Наша мама, Мария Алексеевна Мирер (в девичестве Володяева) родилась и выросла в глухой деревне Нарышкино на юге тогдашней Рязанской губернии. Благополучие семьи нарушилось войнами - Первой мировой, Гражданской. Революция, которую многие очень ждали, не принесла облегчения. Приличная жизнь в достатке и добрых взаимоотношениях обеднела, исковеркалась.
В шестнадцатилетнем возрасте мама, как было принято в те времена, уехала в столицу - на поиски работы и лучшей доли. Однако своей родной деревни она никогда не забывала. Всегда помнила, что там получила первые жизненные и трудовые навыки, способность любить родную землю и близких людей, первые представления о жизни и человеческих взаимоотношениях. Вот завершающие строки ее книги о собственном деревенском детстве, которое мама описывала постоянно, но, вечно занятая по горло детьми, заботами о муже, материальными проблемами, собрать в книгу и опубликовать не смогла; это сделала я, уже после маминого ухода в мир иной (Мария Володяева. «Снова я вижу родную околицу». Москва, 1995).
«...Женщины, собравшиеся проводить меня, воют в голос. Еще одна душа бежит от лютой бедности искать счастья... - пишет мама. - А поезд набирает скорость. С каждой минутой я всё дальше от дома родного. И такие чувства переполняют мою душу! Как хочется мне сказать: «Спасибо тебе, земля, что вырастила меня! Спасибо вам, ветры беспокойного моего детства, за ваши песни, радостные и скорбные, за ласковое весеннее дыхание. За вашу вьюжную зиму, что закалила меня и пронесла по скользким льдам жизни. Спасибо, полноводные апрельские реки. Спасибо и вам, луга, за нежные душистые цветы весной. Спасибо всем добрым людям. И тебе, мамочка, спасибо за то, что ты дала мне жизнь и учила уму-разуму!»
Город городов российских, столица Москва, встретил маму отнюдь не столь радушно, как ожидала молодая девушка. Недаром народ сложил не самые добрые пословицы о Москве: «Москва слезам не верит», «Москва бьёт с носка». Мою молодую маму в столице ждали жестокое равнодушие, безработица и невероятные трудности с жизнеустройством.
В первые год или два мама сменила несколько рабочих мест.
«Вот и Москва передо мной, что она сулит мне? – пишет мама в своём рассказике «Песнь самовара. – Ведь я приехала сюда искать счастье. Мне нужна работа. Дядюшка мой расспросил всех, кого знал, чтобы найти мне место в прислугах. Это, по его мнению, самая лучшая служба: в тепле и на хозяйских харчах. И главное, под бдительным надзором хозяйки. Ведь я совсем молодая, мне шестнадцать лет. И в такие годы, по уразумению дяди, самые-самые неожиданные дела могут сотвориться. Какой-нибудь заморский гражданин возьмёт и увезёт меня далеко-далеко, за тридевять земель. Ищи тогда, думает дядюшка, может найдёшь, может и не найдёшь, а мама моя будет требовать: хоть из-под земли, но подай её, то есть меня. Чтобы не случилось такого, дядя и присматривался к людям, выспрашивал: «Нет ли там местечка прислуги для моей племянницы Маньки?» Время тогда стояло тяжёлое.
И как-то дворник, что работал на Нижней Масловке, сказал дяде: «Есть местечко, люди богатые и степенные. Он застройщик. Строит много домов и сдаёт их внаём. Им прислуга нужна. Вот тебе адресок, кати к ним. Возьми её с собой. Она у тебя, как вижу, девка красивая и, как сам говорил, работящая».
Нижняя Масловка показалась мне манящим утёсом. Мне нужно работать, и работа нашлась.
И вот на следующий день я вместе с дядей, прихватив деревенский сундук, отправилась к степенному застройщику.
Мы подошли к дому номер двадцать семь. На дверях нарисована собака. «Злая» - прочитал дядя. Да вот же она, уже громко лает за дверью, так громко, что хоть домой обратно удирай. Но на наш звонок вышла представительная дама лет сорока, в пуховом платке, в меховой шубе.
- Вам кого? А, прислугу ведёте? Давайте, давайте, нам она очень нужна.
Собаке было приказано замолчать, нам – пройти через большой сад и подняться на высокое крыльцо.
