленным он ходил.
-Сильный он у тебя.
Елена Павловна радовалась за дочь, она понимала, что живёт Светлана с Ива-ном душа в душу, но она понимала и другое: дочь всю себя, без остатка, отдаёт мужу, и если что случится с ним – не переживёт.
Елена Павловна вспомнила свою юность и нашла, что к Анатолию Кириллови-чу в далёкие пятидесятые годы она относилась точно также. Любила каждое его движение, каждую морщинку. Помнит Елена Павловна, как она впервые встретилась с Анатолием. Зимой это было, холодной зимой пятьдесят третьего. Недалеко от железнодорожного вокзала, где выгружали строительный материал, и там можно было подобрать кое-какие окрайки, щепу…  С раннего утра приходили туда люди, мёрзли и ждали, когда подадут вагоны. Набрасывались стаями, а древесных отходов там одному человеку на один раз истопить печь. Там они и встретились. Она, семнадцатилетняя девушка, закутанная в непомерно большую шаль, одетая в шинель, продырявленную и в поле с дырой и обгорелою, набросилась на большое полено; вдруг, сильная рука схватила её за шиворот и отбросила метров на пять. Лена упала в глубокий снег… И тут рука увидела, что эта шинель – хорошенькая девушка, раскрасневшаяся от мороза и злости, глаза сверкают злобой, рот скривился обидой и бессилием. Анатолий стоял по колено в снегу, в шапке, в фуфайке, подпоясанной офицерским ремнём; и когда он увидел, что в снегу лежит девушка, нагнулся к полену и подал его ей… С тех пор минуло двадцать шесть лет. Двадцать шесть лет прошагали они по жизни – и всякое бывало! В пятьдесят девятом Анатолий Кириллович закончил заочно техникум. И молодому специалисту досталась высокая должность, но со временем вместо того, чтобы продвигаться ещё выше, Анатолий Кириллович – опускался – начальник цеха, участка, мастер, бригадир. В шестьдесят девятом году ему присвоили звание Героя Социалистического Труда. Елена Павловна от всей души желала дочери такого же семейного счастья, которое выпало на её долю.
-Сильный он у тебя, доченька.    Повторила Елена Павловна. – Такие серединки не держатся. Охраняй его.

Давно перевалило за полночь, но духота не спадала. Город мирно спал, притих. Кишинёв в ночное время кажется не современным большим городом, а совре-менной большой деревней; необъятные зелёные массивы съедают три-четыре этажа высотных домов и кажется, что дома просто разбросаны по холмам в беспорядке – как в деревне.

Отпуск Череватов с семьёй провели хорошо. Они побывали на море – в Кобле-во. Отдохнули, загорели. А в Куничу не поехали. Череватов не приезжал в род-ное село с тех пор, когда отец обозвал Светлану проституткой, ещё с третьего курса училища. На его пути встретились настоящие люди, чуткие родители – и благодарность его была безгранична. Теперь он окреп духом, отдохнул физиче-ски и думал по возвращению на место службы подготовиться к поступлению в академию имени Ю.А. Гагарина. Череватов знал, что одновременно можно за-ниматься и в академии, и быть в отряде космонавтов. Планы оставались преж-ними, но подкреплённые большим опытом и мудростью. Череватов осознавал, какие трудности его ожидают; он был готов к худшему, но не к поражению. Надеялся он и на одного офицера высшего ранга, с которым пришлось столк-нуться, когда после ранения добивался московской комиссии. «Возникнут трудности, капитан,     сказал он тогда,    выходи на меня».
После отпуска, через год, Череватов предпринял первую попытку поступления в отряд космонавтов. В этот же год, Аркаша, ты заканчивал университет. Ты не знал, как быть. Оставаться в университете на кафедре с дальнейшем поступле-нием в аспирантуру, или уезжать на родину, где приступить к написанию свое-го романа. Раздражённой неопределённостью, ты писал то необъективное письмо другу, которое выбило его из психического равновесия. Это твоё послание Череватов получил накануне строгой космической комиссии. От всевидящего ока электронной аппаратуры это не ускользнуло. И короткая запись врача-психиатра могла поставить Череватого в положение, из которого грозило ему уже никогда не выпутаться; не помог бы и высокий чин из Москвы. И Череватов рассказал об отце, о тяжёлом детстве. Пришлось показать и твоё письмо, Аркаша. Врач-психиатр, молодой доктор наук, как бы сжалился над судьбой лётчика и не вынес рокового вердикта. Ты, Аркаша, упрекал друга за то, что он не едет домой, что забыл родные края… Помнишь? Ладно, что вспоминать. Ты одолел «Сизифов труд». А это – главное.
      Старик раскрыл книгу, покачал головой. Седая борода при неярком пламени камина превратилась в грязный клок овчины; голубая длинная рубашка, облегающая сухое стар-ческое тело, мертвенно-бледно поласкалась в полумраке; череп с чёрными впадинами глазниц кое-где сливался с темнотой комнаты и буравил чёрную пустоту  пространства, жуткую и страшную, невыносимо живучую. Старец поднялся с кресла, подошёл к столу, взял в руки череп и положил на «Сизифов труд», глухо говоря далёким и холодным голосом, гладя одной рукой потускневшую кость некогда живой головы.
-Немного нам  осталось, Аркаша, немного. Я буду присутствовать и в день Страшного суда, где будет решаться и твоя и моя участь после пребывания на земле. До этого дня, на котором каждый получает воздаяние по делам своим на земле, осталось совсем немного. В этот день, Аркаша, ты заговоришь собствен-ным языком,    продолжая одной рукой гладить некогда живую голову,    да, за-говоришь! Наступит этот день – и он близок.
      На мгновение показалось, что нижняя челюсть черепа силится сделать движение вниз вверх, но какая-то огромная невидимая сила сковывает её.
В этот день Страшного суда, когда наступит тьма-тьмущая, когда по земле про-рыскают страшные звери и уничтожат всё живое, когда земля наполнится труп-ным студнем и на неё опустится сырость могильная – и в этот день на Востоке, вдруг, озарится небо и воссияет вначале крест животворящий, а потом на лоша-ди из огненных лучей явится Архангел Михаил и протрубит в свой рог и вос-креснут все люди земли со дня её существования; одни воскреснут, чтобы ни-когда более не умирать, другие, чтобы, воскреснув на мгновение, навсегда уйти и утвердить этим своё небытий; в этот день Страшного суда, Аркаша, явимся и мы с тобой. Ты воскреснешь из мёртвых, а я явлюсь, как есть; получим каждый своё и расстанемся навсегда, но…   

      Никогда ещё не лютовала так зима, как в этом году. Воют в ме-тели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пятнистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире…































ГЕРОЙ

      После того, как Аркадий Максимович написал письмо Шатровой и передал его Мар-фой Семёновной, и под впечатлением письма из Москвы от Кауновой, он лёг и сразу уснул, хотя редко когда засыпал вверх лицом. Но очень скоро больной, вдруг, вздрогнул, открыл глаза, и продолжал лежать. Он подумал о медсестре, дежурившей сегодня, её алые губы, будто небрежно брошенная роза на снегу, таяли, растекались тёплыми ручейками.
      -Сестричка. – Позвал он медсестру Лилиану.
      -Да. – Бесшумно подошла она.
      -У вас чудесные губы, никогда таких не видел…
      -Опять шутите, Аркадий Максимович.
      -И вовсе нет! Не шучу. У вас чудные губы. Они сочат любовь к жизни. Ради таких губ, ради мгновенья видеть их – стоит жить. Не забывайте, что природа наделила вас сокровищем.
      Больные привыкли к Аркадию Максимовичу, его доброте и откровенности. И они, слушая его, подумали, что и вправду у медсестры красивые губы, и они сами давно это заметили, молча любуясь ими, однако никто не мог сказать об этом так просто и честно.
  -Однажды,    продолжал Аркадий Максимович,    пришлось сказать одной девушке прав-ду, что она уродует своё лицо, когда сердится. И что думаете? Она поработала над собой определённое время и научилась себя сдерживать. А вы наоборот, Лилиана, сердитесь, но не серьёзно. Тогда на ваших губах больше ломаных линий. Улыбка расцветает.
      -Вчера Зоя краснела от ваших замечаний, что ей авиалайнеры международных линий сопровождать бы. Создается впечатление, будто вы всю жизнь одними наблюдениями за-нимаетесь. – Заметила медсестра не без удовольствия, что ей приятно замечание Аркадия Максимовича, и вышла.
      -Пойду к Борису Ефимовичу. – Сказал Аркадий Максимович, вставая с кровати.
      Когда он вышел, мужчина, чья кровать стояла впритык с кроватью Аркадия Максимо-вича, сказал:
      -Жаль, умрёт скоро.
      -Умрёт. – Спокойно подтвердил другой, язвенник пятилетней давности. – Немного осталось.
      -Завтра утром. Вот увидите. Думаете, почему пошёл  к Борису Ефимовичу? Предчув-ствие ему подсказывает, что смерть рядом. Вот он и пошёл именно об этом поговорить… Он боится умирать. Не хочет! Эти шутки-прибаутки даются ему большой ценой. Я людей видел и знаю. – Заключил четвёртый больной, слова которого звучали приговором.
      В это же самое время в кабинете врача Аркадий Максимович чуть не кричал:
      -Не мудрите, Борис Ефимович! Не терплю, когда понятливый человек превращает себя в идиота. Я ясно вас спрашиваю: где та грань, когда врачи переходят от «ваше здоровье» к «наше здоровье»? Что может быть яснее, а вы мне демагогию разводите…
      -Такой грани нет.
      -Тогда что?
      -Медицинская этика, Аркадий Максимович. Если хотите – профессиональная выучка относиться к больному мягко, внимательно, сердечно и стараться меньше говорить о бо-лезни.
      -При поступлении в стационар этики этой что-то не густо.
      -Мы осторожничаем и как бы прощупываем больного, стараемся посмотреть на его состояние его же глазами.
      -Мой друг, Борис Ефимович, лётчик, и заметил бы по поводу нашей темы так: помочь человеку обрести самого себя, даже если он в безнадёжном состоянии, может только всё охватывающая идея. А я вам скажу собственную мысль на эту тему: я знаю две не-опровержимые истины: то, что я живу, и то, что я умру; всё остальное – выдумыва-ется для того, чтобы не жить под постоянным страхом смерти.  Мой друг, его фа-милия Череватов, большой оптимист. Более десяти лет он не приезжал в Куничу, а недав-но, по внезапной смерти отца, приехал. Помните случай отравления одного нашего мужика хлорофосом? Того, которого собственная жена траванула? Так вот, когда он приехал на похороны, я с ним из-за его оптимизма очень поссорился.

      После того, как Череватов в семьдесят третьем году приезжал со Светланой в Куничу зарегистрировать брак,  отец не впустил его даже на порог, обзывая Светлану проститут-кой, и Ваня отрёкся от него. Некогда любимая им девушка – Ольга – выйдя замуж за сы-ночка прораба, продолжала не работать и удачно сочетала в одном лице мещанку, обыва-теля, скопидома и мать четырёх детей. И оба родителей этой супружеской пары остава-лись очень довольными родством и благоразумными детьми. Муж Ольги обзавёлся кроме машины солидным животиком и страстью к вдовствующим женщинам. Череватов слу-чайно встретился с Ольгой, но прошёл мимо без содрогания в сердце. Он уехал, а отец вступил в последнюю стадию разложения. Обуреваемый животным инстинктом и плото-жадностью, принялся методически истязать вторую свою жену, женщину робкую и по-корную. Ползучая его натура опустилась до такой степени омерзения, когда говорят, что в человеке нет ничего человеческого. Он в пьяном угаре привязывал бедную женщину к ножке кровати и заставлял лаять, и мученице приходилось со слезами на глазах лаять, ис-полняя желание мужа-истязателя, зная, что тут же получит тычку палкой в зубы: «Что, своих не узнаёшь, псина смердящая?..». После каждой такой экзекуции бедная женщина обливалась горючими слезами и проклинала тот день, когда согласилась выйти замуж. Но как всё-таки случилось, что Матрёна решилась тогда на этот страшный брак? Дело в том, что она хотя и старообрядка из Куничи, однако на родине бывала редко. Её родители ещё в двадцатые годы уехали из села на постоянное жительство, когда куничанам раздавали земли в сорока километрах от Куничи. Королевская Румыния этим ходом думала усыпить недовольство крестьян в неурожайный двадцать шестой год. Таким образом и появилось новое поселение старообрядцев, называемое в обиходном разговоре «участками», а гео-графически – Сакаровка. Матрёна жила при отце-старике девой… Так и прожила бы! Но в один хмурый осенний день явился на участки ползучий гад и просватал её в жёны.
      Робкая и покорная судьбе, она терпела всякие напасти и тяжёлые кулаки деспота. Ко-гда Череватов после интерната учился в школе, ещё терпелось, а вот когда он уехал учиться в Чернигов, тогда для бедной женщины наступил сущий ад. И как не силён Иоанн Богослов в своём Откровении (Апокалипсисе) насчёт мук человеческих в аду, он употребил не все краски, которыми писалась жизнь бедной женщины в замужестве. (Некогда спросили у Фалеса Милетского, что он считает самым удивительным в жизни, он ответил: тирана, дожившего до старости). Не дожил до старости и ползучий гад. Терпение бедной женщины, как говорят, лопнуло, и она уже без страха и боязни перед Богом, который забыл о ней, и в которого она верила, отравила своего истязателя хлорофосом, когда тот смертельно пьяный, вначале заставил её лаять, а потом помочился на неё.
      На похороны приехал Череватов, но сам, без семьи. О нём в селе уже забыли. И никто из сельчан не сожалел о случившимся.

      -Да, помню,    ответил Борис Ефимович,    мучился, бедный, и всё шептал, чтобы про-стили его.
      -Говорите, просил, чтоб простили?.. Там, на небе, его могут и простить милостивые и жалостливые боги, а здесь, на земле, он этого не заслуживает. Каждому по делам его… и по мыслям. – Аркадий Максимович перевёл дыхание. – Мой друг говорил: я живу, и меня интересуют вопросы жизни, а вопросами смерти пусть занимаются врачи. Я, Борис Ефимович, не случайно спросил у вас о грани между «ваше здоровье» и «наше здоровье». Я знаю, что я умираю, знал это всегда, и мысль об этом не пугала меня. Не пугает она ме-ня и сейчас. Но я хотел бы знать: ни в одно ли и тоже время врач и больной, вдруг, чув-ствуют, что смерть неотвратима. Дело в том, что когда вы однажды сказали, войдя в пала-ту, заметьте, впервые сказали, как наше здоровье, перед этим я ясно осознал, что жизнь моя кончена.  Тут вы – со своим «как наше здоровье».
      -Трудно с вами говорить, трудно даже тогда, когда говоришь начистоту. – Ответил Борис Ефимович и вздохнул с облегчением.
      -Искренне говорите, как человек, а не врач. Отвечу тем же. Знаете, что меня пугает и озадачивает? Не смерть – все смертны! Великие мира сего умирали и умирают. Меня пу-гает то, что в момент смерти явится ко мне некто и заглянет в те уголки моей души, куда я и сам всю жизнь боялся заглядывать. Понимаете, Борис Ефимович?
      -Спасибо.
      -Во мне сидит тот, с кем я воевал и дрался всю жизнь! И только он мне судья. А я бо-юсь его суда. Я хочу умереть не то, чтобы победителем, но, во всяком случае, и не побеж-дённым, сломленным. Для меня это самое ужасное. Пока я ещё мыслю и могу рассуждать, хотел бы попросить об одной вещи. Не откажите?
      -Если вам на пользу, не откажу.
      -На пользу, не сомневайтесь.
      -Тогда просите.
      -Но ведь вы этого не сделаете!
      …
      -Дайте мне яда.
      -Вон отсюда, кретин бешенный! Вон!!!
      Аркадий Максимович сидел, не шелохнувшись. Сутулый, фигура выражала покор-ность и беспомощность; он опустил голову на грудь и длинные волосы полностью закры-ли лицо. Борис Ефимович в ярости метался по кабинету, выкрикивал неясные слова, по-хожие на ругательства, тряс руками, садился за стол, и опять вскакивал.
      -Вы понимаете! Понимаете!..
      Ничего не понимал Аркадий Максимович. Он ещё глубже втянулся в себя, и теперь он казался жалким и разбитым. Борис Ефимович остановился напротив, перевёл дыхание и умоляюще заговорил:
      -Аркадий Максимович, вы же образованный человек… Вы… Вы хотя бы в состоянии понять сказанные слова? – И с мольбой:     Оставьте меня в покое, я ничего плохого вам не сделал… Ну, что вы молчите?
      -Я знаю,    ответил Аркадий Максимович, не поднимая головы,    знаю: клятва Гиппо-крата.
      -Боже! – Взмолился врач. – Боже мой! Причём тут Гиппократ? Человеком надо быть.
      -Я понимаю, Борис Ефимович,    тихо сказал Аркадий Максимович,    понимаю… Пят-надцать лет тому назад…

      …Пятнадцать лет назад, когда Аркадий Максимович находился на лечении в санато-рии имени Семашко в Крыму, он так же просил яда у врача Антиповой. В полдень, после обеда и тихого часа, его пригласили в кабинет главного врача санатория.
      -Гальперин? Заходите. – Глядя поверх очков, сказал шлёпоносый главный врач сана-тория. – Заходите. Садитесь на тот стульчик,    указал врач.
      Гальперин сел. Положил руки на колени и внимательно стал разглядывать врача. Этот маленький человек показался ему святым. Не хватало нимба и никак не вписывались ро-говые очки. Всё остальное – как у святого: доброе лицо, открытые, добродушные глаза, седые волосы, высокий лоб и небольшая седая борода. Врач переворачивал листы истории болезни. На некоторых из них долго задерживал внимание, иногда посматривал на вошедшего.  Открылась дверь и ещё несколько врачей зашли в кабинет; в их числе была и лечащий врач Аркадия Максимовича – Антипова.
      -Мы просмотрели вашу историю болезни,  начал главный,  и, посоветовавшись тут с коллегами, решили пригласить вас на эту беседу. Вы должны знать ваше истинное поло-жение и осознать необходимость некоторого изменения в курсе лечения. За четыре месяца пребывания в нашем санатории процесс обострения болезни приостановлен. Очаг закальценировался. Теперь это просто камешек размером два на два с половиной сантиметра; он здоровью не вредит; с ним, с камешком, можно прожить до ста лет. Но нас беспокоит другое: в верхнем сегменте правого лёгкого небольшая туберкулома; она может в любое время лопнуть – и тем даст посев палочкам Коха на всю лёгкую, и даже на обе. Процесс болезни в таких случаях быстро прогрессирует, и тут необходимо не допустить подобной ситуации, упредить через посредство хирургического вмешательства. Операции делаются быстро и эффективно. Вы сами видите больных после операции; у многих удалена целая лёгкая. И они чувствуют себя прекрасно! Через десять дней в волейбол играют… Мы тут посоветовались с коллегами и решили, что как раз ко времени вас прооперировать.
      В кабинете повисла тишина. Гальперин сидел, как мумия, лицо, не выражая ни испуга, ни волнения, только побледнело и сделалось вытянутым, как у покойника. Всё, что говорил главный врач о болезни, о необходимости операции, об исходе, о надёжности и другое, ушло в подсознание, а вот сознание во всю силу рисовало урода, отвергнутого людьми и миром, жалкого, худого и бледного дистрофика, у которого вдобавок сочится сукровица из шрама через всю спину и грудь; над ним смеются и тычут пальцами в самое лицо, и люди почему-то остервенело радуются, что видят этот живой труп… Дистрофик, пошатываясь из стороны в строну, еле держась на ногах, идёт по дороге, которая ведёт к большой-пребольшой яме, тёмной и сырой; у самого края он остановился, тяжело дыша и мучаясь, с трудом поднял голову, которая болталась на шее, как на ниточке, взглянул на синее-пресинее небо и… упал в яму. Над ним безмолвно сомкнулась земля. Наступила тошнотворная тишина, непроглядная темень, но сознание работало и также безмолвно протестовало.
      Гальперин очнулся в палате. Море пело вечную песню, горячее солнце легло на скалу Диву, и лёгкий ветерок пошатывал пики кипарисов, которые росли напротив окна. Леча-щий врач Антипова, женщина пожилая, с войны раненная в ногу, отчего немного прихрамывала, сидела на стульчике.
      -Напугал ты нас, Аркадий. Такой парень! Спортом занимаешься, каждый утро, вижу, бегаешь, а тут – обморок. Георгий Васильевич не успел закончить, как ты упал. Операция напугала?.. Пустяки.
      -Я не из пугливых, Клавдия Дмитриевна. Не знаю, что случилось.
      -Вероятно, утомился.
      -Да, устал я, Клавдия Дмитриевна.
      -Главный врач просил зайти к нему.
      -И опять будет предлагать резать? – Спокойно спросил Гальперин.
      -Мясник режет, Аркадий.
      -Извините. Но к Георгию Васильевичу не пойду, на операцию не соглашаюсь. Так и передайте. В санаторий «Приморье» не пойду. Умру целым. И не хочу, чтобы на меня пальцем показывали, за инвалида считали. Не хо-чу!
      -Успокойся, Аркадий.
      -Я спокойный, и рассуждаю здраво. Разве не заметно? А где остальные?
      -Пошли на полдник.
      -И вы со мной сидели всё это время?
      -Да.
      -Что движет вами так честно выполнять своё дело?
      -Долг человека, и призвание. Во время войны я спасла жизнь не одному десятку моло-дых парней, таких, как ты. Без борьбы за жизнь  человек… 
      -Клавдия Дмитриевна, у меня тоже было призвание, без которого я не мыслил своего существования. Я тоже мечтал, хотел стать лётчиком. Эта мечта была моим призванием. А болезнь уничтожило мою мечту. И призванию моему уже никогда не сбыться. Я не могу даже бороться, нет смысла, бесполезно. И это приговор… Клавдия Дмитриевна, дайте мне яду…    Равнодушно заключил Аркадий.
      -Подобные просьбы я слышала от раненных бойцов не раз. – Спокойно ответила врач, даже не посмотрев в сторону больного. – Богом умоляли, стонали и называли мучитель-ницей. Но многих из них я выходила, из могилы вытащила. Теперь письма благодарные пишут, себя за малодушие ругают. И у тебя, Аркадий, уверена, нервы сдают и просто апа-тия. Кризис. И понимаю – это нелегко.
      Больной ничего не ответил и, зевнув пару раз, показал, что он устал и желает спать. Клавдия Дмитриевна, уходя, сказала: «Отдохнёшь, Аркадий, выспишься, и пойди всё же к главному».
      -Хорошо.    Ещё раз зевнув, ответил Гальперин и отвернулся лицом к стене.
      «Это конец… Всё кончено! Зачем ты дана мне, жизнь? Столько надежд, желаний больших свершений! Прощай небо – моя мечта, голубая мечта детства и юности. Я не  увижу тебя, не прикоснусь к твоим озёрным глазам, глубоким и чистым, как детское удивление… Это конец! Кто мне поможет? Никто! И что толку, что я буду взывать о помощи… Никто ко мне не придёт, а если и придёт – равнодушно отвернётся, и мысли его направятся к собственному, любимому «Я». Хотелось бы знать, может ли человек прожить, не взывая о помощи. Но человек ведь живёт всего лишь раз! Вот в чём вся штука, вот почему он, скотина, держится за жизнь, как клещ! Жизнь надо ценить и бе-речь, когда она наполнена смыслом, высоким идеалом, когда в ней радость и праздник. А если она, эта жизнь,  тоска, мучения, страдания, боль, страх… Кому она нужна такая?! Мне – нет. Не хочу так жить. Она – наказание. И почему я должен терпеть это наказа-ние?! За что? Говорят, что покончить собой – это геройство, мужество… Посмотрим, хватит ли у меня этого мужества… Чуть-чуть преодолеть себя и кончится то, что…».
      Эти жуткие размышления привели Гальперина ещё к более страшной мысли – к мысли о самоубийстве.
      «…пока за мной хватятся, пока найдут – мой труп может разложиться. А, может, случайно кто наткнётся…».
      Гальперин беззвучно засмеялся. Строки захлестнули сознание:

                Я умру, как и все другие,
                Но меня понесут головою вперёд.
                У могилы закончатся дороги земные,
                А вечность мой дух к себе заберёт.

      «…Но я ведь не сделал никаких пошлостей! Я ещё ничего не успел сделать! Начинаю жить…  Начинаю…».
      Ночь Гальперин провёл в беспокойстве, не спал. А утром, когда по морской глади рас-сыпались розовые лоскутья и дельфины караваном устремились по направлению к Крым-ской обсерватории, элегантно вылетая из воды и описывая дугу, поочерёдно повторяя один и тот же узор, когда больные уже зашаркали тапочками по дубовому паркетному по-лу, Аркадий Максимович, уставший и измученный бессонницей, лениво одевался. Он впервые не одел спортивного костюма и не побежал привычным пятикилометровым маршрутом. Молча сложил вещи, заправил кровать и вышел. Через пару часов возвратил-ся, сел на стул, долго думал, потом вырвал листок из школьной тетради и принялся пи-сать. На кровати лежал свёрток, который он принёс. Закончив писать, посидел ещё неко-торое время в полном молчании, Вдруг, энергично разделся, развернул свёрток, лихора-дочно обвязался бельевой  верёвкой и поспешно вышел.
      Симеиз – небольшой курортный посёлок, расположенный в живописном уголке  юж-ного берега Крыма. Природа щедро наделила его красотами и красками. Со стороны по-луострова – Крымские горы с величавым белоснежным Ай-Петри, Бирюзовая бухта омы-вает побережье, с Запада гора Кошка, вся в зелени, полого опускается к воде и резко об-рываясь у самой кромки моря, она как бы притаилась в стремительном прыжке к скале Дива, которая полощет свои одежды в Бирюзовой бухте. Если ехать в сторону Ялты по новой Севастопольской дороге, тебя встречает хмурый, задумчивый, пригнутый временем Воронцовский дворец; построен он в восточном стиле, над одной из дверей арабская вязь гласит: «ла – илах – ил – аллах» (нет Бога кроме Аллаха).
      Посёлок небольшой. Главная улица с обеих сторон обнесена частоколом кипарисов, короткая, несколько магазинов, один кинотеатр. По числу жителей – это небольшое сель-цо, но зато отдыхающих и лечащихся здесь невпроворот. Десяток санаториев (и все ту-беркулёзного профиля) вмещают тысячи больных. Многие шутят, что это всесоюзная пле-вательница…
      Гальперин шёл по улице Ленина, центральной улице Симеиза. Прохладное утро не бодрило его. Он зашёл в продуктовый магазин (маленькое двухэтажное здание рядом с санаторием «Красный Октябрь»), купил бутылку водки. (Никогда до этого Аркадий Мак-симович не пил водки, за исключением спирта, на котором приготавливались настойки из алоэ и прополиса). Он медленно взбирался на гору Кошка. Вот уже строгой ломаной линией очертилась береговая дуга, стали видны навесы у самой кромки моря, где имеют кроватные места, кроме палатных, выздоравляющие больные; внизу, в сторону Фороса, появилась огромная чаща Крымской обсерватории. «Ну вот и дошёл, и хорошо,     поду-мал Гальперин,    какая разница где. Пожалуй, здесь…». Он распоясал верёвку, сложил вдвое, обозначил петлю, подвесил на прочный сук и сел рядом. Движения делались неосознанно, поэтому легко, и со стороны могло показаться, что человек занят нужной и увлекательной работой. Также неосознанно достал бутылку водки – и выпил за один присос более половины. Остальное отшвырнул далеко от себя. Бутылка разбилась о камни. Водка пока не произвела никаких действий. Гальперин сел на большой валун… В это же самое время в Чернигове Череватов, уверенной, мужской походкой шёл к стоянке, к своему Л-29, впервые собираясь поднять машину в воздух самостоятельно; в это же самое время в Куниче Шатрова писала изложение на тему «Я и природа». И везде одинаково ласковое и приветливое, по-весеннему доброе солнце, проливало своё тепло и свет на землю и глубоко в души людям: старикам и младенцам, убогим и здоровым, несчастным, добрым и злым… Всем и всему. И вдруг – из глубины тёмного моря, которое лежало под ногами Гальперина, засветились зеленоватые лучики-глаза Шатровой; они засветились жизнью, силой любви к жизни, заливая удивительно нежным светом серые углы подсознания, и увлекали за собой. Гальперин резко встал.
      «Нет, я хочу жить, я буду жить. Проклятое наваждение. Кому нужен мой труп, оболочка, моё холодное и обезображенное тело? Не выйдет! Не надейтесь! Пока я дышу, пока светит это солнце – я не умер, жизнь не кончена. Я ещё потягаюсь с тобой! Я вы-верну свою душу наизнанку, но узнаю, из чего она сделана, из каких драгоценных кристал-лов. Борьба за жизнь, борьба с самим собой – есть сама жизнь. А что может быть пре-краснее, если не победа над собственным малодушием? Умереть, так красиво, достойно, достойно человека, а не жалкого пресмыкающегося. Принимай мой вызов – жизнь! Толь-ко борьба между нами должна быть честной, в открытую. Ты мне диктуешь условия, при которых награждаешь отрезком жизни… Я отвергаю эти условия. Подачками не живу. Вместе с Шатровой, моим Ангелом и демоном, мне суждено опровергнуть  непре-ложный закон, что человек – это молекула мирового эфира, и он есть производное этого мирового сознания. Она, моя Иштар – источник моих сил. Мы – две противоположности, которые, погибая, рождают более возвышенное и прекрасное, а, значит, вечное – любовь к жизни! Костлявая твоя рука, смерть, ещё долго не коснётся моей вновь родившейся души, ещё долго ты будешь скрежетать зубами от злобы и бессилия против моей любви к жизни! И что за наваждение овладело мной? Какие такие чёрные тучи заслонили свет жизни??? Человек рождается для сражений и совершенствования. И только в сражени-ях со злыми и мрачными духами обретает истинно человеческое величие и красоту. Че-ловечество никогда не утратит способность противостоять злому и нечестивому. Сча-стье и радость жизни в созидании всё более прекрасного и величественного здания чело-веческого общежития.
      Во дни суровых испытаний и поисков, во дни сомнений и разочарований, в тяжёлые минуты чёрной меланхолии и раздирающих страстей единственным живительным ис-точником пусть будет моя любовь к жизни, пусть светится вечным огнём любви имя той, которая зажгла в моей груди пламя страсти и неудержимого стремления к вечно холодным, но зовущим звёздам, где уготовлено и мне пребывать, когда свершится моё заклятие, добровольно мной взятое на самого себя. Жить и любить, страдать и верить – вот высший идеал и назначение человека. Я люблю жизнь! И ничего не может быть выше любви к жизни. Эта любовь всепоглощающая, любовь во имя утверждения самого прекрасного в мире – человека…».

      Море уже давно сменило краски: из оранжево-серого превратилось в лазурево-бирюзовое. Чайки, стрелой взмываясь к небу, кричали, и молнией ниспадали до самой воды. И гора Кошка, и вершины Ай-Петри, и скала Дива, и парк внизу, казалось, обретали новое дыхание и новую жизнь, заговорили как-то по-особому, мило и приветливо. Солнце беззаботно играло в голубых склянках моря. Уютный, райский уголок южного берега Крыма родил нового человека, даже не подозревая, что сегодняшним утром мог навсегда успокоить пылкое и любящее его сердце.
      Аркадий стремительно опустился к Севастопольской трассе…
      Верёвка осталась одиноко болтаться на крепком сучке невысокого деревца. По Сева-стопольской дороге гуськом, неторопливым шагом, в шортах и в матерчатых кепи с боль-шими козырьками, прошла группа туристов. Гальперин долго смотрел им в спину, потом неестественно для своей фигуры выпрямил сутулость, пошевелил складками переносицы, подмигнул глубоко посаженными глазами и почти что бегом устремился вниз. Он опу-стился к Бирюзовой бухте, искупался (вода в это время года ещё холодная). Шагая по са-мой кромке пляжной линии, то и дело отпрыгивал от набегающей волны, которая остав-ляла пузырчатый след после себя; галька перекатывалась, как живая, и спешила догнать откатывающиеся волны, но застревала в гальке и, притаившись, ожидала следующей вол-ны.
      Аркадий с весёлым настроением влетел в палату, порылся в каких-то бумагах и объ-явил соседу: уезжаю домой.
      -Как домой? – Удивился мужик сорока лет, хохол из Днепропетровска. – Тебя главврач вызывал.
      -Клавдия Дмитриевна не заходила?     Спросил в свою очередь Гальперин.
    -Она ж и сказала, чтобы передали, что Георгий Васильевич вызывал.
      -Мне вчера предложили пару сегментов вырезать. Я не согласился. Уезжаю домой умирать. – Весело болтая и роясь в вещах, заключил Гальперин.
      -Отказался от операции?.. – Удивился днепропетровец.
      -Да. И чего тут удивительного. Со мной всё в порядке. Приятная вещь – жизнь. Как ты думаешь?
      Днепропетровец не узнавал Гальперина. Он привык, что Аркадий – корректный, сдер-жанный, всегда обходительный и уважительный, даже редко когда смеётся; в основном читает, что-то пишет. За четыре месяца ни разу не ходил ни в кино, ни на танцы. Обычно, больные обзаводились женщинами и не спешили домой, к жёнам; многие втягивались в карточные игры и проигрывали большие суммы денег, другие часто выпивали и их до-срочно выписывали. Но Гальперин был не таков! Когда однажды у него спросили, почему он не найдёт женщину, он ответил: «кустотерпия души не лечит». Но ещё больше удивился днепропетровец, когда Гальперин попросил его:
      -Уезжаю. И хочу отметить день рождения, я сегодня народился…  Сходи в магазин и возьми пару бутылок водки.
      -Ты же не пьёшь!
      -Буду. Иди. Возьми вот деньги. А я пока пожитки соберу.
      Оставшись один, Гальперин сел на кровать и достал письмо из «Комсомольской прав-ды»  ответ на его письмо-исповедь, в котором он делился с редакцией постигнутым его несчастьем и просил совета, как ему поступать и что делать. Перечитал и тут же сжёг, произнеся вслух: «Ублюдки несчастные! Мы не задаёмся целью объединять в заочные кружки ущемленных жизнью людей… Я вам покажу – ущемлённых! Сидите себе там, на Олимпе благополучия, и думаете, какие бы проповеди утешения составить на этот раз. Не утешения людям надо! Грош цена вашим утешениям и елейным ответам. Ответили бы прямо: твоё положение, друг, хреновое; сумеешь    выберешься, не сумеешь – пиши пропало; мы тебе не можем ничем помочь, даже если бы очень того хотели. Так оно бы-ло бы честнее. Разводят мне демагогию».
      Второе письмо Гальперин перечитал несколько раз. Свернул вчетверо и положил в кармашек небольшого чемоданчика.
      Заметим в скобках. Именно с этого времени Аркадий Максимович взял привычку ар-хивировать более содержательные письма, переписывая их в двух экземплярах, если они кому-либо адресовались.
      Письмо, которое он спрятал в кармашек чемоданчика, было от известного советского учёного-астрофизика Петровича. И если уважаемый учёный сейчас жив, то, непременно, должен вспомнить его.
      «Уважаемый Аркадий Максимович! Мне было приятно узнать, что наши мысли по связи с иными мирами, как Вы пишите, «точно совпали». И вообще приятно, если чита-тель пишет автору – значит трогает.
      По поводу случайности зарождения жизни. Да, на отдельно взятой планете, кон-кретной звезды она случайна. Как случаен выигрыш в спортлото конкретного держате-ля билета. Но если мы берём все планеты всех звёзд, то тут уже жизнь появляется обя-зательно (одну из них мы знаем) и случайность становится достоверностью. Так же, как и в спортлото, обязательно определённый процент держателей выигрывает.
      Значит, во вселенной жизнь не случайна, а закономерна, но её распределение по пла-нетам и звёздам – случайно. Только случай (или случаи, если было несколько зарождений на нашей грешной планете) определил когда-то наше существование и это письмо.
      А сколько всего очагов разума, также очень неясно. Это выявлялось на советско-американской конференции в Бюрокане (Армения) в этом году, где мы спорили-спорили и согласились на полную неопределённость.
      Ответ пишу с опозданием, так как только на днях «М. Гвардия» передала Ваше письмо. Пишите. Жму руку. Петрович».
      «Очаги разума», подумал Гальперин, неправильное выражение. Вернее бы – искры разума. Ведь по отношению к вселенной жизнь любой галактики всего лишь яркая вспышка, прорыв информационного поля. Какой я был дурак на горе Кошка! Что я мог доказать, да и кому – своим самоубийством?! Мне дана жизнь, и я должен прожить её, какой бы она ни была… А, может, всё-таки согласиться на операцию? Э… впрочем – пусть будет так. Ну, что из того, что мечтал стать лётчиком? Значит, не суждено. Да и кто в детстве не мечтал стать лётчиком. Девяносто процентов мальчишек в тайне лелеют эту мечту. Не всем летать.
      Пришёл днепропетровец. Он ещё более удивился, видя, что Гальперин серьёзно наду-мал уезжать, скрупулезно складывая свои вещи.
      -Принёс, как просил. – Указал он на коричневый портфель в своих руках.
      -Пойду к Георгию Васильевичу просить, чтобы выписывали. Завтра уезжаю. Попро-щаюсь с Антиповой, Клавдией Дмитриевной, а потом отметим мой триумфальный отъезд.
      Не менее неожиданным было решение Аркадия уехать из санатория, не завершив кур-са лечения, и для других. Грузин Гонгадзе, подвыпив, обнял Аркадия и сказал с акцентом:
      -Непонятный вы народ, русская. Молчит-молчит, а потом взят и выкин какую-такую штука, хоть падал. Тут твой монахом крестили, женщына ему не надо, карта и деньга то-же, хороший вино не пьёт. Зачем такая жить! Эта не мужчина. Жить надо красиво. Рус-ский живёт бесшабашно, когда плохо жить, а если хорошо – он людей боится, чуждается.
    -Аркадий хороший человек.    Вставил слово другой больной, более хмельной, чем Гон-гадзе.    Аркадий добрый.
      Компания из пяти человек представляла пять национальностей. Самым словоохотли-вым оказался Гонгадзе. Он наставлял и поучал Аркадия, как надо жить, чтобы жизнь не казалась скучной; пел грузинские песни и выплясывал лезгинку. Из пяти собравшихся только один Ковалёв, белорус, когда Аркадий закурил первую в жизни сигарету и закаш-лялся, заметил:
      -Не стоило начинать эту гадость, привыкнешь – трудно отвыкать.
      Но у Аркадия уже достаточно затуманилось в голове, чтобы слышать это замечание. После первой, он закурил ещё одну, третью… Его принесли в палату совершенно бесчув-ственным. И девушка – из Иркутска – любившая его в тайне, не поверила глазам своим. Она уже знала, что он завтра уезжает, что отказался от операции, а ведь она хотела сего-дня вечером признаться ему в любви. Она не спала и рано утром разбудила Аркадия. Наскоро собравшись, никого не беспокоя, он вместе с Надей ушёл из санатория. В автобу-се его тошнило, в горле склеился ком, в голове шумело и ужасной тупой болью давило затылок. Лишь только в Ялте он вспомнил, что все деньги потрачены на спиртное. У Нади нашлось двадцать рублей. Она отдала их Аркадию и уже перед посадкой в троллейбус на Симферополь сказала: «Не идёт тебе пить. Не надо привыкать, я очень тебя прошу. Загубит она тебя, эта водка». И в последний миг: «Напиши мне на санаторий. Я очень буду ждать…». Двери троллейбуса закрылись. Долго стояла Надя на перроне автовокзала, провожая тоскливым взглядом навсегда уезжавшего любимого человека. Надя знала, что им никогда не встретиться, что Аркадий не напишет.
      Но, впрочем, зачем разбираться в том, чего не должно быть в продолжении. Если бы каждый узелок человеческих судеб имел продолжение, то человечество давно запуталось бы в собственной паутине, безнадёжно стараясь освободиться от миллионопалого спрута обывательщины. В человеческой жизни, так же как и в природе, при естественном отборе, получают продолжение только те связи и завязи, которые составляют не повторяемость миллиардных судеб.
      Влюбившись в Аркадия безумно, Надя не могла знать, что всего лишь через полтора года она умрёт, и, умирая в своём родном и далёком Иркутске, она вспомнит, как одним майским солнечным днём стояла на платформе ялтинского автовокзала, провожая Арка-дия, она скажет матери: «Меня убил не туберкулёз…».
      Весь путь от Симферополя до Кишинёва, в течение двадцати трёх часов, Аркадий страдал от алкогольного синдрома. Его мысли перескакивали от одного предмета к дру-гому; только одно оставалось бесспорным – жить взаймы. Джанкой, Новая Каховка, Хер-сон, Николаев, Одесса, Тирасполь, Бендеры со знаменитой крепостью, в которой Карл Х прятался от русского царя Петра Великого – весь путь пробежал за окном автобуса в ту-мане неясных планов на будущее…
      На Ботанику Аркадий еле приволок ноги. В этом новом микрорайоне Кишинёва жила его сестра. Племянница оказалась дома, когда позвонил Аркадий – она бросилась дяде на шею. Он отказался от обеда, но с удовольствием искупался в ванне. Прилёг на диван от-дохнуть и вспомнил Шатрову. Мысли понемногу приходили в порядок.
      С Шатровой они поженятся, поступят учиться, будут работать… Появятся дети  хоро-шо… Продолжение рода. А что ещё надо для обыкновенной, счастливой жизни?... Ничего.
      -Приехал?    Удивилась сестра, когда к шести часам пришла с работы. – Только вчера письмо тебе написала. Насовсем приехал?..
      -Да. Очаг зарубцевался, а переводить харчи на здоровых людей государство не долж-но.
      -Оля хоть покормила? 
      -Дядя Аркадий не хотел. – Послышался голос дочери из другой комнаты.
      -Пока не хочется.
      -Самолётом?
      -Автобусом, почти сутки в дороге.
      -Самолётом надо было. Я же выслала сто рублей – получил?
      -С билетами проблема. – Соврал Аркадий.
      - И не писал, что выписывают.
      -Я и сам не знал.
      Сестра Гальперина одна из тех девушек, которые первыми ослушались родителей и вышли замуж не «за своего», то есть – не за старообрядца. Мать отказала дочери в при-данном, ни разу не приехала навестить молодых, и даже тогда, когда появилась на свет внучка. Максим Васильевич приезжал и просил не сердиться на мать, она очень религиоз-ный человек и это надо понять, и хорошо, что муж Нины это правильно понимал. Нина, миниатюрная женщина, вся вышла в отца, а вот страстью к работе – в мать. Жила она с мужем, украинцем, что называется – душа в душу. Начинали с ложки и миски. В труде и недостатках не было когда ругаться или сибаритствовать, подрастали дети, а их было двое – девочка и мальчик. Долгое время ютились в тесном семейном общежитии. Двухкомнатную квартиру на Ботанике, в новом микрорайоне Кишинёва, получили недавно. Конечно, не без помощи родственника со стороны мужа – Тимофея. Тимофей работал на заводе, когда его родной дядя, первый секретарь райкома партии, переехал в столицу. Он и предложил племяннику работать его личным шофёром в одном из министерств. И Николай Павлович (так звали этого человека) буквально через семь месяцев пробил эту квартиру в только что построенном доме. Мария Алексеевна по-прежнему не приезжала и всё просила детей жить «по вере». Наконец супруги согласились на уговоры матери и перевенчались ночью здесь же, в Кишинёве, в Мазаракиевской церкви Покрова пресвятыя Богородицы, в самом древнем строении города. Обоих детей покрестили и бабушка с радостью приехала в гости уже в новую квартиру. Она тут же обнаружила, что образа в доме нет, что и подозревала. Она осторожно, крестясь и творя вслух молитву, достала завёрнутую в платке медную иконку и собственноручно поставила её в углу кухни, на холодильнике.
      -В хату без образа аж сумленно заходить. – Сказала она, перекрестившись ещё раз.
      Нина с Тимофеем переглянулись, улыбнулись и молча продолжали оклеивать обои. Аркадий вспомнил, как он целый год стеснял сестру с детьми в общежитской комнатке. Тогда он, после лечения в санатории Чадыр-Лунге, приехал на обследование в тубинсти-тут, который располагался возле ЖД вокзала по улице Тимошенко. Год стационарного лечения результатов не дал и тубинститут поставил его на очередь на получение путёвки в санаторий имен Семашко, что в Крыму. Год Аркадий жил в семье сестры, нигде не работая. Нина через знакомых доставала прополис, алоэ, покупала барсучий жир и лечила брата всякими народными средствами. Она настаивала на спирте разные травы и поила больного. За этот затворнический период он успел прочитать столько разной литературы, сколько не читал за последние лет пять. Нина, по просьбе Аркадия, не говорила матери и отцу о его болезни. В Куниче считали, что Аркадий работает в Кишинёве и до получения общежития временно живёт у сестры. И надо отдать должное Тимофею, человеку удиви-тельной совести и добродетели. Он ни разу не заикнулся об иждивенце-брате, а наоборот – если что требовалось сделать или достать для Аркадия, делал это от души. Аркадий по-нимал, что стесняет сестру с мужем, что лишние хлопоты им доставляет. Но ничего дру-гого придумать не мог. В Куничу ехать было стыдно – придётся объясняться и выкручи-ваться. Тем временем Нина пичкала его всякими настоями. Она работала в магазине, а в силу этого имела связи, и ей легко было доставать спирт и другие снадобья.
      -Хорошая квартира. – Сказал Аркадий. – Не то, что тогда в общежитии.
      -Мама приезжала. Видишь, иконку повесила. Очень довольна, что перевенчались. Го-ворит, что и в хату сумленно зайти, когда бога нет. С Тимофеем уже в ладах. Говорила, что посвятить бы квартиру…
      -Ты родителям не проговорилась, где я, и что я лечился?
      -Нет. Как просил. Но мне кажется, они знают.
      -Они не могут знать. И я очень прошу – не проговорись. Тем более, что всё позади. И болезни, и страдания… Завтра пойду устраиваться на работу. На завод, учеником.
      -А поступать в институт не будешь?
      -Тоже надо. – Задумчиво ответил брат.
      -В технический?
      -Скорее нет. У меня образовалась навязчивая мысль, особенно в Крыму, что дар у ме-ня. И не поверишь какой – актёрский. Не могу знать, откуда это чувство, но оно убеди-тельно. И порой кажется, что и учиться мне не надо, что у меня получится с первого захо-да. В Ялте снимали фильм «Это сладкое слово свобода», и я специально ездил на съёмки; хотел поговорить с режиссёром. Не удалось. Посмотри фотографии, чем не за рубежом? Это бутафорское оформление ялтинской улицы для фильма.
      Нина взяла поданные фотографии, на которых Аркадий был снят, действительно, вро-де за границей. Даже машина на одном из снимков не советской марки; Аркадий, небреж-но облокотившись  на «Опеля», вписывался в бутафорский южноамериканский колорит: большая чёрная борода, длинные волосы, ковбойский ремень повис на бедре, непринуж-дённая поза, но в глазах – русская тоска и глубокий смысл невысказанных желаний.
      -В Минск поеду поступать. Во ВГИКе астрономические цифры аббитуры – сто два-дцать пять человек на место…
      Пришёл Тимофей.
      -Аркадий! – Радостно воскликнул он. – Когда приехал?
      -Сегодня.
      -Прилетел? – Здороваясь за руку, спросил Тимофей.
      -Билетов не достал. – Соврал Аркадий. И, сменив тему, заметил:    Хорошая квартира.
      -И Николай Павлович обещает расширение сделать. Трёхкомнатную сообразить.
      -А зачем тогда здесь паркет и кафель на кухне клеили?
      -Для себя.
      -Заберут же, если трёхкомнатную дадут.
      -Есть жизнь натуральная, и есть для дураков. А это практическая диалектика. Сюда мы припишем твоих или моих родителей, а жить будешь ты. Можешь жениться. Николай Павлович всё устроит. Раньше я тоже не понимал многого…
      -Но ведь это не честно. Помнишь, как жили вы, да я ещё в придачу! Может, кому и нужнее эта трёхкомнатная, у кого детей много.
      -Согласен. Но такое устройство, что если не я, то кто-то другой. Понимаешь? Все те-перь так живут. Не успеешь глазом повести, как обставят. Не думают, что, может быть, другому это необходимее, что другой, может быть, имеет на это больше права…
      -Ты же тоже не смотришь!
      -Представь, посмотрел бы, по совести. Скажем, отказался в пользу этого другого. И что?.. Очередь в горисполкоме на двадцать пять лет забита. У Нины на работе вообще квартир не строят, а у нас на заводе, когда я там работал, помню, очередь в две тысячи че-тыреста шесть человек. А завод строил один дом в пять лет. Свою профессию я люблю. Запах металлической стружки, будто лучшие французские духи. И по запаху этому легко определить, сколько микрон и каким резцом стружка снимается. Но – пошёл шоферить. Почему? Семья. Все так живут.
      -Возможно, ты прав. – Примиренчески согласился Аркадий.   
      -Надолго? – Тоже примиренчески спросил Тимофей.
      -Навсегда. Лечение закончил. Завтра пойду куда-нибудь на работу устраиваться.
      -Я поговорю с Николаем Павловичем.
      -Не стоит. Оплатить нечем.
      -Глупости.
      -Я говорю  не надо. Значит  не надо.
      -Дело твое.
      Отказавшись от услуги, на следующий день Аркадий предпринял первую попытку самостоятельно устроиться на работу. Он пошёл в бюро по трудоустройству.
      -На работу пришёл устраиваться.    Сказал он решительно, войдя в приёмную.
      -Профессию имеете?     Спросила инспектор, женщина лет пятидесяти, не утратившая приятности и плавностей линий, но её возраст выдавали тщательно замаскированные морщины, которые, впрочем, были ей к ли¬цу.    После Армии? – Опять спросила она.
      -Нет, я после больницы. Долго лечился, а теперь вот выписали… Здоров. Вчера из Ял-ты приехал.
      -У вас с лёгкими не в порядке?
      -Было,    запнувшись, ответил Аркадий,    было не в порядке...
      -Даже затрудняюсь, куда же вас направить. Понимаете,    задумавшись, ска¬зала жен-щина,     здесь этот вопрос трудно решить. Пойдите лучше сами на любой завод и погово-рите там, в отделе кадров. Так будет надёж¬нее. А то я могу направить, а у них... у них во-прос с кадрами уже решён. – Нашлась она.
      -Но ведь вы бюро по трудоустройству! Можете позвонить и узнать
      -Могу, но лучше, конечно, если сами...
      Аркадий понял, в чём тут дело, и взорвался:
      -Тогда скажите мне, мадам, на кой хрен вы тут сидите!? За что вам деньги платят? Ну и что, как я болел? Не воровать же мне!...
Неделю ходил Аркадий в поисках работы. Но везде, как только узнавали, что он пере-болел туберкулёзом, вежливо отказывали, ссыла¬ясь на укомплектованность кадрами. Каждый день сестра интересовалась, как у брата с работой, и каждый день слышала один и тот же ответ: «ничего подходящего». Аркадий большим усилием воли сдерживал него-дование, не желая показать себя перед сестрой раскисшим нытиком, а злость разъеда¬ла терпение, разрушала веру в справедливость. И однажды в воскресенье вечером, после программы "Время", он заявился смертельно пьяным, от него несло табачным дымом, и из путанной его речи Нина поняла, что брат на кого-то злится и что у него проблемы.
 Она впервые увидела брата пьяным.   
А на следующий день, вечером, отлежавшись и дождавшись, когда придут с работы Нина с мужем, Аркадий попросил изви¬нение и перед сном сказал Тимофею:
-Ты прав, Тима. О нас никто никогда не подумает, пока сами о себе не подумаем. Ты глубоко прав: практическая диалектика сложнее теоретической. Люди, что клопы, боятся света; в темноте они живут и вершат свои тём¬ные дела.
-Не можешь устроиться на работу? – Участливо спросил Тимофей.
-Здесь всё в порядке. – Соврал Аркадий. – С равнодушием, с гнилостью, вот где соба-ка зарыта.
-Я говорил с Николаем Павловичем…
-Ну, зачем? Не надо Николай Павлович. Я не попрошайка.     Твёрдо, без раздражи-тельности отрезал Аркадий.
-Твоё дело. Я как лучше... – оправдывающе сказал Тимофей.
-Спасибо.
Немногим более месяца Аркадий скитался по Кишинёву в поисках работы. За это время он успел встретиться и подружиться с некоторыми односельчанами, спал у них  в общежитии, и если поначалу ещё испытывал некоторую неловкость перед сестрой за то, что являлся в нетрезвом виде, то потом перестал извиняться, молчал и опять уходил. А Нина не могла поверить, что это происходит с её братом, но когда однажды утром, перед уходом на работу, позвонили в дверь и Аркадий появился в сопровождении милиционера, который привёз его из вытрезвителя, чтобы удостовериться в личности, она побледнела, не могла проговорить ни слова, и испуганно-умоляюще смотрела то на брата, то на милиционера. И в этот же день, не дождавшись сестры с работы, он уехал домой. На столе оставил записку:
"Вы извините, что беспокоил. Я вам во многом признателен, благодарен. Уезжаю до-мой. Как у меня будет складываться будущее, не знаю. Дома над этим хоро¬шенько поду-маю, лишь потом предприму конкретные шаги. Возможно, приеду опять в Кишинёв. А ты, Тима, поговори со своим Николаем Павловичем. Пока. До свидание. Ещё раз прошу извинения за беспокойство».

В Куничу Аркадий приехал в середине лета. И на второй день по приезду его зверски избили в парке; домой в ту ночь он не пришёл: Шатрова повела его к себе. И когда утром Аркадий явился с разукрашенным ли¬цом и в чужой одежде отец, Максим Васильевич, решил серьёзно поговорить с сыном.
-Не нравится мне, сынок, твоё поведение. Ладно, я старик и бо¬роду ношу по вере. За-чем тебе эти длинные волосы, эта борода, крест? Что происходит? Выпиваешь, ку¬ришь... Неспроста же это. Хочу слышать правду, сынок.
Максим Васильевич сидел на стуле, скрестив между ногами свои крас¬ные огромные руки; седая борода сливалась с белой, по-особому выкроенной рубашкой, большой мяси-стый нос, приплюснутый, и умные гла¬за высвечивали доброе лицо и тихую мудрость. Аркадий лежал и после долгой паузы, которую терпеливо выждал отец, повернувшись, сказал:
-Отец, ты воевал, смерти в лицо смотрел. Да?.. Иногда страшно было и хотелось, ду-маю, в землю поглубже зарыться. Такое было. Все старые солдаты признаются в этом.
-Было. И что?..
-В войну – понятное дело. Простим бывших фронтовиков за минут¬ную слабость. Я хочу сказать, отец, что каждый человек попадает в экстремальные условия, при которых чувство страха берёт верх. И я сей¬час в таком положении. Когда выберусь, а я обязательно выберусь, исповедуюсь перед тобой, но, извини, сейчас не могу.
Максим Васильевич встал и ушёл, но на душе спокойнее не стало: он пони¬мал, что, может быть, и напрасно затеял этот разговор. Ведь в сыне он давно видел себя – молчали-вого, терпеливого, напористого и крепкого.
"Запутываюсь я.    Подумал Аркадий после ухода отца.    И в самом деле, зачем я при-выкаю курить? Можно ещё бросить! Обманчиво и спокойствие на душе в этом алко-гольном угаре. Понимаю… И отец прав. Надо ему расска¬зать... Нет  не надо. Ну, он, как он. Мать просыхать от слёз не бу¬дет. Нет! Моя болезнь     она моя. И чужой, особенно материнской, не должна быть. Предположим, скажу, что туберкулёз не лечится; за-тем, значит, надо и об операции говорить… Не позволю. Пусть лучше так, пусть лучше ложью живут, ругают за непутёвство. Мать узна¬ет – не выдержит. Поживу месяц-другой, немного привыкну к положению, дальше  видно будет".
А чем дальше, тем глубже засасывала трясина. Появились дружки-карифаны, с кото-рыми Аркадий пил и часто устраивали драки. Он и не подозревал даже, что обладает та-лантом компанейского парня, или, если по науке, обладает качествами неформального лидера. Оправдание находил в простой формулировке: никому ничего плохого не делаю. Гуляю, как хочу, мне так нравится, и кому какое дело. А мать по ночам молилась и проси-ла господа-бога вразумить сына. Аркадий и в самом деле никому ничего плохого не делал. Придёт в полночь пьяным, ляжет спокойно и спит до обеда. Проснётся, молчит, а вечером опять в дом культуры, где его уже ждут дружки-карифаны. Популярность блатного кореша переходила за границы конченого и потерянного человека. Шатрова не хотела ничего замечать, она понимала, что Аркадий играет. А это значит – так надо. И смеялась. Вместе с тем приказала приходить к ней, не стесняясь родителей. И в семье Шатровых Аркадия принимали немного снисходительно и по-доброму.  Раиса Матвеевна после первого знакомства с ним, когда его избитым привела домой Иришка, с интересом наблюдала за молодым человеком.
-Возможно,     заметила она как-то вечером Павлу Семёновичу,    что парень он и не плохой и даже чем-то привлекательный, да пьет не по возрасту много.
-Возможно-возможно,    ответил муж со свойственным ему внешним равнодушием и ясностью мышления,    возможно и то, возможно и другое, но меня более удивляет его са-монадеянность и надменность. Спросил, почему не работает, отве¬чает: "Если можно, да-вайте, Павел Семёнович, не будет об этом…" На¬до было слышать, каким тоном он это произнёс! Диогена тоже били, говорит, улыбаясь и кивая головой, будто я с ним в прятки собрался играть. Темнит и петляет он что-то.
Раиса Матвеевна заметила, что муж, с появлением в их жизни Гальперина, изменился, стал осторожничать, уходить от прямых ответов. А ей хотелось услышать, или увидеть именно от него знак понимания, что то, что случилось с их дочерью, он принимает. Но убедилась: мужчине никогда не понять женщины. Вчера Иришка созналась в этом матери. Рассказывая все это, она не знала (да и если бы знала  никогда не поверила!), что у Аркадия заготов¬лено письмо и что он завтра собирается уез¬жать.
-Павлуша, – вздохнула Раиса Матвеевна, утвердившись, что муж ни о чём не догады-вается,    я о другом… К чему приведут их отношения?
-Боишься? Поговори с Ирой. Вы ведь женщины.
-Женщины…    Задумчиво и тихо произнесла Раиса Матвеевна. – И женщины тоже бывают беззащитными и слабыми. Бывают, Павлуша.
 Она с трудом подавила желание рассказать мужу о случившимся, памятуя, что дала слово дочери не говорить пока отцу ни слова.
Женщины умеют держать слово, когда это касается их лично или очень близких к ним людей, но не в меру словоохотливы, когда речь идёт о ком-либо постороннем.

 Сегодня утром Аркадий уезжал. Они стояли на автобусной остановке с Черева¬товым и громко, ни на кого не обращая внимания, спорили.
-Никогда не соглашусь,    возражал Череватов,    личность формируется в социа¬льной среда, она продукт социальный.
-Больно много понимаешь. Замудрили вам голову материализмом. Способности чело-века определяются генетическим  началом, кодом. Какое бы ни было социально совер-шенное общество  дураки не вымрут, не мамонты. А твёрдолобые останутся твёрдолобы-ми, сколько бы их не пичкали знаниями.
-Я вовсе не отрицаю генетической предрасположенности. Это не разумно. Подчерки-ваю одно: социальная среда  это бульон, в котором варится личность. Может быть сравне-ние неудачное. Я не поэт. А личность, как известно, характеризуется цельностью.
-Учёные    личности?
-Разумеется!
-И они, как все, тоже варятся в бульоне?
-Да, конечно.
-Нет, дорогой мой летун,  писатели и поэты, учёные и философы всегда старались освобо¬диться от социальных пут, они им поперёк горла  эти общественные узы.
-И Марксу, и Лени...
-Не передёргивай. Я о другом! Если человек, его природа имеют генетическую пред-расположенность к гени¬альности, то он таковым обязательно станет. Даже от случайно-стей они кем-то оберегаемы, я имею в виду гении. А из дурака  умного не сотворишь, не слепишь.
Подъехал автобус. Аркадий и Иван вошли и, усевшись, продолжа¬ли:
-Из дурака  согласен. Не сотворишь. А из человека  да.    Скала¬мбурил Череватов.
-Значит, из обезьяны можно сотворить гения?    Иронично заметил Аркадий.    А зна-ешь ли ты, что Джеймса Уатта и Свифта Гасса в школе считали "пасынками", они счита-лись бездарными? А Ньютону, к примеру, не дава¬лась школьная физика и математика! Гельмгольц в школе производил на учителей впечатление слабоумного! Карлу Линнею пророчили карьеру сапожника! О Вальтере Скотте один профессор выразился так: "Он глуп и останется глупым!" А отец Чарлза Дарвина говорил сыну: "У тебя только и есть интерес, что к стрельбе, возне с собаками и ловле крыс, ты будешь позором для себя и своей семьи". Что ты на это отве¬тишь?
-Великолепно!    Возбужденно сказал Иван, не подозревая, что приго¬товил для него Аркадий.    Великолепно! Примеры хороши, но не в твою пользу. Они скорее доказывают мою правоту, чем твою. Именно социальная среда сделала их мыслителями, учеными. В детстве они были пасынками, как ты говоришь, но потом-то стали социальным продуктом общества.
-Вот именно!    Радостно, чувствуя, что положил товарища на лопатки,    перебил Ар-кадий.  Если они родились гениями, то и стали ими, не¬зависимо от того, какими они были в детстве и в каком бульоне варились. Никакие политические и общественные взгляды, тем более этические нормы, не выбили их из седла. Они знали, что они таланты. И хорошо знали, но при¬кидывались, что им это неведомо. Твой материализм огрубляет действительность и то, что не в силах объяснить, переводит в плоскость антинаучности, или в лучшем случае определяет как феномен.
Череватов задумался. Чёрт возьми, как вдолбить ему в голову, что истина не в том,  что; мы думаем, а в том, что можем думать.
-Не знаю.    Ответил Череватов безразличным голосом.    Не расположен я спорить.
Друзья молчали и только перед Кишинёвом возобновили разговор, о котором чита-тель уже знает. Аркадий признался другу, что отказался от операции и что вчера они с Шатровой, когда красное соприкоснулось с чёрным, познали любовь. В Кишинёве сухо попрощались и расстались. Череватов поехал к Анатолию Кирилловичу. Его там ждали, и особенно Светлана. Аркадий же направился в общежитие завода "Счётмаш". По пути выпил два бокала пива, потом зашёл в магазин, купил четыре бу¬тылки вина; завернул за угол и одну выпил тут же. Василий спешил во вторую смену и старательно-обидчиво пы-тался отказываться от вина, но, подумав, что, собственно, это не повлияет, на производи-тельность труда, пропустил пару стаканов.
Аркадий лёг и моментально уснул. Он не слышал, когда приходил Череватов, не слышал, как он закрывал двери. Только вечером, когда белокаменные окраины Кишинева порозовели, а центральная часть горо¬да разлилась рубиново-малахитовым пятном, он с трудом открыл глаза. Приподнявшись, увидел на столе бумажку, прочитал: "Приходил я. Отвечаю, или поясняю: разница между верю и не доверяю состоит в том, что в первом психология, во втором – социальный скептицизм. Иван." Аркадий сжал в кулаке записку, крепко сдавил руками виски и засто¬нал. "Неужели,   полу рыдая, не стесняясь себя, заго-ворил он чьим-то, но не своим голосом,    неужели не выбраться!? Милый Иван, друг, не думал я в нашей юности, что всё так сложится! Не думал! Разве виноват чело¬век, что законы жизни сильнее его притязаний?.."
Результатом вдруг вспыхнувшего отчаяния и дикой боли исступления явилось сию-минутное решение начать жизнь сызнова, забыть прошлое и смело прокла¬дывать дорогу в будущее, не взирая ни на кого и ни на что. И это будущее обязательно радужное, в небес-ной чистоте. Аркадий закрыл глаза и увидел себя кумиром безумной толпы, жаждущей его автографа – небрежного росчерка на клочке бумаги; он увидел своё имя и фотографии, мелькавшие в газетах и журналах советской и зарубежной прессы; его приглашают сниматься лучшие режиссёры мира...
С этого дня, с этого самого момента Аркадий начинает вести дневник. Не откладывая в долгий ящик своего решения, вытащил тет¬радь и сделал первую в жизни дневниковую запись:
«Начинаю вести дневник, куда постараюсь заносить свои мысли, наблюдения и раз-мыш¬ления. Да, я осознаю: лётчиком быть мне не суждено, но шекспировского "быть или не быть" для меня не существует. Только быть. Навстречу новому дню, новой мечте. Прошлого у меня не было, есть настоящее и буду¬щее, в котором раскроются мои та-ланты, способности. Вперёд, и толь¬ко вперёд!"
На следующий день Аркадий подстригся, побрил бороду, при¬оделся в приличный ко-стюм и решил не заходить к сестре, пока не устроится работать. «И никаких НиколаевПав-ловичей!    Сказал себе Аркадий – Подачками жить не собираюсь! Строить жизнь по чьей-то ми¬лости    ни за что! Долбанные слащавые добродетели, а по ту сторону – грязь, интриги, лицемерие, бездушие… И честный, нормальный человек из-за этих ваших добрых дел страдает. Запруди¬ли вы, гады, жизнь делами и делишками. Что же вы не делаете их, дела-то ваши, тем, которые нуждаются в них? Нет, это вам не подходит – не оплачивается, не несёт дивидендов. Вот в чём аксиома! Николаи Павловичи Григориям Ивановичам, а Григории Ивановичи Степанам Силычам, Степаны же Силычи опять Ни-колаям Павловичам, но никогда какому-то ни было Захарию или Про¬хору. Никогда! Хоро-шо знают: от Захарий-Прохоров проку мало. Неви¬димые щупальца «добрых дел» опутали свет божий. А на поверхности чис¬то и гладко, уютно и спокойненько, как в чистом поле в ясную погоду. Нет, Тимофей, проживу я без твоего родственничка и благодетеля  Ни-колая Павловича; не пойду к нему на поклон, не возьму подачки; не продам и капли своей души".

Через неделю Аркадий устроился на заводе "Счётмаш" учеником слесаря; ему дали общежитие. В отделе кадров, когда он сказал, что ещё никогда и нигде не работал по при-чине болезни, дама в окошке нарисовала задумчивую мину, но он резко заявил: "Принесу выписку из истории болезни вашему терапевту, и если тогда вы мне волынку будите тя-нуть, к юристу обращусь. Не поможет, пойду к депутату, в ЦК. Слышите, я не щучу".
И на следующей неделе Аркадий впервые переступил порог завода, а в дневнике по-явилась запись:
"Я  рабочий. Ученик слесаря. Буду стараться".
А через два месяца другая:
"Втянулся. Получается. Оказыва¬ется, рабочий люд  прекрасный люд! Если не пони-маешь, подскажут, научат. А самое главное    откровенные, простые, без претензий. Ра-ботают, делают свое дело, делают с душой и очень дружно живут. Не пью. Не курю. Много читаю".

Наступила дождливая, неуютная, промозглая молдавская осень; начи¬нается она обыч-но после завершения сельхозработ и тянется, бывает, месяца два, а то и всю зиму…

Степан Самофалов родился и вырос в Куниче. Он многое рассказал автору этих строк об Аркадии Максимовиче Гальперине, показал сохранившиеся у него оригиналы писем и в конце заключил: "Мы никогда с Аркадием не состояли в друзьях и хорошо понимали это, но терпели и мирились. Собственно, не мне о нём судить...". Хотя, конечно, в при-знаниях Степана есть многое, к чему можно относиться с осторожностью и даже с недо-верием, поскольку он не часто попадал в сферу интересов самого Гальперина.

      С первого знакомства Степан может показаться интересным собеседником, однако скоро убеждаешься, что словарь его жизненной философии можно свести к лексическому словарю Эллочки из известного произведения Друга и Брата. Учился посредственно, осо-бых наклоннос¬тей ни к какому делу не имел. Однажды старший брат привёз из Москвы старенький приёмник и Степан, спрятавшись на чердаке, в короткое время сумел из ра-диоприёмника сделать радио-скворечник. С этого злополучного эпизода, собственно, за-родилась у Степана страсть к радиоделу. Мы оставили его в своём повествовании, когда он, возвратившись от Аркадия, рассуждал: «Ничего, парень, как парень...только темнит что-то…». Однако желание познакомиться с Аркадием поближе возникло всё же. Но пре-пятствовал характер. Самофалов со школьной скамьи оставался крайне необщительным субъектом; и не потому, что сам не хотел этого    не по¬лучалось. В каждом человеке нахо-дил что-то такое, что противно было его ду¬ше. Даже по отношению к соученицам, и про-сто к девушкам, внутри копошилась непонятная неприязнь; сердце равнодушно воспри-нимало и кокетство, и томные взгляды – оно оставалось и холодным, и не живым. Само-фалов и после армии не испытывал чувства хотя бы близкого к чувству любви; он с во-жделением посматривал на противоположный пол, но с чисто физиологическим желани-ем. А если что, то и физиологию мог легко усмирить… Уткнувшись в свои допотопные радиоприёмники, он забы¬вал обо всём на свете (и этот фригидный комплекс будет сопро-вождать Самофалова всю жизнь).
       Решение уехать куда-нибудь далеко и подальше от дома созрело у него неожиданно. Степан захотел испытать себя на мужскую выносливость Крайним Севером.
Особенной чертой его характера была черта: если что-либо задумано, то этому и быть. Никакого половинчатого решения. Объявив родителям, что уедет на Север, он тут же до-бавил: "Только без слёз: всё равно уеду, и не гнобите братьями". Последовали письма в Москву, к этим самим братьям. Они, кадровые военные, долго отговаривали его, но, видя, что это бесполезно, согласились. Андрей и Петр решили: пусть попробует, через месяц возвратится: Север профильтрует. Однако приняли необходимое самое влиятельное участие в его трудоустройстве. Уезжая из Куничи, Степан не ду¬мал и не предполагал, сколько придётся пробыть на Севере. Никто его не провожал, никто не говорил напутственных слов, друзей у него не было. С Череватовым они жили по соседству и дружили той дружбой, которая обычно зовётся    хорошие товарищи. Перед отъездом Степан зашёл к родителям Аркадия, чтобы узнать, где его найти в Кишинёве.  Но старики и сами этого не знали.
-Вы с ним в дружбе? – Спросил Максим Васильевич парня среднего роста, плотного телосложения, несколько неуклюжего при ходьбе; цвет волос у Сте¬пана совершенно бе-лый, что резко выделяет его из толпы, а лицо не страдает многообразной гаммой пережи-вания, на котором вырисовываются голубые глаза, скорее похожие на крупные капли краски, давно застывшие и немного выцветившиеся, чем на живые васильки в ржаном поле; они постоянно выражают одну и ту же мысль, которую можно прочитать приблизи-тельно так: "Пусть изменяется миллионно кратно мир, но мы останемся такими же са-мыми, и никогда не выдадим мыслей нашего хозяина".
-Пока нет, не в дружбе, но надеюсь – подружимся.    Ответил Самофа¬лов и неуклюже переступил с ноги на ногу, как это делают, когда хотят показать, что уходят, но не торо-пятся уйти.    Я ему с Севера напишу.
-Адреса мы не знаем. Это правда. Но знаем, что живёт в каком-то общежитии. Будешь в Кишинёве, сынок, зайдите к дочке; её адрес,  пожалуйста. Она скажет, где Ар¬кадий.
Но Самофалов в Кишинёв не поехал. В Москву добирался через Кодыму. А оттуда самолётом до Якутска.

Под крылом проплывали в сон¬ном безмолвии леса, поля; реки разрезали на неровные клинья уже посеревшую землю, сёла и хутора казались то раненными птицами, то боль-шими стаями саранчи, а города  всегда  одноликими шахматны¬ми досками; величавая гря-да Уральских гор помахала крылами и опять запыхтела от натуги, держа в своих руках Европу и Азию. Тайга поначалу заворожила Степана, но очень скоро однообразие надое-ло, и он уснул. Проснулся, когда голос стюардессы мило прощебетал: "Застегните рем-ни...»
Якутск поразил, прежде всего, своей обычностью, обыкновенный европейский город. Но люди здесь особенные: на их лицах нельзя прочесть той гаммы переживаний, которая характерна южанам. Они даже руку жмут по-особому: крепко и недолго. А человек, впер-вые попав¬ший в этот город, чувствует себя неуютно, ему кажется, что он зде¬сь ненужный и посторонний; и что очень интересно: город заставляет сосредоточиться, дает почувство-вать масштабность страны.
Самофалов, закутавшись в милицейский полушубок, подаренный братом, сидел в зда-нии якутского аэропорта и наблюдал за людьми. Неторопливым шагом проходили они мимо него, разговаривали в полголоса и не размахивали руками, как он сам часто делает это при разговоре. «Они что, боятся друг друга,    подумал Степан,    надулись, как индю-ки». Но он не знал, что эти люди трудно поддаются психоанализу, и особенно если попробовать начать этот эксперимент с лица или внеш¬него вида. Они практичны, рационального склада мышления. В отпуск едут после трёх лет работы с одной большой мыслью: время отпус¬ка провести максимально разнообразно. Возвращаются же с глубокой думой о предстоящей работе и ещё одном трёхлетнем периоде изоляции от больших городов и людских водоворотов. Впервые приехавшие на Север, также погружаются в раздумье: как его встретят на новом месте рабо¬ты и какие трудности ожидают?.. Степан сидел в зале якутского аэропорта на втором этаже и думал о том же, о чём многие другие. Он даже
не понимал, что так похож на проходящих мимо людей. Рейсовый самолёт до Усть-Неры задерживался по погодным причинам. Над Якутском ни¬зко висели тяжёлые свинцовые облака. Небольшой, обнажённый город, расположенный в низине реки Лены, нагонял на него чувство неопределённости и вместе с тем желание преодолеть эту неопределённость. Он понимал, что своего решения никогда не изменит, но что-то все же беспокоило его. Оно не пугало, но заставляло думать. И когда через три часа объявили посадку, Степан подумал: «Север  так Север. Он  хорошая школа на проверку мужества, и я её пройду, чего бы стоило».
Прилетел в Усть-Неру. Посёлок значительно меньше Якутска, но точно такое же строгое безмолвие. Разбросан он между сопок, что ещё более усиливает заброшенность, создает впечатление случайного стечения обстоятельств, что посёлок вырос именно здесь. Самофалов только теперь осознал точно: Север не балует разнообразностью! Надо привы-кать к этому и находить в этом обширном пространстве красоту и неповторимость. Одна-ко пока это было только пониманием, но никак не переходило в эмоциональное восприя-тие.
После некоторых хлопот в Усть-Нере (районный центр), короткой поездки в Оймякон, Степан избавился от внутренних противоречий. Дело с устройством на работу пошло. Письмо брата в отдел кадров и его звонок из Москвы, оказались сильнее установленных правил: Сте¬пана принимали на учебу в Усть-Нере на экскаваторщика электрических экскаваторов. А это не так просто для новичка. Даже невозможно.
Но Степан наотрез отказался от курсов. Начальник отдела кад¬ров не понимал: с одной стороны  московский приятель, высокий милицейский чиновник просит пристро-ить  его родного брата как можно солиднее, а с другой – он отказывается от предложения..
-Звонил ваш брат. – Однозначно произнёс начальник отдела кадров. – Передавал при-вет и интересовался, как прилетели.
-И мне он говорил, что вы хорошие приятели. – Ровно ответил Степан.
-Я не о том... На курсы экскаваторщиков, почему не хотите идти?
-Хочу испытать себя в шахтах.
-Но ведь...
-Что  ведь?.. Перед вами я, а не брат. – Раздражённо перебил Степан
И Степана устроили в лучшую шахту.
В дневнике Аркадия Максимовича есть единственная запись, где он характеризует Самофалова:
«Познакомился с Самофаловым. Привёл его ко мне Череватов. Мою просьбу бросить письмо Шатровой Самофалов не принял. Я ему тогда сказал: «Уважаю в людях прямоту и честность. Я тоже этого не сделал бы». Рас¬судительный, в меру умный, однако пря-мота характера, честность импонирует более. Большой недостаток    скудные знания литературы, но спорить на литературные темы любит. Природа памятью его не обде-лила. Товарищ он интересный, как может показаться, когда впервые говоришь с ним, но в сущности    пустоват. Если в жизни не найдёт се¬бе дела, то исковеркается у него эта жизнь. К знаниям не равнодушен, но неравнодушие не переходит в стремление познать более, чем знает. Своеобразный парень.
Перед уходом сказал: «Трудно с тобой спорить, так как я мало читал, но я знаю жизнь, какая она есть в действительности, а ты знаешь, какая она должна быть». Не старался его убедить, что я очень мало знаю по сравнению с тем, что можно знать. Ко-роткая она, жизнь, а познания наши никогда в полной мере не отразят действительно-сти. Он упорно  акцентирует  свои абсолютные знания, которые имеют ценность для будущих поколений. Удивительна его наивность. И он в это искренне верит. Не хотелось мне объяснять, что познание действительности будет неполноценным и во многих слу-чаях неверным, если оно идёт одним эмпирическим путём; теоретическое освоение дей-ствительности скрыто от него за семью замками. Кроме настойчивости и твёрдости, Самофалов упрям и заносчив. На сегодня достаточно. Завтра на смену».

