Зов крови 10

Глава 9,
в которой раскрываются некоторые тайны старшины Фёдора Поросюка.

Пруссия, Российская империя, Полтава, Москва, Санкт-Петербург, 1708 – 1917 годы,
КВЖД, 1900-1904 годы


Старшина Фёдор Степанович Поросюк, с которым читатель познакомился в одной из предыдущих глав, имел немало тайн. Одна из них – происхождение. Он вовсе не был украинцем, как это могло бы показаться, судя по фамилии. 
Предок его, основатель рода, Иоганн Пауль Проссек, бежал в Россию из недавно созданного королевства Пруссия от бубонной чумы 1708 года. Почти одна треть населения Герцогства Пруссия стала жертвой страшной болезни. Чума в августе 1710 года достигла Пренцлау, но, в конце концов отступила, не достигнув столицы — Берлина, который был лишь на расстоянии 80 км.
По правде говоря, была ещё одна причина поспешного бегства – несчастная любовь к сестре своего сослуживца барона Петера фон Белов, Хельге. Статная белокурая красавица вскружила ему голову, подавала недвусмысленные знаки внимания, и даже однажды позволила себя поцеловать. Поцелуй этот вызвал в пылком юноше целую гамму чувств, не совместимых между собой – и жар, и нестерпимый холод в груди, будто бы он поцеловал саму смерть…
А Хельга, внимательно посмотрев на него, взяла Иоганна за руку, несколько нескончаемых мгновений, во время которых душа бедного влюблённого то воспаряла в небо, то падала в ледяные пропасти, держала её в своих ладонях, и, наконец, печально произнесла:
- Бедный мой Иоганн, к сожалению, я не смогу стать твоей женой. В утешение могу лишь обещать - тебя ждёт долгая жизнь, полная подвигов и приключений, и большая любовь. Но это при условии, что ты сегодня же покинешь Пруссию, и уедешь в Россию. Сегодня же! Иначе – смерть, и я не смогу тебе помочь…
О Хельге ходили странные слухи – нет, нет, её не называли напрямую ведьмой, но поговаривали, что слишком умна она для женщины, много читает книг непонятных, и предсказанные баронессой несчастия разные очень часто сбываются.
Поэтому Иоганн, не мешкая, собрался в дикую и страшную Россию, предпочитая следовать указаниям вещей красавицы, увозя с собой на память её миниатюрный портрет в серебряном медальоне, который Хельга подарила ему на прощание.
Прибыв в новую столицу Российского царства, строящийся поспешно город Санкт-Петербург, Иоганн предпочёл поступить на военную службу, благо имел патент на звание штык-юнкера прусской артиллерии. Потерпев конфузию в Нарвской баталии 1700 года, и потеряв практически всю артиллерию, царь Пётр Алексеевич спешно восстанавливал армию, и добрые мастера и воины ему были зело потребны. Поступив на службу сначала в пехотный полк Гордона, уже в 1709 году Иоганн принимал участие в Полтавской баталии, где проявил мастерство и храбрость. Именно там, под Полтавой, молодой немецкий офицер,  к счастию своему, имел случай познакомиться с человеком, о котором ходили противоречивые слухи  - это был командующий русской артиллерией генерал-поручик Брюс.
Предки Брюса, потомки короля Шотландии, в своё время бежали из Британии от преследований Кромвеля. Джеймс Дэниэл (в России более известный, как Яков Вилимович) появился на свет в Москве в 1669 году. В возрасте 14 лет Джеймс говорил на трех языках, знал математику и астрономию. В 16 лет Брюс записался в потешные войска, которые создавал юный царь Петр Алексеевич, а уже в 1687 году был произведен в прапорщики и участвовал в походе князя Голицына в Крым, после чего был награжден небольшим поместьем. В 1689 году, после второго крымского похода, Брюс снова получил в награду поместье и деньги.
В то время, как юный царь укрывался в стенах Троицкого монастыря от людей окольничьего Федора Шакловитого, фаворита царевны Софьи, Яков Брюс находился при государе Петре Алексеевиче. За верность ему в противостоянии с царевной Софьей Алексеевной, не желающей допускать младшего брата к царской власти, русский шотландец  был щедро награждён.
Брюс был весьма разносторонней личностью - инженером, математиком, астрономом, знахарем, топографом, военным, политиком, дипломатом. Молодой государь, и сам рвавшийся к знаниям, сразу выделил образованного и деловитого шотландца из своего окружения. Заступив на службу к Петру, Брюс стремительно поднимался по карьерной лестнице. Он возглавил всю русскую артиллерию, в тридцать пять лет получил чин генерал-фельдцейхмейстера, и, по должности своей, участвовал во всех военных походах царя. Более того, Петр брал просвещенного иноземца на важные дипломатические переговоры, рассчитывая на его дельные советы. Яков Брюс стал первым кавалером главной награды империи – ордена Андрея Первозванного (кстати, за руководство артиллерией в битве при Полтаве). А, забегая ещё немного вперёд, скажу, что в 1721 году царь пожаловал ему титул графа.
Не буду живописать Полтавское сражение – оно описано и до меня многократно. Упомяну лишь, что генерал Брюс самолично видел, как Иоганн захватил шведскую пушку, и удостоил после боя штык-юнкера Проссека беседы, в которой всячески проверил его разумения в военном деле, а особливо в артиллерийском искусстве, и, оставшись вельми довольным выказанными познаниями, представил храбреца перед государем.
- Кто таков сей молодец? - с весёлым прищуром спросил Пётр, слегка пьяный и от одержанной славной виктории, и от нескольких чарок вина, уже поднятых за успех войск Российских, разгромивших непобедимого, казалось, врага.
Он с удовольствием обозревал вытянувшегося перед ним, согласно прусскому воинскому уставу, огромного, ростом почти не уступающего самому Петру, но широкоплечего, с большими крепкими руками, штык-юнкера в изорванном, запачканном кровью и копотью мундире.
- Штык-юнкер Проссек, Ваше Величество.
- И чем же ты отличился в баталии?
Тут вмешался Брюс:
- Дозволь, герр Питер, я обскажу – Иоганн в России недавно, по-русски плохо разумеет.
- Ну, говори, Яков, раз так…
- Сей штык-юнкер у свеев пушку отбил, причём, когда шпагу сломал в бою, не растерялся, и, отобрав у свейского констапеля (старшего пушкаря) копьё с  пальником, стал тем копьём их так охаживать, что с полдюжины упокоил, а остальные разбежались. Так он, - под взрывы хохота самого царя  и окружавшей его свиты продолжал генерал Брюс, - свейскую пушку развернул, зарядил картечью, да и пальнул драпающим свеям вослед, скорости их ретираде прибавляя.
- Что, прямо сам и развернул? - спросил, вытирая глаза от слёз, вызванных очередным приступом веселья, Пётр Алексеевич.
- Вестимо, сам. Вот мундирчик - то и лопнул по швам, не выдержал натуги…
Царь, изнемогая от смеха, налил чарку вина, и подал обомлевшему от неожиданности, почти ничего не понимающему Иоганну.
- Пей, сам государь угощает! – подтолкнул замешкавшегося офицера Брюс.
Иоганн одним махом выпил царское подношение.
- Зер гут! – и немного успокоившийся Пётр указал:
- Секретарь, пиши! Штык-юнкера Поросюка Ивана, за храбрость и деяния, в Полтавской баталии оказанные, назначить на службу в артиллерийский полк генерала Брюса, в чине ундер-лейтенанта. И пошить ему новый мундир за счёт казны. Да покрепче – сам проверю!
Понимающий по-русски «с пятого на десятое» Иоганн Проссек всё же уловил, что фамилия его прозвучала как-то не так, и попытался вполголоса переспросить Брюса, но тот неожиданно резко оборвал своего протеже:
- Ты что, царя поправлять удумал? Сказано – Иван Поросюк, так тому и быть! Гордись, ты теперь, вроде как, государев крестник. Ну, а теперь за нового ундер-лейтенанта российской артиллерии Ивана Поросюка, - Брюс плеснул вина в чарку, которую всё ещё держал в руках растерявшийся Иоганн, - Виват!
-Виват! – подхватили присутствующие офицеры, - Виват государю!
Так Иоганн стал офицером артиллерии Российского царства. Он всей душой принял новую родину, честно служил, принимал участие во многих сражениях – взятии Риги, Прутском походе, во время похода против шведов в Померанию и Голштинию в 1712 году.
До 1735 года, до самой кончины благодетеля и покровителя своего графа Якова Вилимовича Брюса, Иван Павлович был верным его помощником во многих делах, стал доверенным лицом, от которого у Брюса почти не было тайн.  В 1712 году, вместе с Брюсом, по царёву указу Иоганн ездил в Берлин и Германию "для найму мастеровых людей знатных художеств, которые у нас потребны". Вполне доверяя широким познаниям и деловой экономности Брюса, царь в сопроводительной грамоте писал: "И что он, генерал наш, им в контрактах обещает и заключит, то от нас все сдержано будет без умаления".
Проезжая через родные места, Иоганн отпросился у Брюса на пару дней, повидать родных. Но выяснилось, что все они умерли во время эпидемии бубонной чумы, буквально через несколько дней после его скоропалительного убытия в Россию. Тут Иоганн вспомнил предсказание прекрасной дамы своего сердца, которую, в глубине души, продолжал обожать. Сделав крюк по дороге в Берлин, где он должен был соединиться с Брюсовым посольством, Иоганн заехал в замок баронов фон Белов, но ему было отказано в приёме. Расспросив местного священника, путешественник узнал, что Хельга так и не вышла замуж, хотя к ней сваталось много достойных женихов. Сейчас она ведёт уединённый образ жизни, никого не принимает, ссылаясь на то, что находится в трауре по умершему отцу, барону Гюнтеру фон Белов. С печалью в душе, Иоганн поскакал в Берлин, исполнять государев приказ. Больше в этих местах он не бывал… 
Иван Павлович помогал Брюсу и в его тайных занятиях в Сухаревой башне. В Москве ходили слухи, что «будто у Брюса была такая книга, которая, по слухам, когда-то принадлежала самому царю Соломону и открывала ему все тайны, и Брюс мог посредством этой книги узнать, что находится на любом месте в земле, мог сказать, у кого, что и где спрятано... Книгу эту достать нельзя: она никому в руки не дается и находится в таинственной комнате, куда никто не решается войти». Однако Иоганн в потаённую эту комнату входил неоднократно, книгу сию видел, но никогда не решался её прочесть, опасаясь колдовских сил, с ней связанных.