И вот мы в доме. Ласковая женщина угостила нас чаем и познакомила с делами. Распорядок дня объяснила. Мне – встать в половине пятого. Растопить печь, поставить варить завтрак. Раздуть самовар и накрыть стол. Разбудить хозяина, он уходит на работу в шесть часов, накормить его и, проводив из дома, тут же будить хозяйку. Она уходит на работу в семь часов. Подать ей завтрак, разогреть чай. Потом, проводив хозяйку, я должна была снова подогревать самовар и приглашать к столу детей. Их мальчику тринадцать лет, девочке пятнадцать. Мы оказались почти сверстниками и вскоре очень подружились.
Так началась моя новая жизнь. В половине пятого утра я проснуться не смогла, поднялась только в семь, когда хозяйка уже собралась уходить.
- Ещё разочек так же накормишь нас, и придётся расстаться, - строго сказала она.
Расстаться... Это значило – потерять работу, тёплый угол, хозяйский стол... И снова искать по Москве счастье... Не-ет!
На следующее утро я встала в четыре часа. Вышла в кухню, развела самовар. Топлю печь, жарю печёнку с картошкой. Тишина в доме, все ещё спят. Самовар запел, завыл... И так растрогал моё сердце! Я вспомнила маму, деревню. Передо мною вмиг раскинулись снежные-снежные поля. Длинные сосульки свисали с крыши над самым нашим окном. Санки катились с горки... Я услышала вдруг разговор кур, песни петуха... И вся ушла мыслями в свои сельские видения. И забыла про печь, где жарилась печёнка, про картошку, про строгое расписание хозяйки... Я снова была счастлива у себя дома, в деревне, где, может быть, ревел снежный ураган и загонял на печки детей слушать сказки стариков.
Конечно, печёнка сгорела. Хозяйка грозно посмотрела на меня. Хотела тут же открыть дверь и выпроводить меня вон, но хозяин заступился и лукаво сказал:
- Дверь открыта для дыма, очень угарно у тебя на кухне. А ты, - говорит он жене, - не ругай её, она ещё не привыкла.
Два рабочих дня. Два моих проступка. Они несовместимы с моей должностью, с моим поведением в доме. Но жизнь не осерчала на меня, в доме на Масловке продолжали меня терпеть.
На следующее утро я снова встала в четыре часа. Два берёзовых полена я должна была расщипать на лучины для разжигания самовара. Лучины стройно, аккуратно ложатся под ноги, а у меня свои думы. Я вспомнила, как мы с мамой сидели при лучине за самопряхами и пряли лён. И снова увидела я звёздное небо над селом. Там всё: снег, поля, длинные снежные дороги, буран, зеркальный лёд на реке... А здесь я одна. Раздуваю чужой самовар, он быстро греется и снова поёт мне песни моего детства. Я не могу вынести этого одиночества на рассвете. Может, чтобы отогнать одиночество, я, не заметив, заговорила вслух, стала рассказывать маме о своём житье-бытие:
- Мамочка, возьми меня отсюда, я не могу быть без тебя, без деревни. Без зимнего урагана, который воет в нашей трубе. Здесь большая собака, двухэтажный дом, огороженный сад. И шесть комнат в доме. На стене гитара и гармонь. Здесь отдельный стул для каждого человека. Здесь жареная печёнка, чай из самовара, да со сливками, обед
из гуся, ужин. Здесь каша, сыр, творог, сметана, конфеты в бумажках и пирожное-корзиночка. И не пешком тут ходят, а едут на трамвае. Но я не могу здесь быть, скучаю, возьми меня к себе, мамочка. Мне на дорогу денег не надо. Я надену шубу, обую лапти с тёплыми чулками, пойду из Москвы до дому пешком. Упрошу ураган не заметать мне снегом следы. Я найду дорогу. Только разреши мне вернуться домой...
Сама не знаю, почему так разговорилась. Может, это были обычные деревенские причитания, как у моей мамы.
Вдруг я услышала, будто за спиной кто-то всхлипнул. Оглянулась. В трёх шагах от меня стояла хозяйка и вытирала слёзы платочком...
- Бедная ты, бедная! – сказала она. – Ладно, успокойся. Привыкнешь. А потом, как заработаешь денег, отпуск тебе дам. И поедешь к матери в деревню. Погостишь и снова на работу вернёшься. Идёт? Ну, вытирай слёзы, давай вместе завтрак готовить.
