Пародии на прозаиков

Пародии на классиков русской и зарубежной литературы (а так же знаменитых представителей детективного жанра)



1. Айрис Мердок, «Под сетью»
2. Кнут Гамсун, «Виктория»
3. Ф.М. Достоевский, «Бесы»
4. В. Набоков, «Машенька»
5. И. Тургенев, «Отцы и дети»
6. Л. Толстой, «Анна Каренина»
7. Т. Драйзер, «Финансист»
8. Уилки Коллинз, «Лунный камень» (3 пародии: "Проклятие рода Уиллоуби" и «Гувернантка» - действие происходит в Англии, «Рабыня Палома» - действие происходит в Бразилии)
9. Джейн Остен, «Чувство и чувствительность»
10. Филлис Дороти Джеймс – романы с участием детектива Адама Дэлглиша
11. «Черная богиня» - книга по телесериалу с одноименным названием. Авторы сценария (разработка сюжета): Антон Пивоваров, Ирина Пивоварова, Сергей Калужанов, Сергей Кушнир, Айдар Акманов, Станислав Ефросинин, Дмитрий Терехов, Иван Угаров, Роман Коломыцев, Ирина Гелос, Алиса Мачабели, Валентина Шевяхова, Мария Гальперина, Вероника Бледнова. Автор литературной версии – Наталия Май. Литературная обработка: О. Э. Недорубова.





















 Айрис Мердок, «Под сетью»

Крис не мог сформулировать разницу между Джин и Стефани, почему одна перестала волновать глубины его существа, а другая все больше притягивала ту часть души, о которой он не подозревал, пока она так не разболелась?
«Джин просто умнее», - шептал коварный внутренний голосок. Но до поры до времени она казалась ему пустяковой смазливой модисточкой, не стоящей даже секунд его драгоценного времени, тогда как другая – бездна, головокружительный омут, в который было и страшно и томительно сладко нырять. Он ловил себя на том, что вспоминал бойкую парикмахершу из салона, в то время как грезил об интеллектуальных лабиринтах, в которых заплутал, думая о Стеф, - тогда он считал ее вторым «я». Его настоящей, подлинной, посланной небом избранницей.
Темно-серые угрюмые глаза, таящие печаль, сероватый оттенок кожи – все это порождало тяжелые мрачные ассоциации с беспробудным лондонским дождем, который хотелось часами наблюдать из окна. Он любил даже серый плащ Стефани и ее грузные коричневые непромокаемые ботинки. Джин представлялась резвой простушкой, и мысли о ней веселили, когда хотелось хоть на минуту отвлечься от мечтаний о глубокой вдумчивой девушке.
Когда он увидел Стеф в другом свете? Крис не помнил этот миг озарения, когда вдруг очнулся и разглядел этого насмешливого воробушка с выщипанными бровями и ямочками на щеках: ему импонировало младенческое озорство. Возникало желание скинуть с себя этот груз ответственности за судьбы мира и предназначение разных вселенных,  раскинуть руки, упасть в траву и воскресить в памяти асфальт, лужи и детские крики.
И в то же время он понимал: Джин делала вид, что в него влюблена. Назло Стефани. Своей извечной сопернице. И Крис незаметно для себя стал мечтать о том, чтобы ее полуложь превратилась в подобие правды. Но пока он не был готов признаться: Стеф ему просто-напросто надоела.
Улыбка Джинни влекла, манила, дразнила, сбивала с толку, ставила в тупик. И он с тоской осознавал, что чувство к Стефани, когда-то представлявшееся глобальной трагедией и великим счастьем всей его жизни и сутью предназначения, померкло. И стерлось в пыль. И никогда, никогда его уже не воссоздать, и звучит оно теперь как лебединая песня – прощание с прежним, привычным всем, Крисом.
Джин карикатуризировала все, к чему имела отношение: достаточно было пары слов, и все вокруг нее превращались в клоунов, пародий на самих себя. «И больше всех я», - думал Крис, ощущая себя как мешок, набитый пылью, рядом с весело тараторящим попугаем, источающим адский яд, который ему вдруг показался вкуснее всех блюд на земле и в раю.



















               Кнут Гамсун, «Виктория»

Эдвард с тоской узнавал в учителе свои черты – угрюмость в сочетании с затаенной от всего мира мечтательностью, которую никто не должен был обнаружить и растоптать. И ее надо было беречь как зеницу ока, прятать от всех, доверять только подобным себе – бедным, несгибаемым, честолюбивым и гордым отшельникам.
- Слушай! Вот ее первое письмо… после пятнадцати лет… - руки учителя тряслись, когда он с трудом открывал конверт и доставал тысячу раз перечитанные листки бумаги. – «Любила тебя – но скрывала это, самолюбие мне мешало открыться, в день свадьбы мечтала сбежать прямо из церкви к тебе, плюнув на всех, но я не решилась, ведь ты мог меня не принять, потому что был горделивее всех, кого я знала, но я решила, что научусь гордости у тебя и буду молчать до конца моих дней, и никто даже не заподозрить нравственную измену, бог отмолит мои грехи, и они сотрутся в памяти людской и исчезнут в глубинах моего существа втайне от всего мира…»
- И что же? – Эдвард с тоской вглядывался в кажущееся теперь аскетическим, будто вырезанным из дерева, с сетью живописных морщин, лицо этого властного хмурого старика. Кто мог заподозрить, что внутри него – океан безмолвия, миллиарды невысказанных слов и непролитых слез, окаменевших под воздействием северных ветров, бушующих внутри.
- Анна просит прощения за свою гордость… проклятую гордость всех дочерей этого рода! А я не могу поступиться своей.
- Вы о чем?
- Теперь, когда я беден, она протягивает мне руку. Когда я был богат, она пренебрегала мной. Потому что считала себя обязанной. Стоило мне разориться, она на пороге моей скромной хижины. Это для меня невыносимо. И пусть меня покарает Господь.
- Я вас понимаю?
- Да неужели?
Эдвард молча протянул ему письмо Кристины. Учитель открыл его и начал читать вслух, спотыкаясь на каждом слове: «Эдвард, любимый! Теперь, когда нас разлучило слово, данное моим отцом отцу моего жениха, я должна открыться тебе. На всю жизнь я сохраню в памяти наши прогулки в лесу и фантазии, сказки, которые ты для меня сочинял. Отец никогда бы не согласился на мой брак с приемным сыном учителя, бедным писателем. Прости меня и прощай навсегда! Кристина».
Учитель поднял глаза, полные слез, на Эдварда, и спросил: «Когда это было написано?»
- Лет пятнадцать назад. Теперь она написала другое письмо.
Он достал из бумажника новый конверт и протянул учителю. Тот достал листок и стал разбирать по буквам крупный неровный почерк бывшей невесты Эдварда.
- «Я знаю, ты не женился и не помолвлен. Живет ли в твоем сердце другая? Потому что в моем не поселился никто. Когда ты прославился, я боялась тебе докучать: думала, ты не простишь измену. Теперь, когда ты разорился, я чувствую, что нужна тебе как никогда. Муж умер неделю назад. У меня есть сбережения. Одно твое слово – и я появлюсь на пороге твоего дома и оплачу все долги. Могу на работу устроить. Я на все готова ради своей любви. Кристина».
- Вы понимаете, что это значит для мужчины, который гордился своей независимостью? Помощь женщины! Что может быть унизительней? Я растоптан, убит.
- О, я тебя понимаю… - учитель вздохнул. – Анна такая. Как только дела у меня шли на лад, она носилась со своей гордостью, когда я разорялся, бежала ко мне. И почему все женщины таковы?
- Такими их сотворил Господь, - молвил Эдвард.
- Я бы не принял Кристину.
- И я бы не принял Анну.
- Стоит ей увидеть, что ты идешь в гору, опять загордится.
- Я слишком горд, чтобы это принять.
- Я тоже, сынок… я тоже.
- Вот… и они таковы. И живем мы в вечном противоборстве: гордость на гордость. И чья в итоге возьмет?






















       Ф.М. Достоевский, «Бесы»

Антон глядел на Кирилла и не мог понять: мерещится ему, или тот действительно усмехается как Мефистофель, и черты его тонкого аристократического лица изнеженного барчука, когда на них падает зловещий отблеск свечи, становятся дьявольски несокрушимыми и являют собой насмешку над всем человеческим.
- Да не может же быть такого, чтоб вы не веровали ни во что! Вы же русский! И ходите по земле нашей – святой! – воскликнул он, запыхавшись, и прервался, сам не помня себя, будто в бешенстве, и смахнул свечу на пол.
Кирилл привстал, глядя на него холодно и презрительно, и отчеканил: «Зажгите другую». Антон дрожащими руками достал огарок и поднес к нему новую спичку. Пламя озарило облик этого прекрасного демона. Антон невольно залюбовался молодым человеком, который облокотился на стол и едва заметно улыбнулся, будто читая его тайные мысли и заранее высмеивая их. Тот не успевал подумать, а Кирилл уже понимал все и мысленно ухмылялся.
- Да кто это выдумал, будто русские веровать-то должны?
- Да вы! Вы и выдумали! И сказали мне это четыре года назад, когда мы с вами вот так вот сидели за этим столом в этой комнате, и свеча озаряла ваш облик – так как сейчас озаряет.
- Уж будто! – хмыкнул Кирилл.
- Как пить дать! – отрезал Антон и перекрестился.
- А сами-то веруете?
- Да… хочу… то есть… думаю! – отчеканил Антон как школьник и покраснел от стыда за свое смущение в присутствии этого искусителя.
- То-то! Не веруете!
- Вы не смеете так говорить!
- Слишком вы русский, вот что! – отрезал Кирилл.
- Это как? – изумился Антон.
- А вот как.  Ни в чем меры не знаете  –  ни в гневе, ни в запальчивости, ни в пристрастии… все вам допрашивать надо. И чем чрезмерней, тем лучше. Веровать – так в Христа или в Дьявола, а коли вот я просто в травку зеленую верую?
- И веруйте! Дай же вам бог! – растроганный Антон кинулся обнимать Кирилла и целовать его руки.
- Вы спятили, батюшка! – фыркнул Кирилл, впрочем, смутившись.
- Русский веровать должен! Иначе рождаться не надо совсем…
- Слишком много хотите вы от людей…
- Так и надо!  - восторженно залепетал Антон и сжал его пальцы с такой юной силой, что Кирилл побледнел, но изобразил надменную улыбку.
- Может, вы научите, во что веровать надо?
- И научу! Научу! – Антон опустился на колени и начал молиться – шепотом. Кирилл, глядя на него, содрогнулся.
- Юродивый вы! Как ваша сестрица Агафья!
- Она – законнейшая ваша жена!
- Хотите я вам скажу, для чего женился? Хотел уверовать в свой каприз – мол, она ничто, а я все. Будет целовать землю, по которой ступаю, а я веселиться, на нее глядя. Но надоело мне в это веровать. Решил я найти капризную барышню, голову ей поморочить, поиграть с чувствами, изобразить рыцаря, а потом я и в этой игре разуверился. Скучно мне, Тоша. Сейчас вот кокотку нашел, изображаю разочарованного искушенного денди, она смеется, а мне зевать хочется. До чего люди скучны! Я уже во все романы и пьесы переиграл, все стремился уверовать – а не дано мне. Счастливый вы человек!
- Я? Да как же… - залепетал Антон, глядя на кумира своей юности, слова которого он записывал в тетрадку и выучивал наизусть по ночам.
- Вам хочется веровать. А мне не хочется, ясно?
- Это вы так говорите! Вы внутри не такой!
- Да пошли вы все к черту! – лицо Кирилла преобразилось буквально на глазах: затвердело как обломок скалы, в глазах забушевало неистовое пламя. Он смахнул свечу на пол и выбежал в ночь. Антон молча глядел на него и не мог наглядеться.
- Антоша, куда ты дел моего принца? – Агафья вбежала в комнату и затрясла его руку. – Ушел, душа моя? Улетел, лебедушка, птичка многострадальная? Не такой он, как прочие люди, вот бог его душу изводит да морит. А я его успокою. Вернется ко мне и начнет ворковать аки голубь.
- Не понимают люди его! – Антон разрыдался.
- И не поймут! Куда им… - Агафья опустилась на колени, достала икону и расцеловала. – Это мне он подарил.
- Спрячь, он тебе вряд ли еще что подарит, - Антон вырвал у нее икону и стал ее нежно поглаживать.
- Он только мой!
- Про него все так думают… И дети, и взрослые, и мужчины, и женщины… Мой, только мой! А ничей он… понятно? Ничей! Я сейчас это понял.
Свеча озарила его профиль, глаза, которые вдруг погасли, и сердце Антона преисполнилось вдруг такой печалью, как будто будущее стеснило дыхание и задушило его порывы. Кирилл никогда не станет таким, как четыре года назад.  Антон осознал: ему не воскресить веру в некогда лучшего друга.










В. Набоков, «Машенька»

Астапов с презрением глядел на неоформившихся, при этом развязных и угловатых девиц, бойких дамочек в модных шляпках. У него была великая тайна: Марфинька. Едва заметная россыпь золотистых веснушек, будто кожа припудрена прикосновениями Венеры, непослушные, но мягчайшие каштановые завитки, выбивающиеся из аккуратной косы. Синяя ленточка. Маленькие ножки, ступающие по земле, будто песню поют – плавно, бережно несут это полусказочное существо с наивными, переливающимися как крохотные жемчужины, серо-синими глазками. Ему хотелось любоваться каждой волосинкой ее круглых тонких бровей, разглядывать пальчики – мягкие и упругие. Запечатлеть эти мгновения – будто сделать снимок под лупой – и жить ими сколько придется. Двести лет, триста… да разве теперь это важно?
В свои шестнадцать лет племянница профессора Загорского походила на спелый плод клубники, который хотелось сорвать, облюбовать и есть медленно-медленно, будто тающую конфету. Астапов мечтал о чем-то особенном, и он это нашел. Марфинька покорно склонялась перед ним, будто ждала или безмолвно просила: сорви. Для тебя я зрела, наливалась соком все эти долгие годы. Ну, что же ты? Неужели боишься?
Он чувствовал: стоит ему шевельнуть пальцем, и она кинется угождать… Астапов смаковал эти воспоминания – он стоит на лугу, делает вид, что разглядывает других девушек, Марфа краснеет, дотрагивается до его руки и глядит умоляюще, как домашний зверек на хозяина: «Что угодно, но не наказывай безразличием. Лучше меня побрани».
Она этих слов никогда не скажет, но как было лестно себя ощущать объектом безмолвного тихого беспрекословного обожания. «Если надо, и на колени встанет… а я…» - он любовался своей отстраненностью, не хотел торопиться, считал, надо полностью насладиться моментом великого ожидания: еще чуть-чуть, и она станет моей.  Ему хотелось, чтобы Марфинька грезила о сближении больше него самого.
Накануне выпускных экзаменов Астапов и девушка гуляли в лесу. Она споткнулась и опустилась на пенек. Он упал на колени, взял ее косу и пошевелил. Она засмеялась.
- Ты завтра уедешь… - вырвалось у нее.
- Но через месяц вернусь.
- Месяц!
- Ну-ну… не грусти, - он пощекотал лентой остренький подбородок Марфиньки, и она, вздохнув, отвернулась.
- А я должна ждать… Не хочу больше! – она порывисто прижалась к нему и запечатлела на лбу поцелуй. – И ты… ты тоже не хочешь… ведь правда?
Астапов обнял ее, стал расплетать волосы, Марфинька трепетала и дрожала от предвкушения этой минуты, которая навсегда разделит ее жизнь на «до» и драгоценное «после». Но есть только здесь и сейчас. Вернется он, нет – ей будет чем жить… Пусть уйдет, но не прежде чем…
Он прикоснулся к ее левой груди, она радостно засмеялась, Астахов прижался к ней головой и молча запел. Марфинька торжествовала: вот она награда за месяцы ожидания! Вдруг мимо них пронесся зайчонок. Астахов встрепенулся и огляделся по сторонам.
Марфинька застыла на месте. Когда их взгляды встретились, она поняла: момент безвозвратно упущен. Он встал и пошел. Она зажмурилась. Неужели… и что же теперь?
***
Десять лет спустя на парижском вокзале Астапов стоял и смотрел, как подъезжает поезд, и немолодой грузный мужчина подает руку барыне, заговорив с ней по-русски.
- Марфа! – услышал он, вздрогнул и обернулся. Сомнений не было: это она…
Вся жизнь пронеслась перед его мысленным взором – томительные безрадостные годы без Марфиньки: череда нежеланных женщин, попытки что-то в них разглядеть. И бегство от последнего из драгоценнейших воспоминаний: зайчонок спугнул его страсть, и жизнь покатилась в пропасть. Он провожал взглядом длинные косы – они слились для него в бесконечный коридор плутания по внутренним рельсам, невозможность найти утраченную навеки подлинность тех мгновений, которые представлялись когда-то тягучей мятной резинкой - жевать ее можно было хоть тысячу лет.
Неужели судьба снова ему улыбнулась? И не было революции, эмиграции, скитания по гостиничным номерам и игры в рулетку? Марфинька… теперь уже Марфа Васильевна, но для него…
Он кинулся следом за ними, остановил ее. Прошлое дыхнуло ему в лицо мириадами утраченных иллюзий, сердце навеки сомкнулось в новых тисках.
- Я нашел тебя.
- Ты?.. – она онемела. Все та же и все же… не та. Густая помада грубо вторглась в эти некогда детски невинные ангельские черты и перечеркнула для него все былое.
Он отпрянул и побежал восвояси. Остановился посреди станции и зажмурился. Как когда-то она. Его Марфинька. Марфа.
Уже не его.
Только один вопрос застыл на губах: а где же он сам?..












                И. Тургенев, «Отцы и дети»

Ричард Олегович, старший потомок барина Трубадурова, англомана,разглядывал своего противника, в то время как секундант заряжал пистолет. Молодо, зелено… Нагловатый взор исподлобья, губы, в любой момент готовые расплыться в дерзкой ухмылке, которую он улыбкой-то не хотел называть, – его оскорбляла сама мысль, что к этому слову применима гримаса на лице Дубкова.
«Ничего нет святого у этого поколения. Нарушил все законы гостеприимства, вторгся в наш мир, взбаламутил его и глядит, будто вообще ничего не случилось. Но я должен его проучить», - Ричард Олегович вспоминал всю свою жизнь: балы, дуэли, придворных дам, княгиню З. (в девичестве – Констанцию Селезневу), из-за которой думал стреляться, но отговорили…  И мрачное отшельничество в усадьбе младшего брата, где с ним возились как с тяжко больным, а он ворчал и брюзжал, находя утешение в воспоминаниях и фантазиях. Играя на флейте. Гитаре. Трубе. Проводя время за написанием натюрмортов и женских головок. Глядя в окно. Подпевая весенним птицам. Разучивая романс за романсом, чтобы рыдать в одиночестве сумрачными вечерами, когда не увидят. И не услышат.
- Вы понимаете, что совершили? – спросил он надтреснутым голосом. Дубков прищурился, вскинул руку, как будто готовясь ответить или репетируя будущее движение дуэлянта.
- Батенька, вы объясните – чего так взъелись-то? – он говорил медленно, нехотя, вяло, но каждое слово действовало на Ричарда Олеговича как удар хлыста, на который надо ответить пулеметной очередью.
- Вы… соблазнили… Маняшу… Любимую женщину… брата… Хозяина этого дома…
- Да полноте… Пошутил просто. Она улыбнулась. Ей было скучно.
- Какая чудовищная беспросветная наглость!
- Так вы из-за этого… - Дубков пожал плечами и отвернулся.
- Вы… смеялись над тем, что брат играет на виолончели…
- Увидел как-то. И, правда, забавно. Вечером. В саду. Мужики работают. Бабы гуляют. Он сел и… как бы это сказать… запиликал?
- У вас нет чувства прекрасного! Брату нужна духовная пища.
- То-то вы, баре, обидчивы до невозможности.
- Отрицаете, сударь? Красоту зимней ночи, аромат весеннего утра… философию, этику и эстетику…
- Да нравится вам – развлекайтесь! Я что, вам мешаю? Чего только люди ни выдумают от безделья.
- Да как вы смеете так говорить!
- А вы не слушайте. Да и только.
- Неслыханно дерзкий ответ!
- Так вы со мной не беседуйте. Я вам не набивался.
- И у вас никогда не возникало… желания слушать, приобщаться к процессу духовного очищения… просветления…
- Да отчего же? Бывает, меня это не раздражает.
- Я вас не интересую как личность? Вы ни разу не снизошли ответить мне и разъяснить по пунктам, в чем вы со мной не согласны?
- Я человек дела. Странно, что вы до сих пор себе этого не уяснили. Некогда мне часами беседовать с…
- Говорите! Что думаете обо мне? – он напряженно вглядывался в лицо того, кто уже приготавливался стрелять.
- Вам не надоело ныть тридцать пять лет подряд? Отчего не займетесь чем-нибудь…
- Я играю на инструментах! Пишу пейзажи!
- Так я о серьезном…
- Вы это считаете белибердой? То, что останется нашим потомкам как достижение лица частного, скромного, но не лишенного…
- Вы себе льстите.
- А вы мне дерзите!
- Впрочем, какое вам дело до думаний тех, кто вам антипатичен? Продолжайте… бренчать… или там… вышивать…
- Как вы смеете! - завизжал Ричард Олегович, целясь в противника. Дубков раздраженно дернулся.
- Долго мы будем еще перемывать косточки вашей досточтенной особе? Мне, честно сказать, это все надоело.
- Мне тоже! Не думайте, будто вы мне так уж и интересны!
- Так! Разве я к вам вяжусь?
- Вы оскорбили идеалы, понятия, правила поколений, взбаламутили всю историю человечества…
- Тем, что отказался вас слушать? И пошел опыты ставить в лабораторию?
- А! – завопил Ричард Олегович. Дубков смотрел на него спокойно и хладнокровно.
- Мне, правда, все это надоело. Верьте во что хотите, тратьте время, как вам это заблагорассудится, а у меня есть другие дела. Если потянет меня к философствованию, значит, возраст такой, а сейчас не до этого… Я не для болтовни в салонах родился, это так просто: и как вы этого не поймете, несчастный фразер?
- Ах, я фразер? Я – болтун? Так получайте!
Ричард Олегович прицелился, и раздался выстрел. Дубков недоуменно глядел на противника: нашла же коса на камень! Чего этот скучающий селадон так взъелся? Он поднял руку, изобразил грозного мужа, в душе ухмыльнувшись, и выстрелил так, чтобы пулю отнесло в сторону. Ричард Олегович замер на месте.  «Если это последний мой час, Господь не допустит, чтобы я выглядел недостойно, я умираю  не за какую-нибудь безделушку или вздорную ссору… задеты принсипы, и все это важно», - молнией пронеслась мысль и вдруг скукожилась. Он понял, что жив, и не знал, во имя чего его оставили на земле. И зачем вообще все это было. 
Дубков, зевая, отдал пистолет секунданту.  И теперь ждал формального примирения. А страждущая душа опытного дуэлянта изнемогала от желания встрепенуться и выпалить все, что внутри нее накопилось, за долгую жизнь.  И кому – тому, у кого души-то нет вовсе? А они теперь – все такие, новая поросль, безразличная, попирающая все накопленные духовные богатства.  Жили, любили, страдали, творили – кому это все передать? Дубковым? Ну, нет. Не дождутся!





