К выходу в 1722 году Петровской «Табели о рангах» Иоганн дослужился до звания «маэор инженер», что соответствовало 8 классу. Получив наследственное российское дворянство, Иоганн, или как его называли в России, по извечной традиции изменяя непривычные русскому уху иностранные имена, Иван Павлович Поросюк, женился на дочери купца из Московской Немецкой слободы, Лотте Мюллер, и через пару лет у них родился сын, тоже Иоганн, или Иван. После кончины императрицы Екатерины Первой, Иван Павлович оставил службу, как тогда говорили, получил полный абшид, и поселился в небольшом имении под Москвой, на Клязьме, невдалеке от усадьбы Брюса Глинки. Там он завел, по примеру соседней Петровской казенной Лосиной мануфактуры, изготавливающей предметы военной амуниции из лосиной кожи, свою кожевенную мануфактуру, где выделывали великолепный сафьян, юфть и яловую кожу, и шили обувь, изготовляли сёдла, конскую упряжь и прочие товары, пользующиеся непременным успехом у покупателей. Со временем Иван Поросюк сколотил на этом неплохое состояние.
Иван Павлович пережил своего старшего друга и покровителя графа Брюса на двадцать три года. С его кончиной тайна волшебной Брюсовой книги была утрачена. Где Иван её спрятал после смерти Брюса, по его повелению, доселе неизвестно. Сам Иван незадолго до смерти пытался передать тайну эту своему сыну, Ивану Ивановичу, но не дождался его прибытия, и тихо отошёл в иной мир, с улыбкой сжимая в руке серебряный медальон с портретом Хельги фон Белов…
Все потомки его по мужской линии с честью служили России, преимущественно, в артиллерии. Со временем они обрусели, приняли православие, но твёрдо помнили основателя рода,  Иоганна Пауля Проссек, «маэор инженера» артиллерии российской, и, несмотря на то, что жили в России уже более двух веков, наравне с русским языком, знали и любили язык предков своих, и часто дома разговаривали на немецком. А медальон с портретом Хельги переходил от отца к сыну, как защита в сражениях – старый воин Иоганн–Иван Проссек утверждал, что носящему его в бою смерть не страшна, ибо обходит стороной. И легенда эта подтверждалась уже двести лет – ни один из рода Поросюков не погиб в бою, если носил серебряный медальон с портретом прекрасной баронессы.

                *   *   *
Степан Поросюк родился в 1895 году в подмосковном имении своего прадеда, Фёдора Александровича, капитана артиллерии в отставке. Дед Степана, Пётр Фёдорович, погиб на русско-турецкой войне при штурме Плевны в июле 1877 года, когда Дмитрию, Стёпиному отцу, едва исполнилось девять лет. Пётр, не подверженный суевериям, не носил медальон из принципа. «Двум смертям не бывать, а одной не миновать», - говаривал он, упрямо отказываясь надеть медальон на шею. После гибели отважного фаталиста в бою против турок, отец его, Фёдор Александрович, прекратил курить турецкий табак, и перешёл исключительно на самосад, который выращивал под окнами своего дома.
Дмитрий также пошёл, по семейной традиции, служить в артиллерию, после кадетского училища поступил в столичное Михайловское артиллерийское училище, окончил его по 2 разряду и выпущен в армейскую артиллерию в чине подпоручика. Службу начал в Рязани, в 3-ей гренадерской артиллерийской бригаде, под командованием генерал-майора Суражевского Алексея Павловича. В Рязани же он женился на сестре своего полкового товарища, поручика Карла Павловича фон Тиц.
Вскоре после рождения сына, в 1896 году, был направлен для прохождения службы в 1-ю гренадерскую генерал-фельдмаршала графа Брюса артиллерийскую бригаду, расквартированную в Москве. Жену, Анну Павловну, с маленьким Степой, он оставил жить в дедовском доме, под опекой престарелого, но весьма крепкого и деятельного Фёдора Александровича.
Тому в радость было возиться с шустрым и любознательным внуком, рассказывать ему истории из своей богатой на приключения жизни, читать вместе с ним книги из обширной библиотеки, начало собиранию которой положил ещё его прадед, Иоганн Проссек. К счастью, имение не пострадало в огне наполеоновских войн, сохранилась и библиотека, имевшая в своём составе уникальные издания, в том числе Брюсов календарь с пожеланием долголетия Иоганну от самого Брюса. Были там и сочинения Екатерины Великой - подарок императрицы одному из своих мимолётных «друзей», гвардии поручику Андрею Поросюку. Сей поручик, после утех альковных, вместо заслуженного отдыха, увлёкся чтением пьесы, авторства самой императрицы, чем немало её удивил и позабавил. За труды свои и искреннее восхищение талантом Екатерины, Андрей награждён был капитанским чином, и, помимо золотой табакерки и перстня с бриллиантами, подборкой её сочинений с собственноручной дарственной надписью августейшей писательницы. Из нового – собрание сослуживца Фёдора Александровича по службе в Крыму, во времена обороны Севастополя, графа Толстого Льва Николаевича. Да и много других ценных изданий и рукописей хранилось в высоких, до потолка, резных шкафах библиотеки. Набегавшись и наигравшись «в войну» с деревенскими ребятишками, Стёпка садился рядом с дедом в уютное кресло в кабинете, и слушал, как завороженный, рассказы деда Фёдора о войнах и походах, о Крымской войне.
Особенно его впечатлял рассказ о битве под Балаклавой 25 октября 1854 года, когда отряды английской лёгкой кавалерии в самоубийственной атаке, под перекрёстным артиллерийским и ружейным огнём, с Федюхиных и Балаклавских высот, опрокинули 1-й Уральский казачий полк, прорвались к русским пушкам и изрубили орудийную прислугу. Неудачно расположенные за артиллерией Ингерманландский и Киевский гусарские полки не смогли контратаковать англичан из-за скученности в своих боевых порядках, усиленной отступающими казаками. Но тут три эскадрона Сводного уланского полка подполковника Еропкина ударили с фланга на прорвавшихся английских кавалеристов. В отчаянной схватке враг был рассеян и отступил с большими потерями. Обратный путь потрёпанным остаткам лёгкой кавалерии англичан пришлось преодолевать опять же под перекрёстным огнём русской артиллерии и пехоты, что ещё больше увеличило количество убитых и раненых. Из шести сотен кавалеристов погибло и попало в плен 365 человек, и около пяти сотен лошадей было утеряно. Это был траурный день для всей Британской империи – ведь в легкой бригаде служили исключительно родовитые дворяне, и многие представители титулованных родов Британской империи остались на страшном поле боя под Балаклавой…
Фёдор Александрович в том бою чуть было не погиб, когда на него налетел, тесня конём, английский улан. «Вот и она, безносая, за мной пришла» - мелькнула мысль, когда прямо перед своими глазами он узрел бешено скалящую крупные жёлтые зубы, роняющую с губ пену лошадь, увидел привставшего в стременах молодого английского кавалериста, уже опускающего саблю прямо ему на голову… Фёдор сжал левой рукой серебряный медальон, в голове мелькнула отчаянная просьба: «Спаси!». И тут… Время как бы замедлилось, все стали двигаться, как во сне, плавно и неторопливо, даже крики и грохот боя как бы затихли, и только Фёдор соображал и действовал быстро. Не теряя времени на обдумывание странного своего состояния, он поднырнул резким, отчаянным движением под опускающийся клинок, и свободной правой рукой сдёрнул с коня английского улана, захватив рухнувшего с коня бесчувственного врага в плен. И тут снова шум сражения ударил ему в уши, взрывы, выстрелы, крики и стоны сражающихся и умирающих солдат, наших и врагов, слились в страшный звук дыхания самой Смерти. Смерти, которая почему-то не забрала его. Стоя на коленях посреди боя, рядом с лежащим в грязи пленённым англичанином, Фёдор вдруг осознал, что ничего ему уже больше не угрожает, и только в сжатом кулаке левой руки ледяной кулон пульсировал в ритме бешено стучащего сердца. Если бы он мог видеть портрет прекрасной баронессы Хельги, скрытый сейчас за серебряной крышкой медальона, украшенного затейливой вязью и рунами, он поразился бы переменам, происходящим с милым девичьим лицом. Одна половина его стала красной, как сырое мясо, а вторая – чёрной, как уголь, и вид этот произвёл бы ужасающее впечатление на человека, увидевшего его. Это был портрет самой богини смерти, богини подземного мира мёртвых – Хель, защитившей от смерти в бою Теодора Просека, известного нам как Фёдор Александрович Поросюк. Она не забыла обещание хранить в бою Иоганна и его потомков, имея свой интерес – после смерти они попали бы в её войско, а не оказались бы в Валхалле у Одина.
Офицер, пленённый Фёдором, сэр Джеймс Грейтон,  был направлен в Калугу, но, не достигнув назначенного места, был освобождён царским указом и препровождён в Англию. За него хлопотали весьма знатные родственники и друзья. Значительно позже, лет через двадцать, лорд Джеймс Грейтон, девятый виконт Палбери, отыскал в России пленившего его поручика Поросюка, навестил его в поместье, и привёз множество подарков «своему спасителю», объяснив свою щедрость тем, что наверняка был бы убит в этом сражении, если бы не попал в плен. «Я выполнял приказ, каким идиотским бы он не  оказался, но не понимал смысла этой войны. Я рад, что мне удалось остаться живым. Мне пришлось многое переосмыслить в этой жизни, и я очень благодарен Вам, мой друг (надеюсь, вы разрешите именовать Вас так), что Вы не убили меня в пылу схватки, а пленили».

                *   *   *

На рубеже 19-го и 20-го веков России для обеспечения своих войск и флота на дальневосточных рубежах жизненно необходима была железная дорога. Из нескольких вариантов был выбран, как потом оказалось, не самый лучший – линия должна была пройти по территории китайской Манчжурии от Читы до Владивостока. Вскоре после подписания в 1896 года российско-китайского договора о сооружении российской Китайской Восточной железной дороги от Читы до Владивостока, 16 августа 1897 года строительство этой железнодорожной магистрали было начато. Проведение строительных работ и последующая эксплуатация линии невозможны были без создания мощной военизированной охраны. Договор с китайцами ограничивал присутствие российских регулярных войск на территории Манчжурии, поэтому был найден хитрый выход - ещё до начала строительства правление КВЖД приняло решение «учредить для КВЖД особую охранную стражу, укомплектовать её вольнонаёмными чинами запаса армии». Стража эта подчинялась главному инженеру строительства, и в её задачи входила охрана полосы отчуждения, созданной по пути строительства железнодорожного пути длиной 2 500 верст, силами постов до 5 человек.