И мы принялись в четыре руки резать салат, жарить печёнку, картошку. А самовар на столе, разогреваясь, всё настойчивее и громче пел свою песню».
И всё же работа оказалась недолгой. Нужно было искать новую.
«В те времена жизнь в Москве была ох какой непростой, - пишет мама в другом своём рассказике, «Пятнадцать копеек». – Нэпманы, безработица, голод, разгул проституции... Чужая была Москва. Вспоминались самые разные предупреждения односельчан.
Как-то я шла по московскому бульвару, который стал моей большой квартирой. Москва благоухала утренними запахами. Прохожу мимо пекарни, и до меня доносится запах калачей, ситного, чёрного хлеба, и этот могучий поток запахов печёного хлеба сваливает меня с ног. Я уже сутки не ела. Кто поможет мне, безработной и голодной? Кто поможет мне, бесквартирной?
А прилавки ломятся продуктами. Десятки сортов хлеба, пирожное, мороженое, мясо отбивное, бифштексы, ромштексы, супы... Вижу это всюду, куда только устремится взгляд. Москва набита продуктами. Храм еды, но без ключа в него не попадёшь. Ключом были деньги, которые я могла достать только через работу, а работы нет и нет.
...Иду по бульвару и смотрю под ноги. И вдруг - будто луна внизу засветилась. Нагнулась я - передо мной монетка в пятнадцать копеек! Я подняла её и неистово прижала к себе. Холодный кусочек металла, от него нет тепла и родства, в нём нет ничего живого. Неужели он накормит меня? Почему он так силен?
Но думать некогда. Крепко сжимаю ледяной кусочек металла. Не снится ли это мне? Нет... Бегу в булочную. На пятнадцать копеек мне взвесили четыре фунта хлеба. Я возвращаюсь «к себе на квартиру», на бульвар. Сажусь на скамейку и ем. Как я счастлива! Разве есть хоть что-нибудь слаще ржаной краюхи? Так и засыпаю с куском хлеба во рту. И вдруг сквозь сон чувствую, как кто-то щиплет мне руку. Просыпаюсь - голодный воробей клюёт мой хлеб. Я замахнулась, и он испуганно улетел. Мне жалко его - ведь и я сейчас живу на птичьих правах... Доедаю хлеб и снова засыпаю».
К счастью, молодость имеет свои права, силы и возможности.
«Прямо с бульвара привели меня в райком партии, - вспоминает мама в своих записках. - И встретили здесь люди понимающие. Поговорив со мной, секретарь райкома звонит на завод. Проходит день, и я уже работница завода. И куда-то вдруг уходит неприятное чувство, что Москва чужая. Узрев новичка, в обеденный перерыв сбежались рабочие и давай расспрашивать: откуда я, из каких краёв и не землячка ли кому из них. Ночевать мне негде? И вот уже несколько женщин тянут меня каждая в свой дом, желая дать приют.
Это уже моя Москва. Родная. Моя вторая мать».
Начав работать, мама тут же пошла учиться на рабфак. Молодая, яркая, сильная личность, умный человек, она энергично входила в новую жизнь.
И как-то устроили на заводе собрание. Кончилось оно заполночь. Мама проживала в общежитии, от завода не близко. После собрания вышла к трамвайной остановке и стала вместе с другими ждать. Однако трамвай всё не приходил. Народ понемногу разбрёлся. Мама и не заметила, как осталась почти одна. На остановке, кроме неё, стоял теперь лишь какой-то мужчина в очках, постарше неё, на вид - разве что не учёный.
И мама решила идти пешком.
«Лунный свет слабо освещал дорогу, - пишет она в своих воспоминаниях. - Фонари горели лишь кое-где. Стало холодно. На мне только комсомольский костюм. Тогда комсомольцы носили два ремня: одним подпоясывали зелёную гимнастёрку, а другой ремень портупеи носили через плечо. Я поправила ремни, поёжилась.