Л. Толстой, «Анна Каренина»

Оболенский не ощущал вины за содеянное: а для чего столько прелестей – эти ручки, ножки и щечки? Почему он должен каяться, если рожден для того, чтобы любоваться милейшими созданиями. Но Нелли упорно молчала в ответ на все его попытки изобразить сокрушающегося мужа.
- Ты что… ведь я… я…
- О, нет! – она отвертывалась к окну и сбрасывала его руки. Грудь ее вздымалась от сдерживаемых рыданий. Maman воспитала ее в совершенной невинности: Нелли понятия не имела о том, на что способны мужья. Ей казалось: он любит ее одну, а прочих просто не видит, ведь он так сказал!  - Оставьте меня! Оставьте! Вы – низкий, вы подлый… предатель! Уйди! Ненавижу!
- Нелли… - произнес он дрожащим шепотом и опустился на колени, касаясь подола ее халата.
- Как ты мог! Как вы могли?! У нас дети! И как они…
- Но они ничего не узнают.
- О, это… цинизм… это хуже, ужасней того, что ты сделал, ты собирался обманывать и детей?!
- Но как же мы можем им рассказать… сама посуди…
- Не смей ко мне прикасаться! – Нелли отдернула его руку, всхлипнула и отошла на середину комнаты.
Душа его всколыхнулась от прилива сочувствия к этой уже не молодой, влюбленной в него, но разочарованной женщине.  Прошла пора ее первого цветения – как она тогда была хороша… А теперь увядает, погрязла в склоках с прислугой… неделями не меняет старого платья.
- Неллинька! Ты несправедлива! – протянул он, встал и пошел за ней, не осознавая, что обманывает себя и уже не вернется былое, он выпачкал все, что их связывало, и никогда ему не отмыться. Ей – тоже.
- Послушай! Я так глупа была! Ты мне ни разу не заикнулся о том, что… У меня в мыслях не было, что тебе нравятся, кроме меня… какие-то женщины.
- Все это пустое. Пойми же. Вы для меня – это все. А эти… ну… горзеточки… так – финти-фли!
- Как это мерзко!
- А мне показалось, не очень…
- Что?! Ты что говоришь?! Тебе это понравилось! Боже!!!
- Неллинька, я это так… успокоить хотел.
- Ты чудовище, я… я себе отвратительна. Потому что подумать об этом вообще не могла. Ты – и эта… Sofie!
- Все это так… не серьезно.
- Нет, я поняла бы, если бы ты… полюбил. А так… это низко, гадко и пошло!
- Ну, как бы тебе объяснить…
Она задрожала и указала пальцем на дверь.
- Небеса нас рассудят… а ты… уйди… и уйди! – она зарыдала. Оболенский, помявшись, оставил ее одну. Елена Николаевна, которую домашние называли Нелли, подошла к зеркалу, вытерла тряпкой его поверхность и вгляделась в свои усталые, но когда-то так дорогие мужу, черты. «Выцвела, пожелтела и ссохлась… скукожилась… как перезрелая ягода… я для него теперь – нянька, и только…»
Оболенский заметил в коридоре новую горничную, девку Наташу, и поманил ее пальцем.
- Купи-ка барыне ее любимых конфет, может, она и смягчится? – он понизил голос, разглядывая ее нежные щечки и маленький ротик.
- Как скажете, барин… – она покраснела, взяла купюру и исчезла за дверью.
«До чего же трудна семейная жизнь… и не прилично это – начинать ссорами каждое утро…» - Оболенский с удовольствием провел рукой по свежевыбритой щеке и, ощутив свежесть, невольно улыбнулся.
А все-таки жизнь хороша.























                Т. Драйзер, «Финансист»

Мимо него проплыла Цирцея – девушка с ослепительной улыбкой, обнажившей белоснежные изящные зубы, ямочками на щеках, крошечной мушкой, подчеркивающей идеальную матовую белизну лица, она несла себя как драгоценный сосуд: будто спрятанная в длинное, облегающее платье цвета ночи.  На ее лебединой шее красовалось жемчужное ожерелье, огненно-рыжие волосы были уложены в сложную прическу – пряди около висков начесаны на уши, кокетливо завиваясь в тугие золотистые кольца, которые сияли как свечи рядом с серебристыми крошечными бутончиками в ее аккуратных аристократических ушках, мочки которых умиляли своей мягкостью и беззащитностью, маня следовать за обладательницей хоть на край света. Высокий узел – гора матового золота – величественно возвышался, отвлекая внимание от всего прочего, и далеко не сразу можно было разглядеть тонкие линии бровей, похожих на крылья ласточки, кокетливую игру света и тени на ее щеках, казавшихся перламутровыми на фоне свечей в бальной зале. Темные глаза сияли – в них бурлила затаенная страсть, нашедшая отклик в душе Алджернона Уэста. Он не мог отвести глаз от Беллы Клейтон, следя за каждым ее движением как околдованный.
- Сегодня вы хороши как никогда! – воскликнул он, чувствуя, что самообладание изменяет ему.
- Вечером я буду лучше, - промолвила она, и в глазах ее вспыхнуло пламя, которое кокетливая дебютантка притушила длиннейшими ресницами – самыми красивыми из всех, когда-либо виденных Алджерноном.
Он ощутил толчок в груди, руки его задрожали: вот она – прелесть прелестей, потерянная весна его Юности, лебединая песня! Всю жизнь он шел к ней – шаг за шагом, приобретая то один особняк, то другой, меняя яхты, бросая самых изысканных красавиц. Но Белла ни шла ни в какое сравнение со всеми его предыдущими возлюбленными: Стейси казалась чересчур прямолинейной, ей не хватало светского лоска, Энн – пресноватой и тусклой, Бренда – слишком наивной, а Кристина – та постарела, увяла, не в силах вынести его вольнолюбия и задыхаясь в тисках непрошенной ревности. Белла! Какое прекрасное имя! Казалось, что расцвели все цветы на земле. И запели все чайки.
- Белла! – он устремился за ней. Она остановилась – величественная, как статуя, и соблазнительная как Юнона.
- Алджернон… - прошептала она. – На нас обращают внимание. Ваша супруга…
- Для меня ее не существует.
- Но свет…
- Нам с вами нет до него дела.
- Вы так говорите… что я начинаю дрожать…
- Вы принадлежите мне – сама судьба нас связала…
- Тише! – она понизила голос. – Любимый…
- Вы все-таки это признали! Я ваш всем сердцем! Ничто на земле не даст мне покоя и счастья, пока вы глядите в другую сторону…
- Я вынуждена… иначе нас оскандалят… и засмеют.
- Презренный свет вам важнее, чем я?
- Когда-то вы именно из-за мнения света бросили Стейси, Энн, Бренду… а теперь не можете простить Кристине, что она не пользуется уважением знатных дам.
- Я встретил вас, и все померкло… Мы начнем новую жизнь.
- Молчите! А то я… я за себя не ручаюсь.
- Белла! Вы для меня – свет небесный!
- А вы… вы… мое солнце!
Она зарделась. Веер выпал из ее рук. Алджернон поднял его и протянул Белле. Она смотрела на него так, будто он вручил ей свое сердце, и она должна оберегать этот сосуд любви.







Уилки Коллинз, «Лунный камень»

(3 пародии:«Проклятие рода Уиллоби» и «Гувернантка» - действие происходит в Англии; «Рабыня Палома» - действие происходит в Бразилии)

















Проклятие рода Уиллоби

                Часть I
Я, Мэтью Джонсон, майор в отставке, со всей торжественностью клянусь, что каждое слово, написанное мной и прочтенное вами, читатели, - чистая правда. Я был свидетелем событий, о которых обязан поведать миру, и я это сделаю.
Люди рождаются на свет божий не для того, чтобы получать удовольствие, так думает большинство моих соотечественников, чувство долга – вот наш поводырь и костыль. От себя добавлю лишь, что мне, как человеку немолодому, грустно наблюдать за поведением юнцов, особенно тех, что выросли на континенте, вдали от Англии. Нет слов на моем родном языке, чтобы выразить степень моего глубочайшего неприятия нынешних нравов и образа мыслей этих людей. Мой сын подрастает, увы, он копирует эти манеры, ужимки. Неужели когда-нибудь мне придется сказать своей плоти и крови: «Сэр, вы не джентльмен»? Надеюсь, Господь заберет мою душу задолго до этого черного дня, если уж он неизбежен, а пока я молюсь и надеюсь на лучшее.
- Ты устарел, папаша, - сказал он мне сегодня за завтраком. Служанка хихикнула. Я устремил на него спокойный пристальный взор, надеюсь, что на моем лице не отразилось все то, что я думал и чувствовал в этот момент. Надеюсь, читателям моего поколения не нужны дополнительные объяснения? В нас воспитана и как следует вышколена непроницаемость – одна из главных отличительных черт нашего национального характера, и я ей горжусь. Не хотелось бы мне быть похожим на шумного экспансивного итальянца или француза - вот так размахивать руками, говорить громко и быстро, смеяться… увольте. Мне довелось побывать в подобной компании, и я в полной мере оценил все преимущества своего воспитания и выдержки. И с иностранцами теперь только раскланиваюсь – общаюсь коротко, сухо, формально, держу их на расстоянии. Если бы я мог оправдать манеры служанки и сына чужеземными веяниями, но, увы! Даже такого, отрадного для моего сердца отца и хозяина дома, утешения мне Господь не послал, но я не ропщу. Как христианин я должен простить их. А жизнь – испытание.
Эта особа и не подумала извиниться за свое неуместное поведение, она даже не смутилась – к такой степени моральной ее деградации я готов не был, но, тем не менее, не позволил себе вслух возмутиться. Правда, мой взгляд, боюсь, стал тяжелее, мрачнее.
- Мисс Паркинсон, вы ведь, кажется, давно здесь работаете? Вам что-то не нравится? – я говорил с ней самым смиренным тоном, Господь свидетель.
- Мне? А чего… ну… я просто повеселиться люблю, - ухмыльнулась эта девица, дерзко смотря на меня. И тогда засмеялся мой сын. Этого я уже стерпеть не мог.
- Вы не находите, Джон, что за завтраком поведение ваше совсем не уместно? Какой пример вы подаете прислуге – ведь вы мой наследник, когда-нибудь станете здесь хозяином… и если мисс Паркинсон будет еще работать на нашу семью…
В этот момент я устремил на нее пронизывающий взгляд, и эта девица все же несколько оробела: работу терять ей совсем не хотелось.
- Ой… я это… да я просто так, засмеялась чего-то, сама не знаю чего… - испуганно залепетала служанка. На моем лице появилось удовлетворенное выражение – сын это заметил и тут же вспылил.
- Ты – тиран и диктатор! Но подожди, мое совершеннолетие уже не за горами, а когда я вступлю в права наследования, все здесь будет так, как я захочу…
- Пока я жив, ты не вступишь в права, не забывай об этом, - заметил я, льщу себе мыслью, вполне хладнокровно.
- Вот именно… пока жив, - ухмыльнулся этот щенок, нагло расхохотался, и я вдруг отпрянул: в глазах его засверкали дьявольские искорки. Меня, человека военного, опытного и бывалого, затрясло от страха… и перед кем? Перед собственным отпрыском?
Мало того, что мы забылись до такой степени, что начали выяснять не только личные отношения, но и юридические тонкости перед служанкой, чья болтливость известна в округе… хотя само по себе такое событие для англичанина – нонсенс.
Так мы еще и продемонстрировали, что боимся друг друга: по завещанию его матери, Хелен Джонсон, в девичестве Хелен Уиллоуби, наследником всего ее имущества является Джон. У меня было свое небольшое состояние, но очень многое ушло на оплату карточных долгов моего брата – это еще одна семейная драма, в ней нет моей вины, но я осознаю свою ответственность. Брат опустился и умер, но разорил не только себя, он и меня чуть было не потянул за собой в долговую тюрьму.
Хелен тогда спасла меня. Я обрел независимость, но все, что есть в этом доме, и сам дом, - ее. У меня нет ничего своего, и Джон это знает. Но жена, предвидя наши конфликты, пыталась меня защитить, вписав в завещание условие: сын должен пожизненно содержать своего отца. Моя благородная Хелен! Господь забрал твою душу, и не дал взамен никаких утешений, кроме надежды на встречу в ином, лучшем, мире. А пока я пребываю в этом, и должен мириться и со своим одиночеством и с унизительностью своего положения: долгие годы предстоит мне влачить жалкое существование приживала при собственном сыне, который не любит и не уважает отца. Он дошел до того, что осмеливается открыто мне угрожать, запугивать и смеяться над моим страхом! И за что меня так карает Господь?
- Видишь ли, моя мама хотела, чтобы я вышла замуж за Филипа Уиллоуби, - призналась мне Хелен на смертном одре. – У нас, в семействе Уиллоуби, так принято. Это традиция, долг… и если кто-то посмеет проявить своеволие в этом вопросе, то он становится парией… с нами с тобой это и произошло. От нас отвернулись все мои родственники. И сына стали настраивать против тебя.
- Потому, что я – не из рода Уиллоуби?
Я был потрясен. Что за странные предрассудки? Мы же живем в девятнадцатом веке!
- Это тайна… я и сама не знаю, в чем дело, мне никогда не рассказывали… но есть причина, по которой женщины из рода Уиллоуби не имеют права сочетаться узами брака ни с кем, кроме своих кузенов Уиллоуби.
Как могу я забыть эти слова – ведь они поразили меня как удар грома? Хотя и в ту, роковую минуту, я был сдержан и непроницаем, самый пристрастный наблюдатель отметил бы это. Мое воспитание – Хелен всегда восхищалась им, вот почему она предпочла меня своим развязным кузенам, которые слишком много времени проводили во Франции (с прискорбием должен сообщить вам, читатели, что следы иноземного влияния на их манеры ощущаются и по сей день, но, к счастью, мы очень мало общаемся).   
- Пусть у тебя нет средств, Мэтью, но ты сможешь воспитать Джона по своему образу и подобию – я так мечтаю, чтобы он стал истинным джентльменом. Как ты.
Я осознаю, что не являюсь тем, кого называют «оригиналами», в высшем лондонском свете чудаков всегда очень ценили, но мы, Джонсоны, люди скромные, непритязательные, и должны вести себя соответственно своему положению. Всей душой я надеялся, что мой сын, Джон Уилфред Джонсон, поймет это. Но Господь считает, что испытания мои на земле должны продолжаться. Могу ли я спорить, роптать? И что мне остается? Лишь подчиниться воле Всевышнего. Смириться. Надеяться. Ждать.



                Часть II
Я, Мэри Блайт, экономка покойной миссис Джонсон, положа руку на Библию, клянусь говорить только правду и ничего, кроме правды. Мой хозяин попросил меня рассказать о том, что я видела и слышала, я и сама понимаю: это мой долг.
Паписты никогда не вызывали у меня отвращения, я просто искренне недоумевала: как можно предпочесть нашей простой ясной и чистой религии, скромной и милой англиканской церкви, эту римскую ересь? До неприличия пышные торжества, богатство священнослужителей, выставленное напоказ. И это во время официальных церемоний! Христос велел: будьте выше земных искушений богатства и власти. И мы, протестанты, свято чтим его заветы. По стране так и шныряют иезуиты, которые спят и видят, как бы добраться до душ представителей знатных английских семейств и, конечно, до их кошельков.
Моя покойная хозяйка была женщиной ангельского нрава, в детстве юный мистер Джон был похож на нее – жаль, что только лицом, очень жаль. Он не унаследовал черт ее характера, вот мою милую мисс Хелен (да позволит мне мой хозяин так ее называть, я же была ее нянькой!) невозможно было бы обратить в иноземную веру, да еще и в католичество… а ее сын – подходящая игрушка для тех, кем движут сомнительные намерения.
- Мэри, - говорила мне мисс Хелен, уже будучи тяжело больной.  – Джон так же дерзок, как и мои кузены, боюсь, что он выйдет из-под влияния отца, а когда меня не будет с вами, кому же следить за ним? Я могу попросить тебя…
- Мэм! – воскликнула я. – Ради блага вас и семейства вашего Мэри Блайт готова на все, вы могли бы даже не говорить этих слов, да еще с вопросительной интонацией… согласна ли я? Да я за честь почту, за высшее благо, за счастье служить вам!
Тут я смутилась, умолкла. Конечно, не будь моя госпожа в таком состоянии, я не осмелилась бы обратиться к ней с такой пылкой речью – я все-таки не какая-нибудь экзальтированная чужестранка и помню о своем положении и о том, как мне подобает держать себя. Но мысль о том, что мисс Хелен вскоре предстоит покинуть нас, придала мне смелости. И я видела, что она довольна моим ответом.
- Моя дорогая… - ее высокий голос звучал как колокольчик – с ангельскими перезвонами, на лице ее отражалась вся суть этой возвышенной натуры. И даже болезнь не смогла уничтожить эту красоту настоящего херувима – истинной леди, английской розы с золотыми локонами перламутровыми щеками и небесной голубизной глаз.
Я понимала, что она хочет обнять меня и расцеловать от всей души, но воспитание не позволяло моей госпоже это сделать. Я сама приблизилась к ней, опустилась на колени и прикоснулась к ее руке губами. Мисс Хелен едва заметно улыбнулась, вздохнула, и в этот миг сердце ее перестало биться. Она покинула нас.
Майор был безутешен, но он держался, как истинный глава дома.
- Мэри, она будет жить в наших сердцах, но мы не позволим скорби пошатнуть основы нашего внутреннего распорядка. Все будет так, как было при ней.
Я кивнула. И не осмелилась ничего добавить. В этом не было никакой нужды – наша скорбь была слишком велика. Джон тосковал по матери, но его легкомыслие, которое всегда вызывало резкое осуждение у майора, с годами лишь ярче проявляло себя, становясь основной чертой его прихотливой капризной натуры.
- Мне с вами скучно! – заявлял он во всеуслышание, не стесняясь ни родни, ни гостей нашего дома. – Тут такая тоска, хоть завой на Луну, да еще эта церковь… хоть бы туда меня не таскали. То ли дело картинки, которые я видел, там Рим – и такая пышность, такие облачения у священников…
Я слушала его речи, поджав губы, но не смея вмешаться: не дело даже старой опытной прислуге учить молодого хозяина, у него был гувернер. Но и тот ничего не мог поделать с мистером Джоном, с ним никто не мог справиться. Как-то гостя у своей родни по материнской линии, он что-то услышал о тайне, которую в веках хранили потомки ДжайлсаУиллоуби – увы, должна сообщить, в чем она состояла: предок моей дорогой мисс Хелен исповедовал католичество. Мистер Джон обрадовался – у него появилась возможность досадить отцу и мне. Я уверена, что это и было его истинной целью, вообще он живет только этим: мыслями о том, как бы напакостить людям, его окружающим. Я прежде надеялась, что сын моей госпожи повзрослеет и перерастет эту свою черту, которую иначе как детской жестокостью и не назовешь, но она у него прогрессирует.
- Может, в него бес вселился? – осторожно спросила я у майора. – Я слышала, что в таких случаях может помочь священник…
- Мэри, - хозяин устало вздохнул. – Неужели ты думаешь, что мой сын согласится на твое предложение? В церковь он вообще уже больше не ходит. Мне стыдно перед соседями, но что я могу поделать? Тащить его туда силой? Ты забываешь, вы все забываете, что я воспитан как джентльмен, а не как варвар.
- Но в варвара превращается мистер Джон! И с этим надо что-то делать!
- Я не думаю, что он решится на то, чтобы сменить веру, это слишком… эксцентрично, - промолвил майор. Я покачала головой. Похоже, мой хозяин прячет голову в песок, не желая видеть правды: нашей семье грозит настоящий скандал, и моя госпожа, глядя на нас с Небес, будет плакать и сокрушаться. Я уже по ночам слышу, как голос ее зовет меня: «Мэри! Пожалуйста, не бездействуй!» Она опасается большего, чем смена веры, возможно, миссис Джонсон понимает, что сын ее способен на все что угодно. Дьявол воистину искушает его.
Мне страшно, но все же я верую, уповаю на волю Господню, он не оставит меня и майора, пошлет нам знак, хоть какой-то намек на то, как нам справиться со всем этим.
Ну, вот – свою часть увиденного и услышанного я изложила со всей добросовестностью преданной старой прислуги. Сейчас таких мало, так пусть молодежь поучится: как надо служить старинному британскому семейству.




