Пока Никифор ходил по хате, искал бечеву и потом привязывал крышку к бидону, Варвара сидела на лавке и давала ему наставления :
— Пусть Андрюшку привезет. Дачи дачами, а в деревне все лучше. Молока, скажи, попьет парного. Да на свежем воздухе побегает.
— Ладно, ладно,— бубнил под нос Никифор,— скажу.
— Лето на исходе, в школу скоро. Помидоры отходят, скажи...
— Ладно,— сказал Никифор и поднял с лавки одним махом и бидон и корзину.
Он прошел через сени, спустился с крыльца и встал вполоборота к дому, поджидая Варвару. Когда она показалась в валенках и накинутой на голову шали, сказал:
— В избе сиди больше. Тепло нынче обманное, враз скрутит. Ежели што, Маньке скажи — звонит пусть.
И, резко повернувшись, направился к воротам.
Он шел через улицу и знал, что обернись он сейчас — увидит свою старуху стоящей на крыльце и, может быть, пустившей слезу. «И чего реветь то? — подумал он.— Будто навек еду. От ведь человек!»
И на лесной дороге, которая вела от деревни к шоссе, он все думал о предстоящем визите в город, о том, что должен был обсудить с сыном и что решили уже прошлой ночью они со старухой.
Из леса Никифор вышел как раз в тот момент, когда автобус начал набирать скорость.
Стой, стой! — закричал Никифор и побежал наперерез к автобусу. Он бежал, с трудом отрывая от земли тяжелые сапоги и подняв руку с бидоном, в котором плескалась простокваша.
С шумом ввалился он в автобус, погромыхивая бидоном, уселся на место рядом с бородачом.
— Успел-таки,— оказал он, пристраивая бидон и корзину. Снял кепку и вытер ею мокрое лицо.
— В город? — спросил бородач.
— В город, к сыну.
— Живет там?
— Работает.
И хоть устал он и взмок, пока бежал к автобусу, спешил по лесной дороге, все же был он доволен, что так удачно успел на автобус.
— В городе живет, в институте он. На кафедре работает.
— Учит, значит?
— Диссертацию теперь пишет. И будет ему после этой диссертации, значит, большая поблажка. В большую силу войдет. Зарплата больше. Машину покупать думает.
— Детишки есть?
— Один. Вот еду забирать. А чего в городе-то болтаться? Пыль да сажу глотать. Помидоры отходят... Пусть побегает.
— Гостинцы? — кивнул бородач на бидон и корзину.
— Яблок корзину да простокваши старуха собрала. У нас оно есть, а там за все копейку выложь.
— Резонно,— сказал бородач и отвернулся к окну.
— Оно, конечно, лучше бы вместе,— продолжал Никифор,— но хозяйство не кинешь. Вот приеду — по-говорим. Может, половину дома продадим. Пустует... Корова старая. Тоже подумать надо. Неделю побуду в гостях,
значит, там все и порешим. До зимы все справить нужно.
Вскоре бородач вышел, и дальше Никифор ехал молча. На одной из остановок он зашел в буфет, съел припрятанный старухой в корзине хлеб с салом и запил теплым сладким чаем.
В город он приехал во второй половине дня. В автобус решил не садиться, чтобы не толкаться там с бидоном и корзиной.
Во дворе, под грибком, в песке копались ребятишки. Никифор остановился и стал всматриваться в детей. Навстречу ему никто не побежал. Не обнаружив внука, он пошел к дому.
Поднявшись по сырой, с неприятными запахами лестнице, гулко разносившей его шаги, он поставил на пол бидон и надавил на кнопку звонка.
Дверь открыл сам Григорий.
— О! Отец! Вот те новость! Не ждали. Входи, входи! Только осторожно, у нас тут такой бедлам, такой Ноев ковчег! Вчера с дачи вернулись, все вверх тормашками. Черт ногу сломает.
В глубине квартиры зазвонил телефон. Григорий бросился в комнаты.