И вдруг чувствую - кто-то идёт за мной. Оказалось, тот самый человек с остановки. Нагоняет. Неожиданно снимает с себя пальто и, не спрашивая, накидывает мне на плечи. Странно... Я попробовала снять пальто, вернуть ему, но он наотрез отказался. Идём дальше. Вдруг вспомнила, что умные люди не раз советовали мне: «Не указывай чужим свой адрес». Я свернула с дороги и стала петлять. Ночи сейчас короткие, скоро рассвет. Извозчики рано появлялись на улицах. Увижу - попрошу, чтобы довёз. А парень? Ну не поедет же он со мной и на извозчике!
Но утро ещё не так скоро. Куда ни сверну, парень за мной. Остановилась я, сняла пальто и говорю:
- Спасибо. Дальше я пойду сама.
- Ну что вы! - ласково возражает он. - Разве я вас отпущу? Вот дойдём до вашего парадного, тогда и возьму пальто. Иначе вы простудитесь.
Опять всё нескладно! Ну зачем мне идти с ним до самого общежития? Увидит нас кто-нибудь в окно - завтра все надо мной смеяться будут: загуляла, мол, наша Марийка.
Выход оставался один: дождаться рассвета, солнца, а там всё само собой разрешится. Так мы и ходили - сначала по улицам Москвы, потом вышли на набережную. Идём, идём, и конца-края нашим дорогам не видно. Вот уже и солнце взошло, запели первые утренние птицы, а мы всё идём. Разговорились всерьёз. Парень представился: Семён Исаакович Мирер, филолог, историк, журналист. Человеком он оказался очень знающим и речистым. Сколько всего рассказал мне на той прогулке! И о реке, вдоль которой шли, и об истории Москвы. И о том, где сам родился, какая у него семья, как оказался в Москве. Как учился в университете, на историко-филологическом факультете, как путешествовал летом. Я заслушалась. Никто и никогда так интересно со мной не беседовал, не говорил так искренне о себе. И странное чувство возникло у нас обоих: будто мы давным-давно знаем друг друга, а вовсе не несколько часов. Хорошее чувство, от него становилось на душе тепло и очень радостно.
Но всё-таки нужно было торопиться к себе. Я снова сняла пальто, поблагодарила спутника и хотела повернуть в сторону, а Семён говорит:
- Знаешь, Мария, я не хочу отпускать тебя. Гнать будешь - всё равно пойду за тобой. Я десять лет тебя искал и, наконец, нашёл.
- Как же так - десять лет? - удивилась я.
- Я всегда мечтал о такой девушке. Были встречи, но другие. Чувствовал: не могу пока жениться. А ты мне понравилась с первой минуты, ещё там, на собрании.
Оказалось, он был командирован на наше заводское собрание газетой, в которой работал репортёром.
- Нам нельзя с тобой расставаться, - продолжал Семён. - Будь моей женой. Пойдём в загс, распишемся. Я не смогу без тебя жить.
Глянула я на него краешком глаза - лицо светится. Может быть, и моё лицо в эти минуты тоже светилось? На душе было очень хорошо, словно осуществились мои самые заветные желания».
Что это было? Любовь с первого взгляда? Проявление воли Божией, подтолкнувшей две половинки единого сердца друг к другу? До общежития молодые люди не дошли, прямиком направились в загс. Браки тогда регистрировались и расторгались просто, без испытательных сроков. Мои будущие родители стали мужем и женой с той первой встречи пятого мая 1929 года.
...Но одно дело - любовь, даже самая сильная и взаимная, и совсем другое - традиция, обычаи, нравы. Как было нашему отцу, еврею из сугубо религиозной семьи, сообщить родным, что женился на русской девушке? Вскоре после того, как они с мамой расписались и зажили вместе в его крохотной комнатке на Петровке, отец поехал в свое местечко Ляды на границы Смоленщины и Белоруссии. Отправился один, боясь, что кто-нибудь из родных, больших приверженцев старых еврейских традиций, может её обидеть или не принять. Однако случилось непредвиденное: отец, внимательно выслушав сына и поняв, что тот очень любит свою жену и они действительно как один человек, сначала долго сидел, задумавшись, а потом говорит: «Ну, что ж, Руфь ведь была не еврейкой, но от неё родился Давид, царь царей...» Потом он горячо обнял сына и благословил. А мать, с первой же минуты заочно приняв нашу будущую маму как дочь, до конца своих дней считала её замечательной женщиной и прекрасной партией для сына. Папина жена Мария всем очень нравилась, относились к ней с большим уважением.