В Куниче в короткий срок сложили не одну легенду о прошлом Гальперина. Легенды эти одна другой не только противоречили, но и доходили до ужасной нелепости. Говори-ли о его связях с преступника¬ми, об алкогольной зависимости, по причине которой лечился, судачили об имевшей место женитьбе и скитаниях по Белоруссии и Украине; говорили о побоях, которые терпят от него родители. Этими слухами село жило долгое время после отъезда Арка¬дия в Кишинёв. А он тем временем, устроившись на завод, настойчиво овладевал про¬фессией слесаря и, вдруг, ни с того ни с сего, надумал поступать в Минский театральный институт. И неожиданно для себя втянулся в общественную работу. Непомер¬но много читал, серьёзно занимался спортом и получил кандидата в мастера спорта по борьбе самбо. Коллектив цеха №6, в котором Аркадий работал, молодёжь, избрала его комсомольским вожаком. На комсомольском собрании, после неожиданного выдвижения его кандидатуры секретарём, он взял слово. Встал, подошёл к столу, внимательно посмотрел на собравших¬ся, и без бумажки заговорил:
«Не нами заведено, что когда кого-либо куда-либо избирают, или выдвигают, то кандидатуру прежде должны обсудить и согласовать. И это правильно. Но ведь при-нять или не принять данную кандидатуру решают обычно те, кто совершенно не знают качеств личности представляемого. Если это делается для формы, то это – нудный формализм. А если по идеологическим соображениям, то считаю такой подход не очень конструктивным.    Председательствующий секретарь комсомольской организа¬ции завода ёрзал на стуле, юлил глазами, ломал пальцы, бледнел и краснел, но выступающий, не обращая внимания, продолжал:    Большинство сидящих здесь и само собрание считают простой формальностью, мол, чего уж там,  решили: пусть будет, а нас нечего задерживать! Поче¬му я говорю об этом и начал с этого? Хочу спросить: формально меня избирают комсоргом? Если так, при всех заявляю: отказываюсь…»
Собрание затянулось надолго. Выступление Аркадия оживило аудиторию и ломало регламент. Председательствующий пытался прекратить это "сборище". И он впервые услышал свободное мнение комсомольцев. Они высказывались, что думают о цеховой комсомоль¬ской организации, о том, почему им не нравятся собрания, о комсомольских вожаках, об общественных мероприятиях, на которых скучно и не интересно. Секретарь комсомольской организации завода за ко¬роткий срок узнал то, чего не мог узнать за все своё время пребыва¬ния в должности. В итоге Аркадия единогласно избрали комсоргом цеха.
Завертелась, закрутилась жизнь. Только успевай. И Гальперин успевал. Раскрылись его способности организатора и вожака. Частое, душевное обще¬ние с товарищами позво-ляли в критических ситуациях пользоваться их поддержкой. В общежитии по его инициа-тиве создавался кружок по самбо и боксу (ещё когда Арка¬дий в школьные годы готовил себя к лётнему делу, ещё тогда, подвесив дома в сарайчике самодельную «грушу», он за-нимался боксом). Теперь же, в общежитии, вопрос о привлечении квалифицирован¬ного тренере долго не мог решиться. Обращались везде, в том числе и в комитет комсомола завода. Просили воспитателя общежития, но и он отмахивался и отнекивался. А воспитателем этот молодой человек пошёл лишь потому, что ему дали комнатку при общежитии. Стенды и всякие агитационные плакаты, нарисованные рукой Киси Воробьянинова – были главными плодами его творческого подхода в воспитательной работе трудящейся молодёжи. Аркадий встретил у воспитателя та¬кой отпор своим предложениям и начинаниям, после которого опускаются руки. Но он не отступил. Среди друзей-спортсменов нашёл тренера по боксу. В профкоме выбил из графы «спортивные мероприятия» деньги для оплаты тренера, которые, по словам председателя профкома, никак не втискивались в эту графу. И в цокольном помещении пятиэтажного общежития завода «Счётмаш» по вечерам зажигался свет, никогда ранее там не горевший.
Вместе с Аркадием одно время жил парень. Он работал на заводе фрезеровщиком. Ра-бота ему нравилась. Как признавался сам: будто родился мастером этого дела. Стас (так его звали) в коллективе заслуженно пользовался авторитетом, был покладистым. Никто и никогда не замечал за ним плохих поступков. После армии встретился с девушкой, а через полгода они поженились. Перед молодыми во весь рост и во всей много¬сложности стала проблема жилья. Как не крутился Стас, а выходило во всех отношениях одно: либо выбирать деревню на жительства, либо подыскивай другую работу, где дела с жилплощадью обстоят лучше. Такая работа нашлась на заводе железобетонных изделий. И пошёл Стас работать бетонщиком, вопреки своему призванию.
Tо же случилось и с воспитателем общежития. Он окончил педаго¬гический институт имени И. Крянгэ. По распределению попал в одну из школ Кишинёва. Учителем мечтал стать с детства –  и свершилась завет¬ная мечта. Но!.. Но в первый же год работы, особенно когда женился, он понял: надо выкручиваться. Платить за квартиру пятьдесят-шестьдесят рублей  не позволяла заработанная плата и семейный бюджет, да и родители не из состоятельных. Ему предложили поработать воспитателем в общежитие. И он согласился. А куда денется. Отсюда и равнодушие. Главное, нашёлся уголок. А потом, может быть, со временем, и возвратится на стезю учительскую. Оно-то ведь по закону и воспитатель – это педагог.
-Андрей Прокопович,    спорил Аркадий с воспитателем,    вы не выполня¬ете прямых обязанностей и на двадцать процентов! Так нельзя. Наконец, вы получаете зарплату.
-Не учи!    Раздражённо отвечал воспитатель.    Зелёный ещё. Поживёшь с моё, по-прыгаешь, как вошь на гребешке, тогда порассуждаешь.
-Уже прыгал.    Многозначительно ответил Аркадий и вспомнил врача санатория Ан-типову, Надю на ялтинском перроне, милиционера, который привёл его однаж¬ды пьяным к сестре, разговор с отцом… – А если работа не нравится, оставьте её, Андрей Прокопо-вич. Зачем себя насиловать?
-Птенчик ты жёлторотый, поживёшь с моё, говорю, другим языком запоёшь. Понят-но? Я в твои комсомольские дела не вмешиваюсь и попрошу на будущее: в мои личные дела не суй носа.
-Как это личные?    Раздражаясь, спросил Аркадий.    Как личные? Вы обязаны, во всяком случае, оправдывать хотя бы зарплату. Я уже не говорю о призвании...
Слова Аркадия задели воспитателя за живое. Как он мечтал рабо¬тать в школе, быть на равных с учениками! Но что в результате: жена никогда не родит ему сына, о котором он мечтал. Андрей Прокопович любил детей очень, любил их непонятный язык, вопросы, на которые ответить порой не под силу и взрослому. Любил он и жену. Но не бросать же лю-бимого человека. Не виновата она, что природа обошла материнством. Всё понимал Ан-дрей Прокопович; и сознание то¬го, что собственных детей ему никогда не иметь, страш-ной тоской отзывалось в сердце. А тут ещё этот птенец  Гальперин!
-Ты, комиссар, чтобы я тебя больше не видел в воспита¬тельской! Понял?    Заключил, бледнея от злости, Андрей Прокопович.
Гальперин ушёл с созревшим решением: поднять вопрос на профкоме. Андрей Про-копович явно не соответствовал занимаемой должности. И во¬прос этот, действительно, был поднят. Руководство завода указало на плохую работу воспитателя общежития и на первый раз ограничилось предупреждением, после чего Андрей Прокопович перестал здороваться с Гальпериным. Одни видела в Гальперине принципиального и честного че-ловека, другие  находили подхалима и падлеца. И он знал об этих мнениях, но упорно про¬должал работать над собой. В ЦПКиО организовались курсы театральной самодея-тельности, задачей которых являлось выступление труппы в мас¬совых театрализованных представлениях во время всенародных праздни¬ков, и Аркадий три раза на неделю посе-щал их. Руководитель курсов преподаватель-режиссёр студии "Молдова-фильм" особых дарований у Аркадия не просматривал, но сам Аркадий считал это ошибкой и вскоре по-нял, что курсы эти ничего не авансируют для поступления в институт. Конечно, очень хотелось сняться в настоящем фильме хотя бы в массовке, но вместо этого  произошла ссора с режиссёром. Аркадий назвал его «Эй-за-штамп», переделав фамилию знаменитого советского режиссёра. Курсы пришлось бросить, проучившись восемь месяцев. Наступало время серьёзных экзаменов.
Работа у Аркадия ладилась. И хотя возникали некоторые трения, однако не столь они были значительными, чтобы каким-то образом повлиять или изменить сложившуюся ко-лею жизни. Попытки недругов сунуть палку в колеса  не имели успеха: к поведению и образу жизни Арка¬дия трудно было придраться. Аккуратный, пунктуальный, всегда сдер-жанный, он сумел завоевать уважение среди большинства рабочего коллектива и началь-ства.
А сестра, радуясь за него, то и дело повторяла: «Мыть-то хоть порадуй! Поезжай домой! В селе, даже до нас доходят слухи, тебя ск¬лоняют, как могут. Что ты там тво-рил?».
-«Злые языки – страшнее пистолета». Так заметил великий Грибоедов. А родителям напишу, но поехать не могу. Готов¬люсь к экзаменам.
-А чего из «Поиска» ушёл? – Неожиданно спросила Нина, хотя не раз себе обещала никогда не спрашивать брата о его поступках. Ни она, ни муж её Тимофей ни разу не  напоминали Аркадию о его пребывание в вытрезвителе, когда он приехал из Крыма. А тут вот сорвалось.
-А, фигня, наш мэтр от искусства корчит из себя Козинцева, а то смотри –и на Эйзен-штей¬на замахнётся. Я ему и сказал правду. Махнул рукой и ушёл.
Аркадий уже не был таким раздражительным, как раньше. И потому вопрос сестры не вызвал в нём негативных эмоций.
Перед Ниной сидел Аркадий, которого она помнила учеником и который целый год после лечения в Чадыр-Лунге жил у них в маленькой квартирке, тесной даже для двоих. Нина хорошо помнит болезне¬нное детство брата, помнит, когда приходил поп отпевать отходную, а маленький братик бездыханно лежал под иконами, возле которых коптили лампадки, а мама суетилась, стараясь угодить священнику, и плакала.
Давно это было…

-Тебе нравится работа? – Спросила она с целью, чтобы уйти от разговора о драмкруж-ке «Поиск».
-Ничего, миримся. – Ответил Аркадий равно¬душно, но не вяло, как это случается у людей уставших и разбиты¬х. – Цеховое руководство, партком – из деловых, грамотных людей, бригадир говорит, что если я поработаю хотя бы годок, будет рекомендовать в партию. Я никому не говорю, что хочу поступать в ВУЗ.
-А почему не сказать?
-Не думал как-то. Работаю  и всё. Кому какое дело.
       -Тебе виднее. – Решила далее не лезь в подробности Нина.
       Разговаривая, она проворно готовила ужин; в чистеньком перед¬нике, в голубой ко-сынке, очень подвижна и расторопна. Зазвенел зво¬нок. Аркадий пошёл отворить дверь; вошли Тимофей с Николаем Павло¬вичем, человеком выше среднего роста, ниже средней полноты, но с прозрач¬ным взглядом.
-Познакомьтесь. – Сказал Тимофей Аркадию, указывая на Николая Павловича.    Брат жены, Аркадий.
Аркадий протянул руку и внимательно посмотрел в прозрачные глаза Николая Павловича, которые, кстати, ничего ему не поведали: они рав¬номерно отражали свет лампочки.
      -Ну, как обустраиваетесь в новом жилье-шалаше? – Спросил Николай Павлович, уса-живаясь глубоко в кресло. – Давненько не приходил.
       -Я тут кое-что из книг достал.    Перевёл на другую тему разговор Тимофей.
-Кого? – Поинтересовался Аркадий. И его взгляд устремился на книжные полки.
-Посмотри хорошенько. Брал в двух экземплярах, и для тебя тоже.
Аркадий ещё раз прошёлся взглядом по полкам и увидел «Декаме¬рона» и «Графа Монте-Кристо».
-Дрянь. Особенно Боккаччо...
-Так я Боккаччо не брал. – Возразил Тимофей.
-Я имею в виду автора «Декамерона», его новеллы, которые похо¬жи одна на другую,  как две капли коньяка.
-А вы что, увлекаетесь литературой? – Вставил Николай Павлович. – Любите писате-лей? – Добавил он и его глаза несколько открылись.
-Я литературу люблю, а писателей любить не стоит – они не девочки; писателей надо уважать за талант, ум, дьявольскую работоспособность и оберегать – они беззащитны. – Раздражённо ответил Аркадий, не поворачивая головы.
В комнате вздрогнула тишина. И Тимофей, после минутного замешательства, в кото-ром пытался определиться, сказал:
-Мне обещали достать Джека Лондона.
-Николай Павлович, – повернулся Аркадий к родственнику Тимофея,    у вас непра-вильная, путаная  речь, то есть вы неправильно выражаетесь. Оно, может, вам по работе и ни к чему, но всё равно  желательно следить за словами и мыслью.
-Брать два экземпляра?.. – Вставил Тимофей, стараясь погасить назревавший кон-фликт.
-Обязательно...
-Молодой человек, вам сколько лет? – Степенно спросил Николай Павлович.
Аркадий, не отвечая, уселся в другое кресло; и было видно: его глубоко посаженные глаза вот-вот брызнут гневом, сутуловатость вы¬прямилась.
-Ровно столько, сколько было автору «Тринадцатого апостола», когда он эту поэму начинал писать.
-Вы образованы, молодой человек? – Дипломатично-сдержанно спросил Николай Павлович. – А если так, то и понимать должны, как я полагаю, что неприлично в присут-ствии родственника показывать, на¬сколько вы грамотны, нападая на его гостя.
Аркадий вскипел той святой злобой, которая вспыхивает лишь  в одном случае – по-прании правды. Такая злоба беспощадна. Внутренне он напружился до каления, а внешне это выразилось только в дви¬жении корпуса тела – оно полностью утратило сутуловатость. Взгляд Аркадия не буравил собеседника, но, вдруг, мимолётом коснулся физио¬номии Ти-мофея; страх и мольба застыли на ней. Ценой огромных усилий сдержал себя Аркадий.
-Извините меня, Николай Павлович, по молодости, по горячности у каждого планка самооценки завышена, не обращайте внимания, ради бога. – Уже спокойно сказал он, уда-ляясь в другую комнату.
-Ничего. Вас, кажется, Аркадием зовут?  Ничего, Аркадий, пожа¬луй, ты прав: с каж-дым такое может случиться. – Посылал вдогонку Николай Павлович...

Аркадий прилёг на тахту и взялся за чтение романа «Ни дня без строчки». Увлека-тельно написа¬но, но не нравилось то, что автор в одних случаях называет себя «графома-ном», в других – явно подчеркивает свою гениальность и ориги¬нальность. Ругает Бунина за излишек красок и обзывает злым, страда¬ющим по молодости человеком, хотя и сам так же сожалеет об утрачен¬ной молодости, с завистью возвращается в детство. Однако напи-сано увлекательно, и притом очень много информативного материала. И вд¬руг до Аркадия долетело:
-...возможно, и  чёрт с ним. Нажмут другие, если я не в силе справиться. Представля-ешь, Тимоша, какая заявочка? В честные лезет! Спорить я не стал. Зачем? Думаю, переме-лется, посотрётся – и забудет¬ся. Попадёт он мне на удочку. Ой, как попадёт. Не посмот-рят, что Ге¬рой Социалистического Труда. Мне бы только ниточку, а уж куда она приведёт – моё дело. Выдумал какие-то бригады, бегает по инстанциям, пишет в министерства…
-Так он что?.. – Спросил Тимофей.
-За тысячу лет не подкопался бы! Случайно, сука, узнал в гор¬исполкоме. Пробивал одной многодетной матери эту квартиру  вот и узнал. Прихожу, а мне говорят: «Зайдите к депутату Авраменко Анато¬лию Кирилловичу». Ничего,  сделаем другую. Подождёшь годик. Пусть уляжется. А он мне ещё попадёт.
Аркадий понял, о ком и о чём речь. Анатолия Кирилловича он видел один раз, когда его пригласили на "Счётмаш" поделиться опытом организации бригад, работающих на единый наряд. Выступление Авра¬менко задело Аркадия за живой нерв. Именно так мыс-лил и сам Аркадий и не раз обращал внимание своего начальства на эти вещи. Говорил, что любой коллектив должен иметь определенную производственную цель, знать заранее возможную зарплату, чтобы каждый рабочий отвечал не только за свою работу, но и за всю бригаду. Особенно Аркадию претил конвейер, который, конечно же, при современ-ном производстве пока ничем не заменить, однако придумать что-то надо. Работа носит мо¬нотонный характер  и человек устаёт больше психологически, нежели физически.
Начальство понимало, соглашалось, однако указывало на труднос¬ти технологического порядка, на государственные планы. Аркадий под¬сказывал идею совмещения нескольких профессий рабочих конвейера, чтобы каждый научился операциям с начала потока и до конца,  тогда возможна взаимозаменяемость и возникает взаимоответственность. И это тоже понимало начальство, но... И тут как раз по этому вопросу выступал Герой Социалистического Труда Авраменко Анатолий Кириллович. Арка¬дий, внимательно слушая гостя, был потрясён совпадением его мыслей с мыс¬лями прославленного бригадира с тракторного завода. Но только Анатолий Кириллович объяснял в деталях, со знанием технологии, инженерии, экономики, что для Аркадия рисовалось лишь в общих чертах. То¬гда Аркадий хотел даже просить Анатолия Кирилловича взять его к нему в бригаду. ... И вот теперь, здесь, за дверью, некий Николай Павлович, называет этого человека матерным словом и плетёт какую-то лживую сеть про¬тив него. Аркадий, которого уже не остановить умоляющим взглядом Тимофея, рванул дверь...
-Вы... вы, подлец, скот... Как вы смеете, кто вам дал право... Кто? Я спрашиваю! Про-жига, негодяй! Будь на то моя воля, сгноил бы на Соловках, упёк бы к хренам... – Блед-ный, будто перепуганный, злой, глаза  слепые странники, руки дрожат,  стоял у двер¬ей Аркадий. На его громкий голос из кухни вышла сестра в руках с но¬жом и куском мяса. Тимофей сидел в кресле, будто под давлением в ты¬сячу атмосфер.    Именно из-за вас, вот таких падлецов и хамов, псов смердящих и прожиг, честные люди страдают. Стрелял бы, гадов! Директивами партии прикрываетесь, положением в бюрократической иерархии; снаружи гладкая кожа борова, внутри  гниль!    Никто не перебивал Аркадия; испуганно смотрели на него, не понимая той ярости, благородной ярости за чистоту человеческого до¬стоинства, которая живёт в душе каждого честного человека.    Вначале вы тихони и пай-мальчики,    продолжал Аркадий,    опираясь на собственные рёбра, лезете вон из ко-жи, чтобы угодить начальству, миллионы раз повто¬ряете плоскую шутку начальника, без мыла лезете в задницу. Для вас всё равно, каким путём, каким унижением, с какой сове-стью – главное услужить, попасть в поле зрения. А потом!? Потом вы восседаете на тро-нах-креслах подобно египетским фараонам, богоподобные с виду и смердящие изнутри... Тимофей! Хоть он тебе и дядя, но брось водить с ним дружбу, не принимай его подачек,   они тебе дорого обойдутся. Он, этот прошелыга, подведёт тебя под пень посрать...
Аркадий быстрым шагом направился в прихожую. Сестра бессловесно отстранилась. Надев обувь, не попрощавшись, стукнул дверью.

Вечерний Кишинёв красив. Люди, занятые делами, куда-то торо¬пятся. Они спешат к друзьям, в кинотеатры, бегут за троллейбусами… Многоэтажная Ботаника светится шах-матными досками, звенит троллей¬бусными линиями. По улице Гайдара идёт Аркадий. Он злобно плюётся, бубнит себе что-то под нос. Его фигура больше обычного сгорбленная, и можно подумать, что идёт или подвыпивший, или ненормальный. «И раз-велось же их, -- то ли думает, то ли бормочет Аркадий,    развелось этих выродков. Да ещё, наверное, партийный, наверно, выступает с высокой трибуны, говорит о партийной принципиальности, о критике и самокри¬тике, тварь такая! Ничего, настанет время, всех вас, прощалыг, под одну черту подведут. аж тырса посыпится. Только жаль государство. Жаль Тимофея – парень что надо! Вот что, оказывается, делает с человеком нужда! Согласен, квартира сестре необходима, но не терять же из-за этого лица. Ну да бог с ними – пусть их судит совесть и бог.»
Аркадий вдруг вспомнил случай, произошедший в Куниче.
Давно это было, когда ещё в школе учился. Но запала ему в душу оскомина. И вот те-перь этот Николай Павлович! Возможно, Аркадий не вспомнил бы о давно случившемся, однако ассоциативная память воскресила из прошлого мысли, образы. Одна семья (по со-сед¬ству с Гальпериными) отличалась в селе примечательной особенностью: из шестерых мужчин этой семьи  пятеро подвергались уголовному наказанию, каждый в своё время и за свои дела; а дела эти были одинаковые: хулиганка и поножовщина. Так вот старший, который за свои сорок лет не успел уго¬дить в казенный дом, работал бригадиром. Нрав у него был крутой. Нередко занимался рукоприкладством, бил колхозников. Закончил он, как говорят куничане, три румынских класса. Явно было видно, что бригадир этот – жан-дарм, и что ни политически, ни морально он не устойчив. Зачем и почему, но его приняли в ряды партии, а через четыре года он совершает убийство. Вот этот эпизод почему-то и вспомнился Аркадию, шедшему по улице Гайдара. Не знал он, что защищая Анатолия Кирилловича, он защищает честного человека, гражданина, который воспитал в Череватове прекрасные качества, когда Ваня ходил у него в учениках на трак¬торном заводе; не знал Аркадий и того, что через пять месяцев дочь Анатолия Кирилловича – Светлана – станет женой его друга, Вани Череватова.
Аркадий шёл вечерним Кишинёвом и мысли в его разгоряченной голове вертелись, как лопасти вертолета. Отчего-то заныло сердце, на ду¬ше стало паршиво и захотелось... Чего захотелось? Аркадий не знал. В последнее время часто задавал себе вопрос – кто я? Дневниковые запи¬си этого периода – раздумье над самим собой, анализ действий и по-ступков. Он не мог определить, каково же его назначение в этой жизни, какое дело станет смыслом жизни; и с каждым днём все более и более убеждался, что актёр кино – не его дело. Однако решил     попробую! И попробовал. Поехал в Минск. И когда брал характе-ристику, начальник цеха протестовал – Аркадия считали прирождённым слесарем. А тут, смешно да¬же – театральный институт.
«Советую на заочно в политехнический.    Убеждал Игнат Маркович, начальник цеха. – Дадим направление. Инженер из тебя хороший выйдет. Когда закончишь, завод уже перейдёт на выпуск машин четвёртого поколения, заманчиво ведь. Хотели рекомендо-вать в партию – человек ты честный, труженик. Партии критически не хватает таких людей, преданных и честных. А без них – нет и будущего.»
-Спасибо, спасибо за всё, за добрые отзывы и доверие, Игнат Маркович,    искренне ответил Аркадий,    но я и вправду хочу убедиться в своём призвании.
На этом разговор и закончился. Аркадий уехал в начале июля в Минск. Тогда, воз-можно и сейчас, институт располагался по Ленинскому проспекту, 81, но прежде, чем сдавать общеобразовательные предметы, абитуриенты проходят творческий конкурс. В первом туре, где читается проза, стихотворение и басня, Аркадий попросил комиссию прослу¬шать его собственные стихотворение, прозу и басню.
-Давай собственное. Классики надоели. – Ответил мужчина с тубер¬кулёзным цветом лица.
И только Аркадий начал читать, как тут же, уже в который раз за последние месяцы, заныло сердце и на душе стало тошно и томно. Прочи¬тав несколько строк, вдруг, остано-вился на полуслове, вспомнил сказку о любви, легенду о прекрасной принцессе, прошло-годний отпуск Череватова, ссору с ним и... тот вечер, когда чёрное соприкоснулось с крас¬ным.
-Э-э, молодой человек,    сказал туберкулёзник,    забыли?
Аркадий очнулся.
-В актёры не гожусь. Прощу извинения за вторжение. Меня ждут, помнят, зовут… А вы не слышите?
-Следующий... - Сказал кто-то другой, но не туберкулёзник, за спиной Аркадия...

...Как и было условлено год назад, дождался двенадцати часов. Он стоял возле забро-шенного колодца и посматривал на часы. В полови¬не одиннадцатого в окнах погас зеле-новатый неоновый свет.

...Ночь брызнула звёздами... Аркадий поднял комочек сырого грунта (земля после дождика ещё не высохла) и бросил в окно. Шатрова, как есть, в ночной рубашке, в ком-натных тапочках, волосы распущены  выпрыгнула на улицу и, не чувствуя под собой ног, бросилась бежать к ко¬лодцу: там...
-Приехал?..
-Приехал.
-Я ждала, верила, никому не верила... сердцу верила.
-И я верил.
-Приехал...верил...ждал...    Задыхаясь, шептала Шатрова.
Их тела слились в единое целое. Они целовались, шептались, задыхали¬сь и опять це-ловались, на мгновение забываясь, лишаясь точки опоры, но горячие, страстные поцелуи возвращали их в мир звёзд и тёмного неба, ночной прохлады и лая собак, возвращали назад, в тот памятный вечер, когда чёрное соприкоснулось с красным, и солнце ре-шительно закатилось за чёрную линию горизонта…

Неожиданное и ничем не оправданное увольнение Аркадия с работы и решение уехать в село сестра не могла объяснить ничем. Возвратился из Минска и сказал: «Пере-кочёвываю домой, навсегда…». На заводе тоже пытались доказать, что он делает необду-манный шаг, но остановить Аркадия уже нельзя было.
Родители, наоборот, радовались, когда он приехал.
-Трудно вам одним. Я навсегда остаюсь в Куниче. Работа найдётся.
-Ты, сынок, правильно это сделал. – Сказал отец. – Я был в военкомате. И мы знаем – ты болен.
-Я не болен, отец.
-Ну и хорошо, коль не болен. – Поправил себя Максим Васильевич. – Зимой приходи-ла дочь Павла Семёновича. Если чего... – поженитесь. Похлопочем у Никадима, чтоб об-венчали.
-Рано. А то, что приходила, знаю: говорила. Поживём – уви¬дим. С бухты-барахты – не  серьёзно это, отец.
-Знаем Павла Семёновича и Раису Матвеевну. Если они тебя при¬нимают в дом, и ты встречаешься с их дочерью, то очень прощу,  не опозорь хороших людей... Письмо тебе от Самофалова, от Стёпки. На Север он куда-то уехал. Приходил, тебя спрашивал.
-Давай сюда,    сказал Аркадий,    письмо. А насчёт хороших людей не беспокойся. Жениться успеется… И на что надо было ходить в военкомат.
Развернув конверт, Аркадий прочитал:
«Ты не удивляйся получив моё письмо. И здраствуй! Пишит тебе Самофалов. По-мнешь, когда мы приходили с Череватовым? Мне эта встре¬чя запомнялась. Почемуто возникло жалание написать napу слов. Невозрожаешь?
В настоящее время работаю на Севере а канкретно - в Оймяконе. Скоро год. Сначалу привыкать было ой как трудно. Сдесь сваи законы Думал не выдержу. Обошлось. Если я сказал что то кровь с носа, а сделаю. Я не знаю Аркадий может тибе не интересно то что я пищу, но ведь я и ни знаю, что писать в первом письме. Когда я уежал хо¬тел встретится но не получилось…»
Далее Самофалов перескакивал с одного на другое, беспорядочные его мысли рас-смешили Аркадия. Он взял ручку и исправил все ошибки, которых было как колорадских жуков на картофеле.
«Может на Север когда придётся махнуть – пусть будет так, коль ты, товарищ Самофалов, этого желаешь. Только о чём я писать тебе буду, дорогой мой?..»    Подумал Аркадий.
-Мама, расскажи о нашем генетическом древе. – Обратился Аркадий к матери, усажи-ваясь рядом на кровати.
-Про чё? Сынок. Про что наше?..
-А-а... – Засмеялся вслух Аркадий. – Про род наш, то есть про моих дедов и прадедов, бабок и прабабок. Кто чем занимался? По характеру, какой был. Красивым или безобраз-ным был?... Словом всё, что знаешь.
-Всю, значит, нашу родню. – Довольно ответила Мария Алексеевна и её добрые глаза ожили, в них из-под покрова вечного смирения пе¬ред богом засветилась некогда в детстве утраченная любознательность и игривость. – И с батькиный стороны? – Спросила Мария Алексеевна, явно располагаясь к разговору.
-Да. – Серьёзно, но с улыбкой сказал Аркадий. – И со стороны отца тоже. Я записы-вать буду, а ты говори.
Аркадии взял тетрадь, ручку и удобно расположился за столом. Отец сидел на лежан-ке и внимательно смотрел на сына.
-Рассказывай. – Попросил Аркадий.
-Дык...нычинать с каво?
-С кого хочешь. Попробуй с твоего отца и деда. А потом подойдём и к отцовым.
Мария Алексеевна призадумалась    вспоминала. Нежаркая электриче¬ская лампочка, засиженная мухами, бледно освещала нехитрое убранство комнаты – дешёвенькие мол-давские коврики на стенах, металлическая кро¬ватка, убранная чистенько, по-деревенски простенько, стол самодельной работы одного давно умершего пьяницы – мастера с золо-тыми руками – но о котором помнят в селе и поныне, в углу два образа, перед ними лам-пады, на полу рогожа и два коврика. За окном задумалась августовская ночь, набитая звёздами, как вышивка крестиком на полотенце. Мария Алексеевна сидела на табуретке возле русской печи.
«Дед твой,    начала она своё повествование в задумчивости,    был дужа умным чело-веком, дед Ляксей. Недаром что в ахвицерах служил при царе. В са¬мом Питярбурхи. Он такое высокий был, здоровый, красивый, а што ды работы    так звярел прямо, хозяин — за всё сяло! Он у нас один грамыту знал, где кому написать што было    к яму шли. И ру-мы¬ны яво уважали, а Советы     ны Курган подняли... Как буто он кулак какой был. Он хозяин был. А када в Питярбурхе служил, хотел на по¬льке жаниться. Прислал карточку – и с етый полькой пыдрядок сидить. И пишит, што, тятя, уежяю я ны японскую вайну и если дась бог останусь живым, то женюсь на етой девки. Яво батька, ну, дед    дед Няфёд    так отписал яму нащёт жанитьбы, штоб не казывал глаз, если привязёть ету лахудру. Паслухал. Они у деда Няфёда все послухмёнными были… Отвоевался ны японской войне – домой пришёл, без польки етой. Женился и за хозяйство взялся. Жинку первую Просковьей звали. Она от рака в 27 лет умёрла. Дед Няфёд не хотел, штобы Ляксейку, маяво тятьку, тваво деда, зы Прасковью отдавать – бедными ани были, а Няфёд Захарыч богатым был…»
-Не помнишь, во сколько лет умер мой прадед, то есть Нефёд За¬харович?
-Что-сь лет под восемьдисят, када у тятьки, тваво деда Ляксея, было двое дятей от Прасковьи: Савва – старший, мой брат. дявятова года, а я родилась в тринадцатом годе, а Няфёда, маво деда, уже в живых не было.
-Выходит, мой прадед, Нефёд Захарович, родился приблизительно в тридцатые годы прошлого века, а, может, в последние год жизни Пушкина.
-Не, Пушкина я не помню, у нас в сяле таких ня было.
-Будут, раз не было. Деду Алексею сколько было лет, когда второй раз женился?
-Не знаю, пощитай сам. Тятька умёр в пятьдисят восьмом, восемьдисят два года...
-Получается, в 1874 году родился дед Алексей. При царе Александре втором. А каким он был по характеру, дед Алексей: плохим, жадным, добрым, пил, дрался?..
-Не, он не пил. Он грамотный был, гылава у яво работыла, штоб у яво сбруя где-нибудь не на месте лежала или ещё чяво такого, валялысь де – такова быть ни магло. Яво щитали в селе жадным за то, что он ни с кем не пил. Возь¬мёт себе полоку вина, выпьит – и зы работу. А у нас в сяле пили ст¬рашно как! Как пойдут в шинок ны неделю или две, пропьюца, потом со двора корову или быка выводють. Бабы плачуть. А тятька этыва не делал; в порядке всё держал; у их род такой был – што дед Няфед, што тятька... кони – змеи были, а на одаи лучи, чем в хати было.
-А с отцом, как встретились?
-Ды как, никак.. . пришёл – посватал... А тятька не пыглядел, что бедные они были – Гальперины. Ды ищё выпивали...
       -А мать деда Алексея, кто такая?
-Татьяна Тимофеевна. Такая женщина, такая... Красавица на всё сяло. У деда тваво, Ляксея, голос был заливной... Он всегда пел песню «Поедем красотка кататься…». Помню, када яво Советы ны Кур¬ган поднимали, он сел на машину и запел ету песню, а сам плачить...
-А Татьяна Тимофеевна, моя прабабка, сколько прожила?
-Что-сь, гадков под сто. Она здоровая была, подходила деду Няфеду.
-Интересно получается: прадед, Нефёд Захарович, прожил около восьмидесяти, дед - восемьдесят два, а прабабка около ста лет...
-А бабки Ули, второй жинки тятьки, сичас тоже под сто...
-Долгожители мы. Если верить генетике, то мне суждено ещё долго жить в третьем тысячелетии. Расскажи, как вы встретились с отцом?
-Ды как, никак... Я уже говорила – пришёл, посватыл… А у тятьки нас было много, девять душ; Мне тады шаснацать лет только было. А какую свадьбу сделали! Что сичас свадьбы... Зимой мы женились. Запрягли коней, шарабан в лентах, кони в лентах, мороз, снег белый-белый, и мы к людям, к дворам подъежаем, в ноги кланиимся; «Батюшка с матушкой и мы тоже кличим вас на свадьбу – не откажите на хлеб на соль…». Целую неделю гуляли! Жил у нас тада один гармонист – Акилька – ну так играл жа, ну играл!.. Бабы как начнуть тынцавать – с-под ног снежные искры сыпюца, а оно кажыца от гар-мошки ета искры сыпюца. Убили его, бяднягу, Акильку. Зы нявесту убили. И откупились, леями откупились. Кто яво убил – они и сичас живые. Головушку подробили на кусочки, аж мозги по кымянюкым были разбрызганы. На том месте сичас крест стоит. Ты знаешь, на¬зывают ещё «акильчихин крест». За им, чтоб он играл на свадьбах, очередь была. Веселый, красивый парубок был…
-Расскажи по порядку, каким образом проходила свадьба. Начинай с того, когда и как знакомились невеста с женихом.
-Ды как... Раньше были посиделки. Собирались хлопцы с дявчата¬ми в каком-нибудь доме. Дом брали в аренду, платили хозяину. На пысиделки обязательно приходил гармо-нист, жарили семички, расставляли лавки, горело три или четыре лампы... Первыми при-ходили заведеи; ну, хто на этот раз платил хозяину. Заведеями были только хлопцы. Они и гармониста находили. Потом приходили девки, и посиделки починались. Гуляли в карты, танцевали, пели, а сами приглядывали какую-ни¬будь девку. Как-си раз на масленицу  (в посты посиделки не делали), перед великим постом – помница – такое было. Одна девка всегда к одному хлопцу приставала. Как придёт он, а она издеваеца над ним. Он тихий такой был. А она не хочет, штоб он ны другую заглядывал – и больше других танцует, поёт. Красивая была, сучищя. Так вот она имела привычку када хто первым придёт, лезь к яму в карман за семичьками, а хлоп¬цы всегда с семичьками приходили. Так вот один хлопец (он и сичас живой) захотел яё опозорить перед яё жынихом, этим вот тихиньким. Она к жыниху никогда не лезла в карман. Пришли они вдвоем разом, яё жаних и этот хлопец, а она раз руку в карман – и как обваринная от-прыгнула. Удрала с пысиделок и больше не пришла. А он, этот хлопец, потом всем рассказал. Оказываеца, он семичек в этот раз не брал, а карманы в штанах обрезал, а тада без трусов ходили... Умора одна бы¬ла, када он это рассказал. С тех пор яё прозвали рыбачиха. Так и си¬час их род называют – рыбаки.
-Хватит, завелась. – Вставил Максим Васильевич.
-Пусть рассказывает.
-Вот на этих самых пысиделках и знакомились. А если девка не хотела идти с парнем, он ей вокны выбивал. Такая привычка была – вокны выбивать. А если девка соглашалась пыд венец, то шли сваты. Тада долго не ходили. Два-три вечера походил – и сватов при-сылал. Бывало и так, што девка даже не знала жениха. Просватуют – и усё тут. Сколь¬ко не плачешь – ды никуда не денешься. Помню, пришла я ны пысиделки, а этот, валинык, с дружками, подвыпившие, заходють – и мне: «Замуж хо¬чешь, красуля? – Спрашивает, а у сымаво глазы масленные, сивухой ня¬сёть. Я обомлела. – Хочешь? Сватов завтри при-шлю». И пошли они сибе с дружками. Я домой прибегла, дрожу, плачу, а тятька спраши-вает, чяво это я плачу. Я яму отвечаю, што замуж не пойду. «Тебе ж никто не сватает, дурочка». «Максимка Гальперин,    отвечаю,     завтра придёт». Успокоили меня. Я и по-верила, што он пошутил. Гляжу ны другой день, так и есть – приходють сваты. Сперва тятька им отказал, што мине только шаснацыть лет.  Встречает он мине в лавке после ето-ва – я  хадила брать мануфактуры – и гаворить: «Если узнаю, што хкто-нибудь сватыть будет, убью яво и тибе». Я опять в слёзы; ныпужалысь, татьки рассказываю. Через день опять сваты... Подумал-подумал тятька – и отдал мине за Максимку. Сперва думала, што лопну от слёз. А типерь ни жалею… Свадьбу справили на всё сяло.
-Свадьбы как проходили?
-Значит так, после сватов нызначали день заручин. В этот день сыбирались самые близкие родственники, дыговаривались за приданное, молились богу и на этом пореша-лись – када свадьба. Но ищё до свадьбы делыли вечяринки, устраивали вечер для молодё-жи. Пекли жамки, жарили семичьки, друга и дружку невесты пирявязывали лентыми, нанимали гармониста…Было и вино. На вечяринки приглашали всех знакомых, но не дай бог забудуть пригласить каво-либо из родственников, тада на сва¬дьбу ни за што не при-дуть. Я помню, как у нас они были, вечяринки. Тятька запряг тройку, а кони у яво как змеи были, и мы целый день ездили по селу, приглашали. Мороз тада сильный был; солн-це яркое, сугробы по пояс, а мы взяли Акильку и катаемся по селу. Но мине тада не до веселья было... На вечяринках у нас был сам шеф де пост – таво и без драки обошлось. А то так завсегда: как только у каво вечяринка – обязательно драка. Так было у моей падруги --Гашки. Ужас один. Самаво жениха топором зарубили. Никто не видал, как это было, а када кинулись – нету яво. Нашли аш вясной, када снег стаял; в мешке, порубанного на кусочки. Убили бывшие Гашкины женихи. Из богатых были – откупились леями.
И ны вечяринках тоже знакомились девки с хлопцами. Вечяринки делали у невесты; из хаты всё выносилось – голая оставалась. Прибирали яё лентами и цвятами, а если зи-мой – бумажные цвяты делали. Пока ожидали гос¬тей от жениха, выходили на улицу и пели песни. Особенно всегда пела¬сь: «Ах, ты, гордая...». И повсегда припевали: «Е-е-енька». Голосис¬тые девки всегда приглашались, на каждую вечяринку. После таво, как пройдёт вечяринка, через неделю, свадьба начиналась. Э-е, што сичас свадьбы... Раньше! Ныряжают-ныряжают невесту, а дружка постоянно с ей. Дружка отвечала зы наряд. Потом идут в церкву, пыд вянец: батька с маткой, сват са свахой, вянчальные батька с маткой, родственники; все нарядные, пристойные. А с-под вянца со свячами, с крестом, с попом идут по улице – не нараду¬ешься. Церковные песни поют. На улицах народу, стоять коло своих за¬боров и ворот – и обсуждают, какой жених, из какова рода, какими бы¬ли батька с маткой, богатые или бедные, жалели невесту или – ныбарот – сулили хорошую жизь. Када мы женились – все гыворили, что про¬пала Марька; и как это тятька решился отдать мине за Максимку, тако¬ва пройдоху и пьяницу, драчуна и голыша. А я лью слёзы… Ды прыжили вот жись, сынок, и всякова было на святу, ды мирились и жили. А што упереди будить, не привяди, господь, дожить. Божье тярпенье велико, ды и ано кадысь кончица… А к етуму идёть, к етыму…
-Ну, хватит уже, зарядила. – Отрываясь от чтения газеты, сердито сказал Мак¬сим Ва-сильевич.
-Пусть рассказывает, интересно же.
-Чего интересного! Кроме адской работы, драк и пьянки, ничего не видели. Век в ряд-нянных штанах ходили, а румыны ещё избивали, как скотов. Забыть надо.
-Нет, отец, помнить надо, детям передавать, чтобы знали, какая жизнь в прошлом простому человеку доставалась. Рассказывай, мама.
-На свадьбых обычно пели церковные песни. В переднем углу, под образами, всегда сват са свахой сидели, а дальше от угла – в зависи¬мости от родства. Сичас ставють на стол - и ты пьёш или не пьёш, твое дело. А тада обязательно пыдносили, упрашивали: дорогие сватья поддержите, возьмите по стаканчику. Они кабенились, чтобы побольше просили. А как напьются, то начинают спорить, чей род лучше и бога¬че. Дарились мукой, картошкой, курями, пупушой, пшеницей... деньга¬ми мало. Потом шли на отводины; от жениха к невесте. И не дай бог, штобы забыли каво пиривязать куском материи? В обязанности родствен¬ников нявесты было приглашать и глядеть, штоб никто из родственни¬ков жениха не удрал с отводин. И так почти неделю. Свадьбы в основ¬ном приходились на зимний мясоед – работы не было. У нас целую неде¬лю тынанки справляли.
-Что такое тынанки?
-Ну, гуляли. Пили, по сялу на конях катались, ходили сваты к сватам...
Мария Алексеевна замолчала, задумалась. Перед ней всплыла кар¬тина далёкого про-шлого – зима тридцать первого. Сидит она рядом со своим суженым, Максимом Василье-вичем, в санях, мороз трескучий, солнце колючее, лошади разлетаются по сторонам, норо-вят взлететь в мо¬розную высь, а на сердце злость к себе за что-то такое, что не сос¬тоялось – ушло, не успев прийти. Жалость по несостоявшейся молодос¬ти, по лунным ночам, кото-рые всегда вспоминаются влюбленным, по пер¬вому поцелую. Лицо Марии Алексеевны жгут невидимые острые иголочки. В большой цветастой шали с кистями, которым покрыла её свекровь, сидит она в шарабане рядом с тем, который будет для неё всю жизнь первым человеком и с которым она обязана бу¬дет делить всё; снимать с него сапоги, когда придёт пьяным, сносить побои, но терпеть... Звенят колокольчики на хомутах, искрится под копытами лошадей снег, кровавые ленты полыхают на фоне чистого, как лебединый пух, снега...
-Сколько я тада передумала и переплакала! Первые два года думала с ума сойду. При-дёт домой пьяный, рычит, будто зверюка, а я к тятьки с мамкой. Посижу день-другой, по-том тятька посылает обратно домой.
«Иди. – Гаворить. – Мы тибе отдали, наделили, чем могли, по закону обвенчали, те-перяча – сживайтесь как-нибудь».
Заплачу я горько – и опять домой. Мы тада жили в доме деда Няфёда, тятька нам по-дарил. Приду, гляжу – кыбана нету. Пропил, или в карты проиграл...
-Довольно тут, раскудахталась.
-А што – неправда, чи што? Правда. Ну, это года два так было. А када радился пер-вый, как будто кто подменил. Изменился страшно. Пе¬рестал пить, в карты гулять. Любил он Восичьку. Потом начали строица. Худо-бедно – вот этот домишко выстроили. Помню, не хватило де¬нег на матицу, так я шаль венчальную продала. Потом война.
-О Ленине слышали?
-Не, о Ленине не слыхали. Слыхали только, што Саветы за Днест¬ром, в бога не ве-рють, попов в тюрьмы покидали, спять под обчим одея¬лом, ядять с обчего котла. Боялись мы Саветов. А када в сороковом годе они зашли – перепужались… Глядим, не трогають, даже как-то луч¬е, чем румыны. Устроили Саветы сельский Савет и выбрали Степана сиклитарем, присядателем – Матвея. Расстреляли их румыны, када вер¬нулись; за лесом расстреляли, завклубом тоже расстреляли. А тятька, помню, гово¬рил, что не продержуца русские долго. Так оно и получилось. Дед Ляксей твой умным был, всё знал. Но уже мно-гие жалели за Саветами. Ны войну наших мужиков румыны не брали… Помню, как Бель-цы горели, а потом через два дня несколько русских на конях со стороны Шолданешт подъехали, спросили, есть ли немцы в сяле, и уехали. Под вечер как понаежало их, солдат-то. Коло нас тут само, где мостик, площядка была; они с гармошкой, танцують, а мы им нясём, кто что: молоко, ляпёшки, яиц... Говорили, что все они погибли под Котюжанами. Тада Котюжаны были пласэ Котюжени маре. При Саветах – район там образо¬вался. Вясной это было. Моево могли и не забрать ны войну – сам по¬шёл. Как я плакала! Как! А он: «Памочь надо Саветам». У мине тада ны руках грудная была. Пашёл. Отвоевался... А в гыладовку, после войны, тятька ня дал нам пропасть. А в сёлах ужась што было, сынок, люди, как мухи мёрли. Даже ны пароги сельскова Савета ныхадили мёртвых. А када стали земли в колхозы собирать, вот он и гаворить, што нада памочь Саветам, што при обчим хозяйстве и голод не страшен. Ети ш самыи Саветы и тятьку раскулачивали, ны Курган высылали. Сколько мы тада слёз пролили, думыли, нывсягда рыстаёмся. Патом и ты родился, после того, как деда на Курган подняли. Ды бог есть, не прошли наши слёзы дарым – через пять лет вернулся тятька с Кургана. Ударился в божественные книги, заковал себе цапями и спал раздетым и на одних дос¬ках. Последние три года из дома не выходил – всё молился. Говорили, что он за полячку тую самую такие муки принимает; говорили, что дятёнок у ей от яво. Замаливал грехи, наложил на сибе веригии... Тихо умирал, как свеча таял.
Первая его жена, деда Алексея, кто такая?
-Я ш тибе говорила, что от рака она умёрла, в двадцать семь лет.
-Помню. Я не о том. По характеру – какая?
-Што я можу сказать. По слухам только. Прасковья, по батюшке Фопеновна, из бед-ной семьи. Дед Няфёд никак не хотел женить тятьку на ей. Но она такая услужливая и по-слухменная была, что дед Няфёд сразу полубил яё. А он, Няфёд Захарович, жестокий был – трудно яму было угодить. А она сумела...
-Знаешь, мама, любопытная хронология проступает. По моим подсчетам дед Нефёд родился приблизительно в 1835 году, то есть он мой прадед. Его же отец, Захарий, выхо-дит, родился в восемнадцатом столетии, то есть мой прапрадед. Отец же прапрадеда, отец Захария, возможно был первым, кто поселил¬ся здесь, в Молдавии, после реформы патри-арха Никона. Нынешних жителей Куничи отделяет шесть-семь поколений от первых её жителей, основателей старообрядческой Куничи.
-Этова я не знаю. Дык, откуда ш ты знаешь антихриста Никона?
-Знаю. И когда-то расскажу тебе о нём. И многое. Расскажи-ка о роде отца. Сам он этого никогда не сделает.
-Не привык много болаболить.
-Ета он таким стал с таво время, как Восичьку яму родила. Упрямый стал, как бык: чяво задумыл – сделает. Хоть кол ны голове чяшы. На том свете…
-Не знаю, что будет на том свете, а на этом – уже хуже, чем в преисподней. Во Вьет-наме напалм применяют...
-Ета только цвяточки. А када начьнёть кумунизма рушица, тада и конец света при-дёть…
-Лучше расскажи об отцовой линии. – Попросил Аркадий.
-А на што ета тибе? Всё в китрадку записываешь.
-Должен же я знать, кто мои предки.
-Дед Василий, батька вот яво, был низкого роста, сильный. Десять пудов пыднимал. Яво споить нельзя было. Пил – как в бочку. Работал страшно много, а никак ня мог сколо-тить ны хозяйство. На всё тямкий был (смекалистый). Пить, он - пил, а вот с бабой своей, жинкой – Агафьей – никада из ругался. Она такая чистюля – за всё сяло была. Рыботяга. Работали-работали, с трудом строились и только домик выстроили, хо¬тели и переходить – ды умёр. Ни дня, бедняжка, не жил в своём доме. Ишёл со свадьбы подвыпимшй, через мостик ишёл – и свалился, и вниз головой до утра провисел. В четырнадцатом годе это было. Пятьдесят лет ему тада было, а – бать?..
-Пятьдесят один.
-Он спокойный был – не то што этыт в молодости. Не дрался. Выпит – и спать. Так люди сказывают… Ты послухай, што они, вот этыт с дружками, урядили. Побил раз один румын яво дружка, Лёвку – самыва драчуна в сяле. Побил он яво за драку. Лёвку етыва... румын етый. Стретили они, вот етый сы своими дружками, етыва румына в закоулке... не били! Сняли с сибе штаны и заставили етыва румына целовать у их всех жопу... И целовал Сколько ни старался узнать шеф де пост, хто это сделал – не узнал. А батька яво, Василий, другим чиловеком был. Не пришлось, сердешному, даже в сваём доме пожить.
-Как звали отца деда Василия? Моего прадеда по отцовской линии.
-Филиппом. Тоже из бедных. Но Филипп, гыварили люди, капли в рот ня брал за всю жись. Скупой был – хозяйство сбивал... Не получалось у их роду с хозяйством. Умёр што-сь лет под сто, етыт Филипп. Люди говорють, што, пымирая, сказал: «Фамилия наша бя-щасная. Ета нам на роду написано. Не христианская наша фамилия…». И то правда, сы-нок. Он чёрнокнижником был, прочитал всю чёрную книгу. Потом и люди гыварили, што Василий – цыганской породы: чёрным он был, как смоль. А када прозвища ему дали «цы¬ган», он побелел. Нажил Василий с Агафьей одиннадцать человек душ. Все де¬сять умёрли. Только вот мой остался. И стал опять продолжаца их род. Таперь, сынок, только ты один и остался. Женись.
-Бабка Агафья долго жила?..
-Ой долго, так долго, што не помню и сколько лет ей было. Страшно мучилась, никак пымяреть ни магла, бога просила, штоп смерть нас¬лал. Люди говорили, что ета яё бог наказал, што за сына чёрнокнижни¬ка вышла. Так вот и я, када выходила замуж, боялась. Того и плакала. За внука чёрнокнижника выходила. Я ету думку ни каму ни гыварила, а пывсягда думыла за ета.
-Да, интересное наше генеалогическое древо. Чудеса – и только! Чёрнокнижники, схимники, пьяницы, долгожители, род на грани вымира¬ния – и ничего существенного.
Нежаркая электрическая лампочка, засиженная мухами, освещала лицо Марии Алек-сеевны сбоку. Одна половина этого лица, затемнённая, выражала нечто недосказанное, затаённое, более глубокое по смыслу и содержанию, чем слова, другая, освещённая, за-ставляла задуматься: счастлива ли эта пожилая женщина? И если счастлива, то чем, а если нет, то, опять-таки, почему? 
Аркадий внимательно посмотрел на мать и спросил:
-Ты очень веришь в бога?
-Ну, а то как же, без бога! Всё по воле божей делается. Ни один волос не упадёт без веления господа бога нашева. Ой, и придётца нам ответ дяржать перед лицем яво. Наста-нет день Страшнаво суда, встанут праведные и неправедные перед лице яво и свершится воля яво, и да будет воля яво…
Аркадий промолчал – не стал спорить. Взял другую тетрадь и пере¬читал свою судьбу по гороскопу. Родился Аркадий под знаком Водолея и покровительствовали ему планеты Сатурн и Уран.

«Характер мечтательный. – Читал он. – Натура эмоциональная. Пер¬вая из планет, покровительствующая Водолею, Сатурн, он обрекает Водолея на покорность судьбе, которая не всегда бывает счастливой. Это планета грустных воспоминаний, меланхо-лии, несбывшихся надежд.
Уран, напротив, планета действия, вдохновительница учёных, поэ¬тов, музыкантов и исследователей. Поэтому характер Водолея противоре¬чив: с одной стороны – мечта-тельность, покорность судьбе, с другой – энергия, дерзание, активность. Рождённые под этим знаком очень при¬тягательны для людей своей честностью. Они понимают чужое горе и де¬лают всё возможное, чтобы помочь попавшему в беду. Они поразительно участ-ливы к каждому, не колеблясь спешат на выручку, не думая о себе. В каждом Водолее есть что-то от изобретательства человека, поглощённого идеей усовершенствования. Вместе с тем мечтательные и фантасты.
Водолею чужд педантизм, он ненавидит рутину, у него бывают периоды лени и без-действия, когда усиливается влияние Сатурна, зато в период господства Урана ему уда-ётся за неделю выполнить то, что выпол¬няется за месяц. Он эмоционален, неустойчив, переживает периоды ост¬рой неуверенности в себе, но они быстро сменяются спокой-ствием и эн¬тузиазмом. Водолей скромен и сдержан, редко обременяет людей просьбами, всё стремится сделать для себя сам. Это великолепные учёные, особенно в области аст-рономии, архитектуры, искусства. Жизнь Водолея может быть несчастлива, но никогда не бывает серой, скучной, бесцвет¬ной. У него будет всё: бедность, богатство, блестя-щие успехи, катаст¬рофы, интересные встречи и разочарования. Иногда ему будет ка-заться, что он погиб, но судьба всегда будет посылать ему спасение».
«Хы-ы, Сатурн и Уран! Вот кто вершит моей судьбой, оказывается. Что же в этом послании астролога верно? Чушь! Астрологическая наука особое развитие получила в древнем Вавилоне. А Сатурн у них считался самой мрачной планетой; согласно обычая, ему надо приносить человеческие жертвы: ведь он вначале был божком преисподней, а не тверди не¬бесной, и его можно было умилостивить только человеческой кровью. Об Уране я ничего не знаю. Надо найти и почитать.».    Размышлял Аркадий.

-Значит ты, мама, искренне веришь, что судьбой человека правит бог?
-А хто иначе! И небо, и земля, и Солнце, и живность всяка – дело рук господних.
«Надо почитать библию, эту священную книгу». – Подумал Аркадий.
-Где найти библию? Хочу почитать.
-Яё до конца не почитаишь – сдуреишь. Дед Маркел взялся кадась – не дурел? Дурел! Библию осилить ня можно.
-Как же тогда верить в бога, если главной книги, на которой держится религия, нельзя прочитать?
-Ня можно, сынок. Пути господни нам не ведомы.
-Тогда и не стоит идти за ним, если неизвестны пути и неизвест¬но, куда они ведут и куда приведут.
-Сынок, у душе у тибе много доброго. Ня надо над богом смеяца. Лучи промолчи. Те-перь такое время... Саветы совсем отбили охоту в бога верить. Ды были б молодые, а так и старые дуреють.
-Выходит, при Советской власти плохо живётся?
-Не, при Саветах браво живёца. Только вот бога забывают. Вот што плохо.
-Ленин воевал против религии, он верил в народ, его силу, в возможность строить свою судьбу самому.
-Ленин – хороший человек. Добра сделал много на испытание наше. Он от бога пос-ланный нам.
-Чтобы отрицать его же существование? – Перебил Аркадий.
-Ета так богом специально сделано проверить людей на веру их.
-Поговорили, и хватит. – Проявил недовольство отец.
Мария Алексеевна встала, показы¬вая, что разговору пришёл конец.

Аркадий лежал под ватным одеялом. Ночник вырывал из темноты су¬ровый лик ико-ны. Сегодня они с Шатровой не встречались.

Осень рассыпалась разноцветными корабликами по лужам; лужи по утрам стягивало тонким, как рыбья чешуя, ледком. Но осень Аркадий не любил. Она всегда мучительно, тягостно действовала на него, высасы¬вала, не спросившись, из души светлое и заполняло это место мраком. И тем не менее, именно этой осенью он почувствовал какой-то душев-ный и умственный зуд, томление, которые весной (Аркадий любил это время особенно за пробуждение жизни и силы) ясно и чётко определится в уверенность, что назначение его в этой жизни – написать роман, роман, которого мировая литерату¬ра ещё не видела.
«Я напишу роман романов, в котором найдут отражения все совре¬менные проблемы; в нём художественно воплотится мир, доселе никому невидимый и неведомый. Это мир житейских дел и трансцендентальных катаклизмов, философии большого в малом и ма-лого в большом. С написанием «Сизифова труда» (а именно так я назову свой роман!) человечеству откроется новая грань сущности: бытие в небытие.«Сизифов труд» вой-дёт в золотой фонд мировой литературы, оттеснив все другие произведения. Критики и литературоведы долго будут спорить, а чита¬тели, зачитываясь, не будут переставать удивляться грандиозностью и мощью «Сизифова труда».
Эти строки напишутся весной 1973 года. В настоящем же, лёжа под ват¬ным одеялом, Аркадий думал: «Матери хорошо. Её вера, вера в бога – смысл жизни её. Она верит, что воскреснет, что её дух, душа имеют продолжение и после смерти. Пожалуй, любая вера, вера хоть в самого чёрта, в беса, в бога, в любовь, в бессмертие, в идею... во что хоти¬те – самозащита,  иммунитет, что ли, от страха перед небытием. Да здравствует Вера! Человечество спасёт Вера. Но что такое вера? Ведь человек в одно верит, в другое – нет. Нужна, вероятно, всеобъемлющая Вера, которая сильнее человека. Но это ведь на грани фанатизма! Собственно, а почему бы и нет: на фанатиках мир держится; гово-рят, что они психически не нормальные... А по-моему – они чувствуют патологию дей-ствительности, доносят до нашего виденья эту патологию общества, как умеют, через посредство фантазии. И эта фантазия становится для них реальностью, и они хотят доказать эту реальность. Их считают сумасшедшими. Но они верят в свою фантазию. Фантазия – это будущая реальность».

Много ночей Аркадий провёл в подобных размышлениях. А иногда на несколько дней запивал. И в один из таких запоев (самый длитель¬ный за последнее время) приезжал Череватов со Светланой, чтобы зарегистрировать брак. Но они не вст¬ретились. Это послужило основанием для ссоры с Шатровой. Но она не обиделась: в Аркадии ей всё нравилось. О супружеской жизни она не думала. Зато сплетни – одна другой краше – ходили по селу и были предметом домыслов беззубых старух.
Зимой Аркадий с Шатровой пришли в гости к Анастасии Ивановне и Александру Николаевичу. Поженились Александр Николаевич с Анастаси¬ей Ивановной год назад. Анатолий Лаврентьевич, бывший студент-заоч¬ник с тягуче-телячьим голосом, по этому случаю немного запил, и Ма¬рия Фёдоровна никак не могла взять в толк, что подействовало на её любимчика. Но очень скоро любимчик взял себя в руки, сказав: «Из-за какой-то пигалицы корёжить себе жизнь – не выйдет!».
И женился.
Шатрова и Аркадий пришли под вечер. Анастасия Ивановна жили у её родителей. Их брачный союз поначалу был принят в штыки: родители (отец Анастасии Ивановны недавно был избран председателем старообрядческой общины Куничи) отговаривали дочь, как могли,  пытались подействовать даже отказом в родстве. Но, в конце концов, пришли к тому, чтобы склонить молодых к венчанию, чем и порешить окончательно проблему. К удивлению, Александр Николаевич легко согласился только при строго секретном условии – произвести это действо под покровом ночи. Конечно, ни для кого не составляло секрета, что молодые повенчены, ибо в противном случае дядя Ваня председателем общины не был бы… Сегодняшняя зима, напротив прошлогодней, когда Шатро¬ва приходила к Максиму Васильевичу за адресом Аркадия, выдалась сырой, дождливой, слякотной, словом – паршивой.¬
     -Саша,    удивилась Анастасия Ивановна, открывая дверь гостям, – к нам Аркадий с Ирой...
       – Проходите. Немножко по хозяйству управились. И вот – взялись за ужин.
В дверях появился Александр Николаевич. Без очков он очень смешно выглядел. Как и все очкарики без очков – беспомощный, растерянный неуклюжий, робкий.
-Проходите. – Сказал он извинительным тоном. – Хорошо, что пришли.
Аркадий с Ирой вошли в небольшую комнатку. На столе телевизор, радиоприёмник, возле шкафчика для посуды – диван, рядом четыре стульчика. Помещение небольшое, но уютное, пахнет домашним теплом. Приветливое.
-Располагайтесь. Я чайку поставлю. – Сказала Анастасия Ивановна, включая электро-самовар, заметно засуетившись.
-Мы, Анастасия Ивановна,     присаживаясь на диван, сказал Аркадий, -- ещё про-шлым летом планировали зайти к вам в гости вместе с Череватовым, но рассорились, придурки, и разъехались по разным углам.
-Вы же друзья! – Удивилась Анастасия Ивановна. – В школе, помню, когда учились, не разлей вода были. И планы вроде у вас общими были…
-Мы и теперь друзья. Поспорили из-за принципиального пустяка.
На столе появилось клубничное варенье. Ягоды рубиново зажглись в свете электрической лампочки
-Вы...     И Анастасия Ивановна вовремя спохватилась: она чуть было не спросила, почему Аркадий не поступал вместе с Череватовым... – Вы переписываетесь?
-Нет. Письма – это не искренне, Когда пишешь, думаешь, о чём писать и скрываешь главные мысли, желая не нарушать дружественное равновесие.
-Ошибаешься! – Вступила в разговор Шатрова. – Не правда. По-твоему выходит, что все письма – ложь и лицемерие. Тогда и твоё письмо... ложь. Помнишь, что; писал, когда неожиданно, будто фокусник, испарился в Кишинёв?
Аркадия прижали в угол, но не таков он, чтобы сдаваться. Всегда найдётся хотя бы ради того, чтобы не быть побеждённым. Даже вопреки истины.
-Она, -- Анастасия Ивановна,-- забывает одну важную деталь… Ты, Ира, забыва¬ешь эту самую деталь. Письма, которые пишутся в душевном порыве и смятении – рознь письмам, над которыми думаешь. Объясните ей, Анастасия Ивановна.
Вошёл Александр Николаевич. Маленький графинчик с вином в его руках так же ру-биново светился сквозь свет электрической лампочки, как и клубничное варенье на столе.
-Вы пока продолжайте чаевать, а я подогрею котлетки. – Суетился Александр Нико-лаевич. – Я оперативно.
-Не беспокойтесь так, господи... не больно важные гости. – Сказал Аркадий.
-Хорошо, что пришли. К нам редко кто заходит. – Перебила его Анас¬тасия Ивановна. – Живём пока в стеснённых условиях, и даже неудобно как-то… А Помнишь, Аркадий, вечер в честь ветеранов войны в 1968 году, 9 Мая? Я старшей пионервожатой была. Под-вёл ты меня тогда.
-Из-за неё это. – Обрадовавшись такому воспоминанию, указал на Шатрову Аркадий. – А что там обо мне в школе говорят?    Спросил Аркадий, но тут же спохватился – зачем? Из¬вестно что.
-Ничего. Обыкновенно и как всегда. Главное – вести учебный процесс.
-Извините. Глупо это. – Поспешил замять разговор на эту тему Аркадий.
-У меня готово. – Вышел из кухни Александр Николаевич; на сковородке, подрумя-ненные, будто живые, пищали котлеты. В комнате запахло жареным. – А вы как тут, не скучали? Убирай-ка, Анастасия Ивановна, ненужные приборы…
Долго засиделись в этом госте¬приимном доме молодой супружеской четы Аркадий с Шатровой. Анастасия Ивановна ностальгически вспомнила о выпускном вечере, когда класс Аркадия заканчивал школу. Было немножко грустно и приятно.
Тогда – в последнее воскресенье июня – выпускники куничской средней школы, жиз-нерадостные, полные энергии, с большими планами на будущее, прощались с учителями, с родными стенами школы, с классами, партами, и никто не думал, что пройдёт время… (а как быстро оно летит… как быст¬ро уходит юность. И не успеешь оглянуться, как ты на пороге старости. В глубоком раздумье вспоминаешь тот день, вспоминаешь головокружи-тельный школьный вальс, щемящий сердце, легкие платьица соучениц, в розовом мареве заката, вспоминаешь встречу рассвета на озере и клятвенные заверения собраться в таком-то году. Но встреча эта не состоится. Соученицы, обременённые заботами и материн-ством, толстеют; живут они, сог¬ласно и в дружбе со степенным мужем, другие... а другие,  что с вами? И парни, те, подчеркнуто степенные, важные, которые мечтали о Северном полюсе, голубом небе, подводных глубинах, стали бухгалтерами, столярами, механизато-рами... Как быстро летит время? Как неумолимо оно меняет чело¬века? И забываем мы о мечтах юности, о дерзновенности наших планов. Мы становимся пассивными наблюдате-лями новой юности, нового поколе¬ния – и иронично смеёмся над дерзостью их планов, ругая их мораль и ценности)… и никто не думал, что пройдёт время, и этот памятный ве-черний день неповторимой юности навсегда уй¬дёт в прошлое, как веха, разделяющая и делящая жизнь на два совсем не похожих этапа жизни.  Школьный вальс кружит розовых лебедей... А в классе, на втором этаже, за своей партой сидит Аркадий; и каждый новый звук сжимает сердце, до немоты сковывает мысли; только слёзы непроизвольно скатыва-ются горячими горошинками. Что-то во внутри го¬рит – неясное, непонятное, которое просится наружу... Что же это? Что? Почему этого нельзя выговорить, сказать? И слёзы ещё жгуче впиты¬ваются в щёки... Звуки школьного вальса несутся над селом, летят ввысь, скользят по кронам деревьев и врываются в раскрытое окно ком¬наты Шатровой. Она оне-мела, лежит вниз липом. Из-за дверей слышен противный голос матери, неуместный смех отца. «Что они понимают?.. Чего они хотят?.. Почему им весело?.. Отчего?.. Они же-стоки, они живут для себя. Только для себя... Почему они не плачут?.. Им радостно, по-тому что мне плохо, душно...»
-Я хорошо помню ваш выпускной. – Отпив глоток душистого винца, сказала Анаста-сия Ивановна. – Какие вы все серьёзными были, важными! До смешного.
-А я забыл. Не помню. Да разве это важно? Человек должен душой быть красив. Про-жить красиво. Всякие вечера, дружеские встречи, свадьбы и прочая дрянь – бал-карнавал, где танцуют, веселятся, улыбаются одни маски. Я не верю, что человек может быть ис-кренним в этих ситуациях. Обман других и себя самого.
-Тогда скажи, пожалуйста, -- краснея и смущаясь, спросил Александр Николаевич, -- в каких ситуациях человек искренен?
-Когда наедине с самим собой.
-Значит, ты сейчас не искренен? --  Ещё более краснея, спросил Александр Николае-вич.
      -Почему же -- искренен. Вы неправильно понимаете мои высказывания. Маска для челове¬ка необходима. Она защищает его. Представьте себе, Александр Николаевич, что вам сейчас очень плохо,  а тут пришли мы! Вы, непременно, наденете маску весёлого и доброжелательного человека. Требует обстановка. Я говорил об искренности наедине с самим собой в том понимании, что человек в таком состоянии может себя осуждать, хвалить, может, наконец, судить самого себя самым суровым судом, какой есть на свете, судом совести и чести. Ему не мешают другие маски, пусть да¬же не лживые, но всё же маски. Вы согласны с данной логикой?
-Возможно, ты и прав. Спорить не буду.     Согласился Александр Николаевич.
-Спасибо. Вино отменное. Но нам пора, мы пойдём...
-Опять ты не в духе.    Злилась Шатрова, когда они подходили к её дому, к полу за-брошенному колодцу, у которого вспомнит Аркадий, воз¬вращаясь из Москвы, колодец своего детства, куда он уронил в детстве копейки, которых до слёз было жалко.    По лицу видно было, что недоволен.
-Нет, почему? Премилое семейство, счастливое. И дай им бог всю жизнь прожить так.
-Я хочу, я должна знать, чем было вызвано твоё недовольство.
-Зачем он завёл спор об искренности, если сам не искренен.
-В чем?    Хмыкнула Шатрова.
-Они венчались? Венчались!.. И это с высшим образованием! Не на¬девал разве он маску? Не носит он её сейчас? Зачем говорить об искренности.
Шатрова обхватила шею Аркадия: «Милый, боже, как я люблю тебя. Ты для меня всё. Я живу тобой...»

«...я жила тобой, твоими заботами, думала, как бы лучше и больше сдела¬ть тебе хо-рошего и приятного. И в награду за эти жертвы он ещё имеет право говорить, что по-нятие счастья у нас разные...»
Эти слова Шатрова говорила в августе 1973 года, когда поняла, что беременна. Арка-дий сидел, не шелохнувшись: он думал о своём. Весной у него родилась мысль написать роман. И он, вдруг, ясно осознал, что на его судьбу влияет не только Уран и Сатурн, но и она    Шатрова. Аркадий теперь старался отдалиться, уйти от этого влияния, хотел сосре-доточиться и упорядочить свои мысли. Любовь к Ирине,  он понял,  отвлекает его от главного, но и без этой любви он чувствовал одино¬чество. Пил около месяца. И уже на выходе из жуткого запоя, получил телеграмму. Телеграмма была из Иркутска, от родителей Нади, той самой Нади, которая провожала его в Ялте, когда Аркадий отказался от операции и уезжал домой; она тогда дала ему деньги на дорогу. В телеграмме сооб-щалось: «Перед смертью наша дочь вспомнила о Вас и велела сообщить Вам, что её убил не туберкулёз». Подпись стояла  Пастуховы. Аркадий вспомнил тот день, когда Надя провожала его на ялтинском автовокзале, сказав напоследок: «Тебе не идёт пить, милый». Свинцовый осадок обрывал сердце.
«Да что это такое... Все неудачные судьбу проходят через мою душу...».
И он опять жутко запил. В селе не проходило ни одной драки или скандала без его участия. Аркадий сдружился с парнем, который тогда, в парке, в первый его приезд, бро-сился на него с ножом. И он успел уже отбыть уголовное наказание. Вокруг Аркадия складывался клан одиозных личностей, которые, по сути, оставались для него лишь бута-форией. Он сочинял блатные пе¬сни и исполнял их на гитаре. Они кричали эти песни в пар¬ке до утра. Аркадий гнал Шатрову от себя. Он боялся её, она проникала в его душу помимо его воли. Не спрашиваясь. И в тот август¬овский вечер, далёкий вечер, ставший переломным, и разлучивший их навсегда, Шатрова не сказала тогда, что под сердцем у неё теплится жизнь; и в тот далёкий августовский вечер она только сказала: «Ничего, переживу, но ты вспомнишь об этом оскорблении и унижении перед смертью. Я тебя не прощаю…»

       Никогда ещё не лютовала так зима, как в этом году. Воют в ме-тели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пятнистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...

«…я тебя прощаю, милый. Всё прощаю. Я не хочу, чтобы ты умирал. Не верю, что умрёшь. Этого не может быть, не может случиться. Без тебя мир осиротеет и темно станет во всей вселенной. И пронзительная боль поразит сердца всех влюблённых…».
 
Липкая темень комнаты, отвратительный запах выкипевшего борща, завывание за ок-ном декабрьской вьюги, злой и безжалостной и, вдруг, детский плач    проснулся Олег. Сын Шатровой и Гальперина.
-Сынок, Олеженек,     орлицей подлетела к сыну Шатрова,    что с тобой, Олежек.
-Мне страшно, мама. Я видел тебя всю избитую, такую синюю, и дяди смеялись над тобой, а ты лежала в снегу. Они, эти дяди, показывали на тебя пальцами и смеялись...
-Олежка, Олежек! Умирает твой папа, он сейчас умирает... Мы пойдём к нему, ты слышишь, Олежек!..    Закричала Шатрова.

Аркадий Максимович вышел из кабинета Бориса Ефимовича. Прошёл мимо медсест-ры Лилианы, у которой губы схожи с небрежно брошенной розой на снегу; он непривыч-но даже для себя промолчал. Лилиана, ши¬роко раскрыв глаза, посмотрела ему вслед: Ар-кадий Максимович шёл медленно, сильно сгорбившись, жалкая его фигура была похожа на одиноко торчавший костыль посреди бесконечного пространства песков. Войдя в палату, он лёг на кровать и задумался: «И что я в самом деле пристал к Борису Ефимовичу с этим ядом... Сегодня ли Марфа Семёновна отдаст письмо Иштар, или уже завтра занесёт. О чём она думает, моя Иштар? Простила ли? Тогда, под кронами дубов, авгу¬стовским вечером, она кричала: «Я тебе не прощаю...».  Ведь я же не виноват, что был осуждён на смерть, я не хотел, чтобы она, красивая, здоровая, из-за меня, чахоточного, ломала себе жизнь. Видит бог, не хотел... Марфа Семёновна говорит, что и Самофалов приехал. Как он? Изменился ли? Жалко парня, не ладится у него...».

В тот вечер, когда Аркадии навсегда расстался с Шатровой, он при¬шёл домой, напи-сал Самофалову письмо, и на следующий день уехал. Роди¬тели, ничего не спрашивая, молча проводили его за калитку; и когда Аркадий перешёл мостик, скрылся за поворотом. Мария Алексеевна ска¬зала мужу:
-Штось у яво ня как у людей. Што с им будить, када мы памрём?..
Старушка заплакала.
-Побегает,  возвратится. А вообще-то лучше, чтобы не возвращался.
-Господи, типун тибе ны язык, окаянный...
-Я не то,    поправил себя Максим Васильевич,    село его погубит. Не видишь,  что ли? Мучается он. Нинка ж писала, что в городе  человеком может стать, нормальным. Не пьет, работает, начальство хвалит. Пусть лучше живёт в городе.
-Ны каво ж хозяйство оставим, хто тут хызиявать останица?
-Какая тебе разница  кто? Ему здесь не двором, понятно тебе. Не уживётся он тут... пока. Но обязательно возвратится… потом.

Аркадий возвратился на прежнее место работы. Но прежде чем опять устроиться, пришлось похлопотать с трудовой книжкой. Помочь взялся друг, Василий, в комнате с которым Аркадий жил раньше. Он через хороших знакомых восполнил пробел в трудовой книжке время, когда Аркадий не работал и жил в Куниче. Запись гласила: «Принят слесарем механосборочных работ в третий цех.   Уволен по собственному желанию, согласно поданного заявления. Ст. 38 КЗОТ». Печать завода «Молдавгидромаш» заверяла написанное.
Аркадий устроился в шестой цех. Начальник цеха, Игнат Маркович, спросил:
-На «Молдавгидромаше» не ужился, что ли? Или не те условия?
-Потянуло обратно, в коллектив.    Соврал Аркадий, причём ни един¬ый мускул не дрогнул на лице.    Извините, что тогда не послушался вас. Глупо получилось.
-Ничего. Это молодость, Молодые пока оседлаются  немало побегают, поездят.
-Это так. Но не от них это зависит, Игнат Маркович. Она талан¬тливая    молодежь. Хотя и есть издержки… Да, впрочем, издержки эти везде и всегда есть и будут.
-Согласен. Мы должны ориентироваться на лучшую её часть. Помнишь, мы обещали направления в политехнический институт? После твоего увольнения, когда ты уехал в свой Минск, один из наших поступил в университет на прикладную математику, другой  на заочно в политехнический. И успешно учатся.
-А я сглупил, Игнат Маркович…
-Иди, оформляйся и за работу. Места в общежитии есть?
-Есть.
Аркадий получил место опять в той же самой комнате. Бывший вос¬питатель, Андрей Прокопович, уехал со своей бесплодной женой к себе в деревню, решив этим самым трудный вопрос – вопрос жительства. В деревне как раз не хватало педагогов, и его загрузили часами по самые уши.
Хотя молодёжь цеха настаивала на избрании Аркадия своим комсо¬мольским вожаком, как прежде, он наотрез отказался. Общественная дея¬тельность теперь не увлекала его. Весь, с головой и потрохами, уйдя в книги, он исхудал, осунулся. Становился замкнутым и раздражительным, сторонясь и отделяясь от коллектива. И ребята, помнившие прошлого комсорга, считали, что перемена произошла, по всей вероятности, из-за какой-нибудь девушки или неудач¬ной любви. Пропал интерес и к работе. Нет, Аркадий работал исправно, покладисто выполнял задания, но без огонька, мысли теперь были заняты другим     романом. Всё свободнее время просиживал в библиотеке имени Н. К. Крупской, делал выписки, конспектировал многие научные труды по эстетике, психологии, философии. Достал и библию.
-Зачем она тебе, эта чушь?    Спрашивал Василий, парень из Куничи, который воспол-нил пробел в трудовой.     Не в попы задумал...
-Дурак. Это историческая ценность. Памятник культуры. Чуть ли не все великие ху-дожники черпали из неё сюжеты своих произведений. Библия как таковая их не интересовала. Значительно было то, что библейские сюжеты являли мастерам искусства непреходящие истины и ценности человеческого бытия. Художники вкладывали в свои произведения на библейскую тему дух сво¬его времени, отражали, если глубже, социальную и политическую жизнь современных им обществ.
-Ерунда на постном масле.
-Это как для кого...
«Откуда вдруг взялся « Сизифов труд»?    Спрашивал себе Аркадий.    Почему имен-но оно, такое название, пришло в голову?.. И сразу в глаз. Я напишу роман о собственной жизни. Итак, в центре герой, не нашедший смысла жизни и поэтому сломленный, по-беждённый, но яростно сражающийся до конца; сражающейся, когда силы уже иссякли; он остается верным своей идеи даже тогда, когда становится очевидным, что путь, избранный им, неправильный. Ге¬рой должен пройти путь от простого к сложному, то есть, его интересы и стремления по мере всё более точного становления вещей на свои ме¬ста, должны трансформироваться, углубляться и расширяться, обретая, наконец, общественную значимость и социальную форму своего существования. И этого героя я нарицаю именем  Сизиф! Мой Сизиф, вопреки древнегреческому, сумеет водрузить свой камень на вершину человеческой мысли».
-А я говорю, ерунда на постном масле...  Повторил Василий.
- Что?..
-Долото,  вот что. Скоро долбанёшься на своих книгах… В соседнем общежитии теле-графистки живут, пойдём вечером к ним.
-Василий, ты в самом деле такой глупый и ограниченный, или хочешь таким казаться? – Очень  серьёзно спросил Аркадий. И Вася понял, что вопрос задан, действительно, серьёзно и поэтому решил серьёзно ответить.
-Думать не хочу. Не потому, что голова болит. Когда думаю, прихожу к выводу, что всё в этой жизни, по большому счёту,  пшик! И человек, как личность, в ней  тоже пшик. С девочками я об этом не говорю. Так проще.
Василий вышел, бросив в дверях: «Легче жить...».
Аркадий рас¬крал библию на том месте книги Левит, где в мельчайших подробностях описывается облачение левита, из какого материала оно должно быть сшито, где какие застежки, какое количество и прочая дребедень. «И это Священная книга? Не понимаю, что здесь священного?». Левит в переводе священник. И вся книга из Моисеева Пятикни-жия «Левит» рас¬сказывает о том, во что должен облачаться священник, из чего должна быть ряса, из какого дерева (породы) должны делать убранства алтаря, где, с какой сторо-ны что должно лежать в алтаре... словом, указаны аксессуары туалета и однокомнатной квартиры временно поверенного от всевышнего на земле. Но Аркадий очень внимательно и кропотливо изу¬чал этот исторический документ. Делал выписки, писал рассуждения по тому или иному вопросу, одновременно изучал историю ближнего Восто¬ка. Его работоспособность поражала: он мог по двадцать часов в сут¬ки просиживать за книгами и письмом. И сестра, когда он пришёл к ним, перепугалась его вида.
-Что с тобой, Аркадий? На тебе лица нет, похудел, осунулся.     Она хотела было ска-зать, не лёгкие ли дают о себе знать, но сдержа¬лась.    Зачем тебе общежитие, переходи к нам. Если тогда не тесно было, то теперь тем более. Не помешаешь.
-Со мной всё в порядке. А где Тимофей?
-Должен подойти. Звонил, что задержится. У Николая Павловича  какое-то заседание. Иди, покушай.
-Мне надо сто пятьдесят рублей. Пишущую машинку хочу купить.
-Пальто лучше купи. Это уже старенькое.
-Обойдусь ещё зиму. Да и не такое оно старенькое. Четвёртая зима будет.
Нина отсчитала деньги и подала брату.
-Через два месяца отдам. Из двух получек выкрою.
-Оставь ты… Иди, борщ подогрела.
-Хороший у тебя Тимофей. Добрый. Притом, любит тебя...
-Ты ешь, и здоровье береги.
-Спасибо, я сыт.
-Останешься у нас спать?.. Оставайся. Да и Тимофей хотел тебя видеть!
-Пожалуй,  останусь: завтра во вторую.