Охранная стража комплектовалась офицерами на добровольных началах из армейских, казачьих и пограничных частей, которые "временно как бы вышли в отставку". Офицеры, переводившиеся в отряды стражи, сохраняли права действительной государственной службы, причем они продолжали состоять в списках своих частей, несмотря на зачисление в запас, и имели право вернуться в свои части, даже сверх вакансии. К выслуге пенсии служба им засчитывалась два дня за три. Ставки содержания в Охранной страже устанавливались более высокие, чем в армии.
Политическая обстановка вокруг строительства дороги накалялась, многие местные жители считали, что русские хотят захватить всю Манчжурию под предлогом строительства дороги, кроме того, китайские перевозчики опасались лишения работы, когда дорога будет построена, и нападения на строителей, попытки разрушить построенные участки всё учащались. Поэтому, когда в связи с разрастанием восстания ихэтуаней (или боксёров, как нам привычнее их называть) на территории Манчжурии, было принято Высочайшее решение довести численность стражи до 11 тысяч человек, капитан Дмитрий Поросюк подал рапорт о переводе его в Манчжурию, в Охранную стражу. Его прельщала возможность получить боевой опыт, да и деньги были вовсе не лишними – фамильное предприятие не приносило уже больших доходов, слишком много было конкурентов, и оборудование устарело.
Перед отбытием на Дальний Восток, Дмитрий взял небольшой отпуск, который всецело посвятил семье. И в результате, в 1901 году у Стёпки родилась сестричка, названная Машей.
Дмитрий Петрович, переименованный из капитанов в ротмистры, прибыл к новому месту службы, в Харбин, когда осада города восьмитысячным китайским отрядом уже была снята, но остатки разбитых войск влились в бандитские отряды хунхузов.
Задача по уничтожению этих отрядов вблизи железной дороги легла на подразделения Охранной стражи как самостоятельно, так и во взаимодействии с регулярными русскими войсками.
К концу 1900 года Охранную стражу увеличили до 16 тысяч человек и перевели в подчинение командиру Отдельного корпуса пограничной стражи (ОКПС).
9 января 1901 г. вышел "высочайший приказ" об образовании на базе Охранной стражи особого округа ОКПС, при этом содержание округа входило в обязанности Общества КВЖД. 16 февраля 1901 г. император приказал "вновь образованный Округ ОКПС для охраны КВЖД наименовать Заамурским".
Заамурскому округу были поставлены задачи по охране линии железной дороги, зданий, сооружений, поездов и другого имущества. Также пограничная стража охраняла строительство; надзирала за местностью, прилегающей к железной дороге, отражала нападения злоумышленников и преследовала их.
В феврале 1904 года, к началу русско-японской войны, Заамурский округ пограничной стражи комплектовался на общем основании, и в отношении боевой службы подчинялся командованию Маньчжурской армии. На огромном протяжении Восточной (Забайкалье — Харбин — Владивосток) и Южной ветви Маньчжурских дорог (Харбин — Порт-Артур) расположены были 4 бригады пограничной стражи, общей численностью в 24 тысячи пехоты и конницы и 26 орудий. Эти войска располагались тонкой паутиной вдоль линии, причём в среднем приходилось по 11 человек на километр пути.
Японцы усилили засылку своих диверсионных отрядов для действий на линии КВЖД, главной целью избрав железнодорожные мосты. Многие из них, особенно деревянные, намечалось поджечь. Подобных попыток японскими диверсантами было предпринято немало, и русским пограничным стражникам, казачьим дозорам и пехотным сторожевым командам многократно приходилось демонстрировать свою бдительность и храбрость в вооруженных стычках у охраняемых ими мостов.
Половина пограничников располагалась на станциях, в резерве, другая поочередно — на пути. В наиболее важных и опасных пунктах были возведены «путевые казармы» — словно миниатюрные средневековые замки, окруженные высокой каменной стеной, с круглыми бастионами и рядом косых бойниц, с наглухо закрытыми воротами. Между казармами расположены посты — землянки на 4-6 человек, окруженные окопчиком. Служба тяжелая и тревожная: сегодня каждый чин в течение 8 часов патрулирует вдоль пути, завтра 8 часов стоит на посту. Нужен особый навык, чтобы отличить, кто подходит к дороге — мирный китаец или враг. Ибо и простой «манза» — рабочий, и хунхуз, и китайский солдат одеты были совершенно одинаково.
Вот, к примеру, недавно, в 20 верстах от станции Турчиха конным разъездом пограничных стражников - заамурцев был обнаружен бивуак группы всадников с вьючными мулами. Удалось захватить двух человек, переодетых в монгольские костюмы, остальные бежали. При задержанных обнаружены пуда полтора пироксилина, бикфордовы шнуры с запалами к ним, оружие, инструкция подрывного дела, карты...
Пленные на допросе признались, что являются японскими офицерами. Подполковник из Высшей военной школы Шазо Юкока и японский пехотный капитан Тейско Оки, во главе диверсионной группы, пытались проникнуть через территорию Монголии к линии КВЖД, взорвать там железнодорожный мост и испортить телеграфную линию. Генерал, отправлявший подполковника Юкоку в тыл к русским, сказал, что тот «может вернуться на родину только в том случае, если исполнит возложенное на него поручение…»
Диверсанты были преданы Временному военному суду Северной Маньчжурии, заседавшему в городе Харбине, и по приговору означенного суда  повешены.
С началом войны в русском тылу оживились отряды местных, маньчжурских разбойников-хунхузов, щедро оплачиваемых японцами. Главными объектами нападений хунхузов стали русские тыловые транспорты с продовольствием и военным снаряжением, которые подвергались разграблению, а возчики (обычно местные жители) безжалостно истреблялись.

                *   *   *

Фёдор Александрович выписывал все газеты и журналы, отражавшие ход сражений японской войны. Отношение в прессе к войне было неоднозначным, и очень часто старик с негодованием отбрасывал «бравые листки» с карикатурным описанием японцев, как бестолковых жёлтых макак, ничего не могущих противопоставить русскому казаку – богатырю. Когда Степка спрашивал у деда, почему он так делает, старый воин, прошедший не одну войну, затянувшись вонючим самосадом, чтобы немного успокоить нервы, объяснял мальчишке:
- Нельзя недооценивать противника. Это путь к поражению. Нужно изучать его сильные и слабые стороны, чтобы избегать первых и пользоваться вторыми. Вот что мы про этих японцев знаем? Разведка у нас ни к чёрту! Воюем по старинке, а сейчас война другая. Нужна новая техника, оружие, учить солдат надо не маршировать на плацу, а стрелять и в рукопашном бою сражаться. И снабжение надо налаживать, пулемёты,  винтовки и боеприпасы подвозить, легкие полевые и горные пушки, питание, снаряжение…
Не могут раздетые и голодные солдаты одними штыками воевать, потому как генералы бестолковые не подумали патроны и снаряды вовремя доставить!
Старик, забыв, что разговаривает с мальцом, иногда переходил на термины, недоступные пониманию маленького слушателя, потом, спохватившись, махал рукой от отчаяния, что ничего сделать не может, и уходил в сад. Там он продолжал, размахивая руками, будто с кем-то спорит, нарезать круги по садовым дорожкам, и только густые клубы табачного дыма показывали, где расстроенный ветеран находится в данный момент.
Письма от отца приходили редко, в них он скупо описывал свой быт, почти ничего не живописуя о сражениях, лишь упоминал о том, что отбились от очередного нападения хунхузов, предотвратили диверсию на железнодорожном мосту, поймали японских шпионов.
Старик нервничал ещё и по той причине, что при убытии в Манчжурию, внук забыл спасительный семейный медальон с портретом белокурой красавицы позапрошлого века, на удивление не потерявшим живости красок. Тот остался лежать на прикроватном столике, когда Дмитрий снял его, нежно прощаясь с Аннушкой. Она, почему-то, с опаской относилась к семейному раритету, и требовала снимать его в семейной кровати.
- Дима, ты можешь смеяться над глупыми бабьими предрассудками, но когда «эта вещь» касается меня, мне кажется, что это кусок льда, выпивающий мою душу.
- Что ты, милая моя глупышка, это всего лишь кусок серебра с маленьким портретом внутри… Ну хорошо, я буду снимать его.
А утром, торопясь на поезд, Дмитрий забыл медальон, и сейчас, по мнению старика, подвергался смертельной опасности.


                *   *   *

Дмитрия не устраивала относительно спокойная служба на охране дороги, и он добился перевода на японский фронт.
Мукденское сражение, длившееся больше трех недель, разворачивалось на фронте около 130 километров и в глубину до 75 километров, то есть действительно было самой крупномасштабной битвой на заре двадцатого столетия. По своей сути, оно представляло собой многочисленные самостоятельные большие и малые бои на разных участках огромного по тому времени фронта.
Ротмистра Поросюка перевели в 97-м пехотный Лифляндский генерал-фельдмаршала графа Шереметева  полк в начале февраля 1905 года, а уже 22 февраля он принимал участие в бою за обладание селением Юхуантунь, которое захватила наступавшая 3-я японская армия силами пехотной бригады генерала Намбу.
В ходе контратак солдаты Юьевского 98-й пехотного полка ворвались в деревню, но японцы забросали их ручными бомбочками, и, под интенсивным ружейным огнем из прочных глинобитных строений, юрьевцы отступили в поле. От целого Юрьевского полка осталось в строю только несколько сот нижних чинов при 2 офицерах, но эти жалкие остатки все еще продолжали драться и удерживали теперь за собой самую восточную окраину Юхуантуня.
В деревне шла усиленная ружейная перестрелка. Высоко в воздухе, перелетая через головы юрьевцев, зашипели шимозы и шрапнели, лопаясь где-то далеко сзади …
Оказалось, японцы вели огонь по наступающему со стороны Мукдена, растянутому редкой цепью, версты на две, нашему полку, держащему направление на Юхуантунь…
По мере приближения первой цепи, за ней обозначились еще две таких же.
Главнокомандующий, узнав о поражении юрьевцев, приказал взять Юхуантунь обратно. Это шли на него в атаку Лифляндский, Козловский и Севский полки.
Огонь японцев усиливался по мере того, как первый русский полк приближался к деревне. Вдруг передняя шеренга лифляндцев, разомкнутая шагов на десять дистанции, залегла шагах в двухстах от глинобитного забора, окружающего деревню, и дала дружный ружейный залп по фанзам, где скрывались японцы.
После первого же залпа, наша цепь встала и побежала. Пробежав немного, первая шеренга залегла. За нею надвигались новые, короткими перебежками. Шрапнели и шимозы лопались кругом, вырывая то тут, то там отдельных людей. Там, где образовывались широкие промежутки в шеренгах, слышались крики: «подравнивайся, держи дистанцию!», и все, ускоряя шаг и переходя на бег, неслись вперед.