                Часть III
Меня попросили внести свою лепту в это повествование, и хоть сидеть и писать – такая скучища, но я согласилась: благо, у меня есть доверенное лицо, есть кому диктовать, и я сразу сказала – со всеми вопросами и уточнениями к моей компаньонке, я слишком слаба здоровьем и слишком рассеянна, чтобы вот так себя утруждать. Хорошо, что мне повезло с компаньонкой, в наше время попробуй найди понимающего человека. 
- Миледи, мой долг – оберегать вас от всех возможных волнений, - сказала она при первой же нашей встрече. Надо ли пояснять, какой трепет, какое умиление вызвали во мне эти слова? Я даже стала словоохотлива, мне захотелось с ней поболтать. Я чувствовала, что откровенностью перед мало знакомой пока мне особой не уроню себя, моя будущая компаньонка – человек чуткий, осознающий во всей полноте, что такое – служение аристократке, какая честь для нее это, и какое, в конце концов, благо. Она же имеет возможность ежедневно и ежечасно наблюдать за мной, это поспособствует улучшению ее манер и просветлению духа.
- О, если б вы знали, Глэдис, как я мечтала, чтобы в моей жизни возник кто-то, похожий на вас, надежный верный и преданный… - эту фразу можно было бы и продолжить, но я устала: так много слов одновременно – для меня это чересчур. Повышенная утомляемость – так мой врач говорит, и он прав. В минуты особой слабости я вспоминаю его слова, и длительный отдых от утомительного человечества вообще кажется мне уже не столько желаемым, сколько необходимым, это – моя святая обязанность перед самой собой.
- Миледи, можете не сомневаться, я все понимаю.
Внешний вид ее показался мне вполне благопристойным – унылым несколько, но она хорошо меня оттеняла: зачем мне блеск и дерзкое очарование юности? Рядом с энергичными людьми я чувствую себя как выжатый лимон, голова моя начинает кружиться, изнеможение в конце концов одолевает меня – у меня так истрепаны нервы, так истончены, кто бы знал! Не поэтому ли я вышла замуж за восьмидесятилетнего лорда Уиллоуби? Достаточно было взглянуть на него, и такой покой воцарялся в моей душе: он с утра до вечера тихо дремал, а я просто блаженствовала – никто не дергал меня и не требовал никакого внимания.
На тот момент брак этот не представлялся моей семье мезальянсом – годовой доход Фрэнсиса был практически равен моему собственному, конечно, хотелось бы большего, но сделка меня вполне устроила. И дополнительным плюсом был его безмятежный нрав и такая милая снисходительная и всепрощающая привязанность ко мне.
- Крошка моя, делайте что хотите, я просто буду на вас любоваться, - говорил он. И я покорялась его воле, с утра до ночи зевая на софе и глядя в окно, пока назойливая прислуга суетилась вокруг нас, стараясь предугадать малейшие пожелания лорда и леди. Это был воистину гармоничнейший из союзов.
Но Господь все же решил послать мне какие-то испытания: после кончины Фрэнсиса выяснилось, что я – не единственная наследница этого святого человека, он вписал в завещание еще одно имя – своего племянника, Джона Уилфреда Джонсона. И этот молодой человек явился сюда. Как только я взглянула на него, тут же поняла: если он пробудет здесь долго, мой обморок неминуем, мне надо отделаться от него как можно скорее. Он отнюдь не намерен считаться с тем, насколько хрупкие у меня нервы.
- Привет, тетушка, - сказал он, нагло ухмыляясь. – Вы моложе, чем я думал.
- Возраст не имеет значения, - постаралась с достоинством возразить я. – Главное – как человек себя ощущает, вот я – существо болезненное и не выносливое, такой меня создал Бог. Таким же был Фрэнсис, мы с ним понимали друг друга. И разница в наших годах совершенно не ощущалась. Тогда как если бы он женился на какой-нибудь суетливой и шумной девице, покоя, блаженства, гармонии мой бедный лорд никогда не достиг бы.
Джон достал из кармана письмо и предъявил мне. Пришлось попросить Глэдис открыть конверт и принести мне лупу: при свете дня разбирать эти мелкие буковки, да еще и в присутствии человека, видеть которого было мне так тяжело… в общем, думаю, объяснения здесь не нужны. Мой нрав и мои привычки к данному моменту повествования в них уже не нуждаются.
«Анна, моя дорогая! Когда Вы прочтете эти строки, я буду уже далеко от Вас. Так не хотелось бы Вас тревожить. Но я просто вынужден попросить об услуге – сын моей покойной сестры Хелен, Джон Уилфред Джонсон, пожалует к Вам. О, проявите терпение! Знаю, что с этим нахальным молодым человеком Вам будет нелегко. Но я намерен помочь ему. Он хочет (и желание его вполне достойно и похвально!) исправить ошибку, которую некогда допустила его мать. Моя сестра не пожелала воспитывать своего сына в лоне католической церкви, хотя в нашей стране давно уже никого не преследуют за его веру. Да, мы, католики, в удручающем меньшинстве, но тем священнее узы братства между немногими католическими семьями Англии. Хелен пренебрегла семейной традицией, связав свою жизнь с майором, а Джон, узнав об этом (да, он очень дерзок, но все же какой благородный мальчик!), пришел в ужас и сказал мне: «Дядя, я не хочу, чтобы память моих предков была осквернена тем, что меня, Уиллоуби по материнской линии, воспитывали как протестанта. Для меня это решительно невозможно, я готов пойти против воли отца, бросить вызов кому угодно, но восстановить справедливость: меня должны были воспитать в римской вере, и я к ней вернусь». Я прослезился, когда услышал такой монолог: все же как много благородства у иных молодых людей, пусть они даже умело скрывают это, но наше поколение не проведешь – мы верим в то, что, несмотря на их вызывающие манеры, огонь истины горит в их сердцах. Поверьте и Вы, дорогая моя. Завещал я этому мальчику не так уж и много, но я просто не мог поступить иначе – он свою долю получит, но на Вашем благополучии это никак не отразится. Любимая! От Вас требуется такая малость: передать Джону письма моей сестры к ее духовному наставнику, отцу Бентли. Она написала их перед свадьбой, когда уже поменяла веру и отреклась от всех нас, Уиллоуби.  Засим оставляю Вас навсегда – моя самая нежно любимая из всех супруг!»
Намек на то, что мой муж уже был дважды женат, я снесла спокойно, хотя это требовало от меня колоссальных усилий, я слишком чувствительна, особенно если солнце своими лучами чересчур назойливо проникает в окно, это полезно для моей нежной кожи, но только в умеренных дозах. Я тяжело вздохнула – пришлось просить Глэдис сходить за этими письмами.
Собственно, все. Меня попросили, я все рассказала. И силы мои сейчас на исходе. Если надо что-то добавить, то Глэдис может спросить меня (только как можно тише, чтобы не ранить мой слух, и как можно мягче, чтобы не задеть мои чувства).
Дорогие читатели, Анна Уиллоуби на этом прощается с вами. Пора ставить точку, я чувствую: дневной сон уже скоро лишит меня возможности сопротивляться его благословенной воле.




Часть IV
В семействе Уиллоуби был действителен закон о майорате: не только титул, но и собственность передавалась изпоколение в поколение по мужской линии, дочери таких прав не имели. Поэтому вопрос о замужестве многочисленных мисс Уиллоуби решался достаточно просто: всегда находился тот или иной кузен подходящего возраста (или хотя бы не вызывающий отвращения), и брачный контракт заключался к обоюдной радости обеих сторон. Да еще и вопрос веры, к которому представители рода относились так трепетно… все это в целом способствовало закрытости атмосферы, некой самодостаточности рода как такового, но, боюсь, им присуща некая спесь и ощущение своей избранности, угодно ли это Господу? Пусть их духовный наставник заботится о душах своих подопечных, моя роль скромнее и проще.
Я забыл представиться – Томас Прескотт, мне выпала нелегкая задача поведать о юридических разногласиях в семействе своих клиентов: Уиллоуби и Джонсонов. Я не могу позволить себе такую роскошь, как выбор клиентов, исходя из личных симпатий и антипатий, иначе, боюсь, у меня бы их не было вообще. Уиллоуби и Джонсонов я, положа руку на сердце, должен признать, что не выбрал бы, будь на то моя воля. Но я – всего лишь младший партнер в в адвокатской конторе «Джордан и Прескотт», и этим сказано все.
Никто из Уиллоуби не отличался здравым смыслом, все они вместе и по отдельности – это нечто. Но я попытаюсь их описать. МайлзУиллоуби – чудаковатый старик, страдающий манией преследования, впрочем, он еще довольно терпим по сравнению со своими неотесанными сыновьями-бездельниками и вредными и противными дочками. В том доме я стараюсь бывать только в случае крайней необходимости. Сэр Фрэнсис был мягче, но он – маразматик, которого может любой аферист обвести вокруг пальца, и юному Джону Уилфреду Джонсону это вполне удалось (но о Джоне потом). С ним вполне можно было нормально общаться, если только не задавать ему никаких вопросов, не рассказывать вообще ни о чем.
- Мне нужна ваша подпись, сэр Фрэнсис, - говорил я.
- Где подписать, Томас? – спрашивал он.
Я показывал ему соответствующее место. Он красивым почерком выводил какие-то закорючки, казавшиеся ему самому эстетичными, он гордился своим художественным вкусом. Ему нужно было поддакивать и больше молчать, чем говорить (звуки его утомляли).
Что можно сказать о его жене? Двух предыдущих я смутно помню, тогда был еще ребенком, но он всегда женился на томных красотках болезненного вида, коротающих свои дни и часы на софе,  - одна с вышиванием, другая с пасьянсом. Последний выбор его – просто верх совершенства: это уже безделье и изнеженность, доведенные до какого-то Абсолюта. Анна Уиллоуби недурна (как и две предыдущие, тоже с пепельными локонами, уложенными в изящную прическу), но, в отличие от тех двух, не утруждает себя даже тем, чтобы позвонить в колокольчик и позвать прислугу. Она готова часами ждать, когда горничные явятся сами. И не так уж она и больна, если кому-нибудь интересно знать мое мнение, но попробуйте сказать об этом ей! Никто уже и не пытается открыть глаза миледи на этот счет. И уж, конечно, не мне это делать. Положение в обществе и моя скромная должность не позволяют настолько забыться.
- Томас, вы же пришли не для того, чтобы меня утомлять? – с этого вопроса начиналась каждая наша встреча. Но я привык к миледи и не обижался на нее: она, в сущности, безобидна, это еще не самый худший способ паразитического существования, настоящего вреда она никому по собственной воле не причинит. А ведь мало о ком так можно сказать.
- Конечно, нет, миледи, конечно, нет, - отвечал ей я. Она вздыхала, глаза ее закрывались, и эта женщина застывала как статуя в изнеженной позе на целые сутки (даже могла забыть пообедать, впрочем, дело это уже не мое, а прислуги). 
Жаль, очень жаль, что знатные леди так мало заботятся о своем здоровье!  Им бы поменьше слушать модных врачей, да побольше бывать на свежем воздухе, как это делают мои дочери: и вот результат – одна румяней другой. Никогда я не был поклонником этакой бледности, но в высшем обществе считают ее интересной, загадочной и таинственной, да какой-то еще «роковой», а мне ли спорить со вкусами аристократов?
Джонсоны заслуживают отдельного упоминания. Хелен Уиллоуби, барышня чересчур восторженная и романтическая, загорелась идеей сменить веру, нарушить традиции своей семьи и поступить наперекор всем. Само по себе такое своеволие в молодых – естественно и простительно. Но было бы ради чего… то есть, ради кого? Мэтью Джонсон настолько туп, ограничен и зауряден, что даже такой вполне ординарный человек, как я, был в свое время несколько ошарашен ее выбором. И денег-то у него никаких нет – вся родня состоит из несостоятельных должников и обормотов. Не знаю уж, каким таким «джентльменством» своим он гордится, если бы не брак с Хелен Уиллоуби, его в иных приличных домах и на порог не пустили бы. (Сын его знает об этом, поэтому зол – Джон на редкость честолюбивый молодой человек.)
Но, возможно, именно этакой серостью он и привлек внимание Хелен, которая просто устала от экзотических птиц в своем семействе: уж слишком много эксцентрики, взбалмошности, неуравновешенности, капризов, психозов у этих Уиллоуби. Ей захотелось чего-то другого, и, возможно, она была вполне довольна своей судьбой. Но выросший сын ее доволен своей судьбой не был, и я его понимаю.
- Моя мать совершила такую глупость,  - откровенно заявил мне он, чувствуя, что меня ему не обмануть. А обманщик он очень искусный. – Уж хоть бы склонила отца поменять веру, с ним этот номер прошел бы, он очень покладист, и слушался ее буквально во всем.
- Возможно, ей следовало так поступить, - не мог не согласиться я. У даже небогатых католиков есть свои возможности и преимущества преуспеть в обществе. А Джон с его обманчивой внешностью ангелочка и умением манипулировать людьми мог далеко пойти, если воспользовался бы связями Уиллоуби.
Это был наш первый и последний откровенный разговор на эту тему. Я догадывался, что Джон обманул своего дядю Фрэнсиса, но у меня не было доказательств, да и сердце старого лорда разбила бы весть о коварстве племянника. Он получил часть наследства дяди (пусть совсем маленькую) и некие письма матери своему духовному наставнику. Не знаю, как это помогло бы ему достичь своей цели, но подозреваю, что в них была какая-то важная для него информация – нечто большее, чем романтические переживания восторженной барышни. Если же это не так, то его ждало разочарование.
Вот и все, о чем я могу вам сообщить. За сим откланиваюсь.
Ваш покорный слуга Томас Прескотт.



                Часть V
Придется и мне изложить свою версию произошедших событий, хотя, если честно, то нет никакого желания. Но на меня надавили – и я подчиняюсь. Эта уступка моя – лишь временная капитуляция, пусть сражение я проиграл, но цель моя еще будет достигнута, и тогда… ну, да ладно, короче, этих никчемных людишек, которые всячески мне препятствовали, и Господь не спасет (а пока пусть верят в него, блаженные овцы).
Если кому непонятно, то я Джон Уиллоуби. О фамилии Джонсон я даже и слышать ничего не хочу – плевать мне на то, как папаша с мамашей носились со своей любовной историей, ох уж мне эти романтики… тьфу! Изображали тут идиллическую картинку, которая могла бы тронуть какого-нибудь слюнтяя, но не на того напали – меня пустопорожними и цветистыми речами не прошибешь. Ни экипажа, соответствующего моим запросам, ни приемов, ни развлечений, ни даже нормальной одежды (по моим меркам). И они хотели, чтобы я чувствовал себя довольным жизнью? Хорошо хоть я – единственный сын, не хватало еще каких-нибудь братцев, сестричек, которые претендовали бы на часть материнского наследства (и так достаточно скудного).
Если Господь, о котором с утра до ночи талдычат все окружающие, и существует, спасибо ему, что не дал возможности моим совершенно безмозглым папаше с мамашей обзавестись целым выводком Джонсонов (наимерзейшая все же фамилия).
Уиллоуби – тоже те еще фрукты, но от них может быть хоть какая-то польза. Это я еще в детстве понял. К ним был смысл подлизываться. Помогло то, что я был похож на мать внешне (опять же – везение или, как сказала бы наша экономка, дар Всевышнего, вот уж зануднейшая из особ!). И это сходство умело эксплуатировал  - мне ничего не стоило прикинуться херувимчиком (благо, для этого был весь набор – цвет глаз и волос, который у сентиментальных овечек вызывает ассоциации с чем-то таким неземным, да еще и нежный румянец, а это уже вообще – полный комплект). Дяди и тети дарили мне дорогие подарки, кузены с кузинами презрительно ухмылялись (я уже в детстве их ненавидел и мечтал быть на их месте, они-то своих привилегий не заслужили ничем, да и с виду – какие-то каракатицы).
Им – все, а мне – ничего. И потому лишь, что мать влюбилась в отца? Да не смешите! Я в это не верю. Даже зная ее характер, все равно поверить отказываюсь, и хоть тысячи мне доказательств ее привязанности к старикану дайте увидеть, я только вам плюну в лицо. И вообще – меня лучше не злить.
А что мне делать, чтобы жить так, как кузины с кузенами? Работать? Это мне-то – потомку древнего рода Уиллоуби и сыну джентльмена (пусть даже такого, как Джонсон)?
Единственным моим развлечением было доводить старикана. А что мне еще было делать? На ком сорвать раздражение? И он веселил меня, надо признаться. Его так легко запугать. Глаза становятся круглые как тарелки, рот открывается в форме буквы «О», и он застывает на месте, трясется, бедняга! А мы со Сью (горничная наша) так и покатываемся, глядя на его адовы муки.
Вот такой я устроил ему ад на земле – пусть расплачивается за то, как страдаю я, лишенный всех благ по его милости. (В общем-то, это мать виновата, но ее-то нет, а ругаться мне с кем-то надо, иначе от скуки умру.)
- Джон… ваше поведение меня удручает… - он блеет как ягненок, надо видеть его в такие минуты! Ну, форменный цирк.
Ну да ладно о нем, надоело. У меня был план – выбрать из двух дядей, к кому лучше втереться в доверие. Один подозрителен до маразма, другой до маразма доверчив. Естественно, что я выбрал второго. Логично ведь, да? И дядюшка Фрэнсис растаял, когда я, сделав над собой колоссальное усилие, произнес целую речь о том, как страдаю без истинной веры и как мечтаю вернуться в лоно католической церкви.
- Дядя, я чувствую, что нуждаюсь в чем-то, что усмирит и успокоит мой дух, все мои метания от того, что нет какого-то стержня… вы понимаете? Нет смысла в жизни. Я помню, как в детстве вы отвели меня в церковь, не поверите, но я рисовал потом этот храм, видел его во сне…
Он плакал, честное слово! Проблема была решена. Жаль, что он не успел меня усыновить, у меня был и такой план. Хотелось сменить фамилию и получить кусок пожирнее, но, к сожалению, дядюшка был женат. И если со стороны безвольной и апатичной супруги его сопротивления моим планам и не было бы (она даже не вникла бы в это, ленива до безобразия), то родня ее могла вмешаться. А отец ее, брат, да даже и матушка – люди, увы, деловые. То есть, курице этой с родней повезло, не повезло лишь мне, что наши пути в данном случае пересеклись. И я благоразумно умерил свои аппетиты. Я всегда умел вовремя отступить.
На самом деле мне хотелось не столько преуспеть на каком-нибудь поприще (как решил семейный юрист), сколько решить свои проблемы элементарным способом: выгодной женитьбой. Но, будучи Джоном Уилфредом Джонсоном, я мог рассчитывать только на умопомешательство какой-нибудь богатой наследницы и безумную страсть ко мне (в принципе я могу одурачить какую-нибудь идиотку, но опять же – родня ее и юристы могут вмешаться). Зато, будучи Джоном Уиллоуби, я стану уже не таким незавидным женихом, а в своих чарах такой человек, как я, всегда был уверен.
Если уж мой папаша смог жениться на Хелен Уиллоуби, то что говорить обо мне?  Он всю жизнь жил за ее счет, а я что, хуже? Даже манеры его (до невозможности идиотские и слащавые) я при желании могу и скопировать, если кому-то нравятся такие зануды. Правда, надолго меня не хватит, ну так после официальной церемонии и заключения брачного контракта можно снять маску, назад-то пути не будет. Впрочем, совсем уж наглеть я тоже не собирался, жене предстоит оплачивать мои счета, а значит, надо ей все-таки нравиться. Пусть не все время, не каждый день, но хотя бы время от времени, чтобы жизнь не казалась ей совершенно невыносимой.
Больше всего мне подошла бы какая-нибудь бесхребетная дурнушка, которая будет мне так благодарна за то, что такой, прямо скажем, красавец, как я, обратил на нее внимание, что закроет глаза на все.
Я во что бы то ни стало хотел докопаться до истины: почему же все-таки моя мать связалась с отцом? Мне все казалось, тут что-то нечисто. А вдруг Джонсон – не мой настоящий отец (о чем я мог только мечтать!), я мог оказаться незаконнорожденным сыном какого-нибудь знатного лорда, а брак с Джонсоном понадобился моей матери, чтобы скрыть свой грех. Мало ли – может, тот был женат или еще что? В любом случае, информация могла пойти мне на пользу. Настоящего старикана ведь можно и шантажировать.
 И я прочитал ее письма к отцу Бентли – один сентиментальнейший вздор, охи да ахи, тошнило от каждой строчки. Информации – ноль. Но одно место меня все-таки заинтересовало, у меня нюх на такие вещи.
«Мэтью – человек бедный, но гордый. Он никогда не примет мою жертву – я должна скрывать от него все, что касается наших семейных тайн. Он не должен считать, что ради него я отказалась от чего-то, значимого для меня, о, он не должен так думать, одна мысль о муках его совести и ранах, нанесенных его самолюбию, для меня настолько непереносима, что я готова замолчать навеки. Он верит, что брак с ним – для меня единственно возможное счастье, и эту веру его ничто не должно пошатнуть».
Значит, все-таки что-то есть, темнишь ты, мамаша. Пошел я к Бентли – самого его нет в живых, но племянница его, как говорят, многое о нем знала. Живут они с маленьким братом в черт знает каких условиях, даже дом моего папаши получше. Племянница собой недурна, но нрав – это что-то! Даже я поперхнулся. Предлагаю ей деньги за информацию, она вскочила и вытаращилась на меня своими огромными черными глазищами.
- Тысяча чертей! – воскликнула она, буравя меня своим взглядом самой настоящей ведьмы, о которых я только в сказках читал, да и то – там-то их никогда не боялся, а тут аж отпрянул. – У меня нет средств, но есть гордость. Это – все, что у меня осталось, и это никто не отнимет. В особенности – такой нахал, как вы. Вы смертельно меня оскорбили. Идите к дьяволу!
Если кто не понял, то у меня гордость есть тоже, охота мне больно таскаться по разным домам, да выпрашивать что-то у родственников, вот просили бы у меня.  Тут я показал бы им всем, где раки зимуют, и кто они, а кто я.  Так что эта поганка даже пришлась мне по вкусу.
Я заподозрил, что Сара Бентли играет роль, и информацию, которой она владеет, она не продаст задешево. Мы долго смотрели друг на друга, я чувствовал, что мы еще сможем договориться. И так, в конечном счете, и вышло. Только жаль, пользы мне это не принесло, ну да об этом расскажет она сама. А я умываю руки.