Сколько всяких рассказов о начале их совместной жизни слышали мы в разные годы! Они навсегда врезались в память. Например, такой.
На одном шкафу в комнате родителей лежали чемоданы, и если кто-то из детей обращал на них внимание, папа начинал рассказывать о том, с каким из них и куда ездил. Обязательно добавлял: того чемодана, с которым они с мамой поехали вместе в командировку сразу как поженились, здесь нет. Это была забавная и горькая, достаточно историчная ситуация, хорошо показывающая некоторые особенности времени. Папа с мамой сидели в купе вагона, день был жаркий (они уезжали в мае месяце), фрамуги сверху открыты, чтобы в купе попадал свежий воздух. Но стоило им на несколько минут выйти в коридор, как они, к своему ужасу, увидели: чемодан исчез. Понять, что случилось, хватило и трёх минут. В то время широко орудовали железнодорожные воры и часто выкрадывали вещи пассажиров сверху, с крыши, именно через открытые фрамуги, подцепив чемоданы специальным крюком.
Отец боготворил маму. Без конца говорил, что это лучшая женщина на земле. Мама, не столь речистая, как он, своим отношением и делом доказывала, что и для нее нет лучшего человека во всей вселенной.
Она не просто вела дом, хозяйство, ухаживала за мужем. Она удивительно тонко и точно сразу поняла некоторые очень важные для него вещи и пронесла это понимание через всю жизнь.
К моменту их встречи папа уже закончил университет, стал литератором. Много ездил - теперь и мама нередко с ним вместе. Писал, печатался. У него была такая особенность: очень любил диктовать. Дома стояла портативная пишущая машинка. Мама за несколько дней самостоятельно выучилась печатать, так что он сразу стал диктовать ей свои рабочие материалы, а потом править, доводить до конца и сдавать в редакции. Считал эту помощь неоценимой. А мама благодаря их совместной деятельности многое узнавала, становилась всё более образованным человеком. Папа всегда поражался её интуиции и проницательности. Она могла дать ему самый точный совет практически по любому материалу, который он диктовал, выйти из затруднения, если мысль стопорилась или было не совсем ясно, как разрешить вопрос. Столь же точные советы она давала ему относительно редакций, где сотрудничал, и соавторов. Она хорошо понимала разные ситуации, быстро усваивала сложную информацию. Бывало и так: отец, фольклорист по основной специальности, неожиданно попадал на такую стезю, где как раз мама, интуитивный знаток народного творчества, многое знала или понимала, и тогда их мысли сливались, находя единое русло. Отец почти с самого начала старался кое-какие материалы дать как соавторские с мамой, но она не соглашалась. Лишь махнет рукой: мол, это твоё, я только помогаю. Тем не менее, пришли в их жизни дни, когда он рассказал о своей жене в редакциях двух журналов, показал её записи и рассказы о детях, и она стала печататься, а в 1960 году выпустила книгу «Записки многодетной матери», в которой описывает свой бесценный практический опыт воспитания детей в семье.
...Многие годы единственным кормильцем нашей всё растущей семьи был только папа, зарабатывавший на жизнь тем, что напишет и издаст, и лекционными выступлениями. Хватало лишь на самый скромный образ жизни. Но мама умела сготовить обед «из ничего». Сказывался изначальный деревенский опыт. Однако стоило появиться дома каким-то деньгам, как мама делала фаршированную рыбу, печёночный паштет (до сих пор моё любимое блюдо), форшмак, кисло-сладкое мясо, морковный цимес с изюмом, курицу, приготовленную каким-то особым еврейским способом, невозможно вкусную. Если она варила кислые щи, папа обязательно напоминал: «Только не клади картошку, у нас в Лядах так кислые щи не варили. Наоборот, добавь немного сахару». Женщина с золотыми руками, мама могла мгновенно научиться готовить что угодно. Но в таком отборе продуктов чувствовалось ещё и другое золото - души: ведь она делала всё это для папы, выполняя его заветные желания, восходящие к еврейской традиции. И заодно стремясь воспитать те же пристрастия у детей. Самое удивительное в том, что она овладела этим искусством в первые же недели их совместной жизни. И всегда старалась порадовать мужа.