Между тем, цепи наши быстро стали стягиваться из развернутого в сомкнутый строй, и ринулись к ближайшим трем фанзам. Ружейные залпы японцев достигли наибольшей силы, ежесекундно вырывая у нас десятки людей. Но было уже поздно. Окоп, наскоро вырытый японцами перед фанзами, был уже в нескольких шагах.
Дмитрий, бежавший в атаку в шеренге лифляндцев, увидел, что некоторые из наших нижних чинов отмыкают и бросают прочь штыки. В первый момент он не догадался, для чего они это делают, но, заметив густо сидящие друг около друга японские головы за бруствером окопа, понял этот прием, вызванный, очевидно, инстинктом самосохранения. Против каждого из наших солдат, подбегавших теперь к окопу противника, было три – четыре японских головы, а, следовательно, на каждого из них приходилось по столько же штыков. Единственный способ бороться со столь многочисленным противником был размах прикладом. При этом штык является лишь опасной помехой.
И вот уже наши цепи ворвались в японские окопы. Началась страшная бойня, тем более ужасающая не привыкшего к такому виду боя ротмистра, что все это делалось молча. Ни одного крика, ни «ура», ни «банзай». Только учащённое хриплое дыхание и свист пролетающих винтовочных прикладов, сочный звук ударов, вдребезги разносящих японские головы. Казалось, солдаты выполняют какую-то привычную, монотонную работу, вроде как хлеб на току обмолачивают.
Глухо трещат ломающиеся кости, стучат приклады по человеческим черепам, снося с одного размаху по несколько, да шлепают падающие тела убитых. На несколько секунд все перемешалось. Окоп и поле около него сплошь покрылось трупами, кровью, оружием и переворачивающимися ранеными.
Дмитрий впервые принимал участие в настоящем, не учебном, рукопашном бою. Ведь стрелять из орудия, не видя разрушительного действия взрывов своих снарядов где-то там, в отдалении нескольких километров, или тыкать штыком безответное соломенное чучело на учениях - не настолько ужасно, как сойтись лицом к лицу с противником, на расстоянии штыка, ножа, когда слышишь его хриплое дыхание, видишь прищуренные, или наоборот, широко раскрытые от ужаса глаза…
Японцы в окопах полегли все до одного. Остатки наших солдат бросились в фанзы и за них, послышались выстрелы и та же глухая работа прикладами, а затем все затихло.
Только что миновала наша цепь окоп, как некоторые из раненых японцев стали приподниматься.
Вдруг Дмитрий услышал сзади выстрел из ружья, и только что бежавший впереди солдатик схватился за икру левой ноги, а затем, вернувшись несколько назад, стал ковырять кого-то штыком.
– Что ты делаешь? – прокричал ему Дмитрий.
– Да как же, вашбродь, нешто это порядок – лег раненый, так и лежи, а ён, анафема, лежит, а мне в ногу стрелил – икру пробил, ну вот и получай свое!
Ротмистр повернулся к окопу, и с ужасом увидел, что ещё один недобитый японец, весь залитый кровью, вдруг привстал и замахнулся, чтобы бросить в стоявшую рядом с ним группу русских солдат ручную гранату. Рука Дмитрия с револьвером, как в страшном сне, отказалась ему повиноваться, и он с обреченностью подумал: «Вот и всё… Лучше бы сразу насмерть, чтобы не мучаться!». Но японец задел гранатой за собственное ружье, и та, разорвавшись у него в руках, снесла ему голову, оторвала обе руки, сорвала одежду и клочья ее перемешала с кровью.
Вдруг, совершенно неожиданно, откуда-то с тылу послышалась орудийная пальба и шрапнели стали бить по нашим войскам, завладевшим уже фанзами. Это стреляла наша батарея, неосведомленная еще о положении дела.
Измученные остатки геройского полка, подвергаясь теперь одновременно орудийному огню от японцев и своих, не знали что делать.
К счастью ошибка нашей артиллерией была вскоре замечена, и огонь прекратился…
Дмитрий, укрывшийся в японском окопе от обстрела, левой рукой сжимал пульсирующий холодом серебряный медальон баронессы Хельги фон Белов, а правой крестился, бормоча молитву «Господи, спаси и сохрани!». Что именно стало причиной того, что ни в этом, ни в последующих боях он не погиб, Дмитрий не знал. То ли горячая молитва, то ли ледяной холод старинного медальона…
Откуда взялся медальон, ведь он остался в доме деда? Всё довольно просто. Фёдор Александрович по своим старым связям узнал, что сын его сослуживца и доброго приятеля по Крымской кампании Ивана Ефимовича Деникина, капитан Антон Деникин, направляется на службу в Манчжурию.
Полк, в котором служил Деникин, не выдвигался на войну, но 14 февраля 1904 года капитан добился личного разрешения быть откомандированным в действующую армию.
17 февраля 1904 года, ещё хромая после неудачного падения с лошади, он отбыл на поезд в Москву, откуда ему предстояло доехать в Харбин. В этом же поезде ехали на Дальний Восток адмирал Степан Макаров и генерал Павел Ренненкампф. 5 марта 1904 года Деникин сошёл в Харбине. В кармане у него было письмо старого ветерана к внуку, капитану Дмитрию Петровичу Поросюку, с вложенным в него медальоном. Это была слишком ценная посылка, чтобы доверить её почте, а капитан Деникин показался старику вполне надёжным и честным офицером.
В конце февраля 1904 года, ещё до прибытия в Манчжурию, Антон Иванович был назначен начальником штаба 3-й бригады Заамурского округа Отдельного корпуса пограничной стражи, стоявшей в глубоком тылу и вступавшей в стычки с китайскими разбойничьими отрядами хунхузов.
Так что по прибытии в штаб, к новому месту службы, он отыскал ротмистра Поросюка, и передал ему столь опрометчиво забытый медальон. Офицеры вскоре стали товарищами, Дмитрию импонировала прямота и честность Деникина, его увлечённость литературой - тот даже писал рассказы из военной жизни, и издавал их в журналах под псевдонимом Иван Ночин. Но, к сожалению, особенности службы не позволяли им часто встречаться, а уже в сентябре 1904 года Деникин добился перевода в действующую армию, получил пост офицера для поручений в штабе 8-го корпуса Манчжурской армии. Затем возвратился в Харбин и оттуда 28 октября 1904 года уже в чине подполковника был направлен в Цинхечен в Восточный отряд и принял должность начальника штаба Забайкальской казачьей дивизии генерала Ренненкампфа. Больше во время японской кампании судьба их не сводила.
А медальон, столь удачно им доставленный, спасал Дмитрию Поросюку жизнь в самых страшных сражениях под Мукденом.
От пехотной бригады японского генерала Намбу, насчитывавшей 4200 человек, в строю после боя осталось всего 427 человек. Русские потеряли в борьбе за Юхуантунь 5409 человек, в том числе 143 офицера. Лифляндский полк потерял 24 офицера и 870 нижних чинов. Дмитрий в их число не попал. Невредимым он дошёл до конца этой бесславно проигранной, несмотря на доблесть и беспримерный подвиг наших солдат, по вине высшего командования, войны, пережил позор Портсмутского мира, и вернулся на службу в свой родной полк, в Москву. За свои подвиги во время войны капитан Поросюк (вновь переименованный из ротмистров) был награждён орденом Святого Станислава 3-ей степени с мечами и Анненским оружием «За храбрость» с «клюковкой» (знаком ордена 4-й степени) на эфесе и темляком из красно-золотистой орденской ленты с серебряными кистями. Впереди маячило повышение по службе и звание подполковника.
Но тут случилось несчастье. Фёдор Александрович, никогда не жаловавшийся на здоровье, однажды погожим весенним утром 1906 года не встал в обычное для него время, 6 утра. Стёпа, с нетерпением дожидавшийся его пробуждения аж до восьми часов, не выдержал томительного ожидания (дед Фёдор обещал рассказать ему про оборону Севастополя и встречи там с графом Львом Толстым, служившим тогда в артиллерии), и вошёл в комнату прадеда. Крадучись, Стёпка подошёл к его кровати – а спал старый воин на походной железной койке, не признавая никаких перин - и не услышал его дыхания. Потрогал деда за руку, и та безвольно свесилась с кровати. Уже догадываясь, но, не решаясь осознать, что деда больше нет,  Стёпа кинулся к матери. Та, только войдя в комнату Фёдора Александровича, сразу всё поняла. «Oh, mein Gott!» - прошептала она, прикрыв рот ладонью, - «Dein Urgro;vater starb». («О, мой Бог! Твой прадед умер»). Анна Павловна Поросюк, урожденная фон Тиц, в минуты сильного душевного волнения, часто переходила на немецкий язык.
Она немедленно дала мужу телеграмму, и Дмитрий, оформив отпуск, примчался на похороны. На семейном совете, состоявшемся после похорон, было принято решение: капитан Дмитрий Поросюк оставил службу, и занялся приведением в порядок дел на обувной фабрике. Для реконструкции предприятия требовались немалые финансовые вливания, и Дмитрий взял кредит в банке «Гринберг и Меерсон» под залог самой фабрики. На эти деньги были закуплены отличные швейные машинки SINGER с ножным приводом, которые могли шить и нежный шёлк, и грубую обувную кожу. Через этого же банкира, Исаака Гринберга, Дмитрий вышел на крупного заказчика военной обуви в Министерстве обороны, и заключил выгодный, как ему тогда казалось, контракт. Но потом что-то пошло не так, контракт сорвался, причём Дмитрию пришлось выплатить неустойку, и залезть в ещё большие долги к предприимчивому Исааку. Тот улыбался, обещал всемерную помощь, но к 1913 году стал сначала совладельцем фабрики, а затем, к осени 1914 года, и её полноправным единоличным хозяином, при этом «великодушно» предложив Дмитрию остаться наёмным директором, с хорошим окладом жалования, и продолжать вести дела. Дмитрий подозревал, что тут что-то не правильно, его наглым образом обманули, но доказать ничего не мог. Более того, существовала реальная угроза лишиться не только фабрики, но и дедовской усадьбы – долг банкиру всё ещё не был погашен.
В 1912 году Степан поступил в Императорское Московское инженерное училище, в 1913 году переименованное в Московский институт инженеров путей сообщения. Его уже не прельщала военная карьера, а больше привлекало развитие железнодорожного транспорта, бурный рост которого подхлестнул и развитие промышленности, торговли. Степана вдохновили рассказы отца о КВЖД, о сложностях железнодорожного строительства. Он буквально бредил тоннелями, мостами через бурные реки и ущелья. Здесь он мог применить всю живость своего ума, любовь к математическим расчетам, тягу к приключениям и путешествиям. Трудностей юноша не боялся – учёба давалась ему легко, и физический труд не был в тягость. Отец одобрил его выбор – карьера инженера путей сообщений была привлекательной и перспективной, профессия – уважаемой.