                Часть VI
- Проклятие рода Уиллоуби – это мой старикан, - заявил мне без обиняков юный Джон. Уж не знаю, кем он себя возомнил и как хочет себя называть, Уиллоуби или Джонсон, какое мне дело? Да, я рассказала ему о том, что мне поведал мой дядя, но выложила далеко не все, только часть правды. Еще не хватало за те гроши, что он мне одолжил под процент. Пришлось с ним торговаться.
- Двести фунтов.
- Пятьдесят. И не больше.
- Меньше, чем сотню, можете даже не предлагать.
Клянусь, не будь я в таком отчаянном положении, и не подумала бы заключать сделку с таким наглецом. Никогда не хотела зависеть от чужих прихотей, милостей и подачек, но так уж сложилось, нет смысла роптать.
Отец Бентли, мой дядя, не мог устоять перед мирскими соблазнами. Ладно бы – женщины (хотя и это затратно, но тут уж я верю в его чувство меры, он все-таки был далеко не молод, а уж энергичность – совсем не его черта), но такое искушение, как азартные игры, подкосило его и опустошило семейный бюджет.
- А вера – ну, как же ваши молитвы, дядюшка? – в отчаянии пыталась я до него достучаться, зная, что верит он искренне. Увы – лучше бы он был обыкновеннейшим карьеристом, тогда мы бы жили иначе. И мне не пришлось бы шить на дому и угождать капризным клиенткам. Но дядю я все же любила со всеми его ошибками, слабостями, заблуждениями – мне просто некого было больше любить. Сводный брат – да, конечно, но он же ребенок.
- Сара, душа моя, я молюсь ежедневно и ежечасно, поверь мне.
Я верила. Ну, а что толку? Сам раньше морщился, говоря о том, «с людьми какого сорта вынужден иметь дело», выслушивая исповеди должников, банкротов, мошенников. (Хотя и понимал, конечно, что это совсем не по-христиански, но священнослужители отнюдь не свободны от самых распространенных мирских предрассудков.) А потом человеком «такого сорта» стал сам. Долги его приходится выплачивать мне, а брата учить – самой. Не знаю, видит ли он нас с Небес, я даже надеюсь, что нет, потому что все это безмерно его огорчило бы.
Но я не собиралась рассказывать Джону о дяде, это он поносит всех своих родственников во всеуслышание – не знаю, как он собирается преуспеть, до такой степени не умея владеть собой. У меня для окружающих есть свои маски – «оскорбленная добродетель» или «расчетливая деловитость». Сколько я помню себя, во мне была некая двойственность: я могу злиться, кричать, топать ногами и производить впечатление неуправляемой фурии, в какой-то степени мне это на руку, мне нужно, чтобы меня побаивались и не липли с сомнительными предложениями такие кретины, как Джон. Любой, самый банальный и опереточный лексикон, подойдет для этого. В то время как некая совершенно невозмутимая и хладнокровная часть меня спокойно на все это смотрит.
- Ваша мать была не Уиллоуби, им как раз был ваш отец, - сказала я Джону. Он просто затрясся от злости.
- Вы что, издеваетесь, барышня?
Мне стало смешно, но я не подала виду, а снова вытаращила свои глаза, и он вздрогнул. Знаю, что взгляд у меня бывает пугающим.
- Вы разве не слышали историю о похищении одного из детей вашего дяди еще в младенчестве?
- Слышал, конечно, но у него такое количество этих младенцев – я даже их всех не упомню, по мне так – одним больше, а одним меньше… я сам и внимания не обращал.
- Частный детектив его обнаружил, но уже живущим в другой семье. Много лет искали ребенка и все же нашли. Его усыновили некие Джонсоны. Мэтью Джонсон на самом деле Ричард Уиллоуби. Он был крещен дважды – в католической церкви и в протестантской. Вырос и был воспитан как протестант, естественно, окружение на него повлияло. В юности в том, что касается веры, ваш папочка был довольно упрям. Семья не хотела смириться с потерей одного из наследников, а католическая церковь – с потерей одной из душ. Его решили во что бы то ни стало вернуть в лоно семьи и истинной веры.
- Господи, у меня голова идет кругом от всего этого! – простонал Джон, совершенно выбитый из колеи. Но я продолжала рассказ, желая отделаться от него как можно скорее, отметив про себя, что имя Господа он упомянул не в издевательском смысле, возможно, с ним это было впервые.
- Как можно было сделать это? С помощью брачных уз. И для этой роли выбрали вашу мать. Она была приемной дочерью, так что здесь не было даже кровосмешения. Правда, сама Хелен этого не хотела, но поскольку ее воспитали из милости, на нее всегда можно было надавить, внушив ей, что ее долг – поступать так, как нужно главе вашего рода. На тот момент им был ее приемный отец. Они с моим дядей составили план: сначала Хелен меняет веру, чтобы убедить Мэтью в искренности своих намерений, а потом, уже будучи миссис Джонсон, использует все свое влияние на него, и ваш отец сдается на милость моему дяде.
- Опять поменять веру, что ли? Сразу обоим? О, Господи! – Джон закрыл лицо руками. Я втайне надеялась, что он уже забыл о том, сколько я ему должна, слишком ошеломляющей для него оказалась та информация, которую он получил. Но понимала: с такими, как он, надо все время быть начеку.
 - Ваша мать заболела и умерла. Она не успела осуществить свои намерения. А процесс этот долгий и не простой.
Об одном я ему не поведала, самом, может быть, важном: если после смерти Хелен Джонсон супруг ее все же захочет стать католиком, то по завещанию приемного отца Хелен, Джорджа Уиллоуби, он получит стабильный и довольно приличный годовой доход. Существование его станет безбедным и благополучным. А лицо, которое окажет ему нужную духовную помощь, получит вознаграждение, и не такое уж маленькое.
Судя по рассказам Джона, отец его человек мягкий и безобидный, и слабость его извинительна и совершенно невинна – желание казаться истинным джентльменом. Возможно, ему так мало нужно для счастья – нежная улыбка, комплименты и восхищение его умением вести разговор. Боже мой! Всего-навсего? С ним же так просто поладить. А мне нужны деньги.
Портрет Хелен Джонсон – это первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошла в гостиную майора. Златокудрая голубка – какой контраст по сравнению с моей вороньей гривой и ястребиным в иные минуты взором. Возможно, я не в его вкусе. Но ничего – это поправимо, и я знала, как.
- Простите ли вы мне невероятную вольность, которую я позволила себе, явившись сюда без приглашения?
Майор просиял.
- Знаете, мисс, в наше время мало кто так изъясняется, в особенности молодые леди и джентльмены… сейчас все условности, которые составляли главную прелесть для моего поколения, безжалостно отметаются, высмеиваются и уничтожаются. Как это прискорбно.
- О, да! Я знакома с вашим сыном, он много о вас рассказывал, знаете, мне показалось, что в глубине души он осознает, что мог бы многому научиться от вас, и сожалеет, что пренебрег возможностью получить лучшее воспитание в мире.
Майор покраснел.
- Ну, что вы, мисс, я человек простой, скромный… - он прослезился от  умиления. И в моей душе шевельнулось что-то похожее на нежность к этому совершенно невинному (пусть и по-детски тщеславному) человеку. – Но так приятно, когда говорят такие слова, и от всей души…
Он взглянул на портрет покойной жены, потом на меня.
- Хелен тоже так думала. Так странно – вы кажетесь непохожими, но это лишь внешний контраст, а внутри…
Так-так, его мысль заработала в нужном мне направлении. Стоит ли мне рассказывать дальше? Подробности наших духовных бесед, его обращение, день нашей свадьбы, выплата всех долгов моего покойного дяди… пусть воображение читателей доскажет все это за меня, нет нужды углубляться в то, что ясно и так. Цена, которую мне нужно платить за стабильное и комфортное существование, для меня приемлема и не тягостна. Доказать, что майор – Уиллоуби, сейчас уже невозможно, но для получения им наследства это совсем не препятствие, а фамилия для меня не имеет значения, пусть по этому поводу бесится Джон.
Я – последний рассказчик, и я ставлю точку. С самыми наилучшими всем пожеланиями.
ваша Сара Амелия Джонсон











Гувернантка


                Мэри Лайт

       Никогда не забыть мне день, когда я узнала новость, столь сокрушительную для моих нервов.
      - Джованна тебя научила всему, что знала. Пора нам с ней прощаться.
      - Нет! – вырвалось у меня.
      - Она имеет на тебя влияние. Мне это не нравится, - сказала мать, а отец, как обычно, ограничился кивком головы.
      - Благодаря ей, я разбираюсь в итальянских операх и выучила язык в совершенстве.
      - Очень возможно, - заметила моя невозмутимая мать. – Но ты уверена, что тебе в будущем пригодятся все эти навыки?
       - Джованна сказала… - я замялась. – Что я рождена для сцены, у меня голос…
        - Голос? – фыркнул отец. – Доченька, не смеши Господа нашего.
        - Если вы прогоните Джованну, я тоже уйду вместе с ней.
        - Пустые угрозы! – пожал плечами отец. – Пора тебе браться за ум, выезжать на балы и искать жениха.
         - Я хочу быть артисткой, петь в опере…
         - Это Джованна тебе навнушала?
         - Это моя мечта с детства.
          Поняв, что в этот момент меня не переспорить, они решили подождать. Наверное, думают, Джованна уйдет сама. Как бы не так! Через мой труп.
         - Я только боюсь вашей хрупкости, мисс Мэри, - сказала Джованна. – У вас выступать силенок не хватит.
        - И пусть! Но я буду ездить с тобой, слушать певцов, учиться у них… ты же сама говорила, что я все впитываю как губка. И я не хочу больше слышать ни про каких женихов, я свободна как птица и буду порхать по миру…
Джованна покачала головой. Она не верит, что у меня духа хватит уехать с ней и терпеть нужду, лишения. Джованна понятия не имеет, сколько романов я прочитала – и где все несчастные и гонимые злыми родственниками потом бывали вознаграждены неземной любовью и жили в роскоши до конца своих дней.
          Как-то, через неделю после этого разговора с родителями, я спустилась вниз и замерла на месте. Незнакомый юноша беседовал с моими родителями. Сказать, что он был прекрасен – значит, ничего не сказать.
            Глаза сияли как звезды. Черные волосы были темнее ночи… Я стояла молча, не зная, как вести себя, что сказать… Сказка вдруг ворвалась в мой дом и застала меня врасплох. «Неужели мне не придется терпеть лишения, и ко мне пришло счастье? Значит, я родилась в рубашке…»
        - Мэри, познакомься, это Эдгар Уоррен.
         Он устремил на меня пронизывающий взгляд. И мне показалось, что само небо качнулось.
          - Мэри Лайт, - прошептала я, и он поцеловал мою руку.
          В этот миг появилась Джованна. И он забыл обо мне… забыл обо всех на свете! Она была в синем платье с белым кружевным воротничком, карие локоны свободно обрамляли румяное веселое личико.
           - Простите, вы сестра мисс Лайт?
           - Гувернантка. Меня зовут ДжованнаСиапарелли.
          Надо было видеть, как он буквально подбежал к ней – пронесся со скоростью молнии. И прикоснулся губами к ее руке, пожирая глазами лицо и тело. Знаю, звучит это грубо, но ничего иного на ум не приходит.
          С этой минуты я возненавидела подругу своего отрочества и юности. Со всем пылом неопытного существа, которое привыкло смотреть на учителей свысока. Она не искала его внимания – это правда. Но от этого мне было только больнее.
          Вечером я подслушала разговор родителей в библиотеке.
           - Если ему так нравится Джованна, пусть возьмут ее в свой дом. Женится на Мэри, а развлекаться будет с итальяночкой. Такой вариант всех устроит.
            Я оцепенела. Цинизм родителей у меня в голове не укладывался. Ни в одном романе из прочитанных мной родственники невесты так себя не вели. Я пришла в ужас. Не знала, что делать…
           Теперь уже я сама мечтала отделаться от Джованны.


                Сэр Генри Лайт

       Честно сказать, не знаю, что лучше для женщины – быть хорошенькой пустышкой, набожной размазней или расчетливой стервой. Но так уж вышло – умерли три наших дочери. И осталась одна только Мэри.
        Учиться она не хотела – причем ничему. Ученость казалась ей скучной,  хозяйственные навыки – тоже. Подарочек тот еще! Но ДжованнаСиапарелли открыла в ней способности к музыке. По большому счету – средненькие. Но она занималась хоть чем-то и не надоедала нам разговорами. Теперь я мог сходить в клуб, а жена – в гости.
Джованна приохотила ее к чтению. И Мэри стала глотать роман за романом, мечтая о славе и о любви. Понятия не имею, что в ее голове происходило, но она подпала под влияние своей гувернантки. И мы решили, что пора разорвать эти узы. Наша дочь выросла.
       Мне итальяночка никогда не нравилась. Я ожидал бурных проявлений бешеного темперамента, но она оказалась флегматичной, что меня вполне устраивало. Глазки у нее хитрые цепкие, улыбочка издевательская. Я чувствую, о чем она думает: «Мне бы такие условия и возможности, как этой дурочке Мэри». Это не оригинально. Так думает большинство гувернанток.
      Сначала она пыталась понравиться мне – меняла наряды, кокетливо вздыхала, пела чувствительные арии о любви. Я итальянский не знаю, так что на меня это все не действовало. Потом нашла новый объект – нашего старого друга, он не на шутку увлекся, но я охладил его пыл. С тех пор Джованна меня возненавидела.
      Я надел маску холодной учтивости, старался на нее не смотреть. Но Джованна решила как-то мне отомстить. И вот появляется Эдгар Уоррен, которого мы присмотрели для своей дочери. Джованна пускает в ход свои чары. И он покорен.
       Разговаривать бесполезно – упертый юнец. Ему ее, видите ли, жалко. А в  Мэри он видит законченную эгоистку.
       Меня и, правда, волнует, собиралась ли Джованна реально забрать с собой Мэри, чтобы погубить ее репутацию и бросить тень на нашу семью?
       Мэри под влиянием очередного любовного романа наведалась ко мне в библиотеку и стала обвинять в том, что я ее не так воспитал.
      - Все эти романы… они далеки от жизни! Вы могли бы сказать мне об этом.  Мистер Уоррен на меня даже не смотрит. А по логике он должен был влюбиться в меня.
     - Не так уж они далеки от жизни, если он глаз положил на несчастную гонимую гувернантку. Ты не замечала, что в этих романах влюбляются в нищенок?
     - Такое мне в голову не приходило.
     - Тогда я тебе дам совет. Пустим слух, что ты решила пожертвовать наследством и передать часть его Джованне, а часть – в детский приют.
      - Папа… а это совсем не плохая идея! Я об этом не думала…
     - Ты вообще редко думаешь, Мэри, вот в чем все дело.




                Леди Лайт

         Никто представить себе не может, как тяжело жить с тайной в сердце. Невозможностью открыться ни одной живой душе. За три года до того, как родилась наша Мэри, я побывала в Венеции. И смертельно влюбилась в обычного гондольера. Я понимала, что его привлекают лишь мои деньги – собой я никогда не была хороша.
        Но меня так томило и изводило это тоскливое чувство, что я оступилась. И в глазах общества могла превратиться  в парию. Женщину, которую все избегают.
       Когда родилась Джованна, я растерялась. Все эти месяцы мой прекрасный возлюбленный ни одного письма не прислал. Но я не сетовала, не роптала. Значит, так Богу угодно.
      Признаться, в глубине души я надеялась, что младенец умер. Какую жизнь я могла бы ему предложить? Денег у меня было не так уж и много, и распоряжаться я ими могла бы, только если родители заставят меня выйти замуж за Генри Лайта. Этот человек с его пронизывающим  взглядом заставлял меня трепетать, я боялась его. Но родители на меня давили, и я вынуждена была дать согласие на этот брак.
      Увидев малышку, я, конечно же, умилилась. Но что делать дальше? И я нашла ей приемную семью и обещала высылать деньги по мере надобности.
      Сэр Генри оказался не таким монстром, как я его представляла. Просто ему доставляло удовольствие потешаться надо мной. 
       - Что вы на меня вылупились, дорогая, как будто я – Синяя борода?
       - Ну что вы, сэр Генри, это я так… задумалась.
       - Я понимаю, вам скучно со мной. Так навестите подруг. Я не против.
       - Если вам так хочется быть одному, зачем вы вообще женились? – обиделась я.
      - Так положено. Кроме того, у вас было приданное.
      - А любовь?
          - Чья – ваша ко мне или моя к вам?
          - И то, и другое.
          - Вы приводите меня в состояние раздражения и заставляете прятаться в библиотеке, а я действую вам на нервы. Но мы привыкли… за столько-то лет, и меня все устраивает.
           Дети у нас умирали. Не знаю причину. Может быть, мой грех заставлял страдать эти безвинные существа? Я никогда не забывала Джованну. Мне присылали ее упражнения на английском. Я гордилась своей первой дочерью. Но Мэри…
          Понять не могу, что в голове у этой глупой девчонки. Она влюбляется во всех подряд  - подруг, друзей, собачек, птичек… И эти капризы сменяют друг друга. Так же она влюбилась в Джованну, которой я предложила у нас место гувернантки.
          Не знаю, что чувствует моя старшая дочь. Обиду? Неприязнь к тем, кому от рождения все досталось, а она вынуждена зарабатывать себе на жизнь уроками с избалованными барчуками.
          У нас состоялся откровенный разговор.
          - Вы подыщите мне богатого мужа… пусть жить ему осталось недолго, так даже лучше, останусь вдовушкой с состоянием.
         - Или?
         - Я расскажу о вашем итальянском приключении.
          Был ли у меня выбор? Я просто не знала, что делать. Когда Эдгар Уоррен увлекся Джованной,  я замолчала. Не желала обсуждать эту тему, и все тут.
         Но вся моя тайная нежность к этой девушке сменилась такой неприязнью, что лучше бы никто не узнал, какие чувства сейчас у меня. Словами это не выразить. Каждое ее слово и жест ранят меня  - будто кинжалы вонзаются в сердце и легкие и не хотят, чтобы их вынимали.
        Бедная глупая Мэри… и чем ты заслужила такой удел?..

                Эдгар Уоррен

         До чего весело. Семейство, окутанное тайнами. Прямо как в романах Анны Рэдклиф. Я изображаю из себя этакого разочарованного юношу с разбитым сердцем – женщины обожают таких. Сразу три цветка – Мэри Лайт, ДжованнаСиапарелли и леди Лайт. Все три на меня уставились с немым обожанием, ну а я развлекаюсь.
Джованна и Мэри соперничают. Я то ласкаю одну, то другую – глазами. И они приходят в состояние полнейшего восторга.  Ради меня готовы на все.  Леди Лайт говорит, у них дома – тоска, потому что отец вечно занят своим чтением, а им не с кем поговорить.
        - Какой ваш любимый роман? – спросила зардевшаяся Мэри.
         - «Служанка и госпожа».
         - Я такой не читала.
         - А я читала, - заявила вдруг Джованна и посмотрела на меня с откровенной издевкой. Такого романа нет, я его выдумал, сказал первое попавшееся, что пришло мне в голову.
        В саду мы с ней уединились.
        - Хотите жениться на Мэри? -  спросила она.
        - Я подумываю об этом.
         - Значит, пора мне прощаться и с вами, и с ней.
         - Нет, такой вариант меня не устраивает. Да и вас тоже.
        Я почувствовал в ней силу, которой не мог сопротивляться. Казалось, она в состоянии наступить на меня и расколоть как орех. А я покорно приму свою участь.
         Мэри, сияя, встретила меня в гостинной.
        - Мой отец и я… мы решили наследство отдать Джованне.
          Я онемел.
         - Мистер Уоррен, разве вы сами не рассуждали о том, что богатые должны помогать тем, кто в этом нуждается?
         - Вы хотите ей все отдать?
         - Большую часть. И оставить мне только на проживание.
         - Мисс Мэри, но… это был обычный салонный треп. Вы придаете значение каждому моему слову?
          - А как же иначе? Я вас так обожаю… то есть, я хотела сказать, уважаю ваши суждения и взгляды на жизнь.
           Мне вдруг захотелось обнять ее и расцеловать. Богатая дурочка – вариант идеальный. Я буду вить из нее веревки… а она… пусть уважает!


ДжованнаСиапарелли

       Лучше бы мне не давали образование. Вырастили бы как простую рыбачку. Но тщеславие моей матери не дало это сделать. И вот результат – не служанка и не госпожа. И должна умильно улыбаться всем этим богатеньким дурочкам, делая вид, что я от них без ума.
        О мужчинах я не лучшего мнения. Они влюблены в себя, и им нужно поддакивать. Льсти – и они покорятся. Метод кнута и пряника.
       Я заставила мать угрозами взять меня гувернанткой, усовершенствовать свой английский. А сама наблюдала за теми, кто приходил к ним в гости. Мне захотелось не просто найти себе обеспеченного человека, а того, кто нравится Мэри. Разбить ее сердечко.
      Но Эдгар Уоррен оказался совсем не так глуп. И выяснилось, с ним интересно болтать. Большинство мужчин скучны неописуемо.
     Заметив признаки ревности у Мэри Лайт, я возликовала. И с удовольствием наблюдала за ее муками. Как она спускается вниз, и глаза ее ищут Эдгара. За обеденным столом она только на него и смотрит. И не выносит ни малейшего знака внимания ко мне.
     Но в какой-то момент мне это наскучило. Показалось, пора праздновать победу. Пусть он со мной не свяжется – положение обязывает… но и на Мэри не женится. А я стану фальшиво ее утешать, изображая преданную подругу.
      И вдруг она врывается в мою спальню.
        - Джованна! Ты не представляешь, что выдумал наш отец. И ведь это сработало!
         И эта глупенькая голубка мне все растрепала. Я поняла, что сэр Лайт – единственный достойный противник. Он был ко мне равнодушен, презрительно следил за тем, как я обхаживаю других. В глубине души я о таком и мечтала… мужчине сильнее, умнее меня.
         Я застала его в кабинете и выложила все абсолютно. Свою жизнь с момента рождения. Он был обескуражен.
         - Спросите свою жену, если не верите мне.
         -  Джованна… я считал жену дурочкой, не способной хранить никаких, даже самых пустячных тайн. А тут такое…
         - А я способна.
         - Почему ты решила все выложить мне?
         - Я в вас влюбилась.
          - А Эдгар Уоррен?
          - Детское баловство.
          - А ты… согласна жить с ними и тайно встречаться со мной? Мне хочется отомстить жене.
          - Мне ей тоже хочется отомстить. И Мэри. И Эдгару. И всем-всем на свете.
          - Эдгар и Мэри скоро поженятся, ну а мы с тобой… будем мстить.
          Душа моя переполнилась торжеством – как будто колокола внутри зазвенели. И я поняла, что счастлива.
          Кто знает? Возможно, и недалек тот день, когда меня назовут леди Лайт. Я терпелива. И когда-нибудь я добьюсь своего.