Любопытно вспомнить: если она пекла русские деревенские пышки и плюшки, научив этому и нас с очень ранних лет, главным тут для неё было... тоже папино пристрастие: он обожал её выпечку. И всегда просил: «Маруся, напекла бы ты плюшек - как в твоей деревне!» Когда мой собственный сын, первый внук родителей, мальчонкой трёх-четырёх лет от роду подолгу сидел с бабушкой (вместо детского сада, где вечно болел), он очень любил помогать ей и говорил: «Ты испеки плюшку дедушке, а я мамочке». Так трогательно: вернусь домой после тяжёлого учительского рабочего дня, а Сашенька выходит встречать меня с румяной пышкой или плюшкой, которую, как он тут же сообщал, испёк сам, для меня...
Наш папа был не совсем обычным человеком. По натуре романтик, мечтатель, созерцатель. Не делец, хотя родом из купеческой семьи. Жил как бы двойной жизнью: обычной мирской – и очень сложной духовной. В те времена, когда ни в коем случае нельзя было обнаружить, что ты правоверный иудей, он этого и не выявлял, казался, как все, атеистом. На самом деле ни на секунду не отрекался, не отходил от своего глубинного еврейского мира, от еврейского мистицизма, литературы. Это был бесконечно важный, заповедный уголок его души. Он любил читать нам вслух по-русски стихи еврейских поэтов, петь еврейские песни на идиш, тут же переводя их содержание. Для него так важен был наш отклик! И мы откликались – кто уже дорос до этого. Не зная языка идиш, но слушая его нередко в детстве, когда к нам приходили в гости оставшиеся в живых папины земляки (в основном москвичи и ленинградцы) и говорили с ним на родном языке, я, например, кое-что в их разговоре понимала.
И всё же, грустно сказать, мы, дети, увлечённые своей жизнью и делами, воспитываемые школой и жизнью примитивными атеистами, в то время не очень стремились проникнуть в эту часть жизни отца. Как мне больно и почти стыдно теперь в этом признаться! Интересна мамина позиция. Она, конечно, знала гораздо больше нас, но никогда не останавливала мужа. Не говорила чего-то вроде: «Ты что – с ума сошёл, такими вещами заниматься! Прекрати немедленно!» С одной стороны, у них всё и всегда было вместе. С другой – мама не мешала папе оставаться самим собой: какие-то часы, дни, периоды жить в том высокодуховном еврейском мире, который ему был абсолютно необходим. Она старалась понять то, что могла, но не всё ей оказывалось доступно. Разговор о том, чтобы ей, так сказать, уйти в евреи, принять гиюр и т.д., никогда не возникал, она тоже оставалась самой собой. Но при этом была отцу куда ближе, чем иная жена-еврейка, которая и традиции соблюдает, и знает, кажется, всё на свете, что положено знать еврейке о еврействе, а, вместе с тем, скажем, утопая в мещанстве, разрушает нечто очень важное: еврейскую духовность – и свою, и супруга.
Мама никогда не требовала, чтобы он, не делец, не приспособленец по натуре, ради семьи отказался от чего-то главного для себя. Например, чтобы вступил в партию – может быть, это ему облегчило бы что-то в работе... (В дальнейшем никто в нашей семье, следуя примеру родителей, в партию не вступал). Она не настаивала, чтобы отец, как теперь говорят, «прогибался» перед власть имущими деятелями Союза писателей. Быть честными и искренними людьми, такими, какие есть, - вот девиз наших родителей, они и сами всегда следовали ему, и нас учили тому же. Превыше иных свойств родители ценили искренность, естественность, порядочность.
Замечательное и вечное моё воспоминание: мама что-то готовит на кухне или сидит за швейной машинкой, а отец читает ей стихи. Тютчева, Пушкина, Маркиша, Самуила Галкина, свои. И она очень внимательно слушает его...
У нас в доме всегда было много книг. Папа начал собирать библиотеку ещё в студенческие годы. Он был потрясающим книжником. Мог взять в руки незнакомый том, полистать десять минут и уже проникнуться его содержанием, философской сутью.
Поженившись, родители продолжали собирать домашнюю библиотеку. Конечно, возникали сложности. Покупка книг требовала денег, усилий и времени. Приобретённые книги теснили жильцов, то есть нас. Но мама никогда не говорила отцу: «Что ты всё несёшь и несёшь книги в дом? Самим жить негде!» Наоборот, с большим интересом просматривала или читала каждую книгу. И сама стала большой книжницей.