                *   *   *
В июле 1914 года, после окончания второго курса института, Степан проводил каникулы, как обычно, у себя дома, помогая отцу разобраться с делами в конторе фабрики, ещё формально продолжавшей числиться в их владении, но реального дохода не приносящей – почти все деньги уходили на погашение кредита хитрому банкиру Исааку Гринбергу.
Там-то 20 июля он и узнал о начавшейся накануне войне с германцем. Объявление войны явилось для всех полной неожиданностью. Но население захлестнул поток патриотизма, все жаждали защитить братьев-славян от подлых немцев и австрияков, и верили, что доблестная русская армия разобьёт неприятеля за несколько месяцев. И уж, естественно, никто не предполагал, что она затянется на несколько лет. Даже русский Генеральный штаб, разрабатывая оперативно-стратегический план, рассчитывал закончить войну за 4—5 месяцев, и поэтому все запасы предметов снаряжения и боевого имущества для армии готовились именно на этот срок, что сказалось впоследствии в нехватке буквально всего для воюющей армии, начиная с обуви и заканчивая боеприпасами.
Война кардинально переменила все прежние планы Степана. Он планировал стать железнодорожным инженером, проектировать и строить железные дороги на огромных российских просторах, отчаянно нуждавшихся в сети недорогих и удобных транспортных артерий, связывающих разрозненные части империи в единое целое. Но теперь, после объявления войны, его обуревали патриотические чувства. Несмотря на своё немецкое происхождение, он считал Россию Отчизной, ведь уже два века представители его семьи жили здесь и честно служили, защищая родной край от врага. Поэтому Степан, вопреки своему прежнему нежеланию продолжать военную династию семьи, решил оставить институт, и поступить в военное училище.
Его прошение о приёме на военную службу было удовлетворено, и в январе 1915 года Степана направили в распоряжение московского воинского начальника. В феврале он был уже в зачислен в Алексеевское военное училище, расположенное в Лефортове, сразу же за речкой Яузой, как только перейдешь Дворцовый мост, в так называемых «Красных казармах». Ранее это здание, обнесённое толстыми кирпичными стенами, принадлежало фельдмаршалу Миниху.
Решение стать офицером было принято Степаном не ради того, чтобы сделать военную карьеру. После победы он планировал восстановиться в институте инженеров путей сообщений, закончить учёбу и строить, строить и строить железные дороги…
В России было более десяти военных училищ. Первым «по чину» считалось Павловское, вторым — Александровское, третьим — Алексеевское. Созданное в 1864 году Алексеевское училище именовалось ранее Московским пехотным юнкерским, а с 1906 года по велению Николая II ему дали название Алексеевского в честь родившегося наследника престола. Оно заметно отличалось от первых двух, которые комплектовались выходцами из дворян или, по меньшей мере, детьми из богатых семей. В Алексеевское училище набирали преимущественно детей разночинцев. Обычно его выпускников  ожидала «военная лямка» в провинциальном захолустье. Степан, будучи дворянином и принадлежа к военной офицерской династии, насчитывавшей со времён Петра Великого восьмое поколение, мог претендовать на Павловское или Александровское. Или пойти, по стопам отца, в Михайловское артиллерийское. Но он не считал для себя важным принадлежать к военной элите, а в Алексеевском училище за четыре месяца обучения он мог получить необходимые знания и навыки, и, выпустившись в звании прапорщика, скорее попасть на фронт. К январю 1915 года становилось уже понятным, что война скоро не кончится.
Начальником училища был генерал-майор Николай Александрович Хамин, обладавший правами полкового командира. Его помощником по строевой части являлся полковник А. М. Попов — человек крутого нрава, почему-то носивший у юнкеров кличку «Плакса».
В училище имелось пять рот, каждая состояла из двух полурот — старших юнкеров и младших. Роты и полуроты комплектовались строго по ранжиру. В этот набор было много «верзил», поэтому Степан, имея рост 179 сантиметров, в первую роту не попал и был зачислен в 5-ю роту со смешанным ранжиром. Роты были сведены в батальон, которым командовал полковник Попов.
Каждая рота носила у юнкеров свое прозвище: Его Высочества рота – «крокодилы», вторая – «извозчики», третья – «девочки», четвертая – «шкалики», пятая – «барабанщики». После разбивки и получения казенного обмундирования была стрижка под машинку, баня, сдача собственных вещей.
В первый же день на проверке ротный командир Стёпиной 5-й роты капитан Ткачук, поздоровавшись с ротой, сказал: «Дисциплина будет суровая, но не невозможная. Нам нужны, действительно, желающие быть офицерами. Кто не хочет – может уйти. Еще есть время. На ваше место есть много желающих. Подумайте хорошо. После присяги будет поздно. Тогда уход только в рядовые на правах вольноопределяющихся». На второй день ушло несколько человек.
Капитан Григорий Романович Ткачук к тому времени уже имел боевой опыт - побывал на японской войне, получил ранение и носил Георгиевский крест 4-й степени. При первом знакомстве с юнкерами, услышав фамилию Поросюк, он спросил Степана:
- Ротмистр Дмитрий Поросюк Вам кем приходится?
- Отец, Ваше благородие!
-Храбрый офицер! Мы с ним под Мукденом встречались. Не подведите отца, юнкер, с Вас спрос особый!
В первые же дни в училище, Степан познакомился и довольно близко сошёлся с юнкером Сашей Василевским. В отличие от Стёпы, он не принадлежал к «военному сословию», а был из семьи священника, четвертым из восьмерых детей. Окончив экстерном Костромскую духовную семинарию, он также отказался от планов мирного времени стать агрономом, и, повинуясь патриотическому порыву, решил защищать Отечество. Кто бы мог подумать, что через несколько лет, в Советской России, он станет выдающимся полководцем, Маршалом Советского Союза, начальником Генерального штаба в годы Великой Отечественной войны и Министром Вооружённых Сил СССР… Ну, а пока юнкера Степан и Саша в свободное от службы время часто разговаривали на разные темы - о войне, об учёбе, делились планами на послевоенную мирную жизнь…
Никуда не деться было и от училищных традиций. Особо запомнилась традиция в ночь перед присягой устраивать «похороны шпака» («шпак» – презрительное прозвище штатских, невоенных людей), что означало прощание с гражданской жизнью и переход в военное сословие. Это было целое представление, которое я, заранее извиняясь за некоторые пикантные подробности (из песни слова не выбросишь) рискну здесь привести.
Училище тогда находилось на зимних квартирах и «похороны шпака» были лишены той красоты и размаха как в лагере, так как совершались в училищном манеже.
 В ночь накануне присяги, к десяти часам вечера, казалось, что казарма, как обычно, крепко спит. На самом же деле не спал никто и, лежа под одеялом на своей койке, только ждал сигнала для начала парада. Во время вечерней переклички, на которой, как бы случайно, отсутствовали ротные офицеры, фельдфебель Шалль прочел приказ по курилке, в котором говорилось об обязательном присутствии «козерогов» (младших юнкеров) на похоронах шпака. Наконец, сигнал был дан, и казармы закипели лихорадочной жизнью: юнкера быстро вскакивали, поспешно надевали заранее приготовленные и тщательно каждым продуманные костюмы и быстро строились в коридоре возле второй роты, служившем разводной площадкой.
Безграничной фантазии и изобретательности каждого юнкера предоставлялось придумать себе соответствующий событию костюм. Некоторые воспользовались своим штатским платьем, в котором они прибыли в училище, другие обратились за помощью к ротным каптенармусам, снабдившим их мундирами мирного времени и киверами. Большинство было в одних кальсонах, в мундирах и киверах, некоторые – в шляпах, кепках и штатских фуражках, в студенческих тужурках или пиджаках, одним словом – в различных комбинациях штатского с военным; были в бескозырках задом наперед, но все, без исключения, без штанов; винтовки несли на правом плече и прикладом вверх. Стёпа, особо не мудрствуя, щеголял в вывернутой мехом наверх жилетке, в которой приехал из дома, студенческой фуражке козырьком назад и, как все сотоварищи, в кальсонах.
Особо отличилась третья рота - она была однообразно одета: совершенно голые, но в бескозырках, пояс с подсумками, в сапогах и с винтовками. Зрелище было уморительное!
Из подвижных, на колесах, стоек для колки чучел штыками соорудили погребальную колесницу, которую везли десяток голых юнкеров, а на ней покоилось чучело шпака. Эта колесница, окруженная горящими факелами в руках дико скакавших и кривлявшихся голых юнкеров, открывала шествие, которое проследовало в манеж по лестнице, ведущей из зала пятой роты. Всё происходило под ужасающий шум и грохот, издаваемый импровизированным оркестром, состоявшим из самых необычайных инструментов, вроде медных тазов, чайников и сковород. В манеже и произошла символическая церемония похорон. Говорились надгробные речи на тему о забвении всего штатского, стоял дикий вой, визг и плач.
Затем состоялся церемониальный марш, которым командовал фельдфебель пятой роты Шалль, а принимал парад фельдфебель роты Его Высочества в мундире, кивере и без штанов, увешенный массой различных орденов и лент. После церемониального марша роты были разведены по казармам, и буквально через две минуты казалось, что ничего решительно не происходило и училище давно уже спит обычным непробудным и крепким сном... Появился дежурный офицер, как будто бы в воду канувший во время «церемонии», появились и другие офицеры и, найдя все в порядке, спокойно удалились.
Утром юнкера были построены в манеже для принятия присяги. Посередине каре был аналой со Святым Евангелием, Крестом и Знамя училища. Священник произносил слова клятвы, а юнкера все повторяли вслух. Были прочитаны адъютантом училища штабс-капитаном Корженевским военные законы, карающие за нарушение клятвы, а также награждающие за храбрость:
- «Ни высокий род, ни прежнее заслуги не приемлются к удостоению ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия, но кто с боя возьмет неприятельское знамя пли штандарт или же исторгнет от неприятеля свое – награждается орденом Святого Георгия, кто на предложение сдаться, ответит твердым и непоколебимым отказом. Клянусь и обязуюсь защищать Веру, Царя и Отечество до последней капли крови».
Не меньше двух часов взволнованным торжественностью момента Степану, Александру и их сотоварищам пришлось стоять, не шевелясь, и повторять слова присяги. После они должны были целовать Крест, Святое Евангелие и Знамя. Начальник училища генерал-майор Хамин поздравил юнкеров с принятием присяги и вступлением в ряды славной Императорской Русской Армии и выразил надежду на то, что они действительно будут достойны высокого звания офицеров Русской Армии. Громовое раскатистое «Ура!!!» было ответом. Затем, роты прошли церемониальным маршем мимо генерала. Наконец то Степан Поросюк стал юнкером младшего курса 5-ой роты Алексеевского военного училища, Шефом которого был Наследник Цесаревич и Великий Князь Алексей Николаевич!