В семье Гальпериных Нина самая тонкая натура. Её любили все. Арка¬дий очень ува-жал сестру и внутренне был уверен, что по щедроте сердечной, по пониманию чужого горя и по сочувствию беде человека,  они с сестрой родственные души. Именно Нине Аркадии первой рассказал, почему бежал из санатория, ей первой он признался, что хо¬тел покончить с жизнью и ей первой рассказал о своей непонятной любви.
«Надо определить круг проблем,    думал он перед сном,    уяснить, что составит со-держание «Сизифова труда», какие идеи должны быть отражены. Центральная фигура романа, несомненно  личность одарённая, своеобразная, неповторимая и многими не по-нимаема... Еврика! Моя жизнь тому пример! Я живу в нескольких измерениях, в несколь-ких плоскостях. Разве это не очевидный факт?  Но с чего начать? Вернее, как на¬чать? Главное, мой современник и время. Нет, слишком уж широкое по¬нятие. Не пойдёт. Со-держание должно быть…  А что такое содержание в художественном произведении, из каких элементов и дел оно состоит и как, чем  определить эту наполняемость?.. Запу-тался. Кажется, и сказать есть что, а когда начинаешь думать, что; сказать, не нахо-дишь слов. Проблемы входят в содержание, тут вроде понятно. А что такое идея, фило-софия романа? Это же не проблемы? Но идеи пронизывают жизнь, и есть проблемные идеи. Тогда где они пролегают, в какой плоскости жизни?.. Попробую ближе к реально-сти, без абстракций. Что волнует современное общество?.. Многое волнует. А самое главное? Трудно определить. Что за чертовщина? Какой-то заколдованный круг. Ба! Проблема любви! Вот оно есть...
Первое, проблема любви.
Второе, постараться определить её значение для человека, и осо¬бенно для творче-ской личности.
Уже хорошо. Второе положение хорошо. Вот так постепенно расши¬рится круг про-блем; потом они детализируются. И, однако, чёрт возьми, я ясно вижу свой роман уже законченным. А вот раскрыть и прочесть, что там написано, не могу.
Вещь в себе и вещь для себя.
Первое, что необходимо, собирать биографический материал о жизни великих людей. Ведь я ничего не знаю из этого».
 Аркадий взял тетрадь и начал писать, лёжа в пос¬тели: «Поэт Волошин завещал у сво-ей могилы поставить скамейку для влюбленных, Макс Линдер покончил собой одновре-менно со своей молодой женой, у Листа в каждом городе была любовница, гениальным Иванушкой-дурачком назвал его Гейне, госпожа де Верни вселяла Бальзаку веру в его та-лант, только с ней он находил успокоение своей мятежной душе, Виардо для Тургенева являлась олицетворением тех девушек, которых он так мастерски изображал в романах; Беатриче, Лаура, Райх, Бриг... Сколько их,  спутниц великих Мастеров? Что они значили для исполи¬нов искусства? Впрочем, Маяковский как-то сказал, что у нас у каждо¬го была своя Джиаконда. Во всём этом надо разобраться, суметь про¬никнуть в душу каждой из них. Андреева  для Горького, для Толстой София Андреевна... Непонятно. Царь Соломон как-то изрёк: «Три вещи трудно узнать, а четвёртую невозможно: след змеи на камне, птицы в воздухе, корабля в воде, мужчины в женщине». А одолею ли? Под силу мне столь трудная вещь? Одолею, чего бы это не стоило. Жизнь отдам, но проникну в тайники женского сердца. «Сизифов труд»... Да благос¬лови меня, бог, во имя искусства и духа его вечного и нетленного...».
-Там тебе письмо из редакции журнала "Юность".
-Где?     Подскочил Аркадий, отбросив тетрадь.    Где оно?
-Там, на серванте.     Указала сестра.
Аркадий вскрыл конверт, и опять  тот же знакомый текст: «Ува¬жаемый Аркадий Максимович!    Это было написано от руки.    Ваши стихи, к сожалению, слабые в лите-ратурном отношении и требуют доработки. Советуем побольше читать и повышать своё литературное образование».  А это отпечатано в типографии. Далее следовала под-пись литконсультанта. И всё. Да, и ещё: оказывается, автора стихов в редакции жур¬нала уважали. Так было написано: «С уважением».
Аркадий привык получать такие коротенькие писульки от литконсультантов. Акку-ратно сложив листок, подумал: «Все на один манер, хотя бы пару слов о стихах. Пишешь, думаешь, подскажут, укажут, а они всего лишь – «с уважением».
В течение почти двух лет он обстреливал бастионы редакций всех рангов, но бастио-ны эти прочные и слово непробиваемые. А напе¬чатать хотя бы что-либо так это было необходимо в этом году! Ведь он надумал поступать в Литературный институт имени А. М. Горького, в Москву. Вначале ян¬варя выслал на творческий конкурс стихи и с нетерпе-нием ожидал результата.
«Чёрт с вами, мы ещё себя покажем. В Литинституте, когда пос¬туплю, налажу связи с вашими редакциями,  тогда посмотрим». Аркадий видел себя уже студентом этого престижного института.
Пришёл Тимофей.
-Привет.
-Привет.
-Читал? В Кишинёве организовывается целая сеть пунктов по при¬ёму макулатуры в обмен на художественную литературу.
-Каким образом? Бесплатно, что ли?
-Сдаёшь двадцать килограммов макулатуры, тебе дают талончик на одну дефицитную книгу. Когда она прибудет в магазин, купишь по её цене.
-Не дурно. Есть смысл. Вот так бы во всём!    Заключил Аркадий.
-Что читаешь? – Спросил Тимофей.
-Аристотеля. «О душе». Понимаешь, первая серьёзная работа по психологии. Науки в нашем понимании в трактате мало, но Аристотель впервые гово¬рит о душе как об атрибу-те организма, опровергает домыслы древнегре¬ческих философов, будто душа может су-ществовать отдельно от человека. Какой смелый шаг.
-Только голову забиваешь. Недавно восхищался этим... как его?..
-Гегелем.
-...Сейчас Аристотелем. Лучше художественную читать.
-Ищи знакомых среди евреев, они засядут в эти пункты. Чувствую душой. Бумаги найдём тоннами,    ушёл от разговора Аркадий.
К этому времени его личная библиотека насчитывала более восьмисот книг. Не до-едал, ходил в ветхом пальтишко, в дешёвых туфлях, но книги покупал. Единственный букинистический магазин Кишинёва – место встречи книголюбов – предлагал дореволюционные издания, однако очень редко что-либо значительное. Появился как-то Энциклопе¬дический словарь Брокгауза и Ефрона, и за него заломили такую цену… Но Аркадий купил. Голодным ходил.
-Я не дремал.    Сказал Тимофей.    Знаю, где откроется первый пункт, и кто в нём бу-дет работать. Действительно, еврей.
Весной Аркадию присвоили четвёртый разряд слесаря-сборщика; он самостоятельно освоил токарный станок, фрезерный, аргонную сварку, штамповку. Помнится случай: взял наряд на одно плато (много там надо сверлить отверстий, фрезеровать окошечек разных размеров), сделал с базовой стороны разметку, и к обеду плато было готово. На сборке во второй смене они шли в блоки; и вдруг с ОТК приносят все 150 штук    не прошли одним отверстием: ошибся на 0,15 мм. А смена к концу. На¬чинать на штампе вырубать заготовки? Бессмысленно,  не успеешь ко второй смене, будь ты хоть сто пядей во лбу. Покрутил-покрутил Аркадий бракованную деталь и решил: премиальные к чёрту, на месяц разряд понизят... и, будь, что будет. Начальник цеха волосы рвёт, кричит:
-Ты мне роди, но к пяти часам, чтобы все сто пятьдесят на столе лежали!
-Невозможно, Игнат Маркович, что хотите, то и делайте, но невоз¬можно.
-Предлагаешь из-за твоей халтуры остановить сборочный?! Ничего не знаю к пяти ча-сам плато должно лежать на столе.
Игнат Маркович резко развернулся и ушёл. Аркадий сидел за сверлильным станком и думал: «Чего кипятится. Можно и без шума. Подумать надо». Но ничего не приходило в голову. В шуме и трескотне не мог сосредоточиться; вышел во двор, сел в беседке, где в перерыве рабочие играют в домино. Весеннее солнце припекало по-летнему, но ветерок ещё был холодным и сырым.
«В роман обязательно надо внести поступление в лётное училище, эту страстную юношескую мечту; показать развал дерзн¬овенных планов. Надо ввести и семью Шатро-вых. А может одну Иру… Меч¬та, любовь к Шатровой, болезнь -- взаимосвязанные и вза-имообусловлен¬ные явления одного порядка. Это очевидно».
Аркадий вытащил блокнот, записал: «Семья Шатровых. Болезнь».
-Эй, бракодел!    Шутливо окликнул его Токарь Борис.    Тебя мастер ищет.
Проходя мимо участка аргонной сварки, и заглянув туда, вдруг, ниоткуда, Аркадию пришла мысль, как исправить брак.
-Улыбается!.. Он улыбается!    Замахал руками мастер, увидав сияющее лицо Аркадия.    Ты хоть понимаешь, что натворил? Да ещё прохлаждается. Выворачивайся наизнанку,  а плато, чтобы к четырём часам на столе лежали.
-Не кричите, Кузьма Иванович, не загрязняйте кровь…
Мастер позеленел, задохнулся и ушёл.
-Пропесочили?..
-Натянули?..
-Дали прикурить?..
-По самые гогашары?..
-Ладно, нашлись остряки.    Равнодушно хмыкнул Аркадии на замечания товарищей.
-Поглядим, философ, как философски разрешаются производствен¬ные проблемы про-летариата...
Аркадий молча собрал плато и пошёл на участок аргонной сварки.
-Дядь Миша, вы скоро заканчиваете? – Спросил Аркадий уважаемого в цехе человека, сварщика аргонной сварки.
-Слышал, двадцать шестое запорол.
-Запорол, и вот исправить хочу.
-А причём тут я? – Удивился дядя Миша.
-Да это проще пареной репы, дядя Миша! Я заварю отверстия, что сбил. Работы на пять минут. Пущу на круг, отшлифую, сделаю новую разметку лишь для одного отверстия – и опять просверлю. Всего-то работы на сорок-пятьдесят минут.
-А и вправду! Ну и Аркадий. Никто до этого не додумался. Чуть что – запорол. И ай да по-новому. Сколько алюминия в отходы уходит! А труда?.. Экх, молодец же ты, Арка-дий.
Через пятьдесят минут плато лежали на столе начальника цеха.
-Как просто? Да ты, Аркадий, голова.    Восхищался Игнат Марко¬вич.    У тебя голо-ва!.. до главного инженера дотопаешь, если будешь учиться. Голова у тебя есть...
-Она у всех есть, Игнат Маркович.
-Понятное дело  у всех, но не у всех варит. Вон, прислали из училища двоих. С чет-вёртым разрядом, а сверло заправить не годные. Что под алюминии, что под стальку — для них одно и то же. А с претен¬зиями.
-Максимализм... У меня его тоже хватает.
-Ну, иди, иди... Выписывай новый наряд.

Аркадий с нетерпением ждал результата творческого конкурса из Литературного ин-ститута. Как придёт в общежитие, первым долгом к столу, где корреспонденция лежит. А сегодня вахтерша встретила его словами: «Гальперин, к тебе приехали, с Васей в комнате ждут».
-Кто?
-Говорит, что твой товарищ, Самофалов. С Севера, говорит, приехал. Вот его паспорт.

Отработав два с половиной года в Оймяконе, Степан приехал в от¬пуск. В Москве, с братьями, он провёл две недели и сегодня прилетел в Кишинёв. Аркадий иногда переки-дывались с ним письмами.
-В первое время, думал, не выдержу!    Энергично жестикулировал Сте¬пан руками, рассказывая о первых впечатлениях от Севера.    Но... (Часто приходится слышать» что «но» в русском языке, и особенно в художественной литературе, чуть ли не главное, стержневое слово, которое в любой ситуации способно склеить совсем разрознённые ча-сти повествования, лоскуты мысли... но... но ведь это не так! Дело здесь обстоит иначе: у русского человека, носителя русского языка, по его исторически отформатированной природе, в его натуре, в поведении так много крутых поворотов, неожиданных ситуаций, что без этого «но» никак не обойтись. Русский человек далёк от догматизма и прагматизма. Он всё делает, как бог на душу положит, но, вдруг, возникает, вырастает перед ним что-то такое, чего и предположить нельзя было, и тут появляется это спасительное «но»)…    но я выдержал. Вам трудно этого понять, не побывав там и не столкнувшись с теми людьми. На Север едут многие. Одни тут же возвращаются, не вы-держав и месяца, другие, преодолев себя, остаются надолго, влюбляются в Север до конца жизни… У нас работает один экскаваторщик, пьёт безбожно. Как загуляет, месяц на работу не выходит. Ему оформляют отпуск. В карьер он пришёл сразу после войны, когда только начинали разработку, тогда в карьере, да и в посёлке, больше заключенных было, с тех пор он безвыездно живёт в посёлке, ни разу отпуска не брал, но такой душевный человек!.. Се¬вер выявляет: кто есть кто. За спину не спрячешься — все и всё на виду.
Степан настолько увлёкся рассказом, что даже не обращал внимания: слушает ли его кто. Многое в нём изменилось за эти два с лишнем года, но глаза остались прежними, по-хожими на две капли высохшей краски.
-Когда начинали разработку, тюремщики в основном работали...
-Девочки есть?    Перебил Аркадий.
-Какие там девочки! Иногда, бывает, привезут какую пройдоху, а она очистит своего джентельмена и посвисти за ней. В столовой одна работала  красивая, сука, была, окрути-ла Евстигнеева; он все деньги на неё выбрасывал, сберкнижка на неё была записана, шестнадцать тысяч собрали. Уехала в отпуск  и не приехала. Я депутат поссовета, дру-жинник. Ты знаешь, какую общественную работу веду! Да, я и в народном контроле. Про меня даже в газете писали, районной. Раз в столовой мы проверяли...
-И зачем тебе это?     Опять прервал Самофалова Аркадий.     Польза есть от твоих общественных дел?
Степан ещё энергичнее размахался руками:
-Я не напрашивался, сами выбрали... Подъезжает один на БЕЛАЗе и просит, чтобы я ему несколько ходок приписал, а у самого на стекле кабины Сталин приклеен. Я ему показываю на Сталина и спрашиваю: «Зачем Сталина приклеил? Сними. При нём ты не просил бы приписать». Сразу замолк. Понимаешь? А, ты этого не поймёшь...
-Почему? Но могу представить. И почитать можно, если так трудно понять.
-Что почитаю! Через книжки хочешь всё понять, а я на практике…  Для меня жизнь даёт больше, чем книги.
Аркадий вспомнил ту первую встречу, когда Череватов с Самофаловым пришли к нему. Тогда Самофалов с таким же азартом утверждал, что книги читать не обязательно.
-Нельзя же так прямолинейно, что образование, чтение – ничто.    Более дипломатич-но и сдержанно заметил Аркадий.
-Есенин не заканчивал института, Толстой  тоже!     Торжествен¬но произнёс Степан.
-А разве я говорю об университетском или институтском образовании? Многие писа-ли не имели систематического образования, но зна¬ли они, пожалуй, побольше нашего. Уверяю тебя. И запомни: писатель, живописец, скульптор, словом, человек искусства, не может создать ничего значительного, если он не освоил весь спектр передовых теоретиче-ских мыслей своего времени, что, в свою очередь, без освоения прошлого сделать нельзя.
- Я  философ по натуре и психолог по убеждению.
-Каламбур! Разве можно говорить о том, чего не знаешь. Ты не знаешь даже того, что любая наука, в том числе и философия, и психология, имеют предмет изучения. И ты не знаешь предмета изучения ни философии, ни психологии. Скажи основной вопрос фило-софии.
-Я книг не читаю. Я вижу жизнь, и она меня учит...
-А как ты относишься к девочкам?
-Не знаю. Но растрачивать себя на шлюх не собираюсь.
-Почему? А если ты ей нравишься?
-Близких отношений с женщинами не имел. И не буду иметь, пока не встречу нужного мне человека.
-А если не встретишь? Так и останешься мальчиком с седой боро¬дой? А встретишь, оно, окажется, ты ей не нужен. А?..
Я лучше онанизмом займусь, чем буду себя распылять.
Аркадий от души засмеялся.
-Рассмешил. Ей-богу рассмешил. А я вот видишь, как похудел.    Искоса посмотрел Аркадий на Самофалова.    И всё они довели, женщины. Хочешь,    искренне и с такой неподдельной интонацией произнёс Аркадий,     сегодня вечером найду тебе женщину –   пальчики оближешь.
Степан не мог понять, что над ним потешатся. Аркадий и сам-то кроме Шатровой ни-кого никогда не имел. Ему просто интересна была святая наивность двадцатитрехлетнего Степана.
-Как ты можешь? У тебя же есть девушка! Ты сам рассказывал, как любишь её...
Напоминание о Шатровой, вдруг, сразу укротило игривость Арка¬дия. Он как-то сник, задумался:
«Где она сейчас? Может написать...».

Писать было бесполезно. Шатрова давно уехала из Куничи. После того августовского вечера, когда она с Аркадием рассталась навсегда, Ира пришла домой и призналась мате-ри в беременности. А потом уехала в Макеевку. К дяде Лёне и тёти Гали. Раиса Матвеевна с Павлом Семёновичем проводили её до станции «Кобыльня», подвезли мотоциклом. Здесь она им сказала: «Если придёт Аркадий, не говорите где я…»

Ира приехала в Киев. Этот старинный русский город, патриарх русских городов, с множеством памятников старины, перед которыми млеет и замирает сердце, свят для каж-дого русского человека. Киев для Древней Руси, что для Римской империи Рим. Однако для Иры совершенно безразлично было, что Киев патриарх русских городов. Она села в поезд «Уголёк», который через полчаса шёл на Донецк.
За окнами бежали телеграфные столбы, а там, где лесополосы разрывались, в этой прорехе, до самого горизонта желтели поля. Без¬звучно плавали в жёлтых волнах комбай-ны, машины, будто игрушечные, как муравьи, цепочкой тянулись куда-то за горизонт. Возле переезда большой "КИРОВЕЦ" с презрением и высокомерием глядел на впереди стоящую повозку, на которой сидел старичок в шляпе, а рядом крохотная девочка, в сара-фанчике на проймочках; лошадь то и дело шевелила ушами, пру¬жинила кожей, отгоняя назойливых мух. У будки, как гриб, стоял путеец с зажжённой свечёй сигнального флаж-ка.
Начинались промышленные районы Донбасса. Ира сидела у окна и смотрела на бегу-щую лесополосу. Рядом несколько парней играли в кар¬ты. Один из них, хорошо подвы-пивший, матерился и спорил. Проиграв, он подошёл к Шатровой и брезгливо, скривив губы, сказал:
-Ни чё?.. Дорогуша, ты, видать, дорогая? А буйвол расколется..
-Оставь девушку.    Приказал мужчина лет сорока пяти, культурно одетый, чисто вы-бритый, с короткой стрижкой, на левой руке татуировка: написано: «Я люблю жизнь».
-Камил! Папаша топоршится. – Оглядываясь на друзей, которые уже привстали с мест, процедил парень. –  Ему хочется на «Казачье».
Дружки подступили ближе. Мужчина сидел спокойно; на столе лежал столовый нож, которым он только что разрезал огурец. Рука с татуиров¬кой (левая) захватила между пальцами этот нож, и лезвие, как соломин¬ка, захрустело и переломилось на три части. Ку-лак был чуть поме¬ньше боксерской перчатки, вены от напряжения вздулись, и стали по-хожи¬ми на проволоку.
-Пройдёмте, друзья-товарищи, – сказал мужчина, проталкиваясь между парнями,    в тамбур.
Тот, что приставал к Шатровой кинулся было, но его удержали.
-Очумел, буйвол?    Вдруг прозрел один из гладиаторов.    Не видишь?.. Это Гоголь!
«Гоголь»    Денис Сухожилов из Донецка. Вся шантрапа Донецка знала «Гоголя». Криминальный авторитет. Первая ходка случилась за убийство, вторая за ограбление и третья–за драку. Из сорока пяти лет двадцать пять отсидел в тюрьме. Последние два года приутих; устроился на шахту, и поговаривали, будто пишет книгу о своих скитаниях. Не пил, с бывшими дружками пор¬вал все связи. Но имя «Гоголя» оставалось устрашающим по-прежнему.
Так о нём говорили. Воистину же, кое-чему здесь следует дать более точное объясне-ние. Денис Сухожилов женился на самой красивой девушке своего района, женился до призыва в армию. В письмах ему сообщали, что жена гуляет. Денис не верил. А когда неожиданно пришёл в отпуск  убедился, поймав жену, что называется, с поличным. И бы-ло достаточно одного его кулака, чтобы успокоить взбунтовавшуюся кровь. Денис крепко выругался, презрительно сплюнул на пол и ушёл. Но уже через час посёлок пчелиным ро-ем гудел об убийстве. Сухожилов не отпирался и не вводил в заблуждение следствие. Он признал своё преступление, но не раскаялся. Отсидел от звонка до звонка и возвратился ещё более хмурым и замкнутым. Устроился на работу и второй раз же¬нился. Жена рабо-тала кассиром. Промоталась на крупной сумме. Погово¬рив с мужем, они подстроили ограбление. Всё вроде бы прошло гладко. Но через три недели в квартире появились ми-лиционеры и увёли Дениса с «браслетами» на руках.  Жена уехала в Казахстан. Опять от-сидел. Вернувшись, и не успев устро¬иться на работу, подрался. Переломал юнцу руку, когда тот замахнул¬ся на девушку. Вот и сейчас, здесь, в вагоне, Денис вступился за Ша-трову. К счастью, «Гоголя» узнали, и всё закончилось мирно. Парни изви¬нились, говоря, что они просто так вот хотели пошутить и разыграть девушку.
Может быть, не стоило упоминать об этом незначительном эпизоде. Но человеческие судьбы порой так тесно переплетаются, что даже труд¬но понять: случайное ли стечение обстоятельств, или есть в этом не¬кая закономерность, что незначительный эпизод находит продолжение, рано и поздно превращаясь в очень важную веху, в пово-ротный пункт судьбы человеческой. Случай в поезде не стал для Шатровой знаковым или поворотным, одна¬ко продолжение он имеет.
Ира благополучно доехала до Макеевки. Шатровы встретили её радушно. Но от прежней, двенадцатилетней девочки, которая путеше¬ствовала с ними по Южному берегу Крыма, не осталось и следа; в этой уверенной и решительной женщине дядя Лёня увидел  сходство с матерью, которая воспитывала их, четверых сирот военных лет – бабушкой Иры.
Ира долго не стесняла семьи Шатровых. Через неделю устроилась работать кондукто-ром автобуса, а через месяц перешла в общежитие. К шестому месяцу беременности она ходила будто уже на сносях. Общежитская братия  наполовину девушки, наполовину женщины смеялась прямо в глаза.
-У неё что там: на дрожжах растёт. – Говорила одна другой с чувством удовлетворён-ного ехидства. – Не успела приехать, как заквасили…
-Дура, будто нельзя было... – Отвечала та другая одной, сливаясь в едином чувстве добродетельности. Дорвала¬сь до бесплатного...
-Девочки! –  Повелительно произнесла третья. –  А может она уже до того как...
-А может после того, как...
Подружки засмеялись. А вечером каждая из этих Фемид спешила... Впрочем, возвра-щались они ранним утром то ли из «Солнечного», то ли из «Черёмушек», а может быть из самого Донецка. Возвращались помяты¬ми; на лице усталость, пустой, мутный, коровий взгляд и ленивые, тя¬желые движения говорили о бурно проведённой ночи и немалом количестве выпитой за ночь жидкости. Ира с ними не общалась. Часто уходила к дяде Лёне и оставалась там спать, что, конечно же, являлось предме¬том обсуждений и невероятно пикантных домыслов. И случилось же такое! Пошла она однажды с дядей Лёней в ресто¬ран «Украина» поужинать, а там одна из общежитских проводила свой досуг. И слух об этом моментально просочился в каждую комнату, а в обработанном, отредактированном, варианте звучал так: Шатрова сожительствует с пожилым мужчиной, шахтёром из шахты «Старая София», и будто этот самый шахтёр, имея семью из четы¬рёх человек, разводится с женой. Откуда взялись эти четверо не рождённых детей, шахта «Старая София»? –  объяснить невозможно, как невозможно объяснить, откуда, вдруг, в хорошей семье берутся выродки.
Дядя Лёна работал на шахте «Октябрьская».
Шатрова ходила на работу, скрепя сердце, но уже начинала понимать, что жить в Ма-кеевке никогда не будет. Она хотела родить, а после уехать обратно к родителям, в Куни-чу, и будь, что будет. И всё же, ей пришлось око¬ло трёх лет прожить в этом городе, за время которых она вышла замуж.
После работы Ира, уставшая и опустошенная, не спеша, шла домой, к дяде Лёне, на улицу Блюхера.
Зашла в парк культуры и отдыха, что на перекрестке «2-й Пятилетки» и «Москов-ской». В этом же парке, когда-то, давным-давно, её бабушка встретилась с молодым, уже известным шахтёром-стахановцем. И если бы не война, похоронка, четверо приёмных детей, мо¬жет быть, не сложилась бы у её единственного сына  Павла  такая судьба: не по-ехал бы в Молдавию, не встретил бы Раису Матвеевну, а стал бы инженером,  как мечтал; и не сидела бы теперь Ира в этом зимнем парке, неподалеку от вечного огня павшим вои-нам, не думала бы, что самое страшное в жизни, когда ты одинок, когда каждый день при-носит с собой всё большую неясность на будущее, а оно должно бы¬ть, обязательно долж-но быть, это будущее, ибо ты человек и имеешь на него право, тем более, если под серд-цем теплится другая жизнь, ни¬чем неповинная перед теми обстоятельствами, в которые попадают лю¬ди.
-Ира! Шатрова! –  Окликнул Шатрову знакомый голос. – Увидел те¬бя, думаю, подой-ду, поздороваюсь.
-Здравствуй, Гриша. Скоро на работу?
-Ещё десять дней, в следующую пятницу. А как там? Не?..
-Нормально.
Ира работала кондуктором на одном автобусе с Григорием. Григорий находился в очередном отпуске.
-...Ты не... не вспоминала... меня...
-С тобой проще, с Аликом не могу сработаться. Ужасный скряга. Каждый вечер одно и то же: поменьше отрывай билетов! Не могу я так. Мне кажется, когда, случается, не даю билет, что на меня смотрят с подозрением, даже с презрением.
-Ты откуда? Со смены?.. – Спросил Григорий деловым тоном.
-Да. Хочу к дяде Лёни зайти. Да вот, присела, и забылась.
-Пойдём ко мне. Познакомлю с родителями.
-Зачем, Гриша? –  Удивлённо-равнодушно спросила Шатрова. –  К чему это? Не-удобно…
Гриша жил возле кинотеатра «ВЛКСМС». Два года назад он демобилизовался из ар-мии. Отец хотел, чтобы сын пошёл по его стопам – стал шахтёром. Эта профессия для се-мьи Гороховых  традиционная. Через год Илларион Силантьевич, отец Гриши, уходил на пенсию, и поэтому ему очень хоте¬лось, чтобы сын продолжил их семейную традицию.
-Пойдём, Ира. Родители у меня хорошие.
В голосе Григория звучала мольба, но не рабская, а клятвенная.
-Я скоро матерью стану, Гриша. Понимаешь    матерью! Я уже слы¬шу стуки, слышу, как он там живёт. – Ира замолчала, опустила голову. – Прости, Гриша, ты хороший па-рень, очень честный и хороший.

Пересудам не было конца, когда в общежитии узнали, что Ира вы¬ходит замуж за Гри-гория. Многие девушки хотели бы стать его женой. Рослый, статный, с решительным взглядом и мягким, очень приятным голосом, всегда знающий, где и как себя вести, он в автопарке за два года сделался любимчиком всех женщин-кондукторов. Любовь к Шатро-вой у него возникла не сра¬зу. Поначалу он и не обращал внимания на свою новую кондукторшу, а она  на него. Отработают смену  и разойдутся: он домой, она    в общежитие. И когда в автобусном парке заговорили о связи Шатровой с неким шахтером из шахты «Старая София», Григорий не поверил, и сказал:
-Не переживай, Ирка. Человеческой глупости предел не установлен.
-А я и не переживаю. – Ответила она. – Пусть говорят.
С этого времени Григорий понял, что Ира появилась в его жизни не случайно, что это даже не знак, а судьба. Возникло желание душевного сближения. Но многочисленные и разнообразные попытки ре¬зультатов не приносили. И это заветное желание постепенно перерастало в чувство, которое подступало к сердцу и заставляло его учащённо стучать, с каждым разом более определённо отождествляясь с чувством любви. И вполне понятно, что появление его в центральном парке отнюдь не случайно и не непродуманно.
Свадьбу сыграли скромную. Собственно, это была даже не свадьба, а расширенный семейный ужин. Был момент, когда Шатрова, вспомнив об Аркадии, хотела убежать из-за стола. Она считала, что не имеет права на этого скромного, доброго парня; она предчув-ствова¬ла, что за всю его доброту и любовь к ней, Гриша взамен получит одни страда¬ния; она боялась за его будущее. Ей казалось, что слишком уж неожиданно и необдуманно всё это произошло. Предложил пойти домой. Пошли. Познакомилась с родителями. А через месяц поженились.
Ира переехала из общежития к родителям Григория. Вместе уходи¬ли они на работу, вместе возвращались. Она старалась, как могла, отвечать на любовь мужа любовью. Не получалось у неё. Как вспомнит об Аркадии, на неделю замыкается. Отвечает однослож-но, неохотно. И безумная жертвенность ради любви становится божественной и животво-рящей! Только истинная любовь, которой горел Григорий, способ¬на ещё более воспламе-няться от холодного сияния далекой звезды не твоего оракула. Такая любовь рождает по-этов, если она подогревается божественной искоркой таланта, а если нет, то великомуче-ников...
Ира ушла в декретный отпуск. Она ждала родов как избавления от прошлого, надеясь на перемены, которые окажутся значительными, что¬бы раз и навсегда смириться. Она по-лагала, что после родов сумеет душевно сблизиться с Григорием, что всё должно  всё же! –  измениться в лучшую сторону. Каждый день Григорий приходил в роддом, просил Иру не волноваться и не бояться. Смотрел на неё своими карими глазами, наполненными гор-достью и грустью, страхом и недоумением, но поверх всего этого явно выражалось внут-реннее стремление обрести этого че¬ловека для себя навсегда. И Григорий тоже связывал с родами Ирины надежды на перемену. Они оба ожидали этого.
...Сына назвали Олегом. На некоторое время отступили на задний план воспоминания и размышления. Между Григорием и Ирой установилось нечто вроде взаимопонимания, которое в скором будущем должно было привести к состраданию, а это,  как известно –  один шаг до любви.
Любовь у русского человека всегда вырастает из жалости и сострадания.
-Что делать? – Спрашивал Григорий два с половиной года спустя после рождения Олега. – Что?.. Я старался, я делал всё, чтобы быть вместе.
-Я видела. – Отвечала Шатрова, держа на коленях сына.    Но лучше не замечала бы. Я знаю, что ты меня любишь. Но не виновата я, не виновата, что не могу ответить взаимно-стью. Хочу! Но не могу. Понимаешь, Гриша, мне ещё больнее становится, когда вижу, как ты муча¬ешься из-за меня.
-И всё-таки решаешь?..
-Не осуждай. Я не виновата. Повинен – кто выше нас, выше всего на этом свете. Кто или что он – я не знаю. Не от меня это ...
Григорий провожал жену на вокзал, молча идя подле неё. «Неуже¬ли навсегда. – Ду-мал он. – И я её никогда не увижу. И злости нет, не жалко, а что-то отрывается, пу-стота какая-то... Может ещё можно что сделать! Остановить...».
-Я его знаю, Гриша!
-Кого? – Спросил Григорий, отрываясь от своих глубоких мыслей.
-Вот этого. – Шатрова показывала на фотографию, которая висела в рамке под стек-лом, а ниже надпись: «Органами внутренних дел разыскивается особо опасный преступ-ник Сухожилов Денис Яковлевич 1923 года рождения...». – Он меня в поезде, когда ехала сюда...
-Живой, сволочь,     прервал Григорий,     на свободе, но своё ещё обязательно найдёт. У них одна стёжка-дорожка. Особо опасный…Тебя в поезде. А мою сестру в квартире… одним ударом. Кулаком. «Гоголь»...
Скулы Григория заиграли желваками, и он пронзительно скрипнул зубами…

Большой кусок из жизни Шатровой обеднён повествованием по нескольким причи-нам. Очень мало удалось найти документов. Шатрова дневниковых записей не вела. Да и Григория Горохова не удалось найти, а его родители, проживающие в Макеевке ныне, не захотели вспоминать прошлое. Из их немногочисленных реплик вытекало лишь одно убеждение, что только Шатрова виновата в неудавшейся судьбе сына. Григорий уехал из Куничи после трагической смерти жены, а потом на Дальний Восток и устроился там на рыболовецком судне матросом. Возле железнодорожного вокзала в Макеевке, прежде называемого «Землянки», уже не ви¬сит фотография Сухожилова. Теперь он в реестре «особо опасных», и отбывает срок за второе убийство. А дело обстояло следующим обра-зом. На «Красном базаре» некто Гладкий вздумал его, «Гоголя», надуть на купле-продаже одной заграничной вещи. И уже надул, но Денис разыскал фарцовщика и своим пудовым кулаком прекратил бренное существование любителя финансовых эксперимен-тов.
Большой и богатый событиями отрезок из жизни Шатровой и Григория не представ-ляется возможным описать, но выдумывать что-либо не хотелось бы.

В июне, а точнее 22 июня, Аркадий получил ответ из Литератур¬ного института имени А. М. Горького за номером 76/а/.
«Уважаемый товарищ Гальперин!
По результатам творческого конкурса в Литературный институт им. А. М. Горько-го Вы не допущены к вступительным экзаменам /протокол заседания приёмной комиссии №18 от 18.V1.1974 года/.
Рецензии и отзывы не высылаются, рукописи не возвращаются.
Ответственный секретарь приёмной /Конкурсной/ комиссии
/подпись/».

По получению сей грамоты Аркадий сник. Не предполагал даже, что кон¬курсный от-бор не пройдёт. Воображение ведь работало в полёте с фантазией и виделись студенче-ские ауди¬тории, преподаватели-литераторы, общение со знаменитыми писателями, дру-зья-студенты, походы, литературные кружки, где его стихи, наконец-то, найдут призна-ние.
Больно, когда человек страдает от реалий, но во стократ больнее, когда он страдает от рухнувших фантазий. Фантазии  как известно,  идеальны, а идеал – кристаллизация эмо-циональ¬ного восприятия этих реалий.
«Таланта у меня решительно никакого! Как же я этого раньше не понимал?.. На что замахнулся! Ишь, какой падлец. Написал сотни две стихов, из которых ни одно не появи-лось в печати, и возомнил себя гением от бога. Гений –  отпрыск божий – недосягаем со-знанию просто¬го человека, это  загадка природы и кристалл её структуры. Я же  весь как на ладони, да ещё гаденький душонкой и круглый идеот с  медицинским диагнозом.  К чёрту эту писанину. Кому она нужна и что в ней пользы?  Что в ней поучительного или вразумительного? Надо думать о будущем, реальном будущем, имея на то основание, и не забивать голову воспалёнными фантазиями».
Аркадий равнодушно достал четыре тетради (начало романа «Сизи¬фов труд»), вышел на балкон и медленно, по листочку, сжигал то, что совсем недавно казалось совершенством художественной прозы. За этой работой и застал его Василий.
-Чего там надымил?..
-Инквизиция.
-Что-о?..  Иди стакан вина выпей.
-Не пью. И другим не советую. – Разбрасывая пепел с пятого этажа, назидательно по-учал  Аркадий товарища.
-Самофалов уехал? – Спросил Василий.
-Да. – Уныло ответил инквизитор.
-Чего не пошёл проводить?
-Надоел своими сентенциями за два часа, что хватит на неделю. Стихи он пишет! Сложил две неудачные, силлабо-тонические  рифмы,  и чуть ни туда же,  в классики. Го-ворит, говорит  без устали. Слушают его, не слушают – ему безразлично. Своё погоняет.
-Игнат Маркович просил выйти в субботу. План горит. Конец месяца…
-Когда домой поедем?
-Чего я там не видал? Скука! Я лучше с Аурикой проведу время. – Воодушевлённо ответил Василий.
-Познакомь меня с кем-нибудь.
-Давно предлагал. Забиваешь свой черепок параграфами и датами, что одна схема скоро станешь. В воскресенье Аурика приведёт подружку, и мы пойдем в «Долину роз» загорать. Чего-нибудь из горячительного припасём. Дело будет…
В воскресенье Аурика пришла с подружкой Таней, девушкой, не ли¬шённой приятно-сти, несколько кукольного вида. Таня показалась Аркадию скромной, деревенской глу-пышкой; при разговоре стеснительно опускала большие чёрные ресницы, тихо отвечала на вопросы и искоса пронзительно измеряла обстановку. Это делалось наиграно, но ма-стерски, что даже пленило. Искупавшись, она плюхнулась рядом с Аркадием и тихо, заго-ворчески прошептала: «Не надо хмурить брови, Аркадий. Я не люблю, когда со мной жутко серьёзные мужчины... Иначе у нас с тобой ничего не выйдет. А ты ведь хочешь, чтобы у нас это вышло?..».
-Хочу… Я люблю тебя. – Ответил Аркадий, веря в то, что сказал. И ему действитель-но в этот момент казалось, что нет ничего более приятного, чем оказаться в объятьях этой куколки, тело которой приятно пахнет свежестью, здоровьем. Впервые после прошлого лета, ему, вдруг, захотелось побыть с женщиной, прикоснуться к её тёплой груди.
-Идём отсюда. – Сказал он также тихо и несмело.
-Куда?
-В общежитие...

Аркадию сделалось не по себе  противно, тошно. Липкая слюна заклеила горло, горь-кая и мыльная. Рядом лежала Татьяна; её чёрные волосы, клочьями раскинутые по подуш-ке, сбитые в мышиные хвосты, прили¬пали к щёкам, лбу, а большие и ставшие почему-то серыми ресницы нагло прикрывали глаза; грудь бесформенно расползлась по рёбрам ске-лета и не была похожа на грудь, а на что-то вроде коровьей лепёшки посреди поля. Арка-дий смотрел на Татьяну тупо, с отвращением. Она спала. Лицо уже никак нельзя было сравнить с кукольным  отяжелевшее, под глазами синева, возле уголков рта крошки губ-ной помады, на носу черные иголочки уг¬рей ...
-Встань! – Закричал вне себя Аркадий.
Соскочил с кровати, натянул брюки, лихорадочно застегнул пуговицы.
-Вон! – Закричал Аркадий, матерясь и всё более теряя самообладание; конвульсивно дёргалась голова, движения стали резкими. Перепуганная Татьяна выскочила с постели, и, увидев озве¬ревшее лицо Аркадия, не понимая произошедшего, с невероятной скоростью и прыткостью, в одну секун¬ду набросила халат на голое тело и выскочила в коридор. Аркадий закрыл дверь на замок, убрал с постели простынь, снял с подушки наволочку и стащил  пододеяльник, скомкал это в один узел и швырнул под кровать. Лёг опустошённый   и физически разбитый. «Прости меня, милая, прости, моя Иштар… Я ничего не знаю, ничего не могу понять, что произошло. Будто в тумане… Наваждение, и жуткая тоска. Я виноват. Прости. Где ты? Что с тобой? Милая, милая Иштар, где ты? Что с тобой?..»
Вначале Аркадий лежал вверх лицом, потом беззащитно скрутился в калачик и волнение постепенно улеглось. Думать не хотелось совсем, и он задремал…

Проснулся поздно. Вышел в огород. В этом году отец почему-то не обработал его, вы-сокая трава покрыла весь приусадебный участок, густая, шелковистая; и при малейшем ветерке зелёные волны перекаты¬вали невидимые воздушные шары. Аркадий стоял в этом зелёном море, прижимая к груди свой роман. Сегодня ночью он написал последние стро-ки, упал в изнеможение и проспал долго и крепко шесть часов к ряду. Зе¬лёные волны лас-кали его босые ноги, кланялись ему в пояс.
Роман закончен.
Вдруг    со всех сторон набежали люди, они кричали, ревели, зелёная пена лохмотья-ми вылетала из их окровавленных ртов; злые, с бешеными гла¬зами, они набросились на Аркадия, выхватили роман и начали терзать его, рвать. Ужас охватил Аркадия, и он, вы-дыхаясь из последних сил, выхватывал уцелевшие листочки, собирал в кучу, но злые лю-ди-звери вырывали их, хохоча и визжа. Тогда Аркадий стал собирать в охапку по одной строке, ко¬торые тут же превращались в брёвна; он складывал эти брёвна в шта¬бель, но и штабель разрушался, так как каждый намеревался выхвати¬ть бревно. Они, эти страшили-ща, кричали в самое лицо  Аркадия, били брёвнами по голове. Аркадий, обессиленный в этой неравной схватке, лежал на романе-штабеле и беззвучно шептал: «За что же вы ме-ня, за что?.. Моя кровь наполнялась страхом и леденела, когда писал правду о вас, о нашем будущем. И не виноват я, что это не состоялось… Мы погубили себя во имя при-зрачных и фантомных благ, против чести, совести и души… И не я в том виноват». Ни-кто не слышал его голоса, вокруг хороводила дикая пляска. И вдруг, откуда-то со стороны появились молодые парни. Они выхватили из рук Аркадия гитару, ударяли ей по брёвнам-строкам. Ги¬тара жалостно завыла. Потом эти парни налили в неё воды,  гитара медленно растекалась, превращаясь в жёлтую лужу. Парни, пьяные и обезображенные, били Аркадия  ногами в лицо. Кровь застлала светлый солнечный день. Собрав последние силы, поднявшись и шатаясь, Аркадий вслепую побрёл по зелёным волнам бесконечного моря. Ноги под¬кашивались, тело тяжелело с каждой минутой. Он медленно опустился на траву. Прислонился щекой к земле. И вдруг  во всём белом свете нас¬тала такая тишина и спокойствие, которых невозможно описать или представить. Ясно светило солнце, голубое-голубое небо застыло в тор¬жественном молчании, стебельки травинок, будто заколдованные, замер¬ли в склонённом к земле положении. По всему телу прокатилась волна чьего-то тёплого дыхания. Аркадий открыл глаза и увидел: перед са¬мым его лицом сидела меленькая птичка; она что-то говорила челове¬чьим языком, отчего на душе стало теплее, светлее и легче. Птичка говорила нараспев; и как ни старался Аркадий услышать, что она го¬ворит, не мог, но, несомненно, её голос живительно действовал на него. Прилив сил воскресил его. Он повернул голову,  никого вокруг не было. Высокое голубое небо торжественно звало его к себе. С каждой секундой силы прибавлялись. И теперь уже забылось, куда-то провали¬лась только что законченная неравная схватка, в результате которой Аркадий поверил в правоту своего дела, хотя и оказался битым. Он уже не помнил об этом ужасном столкновением с людьми-зверями. Издалека, по светлому и зелёному полю, брела лошадь, и, подойдя к нему, останови¬лась... и тоже заговорила человечьим голосом. Говорила она сочувственно, с материнской заботой, что любая боль со временем проходит и раны рубцуются. Как Аркадий понимал  её язык! Как хорошо ему вот так вести бессловесную беседу с животными! Умиротворение разливалось по всему телу...

Аркадий проснулся. Возле кровати валялись шёлковые трусики Татьяны, на стуле ле-жал бюстгальтер.
-Гады! Толпа! Зверьё! Не выйдет! – Кричал Аркадий, собирая свои вещи в сумку.  Не выйдет! Я вам не какой-то нытик. Всё будет, всё свершится! Да будет воля твоя…
Со злостью хлопнул дверью и, не закрывая её, бросился бежать из общежития. Солн-це уже закатилось за белокаменную окраину Кишинёва, духота от накалённого асфальта горчила в горле. Аркадий вы¬бежал на улицу Тимошенко и пошёл вниз  по Зелинского. «Я понимаю тебя, Иштар: ты оберегаешь меня, ты следишь за каждым моим шагом, по-правляешь мои поступки. Ты влияешь на мою судьбу в такой же мере как Уран и Сатурн, даже больше. Будет роман! Бу-дет... Я клянусь во имя нашей любви, чище и глубже ко-торой ещё никогда не существовало на земле.  Умру, но сделаю то, чего не сделал никто из ве¬ликих писателей подлунного мира».
-Это я. – Сказал он сестре, открывая дверь. – Принимаете? Жить в общежитии не хо-чу. Вот и пришёл...
-Давно тебе говорили. – Ответила Нина, отметив для себя взвинченное состояние брата. – Места хватает.
-Спасибо. Постараюсь не стеснять.
-Иди, покушай. Тимофей ездил с Николаем Павловичем на рыбалку, посмотри, каких карпов наловили!
-Не хочу я, ужинал. А Тимофей где?
-Пошёл с детьми в цирк. Москвичи гастролируют. Выступают Олег Попов, Кио...
Аркадий прошёл в дальнюю комнату, достал дневник и записал:
«Два дня назад в гневе, злобе и по слабости духа с радостью сжигал первые наброски задуманного романа. По всей видимости, главное для художника    образное мышление. Обладаю ли я таковым? Вне сом¬нений! Но чего-то, всё же, не хватает. Думаю, опыта. Да, конечно, опыта. И знаний тоже. Заставляет задуматься и ещё одна немаловажная деталь: в роду нет никого, кто бы отличался образованностью. Все безграмотные. Отец, правда, понимает (думаю, что понимает), что при иных сложившихся обстоя-тельствах мог бы добиться и большего. И дед, по материнской линии  Алексей  со слов матери, обладал природным умом, отличительным исключительно в сноровке ведения хозяйства. В конце жизни по непонятным причинам заковал себя в цепи, спал на досках. Неужели из-за религиозного фанатизма?.. Есть в роду и чернокнижник. А теперь эта фамилия  откуда она появилась в старообрядческом селе? Пытался проникнуть глубже в родословную     безуспешно: родители ничего существенного сказать не могут, докумен-тов не сохранилось. Откуда же я появился? Не из Рюри¬ковичей же, конечно, как князь Игорь или Пушкин.
Надо работать. Проблема любви, а вернее  её влияние на твор¬ческую личность, остаётся главной. Сумею ли разобраться в этом сложном вопросе? Задача. Буду правди-вым и последовательным, справлюсь! Вот, например, интересно же, какой внутренний смысл, и что конкретно имел в виду Гоголь, когда адресовал А. О. Смирновой слова: «Лю-бовь, связывающая нас с вами, высока и свята. Она основана на взаимной душевной помощи, которая в несколько раз сущест¬веннее всяких внешней помощи». Хотя взаи-моотношения со Смирновой, самой известной светской женщиной XIX века, женщиной, которая была загадкой для современников и которая остается таковой и поныне, и были у Гоголя самые душевные, альтруистические, однако он намекает здесь ещё на некую бо-лее глубокую и значительную связь. Мы пытаемся, подоб¬но математикам, запрограмми-ровать в прозрачную перфокарту человеческие переживания, сердечные боли и душевные страсти без учёта индивидуальности и личности. Индивидуальность и личность это по-нятия ведь разные. А что не вме¬щается в эту перфокарту, считаем отклонением от нормальности. Любовь Гоголя к Смир¬новой  пример тому. Мы считаем, что любовь  это чувство и обязательно физиологическое влечение. Но есть любовь!  И такая любовь су-ществует вопреки всему, и логике! И она кахается и культивируется художниками, лю-бовь, которая живёт благодаря своей неразделенности и которая является для худож-ника творческой болезнью, от которой он избавляется в процессе творчества. Гоголь познакомился с А. 0. Смирновой летом 1831 года в Царском Селе. Сохранилось его письмо к А. Данилевскому: «Все лето я прожил в Павловске, Царском Селе. Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я...». Должно бы¬ть, именно здесь и встретился впервые Гоголь с Александрой Осиповной. Любовь к этой необыкновенной женщине вели-кий писатель сохранил до конца дней.  Бальзак искал приюта у госпожи де Верни, чтобы дать душе отдых; он её любил, как мальчик любит женщину, которую случайно где- то видел нагую. Она не доступна для мальчика, но он её желает виде¬ть, не зная даже зачем это ему. Бальзака тянуло к госпоже де Верни её трогательно-притягательная сила женщины-матери и женщины-любовницы, которые так прекрасно гармонировали в её душе  и что заметил только один Баль¬зак. Гоголь любил Смирнову до конца жизни как женщину, у которой внешность дисгармонировала с внутренним миром. Если в её обая-тельной улыбке, грациозных движениях и манере быть светской женщиной, нельзя было найти изъяна, то в душевном её мире этой гармонии недоставало. Это Гоголь видел.
«Мне скучно и грустно,   писала Гоголю Смирнова в 1844 году,     Скучно от того, что нет ни одной души, с которой я бы могла вслух думать и чувствовать, как с вами; скучно потому, что я привыкла иметь при себе Николая Васильевича, а что здесь нет такого человека, да вряд ли и в жизни найдёшь другого Николая Васильевича... Душа у меня обли-вается каким-то равнодушием и холодом, тогда как до сих пор она была облита какою-то теплотою от вас и вашей дружбы. Мне нужны ваши пись¬ма».
Два примера любви великих писателей; причем  один любит за гармонию, другой --   за дисгармонию. Но как первый, так и второй  увидели в своих возлюбленной то, чего другие в них не замечали. И как обычно это «то»    неразгаданные тайники женской души. Настоящий художник мучается над раскрытием этой загадки природы, или же ошибки, или же её же совершенства. Почему художника влечёт к таким женщинам? 1. Потому, что он настоящий художник; 2. А как художник, он стремится раскрыть и познать не-ординарное  явление, в чём бы или в ком оно не проявлялись; 3. Это вскармливает его творческую натуру.
Такая любовь обязательна для художника. У нас у каждого была своя Джиаконда –  приблизительно так выразился Маяковский. А может быть и точно так. И Маяковский не случайно назвал именно Мону Лизу. Дело в том, что загадочная улыбка Джоконды са-ма подсказывает: «Что; я сейчас думаю, и что; творится у меня на душе, совсем не то, что; ты предполагаешь». Леонардо да Винчи сумел показать самую сокровенную тайну женской натуры     скрытность. Художник, мощью воображения и духовного ясновиде-ния, способен приоткрыть занавес женской души и, обнаружив там нечто такое, кото-рое невозможно объяснить коммуникационным языком, силой ху¬дожественного слова пытается осмыслить увиденное.
У каждого из нас есть своя Джиаконда…».
Аркадий перечитал написанное, откинулся на спинку кресла, и долго оставался в та-ком положении. Сестра хлопотала на кухне, откуда приятно пахло жаренным. Матовый свет настольной лампы ровно обволакивал предметы комнаты. Закрыв глаза, Аркадий просиял той одухотворе¬нной улыбкой, которая выражает внутреннее успокоение и озаре-ние и с которой он шёл навстречу солнцу и навстречу Иштар, когда возвращал¬ся после учебы в МГУ домой. Он будто и задремал. Но вдруг, схватив ручку и в мгновенье переме-нившись в лице, начал быстро и нераз¬борчиво писать:
«А не Джиаконды ли эти приводили художников к безумству? Не из-за них ли стре-лялись и спивались величайшие гении? Ван Гог сидел в сумасшедшем доме; Гончаров был душевно больным; Пушкин и Лермонтов шли под пистолет с улыбкой; Эдгар По призна-вался о приступах mania a poti  /алкоголизма/, умер от острого мозгового воспаления в Балтиморе рядом с избирательным участком; Гектор Берлиоз под конец жизни болел психическим заболеванием     чёрной меланхолией; Сергей Есенин не мог в себе подавить чёрного человека; Рембо и Варлен убивали свой организм нар¬котиками; Олеша под влия-нием алкоголя сформу¬лировал отношение к жизни: она  наказание; Моцарт был припа-дочным  /но очень красивым/, в его жизни были кабаки, попойки, драки, легко¬мысленные девушки; Маяковский застрелился; стрелялся даже Горький; вспоминаю Фадеева, Хлеб-никова... Когда писал свои рассказы Гофман, он до того боялся, что просил жену сидеть подле него; Джек Лондон умер от чрезмерной дозы морфия; Гаршин покончил собой, бро-сившись в лестничный пролёт... Не припомню ни одной женщины, которая могла бы так безумно бросить вызов жизни! Нет! Вспомнил. Жорж Санд, говорят, была лесбиянкой, Лидия Сейфулина замучила себя алкоголем и неразрешёнными страстями. Неужели прав-да и о Гоголе... Если в подробности и рассказать кому-либо из провинциалов биографии великих, то они ответят: «Да это же сброд сумасшедших и ненормальных…». Но что мы можем сказать об этой специфической «ненормальности»? Всего лишь, что она не может быть приемлема другими, она вызывает осуждение и отчуждение.  Наверное, да. Одна¬ко ближе к «сумасшедшим» и «ненормальным». По моему нынешнему убеж¬дению полагаю: великие художники стоят на грани помешательства пото¬му, что объемлют всё многообразие жизни, её вечность и бесконечность, и вместе с тем случайность и нелепость своей собственной. Они пытаются выра¬зить кричащие противоречия как внутри себя, так и вокруг, стремятся найти объяснение, которое бы оправдывало их су-ществование, узаконило его не как нелепый случай. То, что ты выделился из животного мира, который в свою очередь ведет начало от беспозвоночных, а они  от хордовых и из бульона, не удовлетворяет художника. Это наука. Художнику важно другое: какова цен-ность и цена всему этому, что творится вокруг, и что здесь признавать за нравствен-ность, а что за безнравственность, какими критериями оценивать добро и зло, как по-нимается добро и зло, возможно ли в своей судьбе менять декорации по собственному усмотрению и какие последствия от этого могут наступить, что есть красиво, а что безобразно...  Вот далеко не всё, что важно для художника в этой жизни. Многие из них запутываются и ищут развязки в наркотиках, пьянках, самоубийствах. Их мозг устает от напряжённой работы, они любой ценой уходят от бессмысленного по¬иска, чтобы не убить себя этим, однако убивают другим. Для Толстого «энергия заблуждения» являлась источником его вдохновения, но в конце жизни, не найдя ответа на главный вопрос своей жизни, становится раздражительным, грубым, ворчливым и невыносимым, особенно для Софьи Андреевны. Главный вопрос жизни Толстого я сформулировал бы так: если чело-век смертен и по ту сторону нет ничего, то какой смысл был вообще появляться на этой грешной земле? В конце жизни Толстой не мог себе представить, что мир будет суще-ствовать без него, без человека, которому было до всего дело, пока он жил, а вот вечно-му миру до Толстого нет никакого дела. Где же справедливость!?
Прав Гёте, сказав, что под каждой могильной плитой кроется, це¬лая вселенная.
Пишу я сейчас эти строки и думаю: а что же я значу в этом мире, что значат эти мои строки, пригодятся ли они когда людям?..
А роман я всё-таки напишу.
Остаётся:
I. Проблема любви;
2. Что значит любовь для художника;
3. Моя болезнь.
Следует к этому добавить:
I. Любую физическую болезнь побеждает творческая болезнь;
2. Показать творческую лабораторию художника от за¬мысла до реализации своего произведения.
Чтобы проследить последний пункт сжигать более не стоит ни одного листка».

Аркадий положил дневник в портфель, и устало опустился на диван. Думать не хоте-лось совершенно. Он забыл о Татьяне, забыл о шёлковых трусиках, которые Василий уже успел выбросить в туалет. Расслаблен¬ное тело ощущало теплоту. Вдруг вспомнил: надо записать ещё один пункт    мечта о небе. Но подняться и записать не хватило сил. И когда Тимофей пришёл с детьми из цирка, Аркадий прикинулся спящим. Не хо¬телось ни о чём говорить.
-Аркадий пришёл? – Заметив туфли, спросил Тимофей.
-Там, в комнате… Понравился цирк? – Спросила Нина у сынишки.
-Дядя ловил рыбу и сидел на газплите, чтобы ему холодно не было, а другой, ну что фокусы показывает, закрывал другого дядю в ящик, а вместо дяди из ящика вылетали птицы...
-Он спит?
-Чего-то расстроенный. Я не спросила почему.
-Может с работой что. – Ответил Тимофей.
Тимофей учился с Ниной на одном курсе техникума, даже в одной группе. Поже-нились они до его призыва в армию. Нина, оставшись беременной и не имея ни матери-альной, ни моральной помощи, перебивалась, как могла. Снимала квартиру, жила впрого-лодь. Добродушный, мягкосердечный и любящий Тимофей писал, чтобы она не отчаива-лась, что всё наладится и уляжется. Надо быть терпеливым. Три года службы тянулись долго. Подрастал сын. После демобилизации продолжать учёбу в техникуме из-за финан-совых затруднений не представлялось возможным, и Тимофей часто менял место работы. На одном из заводов, который обеспечивал семейным общежитием, он устроился учени-ком фрезеровщика. Как раз в это время приехал из Чадыр-Лунги Аркадий. И они вчетве-ром целый год ютились в одной комнате. Нину Тимофей любил честно и по правде. Мно-гие завидовали их маленькому семейному счастью. Не проходило дня, чтобы он не дал каким-либо образом понять жене, что он её любит. Если говорить о характере этого чело-века, составившего счастье для сестры Аркадия, то в первую очередь следует указать на такую черту, как человеколюбие. Ума он был небольшого, но широкого и доброго сердца. А что более надо для порядочной женщины?
-Он у нас из семьи один такой. – Накрывая на стол, сказала Нина. – В детстве, когда отец принёс его из больницы, он бросил в меня ножом. Этот шрам с того времени.
-Поступать в ВУЗ в этом году будет? – Поинтересовался Тимофей.
-Не говорил. А я не спрашиваю.
-Голова у него работает. Это заметил даже Николай Павлович! Да, насчёт квартиры. Николай Павлович идёт на повышение, говорит, что, когда получит назначение, займётся вплотную. Есть у него на примете одна четырехкомнатная.
-Боюсь, чтобы они с Николаем Павловичем опять не столкнулись. – Вспомнила Нина прошлый инцидент.
-Николай Павлович наоборот,  хотел его видеть, поговорить.
«Не буду я с ним ссориться.     Услышав разговор сестры с мужем, подумал Аркадий. – Тратить нервы на мудака! Да пусть он, гад, синим пламенем полыхает. И разговари-вать не стану. Будь он хоть министром всех министерств. А для меня он    поддонок, яз-ва общества, недобитый нэпман. И как его держат в Министерстве! Неужели не видят этой наглой и подхалимской рожи? Да на ней всё написано! Иуда! Откуда они такие бе-рутся?..»

...Фирменный поезд «Молдова» прибывает в Киев ранним утром. Аркадий уже под-нялся, сходил в туалет, умылся, почистил зубы и сто¬ял у окна. Он впервые ехал в Москву. Небо серело, позвякивали колеёса на стыках рельсов, вагон качало из стороны в сторону. Со свистом проносились платформы остановок электричек...

...Неожиданно для самого себя возникло у Аркадия желание поступить в МГУ на фи-лософский факультет. Получив неудовлетворительный ответ из Литературного института, он тут же отослал документы в МГУ. От¬вет не задержался.

УВАЖАЕМЫЙ ТОВАРИЩ!
Решением приемной комиссии философского факультета Вы допущены к конкурсным экзаменам, которые будут проводиться с 5 августа до 20 августа 1974 года. Вы должны прибыть в МГУ 4 августа 1974- года. Ваш экзаменационный лист №
Лицам призывного возраста и военнообязанным запаса при себе следует иметь при-писное сви¬детельство или военный билет. Приемная комиссия факультета находится по адресу МГУ /Москва/ I корпус гуманитарных факультетов, ком.II55.
Ответственный секретарь приёмной комиссии подпись.

Оформив отпуск, Аркадий съездил на пару дней в Куничу. Встретил¬ся там с Самофа-ловым, который весь отпуск просидел за ремонтом магни¬тофонов и радиоприемников. Он с таким же твердолобым упорством отрицал значение и познавательную функцию художественных произведений в развитии человечества, как и четыре года назад. И чуть ли не отказывал в уме Толстому и Достоевскому, из произведений которых не прочитал и строки. Все сводил к познанию жизни, как любил сам выражаться, «собственным испытанием». Аркадий говорил ему, что этого не достаточно для осмысления всего происходящего вокруг, что таким ограниченным и узким кругом  нельзя понять и объяснить диалектики жизни. Доводы Аркадия автори¬тета для Самофалова не имели. В мозгу у него имела место быть нелепая мысль: причислять себя к гениальным личностям. Иногда споры между ними носили остро драматичный характер, и тогда в ход шли обидные и даже оскорбительные слова: «дилетант», «дубинноголовый», «философ низкого пошиба», «психолог демагогии», «семь пядей в заднепроходном отверстии», «премудры мудак»... Но Степана никакими доводами не протаранить. Он, стоял на своём: «Чтобы понимать жизнь, не обязатель¬но читать книги». Аркадию надоело спорить, и он перевёл разговор на девушек, на то, что мужчина не должен ограничиваться интимными связя¬ми с одной особью, и приветствовал половой ганстеризм. Эти установки бесили не целованного Самофалова и приводили в искреннее негодова¬ние, что забавляло Аркадия.
-Для кого ты себя бережёшь?    Иронизировал он, но Самофалов не замечал этой иро-нии.    Для кого, облачко в шортиках? Бабы все на одно лицо, и в мыслях у них одно и то же    мужчина! Они же смеются над тобой.
-Они сами над собой смеются.
-Кому нужна твоя шляпа и галстук? Бабу более интересует, что в штанах, а не под шляпой.
-И любви нет?! – В недоумении возмущался Степан.
-Откуда ж ей появиться? Из сырости, что ли?..
Степан прочёл собственное стихотворение о любви.
Очень хотелось бы привести это стихотворения как образец беспо¬мощной графома-нии, но, сколько не пытаешься вспомнить хоть единое слово из этого арсенала    беспо-лезно. Однако сам Самофалов считал свои стихи шедеврами поэтической мысли. До умо-помрачения доказывал, что переделывать их, работать над формой,  это уже подделывать-ся под поэзию. А примеры кропотливой работы над фор¬мой великих мастеров слова во внимание Степаном не принимались.
-А я думал, что люди врут, что ты пьяница и развратник… И не верил.    Пытался уяз-вить Самофалов Аркадия.
-А с сей минуты веришь?    Взгляд Аркадия пристально впивался в стоячие глаза Сте-пана, но они ничего не вещали, кроме как: «Тайны своего хозяина никогда не выдадим». --  А ещё во что веришь?
-В то, что ты потерянный человек.
-Другие в это давно уверовали. Что же так поздно?
Это далеко не полная картина их споров.

…Приближался Киев. В проходах засуетились люди, вытаскивая чемо¬даны и сумки. Матери хлопотали с детьми, торопили их, ходил кондук¬тор, раздавая билеты. Несколько парней (по всему видать, что студенты), громко, не обращая ни на кого внимания, проби-вались в тамбур, Аркадий сидел у окна. Потянулись длинные пакгаузы с большущими две¬рями, бесконечное множество вагонов с лесом, углём, досками, камнем, с арматурой, с тракторами, машинами, комбайнами; длинные сосиськи-вагоны с нефтью; множество се-мафоров регулировало медленное движение этих больших коробочек на колёсах.
Фирменный поезд «Молдова» пробирал¬ся между этими коробочками в отведённом для него коридоре.
Вагон освободился. Аркадий вышел на перрон, хотел было пойти вовнутрь вокзала, но, купив в киоске вчерашние газеты, возвратился. «Буду ехать назад, обязательно оста-новлюсь на пару дней в Киеве, посмотрю этот старинный город, познакомлюсь с исто-рическими местами».
-Что так быстро?    Спросил сосед по купе.  Ещё пятнадцать минут.
-А чего толкаться?     Ответил Аркадий.    Всё равно без толку. С городом надо знако-миться, начиная с истории, а не с вокзала.
-Верно. Киев хранит многое из прошлого наших предков  сла¬вян.
Сосед Аркадия, мужчина лет шестидесяти, седые длинные волосы, как у Эйнштейна, непослушно лежали на висках, глаза усталые, однако с живым огоньком; в этом человеке приятность внешнего облика засло¬няла бы даже неряшливость в одежде, хотя и последне-го не наблюдалось. Он ехал с Аркадием от самого Кишинёва.
-Будете когда в Киеве,     продолжил мужчина,    обязательно постарай¬тесь заехать в Чернигов посмотреть на чудо русского зодчества    церковь Параскевы Пятницы. Она не-давно отреставрирована под руководст¬вом моего товарища  Барановского. От неё нельзя оторвать глаз. И знаете, другой мой знакомый предполагает, что Параскеву Пятницу строил один из самых известных и знаменитых князей Древней Руси    князь Игорь; ему же, князю Игорю, он отводит и авторство «Слово о полку Игореву...». Понимаете, князь Игорь не принял до конца христианства, и церковники постаралась, чтобы он не был известен потомкам. Товарищ предполага¬ет, что под именем святого Феодосия в одном из документов, в котором зафиксированы умершие князья черниговские, и есть сам князь Игорь. Об этом он сейчас пишет большой роман-эссе...
Аркадий слушал с большим вниманием. И вдруг ясно и живо осознал значе¬ние и необходимость историзма в любом художественном произведении. Историзм, разумеется, не история! Через историческое прошлое понять настоящее, отразить закономерность яв-лений современности, суметь найти общее и частное... Аркадий вытащил блокнот и запи-сал: «Историзм     перспективный взгляд в будущее… Роман.  Историзм  это не история! Ис¬тория тоже должна быть исторически верной. Найти этому объяснение    разнице между историей и историзмом».
Поезд тронулся.
-Вы историк?     Спросил Аркадий.
-Нет. Но иногда сталкиваюсь и с историей, Я биолог, а в свободн¬ое от лекций время занимаюсь памятником древнерусской культуры «Словом о полку Игореве...»
-К стыду, признаюсь, не читал, хотя это, должно быть, что-то великолепное.    Со-знался Аркадий.
-Не боюсь преувеличений  это    «Илиада» и «Одиссея» вместе взятые, это не сага, не «Песнь о Роланде». «Слово о полку Игореве...» и ему подобные произведения  появля-ются раз в тысячелетие; они являются, чтобы ещё раз напомнить о величин необратимого процесса утверждения жизни, как единства разума и стихии, как наглядный пример тому, что разум вечно стремится к необъятной и никем не установленной первозданности живого, «Слово о полку Игореве...»     семантически неисчерпаемо. Вслушайтесь в первый звук «Слово»! Сколько поэзии и историзма?! Ведь слово всегда несло не только информацию, но и определяло, притом, верно определяло явления реальности. И в библии со смыслом сказа¬но: «Вначале было слово...»
-Помню. Я хорошо знаю библию.  Поддержал разговор Аркадий,
-Вы верующий?    Спросил биолог.
-Нет. Но я дважды внимательно читал библию.
-И к каким выводам пришли?    Искренне заинтересовался биолог.
-Собственных выводов пока не делал. Согласен с исследователями. Научный подход в её изучении необходим главным образом для атеистического воспитания общества, а в конечном результате  для материалистического миро¬воззрения.
-Верно. И Вы с этими выводами согласны?
-Конечно, но пока.    Твёрдо ответил Аркадий.
-Кем работаете, молодой человек?
-Слесарем, на заводе. Еду поступать в МГУ, на философский факу¬льтет. Первый раз в Москву еду.
-Поступать? На философский?.. На какое отделение?
-Научного коммунизма.
-Член партии?
-Нет. А разве это имеет значение?
-Имеет. Ещё какое!.. В основном туда поступают по направлениям райкомов и обко-мов партии, люди идеологического фронта, которые...
-Что которые? Извините. А которые не с идеологического, кото¬рые из рабоче-крестьянской среды? Они что тупее, думаете?
-И райкомы, и обкомы, посылая на учебу, полагаю, выбирают достой¬ных.
-Потом эти достойные, заняв кожаные кресла, обрастают панцирем равнодушия, фор-мализма, бюрократизма, очковтирательства, крючко¬творства...
-Но ведь по одному человеку нельзя судить об обществе в целом, нельзя и недопусти-мо, даже опасно один факт рассматривать через лупу и...
-Таких фактов,    опять перебил Аркадий собеседника,    не должно быть. Не должно! Я так понимаю. Или без фактов, либо с фактами, но…
-Вы молоды и горячи, а с людьми работать трудно и сложнее, чем вы себе это пред-ставляете. Человеческий фактор неуловимая вещь в себе…
Аркадий не ответил. Он, молча, забрался на вторую полку и начал читать журнал. Статья о технологии приготовления кормопродуктов скучно написанным языком никак не пробивалась в сознание. «Человеческий фактор,    почти вслух произнёс Аркадий,    да это не чело¬веческий фактор, это гнилые отруби». Аркадий адресовал слова опять всё тому же Николаю Павловичу, дяде Тимофея. Ничего плохого вроде не сделал ему этот человек, но злоба на него в душе кипела яр¬ая. «На повышение,    скрипя зубами, произнёс Аркадий,    на повышение злоупотреблений его назначают…». И вдруг, вспомнилось дру-гое, не менее омерзительное происшествие, которое в Куниче знал каждый и каждый го-ворил приблизительно так: «С начальством судиться бесполезно. Всё равно он будет прав, хотя и не прав. И правды тут, не то, что кот наплакал – ею вообще не пахнет».
-Вот вам и единичный факт!    Говорил Аркадий биологу, специально для этого спу-стившись со второй полки.    И не через лупу на¬род его рассматривает. Давно это случи-лось, а люди помнят. Память – вещь хоть и не визуальная, однако со временем более ве-сомее и зримее становится. Хорошее долго помнится, а плохое ещё дольше. Вот и молвит народ, как притчу: «мало толку с начальством тягаться, перед ним надо слаться». И винит простой, малограмотный народ всю Советскую власть. В лице этого Фёдора Аксентьевича Советская власть была! И он не своё лицо в грязь, а лицо Советской власти вымазал. Попробуй, докажи, что причём здесь наша социалисти¬ческая действительность! Виноват человек, поправший законность. Не докажите. Особенно в нашем селе, старообрядческом. Они в каждом нарушении законности видят несправедливое устройство общества. Вот что может сделать единичный факт, совершенный человеком, в лице которого народ видит представителя власти и законности.
-Интересно,     попросил биолог,    расскажите поподробнее, что у вас там, в селе, слу-чилось. Вы очень эмоционально переживаете. Расскажите!
-Я не был в то время дома, жил в Ялте, но за достоверность ручаюсь. В мельчайших подробностях расскажу. Специально занимался этим делом, находил людей, расспраши-вал, беседовал с потерпевшим... Со многими беседовал. И скажу: больно мне... Да ладно, слушайте уж, как и что, коль интересно.
Прислали к нам в село по рекомендации райкома партии председателя сельского Со-вета, выпускника юридического факультета Кишинёвского университета. Молодо-зелено, а амбиций не меряно, но пока латентные. И телёночком начинал. Народ подсмеивался, шутил, «пионером» называли. Фёдор Аксентьевич    так величали этого председателя     побаивался мужиков-старообрядцев. Впервые столкнулся с грубой русской речью и му-жицкой прямотой. «Ты, пионер,    говорили они ему впрямую,    ещё гавно через тряпочку жевал, когда мы на панов спину гнули, и тебя в протекции тогда не предвиделось». Фёдор Аксентьевич не находил слов, как девица опускал ресницы. Эту смущающую неловкость нового представителя власти заметил старый председатель колхоза Иван Алексеевич. Я мог бы рассказать и об этом элементе из системы, но достаточно будет и одного факта. «Нет,    говорил, поу¬чая Фёдора Аксентьевича, Иван Алексеевич,    не так с ними следует разговаривать. У тебя в руках один инструмент – власть. А власти они боятся, они законопослушные, но упрямые. В бородах намерения свои прячут. Понял ты, куда и к кому попал?..». Фёдор Аксентьевич понимал, но никак ухватиться не мог... пока. Обживался, притирался… А народ у нас предпринимательской, купеческой жилки: чуть что    плевали мы на твой колхоз и твои трудодни, в спекуляции больше заработаю. На худой конец они бригадами уезжа¬ют работать по договору на Украину, а оттуда и справки на заработанную продукцию привозят и тоннами самой продукции. Эти справки давали право беспрепятственно торговать на рынках Урала и всей Сибири.  Решительным в борьбе со спекуляцией Фёдор Аксентьевич не был. А наш народ слабинку ой как чувствует! Пришёл однажды к нему мужик и попросил справку на право реализации сельхозпродукции, якобы выращенной на собственном приусадебном участке, но фактически скупленной у населения для этого дела. Наши мужики скупают эту продукцию вблизи расположенных молдавских сёл. И получил заветную бумажечку с печатью. Незаметно положил на стол «красненькую» и вышел. Такса. Председателя угрызение совестью не мучило, с этого поворотного момента он понял, что золотая рыбка сама приплыла к нему. А тем вре¬менем по селу, втихаря, расползлась преприятнейшая  весть, что с новым председате¬лем можно балакать, податливый он…  Осторожно ложились на стол «красне¬нькие», незамеченные стеснительным взглядом Фёдора Аксентьевича. Спекулятивный бизнес получил санкцию и размах. Понимание выгодности дела и отеческие наставления председателя колхоза не вынуждали председателя сельского Совета больше мучиться, наоборот, поя¬вились ловкость, сноровка, не иссекаемая энергия, и за фальшивую справку такса росла, как на аукционе в Лондоне, достигнув пятидесяти рубликов за экземпляр. А женившись и решив строить¬ся, Фёдор Аксентьевич развернул деятельность в больших масштабах, и как не парадоксаль-но, стал среди сельчан своим. Мужики его уважали за сговорчивость и прикрытие мелких делишек. Народ у нас пьющий и буйный, крепкий мужик, и если бы в районном отделе внутренних дел брали всех наших хулиганов в КПЗ, то вряд ли хвати¬ло бы там места на ночлег только для одних куничан. Но поразительно: при председательстве Фёдоре Аксен-тьевиче редко кто попадал в мили¬цию. Всех хулиганов и пьяниц можно было видеть на строительстве председательского дома, огромного, какого купец первое гильдии при царе-батюшки не имел. И что вы думаете,  народ оправдывал хватку председателя! А как ещё: «Умеет жить! И сам не в накладе и людям дает кусок хлеба заработать...». Застенчивость и неудобство при виде синеньких и зелененьких на столе канули в Лету, в бессознательное, которое, как известно – потёмки. А тем временем других ( Аркадий вспомнил мытарства Павла Семёновича )  с партии выпихивали, обвиняли чёрт знает в чём. Я рассказываю не по науке, товарищ биолог. Говорю то, что очевидно большинству, но не замечают те, кому по долгу службы следовала бы видеть и знать…
-Продолжайте.    Попросил биолог.
-...Так вот, повторяю, милый сердцу моим односельчанам предсе¬датель вошёл, как го-ворится, в раж. Случалось и рукоприкладство. А в последнее время солидно потолстел, стал регулярно выпивать. И однажды, пьяный, как скотина, избил тракториста, который отказался ему подчиниться, да ещё на пятнадцать суток упрятал, сфабриковав бумаги, будто парень этот был в нетрезвом виде и вываливался из кабины трактора, и будто нару-шал общественный порядок. Нашлись и прихвостни, которые подписались в этой фаль-шивке. Один из них — мой сосед. Тракторист отсидел пятнадцать суток. Здорово Фёдор Аксентьевич его отделал, что, бедолаге, после КПЗ пришлось ещё три месяца в больнице отлёживаться. А вот жена потерпевшего, баба пробивная и напористая, дела этого не оставила: писала в районную газету, ходила в райком партии и райисполком    да что тол-ку: в районе все повязаны одной ниточкой. Фёдора Аксентьевича знали как хорошего председателя, сумевшего снизить процент пьянства и хулиганства в Куниче. Одно время он красовался даже на районной доске Почёта. Обиженная, но настойчивая женщина по-ехала в приемную ЦК KП Молдавии. Ёе выслушали, и дали указание разобраться, долго разбираюсь    и не разобрались бы. Но тут из Новгорода приехали сотрудники 0БХСС для проверки подлинности справок, выданных куничским сельским Советом... 
Аркадий замолчал, засмотрелся в окно, молчал и биолог.       ...Посадили Фёдора Ак-сентьевича. И всё бы так, возможно, и закончилось, забыли бы о председателе. Но! Уже через полгода появляется он опять в селе    перевели на «химию». Знаете, что такое «хи-мия»?
- Знаю.
-...А через год вообще освободили. Устроился у нас завгаражом. И теперь нет на него закона. Изловчился Фёдор Аксентьевич творить беззаконие безнаказанно, не нарушая со-ветской законности и Конституции. Опыт приобрёл. И ещё в одном изменился Фёдор Ак-сентьевич: не подстраивается под обстоятельства и не держит за пани брата куничанина, он его презирает и ненавидит теперь. «С начальством трудно судить¬ся и бесполезно, себе дороже»    так говорит куничский люд, равнодушно взирая на  хамство Фёдора Аксентье-вича.
Аркадий глубоко вздохнул и опять забрался на вторую полку и только удобно улёгся, как снизу услышал чистый, рассудительный голос биолога:
-Согласен, есть у нас ещё рецидивы. Однако не стоит из этого делать трагедий. Пять-десят семь лет советская власть держится и ведёт бо¬рьбу не только на внешнеполитиче-ском курсе, но и с внутренними неу¬рядицами…   
-Биолог!    Закричал Аркадий.    Да я всё это понимаю, извините, не хуже вашего! Я не могу понять другого, не вкладывается в нормальную логику вещей: почему... почему нарушители законности, сволочи от разных госучреждений, злоупотребляют положением, хамствуют и в абсолютном большинстве случаев уходят от наказания?! Почему, биолог? Нарушил закон  получай заслуженное. Так нет же. Их из одного кресла пересаживают в другое. Молча, скромно…
-В этом и состоит задача партии: бороться и искоренять всякое проявление...
-Первостепенная задача,     неудержимо перебил Аркадий,    не до¬пускать к власти та-ких, и в партию принимать достойных. Количество не должно быть оценочным критерием партийной работы. Пятнадцать, или семнадцать миллионов членов, а ответственных не наберётся и сотни. Партию срочно надо реформировать, иначе она сама себя проглотит. Есть диалектический закон перехода количества в качество… В партии нет идеологов, разрабатывающих её курс применительно к современному состоянию общества. Если такое положение дел продлится пару десятков лет, наступит агония всей политической системы Союза… Это же так очевидно. Простите, что на повышенных тонах.
-Ничего,  понимаю.
-Хотите, расскажу ещё один подобный случай? Я буду спокоен.    Опускаясь со вто-рой полки, спросил Аркадий уравновешенным голосом. 
-Расскажите.
-Работал у нас в колхозе один бригадир тракторной бригады. Домнюков его фамилия. С первых дней образования колхоза работал. Ещё при МТС. А в пятьдесят восьмом году принял руководства бригадой, люди ему доверяли. По различным показателям и произво-дительности труда в передови¬ках бригада ходила. И Правительство оценило его заслуги: наградило орденом Тру¬дового Красного Знамени, орденом Знак Почёта, грамотами Пре-зидиума Верховного Совета СССР, грамотами Министерства Сельского хозяйства МССР и многими другими. Причём, этот человек участник войны, имеет ранение и боевые ордена. Тридцать с лишним лет отдал колхозному строительству. Я его хорошо знаю. Пришло время и поболеть. Но постоянные мысли о бригаде не позволяли долго валяться на больничной койке. Сердцем врос Домнюков в коллектив. Настоятельно просил выписать его из боль¬ницы; убеждал, что будет исправно принимать лекарства дома. И когда выписали, придя на работу, оказалось, что его перевели в слесаря-ре¬монтники этой же бригады. Руководство колхоза констатировало: в интересах здоровья! Как ни бился, куда не писал Домнюков о нанесенном оскорб¬лении, всё возвращалось на местные власти, которые, как говорятся, и в ус не дули. Повторяю, Домнюков писал об обиде и оскорблении, указывая на нарушение советского законодательства. И «Советская Молдавия» и «Сельская жизнь», вероятно, в этом факте не обнаружили ничего такого, что обидело человека, не говоря уже о нарушении советского законодательства. По селу пошел гулять разговор, что мы-де нужны только тогда, когда здоровые и можем как волы пахать. А Вы говорите –   единичный факт! Где-то у Гоголя сказано, что на белой, чис¬той одежде человека одно - единственное грязное пятнышко очень бросается в глаза. Но если эти пятнышка попадают к нам на одежонку, зна¬чит, есть и грязь. Об этом и надо говорить прямо.
В лице Аркадия появились чёрточки гнева, потом  вдруг  резко расправились и тихая, задумчивая грусть застоялась в глазах. В купе постучали, и кондуктор предложил чай.
-Четыре чая и что-нибудь из мучного. – Заказал биолог. – Попьем чайку?     Обратился он к Аркадию.     У меня есть индийский.
Биолог открыл дверь и крикнул вдогонку кондуктору: «Браток, кипяточку только, без за¬варки».
-Забыл, а то принёс бы уже заваренный. Знаете,     сказал Аркадию биолог,    поступи-те ли вы,  не могу предсказать, чего искренне желаю, но вот на всякий случай мой московский адрес, телефон. Позвоните, или зайдите после вступительных,
-Может и зайду,    ответил Аркадий.    время покажет, да и дела.
После чая они оба занялись чтением. Говорить и спорить не хотелось.
«Что он обо мне думает?    Размышлял Аркадий между строками.    Понятное дело, не за самородка же принимает. За Ломоносова. Да и на что я ему дался со своей испове-дью. Он не хуже моего знает и понимает. А слушал с вниманием. Да толку с то¬го: по-слушают-послушают, согласятся  и забудут. А мне зачем, соб¬ственно, переживать, ду-мать об этом… Так я же живу среди этого дерьма! Чёрт бы побрал. Славно, славно, что разговор-то об этом зашёл! В романе пригодится. Именно всякие мелочи составля-ют жизнь, от которой никуда не уйдёшь. Тогда что же писать, если не эти мелочи. И совсем это не мелочи. Это  главное! Как же я раньше до этого не додумался! Человек формируется в этих мелочах, а отсюда его мысли и дела. И историзм художественного произведения это не что иное, как правда жизни, пусть даже не лицеприятная. Исто-ризм и исто¬рия имеют связующее звено    правду жизни. Время покажет, что истин¬но история и что подделка под историю. Точно также, как это случило¬сь с поэзией Бене-диктова и Кольцова. Вычурные и замысловатые стихи Бенедиктова давно канули в безы-звестности, а стихи Кольцова доставляют и поныне удовольствие тем, кто понимает народность в истинном значении этого слова. Кольцов сказал, что пишет не для мгно-венной славы... И был прав. Время всё расставило по своим местам.
Лежа, вытащив из сумки тетрадь, Аркадий записал: «Художествен¬ное произведение, если оно претендует на народность, должно, в пер¬вую голову, верно отражать историю этого народа, правду его жизни под углом историзма, то есть правильности историче-ской перспективы; во-вторых, жить чаяниями и заботами этого народа. И меня пугает, что дело, за кото¬рое я взялся, претендует именно на такой статус. Пугает потому, что начинаю осознавать грандиозность замысла.
Как описать русское раздолье, русские поля, русские берёзы?! Трудно, невероятно трудно после Гоголя, Есенина... Что можно сказать большего, что уже сказано в рус-ских народных песнях, сказках?! Ничего! Но вместе с тем, в русском, широком, раздоль-ном поле есть всегда затаён¬ная загадка, которая будоражит, заставляет учащённо трепетать серд¬це; в сладком мятежном устремлении в неизвестное колыхается душа и просится наружу, просится на свободу, чтобы вместе с травами и тонкорунными берё-зовыми кудря¬ми, с голубой синью и бесконечными дорогами среди чиста поля найти успо-коённость... Но нет её в русской душе, успокоённость этой. Нет. Гуляет русская душа во всём, что видит глаз. И разве можно сказать о том одиноком путнике, с косой в руке, идущем узкой тропинкой к островку берёзовой рощи, что он одинок, что он на этой зем-ле гость?! Он идёт, широко шагая,  хозяин. Сегодня ему с солнцем надо накосить травы...
Аркадий, глядя через окно на этого мужика с косой в руке и думая о русском поле, вдруг, бешено выхватил другую тетрадь (со стихами), соскочил вниз и быстро начал пи-сать:
Я вспомнил, как травы косили
В далёкой родной стороне,
Как кваса отцу мы носили,
И что-то проснулось во мне.

Проснулось    потом озарилось
Из детства живым огоньком,
И вспомнил я... небо клубилось,
И поле запахло дождём.

Отец приласкал нас рукою,
Своею фуфайкой укрыл;
И пахла фуфайка травою,
Что с солнцем отец накосил...


… и в воображении вырисовывалась картина ночи, пастушки у костра, огненные кони поодаль; пламя костра выхватывало из темноты лица ма¬льчиков... «Тургеневские «Записки охотника»,    подумал Аркадий. И вд¬руг откуда-то появилась широкая река, в мириадах  хрустальных брызг отливаются медью лошадиные тела, лоснятся и переливаются...
Мы ссорились часто с сестрою…
 
Продолжал писать Аркадий:

За право поить лошадей;
Теперь я, конечно, не скрою,
Что очень завидовал ей.

Любимица мамы  хозяйка –
Она успевала во всём,
Но нас примирила фуфайка,
Что пахла дождём и отцом... 
«Со мною этого не случалось,  тогда с кем?»    Подумал Аркадий и мысли перекину-лись в далёкое прошлое, в детство, когда он, мальчишкой, ходил вместе с отцом на покос пшеницы, видел ряды косцов и слышал песни женщин, вяжущих перевеслами снопы зо-лотистой пшеницы...
Явилось мне детства виденье
Достойное кисти творца,
Но я  хлебороб от рождения,
Я путь продолжаю отца.

