Полутемный, обшарканный коридор похож на туннель с блеклым светом в конце. Девочка-казашка, неуклюжая как пингвин-подросток, мотается по нему челноком: туда, сюда. Всегда одна.
Огромный (так кажется из-за ее роста - чуть более полутора метров) живот едва прикрыт линялым казенным халатом. Мятая, серая рубаха, шлепанцы на три размера больше. Сюда в «грязное» отделение (в которое поступают роженицы с отклонением в ходе беременности или без соответствующих документов или из глухих сел) провинциального роддома еще не дохнуло коммерческим подходом к медицине. Атрибуты брошенной на произвол алчных властей больницы виден везде.
У девочки смоляные, поблескивающие, как антрацит, волосы. Узкие, задернутые шторкой печали глаза, излучают испуг. Она время от времени подходит к окну, прижимается плоским скуластым лицом к равнодушно помытому стеклу и тихонько плачет. Звук похож на жалкий скулеж брошенного щенка. Капли текут по стеклу внутри и снаружи. Дождь и слезы. Страх и непонимание происходящего. Все здесь давит на ее душу, познавшую лишь широту степи. На неухоженном газоне под окном ветер давит вниз седые ветки полыни. В у-образном вырезе халата на шелковом шнурке отзывается лучам солнца неправильный, похожий на анатомический муляж сердца, кусочек янтаря.
Такой я впервые увидела Айгуль, когда сама попала в одну с ней палату. Мы были знакомы только пять дней и ночей…
Гуля (как ее называли в школе) росла до семи лет на далекой чабанской точке в большой казахской семье: мать, отец, двое братьев, младшая сестренка и дед. Потом ее отвозили в интернат в районный центр на весь учебный год, а на лето снова в степь – на точку.
В интернате все не клеилось: ни учеба, ни язык, ни общение с одноклассниками. Пару раз Айгуль сбегала. Ее возвращали. Потом родители уехали еще дальше в степь осваивать новое пастбище. Возить внучку в школу за 42 км деду было накладно. И Айгуль осталась за хозяйку.
Детская память цепкая. Гуля лет с пяти помнила: костер под куполом звезд, руки деда. Он часто сажал ее на колени и гладил… везде. К этой приятной истоме он приучал девочку постепенно. И она не боялась быть во власти сильных рук. Она помнила, как что-то толстое и горячее поднималось под ее попкой, оказывалось между ножек. И дед брал ее руку и водил ею по огромному стволу. И ручка девочки влажнела, и дед порывисто дышал, а потом резко убирал ее с колен и уходил в темноту.
Очаг на выдохе…Слабые язычки пламени лижут угли. Гуля заворожено следит за их игрой. Дед, полулежа рядом на кошме. В пиале молоко с крепкой чайной заваркой. На неровном куске лаваша белеет ноздреватая брынза. Граненая допитая стопка свалилась на бок. Звезды любопытно заглядывают в юрту.
В полудреме Гуля чувствует шершавые ладони деда на своем теле. Не дергается. Дед придвигает ее к себе. Волосы его пахнут дымом, усы водкой. Приятно и немного щекотно. Непрерывный, сработанный стрекот кузнечиков на мгновение нарушается стоном девочки, когда дед вдруг наваливается на нее и пронизывает, будто раскаленным стержнем ее маленькое тело. Раньше он не делал этого. Привычная нежность превращается в яростную скачку. Блаженство - в боль. Потом длинная тьма без сна.
Утром все как обычно. Размеренная солнцем жизнь чабанской точки. Дед берет транзисторный приемник, еду, садится на лошадь и уезжает с отарой. С Гулей остается огромный серый «кавказец» по кличке Бодя. Дед появляется темным силуэтом, когда солнце тонет за колючками на пригорке.
Не считая междометий, дед и внучка почти не говорят. Солирующие звуки в симфонии степи - блеяние овец и редкий лай собаки. Идут месяцы…
Однажды все пространство густо заполняет во многом непонятная русская речь. Прорезая фиолетовый полог ночи фарами, подъезжает УАЗик. Бензиновый выхлоп грубо перебивает степной аромат полыни. Вторжение чужеродной энергии в размеренное бытие…
Заблудившиеся на степных направлениях телевизионщики, шумно вваливаются в чужую тишину. -Отец, барана режь, бешбармак надо готовить, - заявляет с порога неухоженный, с лоснящейся лысиной мужик. Еще двое, не дожидаясь жеста гостеприимства, рассаживаются без церемоний. Смачное амбре из перегара, пота, пыли заполняет пространство. Дед сидит не двигаясь, как изваяние с недобрыми глазами. Незваные гости еще долго суматошатся, бесконечно курят, размахивают руками, заедая галдеж и водку вчерашней бараниной.
Наконец юрта заполняется разнотембровым храпом. Айгуль, словно тень, тихо скользит между спящими вповалку, убирает посуду, объедки и окурки. Потом она долго сидит у входа, гладит мохнатую голову Боди, выбирает репьи, смотрит в черную опрокинутую пиалу неба, расцвеченную бриллиантами дальних миров. По привычке гладит пальчиком свой амулет- кусочек янтаря, чмокает его губами и сворачивается калачиком, чтобы заснуть. В эту ночь девочка испытывает нечто неизведанное: внутри нее что-то шевелится.
Потом ЭТО повторяется чаще и сильнее. И живет уже само по себе внутри нее. Айгуль удивленно вслушивается. Однажды ночью дед тоже чувствует ее «живой», шевелящийся живот. С этого дня его глаза мечут злые молнии. Пегая кобыла увозит его в степь.
Три дня и три ночи мятежного ожидания тянутся невыносимо. Появляется мать. Виноватое отчаяние руководит всем ее существом. Две увесистые пощечины разрумянивают смуглые щеки Айгуль. Девочка убегает далеко-далеко, не понимая своей вины.
На «перине» из душистой полыни, «на подушке» - собачьем боку, под одеялом из равнодушных звезд проходит эта горькая ночь. И потом еще десятки таких ночей вперемешку с жуткой аурой дней.
«Жигули» тормозят у боковой двери роддома. Отца, мать и тяжелые сумки со свежей бараниной поглощает надолго темный подъезд «грязного отделения».
Суета заканчивается тем, что Айгуль за руку и как безвольную овцу на заклание, ведет по темным лабиринтам противная тетка с волосами, похожими на старую мочалку. После «санобработки» девочка оказывается в сопящей комнате-палате, на непривычно высокой для не кровати. Жизнь внутри нее ведет себя беспокойно: ребенок перекатывается резко с боку на бок.
Утро приносит еще больше проблем. Проснувшиеся пузатые женщины постоянно расспрашивают. С чувством затравленного зверька Айгуль исчезает в длинном коридоре.
А через пять дней начинается жизнь густоволосого черноглазого мальчика с красным сморщенным личиком и громким обиженным криком. Жизнь его двенадцатилетней мамы …заканчивается. Смуглое бронзовое лицо становится бледно зеленым.
Ее везут на каталке мимо. И последнее, что я вижу: запутавшуюся на смуглых пальцах веревочку и раскачивающийся кусочек янтаря.
Мила СТРЕЛЕЦКАЯ