 Рабыня Палома


Часть I
Я, Эдуарду МарселуФелипеМораэсФерейра, уже тридцать лет работаю управляющим у сеньоры Мерседес Марии Луизы Алмейда де Альвадорец. Моя хозяйка была совсем молода, когда ее муж меня нанял, но уже тогда я с первого взгляда просек, какой у нее крутой нрав. А ведь новобрачная! У них тогда даже медовый месяц еще не закончился, хозяин казался пришибленным рядом с сеньорой Мерседес, прямой как палка, худой как кочерга и с пронизывающим испепеляющим взглядом гадюки. Она еще ни слова мне не сказала, лишь посмотрела в упор, и я вздрогнул. А уж как заговорила…
- Рабы должны знать свое место под солнцем, Эдуарду... надеюсь, я в вас не ошиблась.
- Нет-нет, сеньора, вы правы, с ними надо пожестче, построже, - поспешил согласиться я. Хоть моя должность и – не надсмотрщика, но все же моя позиция в этом вопросе весьма важна, и я это знал. У разных хозяев служил, у всех – свои привычки, свои причуды, я – человек наемный и подневольный. И, чтобы выжить, мне надо уметь маневрировать.
Сеньора и не подумала улыбнуться, этого она вообще никогда не делала, но губы ее слегка дрогнули в знак того, что она не рассержена и в состоянии продолжать разговор. Это меня ободрило, и я даже решил порассуждать немного на актуальные темы – пусть знает, что я – человек просвещенный.
Если бы знать тогда, какой роковой ошибкой окажется мое наивное желание продемонстрировать эрудицию! Не то чтобы – мыслящих как-то иначе, а мыслящих вообще… сеньора терпеть не могла.
- В наше время много говорят о том, что рабство – несправедливо, богопротивно, но ведь Господь не случайно сделал одних людей белыми, а других людей – черными? Языческие народы Африки должны расплачиваться за грехи своих предков, не желающих признавать христианского бога. Аболиционисты же, эти модные демагоги, ищут дешевой популярности, заигрывая с низами, им это выгодно, знайте, сеньора, что я отношусь к ним с неодобрением.
- Аболиционисты?! – ее лицо вытянулось, глаза чуть не выскочили из орбит. – Кто-то в моем доме произнес это слово… в моем присутствии?
Я понял, что она и не вникает в суть того, что ей говорят, реагируя лишь на отдельные, раздражающие ее, словечки. В этом смысле сеньора напоминала мне армейского чиновника. Но, естественно, я, осознавая свое положение, и пикнуть не смел. Хорошо, что я вовремя сообразил, как надо общаться с людьми, подобными ей, и исправил оплошность, которая могла из маленькой трещинки разрастись в огромную пропасть между нами, а это испортило бы мою жизнь, ибо мстительный нрав сеньоры Мерседес – не шутки, скажу я вам, как ни смешно вам, возможно, все это читать.
- В первый и в последний раз, донна Мерседес, клянусь вам. Это слово с моих губ никогда не сорвется. Я просто его забуду.
- Рабы не должны его слышать.
- Но, душа моя, разговоры об этих смутьянах – политиках, всяких там «братьях по крови», освобождающих негров… ведь они это знают, - вмешался хозяин. Вы бы видели, КАК на него посмотрела сеньора! Я думал, что гром сейчас грянет, обвалится потолок, или случится что-то еще в таком фантастическом духе… Не смею даже пытаться описывать подробности внешнего облика донны Мерседес, я никогда не старался ее разглядеть повнимательнее, если нам доводилось встречаться, я смотрел в пол и поддакивал ей. Одна мысль о том, чтобы взглянуть ей в глаза, приводила меня в такой ужас, что только священнику и на исповеди я мог признаться в том, что испытываю.
- Если и слышали, то забудут… кнут моего надсмотрщика, Ромео, заставит их об этом забыть, - произнесла она (достаточно тихо, надо признать, но меня затрясло от звуков ее голоса).
- Да, сеньора, уверен, что все так и будет, - быстро пробормотал я, надеясь на то, что разговор наш закончен, и я могу приступить к выполнению своих обязанностей.
Хвала Господу, так и случилось! Я пошел осматривать фазенду. Рабы сеньоры Мерседес произвели на меня жуткое впечатление: еле живые, выполняющие свои обязанности как будто на последнем издыхании… Ромео то и дело замахивался на кого-то из них кнутом, а у них даже сил не было вскрикнуть. Меня удивить было трудно, но если уж даже я опешил? А главное – для чего так их изводить? Ромео – слуга, ему все равно, что сказали, то делает, как солдат. (К слову, солдат из него получился бы просто на славу, в армию он потом и пошел: там надо не думать, а выполнять приказы, работа как раз для него.) Но сеньора? Ей-то зачем доводить рабов до полного истощения? Они же работать должны. Это как-то… невыгодно ни одному плантатору, каких бы взглядов на рабство он ни придерживался.
- Сеньора богата, у нее такие доходы… и не от плантации… так что она себе может такое позволить, - обмолвился как-то Ромео.
- Что именно? – я удивился.
- Да вот… не давать им поблажек. Ей нравится, когда я избиваю рабов, – приходит и смотрит, любимое зрелище.
- Но доходы могли бы быть больше… плантация эта совсем неплоха… - начал было я и осекся. Так вот в чем дело! Хозяйка моя кровожадна как стая волков – вот так просто и непостижимо для многих. Отказаться от этого зрелища – выше ее сил. Она упивается властью и болью других. Хозяину, как я тогда думал, просто на все наплевать – он женился на ней из-за приданого и собирался жить в свое удовольствие, проводя время в театрах и публичных домах. Жаль, что не он был главным в своем доме, с ним мы скорее нашли бы общий язык. Такой галантный сеньор, словоохотливый, вежливый с плутоватой физиономией – он нравился женщинам, но только не сеньоре Мерседес. Она испытывала к нему еще меньше интереса, чем он к ней, все мысли ее были лишь о рабах и надсмотрщиках. Когда ей надоедало происходящее на фазенде, она отправлялась в гости к знакомым – посмотреть на чужих рабов и насладиться их муками.
И допустил же такое Создатель, чтобы именно в этот дом попала красоточка, как мы тогда полагали, дальняя родственница сестры моего хозяина, дона Густаво.
- Девушка хочет стать актрисой, а моя сестра – женщина строгих нравов, она не одобряет ее устремлений, - шепнул он мне по секрету.
- Но, дон Густаво, девушка из порядочной знатной семьи не может пойти на сцену, - удивился я.
- Знаю, я и сам хочу отговорить Палому – это пустая затея, но пусть поживет здесь… какое-то время.
Тогда я ничего не заподозрил – хотя мог бы, зная нрав и образ жизни моего хозяина. Девушка производила впечатление милой барышни – несколько более смуглой по сравнению с белой, как мел, сеньорой Мерседес, но у меня и мысли не возникло, что у нее может быть примесь негритянской крови.
Она порхала по дому, меняла наряды, болтала с рабами, мы все на нее любовались. Очарование юности! Меня не удивило, что девушка эта мечтает о сцене, она была так жива и непосредственна, что ей, должно быть, скучна была размеренная жизнь хозяйки поместья. Но это – всего лишь романтические фантазии, она станет сеньорой и выбросит подобные, неподобающие ее положению сеньориты, мысли из головы. Так тогда думал я.
Но сеньора Мерседес наблюдала за Паломой с каменным выражением лица. Она не поленилась поехать к сестре сеньора Густаво, подкупить прислугу и узнать, кем на самом деле эта красотка приходится ее мужу.
- Внебрачная дочь… от рабыни! – прошипела хозяйка, закрыв дверь их спальни. Я тогда поднимался по лестнице, звук ее голоса, как обычно, заставил меня задрожать и застыть на месте.
- Душа моя… эта история так стара… дочь… возможно, у меня, она не одна… я не знаю… все приключения юности не упомнишь… но к этой девчонке я привязался, хочу ее освободить официально, не удочерить – нет, конечно… а только дать ей свободу. Хочет на сцену – в конце концов, пусть идет. Все лучше, чем быть рабыней. А по документам она…
- Рабыня?! – голос сеньоры Мерседес задрожал от радости. Ее муж легкомысленно проболтался, дав ей в руки такое оружие!
- Ну, да… ее вырастили как барышню, учили манерам…
Думаю, в этот момент сеньор Густаво взглянул, наконец, на свою жену и все понял. Потому что он внезапно умолк, и больше мне не удалось услышать ни звука.
Судьба этой девушки была решена в тот самый роковой вечер – полнолуние приближалось, неотвратимое, неумолимое.  За окном бушевала буря, звезды зловеще подрагивали, казалось, на улице не ливень, вселенский потоп, и весь мир на земле оплакивает участь юного и прекрасного создания – Паломы Эмилии Каролины Суареш.

                Часть II
- Дочь моя, материнское сердце подсказывает мне, что скоро нам предстоит разлука, да и ты сама намекаешь на это, когда говоришь об отце, - начала моя мать, Мария ИнешСуареш, дрожащим голосом, по щеке ее покатилась крупная и довольно эффектная слезинка – похожая на хрусталики на бальном платье у одной барышни. Как я к мамулечке ни привязана, но с трудом сдержала улыбку – очередное пророчество, что-то ей там внутренний голос нашептывает… неисправимая фантазерка. Что ни скажи – десять смыслов увидит… какое там – сто, миллион! Все у нее зашифровано-перешифровано, запутано-перепутано… и переубеждать – бесполезно, мне кажется, она получает от этого удовольствие – иначе ей скучно общаться и, может быть, жить. Раньше я как-то пыталась ее хоть в чем-то разубедить, говорила «ну, мамочка, я не имела в виду того, что тебе показалось вчера и сегодня», все без толку. И я оставила эти попытки – зачем отнимать у нее источник тайного наслаждения (а если к тому же -  мучения и неврозов, опять же – проблемы ее, ее выбор).
- Может быть, я намекала на что-то… я этого просто не помню, - пробормотала я, не особо стараясь напрячься и мысленно восстановить свой последний разговор с доном Густаво, которого я никогда не называла отцом, хотя знала, конечно, кем он мне приходится. Официально ведь он не признал меня! Значит, боится, не хочет проблем. А мне так даже лучше – ни издевок, ни пинков от рабов и барыни, ни зависти, ни злобы, а только подарки, забота и ласка. Меня все устраивало. Дон Густаво обещал накопить денег, выкупить меня и маму у своей сестры, донны Аделаиде, дать нам свободу и подыскать мне работу или же, что куда лучше, приличную партию – какого-нибудь престарелого управляющего фазендой.
- Палома, голубка моя, - говорил дон Густаво (это он выбрал для меня имя, оно обозначает «голубка»), - только выкинь из головы эти мысли о сцене.
- Да я просто мамашу дразню, - призналась я честно. – Ей нравится какой-то театр устраивать из всего, ну так я и решила все время играть – сегодня одно скажу, завтра – другое, пусть думает: что это значит, и что я имела в виду…
- Нехорошо так о маме, Палома, - возразил он. – Она много страдала… и по моей вине…
Только дон Густаво умеет одновременно ухмыляться и впадать в сентиментальное настроение – и как ему это удается? Моя мать всю жизнь мне рассказывает о своей горькой доле, наверное, это случалось так часто, что стало для меня чем-то вроде сказки, которую повторяют ребенку на ночь годами, десятилетиями – я не могу уже воспринимать все это с таким надрывом, как она, и начинаю позевывать.
- Дочь моя, запомни, что для рабыни самое главное – гордость. Мне могли пригрозить плетьми, чем угодно, но я всегда отстаивала свою честь и достоинство. Лишь один раз проявила я слабость – когда не смогла устоять перед доном Густаво… но я не продалась! Это было великое чувство, в моей душе есть святой уголок, и в нем живет он.  А все прочие… богатые знатные и бедные, угнетенные… о, они думали, что у рабыни нет гордости… А она нужна ей гораздо больше, чем белой сеньоре…
- А дон Густаво тебе изменял? – перебила я нетерпеливо. Взгляд матери стал величественным и мрачным.
- Дон Густаво – свободный человек, он не давал мне клятв… а, значит, их не нарушил. Но я дала клятву в собственном сердце, никто не слышал от меня этих слов, но Господь свидетель… он все видит и слышит… даже непроизносимое…  он читает в наших сердцах.
Набожность моей матери с возрастом стала непереносимой, она то и дело намекала на жертвы, которые принесла на алтарь любви, дон Густаво умилялся, ему, наверное, это льстило, а я, признаться, уши готова была заткнуть, но, естественно, не решалась.
- Моя мать, Рита де Кассио, моя сестра Мария Лурдеш, моя подруга Мария Эдвижес – все они были мулатками, рожденными рабынями от белых господ… но они помнили, что только истинная любовь может заставить рабыню забыть о гордости. Я надеюсь, что ты, моя дочь, не изменишь себе и тому, чему я тебя с детства учила.
Что она имеет в виду? Ну, догадаться не трудно. Но я не собираюсь сооружать внутри себя какой-то алтарь или храм, а хочу устроиться в жизни получше. Пусть лучше любят меня, а жертвы… да вот еще.
- Ты вся в отца, - говорила мать, когда злилась. Меня это не обижало – возможно, она права. Походить на веселого папочку куда лучше. А гордость? Да упаси Боже! Или она не такая какая-то у меня. Ну и ладно.
Я действительно хотела погостить на фазенде у дона Густаво, но донна Аделаиде мне столько рассказывала про устрашающую хозяйку его дома, что становилось как-то не по себе. Хотя я не так уж пуглива. Бумажку бы только мне получить (что свободна), так я никому тогда спуску не дам – пусть попробуют что-нибудь сделать мне или сказать… это я с виду такая лапочка, в детстве играла с мальчишками, если меня обижали, могла ведь и в глаз дать.
- Бедняжка Мерседес, по-моему, не здорова… зациклена на теме рабства… и вообще, что-то странное происходит на этой фазенде. В прошлый раз, когда я приезжала туда, мне показалось, что там вообще никто не работает – урожай не собирают, нет ни одного человека… но через час их всех привели, и рабы не казались такими уж истощенными… Я даже ужаснулась – а вдруг Мерседес покупает все новых и новых… ну, знаешь, уморит целую партию, и тут же – другую…
- Ей что, делать нечего? – я была потрясена.
- Она вообще – загадочный человек… никто никогда ее не понимал. Ни в детстве, ни в юности, ни сейчас… все только руками разводят… А насчет рабов ее – у меня просто голова кругом идет, не знаю, что думать. Как будто какие-то злые силы ей помогают… или вообще там работают не рабы, а сказочные существа… но я, похоже, уже заговариваюсь, - спохватилась донна Аделаиде.
И мне стало вдруг любопытно – а почему не поехать туда, это же приключение! Что-то во мне вдруг взыграло – возможно, какая-то авантюрная жилка, меня заинтересовала эта сеньора Мерседес. Дону Густаво я этого не сказала и матери – тоже, но главной целью моей было понаблюдать за хозяйкой фазенды и разобраться в происходящем. Знала бы я, чем все обернется… но все равно не жалею.



                Часть III
- Нет худшего зла на земле, чем рабство! – горячился я, глядя на равнодушные скучающие обрюзгшие лица представителей так называемого светского общества – как я презираю все эти сословные различия! Я вырос в семье аболициониста и демократа, сеньора РудолфуОтавиуАугустуМедейроса,  и этим горжусь.
- Наши принципы, сын, - это то, что ценится больше, чем золото, - говорит отец. И пусть он одет в дешевый костюм и выпивает больше, чем следует, я не хотел бы иного родителя. Поскольку я – не богатый наследник, то и не ожидал внимания со стороны светских модниц. На этот счет у меня нет иллюзий, отец мне сказал: «Ищи соратницу по борьбе, ту, кто верит в то же, во что веришь ты. А иные – для нас с тобой не существуют… только лишь как оппоненты. Для меня – в суде, а для тебя – в парламенте, если когда-нибудь изберут. Но, дитя мое… я не верю в честные выборы. Хотя ты еще молод… кто знает…»
Я с презрением, как мне кажется, очень меня украшающим, наблюдал за тем, как разодетые в пух и прах барышни, дочки плантаторов и политиков, из кожи вон лезут, мечтая заполучить в мужья невзрачный, на ладан дышащий и еле на ногах держащийся денежный мешок. Одному этакому лет сто уже было, и его в гостиные ввозили на инвалидной коляске. И это их не смущало! Так и вились вокруг как вьюнки, строя глазки. Поразительное бесстыдство, падение нравов, отсутствие  принципов… то, о чем говорил мне отец… с какой горечью осознавал я свое одиночество – нравственное, интеллектуальное, человеческое…
«Горе от ума – так написал один русский писатель», - вспоминал я в минуты отчаяния о Чацком, и мысли мои прояснялись, сердце слегка согревалось… нет, все-таки я не один. Но нас мало – так мало! Передовых, неподкупных, бесстрашных, бросающих вызов бездушному обществу, коррумпированному чиновничеству, грязной политике.
Один случай привлек мое внимание – хотя тогда я и не подозревал, насколько затронет меня эта история… не Алессандру Родригу Рудолфу Медейроса, как политика… а Алессандру как человека. Все человеческое я в себе давно заглушил, спрятал, замуровал – моя душа обречена быть непонятой… ведь соратница по борьбе – это скорее мечта, где такую найдешь? Нет, я, конечно, встречал эмансипированных политизированных светских дамочек, но они показались мне даже хуже любительниц развлечений… курят трубку, говорят хриплым голосом, что-то из себя строят, жеманные, говорливые… Нет, мне, наверное, по душе, так же, как и отцу, женщины из народа – бесхитростные неприхотливые. Как моя мать, покойная Долорес Фалкау, ее даже донной никто не звал, знали, что в прошлом – рабыня, хотя и практически белая с виду, но все над ней издевались. И я этого никому не забыл! В моем детском сердце уже тогда созрело решение, определившее всю дальнейшую жизнь: бороться и доказать свою правоту.
Знакомый моего отца (другом он его не считал, так как друзья для него – это только аболиционисты, готовые сражаться до последней капли крови за свои убеждения), дон Густаво, подмигивая мне, как будто я – его приятель, а не политический противник, и, кажется, совершенно не придавая значения нашему непримиримому противостоянию, заявил:
- Тут такое творится… У меня на фазенде – рабыня. Мерседес… ну, ты же слышал, какой у нее нрав?
- Это все знают, - я проявил максимальную сдержанность и не стал проклинать само имя этой сеньоры. Ведь другие женщины, которых, к несчастью, тоже зовут Мерседес, невиновны. Да и имя – несет совершенно иной, светлый смысл… как могли так назвать ведьму, исчадие ада, законченное воплощение Зла на бразильской земле?
- Она выросла с хозяйскими детьми моей сестренки – из милости, я помогал им с матерью, чем только мог… так, жалко их было. Привез я Палому к себе погостить, думал, она хороших манер наберется…
- У донны Мерседес? – я позволил себе этот едкий сарказм, как мне кажется, остановившись вовремя и не доведя нашу светскую беседу до состояния войны.
- Ну, она все-таки не всегда так… гм… категорична, - замялся сеньор Густаво. - Она не знает, что ты – аболиционист, и с отцом твоим незнакома, вы слишком… как бы это сказать?.. слишком прямо действуете. А другие ведь тоже принципы защищают, но у них есть прикрытие… вот «братья по крови» к примеру.
Я промолчал. Лгать – не позволяют ни честь, ни достоинство, а сказать правду я Густаво не мог. Одним из таких «братьев по крови», тайком освобождающих негров, был я, хотя и не самым успешным, но все же я этим горжусь…
И, увы, гордиться приходится тайно. О моих подвигах до сей минуты не знали – теперь узнаете вы, читатели. Пусть я освободил всего трех человек, но я внес свой вклад в Святую Борьбу за права чернокожего населения на планете.
Сеньор Густаво как-то странно на меня посмотрел – я не понял, что это значит, да и сейчас, если честно, то до меня не доходит…
- Ты, может, не одобряешь их деятельность? – спросил он елейным тоном.
- Не могу сказать «нет», - выдавил из себя я: все же это – не ложь.
- Значит, «да»? – настаивал он. – Что-то ты больно загадочен, Алессандру, а это совсем на тебя не похоже… Так вот, что бы ты ни думал о них, а результатов каких-то они добиваются… Впрочем, это – лишь частный вопрос, мне просто стало вдруг любопытно. Не хочешь ли съездить ко мне на фазенду? Мне жаль эту девушку… денег у тебя нет, купить ее ты не сможешь, я знаю, да и Мерседес ее не продаст… но, тем не менее, – ты взгляни на нее. Потом, если хочешь, в гостиных или на трибуне расскажешь об этой истории…
Я не смог отказаться. Кочерги (как многие величали сеньору Мерседес) я ничуть не боялся, даже не понимал – перед кем тут робеть? Я был так зол на нее, благородное негодование бушевало в моей груди, я с трудом мог дышать – не потому, что боялся ЕЕ, боялся я за себя… а если вдруг не смогу сдержаться и наброшусь на этого монстра в женском обличье и все же заставлю ее за все заплатить.
Она даже не вышла встречать меня – это к добру, подумал я. Заметив край ее черного платья, я отвернулся. Ее лицо возникло в окне – узкое мертвенно бледное с горящими как уголья глазами. И вы думаете, я смутился? Ничуть! Я подошел к окну и уставился на нее, сеньора Мерседес таращилась на меня как на привидение, а я глядел вызывающе, как полководец, столкнувшийся на поле битвы с еще одним недобитым врагом, который пытается меня испугать и сбить с толку. Но не на того напала!
Женский крик внезапно отвлек меня от этого странного созерцания. Я оглянулся… и был поражен в самое сердце. В лохмотьях, привязанная к столбу, вся в пыли и грязи, стояла самая прекрасная девушка на земле. Ее карие глаза смотрели на меня умоляюще, черные локоны струились по точеным плечам… фигура напоминала скульптурные изваяния… Я был ошеломлен.
- Как твое имя? – спросил я.
- Палома.
О, многострадальное существо! С первой минуты знакомства я стал твоим рабом и понял, что только одно теперь для меня ценно: твоя свобода.