И думаю: кисти шедевры
Рождаются в муках любви,
А гениев муки и нервы --
Коренья родимой земли.
«Что это такое? Откуда оно? Я никогда не был в России, а как всё близко, по-нятно сердцу! Родное, до слёз несказанное, чистое... Боже, узнаю тебя, милая Русь, узнаю тебя в былинной старине и удали молодецкой, в просёлочных дорогах и пере-лесках, в бревенчатых избах и берёзовом ситце, в русской тройке и заунывной песне ямщика, в пья¬ном буйстве и татьих ночах, в покорном молчании и гневе народном... Во всём, во всём узнаю тебя, Русь! И сердцем своим навсегда остаюсь с тобой, твой раб и слуга, твой хозяин и твоя боль. Прими меня, моя Русь, прими на свои шёлковые колени, обними своими далями, приласкай ветрами буйными, успокой песней волною, напои небом праведным... И отдам я тебе сбою силушку, свою головушку, самого себя я отдам тебе. Что ж молчишь ты, Русь-кровинушка?..»
А гениев муки и нервы
Коренья родимой земли.
Громко произнёс Аркадий.
Биолог внимательно следил за ним. И когда эти две строки вырва¬лись, спросил:
-Вижу, стихи пишите?
-Стихи не пишутся – стихи случаются.  Выдохнул Аркадий. 
«Хорошая смена растет, талантливая, а главное    честная.    Раз¬мышлял биолог, искоса поглядывая на Аркадия.    Будущее в их руках. Не всё у нас пока в порядке. А горя-чие головы во все времена нужны. Встречал я подобных. Неудачи их не осаждают».
-Биолог увидел, что Аркадий спешно делает наброски пейзажа. Тонкие карандашные штрихи моментально, в одно касание, оживали, как только ложились на бумагу.
«Эх-х, молодость-молодость. Им легче, чем нам. Что я, старый чёрт, захандрил. Диалектика. Сомневаюсь я, однако, что ты поступишь, парень. Это надо понимать, наверника».
Вдруг:
-«Слово о полку Игореве...»  как по-вашему: роман, роман-эссе, эпопея, эпос?..
-Я не литературовед.     Ответил биолог.     Но по-моему, это не эпос, не роман, не жи-тие, не легенда... это    эссе-эпическое размышление над судьбой своего народа в истори-ческой перспективе прошлого, настоящего и будущего.
-Есть ещё такие, подобные «Слову...»?
-Мне трудно достоверно сказать. Но думаю, насчитать таких литера¬турных памятни-ков труда не составит, и вполне хватит пальцев одной руки.
-А в нашей, современной, советской литературе хоть приблизитель¬но можно поста-вить какое-либо художественное произведение рядом?
-Не забывайте: я не литературовед. Я биолог. И «Словом...» зани¬маюсь чисто люби-тельским интересом.
-А всё-таки, интересно ведь…
-Не знаю.
-Подобное «Слову...» художественное произведение появится не ра¬нее третьего ты-сячелетия. Я ему верю. Если он задумал,  сделает!
-Вы о ком?    Удивился биолог.
-Шучу, шучу я.     Развернул вектор разговора Аркадий.    Знакомых среди писателей у меня никого... Вы спрашивали, пишу ли я стихи. Случается! Вот, пожалуйста,  почитайте. Видели, как оно рождалось?
Перечитав несколько раз поданный листок, биолог спросил:
-Позвольте переписать?
-Переписывайте. Не жалко. Всё равно мои стихи кроме меня никто не читает.
-Как? Вы их не печатаете в периодике, в журналах?..
-Нет, профессор, пишут, что «литературно мало образован». Советуют «побольше читать и работать над собой». Притом, все редак¬ции одинаково сходятся во мнении насчёт моей образованности. Вроде сговорились.     Ответил нео¬хотно Аркадий и зевнул. Он опять забрался на вторую полку и принял¬ся решать кроссворд.
Мерно постукивали колёса, скрипели крепления и плясали костыли. Потянуло на сон. Но не успел задремать, как зычный голос кондуктора послышался в другом конце вагона:
-«Москва, Москва, Москва...»
-Извините, если что не так. Приятно было побеседовать; и вооб¬ще, с добрым челове-ком всегда приятно.    Сказал Аркадий, торопливо выходя из купе.
-Фамилия Ваша как, молодой человек?
-Зачем, профессор? Она Вам ничего не скажет, и ничего не даст. Не Бондарев я, и не Вознесенский, тем более  не Толстой... Будет время, после вступительных загляну. Спаси-бо за адрес. До свидание.
Были вступительные, и время было, но Аркадий не заглянул. Со¬бытие развернулись не так, как ожидал.
Москва поразила. Вот она, Белокаменная! Сердце, душа каждого честного советского гражданина, патриота. Торжественна и величава Красная площадь! Аркадий стоял, заду-мавшись, и глядел на маковки Покровского собора. Солнце переливалось в разноцветной чешуе, брызга¬ло золотым дождём… И вот выходят седовласые, в длиннополых кафтанах бояре с рулонами царских грамот и читают указы, куньи меха теребит прохладный вете-рок; а вот удалые, разбушевавшиеся опричники, скачут на лихих скакунах и народ от ужаса прячется в сараи и поднавесы; ополченцы, призываемые Мининым и Пожарским, с рогатинами и топорами в руках; стрельцы, требующие выдачи малолетнего царевича; зод-чие, в ермаках, подпоясанных верёвкой, и с нехитрым инструментом в руках; железная клеть с чёрнобородым мятежником  медленно движется на те¬леге к Лобному месту; от-ступающие гусары и тридцатилетние генералы, революционные рабочие с красными бан-тами; парад солдат-победителей... Красная площадь дышит историей, её летопись    лето-пись  народная. Здание Исторического музея хранит святую святых  память о былом.
Нет, не случайно русский народ выбрал именно это место восемь¬сот лет назад для строительства Кремля. Уже тогда он видел будущее своей Родины, её дух и мощь. Рус-ский народ сотворял историю с оглядкой на бу¬дущее. Ни монгольские завоеватели, ни пожары, ни коричневая чума не смогли сломить дух народный и его веру, которая выра-жалась в мощных кремлёвских сте¬нах, в великолепных соборах, устремлённых ввысь и прочно укоренив¬шихся на исконно русской земле. Русский гений подсознательным чуть-ем угадал предназначение небольшой возвышенности на берегу реки Москвы для буду-щих поколений. Кремль, воздвигаемый лучшими зодчими несколь¬ко столетий, в наши дни стал для народов мира символом доброй воли, мирных воззваний и надеждой. Тысячи людей проходят по Красной площади за день, и каждый испытывает щемящий душу трепет, что соприкасается с историей, великой историей великого народа.
Аркадий стоял, ошеломлённый величием Кремля. Он впервые увидел В. И. Ленина, человека, перед образом которого, особенно в последнее время, преклонялся с завистью, но с той завистью, которая восхищает, возвышает. а не разрушает. Задумываясь о титани-ческой работе Ленина, не мог представить себе Ильича в бездействии, сибаритствующим. Понимал, как мало отводится человеку в этой жизни и вместе с тем,  как много можно успеть. Он стоял по центру к Мавзолею и удивлялся, как это раньше не додумался посту-пать в МГУ. Вот где настоящая наука и история, идущие рядом!.. И тут в его голове сло-жилось четкое понимание различия между историей и историзмом, и их диалектическое единство.
 «История,     оформилась мысль,    констатация фактов из прошлого человечества, а историзм –  это теоретическое осмысление этих фактов на основе материализма. Термин «исторический материализм» следует заменить термином «историзм материа-лизма».
На фоне голубого неба в редких пуховых облачках реяло главное знамя страны, зелё-ный купол служит ему вечной опорой, а ниже  крас¬ные зубчатые стены надёжно защища-ют этот купол. У самого подножия этого грандиозного, историей воздвигнутого сооруже-ния, в красном мраморе с черной лентой    мавзолей. Тих он и спокоен. Часто в голубом небе, в ритме с полосканием красного полотнища, пролетают голуби...
«Нет ничего торжественнее и величественнее, спокойного и просто¬го, чем наш Кремль.    Подумал Аркадий.    Его красота, правдивость, честность, простота, безуко-ризненность и дух вечной свежести, незыблемости пронизывает каждого, кто смотрит на Кремль».
Со стороны Исторического музея выкатывались всё новые и новые волны людского потока, на некоторое время замирая на гребне Красной площади и медленно скатываясь к Покровскому собору. И так без конца.
Вступительных экзаменов Аркадий не боялся, был уверен, что сдать их особого труда не составит. И поэтому большую часть времени от¬дал знакомству с Москвой. Успел по-бывать в Третьяковской галереи, на ВДНХ, съездить в Загорск, два раза проплыть с экс-курсией по реке-Москве. Перед первым экзаменом приехал с восходом солнца и долго стоял на площадке возле главного корпуса университета и любовался панорамой Москвы.  Внизу кольцом огибала Лужники река-Москва, далее и немного левее  сверкали купола Кремля, а ещё далее-далее, еле видно было, шпиль Останкино; под ногами, все в зелени, раскинулись Ленинские горы. До чего они неповторимы, единственные в своем роде! В девятнадца¬том веке в память о героях Отечественной войны 1812 года было решено на этом месте воздвигнуть мемориальный комплекс. Народ собрал пожерт¬вование, но проект остался на бумаге, а народные деньги     в карма¬нах казнокрадов и волокитчиков.
Чтит русский народ свою исто¬рию, но бичует её творцов.
Сколько не смотрел он на Белокаменную, никак не мог понять, поче¬му этот город становится ему всё ближе и дороже. Разглядывая бюсты учёных, которыми установлена центральная аллея, Аркадий подумал: ал¬мазный наш венец. Подойдя к главному корпусу, улыбнулся, видя волнения абитуриентов. На душе у него было спокойно. Свернув вле¬во, обогнув крыло главного корпуса, направился к корпусу гуманитар¬ных факультетов. Навстречу летел обезумевший от радости знакомый.
-Пять баллов, Аркадька!    Кричал он, и глаза прямо выпрыгивали из орбит.     Раз плюнуть, сдашь…
-Строго?    Спросил Аркадий.
-Не-а! Премилый дядечка. Сдашь, не волнуйся.
-А я не волнуюсь.
Не волнуясь, зашёл в корпус, не волнуясь, вошёл в аудиторию, не волнуясь, потянул билет.
Все три вопроса оказались яснее ясного. Первый: «Становление Русского централи-зованного государства»; второй: «Зарождение марксис¬тской партии и России» и третий: «Борьба СССР за мир и разоружение после второй мировой войны». Несложность даже смутила. Аркадий дол¬го сидел ни о чём не думая. Потом записал: «На все три вопроса: эко¬номика, политика, культура. К третьему  трактат Канта «К вечному миру». Дополнительно: роман Толстого «Князь Серебряный».
Пришло его время. Он сел перед экзаменатором и тот сказал:
-Начинайте…
Не помнил, как отвечал. Говорил, кажется, обстоятельно, чётко. Каждый ответ аргу-ментировал. И когда вышел на улицу, только тогда взглянул в экзаменационный лист, где мелкая подпись экзаменатора утверждала, что знания его по истории СССР «удовлетворительны». В этот самый момент Аркадий хотел было рвануться назад, спросить премилого дяденьку, почему поставил тройку, доказать несоответствие оценки ответом на любой вопрос, но тут подо¬шёл товарищ и спросил:
-Ну, как?.. Готово?
-Да.    Ответил уже спокойно Аркадий.    Готово.
-Пять?
-По каждому вопросу,
-Ты что? Дай-ка экзаменационный.
-Можешь с ним в туалет пойти. Раз, два, три  жопу подотри…     Вспомнил он вслух детскую прибаутку и, развернувшись, зашёл в корпус. Одиннадцатиэтажное стеклобетон-ное здание поглотило его, как и со¬тни других, обыкновенно и равнодушно.

Москва засияла пожаром неоновых огней. Скорый поезд «Москва- Бухарест» отча-ливал от Киевского вокзала. В одном из вагонов сидел Аркадий. Ещё сегодня утром он смотрел с Ленинских гор на куполообразное здание вокзала и думал, что вот теперь при-дётся постоянно два раза в год отъезжать от этого здания и подъезжать  на время каникул. Совсем не думалось и не предполагалось, что всего лишь через каких-то двенадцать часов придётся молчаливо смотреть через вагонное стек¬ло на убегающий шпиль университета.
Так закончилась для Аркадия ещё одна попытка поступления в ВУЗ.

И лишь только по приезду домой, в Куничу, задумался, что же всё-таки случилось, почему поставили тройку?..
Встречался с соучениками, многие из которых уже отслужили в армии, закончили техникумы или ВУЗы, работали. На их расспросы о его делах отве¬чал туманно и неопре-делённо. А некоторые, особенно желчные, яз¬вили: «До седой бороды в абитуриентах хо-дить будет». Торжествовала и Мария Федоровна: «Я говорила ещё когда учился, что многое он на се¬бя берёт, в вы     вундеркинд! Анатолий Лаврентьевич как в во¬ду глядел...». Аркадий знал и слышал, что о нём в селе говорят. Бывшие друзья и знакомые постепенно отворачивались, не желая водить дружбу с человеком, у которого за душой ни гроша, ни положения. Чего только не услышал за две недели в свой адрес Аркадий. И на чужой ро-ток не набросишь платок. «Ничего,    думал он,    мы ещё посмотрим, чего кто стоит. По осени цыплят считают. Я приеду сюда на белой лошади...». Особенно бурно по¬лился по-ток лжи и грязи, когда Аркадий встретился с Ларисой, которая, имея ребенка от Володи, давно не жила с ним.
На второй день после приезда Аркадий встретил Ларису. Он был пьяным. Она до крови прикусила губу и поспешила домой. С Аркадием она не встречалась с того самого вечера, когда, обезумев, отдавалась ему, говоря, что никогда не пожалеет о случившемся и, что желает, чтобы он был у неё первым. Время шло. Лариса окончила школу, училище. Потом родила от Володи ребёнка, но свадьбу перенесли на осень. Одна¬ко свадьба не со-стоялась. И как не бились родители, она стояла на своем: «Не люблю я его, а жить с не-любимым  не хочу и не буду. Сама родила, сама и воспитаю. Помощи просить ни от кого не собираюсь». Лариса не запрещала Володи видеть дочь и играть с нею. Он приходил к ним в дом часто и не те¬рял надежды. Любил он Ларису. И отношения их всегда остава-лись дру¬жескими.
Увидев Аркадия, она искала встречи. И они встретились у озера, и опять вечером, и опять почти на том самом месте, как тогда, шесть лет назад. Это было просто совпадение, которое заметил Аркадий:
-Помнишь, Лариса, тот вечер? Мы тогда сидели вот там.    Показал он рукой по направлению к дамбе.    Только тот вечер был другой,  злобный.
-Помню, дружочек, я всё помню.     Тихо ответила Лариса.
-Давно это было. Юность, юность... А почему не живёшь с Воло¬дей?
-Не могу я. Понимаешь,  не могу. Нет к нему ни отвращения, ни любви. А я так не могу.     Тихий голос Ларисы заставил Аркадия заду¬маться. Он вспомнил, как безжалостно выговаривал её тогда, безжалостно и бессердечно. И ему вдруг захотелось приласкать её, обнять; и в благодарность за встречу поцеловать крепко-крепко. Перед ним сидела женщина, девушка первой любви; она теперь не была похожа на ту, которая тогда, шесть лет на¬зад, не могла сдержать порыва любви. Теперь её тихая грусть вызывала на жалость, на участие. 
-Я не говорю,    продолжала Лариса, видя, что Аркадий задумался,    что жду сказоч-ного рыцаря на белой лошади... Я тебя любила. И всегда буду любить.
-Родная, милая.    Обнимая и нежно целуя, шептал Аркадий.    Я верю, что любовь твоя чиста, ты чудесная женщина…
-Сумей правильно понять,    освобождаясь от объятий, ответила Лариса,    просто не-которая опустошённость, чего-то не хватает…  А когда с дочерью    всё в по¬рядке. Рас-скажи лучше о себе. Я столько наслышана. И веришь, и не веришь. Расскажи.
Просьба прозвучала убедительно и с такой чувствительностью, что Аркадий, даже во-одушевившись, рассказал всё-всё, не утаив и факта отказа от операции. Было уже далеко за полночь, когда он сказал:
-Возможно, всё повернулось бы не так, если бы остался с тобой, возможно проще и счастливее сложилась бы жизнь, но что случилось, то случилось...
-Дружочек, я не имею на тебя права, но если бы имела, никому не отдала бы тебя, и не позволила бы злословить. Тебе и так много пришлось перенести боли. Господи, где же она  справедливость-то, дружочек?
-Родная.    Сжав Ларису в объятия, чуть ли не простонал Аркадий.     Родная моя, ка-кая ты хорошая, никто меня ещё так не понимал...

Гул тракторов и свет фар оживляли далекое поле. В небе полоска¬лись звёзды, падали на водную гладь и дрожали в тёмном зеркале холо¬дной воды. За спиной затрещал мото-цикл и заглох... Павел Семёнович приехал посмотреть, как идёт работа в ночную смену, привезли ли ме¬ханизаторам обед. С бригадой начал налаживаться контакт. Он предло¬жил работать в три смены  и трактористы согласились. Особенно горя¬чо поддерживал брига-дира Степан Криворогов, который тогда, при первом собрании, когда Павла Семёновича назначили бригадиром второй тракторной бригады, так яростно выступал против, утвер-ждая, что на Укра¬ине заработает больше. Теперь Криворогов состоял правой рукой Павла Семёновича. И тогда, когда все механизаторы бригады поехали в райком, и тогда, когда Павла Семёновича исключили из партии, и когда он находился в опале у секретаря партбюро Николая Дмитриевича, и сейчас, когда контакт с бригадой начал налаживаться, всегда и во всём Криворогов поддерживал своего бригадира. Павел Семёнович в это вре-мя вёл тяжелую, бескомпромиссную борьбу с Николаем Дмитриевичем. Этот партийный функционер, секретарь партбюро, в грязной затее уничтожить Павла Семёновича опус-кался в своей ненависти к нему до самых пошлых сплетен и интриг,  он поддевал Павла Семёновича дочерью, которая год назад уехала в Макеевку и там родила сына. Об этом говорило всё село и именно теперь Павлу Семёновичу, как никогда, была нужна поддержка.  И не знал Криворогов, как ему благодарен бригадир.  В райкоме и райисполкоме правда для Павла Семёновича была заказана, там царствовал Николай Дмитриевич. Об этом споре было уже известно и в ЦК КП Молдавии. Но много ещё предстояло преодолеть, чтобы восторжествовала эта правда. В будущем, в тысяча семьде-сят седьмом году, когда Ира возвратится из Макеевки с двумя детьми, Павла Семёновича восстановят в партии, но это произойдёт лишь после вмешательства ЦК КПСС. Николай Дмитриевич здравствует и поныне, он на заслуженной пенсии, возможно даже персональной, но по-прежнему зол, и особенно на происходящее сегодня, когда за борт выбрасывается Николаи Павловичи и Николаи Дмитриевичи. В настоящем же, Павел Семёнович предложил председателю колхоза, Сергею Константиновичу, вокруг тракторной бригады развести огород, где выращивать фрукты и овощи, чтобы обеспечивать ими механизаторов. Предложение бригадира новому председателю понравилось и он, боясь, чтобы не пришла запретительная бумага из района, прежде проконсультировался в высоких кабинетах. Идея понравилась и механизаторам. И вокруг тракторной бригады нарезали восемь гектаров пахотных земель, и механизаторы взялись за непривычное дело – огородничество. Уже на следующий год всеми была признана выгодность этого подсобного хозяйства. Павел Семёнович верил, что дело, за которое он взялся, будет доказательством тому, что работать эффективно, значит, работать себе на пользу. Он планировал на этих отведённых гектарах посадить ещё саженцев яблок, груш, малину, крыжовник…  И вот сейчас, помня, что на поле работают люди и вечером было ещё не ясно, будет ли им в полночь организован обед, бригадир сел на свой тяжёлый «Урал» и прикатил на поле.
В небе поласкались звезды, падали на водную гладь и дрожали в тёмном зеркале хо-лодной воды; яркий свет фары мотоцикла резанул по чёрному лаку озера...

-Дьявол…  Шептала Лариса, обнимая Аркадия.  Что ты со мной де¬лаешь... не могу, милый, не могу... Я твоя… 
Впервые Аркадий ощутил трепет сердца, который не объяснялся никакими внешними причинами. Голос Ларисы слышался откуда-то издалека, доносил¬ся с того берега юности, а трепет был сейчас, рождённый в бесконечности, которую ты не ощущаешь, но которая есть, была и будет всегда одина¬кова для всех. Аркадий находился во власти ларисиной  любви, её женственности и тихого, сострадательного голоса, нежного и чистого, который может вызвать самые искренние чувства, высечь пламень из каменеющей души.
Заря занималась медленно; гасли звезды, Юпитер один из первых растаял в созвездии «Водолея». «Мой зодиак.    Подумал Аркадий.    И Юпитер, покровительствующий мне... Когда уходят звезды, — сказал он громко, — они, Лариса, не оставляют следа, им не надо после себя ничего оставлять; они знают, что вновь родятся... А человек должен оставлять после себя след. В этом его назначение».
-Дружочек, никому тебя не отдам, ни-ко-му... ты мой, и больше ничей…
На востоке стал вырисовываться лес; озеро посерело, послышались всплески играю-щей рыбы, умолкал гул тракторов, замирала на последнем дыхании ночь. Наступала та минута, когда день и ночь становятся равноправными хозяевами на земле и когда ты уве-рен, что начинается утро новой жизни.
-Чтобы не случилось, я всегда приму тебя к себе, на колени, дружочек, слышишь – всегда…   
Каждый день встречались они. Упивались любовью и счастьем, что живут на этой земле. Никогда ещё не испытывал Аркадий такого прилива чувств и благодарности чело-веку. Он забыл о неудачном поступлении, забыл Шатрову; и хотелось, чтобы это длилось всегда, всю жизнь. Как хорошо ему было с Ларисой! Но злые языки превращали это в по-шлую и гадкую сплетню.
-Люди гаворють, сынок, што она пять мужиков пымяняла, что каждыму на шею ча-пляица.   Тревожилась Мария Алексеевна.    Ды на што она тибе, сыночик... Хто-сь катал-ся, а тибе санки возить; оставь ты яё ради бога. От людей стыдно.
-Не слушай людей, мама.    Обрывал Аркадий.     Им ни до меня, ни до тебя никакого дела нет. Им только, чтобы поговорить, надо же о чём-то трепаться…
-Женился бы, может всё и уладилось бы.    Заметил Максим Васильевич.     Ну, что ж, что с ребёнком… И раньше такие случаи бывали, что с ребёнком. Если она тебе подходит, сынок,  женись. Берись за голову – хозяйство на тебя остаётся. Нам с маткой что    много не надо. Пускай с ребёнком. Какое дело.
-Зымалчи ты!    Выражая явное недовольство наставлениями мужа, прикрикнула Ма-рия Алексеевна.    Ня нада нам с фастом и припёкым! Чи серца будить ляжать к тому дятёнку?.. Девык полное сяло, а яму объедки, чи што…

Две недели неоплачиваемого отпуска по случаю поступления в ВУЗ пролетели быст-ро. Перед отъездом Аркадий встретился с Ларисой. Они пошли в поле и просидели там, в стогу прошлогоднего се¬на, до утра.
-Спасибо, за всё спасибо. Я понял, что юности ошибки  самые ужасные ошибки, никогда не поправимые. Прости, но я не могу с тобой остаться. Я не женюсь, пока не напишу роман. Это цель моей жизни. В нём и ты займешь свое место.
-Дружочек, я понимаю. Приезжай почаще. Всегда буду рада тебе…

Аркадий приступил к работе. Игнат Маркович, узнав, что он опять не поступил, без-надежно махнул рукой: «Дурень, его носом тычешь, а он отворачивается. Придёт про-сить направление не дам. Головой надо думать, а не задним местом. Философский ему по¬давай! Московский университет...».
Осенью так и случилось: Аркадий подошёл к начальнику цеха и по¬просил:
-Игнат Маркович, направление на подготовительное отделение дадите? Учиться хочу, а не жениться…
-На философский?    Чуть заметно сыронизировал он.
-Нет, философ из меня не вышел. Хочу к нам в университет, в Ки¬шинёвский, на фи-лологический факультет. Дадите?
-Посмотрим, подумаем. Подойди после смены, поговорим.
Аркадий заканчивал партию швеллеров; и тут, как назло, ни одного свободного фре-зерного станка. Попросил одного, другого фрезеровщика уступить станок    все торопи-лись со своими заданиями. Смена подходила к концу. На столе лежала куча швеллеров, готовая, но без одной фре¬зерной операции. Подошёл мастер, повертел их и с усмешкой заметил:
-Проморгал, не дают ребята с фрезой поработать?
-Останусь после смены. Пока вторая заступит, успею с окном.
-Отнесёшь на сборку. ОТК проверит, тогда отнесёшь.
-Знаю...
И вдруг, схватив в охапку швеллера, Аркадий быстро пошёл к штам¬повке. Наладил штамп, испробовал на куске железа    получилось! Но «окно» выходило не за один удар штампа, а за два. Главное,  подходило по раз¬меру. Точно. Через полчаса швеллера были готовы. Выписав на завтра наряд, он направился в кабинет начальника цеха.
-Заходи. Говорят, новшество внедрил: вместо фрезерной операции штамповочную приспособил. Хорошо. Можно будет заказать штампы по размерам всех «окон», которые имеются в технологической карте. Ведь действительно, проще и эффективнее проштамповать, чем вытачивать фрезой. Это мысль. Ты садись... Говоришь, направление на подготовительное, на филологический. А не ошпаришься, как с философским?
-Привык, Игнат Маркович,  ошпариваться.
-Брось дурью маяться. Тебе дело советуют: в политехнический да¬вай, или в универси-тет на прикладную математику. Скоро начнём выпускать машины четвёртого поколения. Развернуться будет где. А нам башковитые парни надо…
-Понимаю и важность, и необходимость, но я уже раз навсегда определился.
-В прошлом году на актёрский, в этом на философский. Как же ты определился? На подготовительное  на филологический.
-Всё, Игнат Маркович, это окончательное решение. Сто раз пос¬тупать буду, но по-ступлю. Я упёртый.
-Учителем нравится? Напрасно. Зарплата низкая, нервы выматыва¬ешь  и никакой бла-годарности, Не видна твоя работа.
-Не знаю, нравится ли учителем. Не испытывал. Собственно, я ради образования. Хо-чу получить хорошее системное образование. А рабо¬тать могу и в колхозе.
-Работать в колхозе, мил человек, ты можешь и без образования. И нечего государству расходоваться на тебя.
-Я к примеру, Игнат Маркович… Так дадите, или нет?
-Погоди. Подумай ещё маленько, что тебе советуют бывалые люди. С добром совету-ют, как сыну. Подойдёшь позже. В университете у меня знакомый на прикладной матема-тике читает лекции. Поду¬май.
-Я сказал, что всё обдумал.
-Хорошо, проведём собрание. Как коллектив.
Через две недели Аркадий опять подошёл к Игнату Марковичу.
-Игнат Маркович, я по старому вопросу: направление...
-Помню, помню. Не передумал?
-Нет. На этот раз Аркадий решил не отступать, пока не добьет¬ся своего; он прямо смотрел в глаза начальнику цеха. Толстощёкий Игнат Маркович взглянул на часы, спро-сил:
-«Сапоги» готовы?
(Так называют рабочие одну из крупных деталей для ЭВМ; по кон¬фигурации она и в самом деле похожа на сапог).
-Конечно. Сам сваривал аргоном. Дядю Мишу не просил. Сейчас их на наждаке прак-тиканты доделывают. К трём будут готовы.
-Значит, не передумал?
-Нет. И никогда не передумаю.
-Хорошо. Приди после смены, я напишу. За подписями и печатью сам пойдёшь. Со-брания проводить не будем.
-Спасибо, Игнат Маркович.

Направление на подготовительное отделение Аркадий получил. Документы отнёс в приёмную комиссию и ожидал дня собеседования    семнадцатого ноября.
Около месяца моросил мелкий осенний дождь. Де¬ревья, сбросившие разноцветные шали, одиноко маячили в свете ночных фонарей, покрывались холодной серебряной пленкой. И если вниматель¬но посмотреть на ветви напротив жёлтого фонаря, то увидишь концент¬рические круги, сходящиеся к жёлтому центру. Красиво. Аркадий сидел за столом. Он увидел в тусклом окопном проёме общежития теле¬графисток, как раздевается девушка, её силуэт вырисовывался отчёт¬ливо: плавные, красивые линии тела имели округленную форму; высоко поднятая грудь, распущенные волосы, тонкая шея и морковные ноги      всё говорило о ещё свежем и здоровом теле. Он взял листок и быст¬ро набросал этот великолепный силуэт. «Вырежу в дереве,   подумал про себя,    в объёме, и подарю Ларисе».
Каждый месяц приезжал Аркадий домой, встречался с Ларисой и они привыкли друг к другу, что очень естественно напрашивался вопрос: не поженятся ли? Но вкрадывался червь сомнений. Уж слишком она угадывала желания Аркадия и спешила упреждать их. «Возможно,    думал он,    она, почувствовав мою слабость, очень удачно избрала именно такую тактику, и давит именно на это. Ведь я таю от её изощрённой ласки, меня льстят её комплементы, я жажду любовных разнообразий... И всё это она угадывает, проделывает с неподдельной чистотой. И если это таки так, то очень удачная тактика. Однако она мне не противна, скорее наоборот».
В окне, где раздевалась девушка, погас свет.
«И мне пора ко сну, завтра на собеседование». – Подумал Аркадий.
День выдался солнечным. После трехнедельного моросящего дождя, наконец, выгля-нуло солнце, повеселели деревья, по тротуарам не текли разноцветные зонтики, высотные дома засияли белизной. Первый корпус университета, филологический, оставался по-прежнему скучным: серая казарменная его окраска наводила на размышление. Аркадий поду¬мал: «Какая разница! Московский университет     храмина, сердце трепещет при одном виде, а тут     ликбез и всё. Ничего от науки. Стоит ли вообще сюда поступать?»
Собеседование проходило в двадцатой аудитории. Две женщины и мужчина с протез-ной рукой сидели за столом и, не обращая ни на кого внимания, о чём-то мирно беседова-ли. Аркадий вошёл и стал у дверей, дожидаясь когда пригласят сесть.
-Садитесь.    Сказал мужчина с протезной рукой. Круглые его глаза бегали настолько быстро, что трудно было уловить, на каком предмете они могут хоть на секунду остано-виться. Он первым задал вопр¬ос:
-Стихи пишите?  И ухмыльнулся.
-Да.    Ответил Аркадий.
-Ну, прочтите, прочтите...
Аркадий внимательно посмотрел в глаза безрукого    они смеялись.
-Не могу. Свои не могу.
-Тогда из классиков.    Попросил безрукий.
-Что?
-Что знаете. На выбор.
Чуть ли не половину комедии «Горе от ума» прочитал Аркадий. Её он знал наизусть, и часто цитировал
-А из советских?    Прервала женщина.
-Вознесенский устраивает? «Лонжюмо?»
Когда он закончил, его спросили: «Почему поэма состоит из семи глав?»
-Дело в том, что в скульптуре существует правило: для объемного восприятия извая-ния в пространстве существует семь точек, с кото¬рых скульптор должен смотреть на него, тогда скульптура воспринимает¬ся целостно, подчиняя себе пространство. Вознесенский, вероятно, пытался осветить личность Владимира Ильича именно с семи этих точек.
-И осветил,?     Опять ухмыльнулся безрукий.
-Не знаю. Я не критик. Поэма мне нравится, и я её выучил наизу¬сть.
Вопрос задала женщина:
-Что привело вас на филологический факультет, да ещё в таком воз¬расте?
-Я долго к этому шёл. В лётное поступал, на актёра поступал, в Литературный имени Горького, на философский в МГУ…
-А что больше нравится  литература или язык?
-Без русского языка не было бы великой русской литературы. И ваших докторских… Я эти поня¬тия не разделяю.
-Школу хорошо закончили?     Продолжала пытать женщина.
-Неплохо. На знания не обижаюсь.    Зло ответил Аркадий.
-И никак не можете поступить с такими-то знаниями?..     С деланным удивлением произ¬несла женщина.     А на философский какой предмет не сдали?
-Я сдал. Историю на три, и забрал документы.
-Оказывается, знания всё же подвели.
-Не подвели.    Ответил на все вопросы; и хорошо ответил.
-Неожиданно задал вопрос безрукий:
-Когда написано «Слово о полку Игореве...»?
-Точной даты не установлено.    Аркадий после той встречи с биологом в поезде и увлекательной беседы с ним по «Слову...» успел прочитать этот памятник и кое-что из исследовательских работ, рекомендованных учёным.     Но, несомненно, что после 1185 года, после похода князя Игоря. Последние данные указывают,     вспомнил опять Арка-дий разговор с биологом,     что «Слово...» написано самим князем Игорем, когда он был черниговским князем, В «Слове…»  есть прозрачный намёк на поход Всеволода Суздаль-ского, а это происходило между 1190 и 1202 годом. Выходит, после 1190 года. А князь Игорь умер в 1202 году.
-Откуда у вас такие данные?    Удивился безрукий.    И его глаза, наконец-то, остано-вились в передышке беспорядочно метать сверлящий взгляд.
-Знакомый учёный говорил. Он пишет роман-эссе об этом.
Аркадий уже пожалел, что так глубоко заврался.
А кто он, этот ученый?
Май знакомый.     Твёрдо ответил Аркадий.    Я ведь ясно выразился.
-Хорошо, вы свободны. Ждите результата. Числа двадцать седьмо¬го вам сообщат.
Десять дней ходил Аркадий в ожидании ответа. На одиннадцатый сам пошёл в уни-верситет и узнал, что на подготовительное отделение он не принят. В голове всё переме-шалось, и она тупо ничего не соображала. Ничего не хотелось. И, придя в общежитие, он попросил Василия:
-Вот деньги, иди набери вина и водки, Закуски тоже. Игнату Мар¬ковичу скажи, что заболел я очень…
Неделю не выходил Аркадий из общежития    пил. На работе спрашивали, что случи-лось? Беспокоились. Василий заучено отвечал, что что-то там с желудком, что у сестры он лежит. Но Аркадий тем временем закрывался на ключ и продолжал пить. Впервые в жиз-ни тянуло по утрам по¬хмеляться. Деньги пропил начисто. Отлежавшись, вышел на работу. В больничном листе стоял диагноз: «колит острый». За услугу Василий с Аркадия не взял копейки.
Через месяц потрясение прошло, и жизнь выровнялась. Теперь Арка¬дий не сожалел, что не поступил, теперь ещё с большей ясностью он представлял, что место его будущей учебы     МГУ, филологический фа¬культет. Он опять перешёл из общежития к сестре, от-казался напрочь от спиртного, поездки в село значительно сократил (а туда он ездил толь-ко ради Ларисы), и в дневнике каждодневно стали появляться запи¬си.
«Себя не оправдываю. Казнюсь до нервных стрессов. Слабость характера. Спо-ткнулся. Но не делать же из этого катастрофы!.. Сколько раз можно терпеть неудачу, я что    дебильный какой! Оно, конечно, понимаю, что многие студенты-элементы низ-кой пробы от высоких степеней родителей!.. Да, ну их всех к чёртовой матери. Поступ-лю. Главное на сегодня – роман.
Итак, некоторые проблемы определены. Тема    нет.  Идея  не осознана. А ведь это стержень любого художественного произведения. Двуединая задача. Но главное пони-маю: не писать уже не могу. Сжигаю идеотскую первую главу «Низвержение в Аид». Увлекся мистикой. А это не то. Жизнь, если бы в ней превалировала мистика, давно за-глохла бы. Но ведь она рядом. Ежесекундно напоминает о себе, заставляет задумы-ваться. Вот она –  тема: жизнь пульсирующая! А я от неё отрываюсь, ищу нечто несу-ществующее, нереальное…  иллюзия, она и есть иллюзия. 
Итак, первое: выработать чёткий план, продумать его в деталях, и в каждую из глав поместить определенный круг проблем. Некоторые из них уже определены. Второе, очень важно, каким образом я сумею пробиться в большую литературу? То, что мне ви-дится сейчас, другими будет долго не понятно. В сегодняшнем океане литературы много  как выражался Нико¬лай Павлович  литературщины и подмастерий от протекционных учрежде¬ний. Пробиться сквозь этот заслон будет нелегко. Кто я? Рядовой не¬удачник и вечный абитуриент, слесарь механосборочных работ, бывший отличник и маменькин сы-ночек... Проблемы, кажется, личного характе¬ра, но это далеко не так. В романе надо строго соотнести личное с общественным, найти их связь и закономерность. Начинаю всё сначала».

Письмо в Москву, получилось коротким, хотя Аркадий хотел распи¬сать его листов на десять.
«Здравствуйте, уважаемый Глеб Яковлевич!
Извиняюсь за вторжение. Времени у Вас нет. Знаю. Но всё же, ре¬шился написать. Пишет Вам, если Вы ещё помните, попутчик по купе. Мы тогда беседовал о «Слове...». Я прочитал этот удивительный памятник. Спасибо за подсказку. Вы правы: в мировой ли-тературе вряд ли можно поста¬вить рядом какое-либо произведение. Великолепное ав-торское историческое чутье и знание общественной жизни заставляют задуматься над тем, что автор был одним из тех, кого можно назвать историческим и диалектическим провидцем. Это далеко не библия! Это  поэзия самой жизни. Ещё раз спасибо, что от-крыли для меня целый мир.
Вы оказались правы: на философский я не поступил. Вы мне прямо не сказали тогда этих слов, но так думали. И вообще, Вы во многом были тогда правы. Я же из-за горяч-ности своей, всё смешал и спутал, сва¬лил в одну кучу. Надо уметь выделять явления и случаи действительности в ряды, разделять, что ли, на классы, роды. Стараюсь. Часто не получа¬ется. И беседы с такими людьми как Вы проясняют затемнённые стороны. Из-вините, что так пишу, Глеб Яковлевич. Знакомы мы с Вами мало,  знакомство дорожное. Извините, что навязываюсь.
В этом году буду в Москве и обязательно заеду к Вам. Буду посту¬пать в универси-тет, но не на философский, а на филологический.
С уважение Гальперин. До свидание».

«Это в самый раз для тебя, парень,     филологический».     Подумал Глеб Яковлевич, получив и прочитав это письмо. Он живо вспомнил молодого, экспрессивного парня, ко-гда в прошлом году ехал из Кишинёва от молдавских коллег-биологов.

Весной Нина с Тимофеем получила четырехкомнатную квартиру. Николай Павлович сдержал слово. Продвинувшись по служебной лестнице, для многих он стал недосягаем. Теперь Анатолий Кириллович косвенно, но попал к нему под каблук, как считал это он сам. За короткий срок Николай Павлович обеспечил всех родственников, живших в Ки-шинёве, и работой, и жильём. Аркадий избегал встреч с этим человеком: боялся, что опять сорвётся; он понял, что таких людей сентенциями не прошибьёшь; по таким плачут сталинские времена. Ти¬мофей искал подхода к разговору с Аркадием, но долго не решался.
Аркадий спросил:
-Ты хочешь что-то сказать, Тимофей?
-Понимаешь, дело не срочное, но важное  для тебя...     Тянул Тимофей, пряча взгляд куда-то за спину Аркадия.
-Ну, что там?     Торопил Аркадий.
-Дело, понимаешь, вот в чём: квартиру мы получаем, четырёхкомнатную...
-А в этой надо прописаться мне?..
-Да. Терять не хочется.
-Не могу. Через три месяца придется выписываться. Я еду поступа¬ть в Москву.
-Но ты можешь опять не поступить. А Николай Павлович устроит, если хочешь и твоё поступление здесь, в Кишинёве. Будешь жить в двухкомнатной.
-Нет.    Ответил Аркадий.    Нет, Тимофей, я поступлю. Не может же так продолжать-ся бесконечно. Не дебильный же я. В этом году поступлю. Вот рука, не обижайся. Для ме-ня вы с сестрой сделали много хорошего. Не забуду…
-Что ты...     Как-то чуть съёжился Тимофей.
-Добрый ты, Тимофей. Извини за правду: одна черта подводит: не¬осознанное, даже рабское преклонение перед Николаем Павловичем. Хоть он и твой родственник.
Тимофей сидел на диване, Аркадий  в кресле. Друг против друга. Недавно купленная чешская стенка (очень дефицитная в то время) отли¬вала полированными боками, отражая хрусталь люстры. Персидский ковёр на полу, приблизительно такого же цвета, наоборот: мягко впитывал яр¬кий свет комнаты.
-Ради семьи пойдёшь на всё.    Ответил Тимофей, не глядя на Арка¬дия.    Семья заста-вит и против совести пойти.
-Дело твое. Я сказал, что сказал. Забудем.
Нина понимала и любила брата; его неудачи ей были не безразличны. Но понять его, как человека, жаждущего знания и желающего объять мыслию всё разнообразие жизни, человека, который, при первой же попыт¬ке объять необъятное, превращается в игрушку обстоятельств,  не могла. Отказ Аркадия от квартиры Нина расценила как демонстрацию независимости и упрямства.
-Трудно тебе будет.     Говорила она ему.    Женишься,  ни крыши над головой, ни ме-бели. А начинать со съёмных  квартир, как мы,  тяжело. Потом пой¬дут дети. Пойми: добра хотим, и только.
-В вечном долгу перед вами. Но поймите и вы меня: прежде всего для меня  учеба. Можно поступать и в Кишиневе. Тимофей да¬же протекцию обещает. Но моя альма матер – МГУ. Притом (Аркадий ещё ранее этого разговора признался сестре, что теперь смысл его жизни в одном: написать роман) цель, которую я поставил, я должен осуществить.
-Написать роман?     Участливо, тоном безнадёжности спросила Нина.    О чём нынче писать?.. Тепе¬рь столько пишут, столько писателей! И все имеют кого-нибудь, что бы протолкнули. А ты?..
-Знаю, не глуп и вижу.    Прервал сестру Аркадий.    Всё равно это ничего не даст. Все¬сильный Николай Павлович сумеет что-либо придумать относительно квар¬тиры. На такие дела он башковитый. Она останется за вами, вот эта квартира… Не беспокойтесь.

Этот год, а вернее первое полугодие 1975 года, в жизни Аркадии отметилось рядом значительных перемен, которые окончательно и бесповоротно утвердили его в своём назначении и в верности избранного пути. В республиканской молодёжной газете «Моло¬дежь Молдавии» напечатали стихотворение «Обелиск», а через пару номеров и первый рассказ «Заныло». Аркадий с бешеной радостью, со слезами на глазах тряс газетой перед сестрой и Тимофеем:
-Лёд тронулся, господа! И теперь он лавиной сметёт всё на своём пути и проложит  мне дорогу через тернии к звёздам, и далее.
Нина с Тимофеем никогда не читали ни стихов, ни рассказов Аркадия, а прочитав, поразились. Особенно рассказом: понятно, близко, знакомо, просто, а главное    как в жизни, как оно и есть в самом деле в селе. И Тимофей с радостью предложил по такому случаю по стакану марочного, но автор неожиданно и как бы здесь беспричинно отказался. А когда на сле¬дующий день, придя утром на смену, он узнал, что ему присвоили зва¬ние «Ударник коммунистического труда», подумал: «Что за непонятная закономерность в этой жизни: то сплошные неудачи, то разом удачи... Небось, в цехе знают и о напечатанном рассказе…». И действительно, первым, кто при¬шёл поздравить Аркадия с дебютом, был Игнат Маркович:
-Молодец, поздравляю.    Сказал он от чистого сердца.    Читал, теперь понимаю: не-зачем принуждать в политехнический. Мы тут тебе ударни¬ка коммунистического труда присвоили и на заводскую доску почёта хо¬тим сфотографировать.
-Спасибо, но на доску не надо. Вон, дядя Миша с аргонной…  Он заслуживает того. А я зайду к вам за характеристикой, в МГУ поступать буду, на филологический…
Пахло жжённое стружкой, маслом, свистели электромоторы, бухали штампы; солнце уже пробилось через огромные потолочные окна. Высо¬кий, огромный цех сборки запуль-сировал, залихорадил, зажил деловой жизнью, которой живёт вся страна, начиная с Даль-него Вос¬тока и медленно, не отступая, продвигается мощной волной к западным границам необъятной Державы. Люди, маленькие и про¬ворные, в этом шуме и гаме, подходили друг к другу, кричали друг другу в самые уши, расходились к станкам, склонялись над ними, а  косые лучи солнца уже ложились на их широкие спины. Аркадий сидел у сверлильного станка, правой рукой жал на рычаг и вслушивался в мелодию сверла и металла; на душе
было светло, легко и хотелось петь; Аркадий и в самом деле подпе¬вал вылетающей из-под сверла стружке...

«…Что дал мне завод? Какими понятиями обогатил и что нового я приоб¬рёл в рабо-чем коллективе?    Задавал себе вопросы Аркадий.    На пер¬вый взгляд вроде ничего суще-ственного не изменилось. А на самом деле, и это надо признать честно, я ведь понял силу коллектива. Пусть не всегда проявлялось это положительное  чувство, од¬нако оно при-обретено. Факт. Человек не очень задумывается, и тем более не всегда осознаёт, что постоянно находится в связи и часто в прямой зависимости и под влиянием коллектива, и что формирование его,  как личности,  на самом деле происходит именно в коллективе.  Я понял, почему исторически именно рабочий класс сделал социалистическую революцию, стал её гегемоном, упорядочилось моё понимание социальной структуры общества, её роли в выработке идеологии и влиянии на производство, я понял значение человеческого фактора в процессе изменений этой структуры... Относительно же профессионального мастерства  всё зависит от творческой инициативы. Но этот живой источник энергии зачастую стеснён и ограничен планом, столбцами показателей и достижений.  Возмож-но  в бригаде Анатолия Кирилловича с тракторного дело поставлено по-иному. Во всяком случае, когда он делился опытом, высказывал много интересных мыслей, и особенно в ча-сти, когда утверждал, что излишняя опека вредит творчеству масс и сковывает иници-ативу. Мне думается, что уже подступило время, когда рабочий класс должен быть сплошь ИТРовским, а современный рабочий коллектив должен быть как хорошо отрегу-лированный механизм, где все узлы и детали могут автоматически переходить на задан-ный режим, необходимый для выполнения той или иной  функции в интересах общего ре-жима экономии и затрат…
Но пусть над этим думают экономисты и технологи.
Меня более интересует человеческий фактор. Здесь очень больное место в нашей, по сути, оптимальной системе строительства государства. Государство для человека, и человек для государства  так должно быть, и так декламируется. А на деле, по жизни, получается большой перекос. За пятьдесят восемь лет Советское власти наделано столько ошибок в этом направлении, что возникает правомерный вопрос – не пора ли свершать новую революцию?.. Построены образцовые предприятия, есть определённые успехи по всем направлениям науки, а по некоторым Советское государство обладает абсолютным лидерство. Это хорошо и радует. Однако за всем этим, не надо забывать, стоит человек. А мы зачастую забываем об этом главном факторе, во имя чего или кого задумано переустройство общества. Столбцы цифр заслонили человека. Когда-то такое отношение к рабочему классу, к рядовому человеку даст о себе знать. И не приведи гос-подь русского бунта! А ведь большинство рабочего люда видят и понимают, что проис-ходит. Меня ещё более интересует не столько материальные и культурно-бытовые условия и блага, которыми должен по естественному закону главного производителя всех материальных благ располагать современный рабочий, сколько возможность его духов-ного обогащения и роста.
Не хлебом единым жив человек'!
В двадцатые-тридцатые годы народ творил чудеса трудового энтузиазма. И нельзя сказать, что он был материально более обеспечен, нежели современный рабочий. Поко-ление, изгнавшее самодержавие, совершившее социалистическую и социальную револю-цию, жило идеалом будущего, идеалом мировой рево¬люции. Оно стремилось к этому бу-дущему. Теперь же недостаточно ясно и недостаточно полно говорится о коммунизме, как высшей стадии развития человеческого общежития. Говорится о революционном пафосе прошлого (И чудесно говорится! Слава богу, что помнят.), а о будущем коммуни-стическом обществе говорится дек¬ларативно, и людям надоело слушать это.  Человек хочет заглянуть в это прекрасное будущее. Мало вывешивать лозунги: «Мы строим коммунизм», «Мы придём к победе коммунистического труда». Надо дать человеку почувствовать, что будущее это не за горизонтом, и что оно, действительно, прекрас-ное. Может быть, следует строить новые города или посёлки со всеми атрибутами этого будущего и дозволять жить в них только достойным. Спроси у нынешнего рабоче-го, хотел бы он жить при коммунизме, ответит: до коммунизма, как до Киева раком. Почему у рабочего отсутствует историческое мышление? По одной причине: нет образ-ца коммунистического общежития. В тридцатые годы колхозы ярко демонстрировали преимущество перед единоличным хозяйством. Идея на глазах воплощалась в жизнь. Мне представляется уже сейчас возможным строительство молодёжных жилищных ком-плексов близких к подобной организации коммунистического общежития, как, к примеру, израильские кибуцы. И хорошо бы услышать по радио или телевидению: «Жите¬ли ком-мунистического города Ленино, обеспечив себя полностью промышленными и продо-вольственными товарами в прошедшем году, в фонд государства перечислили...».
Работая на заводе, я почувствовал и осознал рабочий ритм всей этой огромной страны, научился понимать и глубже смотреть на производственные процессы, пони-мать их механику, как интегрируются разные сферы производства; научился по¬нимать, что такое единство производственно-экономического комплекса страны, стран социа-листического содружества. Знания эти необходимо подкрепить теоретической наукой. А жаль, что придётся расстаться с рабочим коллективом. Не всегда с ними был откро-венен (и особенно в последнее время), но уважал их, даже завидовал. Дядя Миша с аргон-ной! Человек-душа, скромный, честный, никогда не повысит голоса, всегда внимательно выслушает, посоветует, а за успех коллектива ра¬дуется, как ребенок. Это надо было видеть, когда вручали цеху перехо¬дящее Красное знамя Совета Министров МССР! Сергей, молодой орденоно¬сец, всегда веселый, на вид бесшабашный, балагур, но твёрд, как то¬карный резец. Сказал – сделал. Фёдор  любимец девушек! Всё у него получается со смехом и не серьезно, а личное клеймо ОТК имеет, молодой гвардеец пятилетки. Дядя Устин, хмурый добряк и страстный люби¬тель футбола, которого на футбольном поле и не узнаешь. Как он там кричит!... Всю бригаду буду помнить...».

-Вот и Москва.    Возбуждённо сказал худенький паренёк, севший в купе в Брян¬ске, -- Столица!
-Да.    Ответил Аркадий.  Подъезжаем.
Поезд плавно остановился под высокими сводами Киевского вокзала. Вечерело. Ар-кадий вышел на привокзальную площадь, посмотрел вправо, на шпиль Московского уни-верситета; в вышине вечернего неба рубиново горела звезда. Подумалось: куда? Устраи-ваться с общежитием  поздно. Аркадий не был знаком с братьями Самофалова, однако мысль разыскать кого-либо из них возникла. Он знал, что старший из них     Андрей Са-мофалов – работает в одном из отделений милиции в центре Москвы. Знал со слов Степа-на, что Андрей в звании майора и заведует отделом по про¬филактике правонарушений. Спросил нескольких милиционеров от сержан¬та до полковника. Никто не знал Самофалова. И Аркадий понял бессмыс¬ленность затеи. Зашёл в зал ожидания, но и там не представилось воз¬можным хоть присесть. «Будь что будет.   Решился он.     Позвоню Глебу Яковлевичу».
-Глеб Яковлевич.     Сказал он в трубку таксофона-автомата.    Беспокоит Вас прошло-годний знакомый по купе    Аркадий... Если помните.
-А-а…    Раздалось в трубке, ты в Москве?
-Да, Глеб Яковлевич, Звоню прямо с вокзала, только с поезда.
-Приезжай. Адрес у тебя есть. Остановка метро «Площадь револю¬ции», а там по направлению к Большому театру и вправо. Жду.
Дом, в котором жил Глеб Яковлевич, постройка девятнадцатого ве¬ка. Раньше он при-надлежал одному из тверских купцов. Четырехэтажное здание нависло над узенькой улочкой как бы в размышлении о времени и о себе. Аркадий подошёл к подъезду. Опре-делил: третий этаж. На мелодичный звонок вышел сам Глеб Яковлевич.
-Здравствуйте, Глеб Яковлевич.    Смущаясь, поздоровался Аркадий.    Извините, что побеспокоил.
-Это хорошо, что позвонил.    Седые волосы, которые как у Эйн¬штейна, ещё более, чем тогда в купе, непослушно лежали на висках. В пижаме и тапочках Глеб Яковлевич казался старичком, но живые, веселые гла¬за с постоянной легкой улыбкой сразу же распо-лагали к этому челове¬ку.    Я правильно понял,  приехал поступать в университет?.. 
Но это говорилось уже за чашкой кофе.
  Хотел ответить на твоё письмо, но обратного адре¬са ты не написал… Правильно сделал, что на филологический.
Чувство вины давило на Аркадия изнутри; ему казалось, что тогда, в поезде, в про-шлом году, он обидел этого доброго человека.
-Извините, Глеб Яковлевич, за прошлогоднюю мою горячность.
-Почему, извините? Это хорошо, когда человек неравнодушен к окружающему, когда переживает чужое горе, как своё. А ты ведь, действительно, переживал, когда рассказывал о председателе. Я внимательно следил за тобой.
-Знаете, Глеб Яковлевич,    обрадовано сообщил Аркадий,    наконец-то одно моё сти-хотворение и рассказ напечатали в республиканской газете.
-А ты утверждал, что все редакции единого мнения. Разумеется, пишут теперь многие и не так-то просто, выходит, чтобы тебя сразу заметили. Многие печатаются по знаком-ству. Но ведь они что мотыль¬ки: живут только в свете чужого имени. Они однодневки. Настоящий талант остается светить и в темноте. Запомни это.
-Я задумай написать роман, Глеб Яковлевич.    Безоговорочно признался Аркадий. –   Но, как мне видится, он будет сложным и неординарный. Великим произведением. Со-брано много материала, даже глава одна была написана. Но я ее сжёг.
-Роман…     Задумавшись произнёс Глеб Яковлевич.    Это хорошо. Однако ни с выво-дами, ни с процессом не спеши. Талантливые произведения пишутся годами. Извини, хо-чу прилечь. У меня на шесть часов самолёт в Ленинград. К дочери лечу. В этом году старшая дочь заканчивает аспирантуру.
-Я завтра вместе с Вами...
-Никакой вместе, выспитесь, поедите в университет. И опять сюда. На время экзаме-нов будете жить здесь. Готовиться. Я прилечу через недельку. Завтра должна приехать меньшая дочь. Она на втором курсе консерватории. Мы с ней одиннадцать лет как одни, после смерти жены.
-Что Вы Глеб Яковлевич, неудобно. Я в общежитие пойду.
-Здесь будешь подготавливаться, что надо, дочь поможет.
Перед утром Аркадий проводил Глеба Яковлевича к такси и напо¬следок сказал: «Всё будет хорошо. Я сдам».
-Не сомневаюсь…
Такси юркнуло в узкий переулок. Москва ещё спала. Куранты пробили пять раз.
Квартира Глеба Яковлевича из четырех комнат; самая большая от¬ведена под библио-теку. У Аркадия от обилия книг разгорелись глаза. Среди этого сокровища он увидел и книги самого Глеба Яковлевича. «Ученый. Профессор, а может и академик…    Подумал Аркадий.    А это, ви¬димо, его дочери». Заметив фотографию под стеклом одной из рам книж¬ного шкафа, предположил Аркадий. Он с завистью рассматривал книги; были и с дарственными подписями. И вдруг  среди множества из серии «Эврика» одна обратила на себя внимание. Вспомнить Аркадий не мог, когда и где её читал; и лишь только фамилия автора Петрович  подсказала. Книгу Петровича, ученого астрофизика, «Кто мы?» довелось не только читать семь лет назад в Крыму, но и получить от авто¬ра письмо. Дарственная надпись заканчивалась также как и письмо: «Жму руку». Аркадий положил книгу на место и ещё долго ходил вдоль шкафов.

В университете он получил экзаменационный лист за номером 187 и на вопрос де-вушки нуждается ли в общежитии, фамильярно ответил: «Нет, милая, оно мне долго не потребуется».
В этот раз Аркадий не стал разъезжать по историческим местам Москвы, а сразу же уехал на квартиру Глеба Яковлевича. Гостеприим¬ность этого человека поразила. Так про-сто доверить ключи, комнату и всё, что в комнате, малознакомому человеку! Но вместе с тем, каза¬лось ему, ничего в этом странного; он и сам поступил бы так. Не проходимцу же доверил, не вору! Честный человек чувствует честного.
По пути Аркадий заскочил в продовольственный магазин, набрал продуктов и долго простоял в очереди за апельсинами. О приезде до¬чери Глеба Яковлевича он забыл. Было около трех часов дня, когда Аркадий подошёл к дому. И тут вспомнил, что, возможно, его ждут на лестничной клетке. Поспешил. Но никого не было. Приготовив не¬хитрую снедь и пообедав, взялся за учебники, однако мысли не лезли в голову. За Пушкина ли, за Гоголя, за Достоевского, за Маяковско¬го ли брался    всё оставалось простым и понятным. Подошёл к шка¬фам с книгами и взял работу Глеба Яковлевича. Называлась она: «Ген¬ная инженерия». Серьезный научный труд увлёк Аркадия; он сел за письменный стол (вероятно в кресло Глеба Яковлевича) и стал делать выписки. Выписывал целыми страницами; выписывал слова, которых не по¬нимал; радом появился терминологический словарь, потом множество других книг, сноски на которые были в работе Глеба Яковлевича. Мело¬дичный звонок электрического звонка оторвал Аркадия от работы. Под¬ходя к двери, увидел: часы показывали двадцать три пятнадцать...
В дверях стояла девушка, в очках, волосы подстрижены, в джин¬сах, в какой-то непо-нятного покроя кофточке; худенькая, лицо крохотное и бледное; изящная сумочка болта-лась ниже бедра. Аркадий отме¬тил длинные тонкие пальцы,
-Вам кого?     Спросил он и тут же осёкся.    Проходите. Вас зовут Галей. Мне о Вас рассказывал Глеб Яковлевич. Ваш отец.
Девушка привычно вошла, положила сумочку и зашла в туалет по¬мыть руки. Под шум воды Аркадий услышал:
-Вы что аспирант? Отец Ваш руководитель?
-Нет.    Собирая книги со стола, громко ответил Аркадий.    Мы с Гле¬бом Яковлеви-чем, собственно, только вчера познакомились; я имею ввиду,  как следует познакомились.
Галя зашла в кабинет отца. Аркадий торопливо собирал листки с записями. Он даже не заметил, как она вошла.
-Уходить собираетесь?    Спросила Галя.
-Нет.
-Тогда зачем убираете бумаги? Работайте, я не помешаю.
-Аркадий рассказал ей, как впервые встретился с её отцом в прошл¬ом году, каким об-разом попал в их дом теперь; сказал и о цели приезда.
-Сочинение когда?
-Через два дня, но я обещал отцу, что подожду его.
-Так уверенно говорите, что заставляете верить, будто уже сда¬ли два экзамена на от-лично.
-Уверен. Интуиция подсказывает.
-Как это модно: интуиция, ирреализм, фрейдизм, а в последнее время    дзенизм. Один мой приятель помешался на последнем.
-Извините, я не знаю, что такое фрейдизм и дзенизм. Порекоменду¬йте, что-либо почи-тать для просвещения, после вступительных обязательно почитаю. Но я, в самом деле, чувствую, что сочинение сдам на «отлично» и второй тоже.
-Вы читаете по-французски, или немецки?
-Терпимо. Со словарём.
-Обещаю достать работы Фрейда и по дзену кое-что, но на француз¬ском или немец-ком. Будете студентом МГУ, познакомлю с интересными ребятами.
Галина ушла рано, оставив записку: «Приду послезавтра. Продукты в холодильнике. Не стесняйтесь». День прошёл за книгами. А вечером Аркадий решил прогуляться до Красной площади, посмотреть на неё в но¬чное время и посмотреть, как в двенадцать часов сменяется Почётный караул. Дошёл до памятника Островскому, свернул влево и направился в скверик, что напротив Большого театра. Услышав бой курантов, поспе¬шил. До двенадцати оставалось полчаса. Подходя к Центральному музею Владимира Ильича Ленина, вспомнил, что не записал одну важную мысль для романа. Достал носо-вой платок и завязал узелок. (Так он всегда делал, когда под рукой не было ручки. Ломал спички, крошил сигареты, совал в карман листок с дерева для памяти).
Огни освещали Кремль со всех сторон. Как будто из глубины веков выплывали его башни и зубцы. Горел в жёлтом мареве звёзды, а главное знамя страны полоскалось над мавзолеем вечным огнем Прометея. Из ворот Спасской башни, чеканя ночную тишину, вышел Почётный караул. Забили куранты. Торжественно! Аркадий стоял напротив входа в Мавзолей. При смене караула сердце усиленно застучало: «И так вечно: из года в год, из века в век». Торжественно. Тишина. Аркадий медленно шел к Покровскому собору. Опу-стился вниз, к Москворецкому мосту. Долго стоял, опершись на перила. Кремль как бы выплывал на него; гостини¬ца «Россия» светилась хрустальным кубом. Плохо зная Моск-ву, и ни у кого не спрашивая, он побрёл по Кремлевской набережной. Спать не хотелось. Москва-река лениво шепталась у гранитных берегов. У Боро¬вицких ворот свернул влево и улицей Фрунзе дошёл до памятника Гого¬лю. Далее куда идти Аркадий не знал, но и спрашивать ни у кого не хотел. И пошёл широким бульваром. Лишь только на пересече-нии с Пет¬ровкой, возле выставочного зала Государственного литературного музея понял, где находится. Из окон квартиры Глеба Яковлевича хорошо видна маковка музея. «Поло-вина пятого. Пора спать. Завтра экзамен»    подумал Аркадий и свернул на Кузнецкий мост.
Проснулся, когда перевалило за двенадцать. Наскоро перекусив, тут же взялся за учебники... И вспомнил узелок на память! Достал дневник и записал:
«Человек всю жизнь идёт навстречу неизвестному. Заблуждается, но идёт. Он уве-рен, что за следующим поворотом откроется перспекти¬ва будущего. И целеустремлён-ный, сильный человек после каждого поворота ещё более загорается желанием узнать,  а что же за следующим поворотом? Его поход в жи¬знь     сплошные открытия. Мой глав-ный герой, идя навстречу любви к Иштар, никогда к ней не придёт, но он проходит через множество ис¬пытаний, которые утверждают его как первооткрывателя истины  Cogito egro sum. Истины, которая является таковой уже потому, что утверждает жизнь. Неизвестное познаваемо до тех пределов, до которых жизненные силы и воля ставят свои условия и могут обозревать сущее. За пределами же этого    безумство. Мой главный герой познал многое неизвестное, но он пося¬гнул познать безумство; то, что отрицает и силу и волю    он посягнул познать любовь. А любовь то ведь не сила и воля, не рассудок и чувство, а грань откровения и уничтожения. За что и был наказан. Наказание же его состоит в его жизни,  отраженной в его романе... Эврика!!! Мой герой должен писать РОМАН!!! Как же я раньше не додумался? Mой герой пишет роман… Пишет вечный роман о вечной любви. Эв-ри-ка!».
Аркадий бросил ручку, глубоко вздохнул и лениво закрыл глаза. Ча¬са четыре проле-жал он в кресле, раздумывая над тем, к чему только что пришёл. План стал прорисовы-ваться в деталях, но получалось, что кажущиеся мелочи, вдруг, превращались в значи-тельные факты в цепи происходящих событий и становились значительными отправными точками отсчёта в сюжетном развитии, и сам сюжет усложнялся и как-то непроизвольно закручивался. Голова уже отказывалась соображать…
Однако.
Вечером в тетради появилась запись:
Глава первая.
«Навстречу неизвестности»…
Работалось дьявольски легко. Мысли наскакивали друг на друга, не успевал записы-вать. К утру убористым почерком было исписано более половины общей тетради. Пьяный от напора мыслей, Аркадии при¬ехал в университет; он слышал звуки, видел образы, мысленно разговари¬вал сам с собой. Сочинение писалось без черновика, тема звучала: «Полифония в произведениях Ф. М. Достоевского». Петербург, Раскольников, Ми¬шкин, Карамазовы, Смердяков и Великий Инквизитор судия; он тих и спокоен, но его  голос, звучащий из бездны, голос страшной истины. От этого голоса у Аркадия выступил холодный пот, заложило уши и перед глазами поплыли жёлтые пятна... Уже с усилием воли закончил писать и положил перед экзаменатором  двадцать один проштампованный лист...
Подобного с Аркадием не случалось: более суток на одном дыхании, ни на секунду мозг не отключался от работы; и последующие четыре дня прошли, как в тумане; помнил, как увидел себя в списке сдавших сочинение, как готовился ко второму, но разделить день и ночь не мог. Спать не хотелось вовсе. Из полузабытья его вывел голос Галины (она специально ушла из дому на время первых двух экзаменов):
-Мы пришли. А как у вас?..
Аркадий подскочил с дивана, где, не раздеваясь, лёг и вздремнул, ис¬пуганно посмот-рел на её и сказал:
-Сегодня уезжаю.
-Можно поздравить?
        -Наверно так, два экзамена на «отлично»...
-Вы обещали отцу...
-Помню. Передайте Глебу Яковлевичу, что я премного благодарен. По приезду на за-нятия   обязательно заскочу. А вы достаньте, что обещали. На любом языке, хоть на ки-тайском.
-Официального результата ожидать не будешь... не будете?
Галя дер¬жала в руке очки и удивлённо смотрела на Аркадия; без очков её лицо было некрасивым: глаза в глубоких ямках, бледность усиливалась.
-Попрошу вас сходить за меня в университет и узнать официальный результат. –  Ар-кадий написал на листке адрес Куничи, и дал листок Галине. Если там спросят, где я, ска-жите, что приболел.
Собравшись, Аркадии подошёл к Галине, взял обеими руками её за пле¬чи и внима-тельно посмотрел ей глубоко в глаза.
-Глеб Яковлевич, ваш отец,  чудесный человек. И вы  прекрасная девушка. Хороших людей всегда представлял именно такими.     Сказал он и вышел.

Заканчивалась неделя, как Аркадий находился в Куниче. В Кишинёв он даже не за-ехал. В автобусе, когда ехал из районного центра, встретил соученицу, помнил её звонкий смех и непоседливость. Училась она хорошо, мечтала стать врачом. Её мечта сбылась: в прошлом году она окончи¬ла Кишиневский медицинский институт, факультет педиатрии.  Долго добивалась через Министерство, чтобы работать направили в родное село, отец, участник войны и заслуженный колхозник, не раз сам ездил с этим вопросом в Кишинёв. И вот совсем недавно она вышла замуж, устроила свою жизнь, как хотела бы такого любая женщина. И когда Аркадий поздоровался с ней, она с таким пренебрежением посмотрела на него, будто он просил подаяния. От такого высокомерия и спеси бывшей соученицы Аркадия стошнило. И он вспомнил, что односельчане об Анне (Анне Кирилловне) отзываются не очень положительно. Неоднократно повторялись случаи, когда она отказывала в первой медицинской помощи лишь потому, что подозревала алкогольное опьянение пациента, могла нагрубить, а домашний телефон стоял на определите и ответы её на вызовы имели выборочный характер. И ночью никто из сельчан не отважился нарушить её покоя. Аркадий придвинулся к ней и весело поздоровался:
-Как дела, Аня? В Куниче работаешь?
-Да.    Неохотно, сквозь зубы ответила она.
-Нравится? Ты, помню, хотела стать врачом...
-Да.    Отворачиваясь, процедила она.    Нравится.
-Вышла замуж, наверное?
-Вышла.    Не поворачивая головы кочан, ответила она, будто гавкнула.
Навязываться разговором Аркадий не стал. Он удивлялся, откуда взялось у Ани это высокомерие и пренебрежение. Обидно стало за человека. Больно.

-Мне за неё больно.    Говорил Аркадий Ларисе.    Неужели она не понимает, что от-талкивает от себя людей?
-Многие ей недовольны. Говорят, что может и нагрубить… А как у тебя?..
-В Москву поступал...
-И не поступил?     Тревожно прервала Лариса.
-Жду результата. Мне сообщат.
-Очень хочешь учиться?
-Не те слова, Лариса. Это уже потребность.
Они сидели в парке. Тихая ночь затаила дыхание, и слышно было, как спит природа. По масштабам нашей страны Кунича не так уж далеко от Москвы. Но какая разница! Од-нако и то и другое близко сердцу. Там вечный огонь Неизвестному солдату, тут  памятник погибшим воинам села Кунича-Пояна; там принимаются важнейшие решения партии и правительства, тут каждое утро колхозники с песней едут на поля. И всё это сливается в одно слово     Родина.
-Познакомился с семьей учёного. Изумительная семья. Они меня приняли, как родно-го. Он, Глеб Яковлевич, этот учёный, живёт с доче¬рью. Вот от неё я и жду сообщения.
-Ты уедешь,    прижимаясь к Аркадию, с грустью, тихо говорила Лариса,    я буду ску-чать. Мне не будет хватать тебя. Из Кишинёва ты всё-таки да приезжал. Забудешь меня. А я, Аркадий, хочу иметь от тебя ре¬бёнка... и только сына. Хочу.
-Я тоже... Но ведь тебе будет тяжело.
-Ничего. Я люблю детей. Вот одна, какую дочь вырастила… Володя просит офор¬мить брак. И о тебе словом не заикнётся, хотя знает, что между на¬ми близкие отношения.
-С тобой хорошо. Легко мне с тобой. Бросить бы всё и пожениться. Но я знаю, что как только мы окажемся вместе, другое наступит. Характер у меня непонятный. Я и сам не разобрался в нём до конца.
-Но если любишь, принимаешь любой характер...
-Ты любишь меня, согласен. Но я не знаю, люблю ли я тебя. Мне с тобой хорошо, лег-ко. И я согласен остаться с тобой навсегда. И, наверно, были бы счастливы. Однако у меня есть высшая цель, которой не изменю, не могу я ей изменить, даже если бы сильно хотел.
-Роман?
-Да. Если терпеливо будешь ждать, у нас будет бу¬дущее… И обязательно сын.
Аркадий нежно поцеловал Ларису.
Через два дня из Москвы, от Галины, пришло письмо:
«Вы зачислены студентом, Поздравляю. Вместо Вас на собрании присутствовала я. Представилась родственницей, сказав, что Вы заболели, и не могли придти. Ждите офи-циального сообщения. Папа Вами доволен. Что с Вами случилось? Всё произошло так неожиданно... Мы с папой Вас ждём. То, что обещала, нашла. На французском языке.
Ждём. Хохловы».
Прочитав и перечитав раз десять письмо, Аркадий сел и долго не двигался. «Наконец-то,    думал он,    преодолел-таки. Доказал сам себе, да и прочим… Мне давно перестали верить, а я доказал. Пять лет, подумать только! Пять лет буду зани¬маться любимым делом. Ведь это же главный ВУЗ страны, в нём учились великие умы России, преподают ныне ведущие профессора и академики… Сбылось... Свершилось…»
-Мама, отец! Слышите? Я поступил в Московский университет. Вот письмо.
-Куды, сыночик?     Безразлично спросила Мария Алексеевна.
-В университет, мама. В самый главный университет страны. На пять лет. Учиться там буду.
-Ды и жить тама нада будить, сыночик? В этой самой Москве.
-Да. Я буду жить в Москве. Из нашего села в этом универ¬ситете ещё никто не учился. Я первый.
-Поступил?     Переспросил Максим Васильевич.    Оно, учиться всегда надо. Дело это хорошее, учение. Я буду тебе каждый месяц высылать свою пенсию. Только учись.
-Завтра еду в Кишинёв. Надо уволиться. Да и перед отъездом здесь ещё хочу побыть.
-Сынок, ды нывсегда в эту Москву едишь?    Встревожилась Мария Алексеевна.
-Учиться. Пока на пять лет. Далее видно будет, мама.
-А хозяйство-то ны каво? Каму всё останется? Ты у нас послед¬ний. Женился бы, и тут, в Кишинёве, есть училища...
И село узнало, загудело слухами, что сын Гальпериных поступил в самый глав¬ный университет страны. Услышали об этом и родители Шатровой. И когда Аркадий, по воз-вращение из Кишинёва, зашёл к ним, чтобы узнать, где Ира, Павел Семёнович сказал:
-И позволяет совесть… После…
-После чего, Павел Семёнович? Не понимаю.
-Сын у тебя растёт.    Неосторожно, и тут же спохватившись, сказал Павел Семёнович.
Аркадия как кипятком обдало. Стоял и глупо моргал, не зная, как себя вести. Известие парализовало речь.
-Почему раньше не сказали?    Виновато и пришибленно, заикаясь, спросил он.
-Слушай, парень, оставь нас в покое. Поезжай в Москву и зани¬майся своим делом. Не пытайся узнавать, где дочь. Она вышла замуж и живёт счастливо. Не мешай ей. Ты одна-жды сделал это.
-Это правда,    подтвердила Раиса Матвеевна,    не мешай ей жить, Аркадий, Я тебя очень прощу, уважая тебя. Обещай мне.
-Обещаю.    Ответил Аркадий и вышел за калитку.
Известие о сыне затмило радость поступления в МГУ. Аркадий на¬стойчиво пытался отогнать от себя воспоминания, но они всё новой и новой волной возвращали его в далё-кое прошлое; в тот вечер, когда в неглубоком овражке они с Ирой, затаив дыхания, ждали мгновения соприкос¬новения красного с чёрным; тогда они впервые познали радость жиз-ни, счастья, что живут и дышат. Как давно это было! За два прошедшие года Аркадий редко вспоминал о прошлом; им владела одна мысль    по¬ступить учиться. Где Ира и что она делала эти два года,  он не знал.
«У меня растёт сын. Как его зовут? Почему она ничего не сооб¬щила? Мы тогда рас-стались неожиданно. Она ещё сказала: «Я тебе не прощаю. Перед смертью ты вспом-нишь обо мне». Я тогда был поглощён родившейся мыслью о написании романа. Выходит, роман уже отнял у меня сына и любимого человека... а дальше?»    Думал Аркадий, муча-ясь бессонни¬цей.
В последний вечер перед отъездом он встретился с Ларисой. В её честных глазах сквозила грусть.
-Пойдем, Лариса, на старое место.    Попросил Аркадий. Помнишь, где мы сидели в тот зловещий вечер?..
Пойдем, если хочешь. Я, дружочек, всё для тебя сделаю.    Грусть сочилась и в её го-лосе. Безысходность…
Они, молча, дошли до озера.
-Здесь.    Показал Аркадий.    Запомнил на всю жизнь.     И вдруг:    у меня растёт сын, Лариса. Позавчера узнал. Родители Ирины сказали.
Лариса молчала. Она сидела, как тогда, восемь лет назад: обхватив руками колени, склонив голову, чёрные волосы скрывали половину лица.
-Как будто что-то оторвалось внутри, понимаешь? Что-то навсегда ушло от меня. Ужасно хочется забыться.    Чуть не плача, признавался Аркадий.
-Дружочек, миленький мой,     заплакала Лариса,    понимаю, я тебя по¬нимаю...
Аркадий прильнул к Ларисиным губам и судорожно сжал её в объятьях.
-Почему же так получается?     Простонал он.    Ты не знаешь, что у ме¬ня сейчас тво-рится на душе.
-Знаю, дружочек. Знаю. Потому и с тобой. Ты поплачь, полегчает
...
-Родная, милая, желанная... Что ты со мной делаешь? Почему же так? Почему? Зачем был тот вечер, день?.. Мне хорошо с тобой. Ты одна меня понимаешь. В тебе моё спасе-ние.
Лариса гладила рукой голову Аркадия, впивалось пятернёй в длинные волосы, и нежно целовала в губы, лоб, глаза, нос... Но небу плыли тени, похожие на заколдованных зверей, проглатывали Луну, выплёвывали; далеко на горизонте смешивались с леском и ложились на землю...
-Ты послана богом. За что мне такое счастье. Не заслужил я его.
-Молчи, дружочек... Смотри, звезды пасутся. А вот то облачко    пастух их. Какой он старый, борода до самых колен. Смотри: он протянул руку, идёт. Ему холодно, он озяб. Холодно там, на лунном поле...
Аркадий лежал на влажной земле вверх лицом. В его глазах застыли слёзы.
-Кто поймет меня? Кому рассказать тоску мою? Мне больно, Лари¬са, больно... Вот здесь, под сердцем. Зачем всё так получается? Я хочу простого человеческого счастья. Я имею на это право. Кто у меня это право отобрал?..
-Не надо, дружочек. Не надо... Ты должен, ты сумеешь найти своё счастье. Оно при-дёт. Верь мне, дружочек...
-Я плачу. Ни перед кем не плакал; не плакал, когда приговорили к смерти, хотя тогда казалось, что мир вокруг    самое ужасное и скверное божье изобретение…  А перед тобой плачу.
-Вот видишь: ты сильный     смерть победил.
-Если бы я...     Аркадий зашевелил губами, приподнялся и, гладя куда-то далеко, с грустью, тихо заговорил:    больно, милая, как боль¬но видеть, чувствовать и знать, что судьбой не добровольно осуждён я век страдать...
-Это стихотворение, дружочек?
-Просто, не знаю, что... Слышишь, Лариса: хочу быть постоянно, всегда вместе, но знаю     это невозможно.
-Пиши, приезжай почаще...
-Это невозможно: вдали от тебя я забуду тебя. Понимаешь,  забуду. А я этого не хочу.
-Дружочек, что же мне делать с тобой?..
В душе Аркадия надсадно ещё долго звучали эти слова. Перед глазами вставал образ сына, которого он не видел. Понимал, что никогда не станет для него отцом, боялся Ири-ны (её он и хотел, и не хотел видеть). Ла¬риса лечила раны прошлого, и лечение это отзы-валось упреком; и вмес¬те с тем наступала новая полоса жизни, неизвестная и притяга-тельная (учёба в МГУ должна была внести что-то новое, но что,  Аркадий не понимал). Отцовские чувства отсутствовали. Если бы Лариса сказала, что она ждёт ребёнка от него, он, вероятно, тут же решился бы. И казалось: только прозвучат эти слова,  всё станет на своё место: Лариса уедет вместе с ним в Москву, и начнут они там нелегкую, но новую жизнь. Однако этого не произошло… Всего лишь через восемь месяцев, свет¬лым майским днём, забравшись в гущу леса, Лариса родит мёртвого ре¬бенка и сама скончается рядом. Найдут её на четвёртые сутки. И на посиневших её губах, искривлённых судорогой, печа-тью проклятья застыла гримаса боли.
Автор не сгущает красок. За каждое здесь сказанное слово гот¬ов ответить. Многие в Куниче забыли об этом. Каждый занят своим де¬лом, строит свою жизнь, будущее; и нет ему дела до того, что когда-то произошло с Ларисой. Мы, подчас, забываем даже огля-нуться на собственную жизнь.
Утром Аркадий уехал. Он не хотел заезжать в Кишинёв; не хотел встречаться с сест-рой, с Тимофеем, с Игнатом Марковичем, хотя обещал точно приехать.
Провожая, Мария Алексеевна осенила сына крестным знамением: «С богом, сыночик. Христос с тобой. Не держися гнязда,  господь с то¬бой...».
Максим Васильевич строго посмотрел из-под густых седых бровей и отрывисто, су-хим голосом сказал: «Смотри там, чтоб в аккурат. Один ты из семьи так высоко под-нялся. Учись справно. А пенсию свою я буду высылать...».
Пришла к автобусу и Лариса. Но она не подошла, не видел её Ар¬кадий. Она сидела в парке, слёзы скупо скатывались по щекам: «Все, дружочек, прощай. Не видеться нам. И за то благодарю, за минуты, которые провели вместе. Прощай дружочек...».    Думала она, а под сердцем теснился ком обиды и горячи. Она встала и медленно направилась к проти-воположному выходу из парка. Автобус оставил после себя серый шлейф пыли: Кунича оставалась позади со своими заботами, людьми; а впереди...