Они были удивительно разными – и потрясающе одинаковыми. Оба чистые, очень честные и добрые люди, труженики, романтичные мечтатели, оптимисты – несмотря ни на что. Оба сильные личности, ещё больше усиливавшие возможности друг друга своей поддержкой, доверием, любовью. И – что совсем не маловажно – оба были глубокими интернационалистами. Десятки, сотни раз отец, а вместе с ним и мама внушали нам, что нет плохих народов, есть отдельные плохие люди. Именно плохие люди сеют межнациональную рознь, считали родители; таких нужно избегать, в их деятельности видеть главную причину антисемитизма и иных отвратительных националистических проявлений. Я хорошо помню эту их заповедь. Может быть, именно она помогает мне справиться с горькими переживаниями каждый раз, когда какой-нибудь не очень хороший человек, еврей по национальности, пытается указать мне «моё место», выразить презрение и пренебрежение за то, что моя мама русская. Такой подход, особенно в быту, в каждодневной жизни, на мой взгляд, мало отличается от антисемитской мерзости.
За свою жизнь я нередко слышала упрёки в адрес родителей: мол, жизнь трудная, а они всё рожают и рожают детей. Просто люди забывают элементарный закон природы: дети рождаются (по крайней мере, должны рождаться) от взаимной родительской любви. Нас очень любили и каждого ребёнка встречали как большой праздник. Мама постоянно говорила, что дети вносят свет в дом и жизнь. Папа боготворил каждого из нас. Они оба вышли из больших семей. Нас родилось девятеро – мне кажется, это вызвано ещё и скрытой от посторонних причиной: папа не раз говорил нам, что у евреев число «девять» счастливое. Позднее я узнала, что 9 это 1 и 8 а число 18 у евреев озжначает «жизнь».
Разумеется, заботы родителей о детях состояли в нашей семье не только из проблем здоровья и питания. Их отношение к нам всегда было очень нежным, трепетным и, вместе с тем, требовательным. Они любили нас одинаково. Их интересовало всё в жизни каждого ребёнка: и как учится, и с кем дружит, и где был, и что на душе. Потому неудивительно, что при всех трудностях тогдашнего существования, иногда невыносимых, мы чувствовали себя защищёнными – не только родителями, но и друг другом. Что бы ни случилось, кто бы ни обидел тебя – всегда знали: дома расскажешь, тебя выслушают, защитят; если ты не прав, отругают, но объяснят ситуацию, помогут исправить ошибку, наладить развалившиеся с кем-то отношения, будь то сверстники, учителя, иные люди. Чем больше я живу, тем лучше понимаю, что нам даровано было потрясающее счастье иметь таких родителей и такую большую семью. Мы не знали настоящего одиночества. И знали обратное: глубокое понимание себя. Я и сейчас в трудную минуту нет-нет да почитаю сохранившиеся родительские письма, собственные дневниковые записи, где папа или мама, а то и оба что-то конкретное советовали мне. Это помогает до сих пор! Будто на какие-то минуты родители приходят ко мне снова.
Как бы то ни было, но нас желали иметь и очень любили. И абсолютно нелепыми и глупыми кажутся мне теперь (и всегда казались) замечания некоторых «умных людей», «точно знавших», что, создав такую большую семью, родители как бы согрешили против каждого из детей, лишив нас тех или иных материальных благ и возможностей. А кто взвесил те огромные блага, которыми они обогатили нас, создав большую семью? Одарив никогда не ослабевавшей любовью – своей и всех братьев и сестёр друг к другу? Не остывавшим интересом к внешней и внутренней жизни каждого члена семьи? Кто измерит это не слишком часто встречающееся счастье?
Расскажу один весьма характерный для нашей мамы эпизод.