— Мать, раздень отца,— крикнул он оттуда,— сапоги в грязи!.. Стой, отец, стой там на тряпке. Мать! Ты слышишь?
Из кухни вышла раскрасневшаяся у плиты, улыбающаяся Ольга.
— Здравствуйте, Никифор Петрович! Вот хорошо, что заглянули. Снимайте сапоги. Ставьте их там. Я сейчас.
Она опять ушла на кухню. И пока Никифор стаскивал сапоги и раздевался, он слышал, как Григорий кричал в трубку:
— Это Москва? Алло! Это Москва? Какое отделение ? Я просил кафедру. Да, кафедру.
Никифор разулся, повесил на вешалку пиджак и кепку и теперь стоял в носках на чисто вымытом крашеном полу, рядом со своими сапогами и бидоном.
Он пригладил ладонью волосы и все стоял, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь пройти в комнату. Так было всегда. Стоило ему попасть в эти чистые, прибранные комнаты, как непонятная робость одолевала его. Чувствовал он себя здесь скованно, ходил осторожно, боясь зацепить какую-нибудь вещь. Все умные слова, приготовленные заранее, сразу пропадали, и он сам понимал, что говорит совсем не то, что нужно. И еще стеснялся Никифор невестки. В ее присутствии совсем конфузился и замолкал. Она и сама это чувствовала и поэтому старалась оставить сына и отца одних.
Из кухни опять вышла Ольга:
— Проходите, проходите. Чего ж вы стоите? Про-ходите в носках. Пол чистый, только что вымыла. Тапочек сейчас все равно не найти.
Никифор прошел в гостиную, потом — в сыновний кабинет и присел на стул, что стоял рядом с письменным столом, заваленным книгами и бумагами.
— Ну, садись, отец, давай рассказывай, как там и что слышно. Все подробно,— говорил Григорий, роясь в бумагах на столе и никак не находя нужной.— Совсем я от деревни оторвался. Забумажился. День и ночь кручусь. С диссертацией вот только-только расхлебался, завтра защита,— сказал он, ударив рукой по какой - то бумаге.
Он взял ручку и быстро стал что-то писать на чистом листе.
— Ну что там? Как мать?
— Да ничего себе, скрипит старуха... На успенье ждали вас, чего не приехали? В пятницу?
— А чего ж в пятницу, на успенье-то?
— Да ведь мать именинница!
__ Как? Вот черт! — сказал он, хлопнув себя ладонью по лбу.— Ольга! — крикнул он.— Ольга!
— Чего?
— У матери в пятницу день рождения был, ты чего же прошляпила?
— Ой, ты, господи, забыла! Закружились с этим переездом.
— Нехорошо как... Она, отец, у меня ведет даты все, у нее есть такой список... Нехорошо как получилось.
— А Андрюшка где? — спросил Никифор, чтобы как-то изменить разговор.
— Я его к маме отвезла, видите, какой беспорядок. Весь день сегодня скребла. Чего ему тут пыль глотать.
— Ну, это правильно,— сказал Никифор.
Ольга ушла на кухню.
— Да... Нехорошо получилось. Забыли, понимаешь...— сказал Григорий и повернулся к бумагам.— Здорова она хоть?
— Поясница стреляет. Намедни в аптеку ездил, привез пузырек. Небольшой такой, только вонючий больно,— говорил Никифор, разглаживая на колене штаны.— Натирали спину. Вроде бы полегчало. Ничего, особо не жалуется... Корова что-то захирела, молоко — одно название. Дело к зиме, надо бы подумать, может, продать ее, а? Так ведь теперь кто же цену даст?.. Сена на болоте накосил маленько. Подморозит — вывезу. На себе таскать — где уж. Поросенок не жрет ничего, холера ясная!.. Чего только не даю — не жрет.
Зазвонил телефон. Григорий взял трубку.
— Слушаю,— сказал он, продолжая писать.— Слушаю.
Потом отложил перо, вытащил из пачки на столе сигарету и закурил, придерживая трубку плечом.