Для Аркадия началась московская студенческая жизнь. От этой жизни он ожидал больших перемен, связывал надежды на будущее, и предполагал начать по-настоящему и закончить роман.
После торжественного собрания, традиционного посвящения в сту¬денты и концерта захотелось побыть одному, побродить по Москве. Он итожил прошлое, прожитое, кое-что перечеркивал и выбрасывал навсег¬да. Пройдя Университетским проспектом к Ленинско-му, медленно шёл к парку Горького. Застройки конца пятидесятых годов архитекторов Белопольского и Бурдина чем-то напоминали Кишинёв.
«Где-то там, в Кишинёве, на заводе «Счётмаш», сейчас самая горячая пора: сдают на сборку детали,   думал Аркадий, – бегает Игнат Маркович, торопит... А меня нет. Как и не было. Кто делает моё любимое и коронное плато пятьдесят шестое?.. Навер-ное, Андрюшак. Игнат Маркович ему доверяет, не испортит. Дядя Миша, точно, закруг-лился со сваркой и пошёл в ОТК  поговорить с девчатами. Любит он их. А как они его слушают! Пря¬мо в рот лезут. А тётя Аглая где-то смотрит сейчас на дядю Мишу и усмехается. Она всегда так делает, мол, учи-учи их, молодежь, ста¬рый брехун. Бригадир   Силантьев подводит итоги дня. Кому же сегод¬ня самый низкий коэффициент? Борисову, точно. Ну и увалень! Как он дальше думает жить. Жена на второй день выгонит. Кому такой ну¬жен. Медведь и тот поворотливее. Борисову, по-моему, ничего не на¬до. Прожил день, и на том спасибо...».
-Товарищ,     прервал размышления чей-то голос,    как пройти к уни¬верситету?
-Прямо, по Ленинскому проспекту до Университетского, или Ломоносовского, а там спросите.
-Благодарю.
Аркадии свернул направо, к филиалу госу¬дарственного научно-исследовательского музея архитектуры имени A. B. Щусева. Хотел зайти, но музей не работал. Дойдя до оста-новки метро «Октябрьская», он вдруг вспомнил, что обещал Глебу Яковлевич, что зай-дёт. Время до вечера оставаясь. Вечером они с товарищами договорились отметить своё поступление в МГУ. Лукин и Миша Томин пред¬ложили пойти вначале в шикарный ресторан, а потом побродить до утра по ночной Москве, прогуляться по набережной Москвы-реки. Томин замах¬нулся на «Седьмое небо».
-Дался тебе «Седьмое небо».    Возразил Аркадий.    Лучше посидим где в укро¬мном местечке.
-Я Москвы не знаю.     Ответил Миша.    Собственно, мне всё равно.
-Предлагаю!     Восторженно перебил Лукин,     поехать за город, можно в Измайлов-ский парк. Или дальше  в сторону Балашихи. Прекрасные места. Я там бывал, из тульских я, Москву и Подмосковье знаю.
-Давайте лучше возле трамплина, на Ленинских горах, здесь,  рядом с университетом. Я привез четыре бутылки «Букета Молдавии» две «Извораша», есть бутылочка водки... Зачем куда-то ехать?    Все согласились с этим предложением Аркадия. К восьми догово-рились встретиться. Вот почему Аркадии, вспомнив об обещании Глебу Яковлевичу, по-думал о времени…
-Советское студенчество пополнилась ещё одним членом!     Шутя, но восторженно встретил Глеб Яковлевич Аркадия.    Проходи. Галина задерживается и звонила, чтобы я поздравил тебя, если не успеет подъехать. Чрезвычайно занятый она человек.
Аркадий поставил на стол бутылку коньяка и сказал:
-Такое событие грех не отметить. Хотя я и абсолютно не пьющий, но здесь я отступ-люсь от обета. – Соврал зачем-то Аркадий.
-У нас есть чем отмечать, теперь ты должен заниматься ещё и экономикой; сам гово-рил, что родителям неоткуда тебе помогать. А вопрос этот актуальный в твоём положении на целых пять лет.
-Вы-то причем. Виновник я.
-Смотрю на тебя, Аркадий, и вспоминаю фронтового товарища. Очень похожи вы с ним. Убили под Киевом. Это он познакомил меня с Чивилихиным. Я тогда студентом был. Помнишь, говорил, что один знакомый пишет роман-эссе о «Слове о полку Игореве...»? Чивилихин закончил писать. Я читал. Изумительная вещь. Он касается не только «Слова…», тема широкая. Обязательно почитай.    Глеб Яковлевич резал ветчину и раскладывал по тарелочкам.
-Знаете, Глеб Яковлевич, не чувствую особой радости. Вроде так должно и быть. Дав-но это должно было быть.
-В Московском университете есть своя неписанная особенность: или студент хоро¬шо учится, или плохо; совсем немногие стоят между. И всё зависит от начала. Ты понял?
-Да, Глеб Яковлевич. За учёбу надо браться с карьера...
-С романом как? Не передумал?
-Трудно сказать. Первую главу сжег. А вот здесь, в Вашем кресле, за ночь, перед со-чинением, написал сызнова. Получилось совсем не то, что было в первом варианте.
-Роман  дело серьёзное. Может, ты недостаточно себе представляешь, но труд этот ка-торжный, требует даже, в иных случаях, собственной жизни... Подай, пожалуйста, фуже-ры.
Стол накрыли в кабинете Глеба Яковлевича. Аркадий разлил коньяк и, подняв фужер, сказал:
-Хочу выпить за будущее, чтобы оно состоялось. А для того, чтобы оно состоялось, хочу в жизни встречать именно таких людей, как Вы, Глеб Яковлевич.
-Спасибо. Мы тут с Галиной подумали и сошлись  преподнести в подарок полное со-брание сочинений Александра Сергеевича Пушкина в этот осо¬бый для тебя день.    Глеб Яковлевич достал из шкафа уже упакованные тома.    Возьми. Будь достоин светлого ге-ния Пушкина.
-Спасибо, спасибо, Глеб Яковлевич... Я глубоко тронут Вашим с Галей вниманием к моей персоне…

А поздно вечером Аркадий, Томин и Лукин сидели ниже трамплина на Ленинских горах, на газетке лежала порезанная колбаса: они отмечали начало студенческой жизни.
-Где-то здесь,    говорил уже подвыпивший Аркадий.    Герцен и Ога¬рев давали клятву посвятить свои силы Отечеству. Я даю клятву пос¬вятить себя искусству, единственно честному, гуманному и свободно¬му роду человеческой деятельности. Человек искусства, глубже политиков, политологов и социологов вместе взятых понимает свою ответственность перед грядущими поколениями; он мучается не настоящим, которое во власти политиков, а будущем, которое в его власти. Но не всегда человек искусства счастлив настоящим; он счастлив будущим. Приходилось слышать: счастлив, что жил в одно время с гением, но никогда не слышал вопроса: а счастлив ли гений, что жил в одно и то же время с вами... Женщина всег¬да что-то да продаст    тело, лицо, ножки, модную одежонку, кажущуюся порядочность, ум, если таковой у неё есть; замужем ли она, или нет, в возрасте, или нет; главное    она продаёт. Искусство не то! Искусство купи¬ть нельзя. Оно свободное, не терпит лжи и лицемерия. Подлинное искусство во все века от сотворения мира стремилось к правде, выражало эту правду, но никогда не продавалось. Художник от настоящего искусства  Великий мученик и Герой. Он никогда не взывает о помощи; в его душе горит священный огонь правдоискателя, гуманиста и тружени¬ка. И его удел    страдать, за других, страдать за человечество, страдать в одиночку. Больно это. И не виноват художник, что принципы морали и нравственности иногда приходится нарушать. Другие нарушаю их во стократ более, но не мучаются. Художник же страдает и мучается за каждый свой проступок. Собственный упрек, суд куда более справедливый и требовательный. Человеку искусства проститься всё, кроме одного    стояние ниже жизненной правды. Время и пространство не властны над ним, как не властны люди перед лицом старости и смер¬ти... Бегут века, тысячелетие, меняется облик земли, царствуют иде¬ологии, исчезают животные, но не исчезнет с лица земли духовное на¬следие человечества. Придумать бога и вдохнуть в него жизнь оказа-лось великим искусством древних людей; придумать рай и поселить в него первых людей    тоже. Теперь перед человечеством стоит намного сложнее задача - превратить жизнь в искусство, построить земной Эдем и переселить в его кущи всех людей. И роль художника в этом    одна из первостепенных, если не главная.
Я даю клятву перед лицом Белокаменной, перед стенами альма матер, что всеми си-лами буду стремиться приближать день переселения людей в земной Эдем; и искусство    моё верное орудие.
Жёлтое кольцо Москвы-реки, закованное в темные гранитные бере¬га, во множество разнообразных фонарей и текущих разноцветных реклам казались праздничной иллюми-нацией. Над стадионом повисла светящееся шапка искусственного сияния. А дальше, сколько глазом кинь,  фейерверк долины цветов, пожаров, сияний...
-Ребята!    Встал Томин.    А у нас, в Сибири, тайга в ночное время о чём-то думает. Прислушаешься,  а она думает. А жаль, что в Сибири пальмы не растут. Кедр и пальма, что брат и сестра.
-Выпьем,    предложил Лукин,    за братство и сестринство; за наше студенческое братство.    Выпил.    Аркадий, пригласи к себе, в Молдавию. Слышал, будто Молдавия –  царство женского темперамента. Недаром Пушкин в цыганском таборе пропадал. Пригласишь?..
-Я русский. Мы из старообрядцев. И село наше исключительно русское. Обыкновен-ные русские бабы. В вашей тульской губернии таких баб побольше нашего найдётся.
-Так ты из аввакумово семя?     Спросил Томин.    У нас поблизости тоже есть дере-венька, только мы называем их кержаками.
-А нас зовут кацапами. И знаете почему?     Повеселев, разговорился Аркадий.    По-молдавски цап, значит, козёл, с бородой. Вот и прозвали наших предков: как цап. Откуда со временем и произошло  кацап. И это не звучит как оскорбление или унижение, скорее – наоборот. Молодёжь даже гордится, что они кацапы, а старики отмежёвываются от рус-ских и утверждают, что они кацапы.
-Это правда,    спросил Томин,    что старообрядцы не дают даже воды напиться? Что кружку, если и дадут, после выбрасывают или долго моют?
-Не знаю, как где. У нас такого нет. Что правда, то правда: не¬доверчивы и осторожны.
-Определенно поедем.    Томин предложил выпить за старообрядцев.    Познакомишь с какой старообрядкой. Чует сердце: они у вас преданные и…
-Помолчи, Миша.  Остановил Томина Лукин.  Хочу спросить: сколько тебе лет, Арка-дий? Седой ты.
-Двадцать пять с хвостиком.
-В армии что случилось?
-Нет. Армия  ничего. Был в Италии,     соврал Аркадий, даже не зная зачем,    видел подростка, лет одиннадцать-двенадцать, седой, как мой отец. Подаяние просил.    Далее Аркадий не знал, что врать и зачем врать. Какое отношение имеет армия к Италии, седой подросток к нему? Но надо было что-то выдумывать и выпутываться.    В Венеции это было. Когда наш корабль отшвартовался, я опять увидел этого седого подростка. Капитан мне сказал, что знает его, что историю, которая случилась с этим мальчонком, тоже знает. Я попросил рассказать, но у капитала не нашлось времени...
-Так и не рассказал?    Поинтересовался Лукин.
-Ты плавал? – Спросил Томин.
-Ходил.    Поправил Лукин.
-Нет, я слесарь. На заводе работал. В Италию ездил по туристической путевке. Проф-союз выделил.    Вспомнились фотографии с бутафорскими Ялтинскими улицами, где «Мосфильм» снимал фильм «Это сладкое слово свобода».    Покажу фотографии с ита-льянскими видами и пейзажами. –   Подвёл черту Аркадий.
-А мы в армии не служили.    Сказал за двоих Томин.    Только в этом году закончили школу.
«Букет Молдавии» брал своё. Первым признаком того, что Лукин и Томин хорошо захмелели: язык заплетался, появилась излишняя разговорчивость.
-Ну, всё.    Сказал Аркадий.    До общежития дотопаем, а там и дурь выветрится. По-являться в общежитии под хмельком, да с перво¬го дня    не  красиво.
Лукин и Томин беспрекословно слушали и исполняли, что говорил Аркадий, и он по-чувствовал: они под полным его влиянием. Старались даже чем-то выделиться. Особенно Лукин. В общежитие прошли благополучно; комендант, женщина, не заподозрила. Ключ брал Аркадий. Хотя он и выпил больше, однако оказался покрепче. Миша с Володей уснули быстро, а Аркадий ещё долго стоял у окна и думал о своём...

Первый студенческий день, первая лекция. История КПСС. Лектор, мужчина лет под пятьдесят, поздравил первокурсников с началом учебного года и водрузил большие, в ро-говой оправе, очки на большой красный нос. Говорил он, гнусавя, монотонно. Конспектировать за ним успевали, Лекция была общей, и поэтому никто не знал, кто с кем в группе. Лишь на третьей паре, на лекции по практическому русскому языку, Аркадий присмотрелся. Кроме Томина, Лукина и его, за последним столом сидели ещё два парня. Остальные девушки. Украдкой поглядывали друг на друга первокурсники, изучая друг друга, стараясь угадать, с кем кто будет дружить, кто кого умнее и кто из какой семьи. По национальному составу группа была разнородной. На четвёртый день проводились групповые собрания, где выбирали «треугольник», и студенты ближе познакомились с кураторами. В группе Аркадия куратором была женщина, доцент, лет под сорок; она читала «Славянскую филологию». Когда выбирали «треугольник», Томин предложил кандидатуру Аркадия на старосту, но предложение куратор отклонила, аргументируя, что старостой следует всё-таки избрать девушку, и, желательно, из подготовительного отделения. С её предложением согласились, а Аркадия, как рабочего, избрали профгруппоргом.
И залихорадила студенческая жизнь...

Два курса Аркадий не вспоминал о романе; мир науки поглотил его полностью. Ни минуты не оставалось на праздную жизнь. Вначале захватила философия, потом эстетика. На втором курсе, после прочте¬ния работ Фрейда «Введение в психоанализ» и «Я и Оно» (на французск¬ом языке), работ Судзуки о дзене (на английском языке), а также знакомство с трудами Баура, Кликса, Леонтьева, Вы¬годского и других учёных, Аркадий полностью отдал себя изучению пси¬хологии. Эта наука, казалось, раскроет тайны, над которыми он ломал голову. Но чем более углублялся, тем более не находил объяснения да¬же собствен-ной природе, которую постоянно подвергал психоанализу. В последнее время Аркадий стал замечать, что удаляется от людей; постоянно находится в плену надуманных идей и теорий. Эти теории интересовали его не как отражение реального мира, а как чисто ин-теллектуальный процесс деятельности мозга. Особенно Аркадий заинтересовался и увлекся психологией художественного творчества. Работы Грузенберга «Гений и творчество», «Психология творчества», Евлахова «Введение в философию художественного творчества» и Энгельмейра «Теория творчества» он перечитывал десятки раз и приходил к одному и тому же вопросу: гений ли я? И да, и нет  противоречивое чувство, которое выводило из равнове¬сия его психическое состояние.
Аркадий сидел в комнате один. Из окна виден был Московский дво¬рец пионеров и школьников. Зима удалась морозной. Москва искрилась. Он только что закончил конспектировать «По ту сторону добра и зла» Ницще. Философия Ницше давно заинтересовала Аркадия, и он при помо¬щи Глеба Яковлевича достал эту книгу. Пустота души сквозила от ницщианский философии; хотелось избавиться от тухлых мыслей автора. Перечитал: «Человек это изменчивое, лживое, искусственное и скры¬тое животное, которое пугает других животных более своей хитростью и умом, нежели силою  выдумал добрую совесть для того, чтобы, приведя свою душу к простоте, наслаждаться ею; и вся мораль есть не что иное, как смелая, долго практиковавшаяся подделка, благодаря которой можно, гладя на душу, наслаждаться ею. К этой точке зрения в понятии искусства относится, может быть, гораздо больше, нежели обыкновенно думают».
«Человек,    подумал Аркадий.   изменчивое, но не лживое, скрытное, но не искус-ственное создание природы. Ни совесть, ни мораль он не выдумывал, они    результат очеловечивания животного. И в понятии искусства человек прежде всего относится, как человек, а не животное. То, что человек выдумывает для обслуживания самого се¬бя не вечно, но то, что человек получает в результате формирова¬ния личности, составляет его психологию, а это – предмет искусства».
Арка¬дий взял дневник и записал:
«17 декабря 1977 года.
       В 1973 году, на двадцать втором году жизни, я задумал написать роман. В нём пред-полагалось рассказать о сложном мире чувств человека, который, как мне тогда каза-лось, неординарен. Но в чём состоит эта неординарность, было неведомо. Я знал точно, что прототипом этого художественного образа буду я сам, фактическим материалом – моя жизнь. Что скрывать или кривить душой – я мечтал о писательской славе, о призна-нии, о поклонниках, и особенно о поклонницах. Воображение работало лихорадочно, с ка-кой-то дьявольской и непонятной силой. И уже вырисовывались живые страницы рома-на, они потрясали правдивостью, под моим пером обнажался мир никем не видимый, ни-кем не высказанный, но существующий. Каждую ночь мне являлся роман в чёрном колен-коровом переплёте и золотом выбитым названием: «СИЗИФОВ ТРУД». Им зачитыва-лись потомки третьего тысячелетия, и литературные критики спорили о его значимо-сти для будущих поколений. Но за необузданным воображением скрывалось главное — трудность и кропотливость самого процесса этого труда.
      Шли годы, время вносило соответствующие коррективы и научило меня понимать, что действительность всегда в антагонизме с фантазией, что она грубее чувственных восприятий. И это открытие оказало решающее влияние на переосмысление задуманно-го. Однако и здесь я не мог понять, какие именно общечеловеческие ценности надо пере-смотреть. Много, я очень много работал! Пытался свести в разумную и понятную для всех формулу основные жизненные процессы и явления, искал гармоничную альтернативу безумству. Целостности не получалось, так, кое-что отрывками. И тут меня осенила идея: сконструировать необычную художественную модель пространство и время, по-местив в неё человечество, где  я Бог, а человек    мой подопытный кролик.
      Построение такой модели, поиски и успехи, заблуждения и разочарования, притом в тесной связи с личной жизнью, должны стать новой темой совсем нового романа, никак не похожего на тот, который был задуман ранее».

Эту дневниковую запись мы приводили в начале нашего повествова¬ния, обнаружив её на столе Аркадия Максимовича. Он не успел положи¬ть её в папку для бумаг, поскольку, работая над романом без переры¬ва в течении пятидесяти восьми часов, потерял сознание, и Марфа Семёновна вызнала скорую помощь.

Никогда еще не лютовала так зима, как в этом году. Воют в метели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пят-нистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...

К вечеру пурга усилилась. Кинжальная вьюга пронизывала вселен¬ную; она вымещала своё зло, казалось, на людях, которые по случай¬ности и неосторожности сбились с пути; она валила с ног пьяно мотавшихся одиночек и бросивших ей вызов. В белом пустынном поле, где особенно зло скулила вьюга декабрьской ночи, маячили две чёрные те¬ни: Ша-трова, выбившись из сил, крепко сжимала руку сына и медленно, наперекор стихии, шла на последнюю встречу с Аркадием. До района оставалось два километра...

К вечеру Аркадий Максимович почувствовал себя хуже; поднялась температура, сла-бость разлилась по всему телу, и он позвал Бориса Ефимовича.
-Я умираю, Борис Ефимович. Исполните последнюю мою просьбу ... Нет, яда не про-щу. Уделите умирающему несколько минут. Сможете?
-Обязан.
-Попросите, чтобы в палату никто не входил, чтобы не мешали.
Борис Ефимович вышел, переговорил с больными, медперсоналом и опять зашёл.
-В порядке, Аркадий Максимович: мешать не будут. Говорите, я слушаю.
-Вам, Борис Ефимович, придётся писать. Возьмите мою тетрадь и ручку. И не зада-вайте вопросов.
Аркадий Максимович лежал вверх лицом с открытыми глазами и заметно шевелил тонкими губами, а пальцы, похожие на барабанные палоч¬ки, изредка подрагивали.
-Пишите.    Тихо сказал Аркадий Максимович.

ЭПИЛОГ

«Прошло много тысячелетий. Планета Земля расцвела ало-голубым цветком в холодном уголке вселенной. Давно умерли свидетели времен Сизифа и Иштар. А в скрижалях биоэнергетических матриц это время обозначено как время социальной деформации и интеллектуальной бесконтрольности; тогда ещё жили великомучени-ки Сизифы!
Теперь планета Земля    образцовый уголок цивилизации во вселе¬нной. Люди ра-зумно овладели силами природы и сами её творят, человеческий гений породил ещё одно качество, которое явилось результа¬том социального совершенстве общества: творящая природа (natura naturans) гения стала и сама сотворенной природой (naturanaturata)гения, как продукта высшей творческой энергии духа. Деятель¬ность моего Сизифа    отражение и продукт социальной деформации; лю¬ди оценили его по-двиг спустя много десятилетий после смерти. Жизненный путь Сизифа вобрал в себя ошибки прошлых поколений и был нацелен в новое мышление. Люди начинали учиться жить в ином измерении. И мой Сизиф для нынешней цивилизации имеет иную символику: теперь Сизиф     символ не бесполезного труда, а вечного стремления че-ловека преодо¬леть себя во имя будущего.
Планета Земля не знает теперь леденящих душу страхов перед неопределенным будущим, забыты ужасы перед интеллектуальной бесконтроль¬ностью, навсегда ушли в прошлое болезни и недуги; социальное совершенство общества выражается теперь в интеллектуальном и эстети¬ческом совершенстве каждой личности. Сизиф видел и хотел жить именно в таком обществе; оно ему было близко, понятно. Он хо-рошо понимал обречённость сиюминутного воплощения своих идеалов в обществен-ном развитии, но это не успокаивало его; он жил идеалами будущего! И па¬мять о нём       память о человеке, чья жизнь    образец служения добру...
Планета Земля пышно цветёт ало-голубым цветком во вселенной. И на этом ма-леньком островке жизни жил и мой Сизиф, и моя Иштар, кото¬рая зажгла сердце Си-зифа огнём любви к людям, к человечеству. И пусть вселенские ветры задувают этот пламень жизни, пусть срывают лепестки жизни, но они бессильны перед вечной лю-бовью человека к жизни. Эта лампада, некогда зажжённая по воле случая, ни¬когда не угаснет, пока на ней царствует человек и чистый его разум.
Мир Вам, земляне, во веки веков; и пусть вечно и в радость цветёт цветок Вашей жизни во имя любви и счастья.
Мир Вам, земляне».

-Всё, Борис Ефимович.    Не открывая глаз, тихо, в полу забытье произнёс Аркадий Максимович.    всё…
Борис Ефимович сидел у кровати больного и молчал. Он не пони¬мал, зачем и что только что писал. А спрашивать не хотел.
-Борис Ефимович, ещё одна просьба, позволите?
-Говорите.
-После моей смерти, Борис Ефимович, съездите ко мне в село, в родную, никем не оценённую Куничу, и вместе с Марфой Семёновной соберите все мои бумаги: записи, днев¬ники, тетради, словом, всё    и отошлите по этому адресу... Запишите.
Борис Ефимович записал адрес Алексея Придорогина, журналиста район¬ной газеты из Смоленщины; листок сложил вчетверо и сунул в карман белого халата.
-Хорошо, я сделаю, Аркадий Максимович, как просите.
-Отошлите вместе с этим, что писали под диктовку. Сразу же пос¬ле смерти. Это очень важно. Алексей Придорогин  мой друг, товарищ. Он жу¬рналист. Мы вместе учились... Понимаете?..
-Понимаю, Аркадий Максимович. Сделаю.
-Ну и прекрасно. А теперь оставьте меня одного...

Не знал Аркадий Максимович, что Алексей Придорогин покончил собой год назад, написав в предсмертной записке: «Гальперинизм чума, которая поражает честных, до-верчивых, каким я и был в своей жизни».

Борис Ефимович выполнил просьбу Аркадия Максимовича, и все бума¬ги попали в семью Придорогиных. Автор знаком с этой семьей; и когда в один из приездов отец Алексея Придорогина показал эти бумаги, сказав, что не знает, кто прислал, и кому они принадлежат, автор этих строк, просидев за ними более суток, понял: перед ним роман. Отец Придорогина отдал записи, желая освободиться от них, поскольку смерть сына каким-то образом связывал с ними.
Читаем:
«Познакомился с Гальпериным. Вчера. Познакомился с его друзьями. Они спорили о возможности создания метаязыка. Умно спорил. Сегодня опять присутствовал в обще-стве Гальперина. И опять спорили. Спорили до хрипоты. А началось-то с пустяка: Галь-перин стал утверждать, что литературоведение  не наука, а Лукин    что да. Интересно наблюдать за их спором. Кажется, Гальперин взял тем, что не злился, не разбрызгивал пены, не кричал ...
А вообще-то я на стороне Лукина:  литерату¬роведение всё-таки наука. И сомнений в этом не должно быть. Гальперин спорил из-за принципа  и доказал обратное, и Лукин это сам понял. Разве можно согласиться с мыслью Гальперина, что литературоведение не нау¬ка только потому, что не производит материальных ценностей, не имеет эконо-мического выхода. Литературоведение помогает специалистам многих отраслей знаний: истории, археологии, философии, да и математике с физикой.  Гальперин на время спора доказал обратное. Это делает ему че¬сть по части логики. Софистской логики. Он спо-рил ради спора, а не ради истины. И поразительно: Лукин как будто попал под его гипноз, ко¬торый действует замедленно, но сильно.
Сегодня впервые говорил с ним один на один. Умный парень,  ниче¬го не скажешь. Но и ужасно противоречивый».
                (Из дневниковых записей Алексея Придорогина).

С Алексеем Придорогиным, студентом третьего курса факультета журнали¬стики, Ар-кадий познакомился после того, как побывал дома  на похоро¬нах отца. Максим Василье-вич скончался осенью, в конце сентября. Арка¬дий в это время со студентами работали в одном из совхозов Брянщины на уборке карто¬феля.
Поздно вечером, после ужина, когда студенты под звуки гитар и всеобщее возбужде-ние забывают об усталости, когда за лагерем то там, то сям тянутся к небу языки костров, вырывая из ночи восторженные ли¬ца девушек и парней, из поселка, на мотоцикле, приле-тел председатель сельского Совета.
-Где Гальперин, ваш комиссар?    Крикнул председатель, соскакивая с мотоцикла. -- Зовите его сюда.
-Где-то возле костра, на гитаре играет.    Ответил проходивший ря¬дом длинноногий парень.
-А ну мигом, сюда его мигом!  Слышишь, борода?     Торопил председатель.
-Чего так грозно, начальник.    Пошутил было длинноногий.
-Быстрее, козёл, тебе говорят! Комиссара сюда...
Аркадий, бросив гитару, оборвав на полуслове песню, недавно им написанную, и опрометью бросился к лагерю. Бежал, а внутри что-то подсказывало: неладное случилось, что-то неладное...
-В чём дело, Иван Пантелеевич?    Запыхавшись, спрашивал Аркадий.    Что случи-лось?
-Вот что, комиссар: скажи в штабе... понимаешь, комиссар, тебе надо... домой ехать. Отец умер… Вот телеграмма. Только что получили.
-Да, надо.    Тихо ответил Аркадий, протягивая слова.    Надо Пантелеевич. Я сейчас, погодите. Пару минут.
Через десять минут мотоцикл нёс Аркадия на железнодорожную станцию, которая находилась в семидесяти километрах от лагеря.

Максим Васильевич умер благостно, тихо и с чувством выполненного долга. Хотя и был он до бога не очень уж ярым сторонником, но старообрядческие законы и традиции не отвергал, соблюдал их. В церковь ходил по большим праздникам, да изредка когда по внутреннему желанию. Однако, как занемог и слёг, тут же призвал отца Иоанна на испо-ведь и покаяние. Долго они  беседовали один на один, а о чём – осталось тайной. Только отец Иоанн загадочно сказал, когда уходил: «он во всём покаялся, нет на нём греха. Бог примет его душу…»
Максим Васильевич скончался под вечер. В сознании, легко. Подозвал к себе супругу, Марию Алексеевну, и тихо, умилённо сказал: «Аркадия надо беречь, он наша слава божия, в нём сила и слабость человеческая… Скажи ему, когда приедет, что отец его понимает и надеется…». Максим Васильевич чувствовал, что приезда сына он не дождётся, не увидит он его больше, но упорно надеялся до последней минуты. И когда уже дух жизни стал покидать его тело, старик из последних сил подозвал супругу и тихо исповедовался ей: «Одной крови мы с Аркадием, он в наш корень пошёл. Ума и разумности в нём не меряно. Это наше – родовое. А станет это проклятием, или славой – от него зависит. На нём род наш умрёт, а дух родится… Прости, что был с тобой не всегда справедлив и добр. Прости…».
Аркадий приехал на следующий день под вечер. Максим Васильевич лежал под ико-нами; низко опущенный на лбу венчик придавал бледному мёртвому лицу сходство с ли-цами древнегреческих богов, высеченных в холодном мраморе. Горели свечи и лампады, пахло ладаном, который курился в блюдечке под рукой читальщицы псалтыри, комната хоть и освещалась яркой сто пятидесяти ваттной лампочкой, всё равно казалось, что мрак и холод в помещении довлеют. Вечерело. Люди суетились по двору, дымилась гарнушка, рядом, на металлическом треножнике стоял большой котёл и в нём что-то варилось. Ти-мофей колол дрова, Нина с матерью в веранде перебирали смертённые пожитки усопшего и записывали на листок, кто что будет нести и кого чем перевязать… Все двери дома были настежь открыты и ворота тоже. Аркадий остановился и несколько мгновений смотрел на непривычную картину родного двора. Навстречу бежала сестра  Нина, маленькая, худенькая. Она упала на грудь брата и заплакала.
-Ничего, не плачь, не надо…     и слёзы сами катились у него из глаз.    Идём…
Ар¬кадий прошёл мимо стоявшего на табуретках гроба, обитого чёрной материей, бе-режно поддерживая сестру. На пороге их встрети¬ла мать. Мария Алексеевна бросилась к Аркадию и заголосила. Волосы зашевелились на голове, и тело покрылось мурашками.
-Не надо, мамочка... Я приехал...
Плач матери вонзался в самую душу, что-то там переворачивал, что-то отрывал; тело то немело, то расслаблялось и тяжелело. Жутко было смотреть на мать и слышать душе-раздирающие причитания, на её измученном лице застыла скорбь.
Аркадий до земли поклонился отцу, поцеловал в холодные губы; дол¬го смотрел на за-стывшие черты и изо всей силы сдерживал себя от слёз. Только сейчас, когда в этих за-стывших чертах можно было прочесть внутрен¬нюю силу отца, Аркадий понял: как важна для старообрядца его вера. В ней он черпает и силу духа, и смысл своего земного пребы-вания в греховном мире, и находит вечный и чистый родник любви к богу; вера для ста-рообрядца даже нечто более, чем путь к богу, это откровение пред всевышнем, «будь ве-рен до смерти, и дам тебе венец жизни»..
Хоронили Максима Васильевича всем селом. Очень он уж был уважаемым человеком. Во дворе не хватало места, и собравшиеся толпились на дороге. Ветераны войны приодели свои новые костюмы, на лацканах которых всегда висели боевые награды; они их надевают на День Победы и на другие торжественные случаи. Пришли представители от правления колхоза, сельского Совета, пришёл и секретарь партийной организации, который после молитвы положения во гроб, сказал собравшимся несколько тёплых слов об умершем и ушёл. Траурная процессия растянулась по узкой дороге почти на полкилометра. Время от времени над процессией раскатисто и стройно звучало «Святые боже, святые крепкие, святые бессмертные, помилуй нас…»
Уже на кладбищах с коротким и комканным словом выступил председатель ветеран-ской организации села Кунича, кавалер двух Орденов Славы, инвалид войны и бывший активист колхозного строительства Елисей Петрович Осипов. Глухо застучали комья зем-ли по крышке гроба. Нина вырвалась из рук Тимофея и упала возле самого края могилы. Её отвели в сторону и дали укол. Аркадий бросил три горсти земли, развернулся и пошёл к выходу из кладбищ один. Он не заметил, что в метрах сорока, возле густых кустарников, стояла Шатрова, держа за руку сына Олега. Она стояла и не решалась подойти ближе.
-Мама,    спросил сын,    дяденьку навсегда закопали? Он больше не выйдет оттуда?..
-Дедушку, сыночек…
-Ну, дедушку... Не выйдет?
-Нет, Олежек. Твой дедушка был самым лучшим дедушкой.    Шатрова вспомнила, как много лет назад приходила она к Гальпериным, как вст¬ретил её Максим Васильевич, внимательно выслушал и рассказал, что мог об Аркадии. Давно это было...

… Москва искрилась снегом и купалась в огнях. Аркадий, сделав запись в дневнике, подошёл к окну и посмотрел на Московский дворец пионеров и школьников. «Ну, всё, пора серьёзно браться за дело. Хватит.    Подумал он.    Учёба учёбой, а время не ждёт. Так можно затянуть на де¬сяток лет, а то и более. Сегодняшняя запись хороша! Главу «Навстречу неизвестности» следует переименовать в «Навстречу безумию». Чтобы написать роман, жизнь надо пережить, а не прожить».
Аркадий закрылся на ключ и сел за стол. Перечитал написанное. Отсутствовал чёткий план работы. Поставил задачу  набросать план и разбить на главы; определить, какой материал потребуется для дальнейшей рабо¬ты. Достал дневник и записал следующее замечание к будущему роману:
«Первое: главный Герой романа способный, даже, может быть, та¬лантливый юно-ша, задумавший написать большое социально-философское произведение о современно-сти, отразить в нём сложный мир взаимоотношений людей и их судьбы. Мысль родилась не сразу. После многих жизненных потрясений в личной жизни он, вдруг, приходит к по-ниманию, что сложный  жизненный путь человека во многом не зависит от него самого. Однако связь происходящих явлений закономерна и вполне логично, что эти явления любо-го порядка не случайны. Надо вывести логику случайностей. И Автору будущего романа, вдруг, становится ясным, что пример собственной жизни  и есть та логи¬ка. Следуя этому открытию, юноша приходит к пониманию правдивого рассказа своей жизни.
Второе: в личной жизни Героя взаимоотношения с любимой девуш¬кой осложняются различными обстоятельствами, но он верит, что имен¬но она, его Иштар, разбудила в нём гения. Любви без интимных отно¬шений не бывает, а отношения эти,  в свою очередь,     определяются характером и культурой человека, личность которого, как известно, формируется с детства и в определенной среде. Значит: надо показать и среду фор-мирования обеих персонажей. А среда  и есть социальная обусловленность поступков че-ловека.
Третье: разнородность социальной среды представляется возможным проследить на личном жизненном примере. А чтобы более полно отразить социальную структуру, необходимо показать разные группы людей: сельско¬го жителя с его проблемами и город-ского, рабочий коллектив и сельс¬кохозяйственный, ученых и студентов, людей честного труда и тунеядцев, бюрократов, подхалимов, очковтирателей... В целом, это создаст реальную картину современного нам общества.
Четвёртое: особое  внимание сосредоточить вокруг главных художественных обра-зов. Они являются идейным воплощением и установкой автора на философское осмысле-ния современности.
Пятое: весь роман освещается исторической перспективой прошло¬го, настоящего и будущего. Тут хорошенько надо подумать о сюжетопостроении. Но это ещё не всё... историческая перспектива должна быть пронизана духом историзма, а не констатаци-ей фактов истории.
Это и есть социальная сторона романа. Философская же:
Первое: осмыслить значимость сегодняшнего дня для будущего.
Второе: определить значимость человеческого фактора в формиро¬вании идеологии и общественной психологии современного нам общества.
Третье: идейный и мировоззренческий разброд обязательно приво¬дит к деградации духовного и личностного плана в социализации личности.
Четвёртое: человечество, в конечном итоге, должно победить пещерную филосо-фию: не я тебя  так ты меня; человечество пройдёт ступенями совершенствования, пройдёт через миллионы преград, но утвердится, как венец и творец.
Это  вкратце. Задача чрезвычайно трудная. Подготовительный этап, можно счи-тать, начинается сегодня  17 декабре 1977 года. Задача этапа: скрупулёзная подборка материала, собирание фактов».
Аркадий достал две картонные папки и надписал «Сизиф» на одн¬ой, «Иштар»    на другой. Перебрал имеющиеся бумаги, письма, дневниковые записи и разделил их по этим папкам. Подумав, взял третью и каллиграфически вывел: «Череватов». «Сизив»  «Чере-ватов»    идейная канва романа. «Они двое  главные лица».    Произнёс вслух Аркадий. Вкладывая в папку «Череватов» всё, что нашлось относительно данного персонажа, Ар-кадий наткнулся на письмо, которое получил на первом курсе, перечитал:
«Я рад за тебя. Признаюсь: иногда терял веру, что ты когда-нибудь поступишь. И очень рад, что ошибался. А ты знаешь, с каким трудом разыскал твой адрес! Писал тво-ей сестре, родителям. Отвечают,  не знаем, не пишет. Ну, прямо партизанщина какая! А сегодня получил от Нины Максимовны твой адрес и пишу, не медля. Не виделись мы с то-бой долго. Вероятно, изменились в чём-то. Ты помнишь, когда в десятом классе ходили с тобой в лес, и ты клял¬ся в вечной дружбе? Какая наивность! Но и без неё юность  не юность... Я настолько занят работой и семьей, что боюсь: не зарылся бы. А если очень-очень серьезно: профессия лётчика  тяжёлая работа. Хватает и романтики, но в небе не до этого. Ты просто делаешь своё дело, выполняешь работу. Устаю ли? Очень. И очень благодарен жене, Светланке. Жаль, что ты с нею не знаком. При случае познакомлю. Ба! О самом главном-то забыл. У меня растёт сын. Великолепный пацан. То¬чь-в-точь дедуш-ка –  Анатолий Кириллович, мой тесть. Назвали мы его Максимкой. Теперь это имя в мо-де. Шучу. Так захотела Светланка. Она у меня удивительный души человек, товарищ, помощник. Знаешь, Аркадий, я, конечно, не суеверен, но благодарен состоявшейся судьбе. Сам бог не отвернулся от меня: послал-таки, наконец, и мне счастье. Иногда вспоминаю Ольгу, и, разумеется, не потому, что жалею о несостоявшейся любви юности. Дело в другом: недавно получил письмо от дядьки из Куничи, пишет, что Ольга со своим мужем живёт скверно. Муж её, сынок прораба, пошёл гулять с женщинами, а Ольга    пишет дядька – опустилась на самое дно: пьёт. Была на лечении. А ведь я когда-то дар речи те-рял при её приближении. Гордая она была... Вот так складываются судьбы. И удиви-тельное дело     в жизни неумолимо действует меха¬низм усреднения. В литературе это звучит как-то так: каждый получа¬ет воздаяние за содеянное. Так, что ли? Я не злорад-ствую. Никогда не желаю людям зла и стараюсь не причинять боли. Наоборот: очень боль¬но, когда вижу несправедливость к одним и благосклонность судьбы к другим. Ольга, как девушка первой любви, меня не тревожит, но как человек, попавший в беду, волнует. Я помню, как она, когда мы учились, гордо шествовала по коридорам школы, как презри-тельно относилась к сверст¬никам, мечтала поступить в Ленинградский строительный институт... Ну что поделаешь!? Не нами придумана жизнь и её законы. Мы в состоя¬нии многое изменять, но не в состоянии оспаривать право на законода¬теля неподвластных нам стихий. Я имею в виду следующее: человек хозяин своей жизни, но если он пытается стать хозяином ему не принад¬лежащего и подлежащего, то он, обязательно, терпит фиаско.
А сейчас о себе. Служу в Белоруссии, недалеко от Минска. Летаю на современных машинах. Устаю дьявольски. Спасибо жене: сопровождает даже в полётах, мысленно. Она у меня умница. Получил звание старше¬го лейтенанта и повышение по должности. Командир звена. Часто вспом¬инаю сослуживцев по Чернигову. С некоторыми переписы-ваюсь, держу устойчивую связь, часто вспоминаем нашего летчика-инструктора. Но  надо признаться, многое ушло. Когда учились одно, а когда начали работать, служить –  многое изменилось. Так оно, вероятно, и должно быть. Жизнь на месте не стоит. Совсем недав¬но ушёл от нас наш командир, человек, жизненный путь которого для нас, лётчи-ков, пример служения Родине. Погиб он. Но так умереть, я уверен, не страшно, и любой из нас хотел бы встретить свой конец жизненного пути именно так. Погиб наш коман-дир. Но каждый день поднимается он в небо: все лётчики эскадрильи берут его фото-графию в полёты. Мы написали в Министерство Обороны, чтобы эскадрилью назвать его именем. Ждём ответа…

Когда читалось это письмо, Аркадий ещё не знал, что его друг, Иван Череватов, пред-ставлен к правительственной награде, и, досроч¬но получив звание капитана, продолжает службу на Урале.

...Утро. Морозное утро декабрьского дня задрожало над Москвой, прозрачный воздух безмолвно звенел в вышине. Чистый снег лежал тон¬ким покрывалом в парках, шубкой укрывал ели у Кремлевской стены. Розовело на луковицах соборов и церквей студёное московское утро. Лимонилось. Аркадий сидел за столом, свет настольной лампы бледнел, а над Москвой просыпался день. Ночь, проведённая в размышлениях, ушла в закоулки, рассосалась, оставив после себя ощущение чего-то неотвратимого и неизвестно откуда, с какой стороны грядущего. Письмо Череватова лежало на столе рядом с папкой «Черева-тов». Ар¬кадий ещё раз перечитал его:

«...По делам службы, возможно, буду в Москве, но не ранее весны, а точнее марта месяца. Найду тебя, и мы поговорим. Есть о чём. Задам сто коробов вопросов, которые в письме ставить не имеет смысла.
Светлана передаёт привет; она вот рядом с Максимкой. Очень же¬лает познако-миться. Я ей многое рассказывал о тебе. Правда, Светланка, много? Она подтверждает кивком головы и улыбкой. С твоего позволения, Аркадий, оторвусь от письма и поцелую её. Она стесняется.
Ну, ладно, будь здоров! До встречи. Пиши».

Не хотелось Аркадию вспоминать встречу с другом весной 1976 го¬да. Но память ста-рательно вырисовывала мельчайшие детали.
Иван приехал в первой половине марта. Всего на два дня. Успел справиться со слу-жебными делами и разыскал Аркадия. Череватов торопил¬ся на поезд, и они поехали на Белорусский вокзал. Сели на скамейку не¬далеко от памятника А. М.Горького.
-Завидная судьба.    Показал на памятник  Аркадий.    Трудная, тернистая, но завид-ная. А ведь он стрелялся…
-Ты рассказывал о замысле романа. На каком этапе твоя работа?    Спросил Иван, пропустив замечание насчет Горького.
-Вам этого не понять.
-Кому нам?
-Людям, далеким от искусства. Нас всегда умеют только ругать, тр¬авить, но посочув-ствовать     никогда. Даже девушки, и те всегда видят в талантливых одни недостатки.
-Считаешь себя талантливым?
-Я не о себе.
-Нет уж, извини. Если взялся за дело, значит, должен знать, по плечу ли оно тебе. Твое ли это дело? Как ты можешь браться за написание романа, не зная, есть ли для этого духовные и интеллектуальные предпосылки.
-А это уж других пусть не волнует.    В сердцах отрезал Аркадий.
-Не в обиду. Как только касаешься твоей персоны, ты становишься ужасно приверед-ливым. Пора научиться относиться к себе критически.
-А судьи кто?    Продекламировал Аркадий.    За собственной удачей…
-А ты язвительный.    Череватов встал.    Пойдём, пройдёмся, успокоишься.
-Нет, ты сядь.    Настойчиво потребовал Аркадий.    Сядь. Хочу услы¬шать праведный глас пророка, пророка с крылышками в петлицах.
-Думал, ты изменился...
-А я думал, ты поумнел...
-Хорошо, скажу, что думаю.    Садись, сказал Иван.    Обижайся, дело твоё. Говоришь, задумал писать широкое художественное социально-философское полотно современно-сти! Задумать    это ещё не всё. В твои годы талантливые люди уже с мировым именем были. Не буду перечислять. Сам знаешь. Пойми правильно: писатель наших дней, как ни-когда прежде, должен быть личностью социальной. Время абстракций ушло в прошлое...
Аркадий, опустив голову, внимательно слушал.
-...Писатель обязан вмешиваться в социальные процессы, обязан срывать покровы благополучия и довольства... Да мне ли тебе об этом напоминать... Возможно, ты это по-нимаешь лучше моего, но никак не хочешь смириться, что и другие имеют такое же мне-ние и понятие. А это ой как вредит творчеству. Талант не в состоянии подняться выше общечеловеческого, но в состоянии способствовать прогрессу общечеловеческого. В этом, и только в этом назначение художника, как, впрочем, и всех живущих на земле...
Череватов умолк…
-Ты говори, говори, я слушаю.    Не поднимая головы, попросил Ар¬кадий.
-Я хочу, чтобы ты извлек хоть крупицу полезного, а не только слушал...
Аркадий сорвался с места, гомерический его смех останавливал прохожих; он кружил вокруг Череватова и взахлеб бормотал непонятные слова, фразы и опять заходился неудержимым смехом. Череватов сидел и не знал, что делать, как остановить друга. И вдруг:
-Великий Мудрец, Провидец, Судия... вы же во мне... Вы и сами не подозреваете, что питаетесь мной, высасываете кровь мою, а мне больно…     Стал в трагическую позу Ар-кадий и продекламировал.
Не хотелось Аркадию вспоминать, но память отчетливо вырисовывала подробности…   
Валяясь по траве, он хватался за голову и кричал: «Во мне! Во мне...» Два сержанта, полагая, что имеют дело с пьяным, сунули его в машину и увезли в отделение. По дороге Аркадий убеждал молоденьких сержантов, что они суть частица его самого, что это надо  понимать. «Не везите меня в «эйч-блоки», не везите в Рэмптон.     Слёзно умолял Арка-дий сержантов.    Я не хочу быть в «кукушкином гнезде»... Но у нас нет «эйч-блоков», нет «кукушкиных гнезд». Правда, сержант? Вы везёте меня в Гагры, или Пицунду? Прав-да?..»
Не хотелось вспоминать. Это произошло как во сне. Брат Самофалова, Андрей Само-фалов, уладил дело... Аркадия из отделения отпустили.

Из лимонного московское утро превращалось в лучезарное, светлое «Пора и на лек-ции…»    освобождаясь от воспоминания, подумал Аркадий. Собрал конспекты, спрятал ночные записи и ушёл.

-Настроение как?     Спросил Алексей Придорогин, когда Аркадий зашёл в кубиче-ский корпус гуманитарных факультетов. – Надо поговорить.
-Раз надо, поговорим.     Спешно ответил Аркадий и вошёл в кабину лифта.
-Привет.    Поздоровалась девушка из параллельной группы.     Профессор Смирнов руководит твоей курсовой?
-Да, Смирнов. А что?
-Я тоже у него пищу. Он говорит, что темы наши схожие.
-Возможно.
-Я пишу по Достоевскому. Выявляю грань добра и зла в романе «Брать. Карамазо-вы». А ты, слышала, у Булгакова эту проблему сопоставляешь.
-Приблизительно да.
-Мы можем вместе обсудить? Поговорить...
-Время покажет. Сессия на носу.
-Что тебе сессия.    Выходя из лифта, бросила девушка.    Как всегда: сдашь на «от-лично». Пока.
-Пока... Здравствуйте, Инесса Владиславовна.    Поздоровался Арка¬дий с куратором группы, когда подходил к аудитории.
-А, Аркадий. Погоди. После лекции зайди в деканат, декан хотел тебя видеть.
-Хорошо, зайдём… А по какому вопросу, не знаете?
-Нет.
Вопрос был серьезным. Миша Томин попал в милицию: в ресторане устроил драку, разбил два окна и избил какого-то парня. Это всё, что мог сказать декан. Большего по те-лефону не сообщили. Аркадия попро¬сили поехать в отделение милиции и узнать подроб-ности происшествия.
-Ваш дружок, сокурсник,     объяснял дежурный лейтенант,    устроил в ресторане де-бош, день рождения они там отмечали, двадцатилетие Морозовой, студентки медицинского института. С ним были Лу¬кин и Поминчук. Но они ушли...
-Как всё произошло, лейтенант?
-По показаниям    случайная драка. Расследование обстоятельств дела ещё прояснит детали. Так и передайте декану. Мы пригласим руководителя группы, возможно, и декана. А Лукину и Поминчуку, они, кажется, твои товарищи, скажите, пусть обязательно зайдут завтра к де¬сяти в отделение, пока не выписал повестки…
Случай с Томиным на некоторое время отвлёк Аркадия. Выяснилось, что драка в ре-сторане началась из-за него. Морозова    родственница Томина. Поминчук ещё с первого курса начал за ней ухаживать; с тех пор, как их познакомил Томин. Зная о дружбе Моро-зовой с Поминчуком, Аркадий захотел проверить реакцию Поминчука на ревность (он делал это ради написания достоверных строк в романе).Он продуманно подстроил ситуацию с тем, чтобы опорочить Морозову и вызвать на провокацию Поминчука. На день рождения Морозова пригласила всех своих знакомых. Среди них оказался и Салыков, который явно проявлял знаки ухаживания за именинницей, что не ускользнуло от взгляда Поминчука, и он понял, что этот юноша и есть её любовник. Подвыпив, молодые люди заспорили. Поминчук не удержался:
-Вот письмо, Людмила.    Начал он читать пасквиль Аркадия. – Послу¬шай, что пишет этот субъект о тебе...    Указал Поминчук на Салыкова.
Закончив читать, Поминчук с Лукиным демонстративно ушли, а Томин, вступившись за сестру, схватил за лацканы Салыкова и двинул его в оконные рамы. Тот рас¬шиб голову, изуродовал стеклом лицо. Тут и подоспела милиция. След¬ствие не выяснило, кому принадлежало письмо; да оно и перестало су¬ществовать: Поминчук выбросил его в туалетную раковину...
Суд установил виновность Томина. На заседании суда Аркадий не при¬сутствовал. В это время он жарко спорил с Галиной.
-Несуразица, чистейшей воды несуразица! Или ты позируешь, или в самом деле глуп. – Галина вертела в руках очки и её бледное лицо, некрасивое и угловатое, выражало удивление.    Если позируешь, не утруждай себя, лучше помолчи. Спорить о предмете, который неясно себе представляешь, считаю просто неразумным делом. Не принимай за упрёк. И никогда не бери ответственность утверждать то, чего не знаешь.
-За упрек не считаю, зная тебя.    Внимательно вглядываясь в лицо Галины, ответил Аркадий.
Оно ему нравилось, чем-то напоминало лицо Шатровой, когда она требо¬вала почитать стихи в том далёком прошлом, когда люди были добрее и счастливее.
-В музыке находишь отклик на самые затаённые мысли. Происходит диалог внутрен-него «Я» с «Я» мнимым. Этот диалог откровенен; но¬сит характер очистительный. Кто понимает музыку, тот не может быть жестоким и лицемерным. Причащаясь искусством музыки, освобождаешься от наносного, мнимого, пошленького...
-Что ты понимаешь под настоящей музыкой?    Серьёзно спросил Аркадий.
-Понятно же, не хайпинги в стиле «фанк» или «реггей». Настоящая музыка никак не вписывается в «чартс», который составляют журналисты и магазины по продаже дисков и дельцы от музыки. Хайпинги обслуживают покупателей-обывателей. Для настоящей музыки не составляются реестры популярности; она в них не нуждается. Моцарт, Глинка, Лист, Бах, Бет¬ховен, Берлиоз, Чайковский, Мендельсон, произведения которых вечны, не опускались до услужливого обслуживания; они служили одному из древнейших роду ис-кусства    музыке.
-Понимаю. Я сам против всяких «Роллинг стоунзов», «Киссов» и «Полсов»... Я о другом.
-О чём же? Не понимаю.
-Способна ли музыка развивать интеллект? Зрение доставляет нам большую часть информации об окружающем мире, слух тоже. А что дает музыка? Какую информацию она несёт, помимо эмоций?
-А-а-а, вот о чём. Так бы и сказал. Интеллект и музыка, их взаимосвязь и обусловлен-ность,  так я понимаю?
-Интеллект,    перебил Аркадий,    это не эрудиция, это сила мысли, духовная способ-ность познавать и создавать. Развивает ли интеллект в таком понимании музыка?
-Литература тоже не у каждого читателя повышает интеллект. Мно¬гие слушают му-зыку, как и читают книги ради отдыха, а иногда и не понимая разумом.
-Согласен.
Пришёл Глеб Яковлевич.
-Опять спорите. Музыка, литература, генетика одно и то же, явления и вещи одного порядка: отражение реальности нашего существования.
-Глеб Яковлевич, правда, что мы отстаем от американцев в облас¬ти генетики?
-Не совсем так, Аркадий. Американские учёные во многом опережают нас. У них есть чему учиться. И это видимая сторона, откуда неверная оценка советской науки о наследственности. Однако по темпам развития мы опережаем их. У нас материалистический подход – вот различительная и принципиальная методология исследования данной области науки. Было время, когда мы недооценивали генетику, мешал волюнтаризм некоторых. Да хотя бы тот же Лысенко. Материальная база этой науки ещё слабенькая, но интеллектуальный потенциал  значительно богаче американского. Через двадцать-тридцать лет увидите, каких высот достигнет советская генетика.
-Что определяет человека, как личность: биологическое, генетическое или социальное начало?     Спросил Аркадий.     Однажды я из-за этого вопроса поссорился с другом.
-На недавнем научном симпозиуме в Париже американский учёный в кинокадрах воспроизвёл опыт,    Глеб Яковлевич начал ломать пальцы от волнения,     дикий опыт. Мистер Бивер, так звали этого, с позволения сказать, учёного опытным путем хотел доказать, что биологическое превалирует в человеческой натуре, что именно оно определяет личность. Он взял ребёнка от рождения и изолировал его до полового созревания, лишь изредка давая возможность общения с обезьяной. И так до шестнадцатилетнего возраста. Потом он пустил к нему женщину и... обезьяну. Мистер Бивер ждал, на кого набросится подопытный. И все его ожидания доказали обратное: зверёныш-человек набросился на женщину, а не на знакомую обезьянку. Эти кадры нельзя было смотреть без ужаса и негодования. Обезьяна за¬билась в уголок, а подопытный прямо терзал решившую, конечно же,  за деньги, на этот эксперимент  женщину.  Говорят, она сошла с ума. Но опыт продолжался. Насытившись, человек-зверь уснул, а тем временем мистер Бивер удалил и обезьянку, и женщину.
В течение двух месяцев выл и стонал человеко-зверь, царапал себя и бился головой о тесные стены камеры, но ему не давали того, чего он хотел. Перестал есть и пить, а на двенадцатой неделе, утром, когда заглянули в камеру, его обнаружили мертвым. Кадры потрясали. Многие из нас протестовали против подобных опытов. Но мистер Бивер, до-вольный собой и своим экспериментом, удалился в родной Канзас-Сити. С тех пор я о нём ничего не слышал. Вот мой ответ.
-Понятно: зверем можно быть, будучи даже облачённым в мантию учёного.
-Советским учёным ясно и они далеки от мысли нахо¬дить преамбулу биологического в античеловеческом. Да, человек давно генетически определился, как биологический вид, но как личность он формируется социальной средой. Ещё вам один пример. В той же Америке, и то¬же учёный, стараясь доказать, что гены определяют сущность личности, описал историю, в которой нашёл подтверждение своей точки зрения. История такова: у отца было трое сыновей, попав в тюрьму за воровст¬во, он потерял их всех. Прошло много лет и оказалось, что все трое братьев, живя в разных концах Америки, не зная вообще о существовании друг друга, по¬падают в тюрьмы и все... за воровство. Учёный восклицает: вот что значит сила наследственности! Но не восклицает: вот что делает социаль¬ная не-устроенность общества! Он этого не замечает, или не желает за¬мечать. Мы не отрицаем влияния ДНК и РНК на наследственность, но на¬ша задача научиться влиять на наслед-ственность, первые шаги хирургии и синтеза генов уже сделаны, недалеко то время, когда мы сможем сказать:
«Биология, и в частности, генетика    наука хирургии субстрата будуще¬го».
-Глеб Яковлевич,     спросил Аркадий,    можно с вашей помощью попасть на предсто-ящую встречу с американскими учёными?
-Если сильно хочется…
Но текучка дел не позволила Аркадию присутствовать на интереснейшей научной конференции советских и американских учёных-биологов, хотя возможность, как обещал Глеб Яковлевич, ему представлялась. Уже два года, как он работал сторожем на одной из строек Москвы. Трудоус¬троиться помог Андрей Самофалов; с ним Аркадий познакомился на пер¬вом курсе. Высокий, светловолосый, как и Степан, Андрей отличался жёсткостью характера, последовательностью и бескомпромиссностью. Его рассуждения, жизненный опыт укладывались в Уголовный кодекс и в протокол допроса. Но к Аркадию он относился несколько иначе. Подавать кому руку помощи не торопился, но вот Аркадию помог трудоустроиться сторожем на одной из строек Москвы…

-Тёть Даша, ребята есть?    Спросил Аркадий вахтера, возвратив¬шись от Глеба Яко-влевича.
-Ушли в библиотеку. Вот, записку кто-то оставил для тебя. Минут пятнадцать, как ушёл.
-Спасибо.
Поднимаясь к себе на этаж, Аркадий развернул записку и прочит¬ал: «Позавчера при-летел из Якутии. Еду в отпуск. В Москве задержусь на пару дней. Если хочешь, приезжай к брату. Буду ждать. С. Самофалов».
Степану Аркадий позвонил с работы:
«Приезжай ко мне, это недалеко. Пусть брат объяснит, как найти. Он знает». – Го-ворил в трубку Аркадий.
-«Хорошо, жди».    Ответил Степан.
Через сорок-пятьдесят минут он приехал.
-Ну, здравствуй-здравствуй, северянин, четыре года не виделись.
Три с половиной,    поправил Степан,    крепко сжимая руку Аркадия.
-Вижу, не стареешь; лицо свежее, как у семнадцатилетнего.    За¬метил Аркадий.
-Север.    Осанился Степан.    Климат. Там стареют медленнее. Он не каждого прини-мает, не каждый приживается...
-Думаю, что так,    перебил Аркадий.    Рассказывай, чего новенького, как работается... ещё долго намерен там оставаться?
-Тебе не понять. Север ставит жесткие условия на право жить там и работать.
Аркадий вспомнил прошлую встречу, которая имела начало почти с подобных слов.
-Жениться не думаешь?
-Хы-ы, ну и вопрос    дурацкий! Женись, если тебе надо.
-Я серьёзно.    Нахмурил брови Аркадий.
-И я!    Подскочил Степан. Серьёзно
«Старая пластинка.    Подумал Аркадий.    Не изменился в своих плос¬ких суждениях. Ну, припеку я тебя! Посмотрим, как Север научил мыслить, какими категориями обога-тил...».
-С литературой, с книгами  как? Сложно, наверно, не достать ничего. Собственно, что я спрашиваю, кто там читает!
-Там пограмотнее тебя. Жизнь учит не по книгам. На собственной спине и шкуре ис-пытывают всё...
-И так-таки всё?     Лукаво заметил Аркадий, чего Степан не сумел уловить в его голосе.
-Всё знать  не возможно.    Резонировал Степан.
-А утверждаешь, однако, обратное.
-Всё, что необходимо знать для жизни, я имею ввиду…  И других ещё могут научить.
-А откуда они знают, что для жизни надо, тем более для жизни других. Где это они вычитали? Я что-то не находил ни в философских трактатах, ни в социологических исследованиях, ни в трудах психологов. Когнитивная способность человека определяет, что он не животное, но не может определить суть самоё себя: субстрат или духа, или материи оно является.
-Начитались разных непонятных слов! Я тоже философ, психолог... Меня там назы-вают мастером психологических эксцессов, и я не учился, как ты.    Выпалил Степан.
-Хочешь сказать, что знаешь философию и психологию?    Равнодушно, зевая, сп-росил Аркадий.
-Я знаю психологию и философию из практики, из жизни...
-И не ошибаешься в определении логичности причин и следствий каких-ли¬бо явле-ний.
-Логика     наука относительная.    С пафосом открытия сказал Степан.
-Какая вздорная клоака! Потому она и логика, что логика    наука правильного мыш-ления, философская наука, учит правильному, материалистическому познанию мира и общественных процессов, выявляет гносеологические корни диалектики...
-Подумаешь! Разных слов начитался, а жизни  не знаешь, и не видел. Что ты вообще видел? Одни книги! А жизнь надо руками пощупать.
-Щупай, но не вписывай себя в философы и психологи.    Уже раздражался Аркадий.
-Я знаю жизненную философию и жизненную психологию, а не книжную.
-Они что,  по-твоему,  отличаются?    Искренне удивился Аркадий.
-Ещё как!
-Да, не знал, что Гегель, Фейербах, Маркс, Энгельс, Ленин свои философский труды писали просто ради гимнастики ума, и их концепции  не соответствуют действительно-сти...
-Я не об этом.    Прервал Степан.
-Тогда о чём? Не пойму. Яснее, если можешь.
-Не обязательно читать книги и знать книжные слова...
-Термины.    Поправил Аркадий.
-...ну, пусть  термины, чтобы понимать жизнь. Можно всё знать из практики.
-Слушай, Степан, ты ведь противоречишь ленинской теории познания действительности. Ленин чётко говорил, что реальная действительность познаётся последовательностью: от созерцания к абстрактному мышлению, а от него к практике. Ты игнорируешь первые две ступени... Что ты называешь философией, можно назвать болтологией и трепалогией. Не иначе. Философия занимается серьезными научными проблемами, и как наука она изучает наиболее общие законы развития общества, природы и личности, основываясь на диалектическом подходе, а не на эмпирическом, хотя и последнее включает в методику, но не опирается на эмпиризм априори. Почитай Ленина «Империализм и эмпириокритицизм». Да что я го¬ворю... Этот труд твоей твердолобостью не одолеть. Не знаешь ты и психологии, её предмета, структуры и методов, не знаешь естественнонаучной основы. Не знаю, какие там у тебя философские и психоло¬гические этюды расхваливали, но точно знаю, что вбил себе в голову оригинальность собственной персоны  и тупо веришь этому.
-Наши дороги никогда не пересекутся. Мы разные люди.    Отрезал Степан.
-Оно и понятно, что разные.    Улыбнулся Аркадий.
-За что только тебя брат уважает?
-Ровно за то, за что ты не уважаешь. Я сказал, как думал. Ты ведь любишь правду. Че-го обижаться? Я не обижался, когда ты в прошлую нашу встречу говорил, что я пьяница и развратник, что ужасно плохой человек. Выслушал… Уверен, дороги наши ещё будут пе-ресекаться. И не раз. И опять-таки, диалектика.
-Никогда!    Схватил свой дипломат Степан.
-Запомни: прежде чем спорить о серьезных вещах, надо вначале хотя бы научиться писать вместо «зделать» «сделать», как того требует элементарная орфография.    Капнул последнюю каплю Аркадий.
-Иди к чёрту! Умник! Туда, на Север. Перестанешь умничать.
-Суум куикве.    Послал вдогонку Аркадий.
Но этого Степан уже не слышал; он выскочил из будки и скрылся между бетонными панелями. Аркадий долго сидел, думая о случившимся.
«Что я видел? Господи!..    Размышлял он.    А ты и того менее, Степанушка. Школа кое-как, армия, узкий мужской круг трудяг... Вот и все».
Мысли перекинулись в пережитое прошлое, болезненное детство; каждое движение, звук, цвет рождали тысячи ассоциаций, вырывали из закоулков бессознатель¬ного образы, жесты, слова, которые с калейдоскопической быстротой образовывали вереницы всевоз-можных фантастических видений; то они ритмизовались в мелодии, то разбивались на формы всевозможных цве¬товых пятен, переходили в настоящее, кружили рядом и замира-ли в да¬леком; выплыл ясный солнечный день первого дня школьной жизни; откуда-то по-явился самолёт, поле вокруг чистое-пречистое, на небе ни об¬лачка, самолёт похож на стрекозу; школьные годы  особый ритм, дру¬гие краски, пульсирующий свет и вдруг  два зеленоватых лучика из темноты, лицо Шатровой; и... страшная пропасть, которая превра-щает¬ся, разворачиваясь, в чёрные крылья... море у самых ног, над головой  болтается ве-рёвка, в петле, грустное лицо Нади; вдруг, оно сме¬няется землянистым лицом Ларисы, а внизу, на зелёной траве, беззабо¬тно играет с «божье коровкой» Олег…
«Что я видел?     Застонал Аркадий.    Ничего! Я ничего не видел. Не хочу видеть. Хочу жить! Зачем мучил себя поступлениями? Зачем у меня столько холода, столь¬ко зла? Люди, я хочу жить, жить хочу! Вы меня слышите, милые, слы¬шите? Никому не надо мой роман! Это самообман, уход от страха жить. Никто не прольёт и слезы над тем, что напишу, над чем сам плачу и рыдаю. Посмеются, отойдут, хмыкнут... Никому не надо мой роман! Мне он тоже не надо. Ничего я не видел; хотел видеть, но не видел...».
Послышались шаги, стук в будку вошёл проверяющий лейтенант.
-Чего бледный, как постный суп?    Спросил лейтенант.
-Устал, мало сплю... заучился.    Ответил Аркадий.
-Без ЧП? Порядок?
-Порядок.
-Может, не здоров?    Не отставал милиционер.
-Здоров я, Сережа. Я сказал: переутомился.
-Смотри. Я поехал дальше по постам. Случай что со здоровьем, звони в отделение – пришлём замену.
Только отъехал проверяющий,  пришли Поминчук с Лукиным.
-В театре были, решили к тебе заглянуть.    Весело сказал Лукин.    А мы видели, что тебя проверяют. Думали, долго будет сидеть. Смотрим,  уехал.
-Мылил, что ли, начальник? Вид, будто с верёвки сняли.    Спросил Поминчук.
-Вова, возьми, и беги,  знаешь куда.    Протянул двадцати пяти рублевку Аркадий.
-Ты что, много...
-Не твоё дело. Беги.
-Хорошо.    Взял деньги Лукин.    Бегу.
-Ты тут посиди,    по уходу Лукина, поднимаясь с топчана, сказал Аркадий,    я пойду пройдусь по объекту.
-Не поздно?     Усомнился в предприятии Лукина Поминчук.
-Найдёт. Дядя Сеня даст.    Уверенно ответил Аркадий.
«Ну и дали, видать, припарки.    Подумал Поминчук.    За что? На месте же. А мо-жет милиционер сволочной и придирчивый…»
Поминчук, высокий, стройный парень, голос грубоватый, но при¬ятный. Особенно за-разителен его смех, от души. Когда смеётся, лицо становится привлекательным, глаза ши-роко открываются и выплескивают столько искренности и удивления, что не зачароваться ими нельзя, а излом губ приобретает ту неправильную форму, которая всегда остает¬ся загадкой, и пленительной для девушек. Поминчук имеет большой та¬лант к живописи. Об этом ему толкуют все, кто видел его работы. Его картины отличаются подкупающей скромностью, внутренней силой, кото¬рая выражается в смелых мазках, в динамизме композиции и... незакон¬ченности, продолжение которой видишь в самой жизни. Лиризм и кипе¬ние, одухотворенность и страсть, всё зовет к жизни, к освобождению от довлеющего душу равнодушия. И странным будет, когда в картинах Поминчука обнаружишь напряжение линий Домье и поэтический колорит  Шилова, но это-то кажущееся несоответствие и приводит к ощущению, что поэзия жизни в стремительном движении, в угловатой и разнород¬ной правде. Цвет здесь выражен скупо, однако динамизм восполняет гамму за счёт воображения. Ты видишь, например, как чёрный плащ, приготовившегося к прыжку через лужу человека, попав в солнечное пятно, изменяется в блестящий булат, потом засветится голубой молнией, а по ту сторону лужи,  в солнечном пятне,  этот плащ заиндевеет металли¬ческой стружкой, горячей, только что из-под резца; и после этих превращений опять воцарится тихий, уже без дождика, и обещающий быть сол¬нечным  денёк. Картину Поминчук назвал: «Прыг-скок». Аркадий за¬мечал необыкновенность картин Поминчука, восхищался ими.
Пришёл Лукин.
-Где Аркадий?    Спросил он, выгружая бутылки и закуску.
-Пошёл по объекту.
-Я здесь. Звонил знакомому.    Появился в дверях Аркадий.
-А вот же телефон.    Показал Лукин на аппарат.
-Тебе не всё равно, из какого я звонил?
-Всё… и равно    Осёкся Лукин.
-Тогда открывай и начисляй. Опять шпроты и кабачки…     Скривился Аркадий.
-Не в духе ты нынче.    Встрял Поминчук.
-Молчи, Айвазовский. Не твоего ума дело.    Буркнул Аркадий, и мол¬ча выпил два стакана подряд.
Лукин и Поминчук сидели и молчали. Они не знали, как поступить. Молчал и Арка-дий. Затрещал телефон.
-Возьми трубку, Сашка: если отделение, дашь мне, если кто-либо другой, скажи, что я сегодня не дежурю.
-Хорошо...     Через некоторое время:    Аркадий сегодня не дежурит, я его напарник. До свидание.
-Кто?     Спросил Аркадий.
-Женщина… С приятным голосом
-Чего церемонитесь? Наливайте...
После четырех бутылок Лукин и Поминчук раскраснелись, разгово¬рились, заспорили о постановке спектакля.
-Что ты понимаешь в его игре! Он не в своём амплуа.     Доказывал Поминчук.
-Я говорю, что в кино ему такие роли пойдут, а в театре...
-Скажи, Аркадий, правду я говорю?     Посмотрел на Аркадий Помин¬чук.
-Не знаю.
-А декорации какие!
-Нормальные декорации.
-Что нормального? Одной декорацией спектакль не спасёшь.
-Вова, не спорь с Айвазовским.    Вдруг:     Ты портрет мой закончил?
-Нет, тяжело тебя рисовать. Никак не найду главной детали, внутреннего света.    Оп-равдывался Поминчук.
-И не ищи. Сожги. Слышишь, сожги. Любой портрет далек от натуры, как внешний вид человека от внутреннего. Восторгаются улыбкой Моны Лизы! Глупость. Нет в этой усмешке ничего загадочного. Леонардо надувает! Он мошенник. Вы присмотритесь вни-мательнее к взгляду, кото¬рый он изобразил. Взгляд обыкновенной уличной девки, проститутки! Она ухмыляется потому, что видит перед собою дураков, которые принимают её улыбку за саму святость. Портрет в искусстве самая несовер¬шенная вещь. Оригинал Моны Лизы Леонардо подтасовал улыбкой. Все по¬чему-то обращают внимание на неё, но редко кто говорит о взгляде, в котором и раскрывается сущность уличной девки, а не божества. К чёр¬ту всех Корреджей, Вандиков, Тицианов, Рафаэлев, Гвидов, к чёрту их глубина, размах, изящность, грациозность, к чёрту их сюсюканье с изящностью, которую они лелеют как ребёнка, но не видят, что этот ребёнок через два десятка лет станет садистом и вандалом. Красота защитит сама себя. Не надо её превозносить; она и без того видна. Я с большим удовольствием смотрю «Апофеоз войны» Верещагина и триптих Дивса «Война». В них смысл, предупреждение, что не всё красиво. Человек устал от проповеди красоты! Говорим о дегуманизации искусства, об изгнании из искусства всего человеческого и приводим в пример Брака, Липшица, Кирхнера, Хагеля; подвергаем осмеянию теории Воррингера, Кьёркегора, Гуссерля... Сорреализм, экзистенциализм, абстракционизм –  другая сторона красоты, другое понимание красоты. Художники этих направлений, может быть, устали видеть то, что видят все остальные; они пытаются найти гармонию и изящность во внутри себя, в сверх реальном; они ин-туитивно, вслепую, хотят обнаружить закономерную связь трансцендентального с внутреннем миром. И не находят этой красоты, этой связи, отражая в своих полотнах несоразмерность и хаос, царящий между разумом и гармонией с одной стороны, и абсурдностью, дисгармонией  с другой. Кто мне растолкует, чем прекраснее «Венера Милосская» «Вели¬кой американской обнаженной» Вессельмана?! Никто! Познание красоты  ужасная вещь, несоответствующая познанию действительности, ибо в познании красоты нет законов; она познаётся субъективно, и сама она  понятие относительное. Дай сейчас лучшие произведения искусства аборигенам Австралии или Новой Зеландии! Они им живо найдут примене¬ние в домашнем быту; соскребут краски с полотен и приспособят их для нужд хозяйства, фаянсовые и яшмовые сосуды древнего Китая, если потребуется, перетрут в песок. Мы теперь тоже не можем обнаружить красоты в детских наскальных рисунках каменного века... Относитель¬ность!
Аркадий налил стакан и жадно выпил.
-Мы пойдём в общежитие.    Сказал Лукин, видя, что Аркадий захме¬лел.    Завтра се-минар по политэкономии.
-Погодите... Подожди, Айвазовский.    Не глядя на товарищей, остановил их Аркадий. – Айвазовский, хочешь счастливо прожить, брось малевать! Закон¬чишь университет, иди, работай учителем, женись, рожай детей и воспи¬тывай их. Брось заниматься мазнёй. Так будет лучше для тебя. Слышишь?.. Идите. Я завтра на занятия не иду.
В метро, в вагоне, ярко освещённом и многолюдном, Лукин восхи¬щался:
-Умный. Слышал, как об искусстве?
-Умный. Только что-то не пойму я его: когда поступили, помнишь, в первый день, ко-гда отмечали у трамплина, тогда говорил об искусстве совсем другое, клялся служить ис-кусству. Теперь...
-Теперь он почти пьяный.    Ответил Лукин.    А я его уважаю, парень что надо.
-Что значит,  брось заниматься мазнёй, если хочешь счастливо жить, как думаешь?
-Не могу точно сказать. Скорее всего, что твои картины не на уровне.
-Да он же совсем недавно восхищался ими!    Крикнул Поминчук.    Говорил, что в них видит... что они оригинальны и смелы; говорил, что¬бы не бросать, что может полу-читься нечто такое, чего живопись ещё не видела…
-Значит, прав тогда, а не сейчас. Он нынче не в духе и плюс ко всему под мухой. –   Равнодушно резю¬мировал Лукин.    Он умный:    Добавил утвердительно.
-Нам выходить.

Оставшись один, Аркадий ещё раз обошёл объект. Стройка безмолвствовала. Хмель возбуждала мыслительную способность: «Какого чёрта припёрся, этот идиот, умствен-ный недоносок... Ну и твердолобый же! Как попугай: заучил несколько примитивных формул суждения и думает, что все истины постиг. «Что ты видел?»… Ни одной све-жей мысли. «Я де¬путат поселкового Совета, народный контролер, дружинник, обще-ствен¬ник... Никому не даю повода очернить меня. Честно работаю и честно живу». Ну и живи! Работай! Памятник поставят. Но не лезь в философию и психологию, не корчи из себя умника!.. Да нет, он не корчит. Он серьёзно думает, что у него талант, что он не ординарен. Посмотреть бы, как запоёт, случись что-либо серьёзное. Хотя бы любовь. Ни воля, ни порядочность не помогут. Да что я, собственно, нервничаю из-за тебя, дорогой Стёпанька. Живи себе, как знаешь, как получается...».

Семья Самофаловых из рядовых семей куничских старообрядцев, ко¬торых насчиты-вается в настоящее время около полторы тысячи. Её ис¬тория не отличается от сотен дру-гих: бедное и безысходное положение при румынской оккупации, строгое соблюдение всех религиозных празд¬ников, военное лихолетье, голодовка сорок седьмого, боязненное всту¬пление в колхоз и... честный труд до пенсионного возраста. Воспитани¬ем детей, как, впрочем, и все в селе, Самофаловы не занимались. Раннее прив¬лечение подростков к тру-ду формировало их характер. Старшему из Са¬мофаловых, Андрею,  пришлось больше других испытать трудностей; он помнит войну и голодный год, помнит, как ходил в ряд-нянных штанах и ел хлеб из желудей, помнит, как умерла младшая сестрёнка, опухнув от голода; он рано познал тяжесть физического труда. В пятидесятые го¬ды закончил семи-летку и пошёл на колхозное поле помогать отцу. И так до армии. Служить Андрею дове-лось в самой Москве. По увольнению ос¬тался работать в милиции, закончил десять клас-сов вечерней школы, поступил в высшую школу милиции, потом женился. От рядового до майора (а ныне, когда пишутся эти строки, Андрей получил полковника)     это ступени муже¬ства и честного труда  он прошёл ценой бессонных ночей, лишением многих благ. Пётр же, его меньший брат,  сравнительно легко шёл по жизненной стезе. После десятого класса поступил в Даугавпилское лёт¬ное училище. Прослужив в войсках два годя, поступил в академию имени Жуковского, где преподавал тесть Андрея, Герой Советского Союза, из¬вестный летчик военных лет. Академию Пётр закончил с отличием, в звании капитана. В Комсомольске-на-Амуре, куда он был направлен служи¬ть, женился, там же получил звание майора. А через четыре года в должности инженера продолжил службу в Московском военном округе; жил в Москве. В год, когда Степан приехал второй раз в отпуск из Якутии, Пётр поступил на курсы «Выстрел». Братья уговаривали Степана остано¬виться в Москве, подыскали хорошую работу, но он твердо и безаппеляционно заявил:
-Север    школа жизни. Сколько я там пробуду, не знаю. В Москве жить пока не соби-раюсь. Благодарю за советы и желание помочь, но я сам должен решать, что мне делать и где мне лучше.
-Хорошо, что сам,     соглашался Андрей.    но не всегда, полагаю, тебе там оставаться. Старики у нас древние, случись что...
-Ну и упрямый ты!    Нервничал Пётр.    Вроде неглупый…
-У тебя спрашивать не буду, как мне жить и где. И молчи.    Опять отрезал Степан.
Степан уважал Андрея, не грубил ему, чувствовал старшинство, а Петра терпеть не мог.
-Чтобы не Андрей...    Заикнулся Степан, намекая на помощь Андрея при поступлении в академию.
-Замолчи!    Резко остановил его Пётр.    Не твоего ума дело…
-Оставь свои замашки для солдат.    Спокойно ответил Степан.
На этом и разошлись.

От Аркадия Степан приехал к Андрею, и, не успев войти в комнату, спросил:
-Часто к вам приходит Аркадий?
-Нет.    Ответил Андрей.    Если что надо, звонит. А что?..
-Ничего. Я с ним погавкался. Терпеть не могу таких.
-Вроде, неплохой парень. Грамотный. От книг с ума сходит.
-Вот именно.    Резко сказал Степан. – Сошёл с ума… уже.
-Не спеши судить и делать выводы. Этого иногда мешает установить истину. Михаил Евтифьевич был в Москве, в Министерстве цветной металлургии, заезжал ко мне и гово-рил, что ты там на хорошем счету, что парень ты честный, но несколько ершистый; нет академичности, что ли. Зачем затеял пере¬писку с Министерством и газетой «Труд»? Ев-тиефьевич говорил, что мо¬жно было урегулировать и без твоего творчества.
-Можно, можно!.. А он не говорил, сколько раз рабочие обращали на это внимание? Ни главный инженер, ни горный мастер не хотел брать на себя ответственности. И все это знают  и молчат. А я не молчал...
Случился обыкновенный производственный конфликт. Надо было брать грунт ков-шом экскаватора на удалении пятидесяти метров, а брали два метра дальше за счёт того, что электропровода к экскаватору от силовой установки не клали на козлы, а тянули про-сто по земле, нарушая технику безопас¬ности. Степан подавал грунт до положенной отметки и дальше ни на са¬нтиметр. Смена простояла более половины рабочего времени. Степана наказали переводом на два месяца в помощники экскаваторщика. И нача¬лась переписка с Министерством и газетой, которая закончилась в поль¬зу Степана. И пошли по посёлку слухи, что в Москве у Степана на высо¬кой должности брат, который всех сумеет поставить на место. А к имени Степана прибавили отчество Макарыч.
-Когда домой едешь?    Спросил Андрей.
-Думаю послезавтра.
-Возьмёшь вот это.    Подал Андрей что-то завёрнутое в газету.    Прибьёшь на стене дома со стороны улицы.
Степан развернул газету и прочитал:
«Здесь проживает почётный колхозник колхоза «XX партсъезд», персональный пенсионер колхоза Самофалов Макар Иссидорович».
-Давно заказал знакомому... И вот...

«Живи, как знаешь, как получается.    Злился Аркадий.    Меня что, волнует твоя жизнь? Свою надо упорядочить, финита ля комедия! Завтра еду к Глебу Яковлевичу и делаю предложение Галине.    Вдруг Аркадию захотелось сделать это сейчас же, не медля ни минуты, по телефону.    Мы поженимся и поедем ко мне, в село. Я буду писать роман, полностью отдамся любимому делу. Галина должна меня понять, должна согласиться...»
До утра Аркадий рисовал своё будущее, строил планы. Перед приходом сменщика, тёти Дуси, он выпил оставшееся вино, сложил книги и тетради, и решился сегодня же сделать предложение Галине.
Пришла тётя Дуся.
-Как дела?    Спросила она, заметив, что Аркадий какой-то не та¬кой, как всегда.
-Да  всё в порядке.    Поспешно ответил Аркадий. Возьмите ключи Я тороплюсь.
Приехал он к Глебу Яковлевичу, когда они с дочерью уже проснулись: Глеб Яковле-вич спешил на кафедру, а Галина на занятия.
-Доброе утро.    Поздоровался Аркадий.    Я на минутку. Не задержу. Галина, выйдем за дверь.
Они вышли на лестничную клетку. Галина только сейчас поняла, что Аркадий хорошо выпивши.
-Ты что, Аркадий?     Удивилась она.    Пьян?..
-Случилось. Я вот что... Прости... Ты должна... выйдешь за меня замуж?..
Галина немного отшатнулась.
-Иди, проспись.
-Я сказал…    Позвонишь на работу или ответишь письменно.    Всё…
Аркадий повернулся и быстро сбежал по лестнице. Галина стояла и её бледноватые губы подергивались ни то в усмешке, ни то от удивления.
-Что у вас там за секреты?    Послышался голос Глеба Яковлевича из комнаты.
-Ничего, папа.    Ответила дочь, закрывая дверь.    Аркадий торо¬пился... ушёл.
-Пригласила бы позавтракать.
-Он спешил...
Он спешил уйти подальше от дома Глеба Яковлевича. Утренняя весенняя Москва пахла морозцем. Постоянный запах метро, и монотонный гул клонили ко сну. Он клипал глазами и часто ронял голову. Пасса¬жиры, уткнувшись в газеты и журналы, молча, как только объявлялась станция, поднимались и выходили из вагона. Хотелось побыстрее вы-бра¬ться из этого подземелья.