Шло время хрущёвской «оттепели». Два моих младших брата, восемнадцатилетние близнецы, с отличием закончили техникум, получили дипломы радиоспециалистов. И вот – день распределения выпускников. В кабинете директора торжественно заседает комиссия. Вызывают и наших мальчиков, обоих сразу. Предлагают трудоустройство на предприятие связи. Все члены комиссии чрезвычайно любезны и улыбчивы. Рассказывают о чудесном месте, которое предлагают ребятам. Там серьёзная работа – им ли, радиотехникам от Бога, не заинтересоваться? Обещают высокую зарплату – им ли, детям из многодетной семьи, очень трудно жившей многие годы, не прельститься тем, что отныне они будут приносить домой заработанные своим трудом деньги и себе смогут что-то позволить? Рассказывают о замечательной молодёжной жизни – спорт, клубы по интересам... Четыре года мальчишки учились так, что дух перевести было некогда, какая уж молодёжная жизнь! И вот – включайтесь!
И наши наивные ребята, несмотря на бесконечные сложности плохо знавшие о коварстве жизни, подписывают распределение. Выходят в коридор счастливыми. Куда бежать с чудесной новостью? Конечно, домой! Скорее сообщить всем о том, чего они достигли!
Но на полпути (то есть через две-три минуты) они поняли, что их обманули самым бессовестным образом. Отвлекли внимание от законного в те времена правила: молодые люди, с отличием закончившие техникум, имели право поступать в высшие учебные заведения. Подписав распределение на работу, они лишились права поступления в институт. Для них это имело огромное значение, потому что ещё на скамье техникума они занялись наукой, имели свои замыслы, находки, мысли и мечтали поступить на физический факультет МГУ. Но два мальчика, русско-еврейских полукровки, которые для внешнего мира и государства были «ничуть не лучше» обычных евреев, к тому же носившие «корявую фамилию» (а один и абсолютно иудейское имя – Исаак), не нужны были советской системе высшего образования, несмотря на свои способности.
Родители тут же кинулись восстанавливать справедливость. Борьба вышла долгой, изнурительной, безнадёжной. В эти дни ломались наши души – в первую очередь, конечно, души моих юных братьев.
Мама, смелая и решительная, боролась отчаянно. Когда стало понятно, что победы не одержать, она (после окончательного разговора с директором техникума) вышла на улицу в полном отчаянии. Народу около техникума было немало: люди пришли со своими проблемами, но многие знали о ситуации с нашими мальчиками. Как возмущалась мама! Вслух – это видели и слышали все вокруг, в том числе и просто прохожие: «Ну что прикажете мне делать с моими еврейскими детьми?!» Народ, что называется, безмолвствовал, искренне поражённый...
Победить не удалось, но хотя бы правду мама сказала. Да ещё во всеуслышание. В дальнейшем ребята устроились работать, но в другое место, гораздо ближе стоявшее к их научным интересам. Поступили на вечернее отделение физфака МГУ и закончили его. Но это говорило вовсе не о помощи каких-то официальных государственных лиц или организаций. Это говорило только об упорстве моих братьев, их преданности науке и желании добиться справедливости хоть каким-то путём. Мы все им тут помогали, кто чем мог. А уж о папе и маме и говорить не приходится.
«...Что мне делать с моими еврейскими детьми?» О, мама хорошо это знала. И вкладывала в нас всех немыслимые силы, старания, всю душу. О папе и говорить не приходится, они действовали заодно. Надо было не только каждому помочь в учёбе и трудоустройстве, но и каждого воспитать так, чтобы мы не выросли озлоблёнными и, несмотря ни на что, любили родину и оба народа, к которым принадлежим по крови.
Мамочка!.. Родившая и воспитавшая порядочными и образованными людьми девятерых детей... Полюбив папу, она не спрашивала себя, кто он по национальности. Никаких предубеждений на сей счёт у неё никогда не было. Они вообще казались ей дикими. Папу любила таким, какой он был, все его качества, свойства, особенности. Но, вступив в брак с евреем, она проявляла удивительное понимание его еврейской души и проблем. Приняла всё, чем он дышал. В итоге – шестьдесят один год совместной жизни, в большой любви и взаимном уважении. Каждый день их общей жизни был подвигом, который оказался возможным только благодаря их необыкновенной любви. Они жили единым духом. Одухотворённая, возвысившаяся над тугой обыденностью, устремлённая к высотам творчества и вечности философия предопределяла всё. У них была не просто безмерная взаимная любовь, но и великое обоюдное жизнелюбие – несмотря ни на какие сложности.
День пятого мая 1929 года всегда был и остаётся для нас большим праздником. Это день встречи наших родителей. Встречи навсегда.