                Часть IV

Есть у меня одна слабость – люблю театр. Актрис, конечно, само собой… но не только ради их прелестей я наведываюсь туда. И это мое пристрастие (до поры до времени совершенно невинное, я клянусь!) сыграло со всем моим окружением (близким и дальним) прелюбопытную шутку. Частично-то, я, конечно, раскаиваюсь… но вообще-то… у меня не было выхода. Я и сейчас, вспоминая все вплоть до самой малой подробности, просто не вижу другого пути.
Патрисия вне сцены меня совершенно не заинтересовала – не в моем вкусе, хотя недурна. Слишком тощая, но с изюминкой, а какой бывает забавной – если б кто знал… Но ей почему-то совсем не давали легкие комедийные роли, хотя она создана для них… не везло. В театре такое бывает – конкуренция, и какая! Фаворитки того или иного вельможи или режиссера, красотки… АПати, хоть и талантливей их, но не настолько привлекательна, чтобы стать протеже денежного туза.  Ей доверяли роли злодеек – и как это у нее получалось! Весь зал замирал от ужаса и восторга, наблюдая за тем, как она ходит по сцене, таращит глаза, замирает на месте, гипнотизируя публику… Она стала подчеркивать все свои недостатки, утрировать их с помощью грима, мимики, жестикуляции. И впечатление, которое Пати стала производить на людей, неподготовленных и незнакомых с театральными ухищрениями, казалось зловещим. Я и сам в первый раз, увидев ее на сцене, просто отказывался поверить своим глазам… за кулисами – хохотушка с копной золотисто-каштановых кудрей и веснушками на слегка приплюснутом носе… тут только я понял, что значит Ее Величество Роль. Она надевала черный парик, превращала свое лицо в боевую маску… о, это было нечто! Словами не описать.
- Мне нужно делать карьеру, раз амплуа красотки дают другим, тогда буду ведьмой, - весело сообщила она мне, когда мы болтали за кулисами (я навещал тогда Алму, пухленькую блондинку, такие как раз в моем вкусе).
- У тебя хорошо получается, - признал я.
- У каждого свой путь к сердцу зрителя, - она беззаботно смеялась, для нее это было только игрой, доставляющей искреннее, почти детское, удовольствие.
План придумала не она, она лишь делала то, что умела, - играла. Режиссером был я. Никакой тайны нет в том, что я по уши был в долгах, но никто не знает о том, что рабов у меня вообще не осталось… Ни одного раба! А как создавать себе репутацию, меня же не приняли бы теперь ни в одном доме. И тут я вспомнил одну историю – как же она называлась? Кажется, «Мертвые души», как много фантазии у этих русских! Мне надо было создать видимость, фикцию… и я догадался, как смогу это сделать. Но без Патрисии я бы не справился. Самому изображать грозного рабовладельца, к которому все и близко боялись бы подойти, как-то мне ни к лицу… меня слишком уж хорошо знают. Мне нужен был бесхарактерный управляющий, который за умеренную плату готов был бы закрывать на все глаза и не обращать внимания ни на какие подозрительные обстоятельства, я такого нашел без труда. Кое-что казалось ему очень странным, но он упорно молчал, не в силах взглянуть на фантом в лице Сеньоры Мерседес. «Надсмотрщик» - просто актер из массовки, а кнут – бутафорский, удары его безболезненны, я опробовал на себе, и даже Пати рискнула. У нас с ней ни одного синяка не осталось.
Мне нужно было создать себе солидную репутацию человека, которому можно дать в долг (таким образом, в течение всех этих лет я и расплатился со всеми своими кредиторами). К нам в гости не ездили – все были наслышаны об ужасном нраве моей жены, якобы очень богатой наследницы, но непримиримой сторонницы изощренно жестокого рабства. Сама она время от времени отправлялась к соседям – но лишь для того, чтобы их испугать и убить в зародыше всякое желание узнать нас с «сеньорой Мерседес» поближе. В свет выезжал я один, развлекался в свое удовольствие. Пати терпела. Такой был у нас договор.
Она без театра, конечно, скучала, но не могла не оценить преимуществ нового положения – пусть дутого, но в какой-то мере стабильного. Она не зависела от капризов режиссеров и своих коллег, а имела дело только со мной. Конечно, она была ко мне неравнодушна, иначе на это бы не пошла, но Патрисия никогда мне не докучала и принимала меня таким, каким я хотел быть. Сказать, что меня все устраивало?  Прозвучит как-то сухо. Мне нравилась эта игра, реакция людей на жену смешила, трогала, умиляла… Меня все жалели – и это мне нравилось. Тоже  приятный нюанс. Чувствовать себя одновременно и дирижером, и музыкантом, и слушателем… и даже жертвой… непередаваемое ощущение.
Хорошо, друзья у меня были яростными аболиционистами и отвернулись от меня сразу же после того, я стал демонстрировать, что разделяю ужасные взгляды жены. Мне не нужно было, чтобы они совали свой нос в мои дела. Зато я приобрел другие знакомства – куда более важные и влиятельные. Пусть господа эти очень скучны, но от них куда больше пользы. Впрочем, теперь я и в них не нуждаюсь. Поэтому смело снимаю еще одну маску.
 Рабы? Если кто-то еще и не догадался, откуда мы брали их, привозили на фазенду и просили за гроши и простой обед изобразить умирающих, то мне вас жаль. Порой они задерживались здесь на неделю, на месяц. По-разному было. Всех деталей уже и не помню, зачем забивать себе голову тем, что уже потеряло всякое значение? Важна суть.
Нас боялись – те, кому надо, нас зауважали – те, кто был нужен нам. Политическую ситуацию всегда можно использовать с максимальной выгодой для себя лично и не причиняя людям вреда… вот как я? Что плохого я сделал? Вообще ничего… если так разобраться…
Конечно, пример сеньоры Мерседес, как это обычно бывает, стал заразителен для идиотов-соседей, они стали усердствовать в желании показать свою власть рабам… но за всех дураков в этом мире я не отвечаю. Хотя знаю, что Пати по этому поводу переживает.
Подросла моя дочь, Палома, и у меня возник новый план: надо пристроить ее получше… и как это сделать? Будь она официально свободной, выбор у нее был бы весьма ограничен, но в наше время в некоторых кругах стало модным влюбляться в рабынь, выкупать их, давать им свободу, жениться… что-то невероятное во времена моей юности.  Причем делают это богатые наследники… АлессандруМедейрос случайно мне подвернулся, я вспомнил его нудноватого папеньку, и с начала вовсе не вдохновился этой кандидатурой, но есть кое-что, чего этот восторженный юноша о себе пока не узнал… но когда ему через месяц исполнится двадцать один, положение его в обществе резко изменится. Папаша-романтик скрывает это от сына, потому что считает, что состояние дальней родственницы надо потратить на нужды их партии. Пусть мечтает об этом… блажен тот, кто верует.
- Ты помнишь, чему учила тебя твоя мать, дорогая? – спросил я у дочери. Она сразу же поняла меня – сообразительная малютка, вся в папу.
- Самое главное – это гордость, - в глазах Паломы, обычно лукавых, вспыхнул фанатический огонь – то, что надо для Алессандру! За дочь я был изначально спокоен – знал, что она сумеет сыграть свою роль.



Часть V
Палома похожа на меня саму в юности – сейчас-то уже что осталось прежнего авантюризма, любви к перевоплощениям, приключениям, детского азарта, вкуса к жизни… Я иногда чувствую, что и на самом деле стала уже той самой сеньорой Мерседес, в существование которой безоговорочно верили все. Только без ее властности, жесткости и садизма – но такая же скучная и предсказуемая. Театральная маска, фасад – а за ним такая опустошенность… только девочка это хоть что-то во мне пробудила, заставила вспомнить, какой я когда-то была. Такую дочь я хотела иметь – повезло же Марии Инеш! И она еще чувствует себя несчастной и жалуется на судьбу. Или, может, ей нравится эта роль, она слишком вжилась в нее… или я забыла о том, что бывает обычная жизнь, без притворства и манипуляций.
- Когда пытаешься обмануть человека, значит, считаешь его глупее себя… держишь за дурака, - сказала я как-то Густаво.
- А я и считаю всех дураками. Ну… большинство – это точно.
Моя жизнь так сложилось, что не было человека, которого я бы могла уважать или испытывала бы в этом потребность… на самом деле обман – это неуважение. На сцене – работа, вне сцены – в нашем с Густаво случае: преступление. Хотя юристам было бы крайне трудно нас уличить – он в этом смысле все очень неплохо продумал.
- Я чувствовала, что он что-то скрывает от всех, и это как-то связано с вами… поэтому и приехала, мне стало ужасно любопытно, но такого я не ожидала! – я видела, что для нее – это забавное приключение, и она рада участвовать в этой затее.
- В начале я думала так же, как ты… Но прошло тридцать лет.
Больше она ничего не сказала – наверное, все-таки поняла, каково это: утрата собственной личности, потеря даже формальных признаков своего «я» - когда-то казалось, они не важны: подумаешь, имя, фамилия, дата рождения, прошлое… Но углубляться я в это не буду – для того, чтобы закончить повествование, не нужно слишком сильное и болезненное погружение в мою бездну.
- Я не уверена, что хочу связаться с фанатиком вроде этого Алессандру, - призналась Палома. – Окрутить его совершенно нетрудно, но вы думаете, он будет плясать под папину дудку? Да еще и родня его – вы бы их видели! Папаша только об аболиционизме и говорит, оба кузена – такие же. Кстати, жены их жалуются – на нужды партии этим Медейросам никаких денег не жалко, а собственным детям перепадают гроши, о себе уж эти матроны помалкивают…
- Дело твое, - я пожала плечами, желания ссориться с Густаво у меня не было, а если уж он что вбил себе в голову, переубедить его невозможно. Он ведет двойную жизнь – развлекается напропалую, доволен тем, как все сложилось, будь у нас дети, я бы не чувствовала себя до такой степени одинокой, вот и цепляюсь теперь за Палому. Ее замужество нас разлучит, и мне даже поговорить будет не с кем.
- Вот если бы заключить брачный контракт… но это возможно, только если он согласится. И как я тогда буду выглядеть? Охотницей за деньгами? Каким бы ни был ослом Алессандру, а он все поймет. Он таких презирает, он сам мне сказал…
Густаво, придумав неплохой план, учел, очевидно, не все. Медейросы очень упрямы, отец Алессандру – юрист. И тут меня осенило…
- Знаешь, что? Надо подать это как часть борьбы за права бывших рабов… Официальное признание их свободными – это еще далеко не все, только первый шаг…
- А следующий – признание за ними юридических прав на имущество в случае расторжения брака? – Палома захлопала в ладоши. У нее явно поднялось настроение.
Когда этот романтик с горящими глазами и лихорадочно возбужденной речью приехал к нам снова, Палома, испачкавшись в грязи с ног до головы, ждала его, сидя у дерева.
- О! Что эта мегера сделала с тобой снова? Этот надсмотрщик… я убью его своими руками! – воскликнул он. Палома закрыла лицо руками.
- Она сказала мне, что, даже если ты попытаешься выкрасть меня, то никогда… никогда не будешь считать такой же, как белых.
- Да у меня и у самого есть примесь! – с готовностью отозвался Алессандру. – И я этим горжусь.
- Я тоже, - вспомнила уроки своей экзальтированной матери Палома. – Я всегда гордилась тем, что и я – в какой-то степени негритянка, я дочь – своего народа, в моих жилах течет праведная кровь… кровь невинных жертв великого зла под названием Рабство.
- Рабство должно быть когда-нибудь уничтожено, стерто с лица земли! – Алессандрувопил так, что его было слышно даже на втором этаже, я, спрятавшись за занавеску, внимательно наблюдала за происходящим. – Человек не должен продаваться и покупаться, как вещь… как предмет…
- Но ты сам говорил, что светские барышни это делают – добровольно… они выставляют себя на продажу.
- О, да! У них есть свобода, а они – что они делают? Они ей торгуют! Если бы ты была свободной, тебе бы стала противна сама мысль о том, что продаться иной может сам…
- Иуду купили за тридцать серебренников, - вспомнила вдруг Палома. Алессандру смотрел на нее с восторгом.
- Какие у тебя глубокие познания! С иными светскими куклами и говорить не о чем, а ты… рабыня… тянешься к просвещению! Я горжусь, что встретил тебя на своем пути, сам Господь осветил тропу, по которой я шел и указал мне цель…
- Я хочу, чтобы у меня были такие же права, как и у белых, родившихся свободными… пусть я ими и не воспользуюсь никогда, потому что честь и достоинство… но… сам факт, что эти права мне даны…
- О, я понимаю! Конечно! Я много читал о том, как бесправные существа мечтают о даже формальном обретении прав…
Палома подняла глаза, я ей подмигнула, и она едва не испортила весь эффект этой сцены неуместной улыбкой. Алессандру на все согласился, Густаво был очень доволен.
- Необязательно изображать похищение Паломы – пусть лучше купит ее официально, когда вступит в права наследования, - предложила я.
- Да мне и самому хотелось бы урвать побольше – ведь мы с тобой такую цену бы заломили… но похищение – это романтичнее как-то, а для такого, как он, это имеет значение. В конце концов, брачный контракт он подпишет, а это важнее для нашего будущего.
Собственно, и говорить больше не о чем. У этой истории – благополучный финал, Густаво на седьмом небе. Теперь у него мечта и задача – стать прототипом литературного героя, из тех, о которых читают целые поколения и восхищаются его изобретательностью. А поскольку мне совершенно нечего делать, то я и пишу.
Имена, конечно же, изменены, детали какие-то – тоже, но в целом все очень похоже на правду. Мне пришлось играть роли тех лиц, которые здесь выступали со своими собственными версиями происходящих событий. В реальности они были бы куда осторожней в высказываниях, но я предоставила им свободу – естественно, в воображении.
Занятие это меня развлекло, напомнило о юношеских надеждах на карьеру актрисы. Но не хочу говорить о несбывшемся, только раны себе растравлять. И поэтому – занавес опускается.


Джейн Остен, «Чувство и чувствительность»

Семейство Кларк славилось своим гостеприимством. Миссис Кларк овдовела, и целью всей ее жизни стало найти для своих двух дочерей достойные партии. Старшая, Розамунд, отличалась благоразумием. Младшая, Гортензия, любила читать стихи и жила в мире придуманных страстей. Ни один мужчина не представлялся ей достойным ее внимания. Приземленность, корыстолюбие, отсутствие возвышенных интересов и благородных жизненных устремлений – все это были грехи, с ее точки зрения, непростительные.
           - Дорогая, не слишком ли рано ты ставишь крест на том, чтобы найти понимание в этом мире? – восклицала добродушная сентиментальная миссис Кларк.
          - Мама, мне уже восемнадцать. И что я вижу вокруг себя? Скучающих молодых людей, которых волнует только фасон их галстука, - отвечала Гортензия, потупившись. Яркий румянец озарял ее щеки. Каштановые локоны обрамляли круглую мечтательную физиономию. Мать невольно залюбовалась своей младшей дочерью – это создание не от мира сего… как тяжело ей будет жить!
         - Мне тоже кажется, ты не права, - парировала Розамунд,  худощавая невозмутимая блондинка. – Вот, к примеру, мистер Харди продемонстрировал изрядную ученость, рассказав о том, как он коллекционирует разные растения.
         - Фи! – поморщилась Гортензия. – Разве эта тема достойна моего внимания?
        - Тебе не угодишь, дочка, - возражала миссис Кларк. – Младший брат мистера Харди, Генри рассказывал о лошадях.
       - Растения! Лошади! Боже! Я живу в духовной пустоте, и ничто не озаряет мой земной путь. Для чего натуры, подобные мне, вообще родятся на свет? – воскликнула Гортензия в отчаянии и выбежала из комнаты.
        - Мама, мне кажется, что знакомство со светом не приносит пользу Гортензии. Она только все больше разочаровывается в людях.
         - Но что же нам делать, дочка?
         - Я думаю, нужно знакомить ее с мужчинами старше. Может быть, среди них она найдет достойную кандидатуру.
          - А ты, Розамунд? Мне кажется или ты неравнодушна к мистеру Харди? Но он ведь помолвлен с мисс Кэтрин Эйнджел.
         - Мама, мне не хотелось бы обсуждать эту тему, - Розамунд отвернулась.
         - Дочка, мисс Эйнджел богата и знатна, но помолвка – это еще не женитьба, все может расстроиться…
         - Мама! Если Господь так решил, мы не вправе роптать, - Розамунд зарделась, и это не ускользнуло от внимания ее матери.
         - Ты зря не показываешь свои чувства, неужели самое главное, чтобы о них не узнали окружающие и не стали тебя дразнить? Дочка, ты совершаешь ошибку! Мистер Харди должен почувствовать, что он тебе нужен.
         - Мама, он дал слово и должен его сдержать. Господь вознаградит и меня, и его, и ее за то, что мы покорны Его воле.
         - Чувство долга – это еще не все…
        - Для меня это – главное в жизни.
        - А ты могла бы выйти замуж без любви и убеждать себя, будто счастлива, из чувства долга?
         - Думаю, что могла бы. Если бы чувствовала всем сердцем, что Всевышний меня направляет.
         - А как тебе младший брат мистера Харди?
         - Мистер Генри? Он для меня слишком молод. Мне двадцать, ему – девятнадцать.
          - Может быть, он – именно то, что тебе нужно? Слабый, поддающийся влиянию, нуждающийся в твердой руке, моральной опоре, безответственный, вялый…
Розамунд устремила на нее просветленный взор.
         - Мама! Я об это как-то не думала. Может быть, такова воля Господня? Он поможет мне забыть… о его старшем брате.
          Через два дня Генри Харди, запинаясь от смущения, сделал предложение Розамунд, и она согласилась. Судьба старшей дочери была решена, и она приняла хитрую игру своей матери за Небесное Предначертание. На самом деле миссис Кларк и миссис Харди давно сговорились свести Генри и Розамунд. Дело разрешилось объяснением ко всеобщему удовлетворению.
         Гортензия пребывала в мрачном расположении духа.
         - Сестра решила пожертвовать своими чувствами к старшему брату! Ведь главное в жизни – движения сердца, поползновения души. Генри не способен понять Розамунд, он кутила, повеса. Не прочитал ни одного стихотворения. Ни разу не взял в руки роман.
         - Но старший брат тоже до чтения не охотник! – парировала миссис Кларк.
        - Но у него хотя бы разумный взгляд… а Генри… похож на запыхавшегося щенка, который лихорадочно ищет, куда бы ему себя деть.
        - Ты нашла точные слова, дочка! Но таков выбор твоей сестры, и надо его уважать.
        - Я не уважаю людей, которые руководствуются не сердцем, а логикой, здравомыслием… Терпеть не могу тех, кто искусственно пытается обуздать движения пылкой души, вставить ее в оправу, лишить света и воздуха. Я в таком браке бы задохнулась духовно.
       - Про то, как ты задыхаешься духовно, я слышу с рождения, дочка. Может быть, толика здравомыслия тебе не повредила бы.
        - Здравый смысл? Никогда! Я ненавижу сами эти слова – они такие холодные… от них веет мертвечиной.
         - А что в твоем понимании – живая жизнь?
        - Ах, мама, тебе не понять! – и она замкнулась в презрительном молчании.
        Но Гортензия через неделю поняла, что действительно поторопилась с выводами. Брат мисс Кэтрин, Гордон Эйнджел был высок, красив как греческий бог, он цитировал по памяти Гомера, и Гортензия почувствовала, что ее мечты матер- Мама! Розамунд! Я никогда не встречала мужчин, подобных ему…
         - Дочка, говорят, у него огромные карточные долги, он делал предложение богатым наследницам, но они отказали ему. У него репутация дамского угодника…
         - Все это – сплетни зловредных людей. Девушки оказались неспособны понять его натуру, они были слишком простые…
          - А ты… ты, значит, способна?
          - Вся моя жизнь была подготовкой к встрече с Гордоном…
          - Ты уже по имени его называешь?
           Гортензия побледнела.
          - Как можно? Высмеивать мои чувства к нему…
         Время шло, Гордон с готовностью оказывал знаки внимания Гортензии, но официального объяснения между ними так и не было. Гортензия считала, что такие возвышенные натуры и не нуждаются в приземленной конкретике. А уж о брачном договоре, юристах, поправках и уточнениях она и слышать не хотела, считала, что это грязнит отношения.
        - Мама! Мы родились друг для друга… Может быть, мы даже и не нуждаемся в церковном обряде…
        - Дочка! Но это уже святотатство…
        - Я ради него готова отринуть и небо, и землю, отказаться от райского блаженства, принять все мыслимые адовы муки – и пусть Господь проклянет меня, назвав недостойной дочерью…
        - Я не знала, что родила бунтарку…
        - Бунт! Само это слово не способно выразить всю гамму чувств, которые я испытываю к нему.
        - А ты уверена, что он разделяет твои… мм… восторги?
        - Как можно спрашивать? – она надменно посмотрела на свою мать и покинула комнату.
        Бог действительно покарал Гортензию за гордыню. Она сочла себя существом высшим и недооценивала окружающих. А такие люди становятся легкой добычей мошенников, которые говорят те слова, которые они хотят услышать, интуитивно чувствуя, как польстить человеку с манией величия.
       Спустя две недели выяснилось, что повеса тайно женат, но скрывает свой брак, надеясь на выгодную помолвку и то, что невеста поможет ему рассчитаться с долгами.
       - О, небо! Земля! Луна! Солнце! – восклицала Гортензия, лежа в постели. Она отказывалась от еды и напитков, теперь мечтая лишь об одном: сменить веру на католическую и запереться в монастыре.  – Я не могу поверить, в то, что он… Он! Обманщик… Весь мир скорее солжет, чем мистер Гордон Эйнджел… Он не способен на это.
        Спустя три недели Гортензия заставила себя спуститься вниз и принять участие в карточной игре. Руки ее дрожали, она как никогда ощущала себя героиней трагического романа, но обнаружила, к пущей досаде, что все же цепляется за свое жалкое земное существование, которое теперь было покрыто духовным мраком.
         Какое ждет ее утешение? Сестра вышла замуж. А ей что делать? Совершенствовать навыки фортепианной игры? Сочинять стихи? Она попробует взять себя в руки, последовать совету Розамунд и предать себя воле Господней.
        Мистер Харди, казавшийся ей невероятным занудой, расторг помолвку с мисс Эйнджел, потрясенный поведением ее брата. И стал оказывать знаки внимания Гортензии Кларк.
        - Мы – одинокие души, которые познали боль разочарования, и чей земной путь устлан терниями и шипами… - он говорил от души. И сердце Гортензии метнулось к нему: в романах тоже так происходит – два разочарованных человека становятся утешением друг для друга. Несчастье сделало мистера Харди красноречивым и научило Гортензию разбираться в растениях, она даже обнаружила, что это помогает ей отвлечься от несчастья и склеить обломки своего сердца.
          Эта история завершилась счастливейшим браком.