Проснулся Аркадий, когда Лукин и Поминчук пришли с занятий. Они куда-то торо-пились, шумно одевались и громко разговаривали.
-Лукин!    Сонно проговорил Аркадий.    Беги, возьми... деньги в карма¬не.
-Зачем? Завтра на занятия. Инесса Владиславовна спрашивала тебя. Сказали, болеешь.
-Иди.    Повторил Аркадий. Деньги в кармане.
Аркадий пил две недели, не выходя из общежития. Лукин и Поминчук дежурили на стройке вместо него. Милиционеру объяснили, что Аркадий боле¬ет, и в подтверждение показали записку, написанную его рукой. Две недели не ходил он и на занятия. Дикая тоска воспоминаний прошлого пронизывала до мозгов костей. Хотелось домой, на родину, удалиться от суеты, замкнуться и... и захотелось видеть Иштар. Аркадий почувствовал усталость и впервые в жизни задумался над тем, что половина жизни прожита. Обида сдавливала дыхание, чего-то ещё хотелось. Чего-то не хватало. Но чего?.. Этого Аркадий понять не мог. И он подумал, что после окончания университета должен уехать домой. Галины уже не существовало. Аркадий глухо засмеялся, вспомнив своё нелепое и глупое предложение. Никогда больше он не осмелится перешагнуть порог квартиры Глеба Яковлевича. А что из того, если останется с Иштар. Будет ли то желанное успокоение, тихое, мирное счастье? Всё равно... Всё равно этого счастья и успокоённости не будет... как и не было до этих пор. Такое моё назначение: вечно, до скончания дней, слепо идти по лабиринтам жизни, стонать, хохотать...И Аркадий опять выпивал несколько стаканов, засыпал…
-Тебя Смирнов спрашивал.    Сказал вечером Поминчук.    Беспокоился за курсовую.
-Игорь Данилович?
-А кто же…
Смирнова студенты любили. Его лекции отличались ст¬рогой системностью, последо-вательностью; живая речь и подвижность профессора придавали им, лекциям, характер рассказа, а не научного сочинения. Каждый из студентов чувствовал, где и что необходи-мо записать, так как в нужном и важном абзаце голос профессора становился убедитель-ным, замедлялось изложение, изменялся тембр. Игорь Данилович заметил способнос¬ти Аркадия и сам предложил ему тему курсовой. По роман М. А. Булгакова «Мас¬тер и Мар-гарита». Произведение сложное и неординарное. Смирнов вначале предложил Аркадию прочесть роман и высказать мнение. Мысли студента понравились профессору; он и сам так думал: что произведение это    классический русский роман. Всё дело в оригинальном сюжетопостроении. Однако мысль о сюжетопостроении Игорь Данилович пока держал при себе; он предложил Аркадию поработать над проблемой добра и зла в романе и срав-нить, как эта тема озвучена в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». Арка-дий взялся. Трудность состояла в том, что никто из критиков не занимался этим вопросов. В основном споры разго¬релись вокруг идейного содержания романа, который впервые напечатали в толстом журнале «Москва».
-А что ещё говорил Игорь Данилович?     Спросил Аркадий, дрожа от чрезвычайно много выпитого за две недели.
-Говорил о студенческой научной конференции, где ты будешь изла¬гать тезисы своей курсовой.
-Это он решил?
-Не знаю. Просил передать: если выздоровеешь, приходи завтра в университет.
-Передай, что через два дня. Ещё не здоров.
Два дня потребовалось, чтобы придти в себя. По два раза в день ходил в городскую  баню. Из последних сил занимался физзарядкой, обтирался холод¬ной водой. На третий день чисто выбрился, подстригся и пошёл в униве¬рситет .
-Свежо выглядишь.    Заметил Игорь Данилович.    Словно не болел.
-Прошло.
-Включил тебя в список на студенческую научную конференцию. Из всех республик будут. Постарайся изложить кратко, доступно и не упускай глав¬ной мысли. Трудности есть какие?
-Особых нет, Игорь Данилович. Работаю.    Пожал плечами Аркадий.
-Завтра принеси, что сделал. Посмотрим.    Внимательно посмотрел на студента про-фессор.
-Нет, завтра не сумею.    Быстро ответил Аркадий, вспомнив, что с курсовой дела об-стоят худо.    Через десять дней представлю не тезисы, а уже готовую.
-Смотри, не утони, не старайся умничать.    Предупредил Игорь Данило¬вич.
Восемь дней Аркадий сидел над работой, спал по четыре часа в сут¬ки, перелопатил  огромное количество журнальных статей и монографий и не девятый положил перед Игорем Даниловичем готовую курсовую.
-Посмотрим-посмотрим, к чему пришёл.    Доброжелательно улыбнулся профессор.
Вчитываясь в материал, Игорь Данилович становился серьёзнее, на лице появились морщины напряжённой умственной работы, срывались глухие слова: «Так-так... Хоро-шо... Великолепно... Страдать за других    вскар¬мливать зло! Характерно... Князь тьмы    меч правосудия. Воланд воздаёт за содеянное… Похоже...».
-Что-то есть.    Закончив читать, многозначительно сказал Игорь Данилович.    Что-то есть. Это близко к тому, что я хочу тебе предложить... Для дипломной.
-Курсовая как?    Спросил Аркадий.  «Что-то» это не конкретно. В чём слабость, и что хорошо?
-Надо поработать. Слабость в построении, в композиции. Не умеешь пользоваться библиографическим материалом. Разбросанность. Что очень хо¬рошо    самостоятельность. А самое ценное    мысль. Великолепно! Как у Достоевского, так и Булгакова находишь мысль: пока на земле существует зло, против него следует бороться не только добром, ибо не всегда оно действенно, но и всё тем же злом. Оно оправдано.  У Достоевского Алек¬сей на мгновение становится жестоким, когда Иван рассказал этому божьему человеку исто-рию о затравленном псами мальчике на глазах матери; он тихим надрывом отвечает: «Расстрелять...». И у Булгакова ты находишь поч¬ти такой же пример: Левий любит свое-го учителя Иешуа и вместе с тем готов прибегнуть ко злу, ради избавления учителя от мук и страданий; он готов убить его по пути на Голгофу. В курсовой немало подобных на¬ходок. Есть и по сюжетопостроению. Поработай ещё. Наука требует стро¬гости, аргументированности, а главное    творчества.
-Спасибо, Игорь Данилович, замечания учту.    Ответил Аркадий.
Через несколько дней профессор читал курсовую в новой редакции. Перечитав не-сколько раз, Игорь Данилович сказал:
-Я в тебе не ошибся.

Конференция прошла на высшем уровне. Аркадию присудили диплом первой степе-ни, пожелали дальнейших творческих успехов. А после конференции Игорь Данилович изложил план дипломной работы: «Первое, Аркадий, и главное: выявить принципы сю-жетопостроения. Роман очень сложный именно в этой части. Второе, показать, как через сюжетопостроение автор про¬водит идею и основную мысль романа. И в-третьих, следует  доказать, что роман    классическое русское произведение и в нём есть все эле-менты сюжетопостроения. Все эти вопросы, Аркадий, не находили ещё освеще¬ния в ли-тературной критике. Задача сложная. Известные литературоведы выступали в научной печати, но они разноречиво говорят об идейности произведения. Цель твоей дипломной  через сюжетопостроение доказать единство художественной ткани. А то ведь почитай, что пишут: «Роман Михаила Булгакова  роман философский, это не ребус и не «маскировка», за которыми «скрываются» совсем другие «липа», а открытая, ясная, сво¬бодная и глубокая художественно-философская мысль, обращенная к важ¬нейшим и общезначимым проблемам человеческой жизни». Другой литературовед утверждает: «Иррациональное, мистическое – более реально, чем сама реальность... В романе Михаила Булгакова фантастика служит утверждению невозможности проникнуть вглубь жиз-ненного хаоса, обнаружить законы, им управляющие».
И Аркадий взялся работать. Семь раз перечитал он роман. Прояснилось: в нём рус-ский дух и русские проблемы, новизна в сюжетопостроени и простота разрешения многих конфликтных ситуаций.
Летняя сес¬сия прервала эту работу. Потом поездка на Алтай...

Студенческий отряд, сформированный из студентов разных факуль¬тетов, прибыл в Барнаул в полдень. До Бийска добирались поездом, а дальше по Чуйскому тракту автобу-сом, петляя рядом с Катунью. Совхоз, в котором предстояло работать бойцам отряда, находился рядом с родиной Шукшина  Сростка¬ми. Совхозное начальство приняло студен-тов радушно. На маленьком митинге выступил директор, парторг и начальник зонального штаба студенческих отрядов. Договорные условия обговаривались после официаль¬ной части. Студентов поселили в доме животноводов. Первый день ушёл на устройство быта. Объект, который предстояло строить    два больших здания животноводческого комплекса на сумму 460 тысяч. Договор пре¬дусматривал строительство с нулевого цикла.
Алтай просыпался медленно. Вначале посветлело небо, холодное и очень прозрачное, медленно вырисовывались лесные массивы у подножия невысоких гор  тихо и первозданно. Электрические лампочки, как за¬блудившиеся светлячки, ещё горят вокруг дома животноводов... алтай¬скую тайгу прорезал голос командира отряда: «Подъем!». Через пять-десять минут из дверей неохотно выходили студенты. Они неторопливо на-правлялись к умывальникам...
Начинался первый рабочий день отряда. Три девочки с биологического факультета немного не успели с завтраком. На газике приехал директор совхоза. Переговорив с ко-мандиром отряда, он показал рукой в сторону будущего комплекса и громко сказал: «Се-годня будет…». К обеду начали подъезжать гружёное кирпичом машины, урча, ползли два бульдозера. Разгрузка стройматериалов задерживалась, планировка раз¬бита не была, две машины бетона затвердело и к вечеру все поняли: сделано мало. Кое-кто пытался это сбросить на счёт организационного дня. Но и через неделю работа не налаживалась. Вече-ром командир отряда провёл собрание.
-Работаем плохо, так дело не пойдёт. На подвоз материалов пре¬тензий нет. Не видать и лодырей.    Констатировал командир.    Совхозное руководство недовольно. В чём во-прос?.. Не для того мы сюда ехали.
-Можно?     Спросил Юра Канчаловский с факультета журналистики.    Я скажу.
-Говори.    Сел командир и взял ручку, пододвинув к себе блокнот.
-В студенческих отрядах работаю четвертый год. С Лёшкой Придорогиным уже тре-тий. Знаем друг друга...
-Ближе к делу.    Перебили товарищи.
-Так вот, опыт имею. Работали в тайге, на БАМе... Кто заметил, когда у нас произво-дительность выше?
-Утром и вечером.    Поспешил чей-то голос.
-Вот именно: утром и вечером. Днём слишком жарко. Жару надо со¬кратить.    Значи-тельно произнёс Канчаловский.
-А как? Как в синематографе?    Иронично заметил паренёк, что си¬дел рядом с Арка-дием и Придорогиным.
-Удлинить обеденный перерыв, а за счёт этого  продлить утро и вечер. Надо сделать так, как мы делали в прошлом году. Вставать в четыре утра и работать до жары, в обед часа четыре можно поспать,  пока жара спадёт    и опять работать до двенадцати или часу ночи. Трудно привыкать, но через денька три-пять адаптируемся. А командир пусть пого-ворит насчёт прожекторов.
Предложение Канчаловского поддержали все. Собрание затянулось. Под конец вы-ступил комиссар отряда: «Мы здесь не шабашники. И то, что договор должны выполнять      с носа кровь. Само собой разумеется. Однако и культмассовая работа не должна забывать-ся. Подготовим один-два концерта, прочтём несколько лекций, наши журналисты пусть свяжутся с районной газетой…  План работы составим сейчас, пока собрались все, кто что предлагает?
Слово взял Аркадий:
-Есть предложение! Отряд состоит в основном из филологов и журналистов, будущих работников пера. Но никто почему-то не вспомнил, что рядом родина Василия Макарови-ча Шукшкна. Предлагаю поехать к сросткинцам с концертом, или провести вечер героев Василия Макаровича.
Предложение Аркадия записали в программу и собрание закончилось. А на следую-щий день, в обед, студенты повально спали. Приехал дирек¬тор совхоза, и хотел было закатить головомойку командиру, но услышав объяснение, сказал:
-Посмотрим, что из этого выйдет. Посмотрим.
И уехал.
Эксперимент удался. За три недели отряд поднял две «коробки». Расчёты показывали: при такой производительности и при бесперебойном подвозке материалов освоить остав-шиеся 180 тысяч за четыре недели вполне можно. Отделка, очистные сооружения, подъ-ездные пути, двери, окна и другие мелочи предстояло закончить максимум за тридцать дней. Каждый день планировался так, чтобы с опережением на три часа. Директор совхоза не вмешивался. Он даже пообещал пятнадцать процентов за качество. Начальник зонального штаба прислал «ЦУ»: «Отчислить в советский фонд мира 1000 (тысячу) рублей».
«Мы с ребятами.   Ответил письменно командир отряда, Серёжа Плешко.    Договори-лись перечислить в советский фонд мира пятнадцать процентов, которые обещали нам за качество. А это намного больше».
-Не дели шкуру не убитого медведя.    Беспокоился начальник штаба, приехав в отряд предупредить лично командира отряда, что с огнём не шутят.
-За ребят ручаюсь.    Уверенно и по озорному ответил Серёжа.
Студенты выступили перед жителями совхоза с концертом, прочитали несколько лек-ций, провели вечер вопросов и ответов. В заключение своей культмассовой программы, они решили поставить на сцене местного дома культуры киноповесть Василия Макарови-ча «Калина Красная». Наш¬лись сценаристы, актёры. Готовились серьёзно, чтобы не опо-зориться перед людьми, лично знавшими писателя, перед народом, который гордится ве-ликим своим земляком. О намерение не говорили даже директору совхоза: не получится –  не поставят. А когда ездили в Сростки, кон¬цертную программу частично пришлось отме-нить. Председатель сельского Совета повёл студентов не в дом культуры, а в дом, где ро-дился Василий Макарович. Небольшой, крытый железом, обнесённый штакетником, в углу двора большое дерево... «Здесь прошли детские и отроческие годы на¬шего Василия Макаровича.    С гордостью и тихой грустью сказал предсе¬датель Сельсовета.    Он сюда возвращался всегда: и после армии, и ког¬да учился, приезжал на каникулы, отдыхал во время отпуска, он всегда сюда стремился, этот дом ему снился...». А в доме матери председатель аж головой вскинул, когда говорил: «Видите летнюю кухню и баню? Ничем не примечательны они. Собственными руками Василий Макарович построил...». Потом ходили в школу, где учился писатель, были в его классе, сидели за его партой. Побывали и на «Камушках», любимом месте Василия Макаровича на Катуне; здесь он в детстве удил рыбу и, наверное, с пастухом, участником японской войны, дядей Емельяном, ко-торый впоследствии стал героем рассказа «Чужие». Концерт не получал¬ся. Началась читка рассказов Василия Макаровича и сросткинцы наперебой уверяли, что тот или иной персонаж      точно он.
Запомнилась сту¬дентам встреча с земляками писателя. И очень глубоко она вошла в душу Аркадия. Всю дорогу обратно он молчал, а вечером подозвал Алексея Придорогина и сказал:
-Лёш, парень ты крепкий, хотя и щуплый. Принимаю таких. У них крепость здесь…    Указал на голову Аркадий.    Сдюжат любого. Поминчук и Лукин  попутчики. А тебе я доверяю, и почему-то верю. После поездки на родину Шукшина во мне многое перевер-нулось ... в замыслах тоже. То, что сейчас услышишь, сокровенная моя меч¬та. Но запомни –  пока могила. Никому ни слова. Возможно, именно тебе придётся воплощать мою мечту в жизнь.
Придорогин сидел на кровати с широко открытыми глазами; они выражали не удив-ления, не искали поддержки, а застыли и несколько даже за¬стоялись. Его детское лицо с красивым вздернутым носом и большим ртом немного перекосилось. В этот момент При-дорогин был похож на Буратино...В университет он поступил в один год с Аркадием, по-сле десятого класса. Скромный смоленский мальчишка. Познакомившись с Аркадием, полюбил его, как маленькая девочка взрослого мужчину, робея и краснея. Познакомился Придорогин и с друзьями Гальперина  Поминчуком, Лукиным и Томиным. А потом стал замечать, что Аркадий относится к нему не так, как к остальным. И когда однажды он спросил: «Что, Лёшка, прав я, или не прав?..»,  Придорогин понял, что Аркадий выделяет его из толпы.
-...Я пищу роман, точнее  начал писать.    Продолжал Аркадий.    Мне трудно. Много времени забирает учеба... и в другом трудно. Я со¬брал огромный материал. Кое-что напи-сал, кое-что сжёг. Но после встречи с земляками Василия Макаровича, во мне что-то пе-ревернулось, нахлынули какие-то чувства долга перед своими земляками из Куничи. По-этом, стихотворцем я никогда не стану. Попробую писать о земляках, их удивительных характерах. Может, что и выйдет! Как знать...Когда мы ехали из Сростков, я даже тему нашёл. Подтолкнул один случай из воспоминаний. Помню, приехал на похороны отца (отец мой    бывший кузнец), и увидел у матери в шкафчике большую стопку дешёвеньких платков. Вначале не спросил и не придал им никакого значения, за¬чем их столько много матери, а когда уезжал, спросил. Мама ответила, что это она на смерть приготовила. Казнил себя, что спросил: ведь только похоронили от¬ца... Этот случай стал сюжетом для написания одного рассказа. Ночью я его напишу, а завтра ты его прочитаешь… Слушай, Лёша, выйдет из меня романист или не выйдет    не знаю. Верю в тебя. Случай что со мной произойдёт –  ты имеешь право на мои бумаги. Напиши роман вместо меня. Ты всё поймешь, перечитывая бумаги. Это на всякий случай,  если что случится...
-Что случится?..    Опомнился Придорогин и его глаза забеспокоились. Я не пони-маю...
-В этом мире всё случается… Даже невозможное.
Придорогин  не спал. Он подозревал, что Аркадий основного не говорит; что оно, это потаённое, в его записях. Но откуда он взял, что ему, Лёшке, под силу написать художе-ственное произведение... Не спал и Аркадий. Он сидел в Красном уголке и писал рассказ. Название пришло неожиданно: 
            
«ДЕЛО»
«Василий Громов давненько не бывал на родине, в  деревне Крутилно. Обещал, обещал старикам, мол, ждите этим летом  обязательно! Но всё как-то не выходило: то проф-ком путёвку на Кавказ выделит, то квартирую надо получать... Итак, четыре года. Ро-дители писали, что ста¬реем мы, сынок, может, господь распорядится  не увидимся, при-езжай…
И Василий приехал.
Приехал под вечер. Мать доила корову, отец  ковырялся в огороде. Заметив сына, Ев-докия Степановна дробными шажками бросилась навстречу.
-Миленький... Не ждамши-то... сыночек.
И старушка дрябло повисла на широкой груди сына. Два больших чемодана Василий держал на весу и никак не мог сообразить поставить их. Сгорбившись, ковылял отец –  Прокоп Ефремович.
-Что, сынок,    прохрипел он, подойдя.     Вспомнил?.. Да и на том рады. Видать, го-род -то закрутил...
И тут только Василий вспомнил опустить свою поклажу.
-Правда, отец, времени во как не хватает.    Василий протянул ребром правой руки по кадыку, потом крепко пожал сухую руку отца.     Здравствуй!
-Кто гнал? Живи на отцовщине,  горя не знай. А то взяли моду  в город.     Буркнул Прокоп Ефремович уже в сенцах, и добавил:    Что слепились, в хату заходите.
В комнате Василий раскрыл чемоданы и стал раскладывать подарки.
-Это тебе, мама, в Ереване купил...
Подарков было много. Матери  большая пуховая шаль, четыре мет¬ра шерсти, пять пар тёплых чулок, красивая импортная кофточка и десять метров ситца на наволочки и ещё пододеяльники; отцу  хромовые сапоги, костюм, несколько пар брюк, ватники, не-сколько рубашек и шляпу.
-Вася,    говорила Евдокия Степановна,    глядя на добро.  Утрачаться зачем было? Старики мы, нам к смерти готовиться, а не наряды.
-Ну что ты, мама. Теперь только и жить. Радоваться!
-Это вам, молодым, жить и радоваться. А по нас, чай, сынок, заж¬дались на том свете. Вон, такие как мы, лет, считай, по десять зем¬лицу едят. С митрофанчихой вме-сте под венцом стояли, так она уже четырнадцатый годок как туда пошла...
-Ты на стол бы чего, а не гудела. С дороги ведь.    Перебил ста¬руху Прокоп Ефремо-вич.
-Евдокия Степановна засуетилась.
А вечером, после ужина, Василий беседовал с отцом. Рассказы¬вал о городе, о работе:
-Живу хорошо, отец. Всё есть. Не в обиде на судьбу. Собственными силами и руками добился.    И это действительно было так.    Помню, после ПТУ, шестьдесят рублей за-рабатывал. Общежития нет, обуть¬ся-одеться надо, на пропитание надо. Не знаю, как удержался. Потом пришло понятие, что в любом деле выдержка нужна и собранность; глав¬ное – не спасовать перед трудностями. Ко всему присматривался, всё замечал, а чего не понимал, ребята подсказывали. И пошло дело. При¬поминается случай. Как-то обидел меня бригадир: два наряда скрыл. Вот тогда-то и думал уйти с завода. Но тут вмешался местком,  и бригадира наказали по всей строгости. Я не то, чтобы рвать: заработал,   отдай. Слесарь, отец, дело почётное. На трудовой народ с уважением смотрят. Когда в армию уходил, всем цехом провожали, а начальник так тот так и говорил: приходи, Ва-силий, в свою рабочую семью, хлебом-солью встретим. После службы, куда мне было? На завод потянуло. Вернулся. Тут и пошли мои дела в гору. Одиннадцать вечерней закончил, потом заочно техникум, на доску почёта повесили, а в прошлом году, когда квартиру по-лучал, вышел победителем во Всесоюзном конкурсе    стал луч¬шим по профессии по нашему Министерству. Месяц назад к ордену пред¬ставили... Да и зарабатываю теперь свыше трехсот. В любом деле, отец, терпение имей, а главное    полюби его...
-Вась, а за орден много денег дают?
-Зачем ты, отец? Не из-за денег я. Люблю слесарить,  вот что.
-Это хорошо, если дело любишь. Только, Вась, какой компот тут  получается: жи-вём мы живём, делаем дело, а оно нас, глядь,  и пережи¬вёт, дело-то…
-Что вы с матерью о смерти заладили, отец? Жить надоело, что ли?
-Не надоело, дурья голова. Просто, думается, как бы того... ну, скажем, придумать одно дело на одну человеческую жизнь. Получилось, как бы того... ну, сделал дело, поми-рай смело. Жаль как-то, что пос¬ле тебя дело твоё останется, а его кто-то после тебя не с любовью делать будет.
-А как ты думаешь, отец, если человек несколько профессий освоит,  хорошо это? То есть, если будет несколько дел разом делать,  хоро¬шо это?
-Такое дело    не дело. К примеру, я  кузнец! Кто не знает Прокопа кузнеца? По всему району знают! Так я, если хошь, могу не то, чтобы клопа подковать,  коронку ему, леше-му, вставлю... Вась, а у клопов зубы есть?.. Так я говорю: клопу коронку вставлю. А если бы, к примеру, я и плотничал, и сапожничал, и ещё черти знает, чем за¬нимался... Вышло бы у меня коронку вставить? Ни хрена бы у меня не вышло, скажу я тебе. Когда я кую, Вась, у меня железо, что баба: я его и глажу, и молочу, и заговариваю, а в конце концов, что-то дель¬ное получается. Так вот и бабу: погоняешь, потом приголубишь, гладь –  ди-тя на свет просится. Вот так.
Старик налил стакан водки. Вздохнул. Посопел...
-Выпьем, Вась, за орден. Ты его заслужил,  знаю.
-И за орден, и за слесарное дело.
-За слесарное, так за слесарное, я не против. Лишь бы с душой.    Вздохнул старик.
Выпили. Прокоп Ефремович встал, посмотрел на сына, и добавил:
-Экх, ядрён ты корень, жалко, Вась, что не по кузнецкому делу пошёл... Толк бы больший был.
Перед сном мать позвала Василия в прибранную, как она её называ¬ла, комнату. Хо-телось поговорить с сыном, порассказать ему о житие-бытие. Много накопилось у ма-тери на сердце  и кому же это излить, как не сыну.
-Чего ж сам-то, без семьи?     Спросила она, присаживаясь на кра¬ешек дивана.  Внучка-то, чего не привёз?  Поди, парубком стал?
-В лагере он, на Чёрном море.
-Экх, и живём же…  разъехались по всему белу свету. Дуська пишет, будто на Север какой-то собирается... Жили при кучке: спокойнее было. Все на виду. А тепереча поми-рать придётся  и у постели-то никого не будет.
-Мама, ну что вы, ей-богу... В гроб заживо ложитесь.
-Я, сынок, знаю, что говорю. Куда ж нам от неё деться. Все там будем... А за гости-нец –  спаси Христос. Только не надо было так утрачаться. Ситец, правда, пусть ле-жит: пригодится. Я его сюда, на полочку, к ме¬сту.
Евдокия Степановна открыла шкафчик и аккуратно сложила ситец. Васи¬лий приме-тил рядом две больших стопки дешевеньких платков.
-Мама, а зачем столько платков, что на второй полочке?
-Я, сынок, и ситец тоже сюда. Тут у меня уже всё... На смерть готовлю. Чтоб по-том вам меньше беготни было...
-Ты что, мама? Какая смерть? В огороде столько работы, дел столько, а ты  смерть.
Евдокия Степановна закрыла шкафчик. Тихие, выцветавшие её глаза вы¬ражали спо-койствие и удовлетворение. И она ровно заговорила:
-Kакие  мне дела, сынок? Нет у меня здесь дел. Я своё дело сделала. Пора и на покой.
-О чём ты, мама? Какое дело?
-А то и есть дело: семерых вас вынянчила, на ноги поставила...».
Закончив писать рассказ, Аркадий с полминуты ни о чём не думал. Сидел и опусто-шенно смотрел на написанное. Вдруг вспомнились похороны отца; жуткая створка мо-гильной ямы, крик и падение сестры Нины. В яме, очень дале¬ко, внизу, в жёлтом саване глины чёрный гроб с белым восьмиконечным крестом. «Отец, отец, ты прав: человек не переживёт своего дела.    То ли думал, то ли шептал Аркадий.     Каким бы любимым оно не было. Всё превращается в прах, в тлен... вместе с тобой. Вместе с тобой уходит ку-сочек пространства, которое ты занимал и в котором жил. Во времени жить нельзя. Времени нет, отец! Есть пространство, которое ты заним¬ал и которое исчезнет вме-сте с тобой. Времени нет, отец! Ты унёс с собой пространство твоей мысли и твоего дела на земле...». И вдруг  оттуда, из глубины, из чёрного в жёлтом саване, устремились на Арка¬дия два маленьких светящихся лучика... и настала, вдруг, темнота; нет, не темнота,  настало ничего и ничто. И, вдруг, страшный крик, нет  писк, писк новорожденного. Аркадий ясно вспомнил то первое, что увидел при рож¬дении    режущее белое пятно, которое сгущалось в какие-то очертания на одной плоскости и эти очертания двигались... Всё мгновенно исче¬зло. Опять наступило ничего, которого нет в реальности, но есть глу¬боко в нас. Постепенно Аркадий начал ощущать своё тело; больница, плачущая мать, зимняя дорога... Он стал уже понимать, что это    воспоминания детства. Но ведь какие это воспоминания! Они осязаемы, рядом, живут сейчас, только в разных плоскостях; одни длинные, другие короткие, третьи в точках, однако в одном пространстве...
-Проснулся?    Глухо прозвучал чей-то голое.
-Прочь!    Закричал Аркадий.    К своим, по ту сторону! Не хочу тебя слышать. Хо-чешь жить во мне! Не выйдет...
-Проснись.    Повторил голос.
Видения рассыпались, разлетелись, развалились. Воцарилась тиши¬на.
-Сон.    Подскочил Аркадий.    У-у-х, какой страшный сон, Лёха.
-Я так и понял. Смотрю, сидишь недвижимо. Но ты вздрогнул, когда я зашёл.
-Помню, Лёха. Всё помню. Пошли умываться.
-Что помнишь?    Не понимая, спросил Придорогин.
-Ничего. Пошли. Написал рассказ. Вот, прочтёшь,  скажешь как…
Рассказ Придорогину понравился. Он думал, что сказать Аркадию. Хва¬лить,  не таков он, чтобы любил это.
-Отец Василия, Прокопий Ефремович, честный эгоист,    робко начал Придорогин, когда Аркадий потребовал от него ответа,    каких не осуждаешь. Таких много. Мать же, Евдокия Степановна, обыкновенная женщина, русская женщина, занятая хозяйством и воспитанием детей. Василий… Что я могу сказать о нём. Обыкновенный парень; только в развитии общественного сознания выше родителей. Не могу понять основной мысли. То ли хочешь показать, что каждый в своей жизни должен иметь определенное дело, то ли осуждаешь молодых, или упрекаешь, за непонимание отцов. Язык и синтаксис  мириться можно.
-Дурак. – Перебил Аркадий.  Ни о чём подобном я не думал. Писал, как чувствовал, как оно должно быть.
-Ты просил дать оценку. И я её дал, сформулировал. Как понимаю.    Прямо парировал Придорогин, упершись взглядом в Аркадия.
-Прости.    Извинился Аркадий и по-дружески, примиренчески положил руку на плечо товарища.    Пойми, хо¬телось услышать... нет, ничего не хотелось. Я думал, ты скажешь: как у Шукшина. Вот и всё, милый друг.
Придорогин долго ходил под впечатлением, что его побили за правду. Он сближался с Аркадием теми невидимыми шажками, которые делаются вслепую и осторожно, но каждый из них приносит огромное удовлетворение.
Киноповесть «Калина красная» поставлена не была. Двое, один из которых должен был играть Егора, нашли где-то сивухи, и, набравшись до одури, подрались, испортив тем самым театральность лица. Случай выз¬вал соответствующий резонанс, но в деканат не сообщили. Обошлись своими мерами.
Стройка подходила к завершению. Очистные сооружения закончили, подъездные до-роги тоже. Оставалось немного: полы, кормушки, двери, наружная штукатурка и уборка строительного мусора. По подсчётам командира, учитывая рациональное распределение сил, на это уйдёт не более пяти дней. Но ребята уверили, что и за три справятся, сократив обеденный перерыв и ночной отдых. Дневная жара уже упала, и работать можно было без длительных перерывов на обед, а ночи стали довольно холодными. Стройка затихала. Только надрывно визжала пилорама, и иногда звучно ударялся о голые скалы командир-ский голос.
Бойцы работали с огоньком. Каждому хотелось выкроить пару дней, чтобы до начала занятий успеть побывать дома. Аркадий знал, что до¬мой он не успеет. Но, боже мой,    как ему хотелось домой! Как хотелось взглянуть на большой орех, возле калитки! Уйти на ночь в лес и до утра слушать тихий плеск неба между сонными деревьями. Он почув-ствовал здесь, на далеком от дома Алтае, одиночество, жгучую тоску и ненужность всего того, чем он занимался до этих пор. Рассказы, корот¬кие и правдивые, рассказы о земляках, родном селе виделись закончен¬ными, ясными; сюжеты толпились лицами знакомых сельчан. Но писать некогда. И Аркадий злился. Придорогин замечал, что друг ходит на иголках, потому и избегал разных возможных нервных ситуаций.
Трое суток адской работы, как бы то ни было, а всё же прошли. К вечеру третьего дня, когда отвезли последнюю машину строительного мусора, командир крикнул: «Ребята, бей барабаны!» И понеслось по Алтаю студенческое: виват академия! Колонной, с песня-ми, с лопатами на плечах, с носилками в руках и с командиром впереди отряд подходил к до¬му животноводов; тёмное вечернее алтайское небо, горы, лес и студённый воздух мол-чаливо раздвигали свои сказочные просторы перед гулким и задорным студенческим гимном: «…предстоит учить¬ся мне в университете...». Девчата, нарядные, не похожие на повседневных поварих, стояли посреди дороги, держа высоко над головой плакат: «МО-ЛОД-ЦЫ». Почти до утра ребята мылись, переодевались, а к обеду, выспавшись, они выходили из бараков бодрыми, и никак не были похожи на тех трудяг, которые ещё вчера мало чем отличались от строителей. Сильные, загорелые, многие с большими бородами, непривычно одетые в «гражданку», они теперь были теми, какими есть на самом деле      студентами конца семидесятых. Завт¬рак-обед девчата постарались приготовить праздничный. На «газике» подъехал директор совхоза, парторг и ещё двое. Директор поздоровался с отря¬дом, поздравил с окончанием работ и отозвал командира.
-Как думаешь, командир, если маленький банкет за счёт совхоза?..
-Позову комиссара.    Ответил командир:    Слава!..
Подошёл комиссар.
-Здравствуй, комиссар.    Поздоровался директор.
-Здравствуйте, Сергей Иванович.    Пожал ему руку и улыбнулся Слава.
-Дело вот в чём, комиссар, мы тут с командиром добалакаться насчёт банкета не мо-жем... как думаешь? Совхоз берёт на себя...
-Это запрещается. И вы знаете.
-Слава, ребята найдут, если захотят. Мне известно, как двое из ваших... Лучше будет, если все-таки вместе.
-Хорошо.    Согласился комиссар.    Только самую малость.
-Договорились?     Открывая багажник «газика», спросил директор.    Бе¬рите: здесь два ящика вина и кое-что из продуктов. Или маловато?
-Что Вы, впору.    Ответил за комиссара командир...
И действительно, банкет вышел превосходный. Ребята остались до¬вольными. Дирек-тор поблагодарил за труд, за помощь. Без официальных речей.
-Завтра, садясь в машину,    сказал директор,    приедет начальник зонального штаба, наши из райкома комсомола и райкома партии. Надо торжественно...
Отряд наградили грамотой областного комитета комсомола, отдельных бойцов де-нежной премией (которую, кстати, разделили на всех, включая даже тех двух, что сорвали представление «Калины красной»). Пятнадцать процентов за качество тут же телегра-фом отправили в Советс¬кий фонд мира, как обещали. Сергей Иванович, директор совхоза, приг¬ласил ребят и на следующий год…

Отряд прилетел в Москву ранним утром и первым долгом Аркадий зашёл на работу. Дежурила тетя Дуся.
-Ну и бородища!    Воскликнула она, когда он неожиданно зашёл в будку.    Как па-пуас. Вы что, все там так ходите?
-Как у нас делишки, теть Дуся?    Весело спросил Аркадий, не отвечая на её вопрос.
-Ничего, делишки... Ей-богу  папуас.    Продолжала удивляться и восторгаться добрая тётя Дуся.
-Товарищ не подводил?.. Да что вы смотрите на меня...
-Исполнительный. Ты где такого отыскал?
-Хорошие люди ко мне сами приходят.    Наконец-то сел Аркадий возле элект-рокамина.
-Сегодня приехали, что ли?
-Только с самолёта, и к вам. Со стройки прямо на стройку. Из милиции ничего не го-ворили? Не возмущались с заменой?
-Ну, так они же знали. Предупреждал же. Чего им говорить. Вече¬ром меняюсь с тво-им... Или ты домой хочешь? Так я его от твоего имен и сама могу попросить, если что до-мой… Он согласится.
-На дежурство я приду. Пусть лежат мои вещи. Да, скажите прора¬бу, что приехал и выхожу на смену.
-Тебе звонили, несколько раз.
-Общим, я пошёл устраиваться в общежитие.    Пропустив сообщение о телефонных звонках, ска¬зал Аркадий и положил в уголок вещи.
Он торопился к Галине. С тех пор, как пьяным просил её руки, он страшился даже по-дойти к её дому. В самолете, вспоминая прос¬тоту земляков Василия Макаровича, стало стыдно за себя. Он вспомнил о сросткинцах потому, что думал об одном сюжете рассказа из жизни своих сельчан. Сравнивая куничан с земляками Василия Макаровича, нахо¬дил разницу: сросткинцы открытее, проще, хотя и те и другие    этнические русские. Потом вспомнил о Глебе Яковлевиче, который тоже из деревенских, а вернее, его отец. Глеб Яковлевич родился в столице, полу¬чил образование, кафедру; женился на коренной моск-вичке, однако заметно проявлялась в нём тонкая нить деревенской простоты. Эта нить протянулась и к его дочери. Аркадию стало стыдно, и он решил: как только при¬лечу, пря-мо к Глебу Яковлевичу...

Дверь открыла Галина.
-Входи.    Сказала она просто, как будто только вчера расстались.    Отец уже ушёл. А я позавчера прилетела из Ленинграда, отдыхала у сестры... А вы где трудились?
-На Алтае.    Огорошенный такой простотой встречи и приёма, ответил Аркадий.    И совсем рядом с родиной Василия Макаровича. Ездили в его деревню, заходили в дом, где он родился, в школу…
Они сидели друг против друга. Аркадий прятал свой взгляд.
-Расскажи по порядку, я никуда не тороплюсь.
Аркадию показалось, что Галина похорошела, что бледность сошла, и она даже не-много пополнела, очки теперь как нельзя лучше шли ей. О том, что пришёл просить изви-нения, забыл. Рассказал о стройотряде, о работе, о трудностях, о земляках Василия Мака-ровича; признался, что заработали на брата более, чем по тысячи рублей, и что все эти деньги уйдут на книги, но умолчал, что решил после окончания университета уехать на родину.
Они заговорились до обеда; и когда Аркадий зевнул, Галина его прервала:
-Расскажешь потом, когда выспишься. Иди в душ, а я приготовлю покушать.
Аркадий повиновался. Но вдруг ему захотелось поцеловать Галину. Он встал и позвал её к себе. Она подошла. «Что же я, сукин сын, задумал.    Сказал внутренний голос,     Падлец же я буду после всего этого. А может она от меня сама этого ждёт?..». И тут он вспомнил, когда просил руки, вспомнил, как прозвучали её слова: «Ты что, Аркадий?..». «Нет, нельзя этого делать.    Заговорил опять внутренний голос.    Сдержи себя. В другой обстановке получится к месту». Однако страстное желание говорило о другом, но оно обманывало Аркадия. И ещё одно мгновение и...
-Я ведь пришёл извиниться за прошлое...
И напряжение спало. Аркадий облегчённо вздохнул. Теперь ему бы¬ло всё равно. Он просто взял да и поцеловал Галину...
-Иди, мойся, архиепископ.    Тихо ответила она...

Четвёртый курс пролетел незаметно. Тема дипломной работы захватила дух и не да-вало покоя даже во сне. Роман «Мастер и Маргарита» Аркадий знал почти наизусть; он его цитировал страницами. Ночами в сторожке горел свет. Тётя Дуся и та забеспокоилась: «Одуреть можно с твоей учёбой. Учатся же люди, но не убивают себя, как ты. Здоровье не воротишь, а потерять легко»    Говорила она назидательно. «Ничего.    Отве¬чал устало Аркадий.    На то оно нам и дано, это здоровье, чтобы раст¬рачивать».
Работа над романом и рассказы отодвинулись на второй план. Аркадий почти не ду-мал о них. «Это от меня не уйдёт.    Убеждал он себя.    Закончу дипломную, тогда зай-мусь творчеством в полную силу, свободного времени будет предостаточно».
Отбросив научные статьи и ссылки на авторитеты, Аркадий писал собственную науч-ную статью. Он хорошо понимал, что философский роман, к которому, непременно, отно-сится и роман М. А. Булгакова, не просто характеристика бытия. Было ясно и другое: со-здавая произведение, Булгаков ставил задачу более глубокую и сложную. А именно: осмыслить и переосмыслить одну из вечных проблем рода человеческого    борьбу Доб¬ра со Злом, почему, как и где пересекаются эти параллели в пространстве человеческой жиз-ни. Многие писатели ставили под угол своего творческого зрения эту проблему. И самое значительное произведение этого поряд¬ка, конечно же, роман Гёте «Фауст».
Всё более углубляясь в тему, Аркадий чувствовал и находил тонкую внутреннюю связь того, что задумал сделать он сам, с тем, что есть в романе М. А. Булгакова. Понимал, что лишь пройдя через булгаковский мир, сумеет упорядочить свой, который никак не завязывался сюжетно. Потому для Аркадия теперь главным было – понять мир Булгакова.























ОСЬ СУДЕБ

Для М. А. Булгакова центральной и важнейшей проблемой бытия является взаимо-обусловленность Добра и Зла. Другой ряд проблем: соотношение свободы и необходимо-сти, безусловной первичности нравственной позиции человека быть верным добру, ис-тине, справедливости, и в этом контексте  проблема независимости искусства. Именно эти вечные грани волнуют и не дают покоя автору романа «Мастер и Маргарита». Но, пожалуй, проблема любви определяет все соотношения этих начал. Булгаков сам признаётся читателю, что покажет ему сильную, страстную любовь, которая рождает искусство и без которой не может существовать искусство; за мной –  говорит он – за мной, дорогой читатель, и я покажу тебе такую любовь.
Трудно переоценить задачу, поставленную перед собой Булгаковым.
Центральным, сложным и самым интересным в романе является образ Мастера. И почти все исследователи проводят психологическую и философскую параллель между Мастером, Иешуа Га-Ноцри и автором. Многое в романе служит для этого основанием.
К примеру: Мастер душевноболь¬ной, Понтий Пилат признает «бродячего философа» ду-шевнобольным; Маст¬ер сжигает роман о Понтии Пилате, и М. А. Булгаков бросил в ка-мин свой «роман о дьяволе». Многое их объединяет, но разделяет главное: они по-разному подходят к решению проблем, поставленных автором.
В романе Булгакова Мастер не только автор книги о Понтии Пилате, он соединяет, как говорит Булгаков, «древние главы» с современными, он, можно сказать, философское кредо самого Булгакова; с Мастером связан сюжет любви для искусства, и искусства для любви.
Образ Маргариты не менее интересен и не менее сложен. И опять-таки по-разному трактуется исследователями. Не будем заходить в деб¬ри споров об этом художественном образе, а лишь только скажем: она одна из тех жен¬щин, которые извечно сопутствуют ве-ликим людям: Данте  Беатриче. Пе¬трарке  Лаура, Тургеневу  Виардо, Маяковскому –  Бриг, Есенину  Райх; Маргарита одна из тех, о которых Маяковский как-то сказал: у нас у каждого была своя Джиаконда.
Образ Иещуа Га-Ноцри,  отмечает критика,  дублирует Мастер. Это не так. Трудно положить на одну чащу всепрощенческую философию Ие¬шуа и злость Мастера на крити-ка Латунского. Иещуа в романе наделён сложной философией. А философское кредо Иешуа, несомненно, Новозаветная проповедь Иисуса Христа. И основой для выражения своей идеи Булгаков берёт философию проповедника новой, христианской морали, нрав-ственности, переосмысливая её. Однако есть много и различий. Вот одно из них: Иещуа верит, что настанет время, когда не будет власти ни кесаря и никакой другой, а Христос библейский говорит: богу богово, кесарю кесарево.
В романе, по существу, только два персонажа определяют «катего¬рический нрав-ственный императив».  Иешуа Га-Ноцри и Понтий Пилат. Понтий Пилат  судья, палач, предатель, трус. Но не все эти эпитеты вер¬ны. Судьёй и Палачом он становится не по сво-ей воле. А вот трусость и безволие    следствие его морально-нравственной опустошённо-сти. Почему же Пон¬тий Пилат сделался судьёй и палачом не по своей воле? Потому, что Иешуа Га-Ноцри должен быть казнён! Прокуратор только испол¬нитель. «Бродячий фило-соф», утверждая новую философско-нравстенно-религиозную истину, или «добрую во-лю», послан свыше. Его смерть по¬служила образцом стойкости и уверенности в правоте своего учения. И Пилат бессилен что-либо сделать. Это была историческая необходимость и предопределение свыше.
Наконец, один из самых смелых приемов М. А. Булгакова     появление на страницах его романа нечистой силы. Смелость в том, что сам чёрт со своей свитой решился наве-стить Москву не времен Ивана Калиты или же Гоголя, а современную столицу да ещё со-циалистического государства, априори атеистического общества. Князь Тьмы далеко от-личается от Средневекового Мефистофеля и дантовского дьявола. Ему присуще познава-тельное начало, исследовательский дух. Для Волонда важно распознать: изменились ли москвичи психологи¬чески. Его больше, чем даже обывателя тридцатых годов, интересует жизнь людей. Трудно подыскать в мировой литературе, где бы дьявол или нечистая сила, или же любой потусторонний персонаж воспринимался чи¬тателем так обыденно и чело-вечно, как это у Булгакова.
Следует серьезно разобраться в том, как Булгаков сумел реализо¬вать свой замысел в поэтической ткани произведения, каким образом и какими средствами оперировал при этом. Толстой, например, считал, что значительное искусство создаёт и свои формы, не укладывающиеся в об¬ычную иерархию жанров. А то, что форма, архитектоника романа «Мастер и Маргарита» необычна и оригинальна, налицо. И для того, чтобы глуб¬же про-никнуть в художественный мир писатель, в его творческую мастерскую, понять, как и из чего складываются элементы формы, необходимо разобраться в принципах сюжетопо-строения. Но сюжет не есть содержание произведения, а лишь одна из сто¬рон его формы, вместе с другими выражающая содержание.
Главную мысль, идею романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» мо¬жно сфор-мулировать так: всё возможно в подлунном мире, всё в нём изменяется благодаря вечному движению и превращению в противоположности, всё в нём находится в диалектическом единстве, но есть вещи действительно реальные, к которым относится, в первую очередь, сам предметный мир, потом  человек во взаимоотношении с этим предметным миром, а также с другими людьми; и есть вещи абстрактные, ирреальные, несуществующие в действительном мире, но имеющие место только в на¬шем сознании;  потому, в каком отношении пребывают люди к абстрак¬тным вещам, определяется их жизненная позиция и воздаяние на реально существующий мир.
Начинается роман эпиграфом, взятым из диалога между гётевским Фастом и Мефи-стофелем, причём вторая часть диалога не приводится. «…так кто же ты, наконец?  Я –  часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». А ведь известно: в про-должение диалога следует объяснение, что значит для Мефистофеля «благо»: творение зла и вражды между людьми. Сразу видно, что эпиграф задаёт тему, тему борьбы Добра со Злом. По этим персонажам легко определить, какие явления действительности заинте-ресовали автора. А по теме  содержание. Однако содержание не ограничивается темой, важно понять всё, что связано с идеей произведения, его проблемой. Поэтому Булгакову и понадобилось опущение второй части диалога. Художник как бы придерживает читате-ля: мол, вы привыкли видеть их (образы Мефистофеля и Фауста) такими, давайте же проверим: нельзя ли открыть в них чего-либо нового. Таким образом, эпиграф одновременно является и экспозицией. Известно: не следует судить о героях по тому, как они нарисованы в экспозиции: автор ещё не выразил своего отношения к происходящему.
Действие романа начинается в Москве, на Патриарших прудах, где два известных ли-тератора ведут разговор о поэме Ивана Николаевича Бездомного. Поэма эта была заказана ему редакцией. А тема её     доказательство небытия Иисуса Христа. Но неудача постигла поэта: «Иисус в изображении получился ну как живой» (М. Булгаков). Другой литератор, Берлиоз, человек образованный и сведущий во всех вопросах истории, доказывал Ивану Николаевичу, «…что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нём –  простые выдумки, самый обыкновенный миф» ( М. Булгаков). Но тут случилось невероятное: «воздух сгустился... и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин пре-странного вида» (М.Булгаков). Берлиоз, не веривший в чудеса, поду¬мал: «Этого не мо-жет быть!» (М. Булгаков). И этот главный категоричес¬кий тезис постоянно будет опро-вергаться автором. Что,  невозможна не¬чистая сила? Возможна! Что,  невозможны чудеса? Возможны! Автор гово¬рит: всё возможно в подлунном мире. Это смотря с каких позиций рассма¬тривается то или иное явление. И в зависимости от этого перед лицом справедливости и праведного суда каждый в отдельности несёт ответстве¬нность. Оказывается, появившийся гражданин ни кто иной, как сам Кня¬зь Тьмы, присутствовавший при казне Иисуса Христа и бывавший на обеде у старика Канта. Он-то и уверяет литераторов, что Иисус Христос существовал, и на этот счёт не надо никаких доказательств. Этим М. А. Бул¬гаков задаёт иную точку зрения об историческом развитии, иное понимание миропорядка и явлений действительности. Автор желает сказать: ну а если всё-таки существование Христа факт достоверный, то где же то царство справедливости и разума, без власти кесарей?.. Ведь булгаковский  Иешуа был уверен в торжестве этих идеалов и принял за них сме¬рть! Следовательно, уже в первой главе можно определить главную про¬блему: каковы социальные и гносеологические корни Добра и Зла? Пер¬вая глава расширяет и углубляет тему, заданную в экспозиции (эпигра-фе) тематически и проблемно. Известно, что завязкой становится тот эпизод (или несколько), в котором сталкиваются противоположные тенденции, которые необходимо разрешить. Первая глава, несомненно, являет¬ся завязкой. И нам уже известна тема (по экспозиции), проблему поставила завязка. А это и есть две стороны идейного содержания произве¬дения. У автора на этот счет собственное мнение, и в дальнейшем он будет  уже в развитии действия проверять его в действительности, которую сам художественно построит.
Утверждают, что «Мастер и Маргарита» роман в романе, или роман о романе. Это отнюдь не так. М. А. Булгакову потребо¬вался «роман» о Понтие Пилате как доказатель-ство не существующих конкретно материально, однако имеющие своё абстрактное бытие и значение такие поня¬тия, как добро, зло, справедливость, ответственность и т.д. Поэтому, и только поэтому события в Ершалаиме четырнадцатого числа весеннего месяца нисана реальны и исторические; здесь никакой мистики, вымысла, чудес. Всё носит отпечаток правды. И глава (третья) о Понтии Пилате вроде бы выпадает из сюжетной композиции романа. Но можно заметить, что именно в этой главе обнажается сущность понятий абстрактных: доб¬ра, зла, справедливости... А если бы эта глава была началом «романа» о Понтии Пилате, то в ней обнаруживалась бы сюжетная канва. Здесь же абстрактные понятия воплощены в образах, которые и являются персонажами булгаковекого романа, а не романа Мастера о Понтие Пилате; эти поня¬тия даны и как постигаемая человеческим сознанием сущность. И оттого, как относятся к этой сущности люди, будет им воздаяние в мире дейст¬вительном. В этом смысле главы о Понтие Пилате никак не выпадают из сюжетно-композиционного построения. Тем более, для их неразрывности и единства автор использует приём «наложения» первой главы на вторую, то есть первая глава заканчивается словами, которыми начинается вто¬рая. Этим приёмом достигается музыкальная целостность, неразрывность происходящего в объективном мире. И ещё один весьма важный элемент для понимания сюжетного единства двух первых глав     это палящее сол¬нце Ершалаима и Москвы. Оно как бы становится немым свидетелем происходящих в мире явлений. Это не просто эффектное освещение декораций, а как бы масштаб вечности, позволяющий понять единство всего сущего. Глава о Понтие Пилате выдвигает основной и главный нравственный категорический императив, который по Булгакову определяется так: человек прежде всего отвечает сам за себя, но любая братская, добрая помощь  есть проявление нравственности и участия в судьбе другого. И эт¬от нравственный категорический императив для Булгакова имеет реаль¬ное значение, а не идеальное, становится действительным мерилом че¬ловеческого поведения, утверждением ответственности человека за свои поступки. Глава о Понтие Пилате выдвигает этот императив не только перед читателем, но и перед персонажами «современных глав», которые ещё должны появиться и действовать в окружающем их мире.
Короткая глава «Седьмое доказательство» добавляет новый смысл к завязке. Она до-бавляет мысль, что как бы человек не строил планы, как бы не ломал над ними голову –  объективная действительность, кон¬кретное проявление вещей и явлений первичны. Бер-лиоз попадает под трамвай, но это не прихоть Воланда; и это ясно из текста: какая-то Ан-нушка разлила растительное масло на рельсы. Третья глава и завершает основную мысль завязки. Единство этих трех глав осуществляется и приемом повтора. Глава о Понтии Пи-лате начинается повтором конца первой, а конец второй     началом третей. И все эти три главы пронизывает жаркое, палящее солнце. Духота древнего Ершалаима и Москвы чув-ст¬вуется осязаемо, даже вкус абрикосовой на Патриарших прудах переме¬шивается с запа-хом розового масла во дворце Ирода Великого.
Анализ сюжета в развитии действия показывает переход одного соб¬ытия к другому. При этом можно увидеть, как писатель всякий раз сталкивает своих персонажей. Каждый защищает свои идеалы, ставит опре¬деленные цели, добивается победы или встречает пре-пятствия. Разреше¬ние одного конфликта приводит к возникновению другого, преодоление одних препятствий создаёт новые. И при всём этом писатель получает возможность воспроизвести всю противоречивость заинтересовавшего его явления; он выражает к нему своё отношение. Всё это разворачива¬ется в третьем элементе сюжета    развитии действия. Начинается актив¬ное познание действительности, персонажи приобретают живой облик.
С четвертой главы «Погоня» начинается развитие действия романа «Мастер и Мар-гарита». Вводятся новые действующие лица. Мир и действительность начинают жить.
Итак, развитие действия начинается с главы «Погоня». Иван видел, как сбылось предсказание Волонда насчёт отрезания головы Берлиоза, и своими ушами слышал рассказ о Понтие Пилате. Он, руководствуясь гума¬нными соображениями о том, что Воланд может в Москве натворить много бед, бросается на его поимку. Иван уверовал, что профессор чёрной магии не кто иной, как сам сатана. В «Грибоедове» Иван заявился в подштанниках и с иконкой на шее (для того, чтобы противостоять нечистой си¬ле), но его бывшие друзья приняли его за больного белой горячкой. «Грибоедово»    литературное сборище бездарностей, которых только и интересуют, что материальные выгоды. Булгакову больно было видеть таких «пролетариев». Образом Ивана он развивает сюжетную линию гибельного человека, не имевшего своих ясных и чётких позиций по отношению к ре¬альной действительности. Иван не верил в существование Понтия Пилате и нечистой силы, однако поверил в силу шаткости своего характера, а вернее    бесхарактерности; он верил в дружбу и талант посетителей «Гри¬боедова», но убедился в противоположности. Именно поэтому уже в одиннадцатой главе происходит его раздвоение. Но сам он ещё не знает, какому Ивану подчиняться: «прошлому», или «новому». И когда в тридцатой главе «Явление героя» появившийся с балкона Мастер утверждает, что на Патриарших прудах был именно сатана, Иван «прошлый» отступает перед «но¬вым». А в подтверждение этому М. А. Булгаков вставляет главу о казни Иисуса Христа через сновидение Ивана (шестнадцатая глава). Любопытно, что именно в этой главе («Казнь») показана такая же раздвоенная позиция у Понтия Пилата по отношению к Иисусу Христу.
Каждому последует воздаяние по справедливости.
Следующая сюжетная линия начинается с седьмой главы «Нехорошая квартира». Её смысл можно сформулировать следующим образом: каждый в отдельности несёт ответ-ственность за то, как он понимает мораль, нравственность, добро, зло, истину...
Появление Воланда в квартире Степана Лиходеева (седьмая глава), которую он зани-мал вместе с покойным Берлиозом, произошло, когда сам Степан, директор театра «Варь-ете», никак не мог сообразить, где он находится. Степан Лиходеев после большой пьянки. Воланд предоставил возможность опохмелиться директору, потом вручил ему контракт на аренду театра, где он будет давать сеансы чёрной магии. Истинное лицо Стёпы Лиходеева обнажается в диалоге по поводу снятия квартиры. «И свита эта требует места,    продолжал Воланд,    так кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний именно вы!». «Они, они!    козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Стёпе,    вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя своё положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки». (М. Булгаков).
Только с такими субъектами и будет вести борьбу Князь Тьма!
Булгаков смело фантазирует, «трижды романтик», он с изумительным мастерством соединяет реальное с чудесным, внедряет в повество¬вание мир духов, нечистой силы, удивительно играя на воображении чи¬тателя. Организующая и цементирующая сила во всём     авторская мысль: «каждому по заслугам». Никанор Иванович Босой жестоко нака-зан за ал¬чное желание получить взятку. Воланд высказывает своё отношение к нему так: «Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут». Волонд со своей сви-той не пренебрегают и обыкновенными методами вос¬питания. За то, что Иван Савельевич Варенуха «валял дурака»  хотел отнести телеграммы из Ялты от Лиходеева в органы -- его просто побили у туалета. Булгаков понимал, что бороться со всякой дрянью следует любыми методами. Все хороши. А в сеансе чёрной магии раскрывается сущность и психология мещанина. Глава двенадцатая «Черная магия и её разоблачение» кульминационная во второй сюжетной линии в решении мо¬ральной оценки: «Каждый в отдельности несёт ответственность за то, как он понимает мораль, нравственность, добро, зло...».
Действия раз¬виваются от эпизода к эпизоду, уточняя проблему, подсказывая ответ на неё и параллельно вырисовывается сама идея произведения. Содержа¬ние наполняется па-фосом. И Булгаков от действия к действию уже не сдерживает своих симпатий и антипа-тий, растёт определённость его отношения к происходящему. А благодаря этому, именно в развитии действия в повествование вносится эмоциональный, экспрессивный элемент, чего так недостает в экспозиции в завязке. Эмоциональное возбуждение читателя на этом этапе очень своеобразное. Булгаков действиями Воланда и его свиты громит бюрократов, мошенников, подхалимов, стяжателей... Воланд превращается в слугу добра. Симпатии читателя на его стороне. И с завершением первой части романа интерес возрастает не только к весёлой буффонаде, но и к авторскому отношению к происходящему.
Во второй части романа получают своё развитие центральные крупно плановые обра-зы. И не случайно вторая часть начинает¬ся именно с главы «Маргарита». С Маргаритой Николаевной мы познакоми¬лись в тринадцатой главе «Явление героя». Здесь было дано начало двум основным сюжетным линиям: искусство и любовь. Маргарита поверила в роман Мастера и пошла за своим любимым в подвал, бросив мужа. «И именно поразила не столько её красота, сколько необыкновенное, никем невиданное одиночество в глазах». (М. Булгаков). «Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть ма-стером. Она дождалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудии, нараспев и громко повторяя отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе её жизнь». (М. Булгаков). И когда критика призвала ударить по «пи-латчине», Мастер сжигает свой роман; Маргарите удалось выхватить несколько тетрадей из горящего камина. Оставшаяся рукопись заканчивалась словами: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город». Тринадцатая глава за-канчивается, и бо¬лее мы не встречаемся с Маргаритой. И лишь только в девятнадцатой главе Маргарита, измученная и уставшая поиском Мастера, который ушёл в клинику Стравинского, появляется перед читателем. Она не считает себя свободной, не зная, жив ли Мастер. Маргарита не останавливается ни пе¬ред чем: она согласна заложить душу дья-волу, только бы узнать, жив ли Мастер, или хотя бы, где он. Четыре главы второй части до велико¬го бала у сатаны, нагнетают трагизм. Чувствуется какая-то страшная развязка во всём, на что пошла Маргарита. Отступление невозможно. В расправе Маргариты с крити-ком Латунским, её истерическим погромом и резком спаде ярости в квартире испугавше-гося мальчика чувствуется и бренность и сила жизни, жизни, которая всегда была пере-полнена катак¬лизмами. И тут М. А. Булгаков прибегает к приёму, символизирующему вечность жизни, её единство. Если в первых главах романа палящее солнце заливало древний Ершалаим и Москву, то главы второй части утопают в лунном сиянии. Это Луна во время полёта Маргариты, Луна над балконом римского прокуратора, и в саду, где был зарезан Иуда, лунный зелёный свет в окне, по которому сошёл Мастер и бесконечная лун-ная дорога, по которой дружески беседуя, идут Иешуа и Понтий Пилат, Солнце и Луна  единственные светила, неоспоримые очевидны всего того, что происхо¬дит на земле; они осуществляют связь времён, единство человеческой истории.
Маргарита стала ведьмой. Её готовят к чему-то страшному, обмывают кровью. И вот она перед самим сатаной. Воланд приглашает Маргари¬ту принять участие в великом бале, который он даёт один раз в год; быть его хозяйкой. Маргарита соглашается. Ровно в пол-ночь, вдр¬уг, что-то грохнуло внизу в громадном камине, и из него выскочила виселица с болтающимся на ней полу рассыпавшимся прахом... «Первые!    воскликнул Коровьев, --господин Жак с супругой... Убеждённый фальши¬вомонетчик, государственный изменник, но очень недурной алхимик. Про¬славился тем,    шепнул на ухо Маргарите Коровьев,    что отравил королев¬скую любовницу». (М. Булгаков).
Бал у сатаны, собственно, демонстрация злодеяний человечества.
Вереницей проходят детоубийцы, шулера, раз¬вратники, сводники... Страшная картина зол человеческих сгущается. Маргарита, принимая гостей, слабеет. Её подбадривают, но конца пото¬ку не видно. На балу выявляются все пороки человека. В этом отноше¬нии великий бал у сатаны становится кульминационным моментом романа «Мастер и Маргарита». Кульминация обычно сосредотачивается в том мо¬менте, который придаёт новый, совсем необычный поворот проблеме; проблема изменяет свою функциональную роль: из стимулирующей превраща¬ется в выявляющую. Она уже говорит обобщающим языком. В развитии действия М. А. Булгаков собрал много фактов, и надо было их обобщить и да¬ть на них ответ. Выдвинутая в завязке проблема: каковы гносеологические корни добра и зла?    потребовала теперь  перед лицом висельни¬ков, убийц, грабителей, вампиров на балу у сатаны  ответа. Что при¬вело эту толпу к сатане на бал? Зло! Но откуда оно берётся? Автор возвращается к завязке. В главе «Великий бал у сатаны» опять-таки возникает ситуация завязки. «Михаил Александрович, негромко обратил¬ся Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страда¬ния глаза.  Все сбылось, не правда ли? –  продолжал Воланд, глядя в глаза головы,    голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это  факт. А факт  самая упрямая в мире вещь». (М. Булгаков). Читатель напряженно ожидает, что-то должно прои¬зойти. Проблемная заостренность сочетается с эмоциональной затор¬моженностью. Разрешение конфликта должно наступить, и окончательное.
Причём, разрешение более важное, более общезначимое, чем наметилось в завязке. Вот то разрешение: «Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже совершив-шийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезанию го-ловы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказатель-ством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это». (М. Булгаков).
Далее должна следовать развязка. Она выражает главную мысль произведения, то есть идею. Главная мысль романа ранее формулирова¬лась так: «Всё возможно в подлунном мире, всё в нём в вечном движе¬нии, в диалектическом единстве. Но есть вещи действительно реальные, к которым относится, в первую очередь, сам предметный мир, потом –  человек во взаимоотношении с предметным миром, а также с другими людьми, и есть вещи абстрактные, ирреальные, несуществующие в действите¬льном мире, но имеющие место только в нашем сознании, и потому, в каком отношении пребывают люди к абстрактным вещам, определяется их жизненная позиция и воздаяние на реально существующий мир». К абстрактным вещам относятся понятия добра и зла, справедливости, честности, ответственности... И по тому, в каком отношении находятся люди к этим абстрактным понятиям, и воздаётся им в реально существующем мире.
С главы двадцать четвёртой «Извлечение Мастера» начинается раз¬вязка. За услугу, которую оказала Маргарита Воланду, она могла про¬сить у Князя Тьмы вознаграждение. Но эта гордая женщина не стала просить. «Мы вас испытывали,     продолжал Воланд, -- никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут! Садитесь, гордая женщина». (М. Булгаков).
Но был ли это компромисс Маргариты с Духом Зла, служение Злу? Ради любви ли к Мастеру она пошла на это? Нет, это не компромисс! И не только из-за любви Маргарита решилась стать королевой бала. Мотивы глу¬бже. Маргарита прониклась искусством Ма-стера, его философией, в романе была её жизнь. И пусть на поверхности видится желание спасти, во¬звратить для себя Мастера, всё же желание это исходило из другого, бо¬лее глу-бокого и значительного    спасти роман! Ведь в романе  её жиз¬нь. Ведь она желала уйти от Мастера, просила его отпустить её, но память о нём воскрешала память о романе. Для М. А. Булгакова истинно человеческая любовь родственна искусству. Но искусство вечно, тогда как любовь умирает вместе с человеком. Сила искусства, творческий дух обязатель-но прокладывают себе дорогу, торжествуют в жизни. Вот потому-то и не горят рукописи.
Возвращён Мастер, возвращена рукопись. Но Мастер недоволен, беспокойный, впал в тоску. «У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновений тоже нет,    ответил Ма-стер,    никто меня вокруг не интересует...  А ваш роман, Пилат?  Он мне ненавистен, этот роман,     ответил мастер,    я слишком много испытал из-за него».  (М.Булгаков).
Откуда такой пессими¬зм? М. А. Булгаков видел жизнь в развитии, в ответственности человека за содеянное. И Мастер тоже должен ответить перед лицом справедливого суда. Он познал жизнь как божественное начало, усвоил теософское понимание миропорядка. В беседе с Иваном Бездомным о сатане Мастер воскликнул: «О, как я угадал! О, как я всё угадал!». Теологическое начало от¬вергает созидательную силу человека, не причисляет его к творцам, и качество, как natura naturans, значения не имеет. Всё равно всякая борьба за нравственность, мораль, добро    это тщетные усилия. Всё сводится к суду божьему. В этом трагизм Мастера, познавшего теологиче¬ское начало мира, а значит,  его конечность земного измерения. И ему будет воздаяние от имени автора.
М. А. Булгаков как-то в разговоре с Ермолинским подчеркнул: «Я не церковник и не теософ». И судить он будет Мастера, согласно человеческих отношений в реально суще-ствующем мире. Но какой мерой наказания осудить Мастера? Ведь он, казалось бы, не сделал ничего дурн¬ого. Воланд не чуждался даже физической расправой. Мастер не взя-точ¬ник, не бюрократ, не мошенник... Он влияет на сознание Ивана Бездомного и Марга-риты, убедив своим романом, что Понтий Пилат существовал. А когда у человека отрав-лено сознание ядом религии, это куда страшнее преступлений, чем кого-либо объего-рить…  М. А. Булгаков верен своему нравственному категоричес¬кому императиву: и наказывает Мастера покоем. Ужаснее наказания нет! Всё, что угодно, но только не покой. Не заслужил Мастер ни света, ни тьмы, а вечный покой. Даже Левий Матвей, разговаривая с Воландом о судьбе Мастера, печален: «Он прочитал сочинение мастера,    заговорил Левий Матвей,    и просит тебя, чтобы ты взял с собой мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла? –  Мне ничего не трудно сделать,     ответил Воланд     и тебе это хорошо известно.    Он помолчал и добавил:    А что же вы не берёте его к себе, в свет?     Он не заслужил света, он заслужил покой,    печальным голосом проговорил Левий».  (М.Булгаков).
Судьба Мастера определена, но вместе с ним определена и судьба Маргариты, его спутницы. Они вместе покидают землю и направляются в вечный приют покоя. Она раз-делила любовь с Мастером, она ради спасе¬ния романа и его самого пошла на многое. Она отдала за это жизнь! Такой любовью и преданностью наделена далеко не каждая женщи-на. Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого любит. И Маргарита верна этому принципу, как верна своему хозяину  Понтию Пилату  его собака.
Мастер и Маргарита    единственные, пожалуй, герои романа, ав¬торский приговор ко-торым выявлен не просто объективным содержанием их внутреннего мира и поступков, но обозначен М. А. Булгаковым совершенно чёткой формулой... Формула эта легко может показаться неожиданной даже в первой своей части    «не заслужил света».
В главах о Понтие Пилате, подчиненных авторской мысли, также после кульминации в главе «Великий бал у сатаны»  наступает развязка. Например, М. А. Булгаков никак не мог расположить главы «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кариафа» (25) и «По-гребение» (26), скажем, в первой части романа, так как они составляют единую ткань ро-мана М. А. Булга¬кова. «Мастер и Маргарита». В завязке глава третья «Понтий Пилат» за¬даёт иную точку зрения на миропонимание; в развитии действия глава «Казнь» показы-вает, до чего может довести человека раздвоённость убеж¬дений (как у Бездомного и Пон-тия Пилата); в главах двадцать пятой и двадцать шестой после приговора: каждому по ве-ре    следует воздаяние. Таким образом, «древние главы» несут двойную функциональную нагрузку: философскую основу романа и мировоззренческую позицию Мастера. В пер-вом своём значение «древние главы» выступают после кульминации (двад¬цать пятая и двадцать шестая главы).
Пятый прокуратор Иудии Понтий Пилат организовывает убийство Иуды из Кариафа. Этот его поступок продиктован сознанием виновности перед «бродячим философом» Ие-щуа Га-Ноцри. В разговоре между ними и в поступке Пилата отдать Иещуа под казнь чёт-ко проявляется булгаковский нравственный категорический императив. Булгаков создаёт вокруг прокуратора такие условия, при которых он лишь только сам со своей совестью должен принять то или иное решение. Пон¬тий Пилат уверен, что «бродячий философ» ни в чём не виновен. «В тече¬нии её (ласточки) полёта в светлой теперь и легкой голове про-куратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего фило-софа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления не нашёл». (М. Булгаков). М. А. Булгаков лишает прокуратора той уловки оправдания перед своей совестью, что будто бы дьявол мне наушничал. А ведь известно, что Воланд присутствовал во время беседы Понтия Пилата с Иещуа, он сам об этом говорил Берлиозу, но Булгаков не вводит Воланда в сцены «древних глав». Он предъявляет прокуратору счёт только к его челове-ческой совести, лишая всякой защиты перед лицом времени. Пилат всячес¬ки старается спасти Иещуа, но своего личного слова не произносит, хотя именно оно могло спасти «бродячего философа». Конечно, философская доктрина Гa-Ноцри, что злых людей нет –  не состоятельна, она часто опровергается жизнью. Он не может спасти даже самого себя, убедив сл¬овом прокуратора, а центурион Крысобой вообще не стал бы разговаривать и выслушивать проповеди, и Иуда не остановился перед чёрным преда¬тельством, хотя Иещуа и имел случай беседовать с ним целый вечер. Нет, для М. А. Булгакова философия всёпрощения несостоятельна. Воланд    вот та сила, способная за всех карать, и она должна восторжествовать. Каждый получит воздаяние по делам своим и вере!.. И Иещуа, и Воланд де¬лают одно и то же, но разными методами. Поэтому: «антитеза добра и зла в лице Воладца и Иещуа не состоялась». Воланд говорит, что мило¬сердие не в его ведомстве. И детоубийцу Фриду отдает на суд челове¬ческий  Маргарите. Булгакову была ближе философия Воланда, но и философия Иещуа, как абстрактная сущность факта  необходима. Понтий Пилат предаёт Иещуа не потому, что не принимает его взглядов, а потому, что по натуре своей он трус. Значит, перед свершившимся фактом трусости и малодушия философия Иещуа не устояла, но ведь она его обнаружила, то есть создала условия для выявления этого человеческого порока, а искоренять его, этот порок, ведомство Воланда.
Понтий Пилат организовал убийство Иуды. Но память о преступлении не даёт ему покоя уже две тысячи лет. И лишь только человек Мастер, в природе которого радость прощать ради обновления, прощает его. Ведь и Маргарита простила Фриду. Завершаю-щими в понимании философии Мастера являются слова, которыми заканчивается роман: «Свободен! Сво¬боден! Он ждёт тебя!».
Таким образом, в развязке определились судьбы центральных и атрибутивных персо-нажей согласно авторской мысли: каждому будет дано по его вере.
В главе двадцать седьмой «Конец квартиры 50» видим жестокую месть Воланда про-жигам и прощалыгам. Квартиру поджигают. В сцене поджога булгаковский юмор и фан-тазия не ослабевают, но за ними кроется еле уловимая нотка страдания. Это авторская боль за человеческие по¬роки, которые приходится искоренять огнём.
В заключении, подтверждая сказанное, проследим принципы построе¬ния сюжета и сюжетных линий романа «Мастер и Маргарита». Это единое по сюжетопостроению ху-дожественное полотно. Автор сумел организовать всю систему событий таким образом, что кажущиеся их случайность не выходили за рамки мотивировки и тесно связаны с кон-фликтом. Справедл¬ивое воздаяние за Добро и Зло! вот что служит средством разрешения всех конфликтных ситуаций. А кажущаяся пестрота и трансцендентальная буффонада со-ставляют в романе не «ребус» или «загадку», а неповтори¬мый колорит. Само сюжетопо-строение не выходит за рамки традиционного классического русского романа. В нём есть композиция, завязка, разви¬тие действия, кульминация и развязка. Композиция сведена к эпиграфу. Завязка в трех первых главах. Действия, нарастая и захватывая всё но¬вые и но-вые проявления действительности, развиваются от четвёртой главы по двадцать третью. Великий бал у сатаны является кульминацией, где переосмысливаются все те события, которые имели место в развитии действия. А с двадцать четвёртой главы наступает раз-вязка, где автор¬ская идея воплощается в события. Эта только схема, но в ней оригиналь-ность.  И состоит эта оригинальность в следующем. Философская основа романа вытекает не только из действий персонажей, из их монологов или взаимоотношений, но даётся от-дельно, в главах о Понтие Пилате. Эти главы несут двойную функциональную нагрузку: и как философская ткань всего романа, и как мировоззренческая позиция Мастера. Соединяющим звеном является Воланд. Таким образом, отделив философскую основу от самой ткани произведения и вновь соединяя её с действиями персонажей посредством карающего меча, М. А. Булгаков осуществляет принцип возвратно-поступательного движения во времени.
Следующей оригинальной стороной романа является то, что в рамках одной структу-ры во имя конструирования текучести, изменчивости, раскованности и многообразия жизненных явлений, автор сталкивает разные повествовательные типы, разные стилевые пласты. Такой принцип можно назвать романтической спутанностью.
И ещё один принцип, который создает музыкальный фон произведен¬ия,  это наложе-ние «древних» глав на «современные». Повторяемость призвана осуществить переход на иную высоту тона повествования.
Весь роман, все его главы объединены образами солнечного и лун¬ного света.
В романе явно проступают четыре основных сюжетных линии, кото¬рые получают своё развитие, согласно авторской идеи; и все они имеют развязку проверкой авторской концепцией жизни.
После завязки, с главы «Погоня», начинает своё развитие сюжетная линия определяе-мая поэтом Иваном Бездомным. Иван Бездомный поэт, не имеющий ясных и чётких пози-ций на явления реальной действи¬тельности. И в первом столкновении с необычным усо-мнился в своих атеистических убеждениях. Происходит его раздвоение и полная капиту-ляц¬ия перед реально существующим миром. Иван разбит, его поэтическое кредо потерпе-ло фиаско, и в дальнейшем он полностью отстраняется от мира. Его прозрение было лож-ным так же, как мировоззренческая философ¬ия Мастера. И потому в конце романа Ма-стер называет его своим учеником. Как и Мастера определена судьба Бездомного.
Вторая сюжетная линия проверяется всей первой частью романа, где концепция дей-ствительности построена автором таким образом, чтобы как можно рельефнее выделить свою идею: каждому из персонажей возда¬ётся по его вере. А это значит: в каком отноше-нии люди находятся к абстрактным понятиям добра, зла, справедливости, че¬стности, в такой мере они получают от реально существующего мира. Эту сюжетную линию без философской основы романа, без авторского понима¬ния ответственности перед лицом справедливого суда времени, понять и нащупать трудно. На первом плане здесь выступает весёлая, озорная, шутливая игра воображения автора. Но Булгаков создал новый тип сати¬ры  нравственно-философская.
Третья сюжетная линия связана с четвёртой. Вместе они составля¬ют двуединое целое. Это взаимопроникновение искусства и любви.
Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого любит.
Этот лейтмотив определяет истинность и любви, и искусства. Любовь может подняться до уровня искусства, служить ему, но не обслуживать.
Сюжет     это форма анализа предмета, но форма и самой мысли автора об этом пред-мете.
Булгаков критиковал современную ему действительность, но с пози¬ций идеального её устройства.











































РОЖДЕНИЕ АВТОРА

Работа над дипломной заняла весь четвёртый курс, и к началу пя¬того она была напе-чатана и оформлена. О её научности можно судить по рецензии:

«Отзыв на дипломную работу студента филологического факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова Галь¬перина A. M. «Основные принципы организации сюжета в романе М. Булгако¬ва «Мастер и Маргарита».
В дипломном сочинении студента Гальперина A. M. исследуются основные принципы сюжетосложения в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Тема объективно зна-чима и актуальна. Роман Булгакова    итог пятнадцатилетней работы писателя, несо-мненно, одно из самых выдающихся явле¬ний советской и мировой литературы. Публика-ция его вызвала оживленные дискуссии критиков в конце 60-х годов. В 70-е годы стали появляться отдельные статьи и материалы, посвященные исследованию романа в пла¬не истории и теории литературы. Вопросы сюжетостроения романа пока ещё не нашли освещения в научной литературе. В этом  сложность зада¬чи, стоящей перед дипломан-том.
В ходе исследования т. Гальперин A. M. умело использовал библиог¬рафические, кри-тические и монографические источники и обнаружил не только высокий уровень подго-товки, грамотности, но и творческие способ¬ности для проведения цельного, системного анализа материала, пониман¬ие специфики этого произведения, его значения.
Роман рассматривается как глубоко оригинальное и вместе с тем традиционное произведение в истории русской литературы. Дипломант ве¬рно определил круг идей ро-мана, в процессе тщательного анализа сюжетосложения выявил и систематизировал основные принципы и приёмы реа¬лизации художественного замысла Булгакова.
В работе убедительно и аргументировано доказывается, что роман представляет собой единое по сюжетопостроению художественное полотно, что само сюжетосло-жение не выходит за пределы классического русского романа. Мы полагаем, что с этими выводами можно согласиться и можно рекомендовать данный материал к публикации. Однако, выбранная диплома¬нтом тема нуждается в дальнейшем углублении и исследова-нии. Роман до¬лжен быть рассмотрен во взаимосвязи со всем творчеством Булгакова и на широком литературном фоне. Проблема нравственного выбора в крити¬ческой ситуации, личной ответственности человека как активного участ¬ника исторического процесса в 40-е годы плодотворно разрабатывалась и определенным образом решалась и в европей-ской литературе, особенно во Франции.
В целом работа выстроена методологически верно, соответствует всем вузовским требованиям и заслуживает высокой оценки».

За скупыми строками рецензии около двух лет неустанной работы, бессонных ночей. Ничего другого не существовало для Аркадия. Роман он чувствовал и понимал. И чем глубже проникал в его тайну, тем яснее виделась перспектива собственного будущего произведения. Анализируя «Мастера и Маргарита», Аркадий серьёзно задумался над вопросом творчества, над ответственностью писателя перед читателем, и порой казалось, что после Булгакова написать что-либо значительное  просто невозможно. Тогда опуска-лись руки. Вдруг наступало беспокойство и тот, кто си¬дел внутри, ясно и однозначно го-ворил: «Не будет тебе покоя, пока не освободишься от этого груза».
«Откуда эта двойственность?    Думал Аркадий.    Неужели во мне говорит гений? Я понимаю,  высоко беру... Ве¬роятно, всё же, гении не существуют. Есть люди, которые правдиво, честно говорят то, что видят, и то, что представляют в будущем правдиво¬го и честного. Но ведь прожить и не совершить ни одного опрометчивого шага, невозмож-но, а справедливый суд тебя осудит. Неужели нет в мире человека, который прожил бы богоподобно? Тогда и гении будут судиться праведным судом, тогда мы рождаемся, чтобы получить своё воздаяние за содеянное и умереть... Ложь!!! Человек рождается не для того, чтобы только умереть осуждённым! Человек рождается, чтобы жить и страдать, со¬вершать ошибки и быть осужденным, исправляться и снова жить... Мне дана жизнь, и я в этом не виноват, а значит, и прожить её надо с пользой, растратить всего самого, до капельки, ради дела, ради других. Пусть я буду несчастлив, я отдаю себя в жертву, но пусть другие не делают то¬го, что делал я и отчего несчастливы были дру-гие. Заклинаю...».
Образ Маргариты сливался с образом Шатровой. И Аркадий, раскаиваясь за прошлое, сел писать письмо.
«Недавно узнал, что жизнь у тебя не ладится. Решил написать. Но пишу, конечно, не для того, чтобы возвратить прошлое, или разбить на¬стоящее. В этом маленьком письме постараюсь предельно сжато изложить некоторые факты прошлого; я хочу, чтобы ты узнала то, что так больно било по нашей любви, не давало ей расцвести и что круто из-менило мою и твою жизнь.
Любил ли я тебя? Разумеется. Это было моё первое чувство, которое я по праву могу назвать любовью. В свои семнадцать лет, время нашей дружбы и любви, я крепко верил. И мечтал стать летчиком. Но мечте юности не суждено было свершиться. Я любил небо и тебя на равных. Одна¬ко логика и течение жизни диктовали своё; обстоятельства жизни не считаются с нашими мечтами и чувствами, они неумолимо вершат свой суд... Я заболел тяжёлой, страшной болезнью     туберкулёзом лёгких. Когда понял своё дей-ствительное положение, напугался. А тут ты     красивая, молодая. Я боялся будущего, не личного будущего. Моего будущего не существовало. И не мог я найти ничего лучшего, как только грубыми выходками, пьяными скандалами компрометировать себя в твоих глазах, чем хотел добиться даже отвращения с твоей стороны, ибо только в этом слу-чае,  полагал я,  ты уйдёшь от меня, не сожалея обо мне...
В 197I году мне предложили оперироваться. Доктора считали это единственным средством спасти мою жизнь. Я отказался. Шансов на жизнь не оставалось. Рассуди правильно: был бы я прав, рискуя счастьем любимого человека?.. Пьяные выходки, излиш-няя болтовня, цинизм    это всего лишь камуфляж. Вероятно, я поздно понял, что физи-ческий и душевный упадок не есть конец жизни, что борьба за место в жизни есть сама жизнь. А когда я понял, что моя жизнь зависит не от меня, решил взяться за перо и написать роман, где отразить всё, что пришлось пережить. Ве¬дь к тому времени я уже твердо знал, что только благодаря тебе я вышел победителем из смертельной схватки. Я победил смерть, которой смотрел в глаза, и тогда, когда хотел покончить жизнь са-моубийст¬вом, произошло внутреннее озарение. Отныне на мою судьбу ты имела прямое влияние, и я дал тебе имя Иштар. Замысел задуманного романа претерпел существенные изменения, но работа над ним продолжается.
Не знаю, сумею ли завершить начатое, но очень не желал бы, чтобы единственный любимый мной человек остался обо мне скверного мнения, когда решилось всё  навечно и безвозвратно.
С искренним к тебе уважением и искренней любовью Аркадий».
Аркадий считал, что исполнил долг совести. Под впечатлением об¬раза Маргариты он сочинил это совсем ненужное письмо.

