… Мы шли по лугу, разгребая руками высокие травы. До одурения пахло летом, солнцем, счастьем… Мы смеялись, пели в полный голос, а когда встречались наши глаза, забывали слова. И замирали, не в силах оторвать взгляд… Вот и сад, посаженный еще в колхозные времена, теперь же одичавший, но все еще плодоносящий. В его зарослях среди крапивы выше головы мы срывали прямо с ветки диковинные для деревенских мест грушу, сливу, золотой налив, вишню… Как быстро прошло детство. Но как много вместилось в него…
-- Знаешь, что я сделаю, как только приеду в город? -- Наемся мороженого, -- мечтательно протянул Разиль, рукавом утирая сбегающий с губ сок спелой вишни, -- а потом целый месяц каждый день буду ходить в кино, -- А ты чего хочешь? Хотя можешь не говорить, знаю. И у тебя обязательно все получится, у нас все получится, --поправлялся он, -- правда ведь?
… В какой жизни это было и со мной ли? Сейчас, когда за плечами десятки лет, в которых не всегда были в достатке тепло, любовь и просто хлеб, детство, оставшееся тогда в колхозном саду вместе с беззаботно болтающим Разилем на ветке груши, вспоминается мне с неизменной светлой грустью.
…Наши пути разошлись сразу по приезду в город. Я поступила учиться, а Разилю не повезло, и он решил не терять времени и идти в армию. Первое время разговор в письмах был подробным и частым, и в такие дни в ячейке на свою фамилию я обнаруживала по несколько писем. Но спустя несколько месяцев Разиль замолчал. В деревню за это время пришла короткая записка: «у меня все нормально. Будет возможность – напишу подробнее». Возможности не оказалось. Встревоженные молчанием родители съездили в воинскую часть, но так и не смогли увидеть сына: «на учениях все они», -- пояснили им на КПП. А спустя две недели в деревню прибыл груз 200 в сопровождении майора военкомата и отделения солдат. Все, кто успел к похоронам, не в силах были оторвать оцепеневшего взгляда от оцинкованного гроба, где, по словам майора, находились останки нашего Разиля…Перед моими глазами темнело все больше и больше, словно это на меня сыплется глина и песок , придавливая и не давая дышать…
… За те несколько лет, что прошли после, я закончила учебу и уехала по распределению как можно дальше. Часть меня, словно схороненная с Разилем, так и не пришла в себя. Краски поблекли, я разучилась улыбаться, кто-то меня прозвал ледяной барышней – я не возражала, мне было все равно. Работа в глуши постепенно лишила меня пусть и вынужденного в вузе, но общения, с каждым днем я ощущала, как оскудевает мой язык, тускнеет разум и ясность мышления. Шел процесс отмирания. Депрессию к тому времени я уже просто не чувствовала. И тут меня послали на курсы повышения квалификации. Мое отбрыкивание в расчет не принималось: одинокая, ни хозяйства, ни детей, а другим – с женами-мужьями утрясать, на кого заготовку, дом в конце концов оставить с детьми и супругом. Через не хочу и не могу пришлось тронуться в дорогу. Путь неблизкий, поездом почти двое суток. Так же незаметно, как жила до сего дня, я вошла в аудиторию вуза. Что-то смутно знакомое в обстановке (пять лет учебы никуда не денешь!) пыталось достучаться до моего сознания…
Приехавшие со всех концов страны взрослые дяди и тети прилежно конспектировали лекции, а в перерывах между ними взахлеб общались. Потом шли гурьбой обедать, а вечером самый активный вел всех в очередной очаг культуры на спектакль, концерт, выставку. «Вот так и жизнь течет мимо меня», -- спокойно отметила про себя, без малейшего желания разделить их активность. Но меня заметили и не собирались оставлять в покое. «Активист» в этот раз взял билет и на меня, о чем он в мягкой, но довольно категоричной форме и известил. Чтобы не привлекать к себе внимания, я заплатила за билет и со спокойствием, достойного лучшего применения, весь вечер просидела в комнате, готовясь к очередному семинару.