При поступлении в училище Степана и его новых товарищей – однокашников  зачислили юнкерами рядового звания. Через два месяца некоторых, хорошо показавших себя в учёбе и дисциплине, в том числе Степана Поросюка,  произвели в унтер-офицеры (портупей-юнкеры). Теперь он стал младшим портупей-юнкером - отделенным командиром с двумя белыми нашивками с красной ниточкой посередине каждой нашивки, и тесаком с офицерским темляком.
Армия на германском фронте несла большие потери. Остро не хватало командных кадров, и военно-учебное ведомство торопилось. Однако спешка — спешкой, а служба — службой, так что давно заведенный в училище порядок почти не изменился и в военное время.
Распорядок дня был довольно напряжённый. Утром труба горниста или же барабан будили юнкеров - «козерогов» в 5 часов 45 минут утра. Нужно было быстро вставать, убирать кровать, чистить сапоги, умываться и быть готовым к утреннему осмотру. Сапоги, бляха и пуговицы должны были гореть «на ять». Малейший недостаток сопровождался взысканием...
Затем – молитва, гимнастика, утренний чай и строевые или учебные занятия. В 12.30 полагался завтрак, потом опять занятия. В 17.45 юнкера обедали, затем отдыхали и пили вечерний чай. В 21 час в ротном строю прослушивали вечернюю зорю, после чего проводились перекличка и осмотр, в 23 часа тушили огни. К этому времени все юнкера, за исключением находившихся в суточном наряде, обязаны были лежать в постели.
Времени катастрофически не хватало. Курс обучения, рассчитанный на два-три года, они должны были изучить за четыре месяца. Конечно, некоторые предметы мирного времени, не столь необходимые на войне, были исключены из учебной программы, но сократить тактику, фортификацию, уставы, топографию нельзя было. Поэтому приходилось тратить на учёбу часов по 12 – 14 в день. Метод преподавания был лекционный, знания юнкеров проверялись на так называемых «репетициях», списывать и пользоваться «подсказами» было практически невозможно – попавшийся сурово наказывался. Степан осознавал, что главная проверка его знаний и навыков состоится на фронте, и любой промах, незнание или неправильное решение будет караться не низким баллом, а, возможно, смертью его подчинённых, товарищей, а быть может, и его собственной. Поэтому он не жалел времени для занятий, иногда поднимаясь часа за два до общей побудки, и зубрил, зубрил, зубрил…
В вопросах физической, строевой и огневой подготовки Степа имел некоторую фору перед своими товарищами, пришедшими в училище с гражданки. С раннего детства прадед, полагавший вполне естественным, что Стёпа продолжит военную династию, выделил для воспитания внука старого солдата Прохора Бабкина, служившего когда-то под его командованием, но по ранению списанного в отставку. Взрывом пушки ему повредило левую руку, и после неудачного лечения она срослась неправильно, но это, собственно, не мешало Прохору учить шустрого мальчишку основам военного дела. Тот и сам, не желая сидеть без дела, бегал за несколько километров на речку плавать, лазал по крутым склонам оврагов и холмам, залезал на деревья, зимой гонял с приятелями наперегонки на лыжах. Прадед, Фёдор Александрович, купил ему карабин, и учил стрелять сначала по неподвижной мишени, а затем и по внезапно появляющейся, и по неравномерно, рывками, движущейся. Ну, и дисциплина была «с младых ногтей» привита Стёпе, в доме был строгий распорядок, которого придерживались все домочадцы и прислуга. Со смертью Фёдора Александровича порядки в доме не изменились, Дмитрий, ставший «главой рода», полностью поддерживал взгляды деда на дисциплину, и сам взялся за воспитание сына «настоящим солдатом». Он считал, что офицер должен сам в совершенстве обладать всеми знаниями и навыками, чтобы иметь право обучать солдата и требовать от него безукоризненного выполнения приказов. Поэтому Степану не было так сложно вживаться в училищные порядки.
Через четыре месяца после поступления, в конце мая 1915 года, состоялся выпуск по ускоренному курсу обучения военного времени. По окончании училища Степана и его однокашников произвели в прапорщики с перспективой производства в подпоручики через восемь месяцев службы, а за боевые отличия — в любое время. Каждый из них получил по 300 рублей на обмундирование  и 100 рублей сверх того. Выдали также револьвер, шашку, полевой бинокль, компас и действующие военные уставы.
И вот Степан Поросюк — 20-летний прапорщик с одной звездочкой на просвете погона. Ему полагалось уметь обучать, воспитывать и вести за собой солдат, многие из которых уже побывали в боях, были значительно старше его. Степана обуревали сомнения – сможет ли он быть настоящим офицером, в условиях войны?
По окончании училища Степан заскочил на несколько дней домой, показаться родителям и сестрёнке в новом своём, офицерском качестве. Дмитрий Петрович встретил сына по-деловому, целыми днями он рассказывал ему о том, как необходимо вести себя на войне, давал ценные практические советы фронтового офицера, которые могли бы помочь избежать нелепых ошибок, свойственных молодому и неопытному офицеру. И вот наступил день прощания. Мать поплакала, провожая сына на фронт. Сестра, Маша, глядя на мать, тоже похлюпала носом, крепко обняла брата и шёпотом попросила возвращаться скорее с победой. Отец крепко обнял, потом отстранил, взяв за плечи и внимательно глядя в глаза сыну:
- Не подведи! Поросюки всегда храбро воевали за Отечество. Вот, возьми…
Он расстегнул ворот и снял с шеи медальон баронессы Хельги фон Белов. Тот блеснул на заходящем солнце отполированным о сукно мундира узором, почему-то красным отсветом, а тёмная патина в углублениях между узорами и рунами напоминала беззвёздное, бархатное ночное небо. Медальон Хель принял нового подопечного…
В июне 1915 года Степана, вместе с Сашей Василевским и ещё несколькими однокашниками, направили в запасный батальон, дислоцировавшийся в Ростове, уездном городе Ярославской губернии. Батальон состоял из одной маршевой роты солдат и насчитывал около сотни офицеров, предназначавшихся для отправки на фронт. Это были в основном молодые прапорщики и подпоручики, недавно окончившие военные училища и школы прапорщиков, но было несколько человек и более пожилого возраста.
Дней через десять пришло распоряжение об отправке этой роты на фронт. Собрали всех офицеров. Надо было из желающих отправиться на фронт назначить ротного командира. Предложили высказаться добровольцам, но никто не решался вызваться. Командир батальона несколько раз повторил обращение к «господам офицерам», но никто так и не проявлял желания. В зале воцарилась мертвая тишина. После нескольких довольно резких упреков в адрес подчиненных старик-полковник сказал наконец: «Ведь вы же офицеры русской армии. Кто же будет защищать Родину?». По-прежнему молчание. Тогда комбат приказал адъютанту приступить к отбору командира роты путем жребия. Степан переглянулся с Александром - им было очень стыдно за всех находившихся в зале офицеров. Степан очень хотел поскорее попасть на фронт, но не решался вызваться добровольно, так как считал пост командира роты для себя очень высоким, опасался не соответствовать. Так же, наверное, думали и другие прапорщики. Однако, видя, что никто из старших по возрасту офицеров не выражает желания сопровождать отправлявшуюся на фронт роту, сначала Александр, а за ним Степан и еще несколько прапорщиков заявили о своей готовности.
На фронт он попал не сразу. До конца августа 1915 года пришлось побывать в ряде запасных частей. Наконец, Степан оказался на Юго-Западном фронте.
Штаб Юго-Западного фронта направил его в 9-ю армию, составлявшую левое крыло не только нашего Юго-Западного, но и всего русско-германского фронта. С осени 1915 года и вплоть до весны 1916 года эта армия располагалась на позиции от Латача у Днестра до Бонна на Пруте, протяжением около 90 км. На севере она примыкала к позициям 7-й русской армии, а на юге — к румынской границе.
9-й армией командовал генерал от инфантерии Платон Алексеевич Лечицкий, единственный в то время командующий армией, не получивший высшего военного образования. Как и Василевский, он происходил из семьи священника, окончил духовную семинарию, но затем принял решение связать свою судьбу с армией и поступил в Варшавское юнкерское училище. Это был боевой генерал: в русско-японской войне он командовал полком и был известен в войсках, как энергичный военачальник.
Уже в начале мировой войны 9-я армия наступала на Галицию с севера, от Варшавы. Весной 1915 года, когда немцы осуществили Горлицкий прорыв, 9-я армия вместе с другими отступила. Осенью 1915 года армия по-прежнему носила 9-й номер, но была совершенно иной по составу. Тяжёлые потери начального периода войны привели к тому, что кадровые офицеры в войсках были практически выбиты. Командирами в ней были преимущественно офицеры, выслужившиеся из прапорщиков запаса или окончившие ускоренные офицерские училища и школы прапорщиков, а также из подпрапорщиков, фельдфебелей и унтер-офицеров. Унтер-офицерами в большинстве своем стали отличившиеся в боях солдаты. Основную массу пехоты составляли крестьяне, прибывшие из запаса, или крайне слабо и наспех обученные новобранцы.
Из Каменец-Подольского, где находился штаб армии, Степан с Александром проделали на повозке еще около 30 верст, чтобы попасть в 103-ю пехотную дивизию. Здесь они стали полуротными командирами: Александр — во второй роте первого батальона, Степан — в пятой второго батальона 409-го Новохоперского полка. Здесь и началось их боевое крещение. Степан впервые оказался под обстрелом, узнал, что такое артиллерийская шрапнель, граната, минометный огонь, и по-настоящему почувствовал, что мирная жизнь осталась далеко позади.
Войска 9-й армии в течение осени и зимы 1915 года занимали невыгодную для обороны линию и вели позиционные бои в районе к западу от города Хотин против войск 7-й австро-венгерской армии генерала Пфлянцер-Балтина. Обе воюющие стороны вросли в окопы.
Позиции наши были оборудованы кое-как, беспорядочно. Укрытия от артиллерийского и миномётного огня отсутствовали. Оплывшие окопы, скорее – канавы, без брустверов, без маскировки, без бойниц. Для жилья в окопах были сделаны землянки на два-три человека, с прикрытым полотнищем палатки узким лазом, через который только и можно было попасть в это примитивное, холодное жилище, слегка обогреваемое маленькой нещадно дымящей печуркой. Для оправления естественных надобностей были вырыты ответвления от окопчиков, всё оборудование которых составляла доска, перекинутая через яму с продуктами жизнедеятельности,   издающими резкий противный запах. Примитивны были и искусственные препятствия. Там, где вражеские окопы приближались к нашим на расстояние до ста и менее метров, солдаты считали их полевые заграждения как бы и своими.