Дипломная работа понравилась Игорю Даниловичу, профессор сдержа¬нно похвалил и сказал: «Творчески мыслить умеешь. Если хорошо порабо¬тать над темой, из неё и кан-дидатская получится».
-Игорь Данилович,     впервые признался Аркадий своему любимому профессору,    я замыслил написать большой роман и материала собрал уже до¬статочно, даже кое-что пи-сал. Но теперь, после работы над Булгаковым, понял: всё, что писал  это не то. Булгаков перевернул меня.
-Роман, говоришь?..      Вдумчиво спросил профессор.    Это хорошо, роман хорошо. Но у тебя неплохо вышло бы и с наукой.
Аркадий понял, что подразумевает Смирнов. На кафедре он уважае¬мый учёный и его слово многое может сделать. Хотя разговор об аспирантуре и не шёл, но понять было не-трудно, что именно это имел в виду профессор. Размышление над предложением Игоря Даниловича, прервал стук в дверь, легкий и робкий.
«Какого лешего ещё несет.    Подумал Аркадий, неохотно подходя к двери.    Не да-дут отдохнуть».
-Открыто!     Зло крикнул он, взявшись за ручку. И только приоткрыл, как ахнул и осёкся: перед ним, вместе с женой и сыном, стоял Иван.
-Впустишь же ты, наконец, в комнату?     Улыбнулся Череватов.
-Откуда это?     Всё ещё стоял в дверях Аркадий.
-Познакомься, жена  Светлана, сынишка  Максимка.     Отстраняя друга, прошёл в комнату Иван.
Аркадий радостно и легко пожал руку Светлане и присел на корточки знакомиться с Максимкой.
-А у нас в поезде деньги своровали, дядя Аркадий.     Поспешил проинформировать Максимка.
-Не выйдет из тебя тимуровца.     Строго остановил сына Иван.    Тайну держать не умеешь.
-А ты говорил, что дядя Аркадий твой лучший друг, а от друзей тайны нет.
-Обворовали?    Спросил Аркадий, глядя то на Череватова, то на Светлану.
-«Самое большое счастье ехать поездом «Владивосток-Москва»,    сказал неизвест-ный и удалился.    Последние слова Иван про¬изнёс сценически.
-Хорошо, что документы в чемодан положил. Вроде даже интеллигентный. Обходи-тельный.     Добавила Светлана.
Гости расположились в маленькой студенческой комнате, кто где. Аркадий впервые увидел жену Череватова. Приятная женщина  и внешностью и манерами; и Аркадий обна-ружил ту неуловимую связь между другом и Све¬тланой, которая выражалась в их сыне.
-Приготовлю что-нибудь перекусить.    Засуетился Аркадий.
-Позволь мне.    Встала Светлана.    У нас есть разные продукты…  А вы пока посиди-те, поговорите. Три года не виделись, что ли? Я приготовлю.
-Около того.    Поправил Иван.
Аркадий показал Светлане, где кухня, вытащил и свои продуктовые припасы. Мак-симка ушёл с матерью на кухню. А друзья, усевшись на кровати, разговорились:
-У тебя и в самом деле чудесная жена.    Сказал Аркадий.
-Поступила в пединститут в Свердловске, на заочно. Служу там недалеко. Трудно ей со мной    вечные переезды, ожидания с полётов, волнения. Но, кажется, привыкает. В первое время, помню, в Белоруссии, приду с ночных полётов, а она не спит, сидит и до-жидается. Никак не могла свыкну¬ться, что это просто работа, правда, специфичная.
-А она ждать умеет.    Уверенно сказал Аркадий.    Я это сразу почувствовал и понял. И рад за тебя, за вас рад... извини меня, дурилу, за прошлую встречу, за истерику на Бело-русском. И сам не пойму, как это получилось.
-А-а... Пустяки. Что новенького? Какие планы на будущее?
-Что будущее. Трудно предугадать. Планы можно строить, да не всегда они... не все-гда реализуются.
-Согласен.    Вспомнил Череватов нелепый случай с охотой.    Но всё равно, человек должен думать о будущем. Иначе  нельзя. Иначе  скучно жить, не стоит жить. Маркс ска-зал, что счастье  это борьба... как с романом?    Вспомнил Череватов.
-Кажется, начинаю понимать, что дело это не легкое, начинаю понимать ответствен-ность. Я и тогда понимал, на Белорусском…
-Вот и хорошо.    Обрадовался Череватов и пожал руку другу.
-Материала много, систематизировал уже, да времени не хватает. Почти два года кор-пел над дипломной. Ничем не занимался... Удивитель¬ный роман «Мастер и Маргарита». Читал?
-Не довелось.    Задумчиво ответил Череватов.
-О чём-то вспоминаешь?    Спросил Аркадий и прямо посмотрел другу в глаза.
-Да.    Тихо ответил Череватов, как бы спохватившись.    Нелепый случай.
-Что такое?     Ещё пристальнее посмотрел на друга Аркадий.     Списали?..
-Нет, не списали. Благодаря Москве. А могли. Формалисты.
-Серьезное заболевание?
-Подстрелили на охоте. Охотник из меня никудышный... Мы только на Урал перееха-ли. Ещё и не устроились. Приходит сослужи¬вец  Соколовский  и на охоту зовёт. Пошли... Сам виноват. Как мед¬ведь. Оперировали...
Иван замолчал, задумался.
-Как это произошло?
-Идём к кустарнику (Соколовский обещал там дичь), а он мне показывает, чтобы я осторожнее ступал. Я не понимаю и иду к нему. Он по¬вернулся предупредить, чтобы я остановился и, запутавшись в валеж¬нике, рухнул на землю, а у самого палец на крючке... Вот и всё.
-Судили?
-За что?
-И действительно, за что?..     Аркадий вспомним, как из-за него осудили Мишу То-мина. Только лишь из-за того, что ему хотелось видеть реакцию на ревность, чтобы с натуры описать это действо в романе.  Товарища по моей вине осудили. Сломал я ему жизнь.    Вздохнул Аркадий.
-И ничем нельзя помочь?    Спросил Череватов.
-Нет. Он скоро уже должен освободиться.
Вошла Светлана с кастрюлей, Максимка нёс миски.
-Наговорились?    Спросила она, поискав взглядом, куда поставить кастрюлю.
-Сюда, Светлана.    Указал Аркадий.
За ужином Аркадий впервые узнал, что Светлана  дочь Анатолия Кирилло¬вича, зна-менитого бригадира с тракторного. И это его обрадовало, сердце встрепенулось.
-Хороший мужик, что надо. Я даже хотел перейти к нему в бригаду.    Вспомнил Ар-кадий момент, когда Анатолий Кириллович приходил к ним на завод.
-Мы все его любим...    Весело сказала Светлана.
-И я люблю дедушку.    Поспешил Максимка информировать общественность.
Рассмеялись.
-Однажды из-за вашего отца, то есть, защищая его, я одному типу чуть морду не набил.
И Аркадий рассказал, как он в доме сестры схлестнулся с Никола¬ем Павловичем, дя-дей Тимофея, из-за квартиры, которую Анатолий Кириллович сумел отвоевать для очень нуждающегося человека...
На этот раз встреча друзей прошла без обоюдных уколов, без ссор. Аркадий прочитал кое-что из написанного романа, рассказал о перспективе, и успел полностью прочитать дипломную. В конце он сказал:
-Смирнов, профессор, мой руководитель, мне кажется, склоняет меня к науке. Может ходатайствовать о направлении в целевую аспирантуру. Но я и сам не знаю, куда себя деть и кто из меня выйдет.
-Соглашайся, Аркадий.    Посоветовала Светлана.
-Смотри, тебе виднее.     Сказал Череватов.    Это серьезно, и на всю жизнь.
Вечерело, гости начали прощаться.
-Деньги у тебя есть?    Спросил Череватов друга.    Рублей пятьдесят нам. До Кишинё-ва доехать. Неудобно у студента...
-Неудобно на потолке спать.
Аркадий пошарил по всем карманам и насобирал пятьдесят четыре рубля. Отдал все.
-У тебя самого-то есть?    Поинтересовался Иван.
-Завтра стипендия.    Соврав Аркадий.    Повышенную получаю, а через неделю зар-плата. Сторожу. Брат Самофалова помог устроиться… На первом курсе, помню, отец при-слал свою пенсию, а я отправил её обрат но... Мой отец умер. Осталась мать, одна она там, старушка. Думаю переезжать в Куничу...
-А аспирантура?    Удивилась Светлана...
Аркадию предстоял четырехдневный голодный паёк. Денег не осталось ни копейки. Проводив Череватовых, он хотел было лечь и тщатель¬но проанализировать эту встречу с тем, чтобы сделать соответствующие правки в роман. Но тут в комнату ввалился... Миша Томин.
-Привет, Аркадий!    Радостно закричал он.    Не ждал?.. Принимай поэтапных, кан-дальников принимай!..
-Ты? Откуда?..
-Освободился! Свободен, как птица. Со справкой в кармане. Доку¬мент!    Многозна-чительно продекламировал Томин. С печатью!
-Да сядь ты, не ори. Давно освободился?
С поезда  и к тебе. А где Поминчук, Сашок где?..
Я теперь с другими живу... Значит  всё?
-Всё! Всё прошло... как с белых яблонь дым. Начинаю новую жизнь. Отметим? Я в поезде кошель нашёл, а в нём  деньгу. Много денег. Смо¬три, сколько денег.    Томин пока-зал Аркадию толстый кошелёк.
-Надо было объявить.
-По всему вагону кричал. Нет, говорит честной народ, не теряли мы такой крупной суммы. Фотографию каждому под нос тыкал, спрашивал, не знают ли они этого бравого солдата Швейка.
Аркадий вырвал фотографию  и как предполагал    фотографию Череватова. Он схва-тил Томина за шиворот и поволок к двери.
-Пойдём, скотина, ты у этого офицера прощение на животе просить будешь.
-Ты что, очумел? Пусти. Нашёл я эти деньги, нашёл...
-Молчи, поддонок. На Киевский вокзал поедем.
Томин успокоился, притих.
-Поедем.    Сказал он, смирившись.    Но зачем? Не веди, не держи ты меня! Не убегу. Я эти деньги нашёл.
Они вышли на улицу. Уже зажглась фонари. Не дойдя до станции ме¬тро, Миша ловко крутанулся и... правый бок Аркадия обожгло, потом рез¬кая боль и больше ничего...

Рана оказалась глубокой и никак не заживала. Гноилась. В больницу вс¬его раз зашёл Поминчук, зато Придорогин чуть ли не каждый день досаждал молоденьким медсёстрам.
-И надо же, перед самой сессией.    Возмущался он.    Хоть знаешь кто. Говорят, ты вышел с Мишей.
-Я его провожал на вокзал. Возвращался... Закурить попроси¬ли…    врал Аркадий.
Через месяц его выписали.
-Что случилось? Почему не приходил?    Спрашивала Галина.
-Тебе скажу.    Заговорчески наклонился Аркадий к лицу девушки и коснулся её щеки. –  В больнице лежал, по милости друга. Ножом пощеко¬тал.    Показал Аркадий.
-И не позвонил. Что ты за человек?    Галина сняла очки и внима¬тельно посмотрела на Аркадия.
-Глебу Яковлевичу не говори, отцу. Не люблю я этого.
Галина осторожно потрогала рану пальцами.
-Ко мне друг приезжал, Череватов. С женой и сыном. Часто ссоримся, но он    челове-чище. А я – так себе, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан...
-Не верю. Ты просто балван и не серьёзный.    Заметила Галина, яс¬но и недвусмыс-ленно подчеркивая понимание того, чего Аркадий не гово¬рил вслух: хочу хоть на ноготок, но быть выше друга; ну, снобик я маленький.
-Возможно и это. Еду электричкой, морду делаю умной, хочу показаться самоуглуб-ленным, отрешённым от сует мира  и поглядываю по сторонам. Иногда намеренно читаю стихи, шевеля губами, дёргаю головой…     испове¬довался Аркадий.     И всё для того, чтобы обратили внимание. Потом са¬мому от этого тошно. Глупо...
Галина села в кресло и внимательно слушала, стараясь угадать, почему Аркадий зате-ял этот разговор.
-Иногда хочется плакать от своей глупости, а иногда эти маленьк¬ие глупости радуют. А порой приносят горя близким и знакомым. И я это вижу... Один товарищ, сокурсник, Поминчук, неплохо рисует, есть у него божественная искра. Уверен. И не без моей помо-щи эта искра гаснет. Наговорил ему всякой ерунды о современном западном искусстве, а он, веря в мою компетентность, увлёкся абстракциями. Теперь его исключают из универ-ситета. Связался с иностранцами. Они ему литературу по западному искусству привозили, репродукции всяких там поп-арта. И втянули в одно дело. Вместе с литературой по искусству совали ан¬тисоветские катехизисы... Погорел парень. А в последнее время запил. Чувствую за собой вину, ругаю себя. Потом подумаю,  поделом: своим умом жить надо. Не знаю, может это ложь, опять ложь перед самим собой. Пробовал стать другим,  не получается. Думаю, что я играю, играю того, кем хочу стать, а в самом деле  я такой, какой есть. И ничего здесь не поделаешь. Игорь Данилович старается помочь, однозначно намека¬ет на аспирантуру, а я  растерялся. Как барышня перед сватовством. Не знаю, ехать ли домой, или следовать совету Игоря Даниловича. Но дома меня ждут, Иштар ждёт. Она воспитывает моего сына, Олега.    Признался Аркадий.
Галина перевела дыхание и ещё глубже окунулась в кресло.
-Стою на распутье.    Продолжал Аркадий.    Знаю, что никогда не женюсь на Иштар... не суждено. Но и далеко от неё не смогу быть. Что делать, Галина? Как выбраться из этого круга? Я устал, хочу покоя... Нет, не будет мне покоя, пока не освобожусь от неё, она  - демон...
-И опять усложняешь.    Перебила Галина.    Только что об этом же сам говорил. Предлагают аспирантуру,  соглашайся. Уедешь к своим се¬льчанам, затухнешь. Я не льщу: твой интеллект в деревне никому не нужен. Ты просто погибнешь...
-Нет!    Закричал Аркадий.    Не погибну! В одиночестве жить буду. Никто мне не ну-жен. Моя Иштар, мой Сизиф да помогут мне... Их много там, десятки, сотни. И каждый проходит через меня самого. Я с ними буду спорить и дружить. А рядом  Иштар.
-Что ж, я тебе не судья, поступай, как знаешь. Постараюсь забыть всё. А если ты при-шёл ради того, чтобы сказать мне это, не надо было предисловий.
Не успела Галина произнести последние слова, как Аркадий свалил¬ся к ней в ноги и зарыдал:
-Ну что же вы,    плакал он,    что же вы от меня хотите?.. Мне хочется быть, как все; любить, чтобы родить и воспитывать, любить, чтобы быть любимым...Да поймите же вы меня наконец    мне страшно, что я живу, что вижу вокруг себя равнодушных... Думал, поймёшь, но и ты такая же, как все. Как все! Хотела, чтоб в аспирантуру, хотела счастья ради се¬бя… своего...
Еле сдерживая гнев, Галина высвободилась и сухо сказала:
-Будет лучше, если сейчас уйдёшь. А ещё лучше, если мы мирно расстанемся. И навсегда.
Не сказав ни слова, Аркадий поднялся, будто пьяный, шатаясь, на¬правился к двери. Прежде чем выйти он отсутствующим взглядом посмот¬рел на Галину и сказал:
-Ухожу...
Долго сидел он в парке «Измайлово». Мимо проходили молодые люди, весело разго-варивали,  смеялись; парочки влюбленный, обнявшись и не стесняясь, целовались тут же, на скамейках. Опустошенность свистала душу. Подошла миловидная девушка, села рядом и попросила закурить. Аркадий смотрел на свои туфли, на муравья, который полез под туфель; осторожно отстранил ногу, давая дорогу этому маленькому труженику. Не осо-знавая куда ему идти, он встал и пошёл... Доехал в Чертаново, сел в трамвай и вышел че-рез шесть остановок на улице Днепропетровской №23. Поднялся на шестой этаж и посту-чал в дверь. За дверью послышались шаги, и Аркадий почувствовал, что на него смотрят в глазок.
-Кто там?
-Знакомый вашей дочери, Аркадий.    Ответил Аркадий.
Щёлкнул один, потом другой, третий, четвёртый замок…
-Аркадий! Пропусти, папа.     Потребовал грудной девичий голос из глубины прихо-жей.
Дверь открылась.
-Здравствуйте.    Сказал Аркадий, входя.
Он снял туфли и надел тапочки, как приказала Лена.
С Леной Аркадий познакомился в больнице, когда залечивал ножевую рану. Она то-гда приходила к подружке.
-Познакомься, папа, Аркадий. Студент МГУ, выпускник. Знает шесть языков, талант.
Мужчина испытывающее посмотрел на вошедшего и поздоровался.
-Проходите. Правда, не ожидали.
- Я не помешал?    Спросил Аркадий, рассматривая обстановку. Он отметил зажиточ-ность хозяев. Но особенно привлекли внимание книги, которые были сложены по высоте и цвету переплётов, сложены, наподобие русской гармошки.
-Мы рады.    Поспешила ответить Лена. И спохватившись:    Как рана?
-В порядке. От этого не умирают.
-Знаешь, папа, Аркадия вечером ножом в живот пырнули.
-Жулья развелось по всей Москве. То и гляди: если не подрежут, то в квартиру влезут, если ни то, ни другое, то...    Валериан Осипович промолчал; он хотел сказать «то изнаси-луют», но промолчал.    Молодёжь теперь слишком самоуверенная и наглая. В наше вре-мя...
-Мама!    Позвала Лена мать.    У нас гости.
Подошла женщина, лет сорока пяти; полногрудая. Высокая причёска делала её старее, поскольку подчёркивала то, что должна была скрывать    возраст. Женщину звали Клавдией Романовной. Познакомились. Аркадий заметил ещё одну женщину, на кухне; она мыла посуду. И когда они с Ле¬ной в её комнате остались одни, он спросил:
-Почему не познакомила с бабушкой?
-Какой бабушкой? Мы одни живём.    Удивилась Лена.
-А на кухне кто, разве не бабушка?
-Нет.    Засмеялась Лена.    Это приходящая...
-Как, приходящая?    Удивился в свою очередь Аркадий.
-Приходящая женщина. Она на пенсии, приходит к нам убирать квар¬тиру, мыть посу-ду, пылесосить...
-А почему ты сама этого не делаешь?     Растерялся Аркадий.
-Мне надо заниматься. Папа с мамой хотят, чтобы я поступила в институт междуна-родных отношений.
-А кем работают родители?
-Мама швея, отец  телемастер.
-Хорошо живёте.    Аркадий почувствовал, что его стеснительность совершенно ни к чему.    А институт тебе зачем?
-Как зачем?     Рассмеялась Лена, и вдруг, серьезно:     Без высшего образования?.. Что я  колхозница. Весной подам заявление в партию. Так папа советует. Легче поступить.
-Хочешь, буду репетитором?    Почему это вырвалось, Аркадий не мог объяснить себе потом, рассказывая о визите Придорогину.
-Великолепно!
В течение вечера, за ужином и после, родители Лены то и дело про¬веряли знания Ар-кадия. Это его смешило.
-И сколько вы будете брать за час?    Спросил Валериан Осипович, когда Аркадий уходил.
-Ничего.    Ответил он.     Просто, по-дружески помогу. До свидание.
Лена проводила Аркадия к трамваю и перед посадкой шепнула:
-Я очень жду. Помни, ты понравился родителям; они часто не быва¬ют дома.
-Хорошо...

Быстро прошла осень. Парк имени Горького посерел, нахмурился и неуютно встречал прохожих. Аллеи голыми ребрами отсвечивали в корот¬кие минуты солнечного посеще-ния. А на утро всё кругом изменилось, преобразилось,  засияло белизной и чистотой. За ночь снегу навалило столько, что мусорные урны превратились в белых медведей, засияло морозное солнце, и воздух захрустел под его лучами.
Алексей Придорогин, проведший свою практику на ЗЛК и познакомившись там с Аней Кауновой, встречался с нею и серьёзно думал о будущем. Девушка ему нравилась. Скромная, требовательная к себе и другим, она не была испорчена эмансипацией. И он ей тоже нравился, но по иным причинам    по простоте души и за почти девичью нежность.
Придорогин шёл с Аней по заснеженной аллее. Снег хрустел и перемалывался под ногами. От Академии наук СССР они свернули на Пушкинскую набережную, встретили несколько спортсменов, бегущих по направлению к стадиону. Аня молча проводила их взглядом, и спросила:
-По окончанию университета уедешь домой, на Смоленщину?
-Куда направят, но хотел бы домой.    Задумчиво ответил Придорогин.    У нас хо-рошо. Русское раздолье... Берёзы тонкорунные.
-Международников в МГУ готовят?
-Готовят журналистов. До международников далеко...
-Мне, Алёша, в нашем МОПИ, не нравится.
-Жить в городе нравится, ну, в Москве, например?
-Не очень. По окончанию института уеду к себе, в Кишинёв… Скорее всего.
-А Россия нравится?
-Не знаю.
Они дошли до Крымского вала и свернули вправо. Возле метро станция «Октябрь-ская» Аня стала прощаться.
-Я тороплюсь, Алёша. Зачёт по истории КПСС. Не надо провожать. И вообще, теперь мы реже будем встречаться. Не обижайся, пожалуйста.  Аня опусти¬ла глаза и её тонкие, высоко вздернутые брови, приняли форму более округленную, чем обыкновенно.
-Я познакомлю тебя с товарищем, он тоже из Молдавии. Большой умница. За три часа он так разложит материал, что прямо в пакетах. Он это называет внедрением алгоритмов в гуманитарию. И знаешь,  получает¬ся. Я с ним ходил к одной его знакомой,  Лене; он её готовит по исто¬рии, иностранному, русскому, литературе... Удивительно легко запомина-ется материал по его методике, когда объясняет. За два часа эта Лена научилась спрягать все не тематические глаголы французского... Ручаюсь, одного дня будет доста¬точно, что-бы ты повторила и запомнила весь курс истории КПСС.
Придорогин давно хотел познакомить Каунову с Аркадием. И она сог¬ласилась. Из-за любопытства.
Так Каунова познакомилась с Гальпериным. Она ахнула, когда уз¬нала, что Аркадий из Куничи. О нём она давно слышала, что печатает сти¬хи в районной газете, что у него растёт сын, что какая-то девушка ум¬ерла в лесу, родив от него мёртвого ребёнка. Всё это она слышала от родителей, когда приезжала домой.
-Вот не думал,    сказал Аркадий,    надо же, какой случай    землячка.
Каунова удивились равнодушию и безразличию, с которым были сказаны эти слова. Для неё это казалось чуть ли не фантастикой. Они разговорились, вспоминая общих зна-комых и родствен¬ников. Оказалось: Аркадий троюродный её дядя.
-Выходит, даже родственники.    Отметил он.
-Дома мне никто об этом не говорил.    С видимым сожалением призналась Аня.    А ведь родители должны знать об этом. Иногда они говорили о вас…
-И что?    Поинтересовался Аркадий.
Девушка наклонила голову, и чувствовалось, что она не желает отвечать на вопрос, что ей трудно отвечать на этот вопрос
-Не хочешь,  не надо. Я сам отвечу, если спросишь.
-Вы в самом деле уедите в Куничу после окончания университета?    Радостно ухватилась за нейтральную мысль Каунова.
-Врать не стану. Окончательно не решил. Но думаю, что уеду. Время покажет. Там у меня одна мать. Жаль её...
Гальперин с Кауновой встречались не долго, до апреля. Придорогин, поражённый та-кой случайностью, ещё более привязался к Кауновой. И наоборот, находил в этом судьбо-носную закономерность.
-Прямо предначертание!    Ликовал он перед Аркадием.    Ты, Аннушка…
-Не валяй дурака,  предначертание.    Обрывал его Аркадий.    Две зако¬номерности рождают случай. Давно пора знать.
-Как это?
-А так. Идёшь по улице, а на тебя балкон свалился. Случайно? Нет! Ты шёл туда, куда надо, и той дорогой, по какой надо. Закономерно? Конечно. Балкон свалился потому, что отслужил своё и цемент превра¬тился в песок. Закономерно? Конечно. Урезонил? Предна-чертание...
-И всё же я счастлив, что именно так, а не иначе. Аннушка  прекрасная девушка, не испорчена. Мы встречаемся восемь месяцев, и я её ещё не целовал.
-Ну и дурак.
-Не опошляй. Я ведь никому, кроме тебя об этом не говорил. У нас с ней родство душ. – Чуть не плача, признавался Придорогин.
-Хочешь, поговорю с ней от твоего имени…
-Ни в коем разе!    Возмутился Алексей.
-Как хочешь… Тогда пошли со мной к Лене. Она женщина современная, и может научить тебя многим тонкостям интима.
-Мы завтра с Аннушкой в театр идём.
-Дело хозяйское...

В МГУ только что организовался ансамбль «Музыкальный семестр». Аркадию предложили войти в его состав, но он отказался. Теперь он только и думал о доме. Отно-шения с Леной зашли глубоко и должны были чем-то разрешиться. Он её ненавидел. Тер-петь не мог, однако роль любовника играл превосходно. В первый же день, когда он при-шёл к ней, как репетитор, она артистически подала своё тело и приходила в восторг от умения напарника; ласки Аркадия были неподдельны. Родители знали об их близких от-ношениях, как, впрочем, и о других, подобных, имевших место до Аркадия. Аркадий не вёл себя ангельски. Скорее нао¬борот. И это очень импонировало Лену. И впервые в жизни Аркадий почувствовал отвращение к любви, когда испробовал её во всех видах, не исключая и оральной. Оставаясь на ночь одни, они позволяли своим похотливым фантазиям проводить любые эксперименты с пластикой тела. Чрезмерное увлечение половой скотской жизнью скоро опротивело и всё больше тянуло к чистоте, к нормаль-ным человеческим отношениям. Аркадий обращал внимание к Кауновой. И когда в апреле месяце он опять встретился с ней, когда уже бесповоротно решил уехать на родину, возникла мысль сблизиться с Аней для серьёзных отношений... В её не-порочности и не испорченности виделось то, чего давно хотелось Аркадию: тихой семейной жизни, без бурь и надрывов.
К окончательному разрыву с Леной при¬вёл случай.
Однажды утром Аркадий с ужасом обнаружил в моче сгустки крови и первое, что пришло на ум: подхватил ожерелье Венеры,  французскую болезнь, а по-простому    си-филис. Медицинские учебники, к которым тут же обратился Аркадий, немного успокаи-вали. Но рези в уретре продолжались. Трехстаканная проба также подтверждала, что си-филиса вроде нет. Однако к урологу Аркадий пошёл. Его не пугало то, что возможно остаться пустым. Он никогда не думал, что это так важно  быть пус¬тым. Что из-за этого многие разводятся.

Аркадий приехал к Лене в воскресенье, до обеда. Родители были ещё дома.
-Я не на долго.    Сказал он, как только вошёл.
Родители собрались было уходить, чтобы не мешать дочери заниматься русским язы-ком, но Ар¬кадий попросил их немного задержаться.
-Дело в том, Валериан Осипович и Клавдия Романовна, что мне хочется честно и пря-мо обсудить одну проблему, которая касается вашей дочери и вас.
-Вы относительно подготовки дочери к вступительным экзаменам?    Спокойно, не предвидя темы бе¬седы, поинтересовался Валериан Осипович.    Лена плохо успевает?
-Нет, я не о том. О более важном…    Аркадий пока не находил сл¬ов, не было за что ухватиться. А хотелось побыстрее выполнить эту щепетильную миссию и удалиться из этого эмансипированного семейства.    О предмете, который вас, как отца и мать, должен заинтересовать очень и заставить подумать.
Валериан Осипович еле заметно растянул свои пухлые губы в улыбке. Он думал, что Аркадий заговорит сейчас о дочери, предложит ей руку и будет спрашивать отцовского позволения. Сделав серьезную и вдумчивую мину, он собрался поторговаться и, конечно же, показать, что дочь свою они за первого проходящего отдавать не намерены. Эта при-вычка выработалась у него давно, с тех пор, как приехал в Москву    двадца¬ть лет назад – торговаться. Тогда Валериан Осипович не был ещё Валерианом Осипови¬чем. Жил с ребя-тами в общежитие и мало с ними якшался. Круг знакомых утвердился после женитьбы на Клавуне, которая потом стала Клавдией Романовной. Она москвичка. Работала в швейной мастерской и как сурок любила спа¬ть. В девичестве не нуждалась ни в чём, каталась как сыр в масле. И отец её, и мать имели вес в обществе людей с весом. Валериан Осипо¬вич познакомился с ней и понял    судьба. Клавдия Романовна, выйдя замуж, изменилась основательно: её деятельность теперь приняла характер лихорадки. Она до умопомрачения любила деньги. Домашняя швейная мастерская превратилась в филиал государственной. Последний десяток лет эта мастерская превратилась в подпольную, где шили «американские» джинсы, которые успешно реализовывал Валериан Осипович. Он всегда кобенился, когда к нему обращались с просьбой достать «фирму». Расходы, которые шли на содержание семьи, росли с каждым годом, а тут ещё дочь в институт надо отправить; и замуж выдать. Валериан Ocипович изобрёл новую технологию получать гонорары. По выходным днями и в некоторые рабочие его можно было видеть возле магазинов по скуп¬ке ценностей; в кожаном пальто и шляпе. Он прохаживался взад-вперед и пристально наблюдал за входящими в здание; перехватывал и спрашивал: «Вы хотите что-либо сдать из золотых вещей?». «Да.    Отвечали ему.    Хотим. А что?». «Понимаете…    И Валериан Осипович мастерски делал безобидную мину.    Мне вот зубы надо вставить, не хватает золота. –   И показывал одно два обручальных кольца, худеньких и маленьких.    Может, вы мне продадите вместо того, чтобы сдать?.. Всё равно там очередь и надо с утра записываться... Даю вам...    И тут Валериан Осипович никогда не ошибался: предлагал рублей на двадцать-тридцать меньше.    Даю вам шестьдесят рублей, прямо сейчас, без всяких записей и очереди».
Иногда он торговался, говоря, что больше, чем он предлагает, не дадут, так как при-мут по третьей категории, то есть на лом. За день таких ловких махинаций околпачивал пять-шесть человек, а иногда и больше, играя на приезжих, которые очень торопились. На другой день сдавал этот «лом» и имел барыша рубликов на двести. И закона не нарушал - и оста¬вался не в накладе. Букет этой супружеской четы особенно заблагоухал бутоном Леночки. С четвертого класса она вместе с любимой мамочкой ходила в фирменную па-рикмахерскую к дяде Лёвы, в седьмом сбросила школьную форму и разоделась по самым модным зарубежным журналам, и в этом же году один десятиклассник, пригласив её на день рождения, разорвал японские плавки, сделав её совсем взрослой девочкой; через три года Леночка очень изменилась: стала серьёзной в выборе любовников; она теперь ин-туитивно угадывала способности мужчин и не гнушалась пятидесятилетни¬ми; особенно если он интеллигент. Аркадия она сразу взяла на мушку. И за время их расчудесной жиз-ни, полной оргазма и стриптиза, поняла, что её бинарная любовь    величайшее средство ухода от этой суматошной жизни. Потому она с Аркадием и испробовала весь арсенал этого чудесного средства забвения.
Он пришёл в последний раз. Валериан Осипович (Остап Бендер нашего времени) ко-бенился, делал вид, что никак не может вразумить, о чём пойдёт речь, хотя внутренне уве-ровал, что последу¬ет предложение руки и сердца  и приготовился опрашивать Аркадия о его родословной.
-Поймите правильно, Валериан Осипович, конечно, яйца курей не учат.    Сказал Ар-кадий и вспомнил, как в Кишинёве пять лет назад, резал правду-матку Николаю Павлови-чу, но тогда кипела злость, а теперь её не было, был противный осадок мертвечины.    Я не имею права вас учить...
Валериан Осипович немного смутился и нервно задергался, поскольку ход его мыслей нарушился и сбился; он пытался угадать, куда клонит этот сопляк.
-...Ваша Леночка, дочь ваша, неправильно воспитана… Слишком экстравагантно, че-рез чур даже. Ей не институт надо, а на запад, где любовь покупается и продаётся... Про-стите, задумайтесь, я сказал правду.
Аркадий поднялся с кресла и направился к двери; Валериан Осипо¬вич и Клавдия Ро-мановна остолбенели, не в состоянии произнести ни слова; и лишь только когда Аркадий открыл все пять замков двери, глава семьи закричал, но с кресла подняться не сумел, уже за дверями Аркадий услышал:
-Вон из квартиры, чурбан неотёсанный! Голодранец! Деревенщина!.. Падла! Гнида…
Это последнее слово долетело до ушей Аркадии перед тем, как зак¬рылись двери лиф-та. Он спустился и вышел из подъезда дома, большого и красивого, что на самой окраине Москвы и в двух шагах от хвойной рощи. На душе легко сквозило весной; камень правды и гнева был брошен прямо в лицо. Это радовала, и вспомнилось родное село, односель-чане Василия Макаровича.

«Маски, маски, кругом маски. Надоело...».

В этот же день он писал в дневнике:
«Решено! Еду в деревню... Ма¬ма, милая мамочка, помню, помню детство, твои руки, такие нежные в своей грубости и тёплые, когда ты гладила меня по моим непослушным волосам; я помню наш вишнёвый сад и яблоню под окном; помню, как по весне она за-цветает и с неё ручьями сбегает молоко... нет, не белое, а розовое,  пузырится, кипит в утренней прохладе. Я приеду, займусь лю¬бимым, без которого уже не могу, делом. Пи-сать, писать... Мамочка, ведь ты не знаешь, как ждёт и зовёт меня Иштар».


СИЗИФОВ ТРУД

Никогда ещё не лютовала так зима, как в этом году. Воют в метели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пят-нистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире......

     Жёлтый свет маленького окошечка еле пробивается наружу. Декаб¬рьская вьюга зло пожирает этот тлеющий огонёк в ночи. Часы пробили три раза. Аркадий Максимович оторвался от машинки и потянулся. Ус¬тал. Двенадцатый час к ряду, спину свело, веки отекли, но ещё писалось. А утром на уроки, в классы, к детям. Не выключая света, и не раздеваясь, он лёг…

Небольшая, деревенская, уютно убранная комнатка. Единственное ок¬но занавешено тюлем. Напротив, по-над, стену, кровать, на которой лежит Аркадий Максимович. На стене ковёр, простенький, разрисован боль¬шими жёлто-горячими цветами и зелёными ромбообразными листьями. В каждом доме есть такой молдавский ковёр, справа шкаф-чик, за стеклом, во внутри,  фужеры, рюмочки, чашки, фарфоровые блюдечки. У другой стены, слева от окна, круглый стол, накрытый большой цветастой скатертью с кистями, на столе, на подносе, большой пузатый самовар завода Батышева, ближе к краю стола    пишущая машинка, та, которую Аркадий купил на занятые у сестры деньги, когда работал в Кишинёве. До поступления в МГУ. Стены оклеены полосатыми обоями голубого цвета, пол заслан зелёными ковриками. Ничего особенного, но уютно. Уютно Аркадию Максимовичу работать здесь по ночам, тихо, работается легко и роман уже подходит к завершению, написаны последние строки, и Аркадии Максимович повторял их, прохаживаясь взад-вперёд по маленькой комнатке. А в светлые, лунные ночи, по утрам на востоке ярко светит Иштар в лучах восходящего солнца. Тогда работается ещё легче и увереннее.
Сегодня Аркадий Максимович закончил переписывать набело первую главу. Он мог закончить её и раньше, но хлопоты, связанные с пе¬реездом и устройством на работу, вы-били из психологического настроения, которое так необходимо в творческом процессе; вхождение в ткань повествования и сосредоточенность появились только к зиме. И глава была переписана за четыре дня.

Приезд из Москвы сына очень обрадовал мать, Марию Алек¬сеевну, уже совсем седую и маленькую старушку, когда он октябрьским прохладным утром подходил к калитке с перекинутыми через плечо туфлями, и в его голове вихрем пронеслись слова: какие сти-хотворения?.. чьи стихотворения?... и бросился навстречу семенившей к нему матери, то успел прочесть в её глазах и горе, и радость; тог¬да он мельком вспомнил детство, ныне покойного священника в чёрной рясе, читавшего по нему отходную молитву, вспомнил, как потом, выкарабкавшись из когтей смерти, впервые улыбнулся морозному утру, тогда мать точно такими же глазами смотрела на него; материнские горе и радость за детей остаются вечными их спутниками, тогда как мы, пройдя через многое, многое испытав и вытерпев, изменяемся; осваивая жизненное прос¬транство, мы не замечаем, что время идёт по кругу, возвращается в исходную точку... И опять повторяется вечный круг жизни. Упрощение человеческого бытия в том, что каждое поколение, раздвигая границы обще-человеческого, не замечает, что время остается тем же самым. Аркадий Максимович воз-вратился домой через двенадцать лет; он прошёл по своему кругу пространства и этот путь имел отражение в романе. Шатрова знала, что Аркадий пишет книгу и что книга эта вызвана его любовью к ней. Аркадий Максимович работал в школе учителем; его сын, Олег, учился в первом классе. Шатрова старалась скрыть от мужа беспокойство, и скры-вала. Но однажды  Олег пришёл из школы и спросил:
-Мама, а мне учитель сказал, что он мой папа... Поднял высоко над головой и сказал, что…
Вошёл Григорий.
-…Что сказал учитель? Ты хочешь его видеть? – Спросил муж.
-Нет, он мне ненавистен.    Ответила жена и ушла.

Аркадии Максимович лежал на кровати и его мысли путались между воспоминаниями и тем, что только что сделал    первой гла¬вой романа. Он назвал её не так, как прежде она звучала «Навст¬речу безумию», а обыкновенно «Навстречу мечте». Его воспоминания блуждали по апрельским дням последнего курса университета.

«Не может быть!.. Как я могу не доверять Аннушке! Но её повышенный интерес к Аркадию  чем объяснить? Что значат её слова: «такие как Аркадий не знают ни в чём границ, а я знаю, чего они боятся...». Да и сам Аркадий в последнее время другим стал. А ведь я его люблю больше брата. Разве он может сделать такую подлянку?.. На Алтае даже говорил, что я не такой, как все, материалы по роману завещал. А вчера: --  «Лёш-ка, я не верю, что между тобой и землячкой получится что, разные вы. Не в обиду, по-дружески». Я рассмеялся. Сегодня, пожалуйста, Аннушка:  «ты скоро заканчиваешь, уедешь на Смоленщину, там женишься…».
Срочно и серьёзно надо поговорить с Аркадием».
                (Из дневниковых записей Алексея Придорогина).

«Чёрт побери,    подумал Аркадий Максимович.    Не могу вырвать полчаса на пись-мо. Устал я, определённо устал. Ладно, завтра обязательно напишу. Зак¬рутился я, Ан-нушка...».
Аркадий Максимович погасил свет и лёг спать  одетым. Морозная декабрьская ночь свистит соловьём-разбойником, гуляет по безлюдным полям. Старожилы Смоленщины не помнят таких трескучих морозов, какие выдались в этом году. Даже волки иногда захажи-вают в сёла и режут овцу или теленка. Сторожа молочно-товарных ферм привыкли и спо-койно засыпают под завывание серых.
Алексей Придорогин работал в районной газете, в отделе сельского хо¬зяйства. На весну редактор обещал помочь с общежитием, а если женит¬ся, то постарается обеспечить и мало семейкой. Но Алексей молчал и всё больше уходил в себя. Он часто вспоминал тот короткий диалог с Арка¬дием.
-В последнее время,    сказал тогда Алексей,    в Аннушке замечаю странные переме-ны. Скажи, Аркадий, не в тебе ли их причина?..  Если так, оставь её, пожалуйста. Ведь ты любишь Иштар...
-Не трогай Иштар!    Резко оборвал друга Аркадий.    Не твоего ума дело, кого я люб-лю…     и более мягко продолжил он:     это правда, что связано со мной. Она меня любит. Слышишь,  твоя Аннушка влюблена в меня. И я здесь не причём.
-Объ¬ясни ей, Аркадий, что это глупо и невозможно. Ты честный, я тебе верю. Ты не способен на подлость…    Тихо, умоляюще глядя на Аркадия, по-дет¬ски искренне просил Алексей.
Я уважаю тебя, Лёша, но прости,  этого делать не буду, не могу. Она мне нравятся – сама чистота и непосредственность. Я встречал много на своём коротком веку падали вся-кой... И вот, наконец, чистый родник... Не выйдет. Что хочешь обо мне думай. Не отступ-люсь.   
Дружба между Аркадием и Алексеем оборвалась. И  если Аркадий воспринял это рав-нодушно, то Алексей долгое время не мог прийти в себя; он потерял веру в людей, чест-ность, преданность, дружбу… Более они с Аннушкой не встречались, хотя он так хотел видеть её.
Прошли выпускные экзамены, сборы военной кафедры в лагерях  и разъехались Ар-кадий с Алексеем по домам, будто никогда в жизни и не встречались. Алексей Придоро-гин работал в районной газете. И поначалу взялся за дело энергично, в каждый номер да-вал  по 400-500 строк, да и темы находились интересные, но... Но существовала запретная зо¬на, куда Придорогин однажды ступил (вернее, хотел ступить) и получил ощутимую оплеуху. Большая критическая старья Придорогина была направлена ост¬рием против ди-ректора АТБ,  ставленника райкома партии. Статья рас¬крывала механизм давления и при-нуждения в управлении подразделения¬ми АТБ. Как случилось, что редактор пропустил материал, никто не успел и сообразить, но он вышел и к вечеру перед автором стоял во-прос: если до¬рожишь работой в редакции... Придорогин людям уже не верил. И начал штамповать «информашки», зарисовки, репортажи, меняя только заглавия и фамилию. Ответственный секретарь, чем-то напоминающий Берию, очень деликатно унижал Придорогина. На летучках Берия непременно находил, как и чем ударить Алексея, только чтобы побольнее. Пос¬ле очередной стычки с ним Алексей на месяц слёг на больничную постель. Обду¬мывая случившиеся, корреспондент отдела сельского хозяйства, вчераш¬ний студент и оптимист, пришёл к выводу: никогда не идти против сильных мира сего, если хочешь дожить до старости. Сердечный приступ случился осенью, а перед Новым годом Алексей получил письмо от Аннушки, в котором она просила его более не беспокоить её. Аннушка писала, что, наверно, весной они с Аркадием поженятся. В крещенские морозы Алексей получил ещё одно послание, но уже от Аркадия. Автор писал о студенческих годах, о минувшей дружбе, просил прощения, а в конце двумя строками, как бы мимоходом, сообщил: «Наша общая знакомая (ты знаешь, о ком говорю) недавно умерла. Хоронили её здесь, в Куниче...». Это была ложь. Аркадий знал, что Алексей делает попытки наладить отношения с Кауновой и потому решил, что лучше будет, если Аннушка умрёт. Об этом послании Каунова не могла знать...
… Придорогина нашли на чердаке собственного дома     он повесился. Его маленькое, детское лицо вытянулось в бессилии и казалось, что жизненные бури никогда не касались его черт; а некогда по-девичьи  вздёрнутый нос теперь заострился и стал ещё меньше; ли-цо уже начинало чернеть...

Проснулся Аркадий рано, проспав всего три часа. За окном по-преж¬нему свистала вьюга. Вставать не хотелось, и он мысленно представил, как летом будет переделывать комнату. В углу иконостас, камин  в другом, а в том, что у двери, поставлю тумбочку для письменных при¬надлежностей; по-над стену  книги. Но как их вместить    две тыся¬чи с половиной экземпляров... Стеллажи придётся мастерить в два ря¬да. Посредине стол, на столе череп. Обыкновенный человеческий череп. Он символ тленности и бренности. Со-здать творческий уют важно. Для работы. Чтобы легко работалось...
Не побрившись, Аркадий пошёл на уроки. По дороге продолжал думать, что и где до-стать, чтобы комнату обставить скромно, но в ней работа¬лось. Родилась идея собирать иконы.
(В Куниче можно найти антиквариат, хотя, впрочем, многие иконы завезены из цен-тральной России, но среди них есть и шедевры новгородской и московской школы.)
Аркадий шёл, глубоко задумавшись, и на приветствия не отвечал. Не успел войти в учительскую, как ему объявили: «Аркадий Максимович, ваш класс бастует…»
-Учатся демократии.
-Что вы позволяете себе, Аркадий Максимович! Они неуправляемы, требуют, чтобы директор, видите ли, извинился перед ними!    Свято возмущалась Ма¬рия Фёдоровна.
-Ну, если уж Анатолий Лаврентьевич неправ, придётся извиниться.
В учительскую зашли Анастасия Ивановна и Александр Николаевич.
Аркадий Максимович спросил Анастасию Ивановну:
-Анастасия Ивановна, справедливо ли возмущены мои ученики?
-Анатолий Лаврентьевич должен извиниться.    Ответила учительница.    Директор должен понять...
При последнем слове влетел сам Анатолий Лаврентьевич, директор школы (бывший стедент-заочник), который в бытность заочником, ненавидел ученика десятого класса Гальперина. Бледный и зелёный от злости, он накинулся на Аркадия Максимовича:
-Распустил своих... дебил! Класс передашь, слышишь, демократ... Не позволю, чтобы советский школьник воспиты¬вался на ереси...
-Вы ошибаетесь, Анатолий Лаврентьевич.    Спокойно реагировал Аркадий,    данный период расцвета русское и советской литературы далеко не ересь. Гумелёв, Пастернак, Хлебников, Гипиус...
А после паузы:
-А извиниться перед ребятами надо. Это вас никак не унизит.
-Посмотрим.    Неопределенно сказал Анатолий Лаврентьевич и вышел.
Класс бурлил:
-Не пойдем на его историю...
-Пока не извинится!..
-Поедем в РОНО...
-Поймите вы,  человек сорвался. Вас здесь тридцать два челове¬ка, столько же харак-теров, тридцать два мира и тридцать два «Я», а учитель  один. Тяжело под каждого под-страиваться…   
-Вы не подстраивались! Вы  с нами!    Выкрикивали уче¬ники, когда Аркадий Макси-мович попытался уладить конфликт.
-Я молодой учитель, нервы ещё в норме…
-Неправда, Аркадий Максимович! Вы    другой человек...
-Знаю, что другой. Спасибо…
Урок заканчивался и Аркадий Максимович, посмотрев на часы, под¬нял кверху указа-тельный палец.
-Кто не выучил «Левый, марш!»?
-Поднялись пять рук.
-Кто не понял содержания стихотворения и революционного пафоса товарища Мая-ковского?
Рук не оказалось.
За «паразиты» (слово, которым директор которым обозвал учеников) класс Арка¬дия Максимовича перестал бузить. Но настоящий скандал разразился, когда их любимого учителя сместили с классного руководителя. Четыре дня 10"Б" не являлся в школу. Они приходили, демонстративно усаживались на траву под большим орехом во дворе школы и уходили, когда заканчивались уроки. Неско¬лько раз посылались к ним дипломаты, но результата не добились. О конфликте узнал заведующий РОНО, и в пятницу, на собрании класса, в присутствии заведующего РОНО, директора школы и Аркадия Максимовича уче¬ники откровенно высказывались об Анатолии Лаврентьевиче и делах шко¬лы; они по-ставили даже  вопрос выбора директора, а не назначения. Приняли заявление, что не со-гласны с решением дирекции в оценки педагогической работы Аркадия Максимовича. Заведующий РОНО пообещал разобраться и восстановить справедливость. Однако и на другой день никто из десятиклассников не зашёл в школу. Прошло ещё два дня пока Аркадия Максимовича восстановили. Класс ликовал, и за четверть не было ни одного «неуда». Однако долго ещё преследовал Аркадия Максимовича Анатолий Лаврентьевич. Почему?.. Запомнился ему Гальперин ещё учеником десятого класса, когда Анастасия Ивановна была старшей пионервожатой и защищала одарённого юношу; ещё тогда Анатолий Лаврентьевич возненавидел того, из-за которого, как он считал, у него не получилось с Анаста¬сией Ивановной. Класс Аркадия Максимовича пошёл в большую жизнь, когда закончилось это преследование и противостояние. А закончилось оно показательной развязкой. Анатолий Лаврентьевич в отсутствие завхоза школы сам раздавал зарплату. В кабинет зашла молоденькая учительница. Директор сидел за столом и писал. Учительница спро¬сила зарплату. Анатолий Лаврентьевич встал, подошёл к двери, неза¬метно закрыл её (за спиной учительницы), и достал ключ от сейфа. Вдруг, резко повернулся (сейф остался открытым), решительно шагнул навстречу девушке и пова¬лил её на стол. Она закричала. В школе уже не было ни кого. Руки Анатолия Лаврентьевича лихорадочно расстёгивали кофточку, отлетели пуговицы и затрещали швы кофточки. Учительница кричала ещё громче. Кто-то прошёл мимо окна... Анатолий Лаврентьевич оставил учительницу, предупредив, что если она пойдёт жаловаться, то он, хоть и сядет на скамью подсу¬димых, убьёт её. До суда не дошло, Анатолия Лаврентьевича с должности директора освободили и перевели в соседнее село преподавателем. От него ушла жена. Дальнейшая судьба директора автору неизвестна, мож¬но передать только слух; говорят, будто в школе, где он работал в последнее время,  попался на воровстве школьного имущества; говорят, уехал на Север. Но это одни слухи, за которые автор не ручается и не несёт ответственности.
Каждый день требовал от Аркадия Максимовича максимальной самоот¬дачи. Он тру-дился по восемнадцать часов в сутки, на уроки приходил не бритым, с помятым не вы-спавшимся лицом, роман писался крайне медленно. Было не¬ясно, каким кредо и чем руководствуется в своей жизни главный герой. На одних страницах он добрый и отзывчивый человек, на других чёрст¬вый, бессердечный и расчетливый эгоист. Первая глава, ранее казавшаяся совершенной и стилистически отточенной, несколько раз переписывалась и сжигалась. «Так можно дойти до идеотизма.    Думал Аркадий Максимович.    Он убьёт меня! Но и бросить его не могу. Он живёт во мне, пьёт мою кровь... Может прав был Игорь Данилович — наукой следовало бы мне заняться, тогда и отделаться от него легче было бы… Ерунда! Никуда я от него не ушёл и не уйду! Мне суждено вместе с ним пройти по этой жизни и вместе умереть... Я просто устаю. Надо развлечься...».
И Аркадий Максимович нашел чём и с кем развлечься. Он встретился с Ольгой, уже безнадежно опустившейся на самое дно, которую некогда, в далёкие-предалёкие школь-ные годы, так нежно и безответно любил Череватов. Ольга с мужем давно разошлась, а её роди¬тели, уважаемые в селе педагоги, выделили дочери старый родительский домик, и она в нём проживала одна. Аркадий Максимович поначалу скрыто, потом никого не бо-ясь, зачастил к ней. Трезвым, однако, никогда и никто не затащил бы его туда. Ольга ле-чилась в ЛТП дважды и была безнадеж¬но больным человеком. Разделяя с ней любовное ложе, Аркадий Максимович некоторое время получал даже удовольствие от ночных попоек. Но наступил мо¬мент, когда и это стало ужасно тошнотворной процедурой. Теперь он приходил к Ольге только в сильном опьянении.
-Ваню помнишь?     Спрашивал он Ольгу, решив для себя внутренне, что пришёл в этот дом в последний дом.     А он тебя, стерву, любил. Ты дура, такого парня потеряла...
-Брат Ларисы говорил, что убьёт тебя... – Как бы перед чем-то оправдывалась Ольга.
«Дружочек»    вдруг вспыхнуло и ярко озарило в памяти глубокие чувства Ларисы это её надрывное слово, а может и не слово, может, отзвук собственного сердца почуял Аркадий. Слёзы затуманили глаза, резко защемило сердце, и Аркадий Максимович опустил голову, крепко сжав её ру¬ками.
-И будет лучше, если убьёт...
-Брось ты, что было,  то было. Нас хватит на каждого, вы же муж¬чины…
-Молчи, стерва! Что ты понимаешь!    Кричал вне себя Аркадий Максимович, но го-ловы не поднял и не разжал пальцев рук.    Шлюхи, и те пере¬бирают ... А ты...
-Говори, я не обижаюсь. Ты пьян.
-Не имеешь право обижаться. Ты уже обижена собственным ничтожеством.
Аркадий Максимович не спеша вышел из притона и пошёл… пошёл к дому Шатро-вой. Впервые, как приехал из Москвы. Вот и колодец… Когда-то давно, здесь, на этом самом месте, Ира подбежала к нему, выпрыгнув из окна, в ночной рубашке и комнатных тапочках и, захлебываясь от радости, прошеп¬тала: «приехал...». В комнате, в спальне Иры теперь живёт её брат    Юpa. Аркадий Максимович знал, что Шатрова с мужем живут в доме бабушки, но пришёл именно сюда. Шёл не к Шатровой, он шёл к прошлому, которое было рядом, и которого не было, потому что время наших страстей и наших желаний пульсирует в замкнутом пространстве  не зависимо от нас, ибо они не являются только нашим достоянием. Долго стоял Аркадий Максимович, глядя на чёрный проём окна. Не верилось, что прошлое не приходит в будущее. Оно обязательно где-то должно возник-нуть…
«В романа!    Безмолвно воскликнул Аркадий Максимович.     И я опять переживу се-бя!..».

Мария Алексеевна, совсем уже больная старушка, встретила сына на ногах. Не спала. Ждала. Маялась всю ночь.
-Сыночик, тибе ш ны уроки. Сердца ни на месте, можеть ляжишь де пыд заборым убитым…
-У меня тоже не на месте… сердце. Иди, поспи, а я позанимаюсь.
-Вечирым приходил Степан. Сказал, што придёть нынче.
-Отдыхай, мама.
Долго сидел Аркадий Максимович на диване с опушённой головой, перебирая в памяти прошлое. Одно оставалось бесспорным: этого прошлого не воротить; и тут ясно и чётко обозначилось: каждое поколение зам¬кнуто в своей плоскости, в своём пространстве; умирая, это поколение забирает с собой нечто такое, которое нельзя передать грядущим поколениям. Оно, это «нечто», возможно и есть то, что модно теперь называть энергетической сущностью личности…
Часы пробили восемь раз. Аркадий Максимович умылся, выбрился и неохотно по-плелся на уроки, По дороге к школе, вдруг, настолько ясно и чётко обозначился сюжет романа, все его главы и коллизии, что аж сердце забилось. Дыхание спёрло грудь…«...как долго я к этому шёл, какая ясность и простата идеи и как я раньше не мог додуматься до этого светлого озарения, умишко мой страдальческий, чертовски всё просто, хоть сейчас садись и пиши с начала до конца    и вот они слова: «а на больничной койке…»,  точь-в-точь такими, какими явились они мне давно    «… а на больничной койке…». Бо-же, боже мой, какое сладкое и ноющее сердцебиение… тысячи раз жить...».
Не помня себя, Аркадий Максимович развернулся и стремглав бросился назад, к до-му; не замечая матери, прошёл в свою комнату. Он разложил записи, достал дневники, письма и начал делать наброски на все главы. Их вышло шесть. Персонажи спорили, от-стаивали свои точки зрения, одни умирали, другие появлялись, но баланс бытия и не-бытия не нарушался, действовала пружина, которая двигала всем этим чрезвычайно беспристрастно. Аркадий Максимович видел своих героев, слышал их голоса…  А в полдень он позвал мать и приказал: «Меня нет ни для кого». Мария Алексеевна не понимала, что это значит и пожала худенькими плечами, утверждая таким образом своё согласие. Она не понимала и пугалась странного поведения сына, боялась ему перечить и тихо творила молитву. Она прикрыла две¬рь, и вышла на улицу.
…Вторая глава писалась в полу бредовом состоянии.  Краски и голоса смешивались и выводили страшную какофонию, в которой уга¬дывалась чья-то жизнь, а собственная ком-ната Аркадия Максимовича превратилась в жилище некого старца, и старец этот, на-делённый проницательным умом и жизненной практикой, постоянно указывал АВТОРУ на достоинства романа и его ляпы, как будто он его дав¬но прочитал и знает его судьбу. Закончив вторую главу, Аркадий Макси¬мович по наитию этого старца принялся за тре-тью, четвертую… И за одиннадцать дней, которые он провёл в заточении, отросла борода, веки отяжелели. Спал Аркадии Максимович урывками по два-три часа в сутки, питался всухомятку. Возьмёт кусок колбасы, сыра, кружку сырой воды и целое сутки не выходит из комнаты. Мария Алексеевна подойдёт ночью под дверь, прислонит ухо и слышит, как сын что-то бормочет, иногда поёт, а другой раз плачет, слышно, как ходит по комнате, как надолго замирает где-то посредине, стоя испуганно в совершенно невероятной позе, которую мог в своём творчестве передать один Домье (вспомним его «Будьте любезны, который час»). Несколько раз приходили из школы, каждый день заходил Степан, но мать, следуя на¬казу, отказывала, говоря, что сын уехал в Кишинёв и она не знает, по какой причине не возвращается. На одиннадцатые сутки, лёжа вниз лицом на кровати, Аркадий Максимович вдруг захохотал, потом подскочил и скороговоркой затараторил: «Как хорошо, как всё хорошо идёт. Болезнь – вот моё спасение. Мне нужна тяжелая болезнь, чтобы я мог работать, пусть даже лёжа. Хочу уйти из этого мира, полного суеты и бессмыслицы. Всё, что есть вне меня, есть и во мне…». Он неожиданно вспомнил, что переболел туберкулёзом. И пожалел, что не болеет теперь. Однако, когда творческая горячка остыла, поехал в тубдиспан¬сер и сказал, что  ранее болел туберкулезом и чувствует себя не важно. Его проверили, покрутили перед аппаратами и... и не признали, что ког¬да-то болел этой страшной инфекционной болезнью.
-Как!?    Удивился Аркадий Максимович.    Я в Крыму лечился, мне даже оперировать предлагали; туберкулома у меня была.
-Был, да сплыл ваш туберкулёз.    Спокойно ответил врач-фтизиатр.    Можете радова-ться.
-Чему радоваться?    Вырвалось у Аркадия Максимовича. — Я болею, меня надо ле-чить! Разве это не понятно!
-Вам говорят    здоровы.
-Я не желаю быть здоровым!
-Вы у психиатра не на учёте?    Серьёзно спросил врач.
-Психически я здоровее всех вас вместе взятых. Но я туберкулёзник. Чахоточник!
-Говорите, работаете учителем. И работайте. Вы полагаете, мы допустили бы вас к ра-боте с детьми?..
-Доктор,     умоляюще заговорил Аркадий Максимович,    найдите мне длительную болезнь. Мне очень надо, доктор...
-Не морочьте голову.    Сердито ответил врач.
Двухнедельное отсутствие на работе Аркадий Максимович не объяснял ничем.
«Наказывайте, как считаете нужным и по закону. Вплоть до увольнения, мне всё равно…»    Ответил он директору школы. Педагогический коллектив определенно не вы-сказывался на этот счёт. А безумные странности Аркадия Максимовича начинали будо-ражить умы обывателей и становились предметом обсуждения и глубоких философских размышлений сельчан.

На рождественские праздники приехали из Кишинёва Нина с Тимофеем. Они знали, что Аркадий в связи с Ольгой, что пьёт.
-Что с тобой происходит, Аркадий? Ты – наша гордость… Умница.
-Я очень устал, сестрёнка. Мне тяжело.
-Мать не обижай. Сколько eй жизни осталось...
Тимофей в разговор не вмешивался.
-От себя не убежишь.    Безнадёжно произнёс Аркадии Максимович и закурил уже четвёртую сигарету.
-Ты же спиваешься.
Совсем неожиданно Аркадий Максимович спросил:
-Как поживает наш знакомый, Николай Павлович?
Тимофей заёрзал на диване, Нина вопросительно посмотрела на мужа.
-Наверно того, посадили.    Не отставал Аркадий
-Нет.    Опустив голову, вздохнул Тимофей.    Он застрелился Недалеко от нас, возле «Бутояша».
Николай Павлович был единственным дядей Тимофея,  братом отца. Он добился вы-сокого служебного положения (правдами или неправдами, теперь это не имеет никакого значения), вытащил из деревни всех своих родственников, худо-бедно, пусть не апарта-ментами, но сносным жильём обеспечил, ну и для каждого нашлась подходящая, не пыль-ная работа. (Когда-то, если помнит читатель, ещё до Мос¬квы, Аркадий Максимович схлестнулся с ним  в ссоре, защищая Анатолия Кирилло¬вича, тестя Череватого; а сегодня, услышав о трагедии Николая Павловичами, он пожалел этого, в сущности, беззащитного и маленького человечка, подумав: «Прожил ты, бедолага, жизнь, так и не поняв, что жил скверно и глупо.»).
-Достали-таки.    Произнёс Аркадий Максимович вслух, и беззлоб¬но подумал:  скорее бы всех к чёртовой матери, великую державу изнутри, как трупные черви, пожирают.
-Не суди.    Заметил Тимофей.    Он мой дядя...
-Извини...
Николай Павлович в последние годы правления Леонида Ильича до¬стиг возможных высот и явно стал зарываться. Сад-гигант «Памяти Ильича»    сумасбродная идея Ивана Ивановича    погубил его, Николая Павловича, одного из своих родителей. Иван Иванович Бодюл не мог спасти министра-утописта, чувствуя, что развязка этого дела может стать и для него бесславным концом. История эта сложная и тайные её ни¬ти и сейчас обрывками висят в кое-каких министерствах. Николай Павлович вначале крепился, верил, что те, кто наверху, бросят круг, но когда те сказали, что утопист есть личность вредная во всех отношениях, нервы его не выдержали. Дело после самоубийства главно¬го свидетеля и виновника нельзя было довести до конца. Но оно всплыло опять уже с делом зампреда совмина  Вьшку. Долго допрашивали Тимофея о связях его дяди. Тимофей равным счётом ничего не знал, да и знать не мог. Однако четы-рёхкомнатную квартиру и дачу на Петриканах забрали как незаконно приобретённую недвижимость.
-Извиняюсь. И соболезную.    Повторил Аркадий Максимович.
Перед отъездом сестра обняла брата и проникновенно тихо сказала:
-Плохая она женщина... Хорошие в ЛТП не лечатся. Жалей маму, одна она у нас, ста-ренькая, больная, и очень любит тебя. Женись, и всё станет на свои места.
-Не надо, Нина. Мне тяжело, вот тут.    Показал Аркадий на сердце.
-Вижу и понимаю. Но возьми себя в руки. И брось... писать, живи, как все. Времена теперь не те, когда писатели ничем не занимались, кроме, как писательством. Они из богатых семей были.
Аркадий Максимович ничего не ответил. Он сам часто над этим задумывался. Расска-зы, которых у него набралось более трехсот, во всех толстых журналах вызывали иден-тичные отклики. Формальные. Только однажды  литконсультант Г. Абрамов сообщил: «Мы познакомились с Вашими рассказа¬ми. К сожалению, они нам не подошли, хотя, надо признать, в них немало достойного внимания». Но что значил этот глас в пустыне?.. Вы-ходом из положения должна была стать, казалось, давняя мысль   пойти работать сторо-жем. Мать гордилась сыном, но и убивалась его неустроенностью. Жалко было старушку, жалко было видеть её умоляющего взгляда, когда она просила сына больше не пить. А работа в школе являлась для Аркадия Максимовича принуждением и наказанием, она отя-гощала личные планы. Безразличие и даже отвращение усиливались по мере углубления работы над рома¬ном. Четвёртая глава писалась с величайшим усилием; иногда Аркадии Максимович заходил в тупик и месяцами не брался за перо. Алкогольные запои теперь повторялись регулярно. По длительности от трёх до двадцати дней. Иногда и больше. В школе Аркадий Максимович уже не работал. Он уволился, а точнее: его по-хорошему по-просили написать заявление по собственному желанию, посколь¬ку моральный облик со-ветского педагога не соответствовал его поведению в обществе.

С Севера приехал Степан Самофалов. Более десяти лет провёл он на полюсе холода. Приехал с длинными рублями. И когда услышал, как низко опустился Аркадий, решил отмежеваться от него навсегда. Постоянно подчеркнуто важный и безукоризненный, при галстуке, в шляпе, он приходил в кино, всегда са¬дился на одно и то же место и брезгливо посматривал на при¬сутствующих.
Самофаловых в селе уважали. Отец, почётный колхозник и персона¬льный пенсионер колхоза, два брата,  Андрей и Пётр,  оба в высоких чинах и оба в Москве. Степан выде-лялся несколько иными качествами    прямолинейностью, доходящей до неприличия, честностью, бескомпромиссностью; его характером можно преодолевать лю¬бые преграды. И братья, хотя и ругали его, однако гордились им, а точнее,  не гордились, а ставили в пример, каким самостоятельным и упористым надо быть. Это льстило Степану. Встречи с Аркадием он не искал, сторонился, но при возмож¬ности в разговорах с немногочислен-ными поклонниками его таланта подчёркивал: вот, мол, смотрите, Аркадий с выс¬шим об-разованием, а кто он и что с ним сталось… А я    простой работяга, стихи пишу, знаю пси-хологию , философию... Не искал встреч со Степаном и Арка¬дий Максимович, даже узнал о его возвращении с Севера через полтора месяца.
Прошло более полгода, и Степан влюбился. Влюбился серьёзно, по-настоящему, как безусый юноша. Она была замужем, и долгое время жила в Кишинёве, а разведясь с му-жем, возвратилась в Куничу. Ра¬ботала парикмахером. Пришёл однажды Степан под-стричься – и влюбился. Сразу и по уши. Мария положительно не желала знакомства с очередным поклонником, они ей надоели и в Кишинёве, и в Куниче; её почему-то счита-ли девицей легкого поведения, хотя повода для этих сплетен она никому и никогда не давала. Целый месяц мучился Степан  любовной истомой, сгорал желанием сблизиться телесно, но Мария посмеивалась над ним и его девственностью, чем расплавляла стальные нервы  самого Самофалова.

Самофалов пришёл к Аркадию Максимовичу вечером. Это имело место, когда он,  Аркадий, заканчивал пятую главу романа. Она была самой трудной, значительной. Имен-но в ней больше всего должно стать жизни и её противоречивости. Автор чувствовал, что один из главных героев в этой главе получается не совсем так, как хотелось бы, как виделся в воображении. Чего-то недоставало…  «Смелости!»    Сказал себе Аркадий. Что разумел он под этим, можно догадываться только по дневниковым записям этого времени. 
       «Тех, кто над нами, много; они не убивают физически, как в 1937. Они убивают мо-рально, нравст¬венно, духовно; они, мнимые столпы общества, фантомы миропорядка, однако мешают другим не умозрительно, а зримо и ощутимо. Когда же придёт конец этому, когда общество избавится от НИХ, когда же можно будет смело сказать то, что думаешь?!».
      Аркадий Максимович зашёл в тупик:  вводить ли в роман один эпизод из жизни глав-ного Героя, хотя эпизод этот очень существенная и показательная сторона личности Ге-роя. Но слов из песни не выбросишь, сказал себе Аркадий Максимович и открыл дневник:
«Я (фамилия, имя, отчество), уроженец и житель села Кунича Каменского района Молдавской ССР. В 1968 году поступил в комсомол и в этом же закончил школу. По национальности русский. В 1969 году призвали в армию. Но по состоянию здоровья верну-ли. Началось длите¬льное лечение, а вместе с ним и душевный кризис. Лечился в различных лечебных учрежденьях. В Крыму предложили оперативное вмешательство. Отказался и возвратился в Куничу. После длительного поиска работы понял, что я вышиблен из седла. Начались не менее длительные запои. В состоянии алкогольного опьянения легко забыва-ешься. Я забывал мечту, любовь, забывал, что живу. Приблизительно в это время проис-ходит моё знакомство с Кауновым Петром Яковлевичем, умным и образованным парнем. Школу он окончил позже меня на три года, член ВЛКСМ, русский. Я читал ему свои сти-хи, от которых он был в восторге. Петя познако¬мил меня с Задойновым Иваном Фёдоро-вичем (он тоже писал стихи).  Эти двое почему-то сильно привязались ко мне. Мы гово-рили и стихах любви, правдивости... о политике, перегибах органов власти. Временами я запивал, но вместе с тем понимал, что это не лучший способ уйти от действительно-сти. Отец купил радиоприёмник, и мы часто слушали западные радиостанции. Однажды наткнулись на рубрику «Под струнный звон» радиостанции Франции «Либерте». Эта десятиминутная программа всегда передавала песни Владимира Высоцкого. С Кауновым мы написали письмо в Париж и просили прислать нам биографию поэта (но мне кажет-ся, что нас скорее интересовало, дойдёт ли письмо, чем биография).
Пропаганда Запада своё сделала. И без того кривая действитель¬ность ещё больше искривилась. Я задался целью создать организацию, борющуюся  за социальную справед-ливость, за торжество правды. Ком¬мунистическую мораль я хранил глубоко, и не позво-лял к ней никому прикасаться. Идею создания организации изложил друзьям, нас бы¬ло трое. Мы думали вовлечь ещё двоих    Задойнова Семёна Павловича и Череватого Карпа Фёдоровича. Они отвечали уклончиво, но идею одоб¬рили и предупредили, что в любое время, возможно, сочтут нужным примкнуть.
Близился призыв в армию. Все четверо моих новых знакомых осенью подлежали при-зыву. Я предложил написать текст листовки, где бичева¬лась бы современность, и потом эту листовку высылать ребятам в армию, чтобы они там её распространяли. За селом, куда мы ушли обсуждать текст листовки, присутствовали все четверо. Свою поправку внёс Задойнов Иван Фёдорович. В ту осень случайно встретился с соучеником  Перебей-носом  Николаем Петровичем. Он удивлялся, видя меня таким развязанным и спивающим-ся; в школе я был совсем другим     тихим, при¬лежным, покладистым, тянул на золотую... Я сказал, что зайду к нему по очень важному делу. Зашёл. У Николая сидел Подопригора  Станислав    бестолковый и глупый субъект, что и не остановило меня перед прочтением листовки (Станислав так и не понял, что за листок я читал). Через некоторое время Николай согласился войти в организацию. Ребята ушли служить, я уехал в Кишинёв работать. С трудом устроился на «Счётмаш». К сестре приходил их зна¬комый, человек огромной власти. И я слышал, как он рассказывает о своих делишках, какая атмосфера в высших эшелонах... Сейчас он по¬шёл на повышение. Не боюсь сказать его имени  Николай Павлович… Этот тип утвердил мнение, что нужна организация, борющаяся против застоя в мозгах многих партийных и непартийных. Я написал текст листовки от руки печатными буквами и фотографическим методом размно¬жил. Первый текст, который я представил вам, был громоздкий и не вмещался в рамку на минимальном фокусном расстоянии, тогда я напи¬сал второй уже с небольшими изменениями, автокарандашом. Он стал поменьше и получился. Оба варианта я предоставил вам, в КГБ. Отпе¬чатав в 5-6 экземплярах, я побежал с этой листовкой к Николаю. На¬шёл его на танцах и передал. (Всё это делалось в коротких приездах домой).
Зимой во многих концах страны появились мои листовки. Я получал сообщения, что «деньги» израсходованы и товарищи ждут следующей суммы (под словом «деньги» мы договорились именовать листовки). Письма, где сообщается об этом я предоставил в КГБ.
С Перебейносом я потерял связь и лишь весной, приехав в Куничу, нашёл от него письмо, в котором говорилось об удачном рас¬пространении листовок.
Вызова в КГБ я ожидал. И ничуть не каюсь в своей задумке. Вопрос в другом: такая работа лишена смысла, поскольку не те методы. Бороться с бюрократами, с нравствен-ными калеками, с социальной ржавчиной надо, но для этого есть пресса, милиция, ОБ-ХСС. Если в моей деятельности есть хоть незначительные элементы антисоветчины или порочащие настоящего коммуниста нотки, готов нести заслуженное наказание».
Эта объяснительная записка в КГБ при Совете Ми¬нистров, написанная Героем около десяти лет назад, после смерти Леонида Ильича зазвучала по-особенному для автора этого повествования. Вот потому он и решился внести её в художественную ткань произведе-ния, пусть даже с опозданием в десять лет. Приближались времена социальных бурь. Да и смерть Андропова и воца¬рение Черненко не могли изменить в душе Аркадия Максимови-ча того мажорного настроения, которое овладевало им в минуты творчества, те¬перь он знал, что роман его найдёт своего читателя.
Спешил с за¬вершением.

Самофалов пришёл вечером. На стук Аркадий Максимович не вышел и нервно закри-чал:
-Нет меня! Нет! Я занят...
-Это я    Степан.    Виновато отозвался Самофалов.
Стук клавишей машинки прекратился.
-Заходи.    Глухо и недовольно буркнул Аркадий Максимович.    Надоели. Суются каждый тут, мешают. Я вам не мешаю, ковыряйтесь себе в навозе...
Степан стоял у двери и слушал недовольное бормотание измотанного, осунувшегося, сгорбленного человека. Он вспомнил, как они встретились впервые. Череватов тогда ска-зал: «Человек способен покорить любую вершу...». А Аркадий ответил: «Если на это хва-тит жизни...».
-Мы давно не встречались.
-Роман пишу, герой не получается... совладать не могу. Постарел я. Надо было раньше писать беспристрастно, когда давило со всех сторон, а теперь…
Самофалов не слушал. Он сидел, и глаза его, когда-то говорившие, что никогда не выдадут тайны хозяина, жалко поблекли, искали поддержки. Да и сам Степан осунулся и съежился, сделался маленьким и беспомощным. Именно поэтому Аркадий Максимович спросил:
-Как Север, принимает мужественных?..
-Я не пришёл ссориться.    Кающимся голосом ответил Степан, и руки плетью упали на коленки.    Не гони, тяжело мне...
-И что, Север?.. Закалка воли?..     Опять съязвил Аркадий Мак¬симович.
-Я пришёл к тебе с болью...
Сердце Аркадия Максимовича повернулось сострадательной стороной к жизни, и он проникся к Самофалову братской любовью и сочувствием; он понял, что уж если Степан заговорил слёзно, значит, есть с чего. Тем более Аркадий Максимович всегда был убеж-дён, что любовь приходит к человеку обязательно и неотвратимо, неожиданно обрушива-ется и пожирает того, на кого свалилась.
-Ты действительно любишь, или это тебе кажется?
-Люблю… Но тебе откуда известно?
-Психология.    Значительно подчеркнул Аркадий Максимович.    И далеко не психо-логические эксцессы…
-Не вспоминай…
-Нет, почему! Слушай. Не всё в жизни, как ты представлял и проповедовал, чистенько и прямолинейно. Острых углов предостаточно. Я всё помню. Ничего не забыл. Вы тогда пришли с Череватовым и, небо¬сь, осуждали… А как я её любил... Люблю. Возможно, ты осуждаешь и мою сегодняшнюю связь с Ольгой. Мне всё равно равным счётом так же, как и безразлично людям, что происходит у меня на душе. Иштар    озарённая юность, и я благодарен, что всё так случилось и получилось. Юность должна озарятся ослепительным светом любви, иначе её не существует… И к тебе пришла настоящая любовь, но она не та...
-А какая?    Трепетно спросил Степан. 
-Поздно приходящая любовь требует уступок, может быть, в какой-то степени рацио-нальности. Возможно, я и ошибаюсь, шут его знает... В юности, когда приходит время первой любви, мы, поправ всё и вся, стремимся к сближению. Это ста¬новится великим смыслом, наполнением жизни, нашими мыслями и снами, посту¬пками и оправданием этих поступков; с возрастом же, в социальной зрелости надо быть предусмотрительнее, сдерживать эмоции, пусть даже идущие из благих намерений, считаться с общественным мнением... Ну, и всякая прочая ерунда.
-Согласен! Но что делать мне?
-Кто она?    Спросил в свою очередь Аркадий Максимович.
-Парикмахерша, Мария.
Аркадий Максимович знал эту женщину. Дурного о ней ничего не мог сказать, разве-лась с мужем,  по её версии,  из-за того, что тот гулял с другими. Факт установить не предоставляется возможным, но с тех пор, как Мария возвратилась в село, за ней нельзя было усмотреть чего-либо нехорошего и компрометирующего. Симпатичная, даже обая-тельная, она нравилась многим. Влюбился в неё и Степан.
-Хорошенькая.    Резонировал Аркадий Максимович.    Банально, однако, верно: тут сердцу не прикажешь... Впрочем, брось-ка ты свою петушиность и напыщенность. Сними шляпу. Пародия на интеллигентность. Женщины не любят, когда пыжатся.
«В чём-то он прав.   Думал Степан.    Ребята тоже посмеиваются. Братья гово-рят…».
И тут полоснули слова, которых Степан подсознательно боялся услышать; они при- ходили ему на ум, когда он целыми ночами думал о Марии; сейчас их сказал Аркадий Максимович:
-С твоим характером    трудно найти женщину...

Прошла зима. Весеннее половодье задерживало полевые работы. Павел Семёнович в больших кирзовых сапогах и в брезентовом плаще возвра¬щался с работы. Непролазная грязь усиливала темень. Он думал о проблемах, которые поставила перед ним необычно обильная на воду вес¬на. Техника не беспокоила, она стояла на линейке готовности. Но как часто случается в Молдавии, солнце за пару дней может высушить земли, и тогда работы надо будет организовывать одновременно на нескольких полях для ранних и поздних культур.
Павел Семёнович свер¬нул влево, подошёл к колодцу, что рядом с домом, и только тут заметил чёрную фигуру человека, стоящего облокоченным на каменный забор. Подума-лось, пьяный. Павел Семёнович направился к человеку и на расстоянии спросил:
-Не знаете дороги?
-Знаю.    Пьяно выговорил незнакомец.    Простите, Павел Семёно¬вич…
Человек ушёл. Шатров постоял ещё некоторое время, и голос показался ему знако-мым. Он его где-то слышал…
-…часа полтора, как ходит вокруг.    Уточнила рассказ мужа Раиса Матвеевна.    Хо-тела выйти и спросить, чего надо, да побоялась. И Юра ещё не пришёл… Чёрт знает , что за человек.
-Пьяница, наверно, какой. Я догоню,  далеко не ушёл.
-Зачем?.. Кто знает, что за тип…
Раиса Матвеевна побледнела.
-...Беги, Павлуша!  Он Юру поджидал. Он его встретит.
Павел Семёнович набросил плащ, натянул сапоги и выскочил во двор. Он пробежал метров восемьсот. Остановился, прислушался    тишина. Опустившись к мостику, опять остановился, услышав знакомый голос сына. Они с дружком возвращались из кино и о чём-то жарко спорили. Павел Семёнович спросил друзей:
-Пьяного мужчину не встречали?
-Нет.
-Никого не встречали, Павел Семёнович...
-Пьяный здесь ходил, вышел вам навстречу.
-Вот ещё.    Самоуверенно хмыкнул сын.    Мы же с Павликом в лётчики идём, спор-том занимаемся...
-Мать беспокоится, напугалась.    С отдышкой сказал отец. 
«Мечтай! Дерзай, парень.    Подумал Аркадий Максимович, стоя под деревом и слы-ша этот разговор.    Я тоже мечтал. Было время…».
Аркадий Максимович подождал, когда уйдут Павел Семёнович с ребятами и медлен-но поплёлся домой; пустота и не уют сквозили душу. 
Перед этим, вечером, они с Самофаловым изрядно выпили, и Степан отправился спать, а Гальпе¬рин, как всегда в запойном состоянии, пошёл к дому Шатровой. Они с Са-мофаловым часто бражничали, подолгу спорили, но Степан теперь не перечил; каждое слово Аркадия проглатывал. Ни один, ни другой нигде не работали. Иx можно было встретить в кафе в кругу любителей выпить задарма. Степан лил коньяк и водку фонтана-ми, хмелел и неугомонно читал свои стихи, которых никто из присутствующих коллег-собутыльников не слушал и не понимал. После очередной попойки они встречались, и Аркадий Максимович прочитывал лекцию по психологии художественного творчества:
«С поэтами случается всяко; они люди, моральные и нравственные рамки которых шире общепринятых, однако они самые нравственные, чистые и гуманные. Смертным не понять их души…  А я тебя понимаю. Долго ты проживал в рабстве. Эмоции должны иметь выход! По Фрейду это значит, что половая энергия сублимируется в творческую, это – вытеснённое побуждение...».
Степан слушал, не зная, кто такой Мейлах или Евлахов. И все же, в их дружбе этого периода росло отчуждение, а не понимание, как это могло выглядеть снаружи, этот про-цесс протекал скрытно. Аркадий Максимович внутренне торжествовал, что Степан сник и сломлен, что пришёл к нему с повинной, а Степан, в свою очередь, когда освобождался от алкогольного угара, злился на Аркадия Максимовича, на себя... Деньги, заработанные честным трудом на Севере, просвистывались с необыкновенной лёгкостью. Из Москвы полетели письма и телеграммы.