Назавтра меня встретили Его глаза. Спокойные и внимательные, они, казалось, заглянули на самое дно моей души. «Сегодня мы идем на выставку. Вы позволите зайти за Вами?», -- тон и манеры были настолько безупречны, что я поняла: придется пойти.
… Мы ходили по залам сначала молча, потом изредка обмениваясь репликами по поводу удачного ракурса и или явного таланта художника. И вдруг я увидела Его. Такие со смешинкой ярко синие глаза в обрамлении черных ресниц и над ними такие же смоляные брови я видела в последний раз, когда провожала Разиля в армию. Он еще тогда смеялся: «Вот ведь никто не поверит мне с такими глазами, что я татарин».
… Я не помню, сколько простояла перед портретом, прежде чем меня увели, чтобы проводить до гостиницы. Я не видела дороги, не видела, кто меня вел, кто укладывал – передо мною все стояло счастливое, юное лицо моего друга детства, лицо моей первой любви…
… Наутро пойти на занятия я не смогла: от ночных слез распухло лицо и внутри --ни капельки силы, чтобы встать и что-то сделать, словно из меня вынули остатки жизни. К вечеру кое-как стала приходить в себя и тут зашел «активист»: принес конспекты переписать. Я была благодарна ему за то, что он ничего не спросил и не задержался.
… Четыре недели остались позади, сегодня экзамен, потом ночью поезд и снова жизнь, как застиранная школьная форма с торчащими локотками. Последний рывок дался трудновато, разучилась все-таки сосредотачиваться на предмете разговора, но документ о завершении курсов, вот он, на руках. Пора собираться домой. И вдруг я поняла, что не хочу снова ехать в эту глушь, где все разговоры о том, как идут дела в хозяйстве, у кого что с мужем, и в воздухе ничем не вытравляемый запах скотного двора…
На ночной поезд остались только мы вдвоем с «активистом». Мы еще о чем-то говорили, потом он проводил меня, пожелал счастливого пути и я еще долго видела его стоявшим на ночном перроне. Что-то в душе рванулось на перрон, но не в силах оборвать путы, потом неловко заворочалось и с трудом заняло свое место.
… После весенней распутицы, наконец-то установились дороги, и я словно впервые видела щедрое солнце, от которого так тепло и хорошо, что хочется улыбаться. Удивительно! Да, кстати, пришло распоряжение о моем переводе в большой город. Так не хочется бросать привычный уклад, да и люди уже известны: у кого что на уме и какие проблемы, но отказываться в нашем ведомстве не принято, так что через неделю уезжаю. Правда, не знаю, как справлюсь: обросла я тут не только знакомствами, но и вещами…
… Так, все упаковала вроде, присядем, соседушка, на дорожку. А что за машина у ворот тормознула, с какой вестью? Что-то нехорошо мне… Посмотрите, пожалуйста, кто там…
Не прошло и минуты, как женщина вернулась с высоким, стройным мужчиной, чьи черты лица показались мне знакомыми. «Позвольте Вас проводить, -- ровным голосом произнес он, -- ведь теперь мы будем работать вместе»…
… Теперь уже много лет мы не только вместе работаем, но живем под одной крышей и растим наших детей. «Активист», а это был он, на самом деле был активным человеком во всем, что касалось чьего-то благополучия, но почему-то встретив именно меня, он вспомнил о собственном. Так, Нурислам занялся моим переводом. Сейчас нам помногу лет, но все былое свежо в памяти, словно все было вчера: и первый поцелуй в заросшем колхозном саду, и комья земли, глухо падающие на гроб Разиля, и рождение дочери и сына, и всегда рядышком ненавязчиво мой Нури…
Когда бываю в родных местах, обязательно спускаюсь к одичавшему саду. Там все по-прежнему, кроме нас, давным-давно выросших из детства. И там другой мальчишка достает для девочки горсть самой зрелой вишни с вершины дерева, и, не отрываясь, смотрит в ее глаза…