- Ну, я же просил тебя все обеспечить, старик,—
сказал он в трубку,— ты же подводишь меня. К десяти часам спектрометр должен быть готов... Ну, это же курам на смех... Ты думаешь? Ну, хорошо, свяжись с Аристархом. Позвони.
Григорий положил трубку, выпустил облако дыма и, не снимая с телефона руки, сидел, о чем-то думая.
— Значит, не жрет, говоришь? — сказал он, взглянув на Никифора.
— Не жрет... холера ясная.
— Да, это плохо. Это плохо.
— Картошкой чистой кормить стал — и то так се¬бе... хреново. Одно название, что жрет.
— Вишь, привередник какой,— ухмыльнулся Григорий.— Картошка ему и та нипочем. Так он тебе в копеечку влетит! Мать,— крикнул Григорий на кухню,— почем нынче картошка?
— Десять копеек,— ответила из кухни Ольга.
— Видишь как. Целых десять копеек. Да, кстати, деньги получили?
— Получили.
— Маловато, правда, послал, но тут, понимаешь, с этой дачей. Отъезды-переезды, не рассчитали немного.
— Да есть у нас деньги.
— Ничего, в следующий раз компенсируем.
— На кой шут они нужны? На хлеб только. А так — куда еще? Молоко есть, картошка...
Григорий вдруг подвинул к себе телефон и снял трубку.
— Одну минуту, отец, ты уж меня извини. Такой день... Завтра защита,— говорил он, поворачивая диск.— Столько вопросов — голова идет кругом.
Он крутил диск и морщился, склонив набок голову, чтобы дым от папиросы не ел глаза.
Потом вынул изо рта папиросу, положил ее на край стола и, не отнимая от уха трубки, потянулся к пианино за пепельницей.
Никифор встал, подал пепельницу и опять сел, спрятав под стул ноги. Оттого, что был в носках, чувствовал он себя неловко вдвойне.
Он посмотрел на блестящее пианино. Пианино было новое. Старое было черное и не блестело. «Андрюшке, верно, купили»,— подумал Никифор.
А Григорий уже с кем-то разговаривал:
— Виталий? Здравствуй, Виталий!.. Не говори, вконец заездили. Слушай, хочу тебя попросить взять на себя завтра ресторан. А?.. Кому ж еще, кроме тебя. А?.. Не в службу, а в дружбу. Чтобы чинно, благородно. Ориентир на москвичей из ВАК а... Да, цыплятами - табака тут не отвертишься. Что ж, придется раскошелиться... Ну, хорошо, утром. Бывай.
Григорий положил трубку и побарабанил по ней пальцами.
— Табака, табака, табачище...— пропел он невнятно.— Вот так вот! Да. Так что, отец, значит, не жрет, говоришь? Вот ведь стервец. А? — говорил он, роясь в бумагах.— Вишь, какой Гурман Гурманович! Табака ему подавай. Картошки он не ест. Видали вы такого наглеца? Ну и свиньи нынче пошли.
Опять зазвонил телефон, и опять Григорий с кем- то разговаривал. Он острил, говорил быстро, захлебываясь, кого-то в чем-то убеждал и требовал, под конец даже хохотнул.
Никифор сидел тем временем и рассматривал перекрашенную комнату.
После разговора Григорий еще кому-то звонил, кричал на кого-то. Потом был какой-то особо важный звонок, как определил Никифор,— сын не острил, не смеялся и почти не говорил, а только слушал и кивал головой. Под конец разговора он даже встал и кончал разговор уже стоя:
-Хорошо, Александр Степанович. Хорошо. Будьте
добры. Пожалуйста. Хорошо. Буду ждать,— говорил он, кивая головой.
Вошла Ольга с ножом в мокрых руках и стала слушать.
— Хорошо. Буду ждать,— сказал Григорий и положил трубку,— Кончаловский! — повернулся он к жене.
— Сам?
— Заедет сейчас. Он едет к Зимину. Отличный случай замолвить слово. Прелесть старикан...
— Ты пошел в гору,— сказала Ольга.