…А глубокая ночь надёжно хоронила людские заботы, волнения, страс¬ти. На дне тёмной ночи, в маленьких кубиках-домиках, чёрных и одиноких, спали люди.
Аркадий Максимович тихонько постучал в окно, завыла соседская собака, протяжно и жалобно, в другом конце села что-то ухнуло... Зажёгся свет. Мария Алексеевна открыла дверь и, ничего не сказав, пропустила сына. Она привыкла к поздним его возвращениям. В последний год старушка сильно сдала и очень часто болела. Работая по но¬чам, Аркадий Максимович подходил к ней на цыпочках и прислушивался, дышит ли она. Он не хотел и боялся её смерти. С отцом получилось проще. Получил телеграмму, приехал, похоронил и уехал...
«Где же конец моим мучениям?!     Злился Аркадий Максимович, лё¬жа одетым на кровати.    Роман без конца... Герой ищет смысла, а что дальше? Зачем это расписывать на сотнях страницах, зачем чита¬телю знать то, что происходило далеко от Героя?  За-чем вообще читателю знать то, что не является частью его судьбы?..».
Он взял злополучную пятую главу, начал читать. Плохой язык, пло¬хая стилистическая организация... Обида жгла душу: понятное просилось на бумагу, но с трудом отливалось в слове. Холодно, равнодуш¬но, но в затаённой злобе Аркадий Максимович сжигал листок за листком; в пепел превращались недавно выстраданные мысли, бессонные ночи, слёзы. Потом его охватило злорадство, и Аркадий Максимович разразился гомерическим хохотом; напевая, сдувал он пепел в железный, без дужки и ручек (его, этот металлический ящик, читатель должен был заметить при первом знакомстве с комнатой Гальперина на первых страницах романа), плясал вокруг стола, резко останавливался и тупо смотрел на сгоревшие листы…
      Зашла мать.
      -Утро, сынок, а ты пьёшь…
      -Сядь, мама. – Ухватил за руку Марию Алексеевну сын и подвёл к стулу. – Помнишь, я спрашивал у тебя, кто есть кто из рода нашего? Ты ещё интересовалась, зачем это мне. Помнишь? – Аркадий Максимович смотрел на мать взглядом безумца, который вызывает чувство страха, и взгляд этот приводит в содрогание. – Я пишу роман. Книгу пишу! Род наш необыкновенный: галерею схимников, пьяниц, чёрнокнижников и дворян завершаю я – полоумный псих! Твой сын, мама, не создан для семейной жизни, он несёт крест стра-дальца и вечного мученика. – Мария Алексеевна слушала сына, мало чего понимая в его странных словах, но слова эти, чувствовалось, страшные, их смысл предвещал что-то не-хорошее, которое неотвратимо надвигается на сына – неотвратимо и безжалостно. Мария Алексеевна слушала, и её сердце обливалось кровью. – Я не счастлив, мама, и никто мне не поможет, никто и никогда не залечит моей раны; она, рана моя, глубокая и общая для всех. Зачем ты произвела меня на свет божий, мамочка? Я одинок и раздавлен…    Глаза Аркадия Максимовича наполнились слезами. – Уходи. Я хочу побыть один.
      Старушка, сгорбившись, незаметно вытирая кончиком платка слезу, послушно вышла. А утром, когда Аркадий Максимович зашёл к ней в комнату, увидел мать бездыханную; она лежала вверх лицом, склонив седую голову на худенькое плечико, как ребёнок. Арка-дий Максимович прижался ухом к груди и еле уловил движение. Жизнь ещё теплилась в старческом теле; он закричал: «Мамочка, не умирай!..». В окно, впервые за весну, брызну-ло ласковое солнце, его косые лучи, изрешечённые голыми суками деревьев, снопом спе-лой пшеницы врывались в комнату, золотили стены, стол и седые пряди Марии Алексеевны. Весна, наконец-то, заявила о своём пробуждении, о вечной жизни. Аркадий Максимович выскочил на улицу, соображая на ходу, и устремился к амбулатории. Там он никого не нашёл. Ругаясь и матюкая всех, от министра до санитарки, помчался к дому главврача, но и его дома не оказалось (она находилась в отпуске и уехала на родину). Аркадию Максимовичу подсказали, что главврача заменяет Анна Кирилловна, его соученица, которая тогда, когда Аркадий Максимович, сдав вступительные экзамены, встретил её в автобусе по дороге из райцентра; тогда она презрительно посмотрела на неудачника, сухо ответила на пару вопросов и отвернулась. Анна Кирилловна была дома и собиралась на работу.
      -Аннушка, миленькая,    сбивчиво заговорил Аркадий Максимович, – мать при смер-ти… умирает. Прошу…
      -Что с ней? – Сонно спросила Анна Кирилловна.
      -Не знаю, бери что-нибудь… Возможно, с сердцем.
      Не Аннушка. А – Анна Кирилловна. – Поправила врач. – Схожу в амбулаторию, а вы пока транспорт поищите…
      -А скорая?! – Задохнулся Аркадий Максимович.
      -На ремонте…

      С тех пор, как в селе по неизвестным причинам закрыли больницу, карета скорой по-мощи, действительно, стояла на шестилетнем приколе. Куничане по этому вопросу (от-крытие больницы) обращались в различные инстанции, но им неизменно отвечал главврач районной больницы, что вопрос в разработке. В селе были случаи, когда роженицам приходилось рожать в машинах по пути в район, иногда роды принимали бабки-повитухи на дому, а было и такое, что женщина родила прямо на колхозном поле. Хозяйство из года в год богатело, имея на банковском счету около семи миллионов рублей, однако для сельчан вопрос больницы оставался главным и неразрешимым. При Сергее Константиновиче, председательствующем, когда Павел Семёнович вёл борьбу с секретарём партийной организации Николаем Дмитриевичем, больницу строить начали. Но Сергей Константинович ушёл работать в район, в Совет колхозов, а на его место прислали Георгия Александровича Руссу. При бывшем председателе построили кафе для молодёжи, капитально отремонтировали мельницу, построили дома механизаторов и животноводов, открыли общественную баню, начали строительство двухэтажного торгового центра. Сергея Константиновича куничане вспоминали добрым словом и с уважением. Старообрядцы – народ недоверчивый. Долго они присматривались к Георгию Александровичу. Молодой, деловой и энергичный, он сразу взялся за дело. Колхоз за несколько лет превратился в высокорентабельное хозяйство, годовой доход которого составлял до трёх миллионов рублей чистой прибыли. Рост прибыли и успех хозяйства надо отнести на счёт специализации: единственный колхоз в районе – «ХХ партсъезд», – который выращивал и производил табак, очень высоко рентабельная отрасль сельского хозяйства. Выросли и зарплаты колхозников. И народ повалил в колхоз, особенно молодые люди. Канули в прошлое времена, когда по утрам бригадир вместе с председателем сельского Совета ходили по улицам  и стучали палкой по воротам, призывая несознательных граждан на работу. Полнаселения по этому случаю не оказывалось дома. Теперь людьми перебирали. Если что не нравилось, говорили: «Можешь уезжать в город». Колхоз вышел в передовые, его слава гремела по всей республике. Ходили слухи, что Георгий Александрович имеет родственника в самых высоких эшелонах власти. Слухи подтвердились косвенно, когда этого родственника пе-ревели в Москву, а на его место воцарился молодой и самонадеянный проныра    сын Ивана Александровича, того самого бывшего председателя, который вместе с парторгом колхоза терроризировали Павла Семёновича.  И для Куничи наступила чёрная полоса неудач. Через рычаги власти он припомнил куничанам, как они обошлись с его отцом. Необоснованно стали снижать расценки, повышать нормы выработки, технологический процесс как был трудоёмкий, таким и оставался. И Георгий Александрович, вдруг, совершенно изменился. Он не хотел конфликтовать с верхами. Снизились и заработки. Народ вначале роптал, потом стал открыто проявлять недовольство, и дело дошло до того, что всем миром не вышли на работу в самую горячую пору – во время высадки табака в открытый грунт. На место событий приехал первый секретарь райкома партии, но так и уехал, ничего вразумительного не добившись. Колхозник наперебой высказывали свои обиды.
      -Зажрался…
      -Колхозная баня развалилась.
      -Пекарню закрыл…
      -И мельницу тоже.
      -Педерастами обзывает…
      Первый уехал, пригласив на следующий день представителей к себе в кабинет, чтобы разобраться по-деловому, а не наобум. И в районный комитет партии приехали представители от колхозников во главе с Павлом Семёновичем. Он стоял в приёмной и думал: «Пришло моё время. А ведь, сколько доказывал, что вместе – мы сила. Почувствовали – и на том спасибо…». Чёрные, как антрацит, волосы бригадира тракторной бригады густо осеребрились. И даже эта поездка в райком стоила ему переживаний. Он согласился с условием, что люди выйдут на работу. Пообещали.
      В кабинете первого секретаря, когда делегацию попросили зайти туда, уже сидели Ге-оргий Александрович, председатель Совета колхозов и прокурор. Георгий Александрович только что разговаривал по телефону с кем-то из «высших», это определённо было видно по выражению лица.
      Первый секретарь начал разговор с Павлом Семёновичем, явно нервничая:
      -Вы забываетесь, забыли, что совсем недавно восстановлены в партии.
      -Помню, хорошо помню. Только дело ведь не во мне, не в моей личной персоне. А на счёт партии – вам тоже следовало бы помнить…
      В другое время подобную дерзость Павлу Семёновичу не простили бы. Но теперь с ним были вынуждены считаться. В своё время, когда его исключили из партии, он за правдой ездил аж в Москву. Это дело тогда приобрело союзный масштаб, поскольку име-ло место избиения жалобщика и дальнейшая реабилитация его здоровья. И в результате этой схватки бывший первый секретарь райкома был осуждён, а ЦК КП Молдавии вос-становил Павла Семёновича в рядах партии. Новый первый прислушивался, присматри-вался, но не посмел решиться на что-либо противозаконное…
      Повеяло переменами и новыми временами.
      Кунича страдала всеми теми социальными пороками, которые являлись характерными вообще для всего спектра сельской местности большой социалистической страны.
      И длительная, вроде и доброжелательная, беседа в кабинете первого секретаря райко-ма партии, однако видимых результатов не дала.
      Этот конфликт имел место в последний год правления Леонида Ильича Брежнева…  Потом, действительно, подул ветер перемен, и Павел Семёнович совсем не вдруг был единодушно избран председателем колхоза. За долгое время работы в сельском хозяйстве он сумел изучить и понять тонкости крестьянского труда, понять психологию куничан-старообрядцев и поступил в сельскохозяйственный институт на заочное отделение. Это был уже другой Павел Семёнович, далеко не тот, который мучился вопросом, справится ли с должностью бригадира.

      Запыхавшись, Аркадий Максимович влетел в кабинет председателя колхоза.
      -Извините, Павел Семёнович!..
      Что-то ёкнуло в сердце председателя, поразив слух.
      -…дайте машину, мать при смерти.
      -Беги в гараж, я позвоню…
      Аркадий Максимович также стремительно вылетел, как и влетел. Секретарша не успе-ла сообразить, что к чему. Набирая номер телефона завгаражом, председатель подумал: это он по ночам крутится у нашего дома…
      Марию Алексеевну отвезли в район. Анна Кирилловна, несколько потянув время, ушла. Не знал Аркадий Максимович, что ей следовало незаметно сунуть в карман крас-ненькую. Она ушла недовольной, сухо бросив: «Пить меньше надо, и за матерью ухажи-вать… И работать тоже».
      -Вот она, жизнь. – В полголоса сказал самому себе Аркадий Максимович, садясь за пишущую машинку и заправляя лист бумаги. – Запишу, что думаю. Может где пригодится в романе.
     «Мать и я! Что нас объединяет и что разъединяет? Объединяет то, что мы имели случай родиться, и имеем закономерность умереть. А разъединяет – всё остальное. Вот поэтому человек одинок, хотя и делает жалкие попытки приблизиться к чему-то вечно-му (как я в своём романе). И пусть это вечное выражается в логических законах, в диа-лектике, в боге, материализме, в идеализме… Человек живёт и не подозревает – что его жизнь случайность. И этой нелепой случайностью он желает опровергнуть две объек-тивные истины – рождение и смерть, и утвердить одну – субъективную, которая одна, и только в нём. Все люди на подсознательном уровне подвержены этому закону бытия, правда, апробируют они его каждый по-своему, не понимая друг друга, ненавидя друг дру-га, пожирая друг друга, убивая друг друга… Я не понимаю материнского фанатизма веры в бога, но ведь я и сам фанатик в своей вере в роман. Меня ничто не останавливает, и ничто не остановит. Здесь мы с матерью за одно – утвердить вечную любовь и вечную красоту… Но ведь выше я заметил, что нас с матерью ничего не объединяет! Значит, есть единственная и общая точка для всех людей – вера! Вера первична, красота – вто-рична. Наступит эра вечного идеала всех людей. В это надо верить. Не красота спасёт человечество, а вера. Люди должны, наконец, понять, что истина, заключённая в каж-дом, должна стать истиной каждого…».
      Размышления Аркадия Максимовича прервались стуком в дверь. В комнату ввалился Степан; он чуть держался на ногах. Две бутылки коньяка, измазанные грязью и кровью, торчали из карманов пиджака, а на лбу маленьким треугольником обозначался удар ту-пым предметом: кровь сочилась и местами уже запеклась. Аркадий Максимович хотел было выдворить непрошенного гостя, но, заметив сиятельную ретушь Степана, равно-душно спросил:
      -Из-за неё?..
      -С ней!
      -Это что-то оригинальное из интимных отношений…  Но мне, извини, не до тебя. Мать при смерти, отвёз в больницу.
      Самофалов повалился в ноги Аркадия Максимовича. Между всхлипами слышались отдельные слова: придёт время, уезжаю, пожалеет…
      -Встань ты, мямля…    Поднял Степана Аркадий Максимович.  – Раскис, как кунич-ские дороги после ложки дождя.
      Самофалов немного образумился.
      -Уезжаю на Север. Мочи нет…
      -От себя не уедешь. – Перебил его Аркадий Максимович. – Вернёшься. Чем дальше от неё бежишь, тем сильнее она действует. Любовь – это рабство. И куда более изощрённое и жестокое из всех известных форм. Надеюсь, сейчас ты выслушаешь меня, не так, как тогда в Москве, в сторожке. Человек одинок, и потому придумал сам себе идеал любви. Стремясь вырваться из скорлупы одиночества, он опустошает самоё себя. Промежуточ-ные цели    условности, никогда не дающие полнокровной, свободной жизни. Они вполне достижимы и не идеальны, не вечны. А вот любовь – идеал вечный и недостижимый. Путь к любви    неизлечимая болезнь тоски и разочарований. И мы становимся на этот путь не потому, что жаждем тоски и разочарований, а наоборот, чтобы заглушить их. И никто из ставших на этот путь не задаётся трудом извлечь опыт другого. Ему кажется, что именно его любовь найдёт воплощение в жизни. Отсюда и начинается рабство… Человеку невозможно, не дано обрести покой, пока он жив; он капается в дерьме человеческом, и что ни индивид, так обязательно с запашком гнили. В дерьме и грязи я покопался, а ты он него нос воротил. В этом мы различны.
      Степан заметно протрезвел.
      -Выпьем за мой отъезд. Ты намного лучше, чем о тебе говорят.
      -Выпей  с кем-нибудь, я еду к матери, может, в живых не застану.
      Мария Алексеевна не умерла. Аркадий Максимович дал себе слово, что никогда боль-ше не будет обижать мать. С отъездом Самофалова в Якутию пьяные оргии намного по-убавились, и к лету Гальперин не пил уже четыре месяца. Он собрал немного денег и по-ехал в Москву делать предложение Аннушке. Каунова встретила Аркадия на перроне, мягко улыбнулась и взяла его под руку. Они приостановились под чугунной табличкой, где значилось, что вокзал построен архитектором Иваном Рербергом, посмотрели друг другу в глаза и поняли, зачем они встретились, но со словами не спешили.
      -Здравствуй, милая. – Поцеловал Аркадий Аннушку. – Хорошо, что ты есть.
      Они шли к станции метро, ещё не зная, куда идут, где остановятся на ночь.
      -Москва! Никогда не забуду первого впечатления. Мне тогда казалось, что нет боль-шего счастья, чем жить в Москве.
      -А теперь? – Спросила Каунова. – В чём твоё счастье теперь?
      -Оно рядом.
      Каунова чуть заметно склонила голову и её высоко вздёрнутые брови плавно распра-вились в изящные крылья чайки, парившей над голубой бездной тихих глаз. Тихий и неожиданный поцелуй в щёку добавил краски и Аннушка зардела.
      -Не надо, люди.
      -Пойдём к моим друзьям. – Предложил Аркадий, когда они подошли к эскалатору.
      -Лучше к дяде. Он знает, что ты приезжаешь.
      -Мой дядя самых лучших правил… Это далеко?
      -На «Автозаводской», возле плавательного бассейна.
      -Согласен. Но вначале на Ленинские, посидим. Сделай приятное.
      -Конечно. – Поняла желание Аркадия Аннушка.
      …
      -Не обидься, Аркадий. – Попросила она, когда они уселись на траву под большим клё-ном; внизу лежала жёлтая подкова Москвы-реки. – Хочу спросить…
      -Спрашивай. – Рука Аркадия коснулась худенькой талии Аннушки.
      -Не хочу верить. Скажи, что это ложь… Родители пишут, что ты пьёшь там, с подо-зрительными женщинами в связи; родители требуют прекратить с тобой дружбу. Мне больно слушать, не знаю почему, но больно.
      -Это правда. – Выдавил Аркадий. – И первое, и второе правда. Могу исповедоваться…
      -Зачем? Не занимайся больше этими делами. Они тебя унижают.
      -Знаю. – Аркадий осторожно положил голову на колени Аннушки. – Многие меня осуждают. И правильно. Но я не могу проходить равнодушно там, где несправедливость. Так я устроен. И это не оправдание. Устаю я, хочется тихого семейного счастья, рожать и воспитывать детей… Выходи за меня замуж. Не обращай внимания на слухи. Всё положу на алтарь нашей любви, от всего отрекусь, кроме двух вещей – от творчества и родного села. Там родился и там умру. В Куниче нужны математики. Нам завидовать будут, кто сейчас злословит. Выходи, Аннушка…
      -Нет,    ответила Каунова, будто давно ожидала этого вопроса и давно подготовилась к его ответу,    не сейчас. Подождём, посмотрим. Не торопи событий.
      -Ты нужна мне именно сейчас. – Надрывно и с болью сказал Аркадий, резко отвер-нувшись.
      -Верю, но не сейчас…
      Аркадий чувствовал, что именно здесь, в этот момент каким-то образом решается его судьба, но каким – не знал.
      Он думал:
      «Боится, что я не в состоянии поменять образа жизни. В этом она вся… Ради неё бро-шу пить, курить, друзей. Она не может перешагнуть черту, где её моральные и нравствен-ные принципы не находят мотивировки. Она – последняя моя надежда на смысл в этой жизни. Роман почти завершён, а дальше – пропасть… А, может, не суждено, роману не нужны эти строки. Придёт время и родится новое качество жизни, в котором не поймут этих строк о моих непростых отношениях с Кауновой. Однако она была, существовала в реальности, в судьбе Героя…».
      Вслух Аркадий сказал:
      -Придорогин умер. Из-за нас… Покончил собой. Я знал, что так случится.
      Аркадий врал, но врал правду, не ведая этого. 
      Каунова думала о своём:
      «Когда его нет, я к нему равнодушна, и он мне безразличен, но когда рядом – я в него вживаюсь, что ли. Отчего бы? Сказать люблю – совру. И совсем не дорог он мне… ка-жется. А если я стану его женой, будет ли он мне близким и родным человеком? Изме-нившись, он станет другим, но мне другой не ведом и не нужен. И такой, вроде, не очень нужен. Подождать надо, вероятно…».
      И вдруг неожиданно Каунова вслух сказала:
      -В «Вечерней Москве», весной, объёмная статья вышла. Писали о твоём университет-ском товарище, которого исключили – о Поминчуке. Ты мне тогда обещал познакомить с его художественным творчеством, помнишь? Его судили за наркоманию, то есть за суте-нёрство в этом деле. Их целая шайка действовала. Салыков, Томин, сестра Томина… Все твои бывшие дружки.
      Аркадий вспомнил драку в ресторане, когда разыграл шутку с письмом к Морозовой, сестре Томина. Именно из-за этого подрались Миша с Салыковым. Потом Миша отсидел, и продырявил Аркадию живот…
      -Друзьями они мне никогда не были. У меня нет друзей. А их делишки меня не каса-ются. Я даже рад такой развязке. Там им будет предостаточно времени пораскинуть кури-ными мозгами. Жить надо своим умом. Я всегда не терпел тех, кто легко изменяет своим убеждениям, принципам, становится игрушкой чужой воли. А они все были именно такими. И нечего их жалеть! Когда мы учились, часто спорили с Поминчуком об искусстве. Он был талантлив. Я ему говорил, что современное модернистское искусство – единственно подлинное искусство, которое отражает действительность в самых скрытых и глубинных её пластах. Он верил мне, дилетанту, а не своему, пусть даже ещё только зарождающемуся, таланту. Художник, если он верен себе, обречён на вечные муки, но ещё горше и хуже, если он примазывается к чужой вере. Ум, сердце и рука у настоящего художника никогда не вступают в противоречия. Они могут находиться некоторое время не в ладу. Но не в противоречии. Поминчук поверил моей пьяной блевотине и уткнулся рылом в неё, надеясь обнаружить там перлы подлинного искусства. Я знал, к чему это приведёт!
      -Почему не остановил? – С негодованием воскликнула Каунова.
      -Не перебивай. Дай исповедоваться. Я радовался, видя, как погибает этот дурак, изме-нив своим принципам. Его картина «Прыг-скок» хранится у меня. Именно в этом полотне можно обнаружить прожилки таланта Поминчука.
      -Ты – изверг!
      -Я знал, что сейчас возмутишься. Миша Томин хотел меня обыкновенно зарезать за прямоту, а ты только обзываешь.
      Аркадий приподнял рубашку и показал большой, через весь живот, рубец шрама.
      -И его тоже нет в живых. – Задумчиво сказала Каунова. – В этой статье говорится, что он не поделил барыш с Салыковым и заявил на него и Поминчука в милицию. Их всех арестовали, а через несколько дней Мишу нашли мёртвым возле общежития. Его убили подростки, покупавшие у Поминчука наркотики.
      -Бесславно…
      -Что с романом? – После длительной и неловкой паузы переключилась на другую тему Каунова. – Много ещё писать? Ни в одном из писем ты ничего не говоришь о нём.
      -Работаю. А тебя серьёзно интересует моя работа?
      -Не знаю, о чём ты пишешь, но мне кажется медленно…
      -Медленно? Скажите, пожалуйста, медленно! – Вскочил Аркадий, как ошпаренный. – Писать, создавать образы и художественный мир, где вымысел в статусе реальной дей-ствительности – не камни ворочать. Социалистические обязательства я не принимал. Без конвейера работаю…
      -Я не хотела обидеть…
      -Знаю. Но всё равно, слышать обидно. Надо мной смеются, спрашивают с издёвкой, с подковыркой… Радуются. Вытерплю, не такое перенёс. Знаю, что пишу. Говоришь, мед-ленно. Нынче как бы в моде короткие жанры – рассказы, повести, новеллы, эссе. Абсурд – какая мода? Творчество не управляемо, но предопределено. Нынешние писатели боятся, сознательно уходят в мелкотемье, сторонятся сложных проблематичных вопросов, боятся сложного сюжетопостроения, уходят от философского осмысления жизненных процессов, сторонятся многоплановости… Жиденько! Современный роман, если он претендует на философичность и народность, не должен обходить как глобальные, так и мелкие вопросы, ибо они диалектически взаимосвязаны. Боятся большого, третируют малое. Возьмут банальную темку и выжимают из неё чуть ли не тайну мирового разума и мироустройства. Конечно, любая банальность в цепи последовательности и связи может стать значимой, если через неё в какой-то степени определяется характер и состояние эпохи. В книжных магазинах полки ломаются от выхолощенного мелкотемья и банальностей. Пусть мой роман не выйдет при моей жизни, пусть! А то, что медленно – зато значительно. Я перебираю миллионы фактов, ситуаций, подыскиваю им место в ткани повествования, определяю их персонажам, заставляю говорить языком правды. Раньше, когда только задумал написать роман, об этих вещах не догадывался, А сейчас, когда столько написано и сожжено, когда накоплен опыт, начинаю понимать, что художественный мир произведения – мир подтасованный, но реальный, мир синтезированный, но единый и неделимый, мир, рождённый интеллектом и озарением, интуицией художника, но материальный. Что значит этот наш с тобой разговор, и стоит ли его выносить на страницы романа, какое функциональное и идейное значение в этой обыкновенной нашей беседе, и, наконец, какая во всей этой чепухе эстетичность? Никакой – правда? А ведь это есть, имеет место быть, никуда от этого не денешься. Разговор состоялся, как состоялась моя и твоя жизнь… Мир без времени, где все предметы и явления отражают диалектику бытия и небытия, переход от одного к другому, имеет всё же закономерность, последовательность; этот мир я и хочу показать не стилизованно, а во всём видимом хаосе, но, однако, имеющем течение и причины. В этом смысле, мне кажется, мовизм представляет собой оригинальную форму выражения художественной мысли. Случайность и фрагментарность событий и явлений имеют внутренние причины быть здесь и сейчас, но всё же при их описании сюжетность необходима в такой же степени, как и образность для любого русского классического ро-мана. Так я пишу, такая передо мной цель. Представляешь ли ты сложность, какую я по-ставил перед собой! Разговаривая с тобой, обдумываю, пригодится ли где в романе этот мой пафосный монолог. Тысячи, сотни тысяч фактов вырываю из своей и чужой памяти, нахожу нити, связующие их, пытаюсь эти факты приложить к судьбам моих персонажей, подслушиваю чужое горе и радость, и при всём этом не мешаю им свершаться. Что я во-обще могу изменить в судьбе другого человека! Я знал, что Поминчук скатится, сопьётся, я знал Томина, Лукина, Салыкова, Морозову, знаю и многих других, и точно могу сказать, чем и как они закончат. Я – талант.  Может, гений. Никто этого не знает, не видит…
      Аркадий Максимович, выдыхаясь, безнадёжно произнёс:
      -И ты…
      Каунова неожиданно вышла из-под собственного контроля и нежно прижала к себе Аркадия; её руки, непривыкшие ласкать мужское тело, не находили места на широкой его спине. Она не знала, откуда взялась эта жалость и странное желание вдруг раз и навсегда решиться…
      -…ты помоги мне, пойди за мной. А я принесу тебе счастье, ничего не пожалею.
      Каунова промолчала, и в этот момент чётко сформулировала: надо унять слабость, по-стараться казаться равнодушной. И ответила:
      -Не спеши, успеем…
      -К чёрту! – Закричал Аркадий, и резко отстранил Аннушку. – Всегда вы так: подумаю, не спеши, посмотрим!.. Не хочу думать, хочу спешить! Спешить жить… Или сейчас – или никогда! Точка.
      -Как знаешь. Я своё сказала. – Спокойно и невозмутимо ответила Каунова.

      Аркадий Максимович устало поднимался по ступенькам к квартире Глеба Яковлевича. В голове гудело от напряжения мыслей, и не ясно было – зачем он идёт к этому человеку, что ему надо от этой доброй семьи; он чувствовал, что идёт сюда в последний раз, что никогда больше не увидит Глеба Яковлевича и Галину.
      Ему не было куда идти.
      Шумная Москва оказалась такой же пустынной и захолустной, как родное село. Срав-нительно немного времени прошло с тех пор, как он не заходил в эту квартиру, но многое уже успело забыться, утратилось, ушло… Так и безобидный пёс кружит по ночам вокруг уютного жилища бывшего хозяина.
      -Ба!.. – Удивился Глеб Яковлевич, когда приоткрыл дверь. –  Кто к нам пожаловал?
      -Я проведать, проездом в Москве. – Виновато улыбался Аркадий Максимович.
      -Галина! К нам Аркадий…
      -Приглашай. Чего разлюбезничались? – Услышал знакомый голос Аркадий Максимо-вич. Но вместе с тем в нём улавливались и не знакомые ему нотки. Совсем не таким этот голос был, когда Аркадий Максимович приехал с Алтая после стройотряда; тогда в нём переливалась бархатность. «Иди в ванную, архиепископ…»    вдруг донеслось откуда-то изнутри, издалека, и сердце сжалось не то от боли, не то от обиды.
      Аркадий Максимович, оглядываясь, как будто впервые входил в эту комнату – про-шёл. Один момент – и он уже хотел проститься и уйти. Но тут появилась Галина, бере-менная и сияющая; бледности и пигментных пятен на лице не было, ямок под глазами то-же.
      -Ну, здравствуй. – Протянула она руку. – О вас не слыхать. Нельзя забывать старых знакомых. Письмо хотя бы чиркнули. Не обижайтесь, мы капризные и придирчивые    беременные. Да садитесь вы… Папа! Ты что там притих.
      -Я пойду, мне на поезд…
      -Так уж к спеху. Муж должен подойти, познакомлю. Он искусствовед, интересный человек и собеседник.
      -Зачем?
      Аркадий Максимович не хотел, чтобы опять говорили о его романе. Он сегодня и так из-за него перенервничал и натерпелся от Аннушки.
      -Я, действительно, тороплюсь. Пришёл проведать. До свидание, Глеб Яковлевич.     Поспешил он к выходящему из кухни учёному. – У меня билет на самолёт… Вот здесь.

      Весна опять не удалась. Промозглые мартовские ветры, со снегом и дождём, затяну-лись надолго; низкие осенние тучи, набрякшие и неповоротливые, казалось, никогда не сойдут с небосклона. Непролазные куничские дороги раскисли и превратились в топи, в бездонные ямы. Вечерней порой, когда между домами гуляет ветер, скрипят калитки и не воет ни один пёс, по этим дорогам ходить жутко. Но Аркадию Максимовичу безразлична эта жуть; он, еле вытаскивая из грязи кирзовые сапоги, медленно плетётся домой, ин-стинктивно держась забора. И спроси у него завтра, где был и с кем пил, ни за что не ответит. Пил Аркадий Максимович до определённой черты, а далее, как топором отрубало; черта эта была невидимая даже для него самого. Хоть убей, не помнил ничегошеньки. Кто пришёл, кто привёл, с кем пил и где спал – никогда не помнил. Всё проваливалось в какую-то яму, которая находилась сразу же за чертой. И если бы однажды утром он не проснулся – завершились бы круги его безболезненно, бесчувственно, тихо и спокойно. Иногда он этого очень желал. А когда отлежится три-четыре дня, обязательно вспоминал поездку в Москву и тягостное чувство сдавливало дыхание, слёзы скупо скатывались по щекам, и он беззвучно плакал. Мария Алексеевна в такие минуты никогда не подходила к сыну. Она набожно клала поклоны и истово молилась всем ей известным святым во спасение от порчи сатанинской её чада, отрока Аркадия; она готова была пожертвовать собственной жизнью во имя спасения сына. И когда она, убедившись, что Аркадий пришёл в себя, осторожно начинала про это самое разговор; он молча выслушивал и потом надолго запирался в своей комнате. Ясные мысли и материнские слова вынуждали пересматривать прошлое в подробнейших мелочах. И всегда в такие минуты жизнь и её назначение казались ясными, определёнными. После длительных попоек и болезненного выхода из них писалось легко и свободно. Аркадий Максимович просиживал за машинкой по двадцать часов, и даже в короткие часы отдыха сны его были продолжением мыслей, которые ложились в основу романа.
      …Аркадий Максимович медленно шёл улицей, прижимаясь к заборам, но часто сколь-зил и падал в грязь; он потерял шапку, один туфель, но шёл. Мартовский ветер, промозг-лый и холодный, распахивал полы пальто. Аркадий Максимович ничего не соображал; силы иссякли, и он лёг под забором, метрах в пятидесяти от калитки, перед которой он мгновенно ощутил родство всех живущих на земле, когда октябрьским утром возвращался из Москвы. Лёг и тут же уснул.
      -Марьюшка! Аркадька твой убитым лежит.    Были первые слова соседки ранним утром, когда Мария Алексеевна ещё молилась большой начал.
      Старушка ухватилась за стол и медленно опустилась на колени. Соседка умчалась раз-носить известие по домам. «Опился, так и знали, ничего удивительного, похороним…» – были отзывы соседей. Утренний морозец прихватил одежду. Аркадий Максимович хотел было подняться, когда услышал вокруг себя голоса, но не сумел, поскольку пальто крепко заморозилось в грязь, рукава тоже. Люди стояли и, наблюдая эти жалкие попытки под-няться на колени, от души смеялись, другие язвительно хихикали, откашливались и ухо-дили.
      Аркадий Максимович пришёл домой, молча разделся и лёг под одеяло. Мать сидела на стуле и горько плакала. Оба молчали. Наконец, Аркадий Максимович с комом в горле проговорил: не плачь, мамочка… я не выдержу.
     С тех пор, как он уволился с работы, они с матерью жили на одну её пенсию – сорок рублей. Иногда не хватало и на хлеб. Неделями, бывало, Аркадий не приходил домой, и никогда не спрашивал копейки. Чем жил и чем питался – мать не знала. Он находил при-ют у пьяниц и шлюх. Когда запивал, ни о ком и ни о чём не думал.
    «Плевать я хотел на социальные рамки, скоро их разломают. – Делился он мыслями с Ольгой, к которой опять зачастил после поездки в Москву. – Нравственность и мораль, этично-неэтично, чистота помыслов – чушь собачья. Ерунда на постном масле. Я пишу роман, об этом и пишу. Люди, нормальные люди, ещё оценят, на что я способен. Баранам не понять, им подавай лоск. А сами, тупицы и быдлы, только и глядят, чтобы отыграть-ся на чужом горе и несчастье. Понимаешь?.. Ни чёрта ты не понимаешь. Запои мне необходимы. Пишется легче. Пороки людские яснее вижу… Злее делаюсь. А в художе-ственном творчестве – чем правдивее, тем изящнее. Правда в творчестве – это не та правда, что в жизни. В жизни их много, правд этих, как рубашек и носков, а в творче-стве одна     честность. Пусть я презираем, но я честен, правдив. Я не могу себя упрек-нуть ни в чём. И на людей не обижаюсь… Приезжала племянница, ругала, что пью. По-тыкала университетом, мол, что пользы, что с «отличием» закончил. По-своему она права, думает, что права. Убеждает меня(!), что назначение человека в рождении себе подобных. Вышла замуж и радуется, дура. Рожать может, а думать, осмыслить, что это такое – не в состоянии. Ведь она никогда не задавалась вопросом, на кой чёрт рож-дается этот человек! Чтобы быть приложением к другому имени? Ну, будешь – одно поколение всего лишь. Внуки, возможно, иногда ещё когда вспомнят.. Родился человек, чертыхается в пелёнках, на мир удивлённо смотрит, раздвигает границы пространства, а потом… разом всё сдвинется до ничего. Нет уж, дудки, так живут и животные. Пусть я пьяница, но я – человек! Во мне кипит страсть и жажда жизни; я рад, что мыс-лю, что жил, как умел. А правильно или не правильно    не вам судить. Не вам…».
      -Не надо, мамочка. Больше не буду. – Опять попросил Аркадий Максимович мать, чтобы она не плакала. – Я подлец, но прости меня, мамочка. Не по собственной охоте, так получается. Я и сам не рад…

      Ему давно хотелось её убить. Этот страшный план он вынашивал с тех пор, как узнал, что она мать его ребёнка – Олега. Медленно созревал этот план, и вот, наконец, он решился. Поднялся, когда перевалило за полночь, подошёл на цыпочках к постели матери, поцеловал её и, осторожно ступая, вышел на улицу. Тёмными закоулками пробирался к её дому. Он знал, как будет действовать. Вначале постучит в окно, и станет за дверь. Выйдет, конечно же, муж – Григорий. Один только удар по виску – не успеет и крикнуть… Потом  зайдёт в комнату, она испуганно подскочит, бросится в ноги, будет тихо плакать, чтобы не разбудить Олега… Аркадий Максимович пробирался осторожно, задворками. Вдруг, выскочила чёрная собака и стала посреди дороги, оскалила зубы и зарычала. Холодный пот выступил на лбу, по спине пробежала дрожь. Он замахнулся топором, но собака куда-то исчезла. Господи, подумал Аркадий Максимович, не сон ли это, столько пил – не исключено, что до белой горячки дошёл… Щипнул себя за палец. Нет, не сон. Легко перемахнув через забор, подкрался к двери и постучал. Немного отдышался и успокоился. Послышался скрип и на пороге появился Григорий, в трусах и в наброшенном на плечи женском халатике. Когда топор уже неотвратимо повис над головой Григория, Аркадий Максимович на мгновение увидел его лицо – перекошенное, бледное, окаменевшее… Но судьба отсчитала своё время – топор попал лезвием прямо по виску. Брызнули голубые мозги, без единой капли крови? Крови вообще не было. Аркадий Максимович, перешагивая через труп, споткнулся. Нет, он подумал, что споткнулся; обернувшись, в ужасе увидел, что Григорий, смеясь окровавленным ртом, мёртвой хваткой держит его за ногу.
«Не пушу! – Говорит он, и красная пена пузырится в излучинах рта. – Ты есть убивца! Ха-ха-ха… Убивца. И будет тебе правое воздаяние от Судии. Ха-ха-ха…».

      Аркадий Максимович проснулся. Холодный пот бежал ручьями, дрожали конечности. Он не мог успокоиться, что это всего лишь сон. В последнее время кошмары усиливались и всё чаще повторялись после запоев. Дня два-три он болел, его рвало так, что выворачи-вало внутренности. Ночью, не включая света, нельзя было заснуть – летали большие мухи, ползали змеи и душили, в воздухе плавали разноцветные нитки, маленькие человечки хохотали из-под кровати и показывали языки, слышались голоса, кто-то голосил, кто-то заводил унылую песню. Галлюцинации (и слуховые, и зрительные) указывали на приступы белой горячки. Днём ещё можно было мириться, с наступлением ночи… Мысль о самоубийстве с каждым разом становилась более простой формой выхода из тупика.
      Но – вдруг – импульсивно запирало дыхание, страницы романа раскрывались, и чита-лось интересное завершение этой неприкаянной судьбы. И хотелось жить, сказать послед-нее слово. Страшно хотелось женщину. Эрекция не давала покоя. Спрятавшись в сарай или баню, Аркадий Максимович онанировал и только тогда успокаивался. Ещё через день мысли лавиной обрушивались в пустоту, образованную запоем. Писалось без устали две-три недели и не дай бог, чтобы кто-то помешал – Аркадий Максимович мог того окрестить таким сочным матом, что уши сразу завяли бы.
      Это были дни затворничества, и Мария Алексеевна привыкла к ним. Она сегодня чув-ствовала себя намного лучше, и даже, когда ей сказали, что сын лежит убитым, не содрог-нулось так сердце, как раньше. Подумалось: прибрал-таки Бог, бессчастного…
      Аркадий Максимович лежал, скрутившись в калачик. День сливался с ночью незамет-но: дневная хмурость всасывалась в ночную липкую темень.
     «Пусть высыпается. – Подумала Мария Алексеевна. – И я тоже немного полежу; всё равно он никуда не пойдёт…».
      Мать улеглась на печке, сотворила молитву и укрылась толстым ватным одеялом. Просыпалась она несколько раз, а к утру грудь совсем сдавило, сердце заныло, дышать стало совсем тяжело. Она постучала палкой по кровати. Аркадий Максимович не спал; он только что пришёл из сарая…
      -Что?
      -Я умру, сынок. Подойди.
      -А как же я?... – Подходя к кровати, равнодушно спросил сын
      -Я нынче умру, сынок. – Повторила старушка. Сядь и послухай.
      Аркадий Максимович повиновался, не возникло мысли бежать к врачу, звать людей; он послушно сел в изголовье и взял материнскую руку и вспомнил, как боялся в детстве покойников. Когда видел, что несут кого, оцепенение надолго сковывало тело.
      -…себя береги. И к Богу обратись; снимет он порчу с тебя. Нет у вас веры, молодых. Живёте, хотите изменить Богом раз данное, а забываете о простом, что умрёте. Мы с Мак-симкой прожили долгую жизнь, рожали, воспитывали, в люди выводили… Максимка давно на правде, и я к нему приду… Порча твоя идёт от рода чёрнокнижника Филиппа, прадеда твоего, не христианской веры он был…
      -В книгу, в роман я это уже внёс.
      -Не забивай ересью головушку. Жизнь проще… Что написано в Божьем писании – не изменить и не отписать. Всё предопределенно на земле этой, и в жизни этой; ни один во-лос не упадёт с головы без ведома Бога единаго. Ты поймёшь это, когда меня не будет, и ты сам подойдёшь к этой черте. Вечнаго ничего нету, окромя единаго и вечнаго Бога. От-рекись от мирской суеты…
      -Хочу, не получается.
      -Без веры хотения не сбываются… Закроются глаза мои и предстану я пред лице Его сияющем и скажу слово за тебя, мученика, и снизойдёт дух Его на твою чистую душу и будет воля Его…
      Аркадий Максимович понял, что мать начинает заговариваться, но, однако, продолжал сидеть и слушать. Сила материнского духа поразила его; мать уходила из жизни без стона, сожаления и печали, заботясь о нём и, веря в продолжение своей субстанции в загробной жизни. И теперь, когда Мария Алексеевна точно знала, что помрёт, сын понял, что медицинская помощь ей бесполезна; лекарства помогают до тех пор, пока человек верит в возможность продлить своё существование. Вмешиваться в естественный ход свершающегося Аркадий Максимович не хотел и ничуть не удивлялся, что так спокойно воспринимает кончину матери.
     «Вот и всё,    Подумал он,    завершаются круги материнского пребывания в физиче-ском пространстве; дух её имеет продолжение во мне; но что из того – её самой-то су-ществование иссеклось, а это значит, что сжимаются и мои собственные круги… Не хочется писать, бороться.».
     Аркадий Максимович впервые почувствовал и увидел, как уходит жизнь, впервые ощутил пустоту пребывания в живых и впервые подумал, что смысл существования рода человеческого – в бессмысленном стремлении доказать глупость, что я ещё живу.
      -…и придет царствие небесное, и будет воля Его… И ныне и присно и во веки веком… Всё!.. Всё.
      Мария Алексеевна испустила последний дух. Аркадий Максимович почувствовал, как под рукой перестало стучать её сердце – вначале оно натужилось, чтобы сделать ещё пару ударов, потом как бы подпрыгнуло и несколько раз беспорядочно и учащённо забилось… и навсегда перестало теплиться в человеческой груди.
      Он просидел до утра на стуле, пытаясь связать то, что случилось, с тем, во имя чего он боролся всё это время. Да, данное кем-то сверху, не изменить; оно раз и навсегда установ-ленное. Только что мать имела претензии на истину, и вот нет её, нет той истины, ради которой она жила. А где-то там, на другом континенте, в другом городе, бежал с прези-дентского поста диктатор, ограбив свой народ, а вокруг Земли седьмой месяц летает эки-паж космонавтов… Явления одного порядка. Аркадий Максимович вышел, ночные хо-лодные тучи закрывали небо и враждебно лезли в сердечные прощелины, не блистала ни одна звёздочка… Жуть и тоска пронзили душу. Но там, где пребывает мать, нет и этой картины, холодной и тоскливой. Нет ничего, ничего там нет… Он  усиленно дышал, не хватало воздуха.
      Легенда о прекрасной принцессе – ложь!
      В смерти нет красоты.
      Смерть не есть отрицание одного и утверждение другого. Она ничего не отрицает и ничего не утверждает; она – факт, который имеет свойство раз свершиться, даже если против восстало всё человечество.
      Всё предопределено на земле этой…
      Похороны прошли обыкновенно. Приехала сестра с Тимофеем, из Рыбницы брат с же-ной. Стопки простеньких платков, которые заметил Аркадий Максимович, когда приезжал на похороны отца, сегодня достали из шкафчика и употребили по назначению. Нина предавалась гробу. Ей опять, как и на похоронах отца, потребовалась медицинская помощь. И опять пришла Шатрова с сыном. Теперь она не пряталась, подошла к могиле, бросила три горсти земли и пристально посмотрела на Аркадия. Вспомнились сказка о любви и легенда о прекрасной царевне. Аркадий Максимович в мгновение отмерил расстояние от юности до нынешнего дня и не увидел ничего, что изменилось в мире; только поблекли глаза Шатровой и не звали в неизвестность; померк их демонический блеск. После похорон люди говорили, что Аркадька – кремень, а не человек – слезы не пустил. Перед отъездом сестра сказала ему:
      -Найди женщину, которая сумеет понять тебя и твой роман…
      Роман понять могла только Шатрова, и потому Аркадий Максимович решил беспово-ротно вернуться к ней. О Григории, её муже, он не думал и не принимал его в расчёт. Должна же, наконец, восторжествовать справедливость!  Ведь они созданы друг для дру-га, а жить порознь – ошибка, ужасное недоразумение.

      В мае месяце, закончив последнюю главу романа, Аркадий сообщает сестре: «Труд мой окончен. Вместе с тем и сам я опустошался. Никаких желаний у меня больше нет, нет и охоты жить…».
    Через день, вдруг, Аркадий Максимович ясно и чётко осознаёт – роман не окончен. Сжигается почти вся предпоследняя и вся последняя главы. И опять длительный запой. Если раньше Аркадий Максимович, при жизни матери, скитался по домам знакомых и незнакомых, и часто его можно было видеть возле дома культуры, где, как и двадцать лет назад, пел под Бернеса директор очага сего культуры, прозванный со школьной скамью «профессором», то теперь Аркадий пил дома. К нему приходили самые презираемые из-гои села, не имевшие собственного угла, здесь они находили уют и прибежище. Всех принимал в дом Аркадий Максимович. И как-то из Кишинёва приехал Василий, тот самый парень, что жил в одной комнате с ним в общежитии «Счетмаша». Он пришёл к Гальперину и ужаснулся.
      -Что с тобой? Ты же умница…
      -Знаю.
      -Запарился ты…
      -В далёкой юности ты был прав. Тогда, помнишь, когда мы гуляли со связистками, ты говорил истину, что так проще живётся?.. Интересно, где та Танюха? Напугалась она здо-рово. Я её выгнал тогда…
      -Давно не работаешь? – Переменил тему Василий.
      -Четыре года. А что?
      -Живёшь на что?
      -Помогаю сельчанам кляузы-жалобы на начальство писать. Благо, нарушений и бюро-кратии у нас не убавилось. Говорят, от меня везде принимается… А так, кто сколько даст.
      -Едем в Кишинёв. Пробел в трудовой восстановим.
      -Зачем? – Беззлобно, равнодушно, искривив в полуулыбке губы, спросил Аркадий Максимович. – Ошибок я не совершал… Нет, впрочем, одна есть – родил сына. Странно, даруешь жизнь одновременно со смертью. Это есть глупость и ошибка. Всё остальное, что исходило от меня, не моё. Я не виноват.
      Аркадий Максимович сидел на стуле, одна рука лежала на столе, другая – на коленке; длинные волосы, давно не мытые, мышиными хвостами свисали на плечи. После смерти матери он заметно постарел, осунулся. Он верил в роман, но знал, что после его заверше-ния… Он боялся его завершения.
      -С меня смеются. Пальцем показывают. Я искренне рассказывал о романе, о своих планах, о том, что именно хочу изменить в этой жизни. Люди меня слушали с затаённой злобой и подбирали момент, когда ужалить в самое сердце… И я к этому привык. Делал попытки возвратиться к Шатровой, тоже не сумел. Виноват, выходит, я один во всём. Ви-новат перед предками, что завершаю родословную…
      -У тебя же есть сын!
      -Он умрёт вместе со мной… И Иштар умрёт. Мир сужается, тесно в нём.
      На следующий день Василий уехал. В Кишинёве его ждала любовница. Аркадий Мак-симович целый день пролежал на кровати, и под вечер, вдруг, схватил дневник, к которо-му не прикасался более трёх лет, написал на обложке:
     «Пока есть жизнь, будут существовать Сизифы; и их крест – бремя страстей че-ловеческих».
      Ясно пришла мысль, что в роман нельзя вместить даже свой маленький мирок, не го-воря о множестве миров из общего нашего бытия. Это, действительно, сизифов труд. А то, что сумел сказать и донести, пусть таким и останется. Осталась последняя трудность – найти соединительное звено между последней главой и предпоследней. Зимой предпола-галось завершить многотрудный путь и навсегда распрощаться с творчеством.

      Стояло жаркое лето, оно, казалось, предвещало грозу и ливневые дожди. Но небо, рас-калённое добела, не разрешалось даже каплей влаги. Земля покрылась глубокими трещи-нами; сохла на корню кукуруза, хлеба сгорали, люди роптали и на власть, и на бога. Ле-том, в отпуск, приехали Тимофей с Ниной. Вера брата в роман передалась Нине. И пото-му, как только они вошли в дом, первым её вопросом был: «Ещё не закончил?..».
      -Зимой. Обещаю.
      Сестра с мужем приехали по просьбе Аркадия. Он писал, что, возможно, к зиме и же-нится, а для этого надо кое-что по хозяйству сделать. И Нина уже на следующий день, за-сучив рукава, взялась за ремонт комнат и побелку. Пока она наводила порядок во внутри дома, Тимофей с Аркадием отремонтировали баню, забетонировали двор и дорожки; в комнате, где Аркадий Максимович предполагал устроить кабинет, начали сооружать ка-мин, установили самодельные стеллажи для книг. Работы было много. И Тимофей взял второй отпуск, приехал через неделю и они приступили к оштукатуриванию дома. К началу сентября, в основном, работы были завершены. Никак не получался камин, требовался специалист. Аркадий Максимович оставил его завершение до лучших времён. Но уже после отъезда Тимофея он обтянул дверь дерматином. И к глубокой осени, когда опустело подворье, руки отлегли от работы.
      Полгода Аркадий Максимович не брался за рукопись, во внутри скопилось множество мыслей; особенно много корректив внесло время. Автор «Сизифова труда» почувство-вал, что роман необходимо завершить как можно быстрее, поскольку обиды и разочарова-ния уходили в прошлое и теряли остроту и актуальность. То, что прошло, того не изме-нить. Забывались обиды, выстраданное отлаживалось в копилку событий и фактов. Опу-стошалась душа. Вдруг – разом отрубило всякое желание продолжать работу. Оставалась самая малость – соединить главы. Напирала другая жизнь, с прошлым было покончено. И надо было торопиться вступать в эту новую жизнь; она надвигалась от горизонта до гори-зонта, и в ней, в этой жизни, представится возможность либо проявить себя более полно, либо сойти в забвение. Наступит жесткое время свободы выбора.
      Аркадий Максимович сел за рукопись. «Как во время я понял, что пора уходить. -- Прошептал Аркадий и впервые в жизни непроизвольно перекрестился, глядя на недоде-ланный иконостас, с которого строгим взглядом смотрел Николай-Чудотворец. – С Бо-гом…».
      Аркадий Максимович прежде написал в Москву Кауновой письмо. (То самое, которое дословно приводилось в начале повествования, и ответ на которое привезла в больницу Марфа Семёновна). Ровно через месяц, умирая, он скажет:
      -Умирать проще, чем жить…

      Марфа Семёновна в доме Гальперина жила второй год. Она заботилась о нём, как о сыне, любила его, как сына. Имя Гальперина в селе стало нарицательным в негативном смысле. И Марфа Семёновна всегда, при случае, защищала своего Аркадия. В последние полгода он часто запивал. Две-три недели работает – месяц пьёт. Дополнительная глава не получалась. Всё дольше застаивался его взгляд на угловатом черепе с чёрными впадинами глазниц. Последние усилия, пятьдесят восьмой час работы без сна и пищи; из текста выбрасывается всё, что можно выбросить. Исхудалая, пожелтевшая рука медленно выводит строки на пожелтевшем листке бумаги…
      -Всё. Не могу больше… Кончено.
      Голова закружилась, в глазах поплыли мутные пятна; тело расслабилось, и Аркадий Максимович медленно опустился на пол – сознание покинуло его. Зашла Марфа Семё-новна…    

 Никогда еще не лютовала так зима, как в этом году. Воют в метели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пят-нистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...

      К вечеру пурга усилилась. Кинжальная вьюга пронизывала вселенную; она вымещала своё зло, казалось, на людях, которые по случайности и неосторожности сбились с пути; она валила с ног пьяно мотавшихся одиночек и бросивших ей вызов. В белом пустынном поле, где особенно зло скулила вьюга декабрьской ночи, маячили две чёрные тени. Ша-трова, выбившись из сил, крепко сжимала руку сына и медленно, наперекор стихии, шла на последнюю встречу с Аркадием. До района оставалось два километра.
      Шатрова бессознательно решила сократить путь. Выйдя к приднестровской низине, она не пошла на мост, а срезала влево, к насосной станции, чтобы перейти Днестр по льду. Вьюга вылизывала лёд под ногами, кое-где снег задерживался за кочку, и там легче было передвигаться. Уже почти перейдя реку, Шатрова упала, подтянула к себе сына (Олег промёрз до такой степени, что не мог говорить; он смотрел на мать безразличным взглядом; из-под большой шапки угадывался широкий лоб Аркадия Максимовича) и, изнемогая, прошептала:
      -Сынок, твой папа умирает…   
      Она подтянула под себя сына, сняла с головы пуховую шаль и закутала ею Олега.
      -Отдохнём немножко, сыночек…
      Олег уже не мог отвечать, ему стало немного теплее, и он ещё сильнее прижался к ма-тери. Шатрова почувствовала это, поджав поплотнее под себя сына, чтобы отдать послед-нее тепло материнского тела. Вдруг, и по её жилам растеклось тепло, стало даже жарко, душно…
      В просторном, ярко освещённом зале, очень и очень большом, собралось множество народа. Люди сидели амфитеатром, верхние ряды которого уходили в голубую даль небес. Шатрова не знала всех здесь присутствующих, но все они рукоплескали Ему – Автору «Сизифова труда». Гальперин, вдруг, возник из ниоткуда, как будто соткался из голубизны небес, и опустился вниз между рядами амфитеатра. Он стал посредине сцены, в его руках появилась книга в чёрном переплёте. Раскрывая её, Автор сказал:
     «Каждая строка этой книги – правда, и каждый здесь присутствующий – её пер-сонаж. Я буду читать медленно. Если что и где соврал, пусть поднимется персонаж, которого касается моя ложь, и первым бросит в меня каменьем…».
      Началась читка, люди напряжённо вслушивались в каждое слово. Такой тишины при-рода не знала с тех пор, как на земле появился человек. Тишина эта начинала резать уши…  Шатрова вскрикнула от боли этой тишины. И никто не услышал последнего её вопля. Лишь пурга, подхватив человеческий голос, растворила его в себе и понесла по белому безлюдному полю…

      С вечера Аркадий Максимович почувствовал хуже, поднялась температура. Он позвал Бориса Ефимовича. Они долго сидели в палате. Лечащий врач писал под диктовку эпилог к роману «Сизифов труд», но его не покидала одна мысль: отчего же всё-таки умрёт сего-дня этот человек – от цирроза ли печени, либо… Борис Ефимович терялся в догадках. Се-годня он оставался дежурным врачом. После данного обещания больному переслать бума-ги Алексею Придорогину, Борис Ефимович долго сидел у себя в кабинете и перечитывал написанное под диктовку Гальперина. Перед утром, часов в пять, забежала медсестра, у которой губы, по замечанию Аркадия Максимовича, будто небрежно брошенная роза на снегу.
      -Борис Ефимович! Гальперин умирает!..
      -Иду. – Сказал врач, почему-то вздохнув с облегчением.
      Он стонал, корчился, иногда широко раскрывал глаза, хватал руками воздух. Медсест-ра Лилиана смотрела на умирающего и почему-то (никогда такого не было!) слёзы высту-пили на её глазах. Она его совершенно не знала, однако ей жаль было его; она хотела крикнуть: «Ну спасите же его, ради бога!». Но тут Аркадий Максимович приподнялся, уставился несамовитым взглядом в угол и застонал: «Хватит, хватит… Ты прав, Великий Мудрец и Провидец. Ты всё знал… Я согласен – я заслужил вечную тоску по жизни и любви…».
      Вдруг, по его посеревшему и исхудалому, почти мёртвому лицу обильно покатились горючие слёзы. Аркадий Максимович ещё с минуту сидел, потом упал, весь вытянулся и, выдыхая последний дух, просипел:
      И ты умираешь… и не в сто-о-о-о шесть… А в тридца…
      -Всё. – Сказал Борис Ефимович и накрыл покойника простынию. 


























СУДИЯ

      Модуль «Перпетуум»    чудо космической архитектуры,    командир которого отваж-ный исследователь вселенной, Череватов Аркадий Максимович, прозондировав Тау со-звездия Кита, удалялся в сторону созвездия Лебедя. Квантоволновое зондирование дало информацию, что радиосигналы Тау созвездия Кита обусловлены естественным состоянием данной звезды. (Тау – двойная звезда с определённым периодом вращения вокруг общей оси и вращением каждой вокруг собственной создают радиофон, напоминающий искусственную природу). Дальнейший путь «Перпетуума» по вселенной лежал через коллапс, или «чёрную дыру». Вселенавты удивились, когда им сообщили по внутренней связи, что курс «Перпетуума» изменён. Аркадий Максимович информировал экипаж, что такое решение вызвано необходимостью.
      Преодолев множество пространств, модуль возвращался домой – на планету Земля. Вдруг «Перпетуум» качнуло – он врезался в гребень магнитного завихрения Лебедя-А – коллапса. Экипаж уже сидел в гравитационных креслах обратного действия. На экранах видны были светлые дорожки бегущих и сжимающихся звёзд; все они стремились к ма-ленькой чёрной точке, которая тут же поглощала их. «Перпетуум» подходил к середине коллапса, и Аркадий Максимович, улыбаясь, обратился к товарищам:
      -Друзья мои, мы на подходе к исходной точке нашего путешествия, мы возвращаемся на Землю. Много тысячелетий прошло, как мы отправились в экспедицию, и простран-ства, отделяющие нас от Земной цивилизации, были достаточно велики, чтобы по земно-му времени их измерить. Но ещё немного сужающегося пространства – и перед нами раз-вернётся время нашей эпохи, дней нашего старта с Земли. Такова природа коллапса!.. Прежде, чем мы возвратимся и я познакомлю вас с моим тёзкой – Аркадием Максимови-чем Гальпериным, которому сейчас по земному исчислению за сто лет, я хотел бы с вами, друзья мои, поговорить о его романе, который пересёк вместе с нами столько пространств.
      Аркадий Максимович взял книгу, раскрыл и начал читать:
      -«Им овладело безумие…»
      Экипаж слушал.
      -Нет, это не безумие.    Покачал головой Аркадий Максимович.    Эта была любовь, которой нет краше ни в одном уголке вселенной. Не ищите её и в безумии. Она – в чело-веке.
      Аркадий Максимович открыл страницу романа, где повествуется о вечной любви из сказки о любви, которую придумал человек, и прочитал:
      -Ни вечная молодость, ни бессмертие не сравнится с любовью…
      Наступила пауза, длившаяся несколько сужающихся коллапсных колец. Вселенавты думали о Земле.
      -Мне кажется, что название романа не точно. «Сизифов труд» для Аркадия Максимо-вича не значило бесполезный и ненужный труд. Он находился в вечном поиске. Это по-двиг во имя любви и человека.  По возвращению в исходную точку нашего путешествия, друзья мои, мы встретимся с Автором и попросим его изменить название романа. Об этом я и хотел с вами поговорить, посоветоваться, и ради этого изменил курс «Перпетуу-ма». Мне кажется, что ОН согласится, ибо и сам давно это понял.
      Вдруг «Перпетуум» немного качнуло, будто на волнах, приборы поплыли, освещение начало меркнуть, а вселенавты исчезать; огромное пространство стало переходить в гра-ницы помещения, уходя амфитеатром вниз и сужаться до…

      …Комната. Посреди стол, накрытый китайской скатертью, на которой сочными крас-ками написаны две девушки, вышивальщицы, с пяльцами в руках. Одеты они в широкие голубые шаровары и красные кофточки. Одна, что сидит на траве под плакучей ивой, внимательно слушает другую, что стоит. На столе книга в чёрном переплёте, потрёпанная и ветхая; справа от неё – ещё стопка книг, верхняя из которых – великое творение Гёте «Фауст», слева – угловатый череп с чёрными впадинами глазниц. Между книгами и чере-пом, ближе к краю стола, настольный календарь; на раскрытом листке дата    17декабря 2056 года. Справа от стола, по-над всю стену, сверху донизу, стеллажи с аккуратно сло-женными книгами. В углу камин, с мраморным основанием и красной кирпичной горло-виной. Стена, что примыкает к камину с правой стороны, расписана фреской. На переднем плане пустыня, в перспективе – голые, чёрные остроконечные скалы, с бронзовым отливом пик, а чуть повыше, на небосклоне, бледно-зеленоватая звезда в лучах восходящего солнца. Среди пустыни, в песках, одинокий путник; в правой руке у него посох с алмазным набалдашником, левая – прижимает к груди свиток. Фреска снизу подсвечивается, создавая пространственную перспективу. В другом углу иконостас, у основания из меди выгравированы сцены из апокалипсиса – сцены ссудного дня. Вверху архангел Михаил на лошади из солнечных лучей со своим воинством трубит второе пришествие мессии, внизу с зубовным скрежетом раскрываются чёрные гробы и люди послушно, подобно агнцам, направляются по сторонам за воздаянием. Иконы, письма пятнадцатого-восемнадцатого веков, обрамлены кованым железом. По обе стороны иконостаса высокие серебряные подсвечники. Иконы расположены в четыре ряда, образуя угол. На потолке лепкой из гипса изображён Господь Вседержитель, он возносит над миром крестное знамение. И в третьем углу, что между окном и дверью, высокая гранитная тумба с отполированной наклонной поверхностью. На стене, выше тумбы, висит примитивное приспособление для письменных принадлежностей и бумаг. Низкий топчан, накрытый медвежьей шкурой, голова которого свисает до пола, как раз вместился между иконостасом и тумбой, то есть у стены, в которой прорублено единственное окно в этой комнатке. На топчане, вниз лицом, лежит Аркадий Максимович; его исхудавшее тело еле подаёт признаки жизни; он вздрагивает от потрескивания поленьев в камине. Фреска, освещаемая  откуда-то снизу, выхватывала из реальности только серое небо с признаками начинающегося рассвета, всё остальное – Аркадий Максимович на топчане, сцены ссудного дня, бледно-зеленоватая звезда, чёрные с бронзовым отливом пики гор, пустыня и одинокий путник – вызывали фантастическое видение нездорового воображения. Но, вдруг, путник сделал шаг, второй… перешагнул через барьер фрески, ступил в комнату и уселся в кресло, что напротив камина. Аркадий Максимович сильнее обычного вздрогнул и проснулся.
      -А-а… Великий Мудрец, Провидец. Зачем испортил мою фреску? Зачем тебе идти в мир живых людей? Ты есть идея и бесплотный дух…
      Аркадий Максимович притих. Пришелец из фрески тоже молчал, что-то вспоминая. Потом встал с кресла. Его длинная голубая рубашка, подпоясанная красным пояском, без-образно вырисовывала впалую грудь и спину с будто росшими когда-то на ней крылыш-ками. Одна лишь борода, спутывающаяся в лохматую пенистую волну, придавала некото-рую реальность человека. Всё остальное вокруг напоминало фантасмагорию загробного и кошмарного мира. Старец подошёл к столу, взял книгу в чёрном потрёпанном переплёте, раскрыл: «de profundis clamavi ad te»,    прочёл он по-латыни, что означает – из бездны возвал я к тебе.
      -Узнал, Аркаша? Не можешь не узнать. – Закрыв книгу, старец продолжил:    Пом-нишь, я говорил, что близко то время, когда мы встретимся – в день Судного дня.
      Аркадий Максимович повернулся к старцу, но его самого не увидел, а слышал только голос. Из темноты комнаты, из глубины камина тускло отсвечивали два зеленоватых лу-чика; они приближались – и могильным холодом повеяло от них. Тесное пространство комнаты задрожало от лихорадочного перемещения этих лучиков; они скользили по пере-плётам книг, по стенам, портретам, по иконам… И вдруг – остановились и замерли на гравировке сцен Судного дня. Из чёрных гробов поднимались злодеи, человеконенавистники, вампиры, садисты, маньяки, висельники… Склонив головы, они робко направлялись в указанное им место и покорно становились там в ожидании воздаяния; тела их, покрытые зелёной плесенью, кровоточили чёрной кровью, а веки, в лишаях и засиженные безобразными мухами, слипались; гной стекал по лицу, попадал в рот; и все они, когда-то живые люди и когда-то имевшие силу и власть, теперь перед лицом праведного суда стояли робко в ожидании своей участи…  Архангел Михаил протрубил в золотой рог, и разверзлась праведная земля под ногами этих некогда самоуверенных в своей непогрешимости людей; они толкали друг друга в бездну, прячась за спины рядом стоящих, но приходил черёд и к ним: их толкали другие; а внизу, в этой смердящей расщелине, на самом её дне, кишмя кишели гады, гигантские черви, паразиты всех форм и размеров…
      Протрубил во второй раз Архангел Михаил. И из гробов повставали толстые и сонные бюрократы, стеснительные взяточники, льстивые подхалимы, сияющие очковтиратели, заботливые крючкотворы; и вся эта свора, дико споря, пихая друг друга и матерно ругаясь, в беспорядке продвигалась к пункту своего назначения – единственной верёвке, которая свисала с голубых небес и которая вела в Царствие божие; они цеплялись за неё, давя друг друга руками-клещами, сбивали с ног и затаптывали в вонючую грязь чисто выбритых и выглаженных боровов; верёвка постепенно укорачивалась, так как каждый не выпускал её из рук, пока другой не перегрызёт её зубами выше; под верёвкой образовалась гора кровавого мяса, а по ней, с ожесточёнными лицами, карабкались те, которые ещё уцелели… Они месили ногами студнеобразную массу, но карабкались.
      И в третий раз раздался звук рожка. Самопроизвольно откидывались крышки гробов и оттуда выходили люди; они осматривались по сторонам, оглядывали друг друга и робко переступали с ноги на ногу; исчезла бездна с гадами и червями, исчезла гора человеческо-го бесформенного студня, в вышине засияло солнце и воцарились тишина и покой; про-хладный ветерок унёс последние тлетворные запахи и на всём пространстве зацвели виш-ни, образовались голубые озера, позеленели луга; люди удивлённо смотрели на происхо-дящие перемены; никто им не мешал созерцать рождение обновлённой красоты. Аркадий Максимович упорно искал себя среди этих людей. Здесь его взгляд встречал знакомые лица знаменитостей от искусства, обыкновенных людей, чья совесть и правда никогда не были запятнаны. И вдруг – из глубины знакомый старческий голос:
      -Не ищи, Аркаша, не найдёшь. В этом мире, где царствует булгаковский главный категорический императив    каждому по вере его – тебе не нашлось места. Оставайся в одиночестве и вечной тоске по жизни и любви. В последний раз встречаемся мы с тобой. Хочу быть до конца честным и справедливым, и потому скажу: сомневался я в твоём успехе, иногда врал себе и другим. Но ты – Автор – сумел силой искусства подняться над мрачным миром и доказать, что во вселенной не везде холод, что не пронизана она от края до края мертвецким равнодушием. Когда есть жизнь – есть и любовь! И будет вечная сказка о любви… И я помню, когда ты задумал писать свой роман, это было ровно 83 года назад. И тут же ты попал в поле моего зрения. Тогда, в 1973 году прошлого тысячелетия, ты совершенно не мог представить, во что выльется твоя безумная амбиция. Ты записал в дневнике:

     «Я напишу роман романов, в котором найдут отражения все проблемы современно-сти, все человеческие страсти всех народов; в моём романе художественно воплотится мир, доселе никому неведомый. Это трансцендентальный мир. Я его вижу, ощущаю и живу в нём. Никому пока на земле не дано сие, и с написанием «Сизифова труда» (так я назову свой роман) человечеству откроется ещё одна грань бытия – бытиё в небытие. «Сизифов труд» войдёт в золотой фонд мировой литературы. Критики и литературове-ды долго будут спорить о значении моего труда. Но прежде он будет в забвении, и дол-гий путь из безвременья станет испытанием на вечность».

      А сейчас, Аркаша, с твоего позволения приведу другую твою дневниковую запись, более позднего периода, от 17 декабря 1977 года. Тогда ты был студентом второго курса МГУ. Вот она, здесь, на этом столе:

      «В 1973 году, на двадцать втором году жизни, я задумал написать роман. В нём предполагалось рассказать о сложном мире чувств человека, который, как мне тогда казалось, неординарен. Но в чём состоит эта неординарность, было неведомо. Я знал точно, что прототипом этого художественного образа буду я сам, фактическим материалом – моя жизнь. Что скрывать или кривить душой – я мечтал о писательской славе, о признании, о поклонниках, и особенно о поклонницах. Воображение работало лихорадочно, с какой-то дьявольской и непонятной силой. И уже вырисовывались живые страницы романа, они потрясали правдивостью, под моим пером обнажался мир никем не видимый, никем не высказанный, но существующий. Каждую ночь мне являлся роман в чёрном коленкоровом переплете и золотом выбитым названием: «СИЗИФОВ ТРУД». Им зачитывались потомки третьего тысячелетия, и литературные критики спорили о его значимости для будущих поколений. Но за необузданным воображением скрывалось главное — трудность и кропотливость самого процесса этого труда.
      Шли годы, время вносило соответствующие коррективы и научило меня понимать, что действительность всегда в антагонизме с фантазией, что она грубее чувственных восприятий. И это открытие оказало решающее влияние на переосмысление задуманно-го. Однако и здесь я не мог понять, какие именно общечеловеческие ценности надо пере-смотреть. Много, я очень много работал! Пытался свести в разумную и понятную для всех формулу основные жизненные процессы и явления, искал гармоничную альтернативу безумству. Целостности не получалось, так, кое-что отрывками. И тут меня осенила идея: сконструировать необычную художественную модель пространство и время, по-местив в неё человечество, где  я Бог, а человек    мой подопытный кролик.
      Построение такой модели, поиски и успехи, заблуждения и разочарования, притом в тесной связи с личной жизнью, должны стать новой темой совсем нового романа, никак не похожего на тот, который был задуман ранее.
                17 декабря, 1977г. Москва».

      Аркадий Максимович лежал на медвежьей шкуре, скрюченный, худой, и лишь изредка подавал признаки жизни конвульсивным подёргиванием головы. Он силился увидеть старца, но в комнате никого не было, лишь хриплый голос доносился откуда-то из глубины. Больной попытался встать, силы подвели, и он упал на топчан. Сцены Ссудного дня исчезли, лики Святых на иконах потускнели. Пустота, сырость и холод завладели пространством комнаты. Вдруг, внезапно, перед Аркадием Максимовичем появился, соткался из сырости и холода старец. Теперь он был одет не так, как раньше; теперь на нём была чёрная сутана, колпак из чёрного бархата и в руках он держал череп с чёрными впадинами глазниц; череп силился раскрыть свои челюсти и что-то сказать; угловатость оскала выражала издёвку, насмешку… И когда опять заговорил старец, челюсти черепа со скрипом раскрывались и глухо повторяли его слова:
      -Человеку может всё прощаться после его смерти, но тебе, Аркаша, человечество не простит того, что ты – АВТОР – который раскрыл суть и сущность небытия, запретную зону, то, что находится вне сферы влияния человека. Тот мир, который ты раскрыл, не что иное, как изнанка сознания; ты болен, очень серьёзно болен… Но нельзя человеку претендовать на статус богочеловека; и именно в силу этого ты – Герой – принёс много страданий близким тебе людям. И я сам достаточно долго находился под твоим влиянием, Аркаша. Ты внушил мне, что гениален и что самим Богом ты целован.
      Старец спросил черепа:
      -Я прав, милостивый государь?
      Милостивый государь подтвердил сказанное старцем неуклюжим движением нижней челюстью; и милостивый государь отвратительно и трубно захохотал. Старец обеими ру-ками осторожно нёс его впереди себя, а по чёрным щекам, вдруг, покатились кровавые слёзы; старец подошёл к камину – и бросил его в тлеющие угли. Вспыхнуло зелёное пла-мя, которое охало до тех пор, пока милостивый государь не закончил своё пребывание в мире людей. И Аркадий Максимович крикнул: «Умирать проще, чем жить!» И почувство-вал облегчение, что-то тяжёлое свалилось с сердца – и на душе стало радостно. Наступило просветление…
      В просторном, ярко освещённом зале, очень и очень большом, собралось великое множество народа. Люди сидели амфитеатром, верхние ряды которого уходили в голубую даль небес. Давно такого состояния не ощущал Аркадий Максимович; он теперь точно знал, что будет дальше говорить старец и потому безнадёжно, но попросил:
      -Великий Мудрец, Провидец, оставь меня в покое – я хочу пребывать в таком состоя-нии вечно…
      -Да исполнится! Но…
      -Не тревожь,    Взмолился Аркадий Максимович,    ты ведь не злодей. Мы с тобой дав-ние друзья. Не надо ворошить прошлым, мне больно.
      -О, ещё как больно! – Сказал старец и сел в кресло; его бархатный колпак с кисточкой сдвинулся на лоб вправо; он его поправил. – Больно? Верю.
      Аркадий Максимович увидел в руках старца карты, и на них изображение лиц Нади, Ларисы, Оли, Лукина, Томина, Степана… Шатровой и Олега. Яркий свет заполнял комнату, и эти лица стремительно тускнели и расплывались.
      -Исполни моё последнее желание, оно исполнимо – оставь меня в покое. – Умоляюще застонал Аркадий Максимович и потерял сознание; в глазах поплыли радужные концен-трические круги, из центра которых медленно выплывал гравитолёт «Перпетуум»…

      …Медленно переливались из негатива в позитив члены его экипажа; космический модуль переходил конечный круг коллапса, конечную его фазу – пространство переходило в протяжённость, во временную плоскость. Члены экипажа почувствовали, как проходит через них время. До Земли оставалось немного, последовала команда отключения кресел обратного гравитационного действия. Организм вселенавтов не ощутил воздействия этого перехода. На чёрном фоне вселенной показалась Альфа Центавра – Проксима.
      -Наша ближайшая соседка.    Сказал Аркадий Максимович. – Красавица. Ещё четыре с лишнем световых года и мы дома. Как встретят нас земляне? Мы для них    анахронизмы, живые ископаемые… Но у нас роман Аркадия Максимовича! А это паспорт нашего зем-ного происхождения. Когда мы отправлялись в своё путешествие, многие скептики не верили в нашу одиссею. Мы по своему смотрению изменили курс «Перпетуума», что не должны были делать по программе. Но ведь мы во время нашего путешествия познали многие законы вселенной, которые способны открыть землянам иные грани существова-ния и жизнеобеспечения. Если не мы, тогда кто сумеет передать этот опыт соотечествен-никам?..  Мы возвращаемся! И роман Аркадия Максимовича, который, несомненно, уже вышел из безвременья, засвидетельствует наше земное происхождение. Не берусь утвер-ждать, что сам Аркадий Максимович признает нас, ввиду его старческих лет, но роман это сделает. Я покажу старые фотографии моего деда, его друга – Ивана Череватого. Жаль, конечно, что дедушка не дожил до этих времён. Окончание работы над романом «Сизифов труд» Аркадия Максимовича и первый космический полёт дедушки совпали. После этих событий у них установились равные отношения, и оба они окончательно признали в своих вечных спорах, что дух первичен по отношению к плоти. Их настоящая, братская дружба подвергалась частым испытаниям. Но не биографию дедушки я хочу рассказать вам, друзья мои. Я много анализировал, почему они, друзья детства, так часто конфликтовали. Вначале предполагал, что причина тому – психологическая несовместимость. Однако, прежде, чем нашёл разгадку, обратился к Автору книги об Аркадии Максимовиче. Автор рассказал многое о своём Герое, чего не счёл нужным вводить в «Сизифов труд» Аркадий Максимович. Я успел на Земле, до нашего старта, ознакомиться с дневниковыми записями Аркадия Максимовича, его письмами, записями разных лет. И теперь моё решение, друзья мои, по возвращению на Землю и личной встречи с Аркадием Максимовичем, посвятить написанию биографии Героя и Автора со всеми подробностями, а также биографии моего деда. Именно эти двое из землян отражают самые сложные и скрытые процессы социальных катаклизм периода бессмысленных войн разных идеологий, периода коррозии сознания. До последнего времени, друзья мои, таких мыслей у меня не возникало. Наши путешествия по пространствам вселенной, наконец, приоткрыли занавес прошлого моего сознания. И я решил навсегда остаться землянином, а не гражданином Вселенной. Именно поэтому последовал приказ изменить курс антигравитолёта «Перпетуум» и осуществить вход в коллапс, чтобы возвратиться в начальный пункт нашего путешествия. Роман Аркадия Максимовича «Сизифов труд» и биографический роман его биографа дают многое в смысле художественной мемуаристки, а также многое объясняют из процессов формирования нового мышления на ранней стадии. Сейчас нам понятно, что единство вселенских процессов и эволюция разума и сознания человека есть обусловленность пульсаций пространства и его относительности. Людям не дано понять того, чего понять невозможно без практической повседневности. И очень больно, должно быть, друзья мои, когда ради этого понимания отдаёшь жизнь, и вдруг, приходишь к выводу, что ты бессилен… Больно не потому, что ты, действительно, бессилен (наконец, это явилось смыслом жизни), а потому, что не преодолел…

      «…Очнись, я не закончил. Понимаю, больно тревожить прошлое. Я предупреждал, что мы ещё встретимся. Но ты, я вижу, не рад… Я приведу тебя в сознание».

      Старец подошёл к топчану, где скрюченным, бездыханно, лежал Аркадий Максимо-вич. Он потрогал лежащего холодной, как лёд, рукой, погладил по вискам, и Аркадий Максимович приоткрыл глаза… и тут же в ужасе закрыл: перед ним стоял старец, в чёр-ной сутане, подпоясанный красным пояском, а вверху, вместо головы – белый череп с чёрными впадинами глазниц.

      «Вот и хорошо – очнулся. Так говоришь – больно? А им не больно? Тем, которым ты искалечил жизнь, которых погубил; они, уверовав в тебя, пошли за тобой. Это были чест-ные люди, справедливые, добрые и доверчивые. Таковыми они и остались бы, не вме-шавшись в их судьбы, ты, Аркаша. Каждый из них сумел бы прожить нормальную, до-стойную человека жизнь; сделав своё скромное дело, он отошёл бы в иной мир тихо и с чувством выполненного долга. Я не хочу сказать, что ты был злым и не добрым. Скорее наоборот. Но человека судят на Праведном суде по практическим делам, а не потому, ка-кими абстрактными идеями начинена его голова. Можно возразить, что абстрактные мыс-ли могут переходить в конкретные дела. Однако всегда надо помнить, что если абстракт-ные идеи античеловечны  и ими набита умная голова, то они представляют собой боль-шую опасность. А твоя голова таковой и является. Наряду с гуманными идеями ты не противился и античеловечным, и мозг твой переутомился, сознание воспринимало действительность неадекватно. В этой борьбе идей твой мозг воспалился, а шлак, гнойные отходы воспалительного процесса ты направлял на людей. Но задолго до этого ты задумал написать роман под названием… названием «Сизифов труд». Оказывается, само название – гениальная догадка ещё невоспалённого сознания. Ты сам не подозревал этого. Написать роман ты был не в состоянии. Тебе мешала интеллектуальная каша в твоём мозгу. И факт на лицо – ничего не существует, кроме одной строки:
«Им овладело безумие…»
      Старец говорил кротко, по-стариковски мягко и не слышно было стука челюстей, так что в комнате, которая минуту назад была наполнена событиями Судного дня, воцарился безмятежный покой, снизошла благодать.
      -Конечно, Аркаша,    продолжал старец тем же голосом,    судить тебя не вправе никто, ни силы земные, ни силы небесные; всяк, кто возьмётся тебя судить, ошибётся в воздая-нии. Потому тебя и нигде не было, когда архангел Михаил призывал к суду Праведному. Я – твой единственный судия. Твой роман, цель твоей жизни никогда не будет закончен, ибо это невозможно. В безумии задался ты целью – стать над сущим и не сущим, объять вселенную и диктовать ей свою волю. Наказание твоё в тебе самом, в отдалённости от людей. Ты познал многое, овладел многими пространствами, но ни в одном из них не нашёл для себя дела. Освоив интеллектуально эти пространства, ты посчитал, что они есть проекция твоего внутреннего мира. И твой пытливый ум стремился соединить чисто абстрактные вещи, зачастую существующие только в твоём воспалённом мозгу, с проявлениями природы и бытия, имеющими закономерность в диалектическом мире и независимость от умозрительных построений. А построение твоих концепций зачастую зиждилось на взаимоисключающих посылах. Конгломерат идей и воззрений, а проще – интеллектуальная каша и белиберда мешали выработать собственное объективное мировоззренческое кредо, собственную точку зрения на объективный ход событий. Ты не был религиозным фанатом, но и не был атеистом в силу своего старообрядческого воспитания. И так абсолютно во всём. Крайности. У тебя были колоссальная жажда познания и сила воли (ведь всю сознательную жизнь ты трудился над романом, но не отступил), но не хватало организованности, как в собственной жизни, так и в мыслях. Лев Толстой заблуждался, но энергия его заблуждений привела его на твёрдую мировоззренческую позицию – религиозную. Гениальность позволила ему отразить действительность, причём революционную, хотя революцию он не принимал. Ты же стремился в рамках вселенского масштаба (которых ты и сам не мог определить, придумав для этого двойника – космонавта Аркадия Максимовича Череватого) соединить религиозный экзистенционализм Кьёркегора с марксистко-ленинским учением о классовой борьбе, классическое искусство Возрождения с сюрреализмом, физику Ньютона с теорией относительности Эйнштейна. И все эти вещи хотел объяснить через себя и личное «я». Твой мозг устал, запутался, и в принципе – за пределы этого «я» так и не выбрался. Ты умираешь физически. А раньше ты не признавал такой явной и реальной сущности, как физическая смерть. Ты умираешь, а мир существовал и будет существовать без твоей сущности и индивидуальности. А в нём – люди со своими судьбами и делами…
      -Хватит, хватит… Ты прав, Великий Мудрец и Провидец. Ты прав, мой единственный и справедливый Судия. Ты всё знал наперёд. Я согласен – я заслужил вечную тоску по жизни и любви… Так было, так оно и есть ныне и во веки веком…    
      И на последнем выдохе:               
      -…и ты умираешь… и не в сто-о-о… шесть. А в тридца…
      Никто не услышал последних слов Аркадия Максимовича; они уже не звучали, и губы вытянулись в бессилии: «ты же мог и не быть, без меня…» 

 Никогда еще не лютовала так зима, как в этом году. Воют в метели волки, трещат от мороза деревья и зловеще носится по небу пят-нистая луна. С великой злобой заносит вьюга людские тропы и шоссейные дороги…
      Но люди продолжают жить, делать своё дело и честно выпол-нять предназначенное им в этом мире. Они трудятся, побеждают, рискуя жизнью, и – скромно продолжают жить. И, пожалуй, никто из них не сумел бы в точности ответить, каково же его предназна-чение…
      Однако люди продолжают жить, делать своё дело и честно вы-полнять предназначенное им в этом мире...

     А на больничной кровати, в бреду и судорогах, на тридцать шестом году жизни скон-чался Аркадий Максимович Гальперин.


                Август 1984 г.  Август 1986 г.