В отличие от наших, оборонительные позиции врага выглядели неплохо оборудованными, в чем Степан и его сослуживцы смогли убедиться, овладев ими. Стены окопов были укреплены жердями, бруствер был оборудован по всем требованиям фортификационной науки. Для защиты австрийских солдат стрелковые позиции были укреплены мешками с песком, для удобства в окопах были построены даже досчатые полы, скамейки из досок, столы для принятия пищи, стационарные клозеты, и даже – Стёпа не поверил своим глазам – полевые душевые. Кое-где оборудованы были и бетонные ванны, в которые насосами с помощью брезентовых кишок накачивается вода. Для нашего солдата это было недостижимой роскошью – невозможность в условиях передовой нормально помыться приводила к появлению вшей и заболеваний, связанных с отсутствием гигиены. Австрийцы вынуждены были поспешно отступить, поэтому в офицерских жилых бункерах находили следы пребывания там женщин – одежду, бельё, украшения. Были оставлены и бутылки вина, деликатесы, музыкальные инструменты и патефоны с набором пластинок. Помещения были оборудованы довольно уютно – бытовые удобства обеспечивали умывальники, шкафы, комоды и диваны, электрическое освещение, к позициям проведены полевые телефоны. Как австрийцы сами шутили, это были «полевые отели».
Русские солдаты, к сожалению, не имели таких условий. И от проливных дождей, и от холодов спасением была только шинель. В ней и спали, подстелив под себя одну полу и накрывшись другою; на ней же нередко выносили с поля боя раненых.
Вооружены наши солдаты были трехлинейной винтовкой образца 1891 года, многократно проверенной и испытанной. Она не боялась непогоды и грязи, была проста и надежна. Но своих винтовок русской армии уже недоставало. Многие солдаты имели на вооружении трофейные австрийские винтовки, благо патронов к ним было больше, чем к нашим. По той же причине наряду с пулеметами «Максим» сплошь и рядом в армии можно было встретить австрийский Шварцлозе.
Не лучше было и с артиллерией. Правда, орудия отечественного производства были хорошими, артиллеристы стреляли метко. Но не хватало гаубиц, тяжелых пушек и артиллерийских снарядов всех систем.
Не хватало не только оружия и боеприпасов – неожиданно выяснилось, что проблемы возникли и с солдатскими сапогами. Солдату выдавали две пары сапог – одну для носки, другую сменную. Ещё во время перевозки воинскими эшелонами на фронт, многие «хитроумные» солдатики не задорого продали запасные сапоги местным мужикам на станции (или поменяли на самогон и сало). Они рассчитывали, что по прибытии на фронт им выдадут замену, но не тут-то было. На складах, не рассчитанных на сколько-нибудь долговременное обеспечение огромной армии военного времени (ведь войну предполагали быстро выиграть, за несколько месяцев) сапог не было. Производство военной обуви было довольно длительным и недешёвым процессом, крупных обувных производств, считай, и не было в Российской империи, пошивом занимались мелкие кустарные артели, тысячи мелких ремесленных фабрик и отдельных сапожников, разбросанных по всей стране. В мирное время они справлялись с армейскими заказами, но системы мобилизации сапожников для выполнения новых огромных армейских заказов в условиях военного времени не было даже в замыслах. И когда многократно возросшее количество войск потребовало резкого увеличения снабжения, выяснилось, что не хватает не только производственных мощностей, но и сырья (хотя на фронте шкуры скота, забитого для пропитания, никак не использовались, и просто выбрасывались), химических веществ для обработки шкур. Поэтому, с целью экономии, сапоги сначала стали шить с укороченными голенищами, а затем перешли на ботинки с тряпочными обмотками и сапоги с парусиновыми голенищами. Кое-где на фронте стали изготавливать из плохо выделанных шкур лапти… Иногда, в тыловых частях, сапоги и ботинки изготавливали с деревянными подошвами и каблуками, с голенищами из брезента.
Степан, с малых лет находясь при обувном производстве, хорошо понимал проблемы с обувью в армии, поэтому его заинтересовал вопрос снабжения армии недорогой и практичной обувью. Он даже подумывал порой, что если бы отцовская фабрика оставалась собственностью семьи, можно было бы расширить производство и неплохо заработать на поставках в армию. Но фабрику «оттяпал» банкир Гринберг, ничего не понимающий в обувном производстве,  и планы оставались только планами.
Весной 1916 года 9-ю армию основательно пополнили личным составом, готовя ее к наступлению. В 103-й дивизии имелось 16 батальонов по тысяче человек в каждом, но лишь 36 легких полевых орудий и 30 бомбометов при 32 штатных пулеметах. К тому времени большинство офицеров дивизии уже побывало в боях, однако кадровых командиров оставалось сравнительно мало, не более 8—10 на полк, ибо значительная их часть погибла. Так, сильный урон понесли мы в середине декабря 1915 года, когда в течение недели пытались прорваться западнее Хотина. Удалось оттеснить противника верст на 15 и продвинуться до линии Доброновце — Боян. А затем армия вновь перешла к позиционной войне.
В конце декабря 1915 года Степана перевели служить в полк под командованием полковника Михаила Степановича Семёнова на должность командира роты, присвоив ему звание подпоручика. В течение зимы полк неоднократно выводился из окопов на отдых в дивизионный резерв. Эти дни использовались прежде всего для санитарной обработки солдат в полевых банях-землянках, построенных их же руками, для починки или замены износившегося обмундирования, снаряжения и оружия и, конечно, для отдыха. От неизбежного зла – «окопных вшей» - избавлялись прожаркой обмундирования в железных бочках, поставленных на костёр. От сильного жара вши погибали, но нужно было внимательно следить за процессом, чтобы вещи не сгорели.
Если нахождение в резерве затягивалось, занимались и военной учебой. С младшими офицерами полка занятия вели командиры батальонов. Как правило, дело сводилось к коллективной читке уставов — строевого, полевого, дисциплинарного и внутренней службы. Солдат же в основном изводили муштрою, надеясь тем самым добиться от них дисциплинированности. К сожалению, затянувшаяся война способствовала низкой дисциплине, причем не только среди рядовых, но даже среди унтер-офицеров. Степан, помня наставления отца о том, что безделье способствует разложению дисциплины, усиленно тренировал свою роту, заставляя их быстро окапываться, бегать в полной выкладке по несколько километров, усиленно заниматься тренировками штыкового боя и, по возможности, стрельбой. Патронов было немного, поэтому он отобрал из нижних чинов и унтер-офицеров десяток лучших стрелков, и готовил из них «егерскую команду», или как их назвали англичане, снайперов. Конечно, у них не было никакого особенного снайперского оружия с оптическими прицелами, но сибирские охотники, составлявшие большую часть команды подпоручика Поросюка, обходились и хорошо пристрелянными охотничьими карабинами. 
В австро-венгерской армии снайперы использовали 8-мм винтовку системы Манлихера образца 1895 года с трехкратным оптическим прицелом фирмы "Райхерт" или немецким пятикратным прицелом берлинской фирмы Р.Р. Фус. Немцы применяли 7,92-мм винтовку Маузера образца 1898 года с уже названным немецким прицелом и 7,92-мм охотничью винтовку Маузера образца 1908 года. Какова же было радость Степана, когда в захваченных вражеских окопах удалось найти парочку Манлихеров с прицелами Фус. Их получили унтер-офицер Сошкин Иван и его тёзка, старший унтер-офицер Иван Морозов, из сибирской староверческой купеческой семьи, вопреки воле отца пошедший в армию и уже заслуживший три Георгиевских креста. Оба они начинали войну в 8-м Сибирском стрелковом полку, но после излечения в госпитале от ранений, полученных под Варшавой, были направлены в полк Семёнова, несмотря на попытку протестовать против того, что их «обратно в свою часть не пущают… я, Иван Морозов, как есть, сибирский стрелок, потому в Сибирском стрелковом полку мы, так мне служить в Россейской пехоте никак невозможно… У нас своя часть есть…». Поэтому, попав в другой полк, они всё же старались держаться вместе, и сами вызвались охотниками в «егерскую команду».
На мысль подготовки такой команды Степана навели наблюдения за немецкими снайперами, постоянно подлавливающими и убивающими неосторожно высунувшихся из укрытия русских офицеров и нижних чинов. Он, здраво рассудив, что врагу нужно дать ответ, изучил действия вражеских снайперов, подобрал, как уже было сказано, группу хороших стрелков, и обратился по команде к полковнику Семёнову с предложением подготовить своих егерей. Михаил Степанович инициативу молодого офицера поддержал, выделил к нему в команду ещё двоих стрелков (унтеров Семёнова Ивана и Прянишникова Василия) и приказал готовиться, не жалея патронов, чтобы задать немцам «перца».
Весной 1916 года, незадолго до начала Брусиловского прорыва, первую роту   под командованием поручика Поросюка командир полка полковник Семенов признал одной из лучших в полку по подготовке, воинской дисциплине и боеспособности. В немалой степени, успех объяснялся доверием, которое оказывали Семёну солдаты.
Но вернусь к фронтовым будням. Весной 1916 года подготовка к весенне-летней кампании и разработка плана действий войск на русско-германском фронте проходила под сильным нажимом объединенного командования англо-французских войск на западноевропейском театре военных действий. От России струхнувшие союзнички по Антанте настоятельно требовали начать крупное наступление сразу же по окончании весенней распутицы, чтобы не дать противнику возможности перебросить свои войска с Восточного фронта на Западный. И, как обычно, Россия «впряглась за союзников», кладя жизни российских солдат в интересах вероломных «друзей». По утвержденному царской ставкой плану главный удар из района Молодечно на Вильно должен был нанести Западный фронт, которым командовал генерал Алексей Ермолаевич Эверт. На Юго-Западный фронт, в командование которым в конце марта 1916 года вступил генерал Алексей Алексеевич Брусилов, возлагалась задача нанести предварительный энергичный удар на Луцк и далее на Ковель силами 8-й армии из района к северу от Дубно. Это облегчило бы наступление войск Западного фронта. Сосредоточив на направлении главного удара 8-й армии под командованием генерала Алексея Максимовича Каледина большое количество сил и средств, Брусилов решил наступать одновременно сразу на участках всех своих армий, с тем чтобы лишить врага возможности маневрировать резервами. Южнее 8-й армии должна была нанести удар на Броды и далее на Львов 11-я армия генерала Владимира Викторовича Сахарова. Еще южнее, на Галич, наступала 7-я армия генерала Дмитрия Григорьевича Щербачева, и, наконец, 9-я армия двигалась на Коломыю.