Филлис Дороти Джеймс, романы с участием детектива Адама Дэлглиша

                Детектив-джентльмен

                Глава 1

- Это уже – не прерогатива местной полиции, Том, было совершено пять убийств. И все они – в нашем местечке, которое принято было считать тихим, уютным и безобидным. Жители взбудоражены, кто-то из них задействовал свои связи в министерстве – ты же знаешь, какие важные птицы сюда залетают, им вовсе не улыбается отдыхать на острове, вздрагивая от страха за свою жизнь. А если это маньяк?
Томас Финч с неприязнью смотрел на своего молодого коллегу, Энтони Хармса. До сих пор никто еще не сомневался в его компетентности, а этот зеленый юнец, начитавшийся детективов, смотрит на него скептически. Он, похоже, в восторге от того, что сюда пожалует этот надменный хлыщ из Скотланд-Ярда.
- Тони, когда ты учился в Лондоне, вам доводилось встречаться… с этим… - Тому не хотелось лишний раз произносить имя так раздражающего его субъекта.
- А как же! – простодушная физиономия Тони сияла от восторга. – Он даже дал мне автограф, когда я показал ему книгу…
Том нахмурился.
- Какую еще… ах, да… он же пишет! – с досадой припомнилось полицейскому еще одно раздражающее его обстоятельство. Шерлок Холмс пиликал на скрипочке, но он был настоящей ищейкой - его дедуктивным методом Том восхищался. А этот поэт одним звучанием своего имени – Бенджамен Байрон – выводил его из себя. Настоящему полицейскому хотя бы ради приличия стоило бы взять псевдоним, да и литератору тоже – если на то пошло, но этот сноб, наверняка, еще и гордится тем, что однофамилец великого Байрона.
- Только вы ему не рассказывайте, - Тони заговорщически подмигнул Тому. – Мистер Байрон терпеть не может, когда говорят о поэзии в его присутствии.  Он и автографы-то раздает с большой неохотой. Но, поскольку я его земляк, не мог не откликнуться. Вид у него какой-то отсутствующий – но говорят, поэты вообще такие.
Том хорошо помнил последний визит «старины Бена», как фамильярно величали Байрона за глаза старожилы. Он приехал на похороны своего дяди, священника. И за те несколько дней, что пробыл здесь, ни с кем и словом не обмолвился. А покойный Рональд Байрон был добрейшей души человек. Том и в детстве не мог поладить с высокомерным меланхоличным Бенджаменом, и его выводило из себя, когда он слышал от одноклассниц о неземной красоте этого долговязого рыжего племянника священника. И что они в нем находили? Даже Мэг, вышедшая замуж за него, Тома, и та восхищалась Бенджаменом. Этого он ей за все пятнадцать лет совместной жизни так и не смог простить. Хорошо еще, она не разбиралась в поэзии, потому что томика стихов ЭТОГО Байрона Финч в своем доме не потерпел бы.
- Он приезжает сюда не как поэт, а как профи, - раздраженно буркнул Том. –  Только поменьше шума вокруг его персоны, еще не хватало устраивать празднества в его честь.
- Да что вы! Когда творится такое, людям ни до чего, - успокоил его юный Тони.
Том Финч был коренастым крепким подтянутым ирландцем неприметной наружности, но физическая сила его впечатляла. Он до сих пор занимался боксом и гордился тем, с какой легкостью побеждает юнцов в местном клубе. Бенджамен сделал карьеру в столице, благодаря интеллекту, но силачом он никогда не был. Том в глубине души мечтал о том, как победит знаменитого земляка в рукопашном бою – и произойдет это на глазах у всех жителей, в том числе и его жены, Мэг. Иллюзия, конечно, но ему было так приятно лелеять в своем воображении эти сладостные картины.
Бенджамен Байрон, прибыв на остров на вертолете, сухо поприветствовал коллег и изъявил желание отправиться в морг. Так он делал всегда. Еще до того, как судмедэксперт из столицы приступит к вскрытию, он должен был лично взглянуть на жертву предполагаемого маньяка. Об этой своеобразной причуде Байрона местные полицейские не были осведомлены. Финч и Хармс застыли на месте, пораженные тем, с какой решительностью этот худощавый бледный столичный джентльмен с лихорадочно блестящими черными, как у ворона, глазами, высказал свое желание «пообщаться» с покойником наедине. Финч, вспомнив о Холмсе, подозрительно уставился на чемоданчик в руках приезжего – уж не скрипочку ли или еще какой музыкальный инструмент возит тот с собой наготове? Кто знает этих «богемных» типов?
Но Бенджамен не интересовался музыкой. Ему нравилось в морге. Тишина и покой – философские размышления на тему жизни и смерти вдохновляли его на написание новых стихов. Жертва последнего преступления, столетний бродяга Максимилиан Дрейк, произвел на Байрона впечатление затонувшего собора, который извлекли из глубины моря и показали человечеству. Настолько стар был этот бедняга, чье лицо было испещрено живописными морщинами.
- Утопили? – прошептал потрясенный Байрон.
- Сначала застрелили, потом бросили в воду.
 Оставшись наедине со стариком, Бенджамен попытался представить, каким он был в детстве и юности, мысленно проследить весь его долгий и трудный жизненный путь. Он подошел к окну – картина природы оставила его равнодушной. Музыка, живопись для него не существовали. Только Слово обладало невероятной властью над этим с виду суровым и сдержанным, но таким чувствительным человеком.
- Как жаль, что Дрейк уже ничего мне не сможет сказать! – воскликнул Бенджамен, с трудом удерживая рыдания. Теперь, когда он в полной мере ощутил свое родство с этим человеком, ему не терпелось начать расследование. И пусть его считают холодноватым и странным, он такой – для коллег, но не для очевидцев и подозреваемых. Стоило Бенджамену заподозрить, что человек может знать что-то, что даст ключ к разгадке, как он преображался и становился похожим на своего дядю-священника. Лицо его излучало такую доброту, становилось христоподобным, и самые угрюмые и жестокосердные грешники, устыдившись, готовы были пасть перед ним на колени, целовать эти руки с длинными пальцами, и, заливаясь слезами, признаваться во всех своих преступлениях. Это и был знаменитый «метод» Байрона – его невероятная способность располагать к себе всех свидетелей. Настолько, что они без лишних вопросов и даже усилий с его стороны готовы были открыть ему душу. И даже самые опытные профессионалы не могли понять, как Бенджамену удается добиваться таких потрясающих результатов в расследованиях преступлений. Он для них оставался загадкой.



             Глава 2.

       Бенджамен Байрон отказался поселиться в местной гостинице, предпочтя домик своего покойного дяди-священника. Жители острова, зная о том, как он любит одиночество, не смели приближаться к заброшенному коттеджу. Бенджамен заявил, что не нуждается в услугах уборщицы или экономки. Пыль, паутины – что может быть романтичнее? Стихотворение о пауке-преступнике, заманивающем свою жертву, сложилось в первый же вечер, проведенный в этом загадочном доме. Привидения, которых боялись суеверные недалекие люди, не тревожили покой просвещенного столичного джентльмена. Но лицо дяди – дышащее неземной добротой – явилось ему во сне. Бенджамен так хотел спросить его: «Дядя, как быть?» Но священник, вознесенный на Небеса, утратил дар речи.
         Суетливый угрюмый Том Финч смотрел на Бенджамена исподлобья, ожидая промаха со злорадством, которое даже из вежливости не пытался скрыть. Байрон со свойственной ему прозорливостью догадывался, чем вызвана неприязнь «конкурента» - за все эти годы службы Тому так и не удалось «блеснуть» как выдающемуся детективу, он не прославился так, как Бенджамен. Островитяне его уважали и побаивались, потому что нрав Тома был не из легких, но в его присутствии то и дело вспоминали о его более удачливом сопернике.
         О том, что МэгФинч была неравнодушна к Бенджамену, Байрон догадывался, но не придавал этому значения. Все женщины были от него без ума, к этому он привык. И не гордился силой своих чар. Благородная отстраненность стала привычной «маской» этого усталого опустошенного человека. Фотографию Эбигейл он хотел спрятать в шкаф, но все же решил оставить ее на рояле. 
           - Господи, я не прошу, чтобы Ты дал мне силы забыть, - шептал Бенджамен, глядя в глаза мутноватому изображению подруги детства. – Но хотя бы понять, ПОЧЕМУ…
            Эбби вышла замуж и уехала в Канаду. Бенджамен ничего о ней не знал. Он нашел в себе силы присутствовать на ее свадьбе и даже пожелать счастья дрогнувшим голосом. Но джентльмены не задают нескромных вопросов, и Бенджамен с мужеством истинного стоика принял свое поражение. Она никогда не интересовалась поэзией, но, наверняка, это было не единственной причиной, по которой Эбигейл, девушка с льняными локонами и именем, достойным героини баллад или саг, решила бросить его.
           «Полиция – убийства, трупы, все это не для такого хрупкого создания», - размышлял наедине с собой Бен. Он не злился на ее мужа, не испытывал ревности, только грусть – благородную грусть. Низменные чувства и мелкие страстишки не тревожили покой этого человека и не стучались в его сердце с нахальством незваных гостей.
            Но Том Финч отнюдь не был таким деликатным. Несмотря на уговоры коллег, он с мрачной решимостью пытался докопаться до истины – каким образом этому столичному хлыщу удается достичь таких результатов в работе? Сам он, Том, носился по острову со скоростью света, собирал улики, допрашивал всех и каждого вновь и вновь, но никаких полезных сведений выудить у людей не удавалось. А стоило Байрону ласково и участливо взглянуть в глаза первому встречному, как тот тут же выкладывал все, что было у него на уме.
          «Гипнотизер, шарлатан, фокусник», - бормотал Том, скрежеща от злости. Он даже перестал разговаривать с Мэг, от одной мысли, что она может быть взволнована приездом бывшего одноклассника, Тому становилось так тошно, что впору – выть на Луну.
           Но насильственная смерть Максимилиана Дрейка, этого безобидного бродяги, взволновала и его тоже. Здесь они с Беном были едины – убийцу надо было разоблачить. 
          - Что мы имеем? Пятьдесят свидетелей утверждают, что ничего не видели и ничего не слышали, - хмуро констатировал Том, глядя на Бенджамена и своего молодого коллегу, Тони.
          - Прогуляюсь-ка я по пляжу, - невозмутимо заметил Бен, игнорируя подозрительные и враждебные взгляды.
          - Так, ПО-ВАШЕМУ, ведется расследование? – позволил себе осторожный вопрос до предела взвинченный Том. Бен снисходительно улыбнулся.
           - Я не буду устраивать здесь и сейчас дискуссию на эту тему, - сказал он, поднялся и вышел.
            «Черт знает что происходит», - Том в ярости ударил кулаком по столу. Тони отвернулся, чувствуя, что нервный смех обидит шефа. Но все равно не сдержался, только успел вовремя зажать рот рукой.
            - Что с тобой? Слезы…  ты плачешь? – Том был потрясен. Тони отнюдь не отличался особой сентиментальностью.
           - Мне так жалко старину Макса, - выдавил из себя он. Том окаменел: он уже просто не знал, что и думать. Все островитяне вели себя до того подозрительно, что убийцей мог оказаться любой… кто угодно!  И даже… «Впрочем, у Байрона алиби», - опомнился он.      

 Глава 3.

Бенджамен Байрон стоял на берегу моря и смотрел вдаль. Как много зла в этом мире! Бенджамен столько лет прослужил в полиции, но душа его отказывалась смириться с этой низменной истиной. Душа поэта… «Ох уж эта поэзия», - простонал Бенджамен и закрыл лицо руками. Он уже забыл, что такое слезы, и не хотел вспоминать ночь после свадьбы Эбигейл, когда сдерживаемые рыдания материализовались в строчки поэмы, которую так никто и не прочел. Бенджамен ее сжег. Но время от времени слова, написанные каллиграфическим почерком,  всплывали в его памяти, причиняя такую боль, что сердце, казалось, не выдержит и вот-вот разорвется, и только мысль о работе, о той ответственности перед обществом и мирными гражданами, которую он добровольно взял на себя, помогала Бенджамену окончательно не пасть духом.
«Итак – что же происходит в этом, с виду таком мирном, месте? Неужели Зло настолько всемогуще, что просочилось и сюда? Кто же он – этот жестокий убийца, которого не смягчил даже возраст последней жертвы – сто лет?» - размышлял Байрон, разглядывая ракушки причудливой формы. Изумрудные волны действовали на него успокаивающе, даже вспомнилась «Игра воды» Равеля, любимая пьеса Бенджамена, точнее сказать, единственная, которую он вообще запомнил. У каждого сыщика был свой способ снятия напряжения, Бенджамен предпочитал чтение стихов. Но на родине вид знакомых с детства мест был способен очаровать его так, будто он здесь впервые, настолько Бенджамен был патриотом. Но любовь к малой родине он скрывал, как и вообще все самые трепетные свои чувства, это были его драгоценности, тщательно оберегаемые в самом затаенном уголке души. А свой духовный ларец Беджамен бы в обиду не дал. Но, поскольку никто и не подозревал о его существовании, то и защищать его не было никакой необходимости.
Мрачный вид незнакомца в лохмотьях, которые в других обстоятельствах показались бы ему живописными, чуть было не заставил Бенджамена внезапно отпрянуть и сделать шаг в воду. Но что-то в его лице поколебало решимость Байрона, и детектив спросил: «Что вам угодно?»
- Убийцу еще не поймали? – резко отозвался незнакомец вопросом на вопрос. «Какая дерзость – однако, задавать вопросы мне, представителю власти», - молнией промелькнула мысль в голове Байрона, но он и виду не подал, что удивлен: таков был его метод.
- Вы много об этом знаете, верно? – мягким голосом с самым участливым выражением лица спросил, в свою очередь, Байрон, с удовольствием входя в любимую и привычную роль лучшего друга всех свидетелей, которых можно было бы опросить.
- Да уж… немало, - угрюмо ответил незнакомец, тяжело вздохнув. На его лице промелькнула тень сожаления или раскаяния… Байрон вздрогнул от предвкушения открытия очередной тайны следствия. Неужели ему снова удастся достичь невероятных результатов в работе?!
- Вы должны знать, что не обязаны ничего мне говорить.
Лицо Байрона казалось воплощением доброты и участия. Незнакомец вдруг почувствовал, что не может больше «держать язык за зубами».
- Белая горячка… ведь знал, что надо «завязывать»… но не смог! – вскричал он.
- И какое это имеет отношение…
- Брат мне давал на бутылку, чтоб я его покрывал, а я… ну не мог же я отказаться…
- Брат?
- Джеймс, мой брат. Его из «психушки» выпустили, а он опять за старое… Маньяк он.
- Вы хотите сказать…
- Это он всех убил… а теперь и меня грозится… ведь я же все знаю… Прошу вас, избавьте меня от него, ведь убьет, он такой…
- А давно вы живете на этом острове с братом?
- Я три года назад сюда перебрался, а он узнал, где я, вот и приехал недавно… нашел меня, изверг… И ему обязательно надо, чтоб я был в курсе его отвратительных дел, а я знать ничего не хочу об этом, так он все равно все рассказывает, а потом грозится… Как мне надоело с ним жить! Может, приговорят его… ну… того? – незнакомец смотрел на Бенджамена с надеждой. Но взор Байрона был устремлен в другую сторону – на маяке кто-то повесился. И труп раскачивался из стороны в сторону. Бенджамен бросился туда, незнакомец последовал за ним. «Это же Джеймс!» - завопил этот несчастный, приблизившись к трупу. Но во взгляде его Байрон прочел мрачное удовлетворение. «А не хочет ли он все свалить на брата?» - задумался Бенджамен. Ему предстояло сделать выбор – проверить две версии, каждая из которых была вполне правдоподобной: кто же виновен во всех преступлениях – Джеймс Стюарт, покойник, который уже ничего никому не мог рассказать и не мог постоять за себя, или же его брат, Фрэнсис. На самом деле на алкоголика, тем более допившегося до белой горячки, не очень-то и похожий.


                Глава 4. Окончание.
Бенджамен Байрон сидел в кабинете. Его взор был устремлен вдаль. «Как обычно», - раздраженно ворчал Томас Финч, который уже не в силах был наблюдать за тем, в какой манере детектив-джентльмен проводит допрос подозреваемого. Он не задавал Стюарту никаких вопросов, только время от времени смотрел с участливым выражением, как врач на пациента, а потом опять отворачивался, и тот, к сожалению, сам все выкладывал. К сожалению Финча  –  потому что Байрон снова сумел разговорить свидетеля, что не удалось ему самому.  Но все-таки Томас не был маньяком и не хотел, чтобы убийства на острове продолжались, и проблески радости  оживали в его душе, расцветали и давали свои плоды в виде нервного смеха и кривоватой улыбки на этой свирепой мрачной физиономии.
- Мой брат – убийца. Это он всех убил. А не я… это не я… клянусь! – повторял Фрэнсис как заведенный.
- Вы нам это уже говорили, - промолвил Бенджамен Байрон. – Но кто же подозревает вас?
- Мне показалось, вы смотрите на меня с подозрением.
- Я на всех так смотрю, ведь это моя работа, - невозмутимо отозвался Бенджамен Байрон.  Фрэнсис расслабился.
- Брат всегда мне рассказывал о своих преступлениях. Но я не знал, кем были его жертвы.
- Он убивал всех подряд?
- Это так. И я ничего не могу сказать в его оправдание. Жажда убийства – и все тут. Такая болезнь. Ему нравится убивать и пугать меня своими рассказами. От моего страха он испытывал особое наслаждение, несравнимое даже с самими преступлениями.
- Мне вас очень жаль, - сказал Бенджамен Байрон, глядя в окно. Голос его прозвучал тихо, бесстрастно, казалось, что это говорит робот или бесчувственный человек, а не детектив. Впрочем, зная Байрона, никто этому не удивлялся – метод есть метод.
- И мне себя  - тоже, - Фрэнсис вздохнул с облегчением, решив, что ему поверили.
- Сочувствие?! Да ведь вы соучастник! – воскликнул Томас Финч, стукнув кулаком по столу. Фрэнсис вздрогнул  - он был пуглив. – Убили стольких жителей острова, а вы молчали и покрывали преступника.
- Но я же пришел к детективу из Лондона и сам ему все рассказал. С повинной явился…  то есть… - Фрэнсис опять испугался того, что только что произнес. – О какой повинной идет речь? Ведь я никого не убил…
- Это слово выдало вас с головой, - торжествующе вскричал Финч.
- Вовсе нет, - невозмутимо отозвался Байрон, снова разозлив Финча до крайней степени своим меланхолическим отрешенным видом.
- Это еще почему? – буркнул он.
- Просто невинная оговорка.
- Вот именно! – просиял Фрэнсис Стюарт.
- Расскажите о своей последней встрече с братом. Что конкретно Джеймс вам сказал?
- Он спросил, хорошо ли я помню все его рассказы. И велел помнить их как можно дольше. Такой уж он был.
- Садист? – решил блеснуть эрудицией Финч.
- Кто его знает, как это там называется… вам, конечно, виднее. И джентльмену из Лондона, - Стюарт смотрел на Байрона с нескрываемым благоговением. Финч больше не мог этого выносить – чаша его терпения переполнилась.
- Расследование провожу я, я детектив, все жители острова знают меня с рождения! Вы должны были явиться ко мне в первую очередь.
- Но я здесь не так давно… только три года… не знаю… - испуганно залепетал Фрэнсис, не сводя глаз со свирепой тигриной физиономии Финча.
- Ваш брат сообщил о своем намерении? – мягко вмешался Байрон, устремив на свидетеля участливый взор.
- О том, что он собирается… - Фрэнсис закрыл лицо руками. – Говорите мне что хотите, но это мой брат, хоть он и монстр, но все же родня как-никак…
Бенджамен Байрон и Томас Финч переглянулись. Если ранее некоторая театральность в поведении Фрэнсиса не так бросалась в глаза, то теперь это стало слишком очевидным. Наверное, он потерял бдительность, расслабился и решил, что ему ничто не угрожает. А покойный Джеймс все стерпит – возразить-то ему уже нечего.
Фрэнсис вытер слезы, выпрямился и взглянул на сыщиков. Успев прочесть в их взглядах нечто такое, от чего он похолодел, Фрэнсис застыл на месте. Конечно, у них не было никаких улик, но они что-то поняли. Инстинкт самосохранения заставил его завопить: «Это не я! И не Джеймс! А наша сестра!»
Бенджамен Байрон облегченно вздохнул. Расследование подошло к своему логическому концу.