Григорий стал быстро ходить по комнатам. Подошел к шкафу, снял с вешалки белую рубашку и бросил на диван, достал кучу галстуков, выдернул один. Застегивая на себе рубашку, он пошел в другую комнату, потом вернулся.
— Он всех там давит на кафедре. Его слово стоит всей этой шлеп - компании. Кроме того, у него связи в министерстве,— говорил он, завязывая перед зеркалом галстук.
— Вот так вот, батя,— сказал Григорий, встретив в зеркале взгляд отца.— Не вовремя ты немного. Тут такая каша заварилась!
На улице засигналила машина.
— Ну, вот он, тут уже,— сказал Григорий, накидывая пиджак.— Ну, пока, батя. Ты что, может, ночевать останешься? А? Или спешишь? Матери передавай привет. Пусть заезжает. Давно не была,— говорил он из коридора.— Ольга, напои отца чаем. Ну, извиняйте,— сказал он и хлопнул дверью.
Внезапно дверь снова распахнулась, и в комнату вбежал в расстегнутом плаще Григорий. Он вытащил из кармана бумажник, достал десятку и быстро сунул
ее Никифору в руку.
— Вот, чуть было не забыл,— сказал он и скрылся в коридоре.
Снова хлопнула дверь, и наступила тишина.
Вошла Ольга:
— Сбежал уже? Вот так постоянно. Ничего, мы с вами сейчас чаю напьемся. А чтобы вы не скучали, я включу музыку.
Она щелкнула клавишей приемника, покрутила ручку и нашла веселую мелодию.
— Вот, посмотрите журналы,— сказала Ольга и переложила с пианино на стол стопку журналов.
Никифор сидел перед светящейся шкалой приемника, смотрел на мигающий в такт музыке зеленый глазок и сжимал в кулаке десятку. Потом он разгладил ее на колене, приподнял один из журналов и засунул деньги под него.
Пить чай Никифор раздумал. Он пошел в коридор, взял бидон и корзину и понес их в кухню.
— Слышь, тут старуха собрала малость, куда-нибудь выложь,— сказал он невестке.
Она приоткрыла на корзине тряпку.
— Яблоки! Спасибо,— сказала Ольга. Взяла одно яблоко, потерла его о рукав платья и надкусила.— Вкусные. Куда же я их дену? Может, оставите корзинку до следующего раза? Или мы привезем...
Никифор уже возился у дверей, натягивая сапоги.
— Ладно,— сказал он хрипло,— бидон освободи.
— А что там?
— Простокваша.
— Ну, это зря. Простоквашу — вы это зря. Столько простокваши... Куда я ее дену? Да еще, как нарочно, я кефиру накупила.
— А мне она куда? — сказал Никифор.
— Серьезно, посмотрите, сколько кефира.— Она вышла в коридор и открыла холодильник, весь заставленный белыми бутылками: — Смотрите.
Никифор был уже в сапогах и пиджаке.
— А чай?
Да уж другим разом,— ответил Никифор, надевая кепку.— Ну что, бидон-то?
— Нет, простоквашу я не возьму, как хотите. Она у нас испортится, а у вас как-никак поросенок, корова. В крайнем случае, скормите поросенку.
Она вынесла Никифору бидон.
— Может, все же чаю попили бы в дорогу, а? Неудобно прямо как-то. И Григорий сбежал...
Никифор открыл дверь и вышел на лестницу.
Он шел по улице, поскрипывая бидоном, и все думал о неудавшемся визите. И росла постепенно в нем исподволь досада, которая разрасталась все больше и больше, давила на сердце. И от этого становилось ему совсем не по себе. Всю дорогу в автобусе он молчал, ни с кем не вступая в разговоры. А когда шел лесом в деревню, свернул к речке.
Уже смеркалось. Никифор спустился к самой воде, вылил в речку простоквашу из бидона. Прополоскал его несколько раз. Зачерпнул пригоршню воды и напился. Утерев рукавом губы, он долго сидел у темной воды, потом встал и полез вверх к дороге, задевая за кусты, гремя и звеня пустым бидоном.