Войска 9-й армии за зиму несколько отдохнули, оправились от неудач 1915 года и заблаговременно готовились к наступлению. Против нас по-прежнему стояла 7-я австрийская армия генерала Пфлянцера-Балтина; солдаты, а в некоторой мере и офицеры радовались, что нам придется иметь дело не с немцами, а с австрийцами, которые были слабее. В начале каждой артиллерийской перестрелки солдаты и офицеры поглядывали на цвет разрыва и, увидев знакомую розовую дымку, которую давали австрийские снаряды, облегченно вздыхали.
Перед Брусиловским наступлением обе бригады нашей дивизии занимали 10-верстный участок северо-занаднее Бонна. Перед нами расстилалась водная гладь реки Прут шириной в 40 м и глубиной в 4 м. Мосты через реку были взорваны, весеннее половодье сделало реку многоводной, закрыло броды. Правый берег реки был выше левого, и противнику было легче просматривать наши позиции.
Наступать в условиях весенней распутицы казалось нелегким делом. И все же солдаты с нетерпением поглядывали вперед, хотя и знали, что их ждут сильные вражеские укрепления и огонь тяжелой артиллерии. От непогоды траншеи наших окопов раскисли. В убежищах для отдыха было крайне сыро и неуютно. «Лисьи норы», сделанные в течение зимы, в которых солдаты укрывались при артобстреле, осели. Ходы сообщения были очень узкими. Встречным в них трудно было разойтись, а переноска раненых требовала от санитаров чуть ли не цирковой ловкости. Вдали виднелись уступы Восточных Карпат, покрытые лесами. Все надеялись, что там, сбив неприятеля с его позиций, мы обретем более сносные условия. И вот снова и снова, готовясь к наступлению, Степан и его однополчане изучали ряды кольев с проволокой перед чужими окопами, считали рогатки, подтаскивали по ночам пулеметы к гнездам с трехсторонним обстрелом, продолжали устраивать бойницы для дополнительного наблюдения. Снайперы из его «егерской группы» открыли счёт убитых врагов. Стоило неприятельскому солдату или офицеру неосторожно высунуться из укрытия, меткая пуля сибиряков настигала его.
Австийцы сначала не понимали, что происходит, и считали это случайностью, но потом, понемногу, они стали подозревать, что против них воюют снайперы. По обнаруженным огневым позициям стали стрелять из пушек, перепахивая весь квадрат возможной снайперской засады. Среди снайперов появились первые потери, но это не испугало сибиряков. Напротив, на место погибших товарищей просились другие стрелки, и подпоручик Поросюк, испытав их, пополнял свою команду. Относившиеся сначала с долей иронии к его начинанию другие офицеры полка, увидев эффективность действий снайперов Степана, стали обращаться к нему за содействием в обучении «егерей» в своих ротах. Ведь плохо обученные солдаты, набранные «от сохи» и никогда ранее не державшие в руках оружия, в отличие от сибиряков, промышлявших охотой, винтовок побаивались, и стреляли зачастую, закрыв глаза, «в белый свет, как в копеечку». Толку от такой стрельбы было немного. Вот поэтому опытные стрелки Стёпиной роты, когда не находились на «снайперской охоте», занимались обучением молодого пополнения меткой, осмысленной стрельбе.
Артиллерийской подготовкой 22 мая началось знаменитое наступление войск Юго-Западного фронта, вошедшее в историю под названием «Брусиловского прорыва». И хотя его результаты по вине соседнего, Западного фронта и верховного командования в должной мере использованы не были, оно приобрело мировую известность, повлияв на ход и исход первой мировой войны. Более того – это было единственное сражение 1-й мировой войны, названное именем полководца. Степан, как и большинство его сослуживцев, относился к самому наступлению с энтузиазмом: русской армии предстояло освобождать Карпатские земли.
Местные жители, которые именовались тогда русинами, встречали наши войска с распростертыми объятиями, и со слезами на глазах рассказывали о своей нелегкой доле. Австрийские власти, смотревшие на них как на чужеземцев, яростно преследовали всех, кого они могли заподозрить в симпатиях к Российской империи. Значительная часть местной славянской интеллигенции была арестована и загнана в концентрационный лагерь «Телергоф», о котором ходили страшные легенды. Провинция, плодородная и обычно довольно богатая, была сильно опустошена. Война повсюду оставила свои зловещие следы.
В первые же дни мая 41-й и 11-й корпуса нанесли удар на участке Онут — Доброновце. Сводный корпус, в состав которого входил полк под командованием полковника Семёнова, двинулся 24 мая. Тут, в районе Нейтральной горы, австрийцы произвели газобаллонную атаку, и в 412-м пехотном полку, как рассказывали, пострадало до сорока человек. Началась паника. Суток двое напряженно, до рези в глазах все вглядывались в сторону позиций противника. Принимали за газы каждое облачко или небольшой сгусток тумана и радовались, когда ветер дул не в нашу сторону. Положение изменилось 28 мая, когда линия вражеской обороны была прорвана. Австрийские укрепления отличались от немецких той особенностью, что немцы вторую и третью линии обороны делали едва ли не сильнее первой. Австрийцы же сосредоточивали главные усилия именно на первой линии. Прорвешь ее — и покатился фронт вперед!
Так было и на сей раз. Правый фланг продвигался к Садагуре и Котцману, а оттуда стал поворачивать на северо-запад к Станиславу (Ивано-Франковску) и Делятину. Левый фланг форсировал Прут, захватил Черновицы (Черновцы) и устремился на юго-запад и юг.  9-я армия шла с боями как бы веером, расширяя свое оперативное пространство. 3-й кавалерийский корпус направил свои дивизии вдоль румынской границы, отсекая Румынию от Австро-Венгрии. Пехотная дивизия, в состав которой входил полк Степана, преодолела хребты Обчина-Маре и Обчина-Фередэу. Между тем местность заметно повышалась. В долине Прута предгорья поднимались на 120 м, в долине реки Серет-Молдавский войска находились на высоте уже 270 м над уровнем моря, в долине Сучавы — на 360 м, в долине Молдовы — на высоте 430 м. Нашей пехоте приходилось форсировать ряд мелких речушек. Дороги, которыми они шли в густых лесах, по мере продвижения переходили в горные тропы. Пейзаж становился все более суровым: угрюмые ущелья, высокие, до двух километров пики.
Нижняя Буковина осталась позади. Начались селения гуцулов. Все чаще нам приходилось располагаться под открытым небом. Этот период быстрого наступления помог Степану приобрести недостававший опыт руководства подразделением во встречном бою и на марше. Дойдя в Карпатах до долины реки Бистрица, наше командование планировало в несколько дней добраться до перевалов на хребте Родна и спуститься в Трансильванию. Однако темп наступления замедлился. 
Австрийцы зацепились за перевалы. 9-я армия потеряла в ходе черновицкого прорыва до половины личного состава, и мы топтались в течение июля и августа на месте, в районе Кирлибаба, Кимполунг, Якобени, Дорна-Ватра, а затем вообще остановились.
В тот злосчастный день была на редкость жаркая погода. Степан, воспользовавшись относительным затишьем в боевых действиях, от души погонял своих «егерей», заставив их совершить марш-бросок по крутым горным склонам, и сам показывал им пример, то возглавляя цепочку солдат, то пропуская их вперёд, помогая отстающим новичкам. После пробежки и преодоления естественных препятствий устроили стрельбы, показавшие высокий уровень подготовки «ветеранов», и недостаточную выносливость  новобранцев, недавно набранных в команду взамен выбывших стрелков.
Изрядно вспотев, Степан принял решение устроить купание для команды в небольшом лесном озере. Скинув запылившуюся, пропотевшую одежду, солдаты с весёлыми криками стали плескаться в теплой, хорошо прогревшейся воде озерка. Усталость понемногу уходила, оставляя ощущение бодрости и чистоты. Степан, также раздевшись, аккуратно сложил форму, сверху уложил заветный медальон с портретом баронессы, чтобы случайно не утопить его в озере, и нырнул в чуть зеленоватую воду.
И тут австрияки решили пострелять из орудий по позициям наших войск. Озерцо оказалось в зоне поражения, и первые же снаряды с грохотом разорвались вблизи ничего не подозревавших купальщиков, вздымая столбы воды, ила и песка со дна. Трое погибли сразу, вода окрасилась кровью. Ещё четверо успели выбраться на берег, но следующим взрывом осколки посекли их, разбросав обезображенные тела по казавшейся ещё недавно живописной лесной полянке. Степан, метнувшийся вслед за ними на берег, только успел в полёте рукой ухватить медальон, как раздавшийся рядом с ним взрыв отправил его в беспамятство, а мелкие осколки впились в тело.
На их тела случайно набрёл  местный лесник, через два дня после обстрела. Определив по обрывкам формы, что это русские солдаты, он тут же побежал сообщить о страшной находке в штаб полка, находившийся в десятке километров от озера. Из штаба была выслана похоронная команда под руководством унтер-офицера Шишакова.
Похоронить погибших решили тут же, в воронке от взрыва, чтобы не возиться с рытьём могилы. Никакими гробами, конечно, никто не заморачивался – тела, извлеченные из воды и собранные на берегу, сложили на дно воронки на кусок палаточного брезента, и уже собирались засыпать землёй, как глазастый Шишаков, увидел в руке у одного из лежащих в могиле цепочку.
- Непорядок, - подумал он, – а вдруг ценная какая вещь, а её в землю зарывать?
Унтер спрыгнул вниз и попытался разжать пальцы, чтобы освободить цепочку и то, к чему она крепилась. Пальцы, сжатые в судороге, не поддавались, и унтер задумался о том, чтобы отрезать их острым трофейным австрийским ножом. Но его несколько смущало, как к этому отнесутся солдаты, бывшие с ним. Рапорт о мародёрстве, поданный кем-либо из солдат, его никак не устраивал, и так ротный командир подозревал, что не так просто Шишаков сам вызвался служить в похоронную команду. Шишаков уже было решил махнуть рукой на неожиданный трофей – мол, шкурка не стоит выделки, как вдруг глаза покойника широко открылись, и он издал хриплый стон…
- Господин унтер  – офицер! -  закричал стоявший рядом с воронкой ефрейтор Боголюбов, - а ён, кажись, живой! Его надо в госпиталь везти!
Унтер понял, что поживиться не удастся.
- Так, Боголюбов! Бери Шубина, грузите раненого на телегу, и везите. А мы останемся тут хоронить остальных…

Предыдущая глава http://www.proza.ru/2015/06/16/1615
Продолжение http://www.proza.ru/2016/02/21/2039
Иллюстрация будет позднее.