«Черная богиня» - книга по телесериалу с одноименным названием. Авторы сценария (разработка сюжета): Антон Пивоваров, Ирина Пивоварова, Сергей Калужанов, Сергей Кушнир, Айдар Акманов, Станислав Ефросинин, Дмитрий Терехов, Иван Угаров, Роман Коломыцев, Ирина Гелос, Алиса Мачабели, Валентина Шевяхова, Мария Гальперина, Вероника Бледнова. Автор литературной версии – Наталия Май. Литературная обработка: О. Э. Недорубова.


  Часть первая. Исчезновение бизнесмена.

Анна проснулась утром. Она подошла к зеркалу и увидела привлекательную женщину средних лет с добрым взглядом глаз и нежной улыбкой. «Какое очаровательное отражение, - подумала она, - я стала уверенной в себе матерью двоих детей. Мой сын достиг совершеннолетия. Это рубеж моей жизни».
- Мама, - сказал Валентин, подошедший к зеркалу. – Я тебя люблю, но не могу больше слушаться, потому что мне восемнадцать лет.
- Что ты говоришь? – Анна с испугом посмотрела на этого красивого парня. И смутилась под его пристальным взглядом.
- Я полюбил Камиллу. Она дочь Равиля.
- Кто эти люди?
- Девушка моей мечты и отец этой девушки.
- А он…
- Бизнесмен.
- Но ты говорил, что он против этого.
- Потому что я русский. А он считает, татарки должны выходить замуж за татар.
- Я не согласна с такой точкой зрения.
- Я тоже. И буду ее отстаивать.
Он повернулся и вышел из комнаты. Она смотрела ему вслед и вспоминала всю прожитую жизнь. Как она принесла из роддома младенца, и все были счастливы, разглядывая его кулачонки. И умиляясь на малыша, которого родила эта женщина. Теперь он вырос. И у него есть свое мнение.

Михаил Вердер вошел в кабинет следователя.  «Я обязан расследовать это дело, - думал он, – потому что закон превыше всего». Он задумчиво уставился на стол и стулья, жалея, что пришлось покидать свой город ради этой важной миссии. Но он обязан раскрыть эту страшную тайну, ради которой люди были готовы продать свою душу и отдать жизни.
Он подошел к окну. По улице шла неизвестная женщина, рядом с ней семенила девочка. «Как они обе прекрасны, - подумал он, - но мое сердце устало страдать, я не готов начать все с начала в этом городе, хотя он мне и нравится».
- Анна! – услышал он крик ее собеседницы.  «Теперь я знаю, как ее зовут», - внушал он себе. Но эта информация не поможет ему залечить раны, которые кровоточили изнутри.

Жуков разглядывал холеное эффектное и хищное лицо своей любовницы Зои. Полная противоположность Анне, блондинка. А та – брюнетка. Жена давно ему надоела.  А Зоя вызывала желание жить, наслаждаться возможностями, которые предоставляла материальная сторона жизни.
- Я ради тебя готов все украсть. И принести к твоим ногам.
- А почему?
- Жизнь раскрашивается красками, когда я с тобой. Вижу солнце и небо, луну и землю совсем в другом свете.
- Я тоже так вижу, - ответила Зоя, глядя на него алчным взглядом. «Наконец-то я буду богатой», - думала эта женщина.

Камилла в отчаянии скрестила руки на груди. Отец смотрел на нее пронизывающим взглядом, не желая слушать ее аргументы и признавать право на свое мнение.
- Я люблю тебя, папа. Но Валентина бросать не хочу.
- Ты должна стать невестой Тимура.
- Я скорее умру.
- А я умру, если моя дочь станет женой не татарского парня.
- Почему ты любишь только татар?
- Я верю в голос крови и традиции наших предков. Мы мусульмане, а они – нет.
- А, может, наши дети станут атеистами.
- Я не хочу таких внуков.
Камилла выбежала из квартиры и увидела Валентина. Сердце ее просияло, взор стал затуманенным.
- Любовь моя, это ты?
- Я смотрел на твой дом.
- Отец не хочет, чтобы я встречалась с тобой.
- Он рушит наши жизни.
- Его это не волнует.
- Это ужас.
- Я так тоже считаю.
- Тимур смотрит на меня мрачно исподлобья, а у тебя такие светлые и чистые глаза.
- Мы должны бросить родителей.
- Но я учусь в институте.
- Я тоже. Но наше счастье важнее.
Тимур шел по улице и увидел Камиллу и Валентина. Он затаился, глядя на куст, и решил молча понаблюдать за ними.  «Он не отнимет у меня дочь Равиля, этот брак выгоден моей семье и ее семье, а Валентин здесь лишний, к тому же он русский», - сказал он себе.

Анна сидела на скамье в парке и любовалась на свою дочь Зосю. В этот момент к ней приблизился Михаил. Он смотрел на нее, не в силах отвести взгляд, осознавая, что полностью  забыл о работе, и сердце его перестало болеть.
- Анна, - сказал Михаил.
- Вы кто? – спросила она.
- Михаил Вердер, - ответил он.
- Я замужняя женщина, - сказала она, отведя взгляд.
- Не может быть, - он пришел в отчаяние.
- И мы очень счастливы…
- Ясно.
Он повернулся и пошел по улице, осознавая, что эта мечта не сбудется никогда. Анна почувствовала, как что-то внутри заныло, как будто внутренний голос ей намекает на что-то.

Камилла оглянулась и увидела Тимура, который стоял около куста. Он хмуро смотрел на нее, мрачный как туча и угрожающий как гроза. Девушка почувствовала, как ее глаза наполняются слезами.
- Смотри, это он, - указала она дрожащим пальцем в сторону этого парня.
- Я набью ему морду, - Валентин почувствовал, как его пальцы сжимаются в кулаки.
- Только не надо драки, - попросила она.
- А почему? – Валентин смотрел на нее в замешательстве.
- Я… мне кажется, у нас будет ребенок.
- Этого не может быть.
Валентин обнял Камиллу, и она просияла от радости, забыв про Тимура. «Нас теперь объединит новое существо», - сказал  он. И она улыбнулась.
Тимур подошел к ним и вызывающе посмотрел на Валентина.
- Ты не должен стоять здесь и с ней разговаривать, - Тимур мрачно улыбнулся. Валентин почувствовал ярость.
- Это ты не должен стоять здесь, - сказал он.
- Осторожнее, я беременна, - заявила Камилла.
- Но ты же еще не была у врача, - Валентин снова почувствовал, как его грудь наполняет радость.
- Сейчас я почувствовала, как мое сердце забилось. А это не просто так. Оно никогда еще не приходило в такой трепет.
Валентин смотрел на Камиллу, забыв о Тимуре.
- Ты заплатишь за то, что связалась с этим русским, - сказал он угрожающе. Но Камилла и Валентин смотрели друг на друга, забыв об окружающих,  сосредоточенные на мыслях о ребенке.

«У этого человека честное лицо», - думала Анна о Михаиле Вердере. Она не знала его имени, но почему-то он запал ей в душу.  «Но у меня есть муж», - напомнила она себе. Но Жуков стал думать только о работе и забывал про детей и жену. Анна винила себя в том, что думает о Михаиле, но не могла забыть про этого человека.
Она не подозревала, что в этот момент Жуков и Зоя готовились к отъезду за границу. Он смотрел на нее, забыв о жене и чувствовал, что все перестало для него существовать. Он мечтал только о том, как скроется с бриллиантом «Черная богиня» и будет глядеть только на любовницу. Зоя была рада, что отобьет мужа у Анны, ей никогда не нравилась эта женщина, она насладится безбедным существованием, в то время как его семья останется ни с чем. «Ради этого камня стоило продать душу дьяволу», - думали они оба.
- Я не хочу больше о них думать, - сказал бизнесмен Зое, имея в виду семью. Она просияла.
- Я тоже не хочу вспоминать про них.
«Терпеть не могу эту Анну и ее деток», - Зоя была на седьмом небе.

Камилла сидела в кабинете у врача. Тот хмурился, глядя на нее.
- У вас больное сердце. Вам нужно сделать аборт.
- Никогда! – сказала она.
- Но вы можете сделать операцию и снова забеременеть.
- Этот ребенок от человека, которого я полюбила.
- И вы готовы рискнуть жизнью ради существа, которое даже не видели?
- Да. Я готова.
Камилла смотрела на него вызывающе. «Я готова отстаивать свою любовь перед всем миром» - думала она. Ей хотелось, чтобы Валентин был рядом. Но в кабинет вошел Тимур.
- Я следил за тобой, - сказал он. – Не хочу верить, что ты ждешь ребенка от этого типа.
- И что ты сделаешь?
- Я убью тебя и его.
- Нельзя угрожать в кабинете, - возмутился врач, глядя на Тимура с ненавистью, которая росла с каждой минутой. Но он не обращал внимания на этого медика, думая только о Камилле и Валентине, которого он презирал.
- Я не хочу, чтобы этот ребенок родился, - Тимур готов был уничтожить весь мир.
- Не надо так говорить.
- Я вам отомщу.
Тимур вспоминал о своем отце, который не считал его взрослым и все время учил. «Он просто не понимает, что я уже совершеннолетний и хочу править миром», - думал этот угрюмый парень, который решил начать борьбу за то, чтобы мечта отца сбылась, и он женился на дочери этого бизнесмена.

Михаил Вердер вошел в дом Анны. Она, расстроенная, сидела на диване и пыталась по мобильному телефону дозвониться до Жукова.
- Вы Анна Жукова? - спросил он сухо, не желая проявлять свои чувства, потому что они мешали делу.
- Да. А в чем дело?
- Я хочу сообщить вам, что пропал бриллиант «Черная богиня».
- Я никогда не видела этот камень, - промолвила она.
- Я его тоже не видел, - ответил он.
- Мой муж исчез, - призналась она.
- Как долго его нет? – поинтересовался следователь.
- Шесть часов. Он должен был прийти в час ночи, а уже семь утра.
- Он исчез не просто так. И он был не один.
- Не может этого быть! – Анна закрыла лицо руками.
- И исчез бриллиант.
- На что вы намекаете?
- А вы не понимаете?
- Мой муж никогда не любил бриллианты.
- Но деньги он точно любил. И, наверное, любит сейчас.
- Все бизнесмены должны любить деньги.
- Но не до такой степени, чтобы продать за них душу и отдать жизнь.
- Саша… он… он слишком честный.
- Не встречал в нашей стране ни одного слишком честного бизнесмена.
- А почему вы сказали, он был не один?
- Женщина по имени Зоя тоже исчезла.
- Это может быть совпадением.
- В моей работе совпадений не бывает.
- Вы слишком циничны.
- Я следователь.
- Я не хочу верить в плохое.
- Я тоже пока не хочу, - сказал Михаил, в глубине души боясь признаться себе, что он хочет поверить в вину Александра Жукова, потому что тогда Анна Жукова разочаруется в нем и обратит внимание не него, Михаила.
Анна почувствовала, что ей хочется продолжить этот разговор, а вспоминать о муже и Зое не тянет, но она не осознавала причину этого. Жуков никогда не смотрел на нее такими глазами и не вызывал дрожь и желание забыть обо всем на свете. «Я не должна думать об этом человеке», - она уставилась на пол, боясь встретиться взглядом со следователем.
Комната была обставлена в дорогом, но скромном стиле, который говорил о чистой душе хозяйки. Михаил с удовольствием разглядывал вазы и книжные полки, чувствуя, что отдыхает душой. Он заметил белые лилии, которые она поставила в бутылку, налив холодную воду. И не мог отвести взгляда от них. А Анна думала о своем халате и о том, что ей пора переодеться и причесать волосы. Почему-то ревность не раздирала ей душу, мысли о Зое и Жукове не причиняли боли, она вообще не хотела о них вспоминать. «Но он отец моих детей», - напомнила она себе. И поняла, что ее любовь к мужу потускнела, съежилась и куда-то пропала. А чувство к Михаилу росло с каждой минутой.

Равиль смотрел на Камиллу и Валентина и не находил себе места от ярости. Его дочь хотела нарушить обычаи предков и не желала связать свою жизнь с сыном его друга. Это было мечтой всей жизни Равиля, а парень разрушил мечту. Он не хотел вглядываться в человека, стоящего перед ним и пытающегося улыбкой растопить его сердце.
- Не может быть, чтобы вы уже ждали ребенка.
- Но это правда, папа. Тимур тоже знает.
- Откуда?
- Он за нами следил.
- И что он сказал?
- Угрожал мне местью.
- Я его понимаю, - вздохнул Равиль и отвернулся к окну. Не хотелось думать о том, что чувствуют Тимур и его отец, когда рушится план их счастья, который был продуман главами кланов, мечтающих об экономическом слиянии и процветании бизнеса. «Мы никогда не будем играть с внуками, она родит другого ребенка», - признался он сам себе и почувствовал грусть.
- Поговорим через семь месяцев, когда родится ребенок.
- Я положу тебя в больницу и ты не выйдешь оттуда, пока не передумаешь связывать свою жизнь с ним.
- Я не передумаю никогда.
- Значит, никогда оттуда не выйдешь.
- Это жестоко, папа.
- Я твой отец, а ты моя дочь. А у нас принято подчиняться. Не бери пример с русских, они делают что хотят, а мы другой народ со своими традициями.
- Это предрассудки.
- Ты не должна так говорить, раз ты здесь родилась.
- Я об этом жалею.
- Вы не положите ее в больницу, - возмутился Валентин. Он взял Камиллу на руки и вышел из дома. Равиль бросился за ним, но вдруг физиономия Тимура отвлекла его внимание.

Анна была потрясена, увидев Валентина и Камиллу. Она не ожидала, что он так быстро станет отцом.  «Только вчера он был ребенком, а теперь сам готовится покупать игрушки», - ее пронзило воспоминание о его детстве, и она почувствовала, что может заплакать.
- Твой отец исчез, с ним Зоя и бриллиант.
Валентин опустил голову. Он не ожидал такого удара.
- Не знаю, как вы это переживете, - сказала Камилла.
- Я и сама поражаюсь, что у меня такое хорошее настроение.
Анна не могла рассказать им о Михаиле, мысли о нем затмили все негативное в ее душе и осветили таким ослепительным светом, что мир засиял.

Тимур проводил взглядом Камиллу и Валентина. «Я им потом отомщу», - думал он. Равиль окликнул его, стоя на крыльце. Тимур подошел к Равилю и посмотрел на него так, будто пытался проникнуть в его душу.
- Вы мне как отец, дядя Равиль.
- Ты мне тоже как сын.
- А Камилла мне как сестра.
- Она тоже относилась к тебе как к брату.
- Может, поэтому она полюбила другого?  Они недавно встретились, и она не считает его за брата.
- Любовь – это загадка. Я сам никогда не мог понять, почему полюбил ее мать.
- Вот и я не знаю, зачем мне Камилла.
- Но ты не хочешь ее терять.
- Кого я ненавижу, так это Валентина.
- Во всем виновата она. Хоть она и моя дочь, но я вынужден признать это. Камилла – легкомысленная и легковерная особа.
- А мне кажется, этот Валентин сбил ее с толку, и она забыла обычаи своих предков.
- Да. Это правда. И я не знаю, как с этой правдой жить.
- Я тоже не знаю. Но думаю, что мне сделать.

Жуков ликовал. Им с Зоей удалось скрыться за границей. Теперь их никто не найдет.
- Ты – моя жизнь. Мне больше никто не нужен.
- Мне тоже, - Зоя посматривала на других людей, одетых шикарно и думала: «Кто знает? Когда я оберу его как липку, буду искать новую жертву». Жуков даже не подозревал, какие мысли витают в ее голове.
- Ты меня любишь?
- Люблю.
- И я тебя тоже.
- Зоя, я будто родился заново.
- Как и я.
«Поделом тебе, Анна», - думала эта женщина, вспоминая жену бизнесмена. Она разрушила ее жизнь, и это ее веселило.


                Часть вторая. Поиски бриллианта.

Михаил и Анна шли по улице, державшись за руки. «Что со мной происходит?» - думала она. Мысли о муже-предателе, который то ли жив, то ли умер, ее не беспокоили. Как будто прежней ее жизни не было, и все только сейчас началось. Серое небо, золотое солнце, красные листья на деревьях, лужи на тротуаре – это самая счастливая осень в ее жизни.
- Анна, я не знаю, найдем ли мы твоего мужа.
- Он отец Зоси. А Валентин уже вырос.
- Я знаю об этом.
- Когда я перестаю о нем думать, напоминаю себе, что у нас с ним двое детей.
- Это важное обстоятельство.
- Я тоже так считаю.
- Мы не должны забывать об этом. Иначе я не расследую это дело, а буду думать только о тебе.
- Михаил, меня так никогда никто не любил.
- Меня тоже.
- Прошлое исчезает в моей памяти.
- А у меня вообще его будто бы не было.
- Ты чудесная женщина, Анна.  Как он мог тебя бросить?
- Но я нашла тебя.
- Я обрел свое счастье.
Порядочное и честное лицо следователя действовало на нее магнетически, Анна и вспомнить не могла, как выглядел ее муж, признаваясь в любви, но явно не так, как Михаил Вердер.

Жуков мрачно смотрел на Зою. Он соскучился за границей и боялся себе признаться, что больше не испытывает к ней тех чувств, которые были раньше. «Я был готов для нее на все, а теперь ни на что», - думал этот мужчина, отвернувшись от Зои.
- Я столько себе накупила вещей, - щебетала она.
- Тебе от меня нужны только деньги.
- Не правда.
- Нет, правда.
- Я любил тебя, Зоя. Украл бриллиант и уехал в другую страну.
- Ты не показываешь мне его.
- Потому что расстроен. Был у ювелира и мне сказали, что это подделка. Поверить не могу, что я так сглупил. И бросил дела и семью. Скоро у нас деньги кончатся.
«Неужели я оказалась такой дурой?»  -  думала Зоя. Она поверить не могла, что блаженство так быстро закончится. И надо будет думать о том, на что жить. От этих мыслей она отвыкла.


Камилла лежала в палате и думала об отце и Валентине.  «Как мне сделать так, чтобы они полюбили друг друга?» - она не могла сосредоточиться ни на чем другом. Медсестра принесла младенца.
- Полюбуйтесь, мамаша, - она помогла Камилле сесть и положила ребенка ей на руки.
- Как он похож на моего отца.
- Это хорошая примета – быть похожим на деда.
- Если бы он увидел ребенка, простил бы меня и Валентина.
- А он его видел?
- Но ведь я родила его только вчера.
- Вы звонили отцу?
- Я не решаюсь набрать его номер.
В палату вошел Валентин. Он опустился на колени и сказал: «Теперь мы сможем пожениться».  Камилла вздрогнула, представив лицо отца. Он ненавидит Валентина, но ребенок похож не на него. Может быть, это обстоятельство заставит его пересмотреть свои взгляды на браки татар и русских?

Равиль сидел дома и пил. Ему не давали покоя мысли о Тимуре. Этот парень встречался с другой девушкой, но приходил сюда и рассказывал о мечтах. Он видел себя женатым на Камилле и занимающимся делами семьи. А Лера не вызывала в нем мыслей о браке. Хотя он привык к ее любящему взгляду и наслаждался словами любви, не вызывающей в нем ответа. С ней он чувствовал себя совершенно иначе, чем с Камиллой.  И был уверен в своей возможности покорить весь мир, если он состоит из таких вот лер.
Его мобильный телефон зазвонил – это была нежная протяжная извилистая мелодия в восточном стиле, напоминающая ему о традициях предков.
- Папа, я родила сына.
- Когда?
- Вчера.
- У меня… у меня внук?
- Он – вылитый ты
- Этого быть не может.
- Приди и убедись.
- Я стал дедом, - он произнес это вслух и вдруг заметил свою улыбку в отражении зеркала. Она выглядела счастливой. Он перестал вспоминать о Тимуре.  «Сначала посмотрю на ребенка, а потом подумаю, как я к этому отношусь», - решил этот мужчина.

Бриллиант «Черная богиня» лежал в доме искусствоведа Митина. И тот не мог отвести от него глаз. Он готов был на все ради этого камня. Когда он заказал копию и подменил настоящую драгоценность,  казалось, счастье постучалось в его дверь. Ради этого он встречался с няней детей Анны и Жукова. И изображал любовь к ней.
Но сейчас он почувствовал, как сердце пронизывает страх и заставляет его глаза жмуриться, представляя картины разоблачения. Следователи, наручники, камера – все это приводило в ужас пенсионера. «Я должен был думать, прежде чем верить», - решил Митин и отвел глаз от бриллианта. «Черная богиня» не стоила угрызений совести этого человека. И того, чтобы его сон нарушился. И уж точно не могла заменить нормальное самочувствие, когда человек не трясется от страха и спокойно ест, гуляет, смотрит телевизор, читает газеты. Митин не интересовался ничем, кроме этого камня. Только о нем и думал. И почувствовал, что устал от этого. Камень разрушил в нем все, оставив место только страху.
Он готов был обманывать и предавать ради того, чтобы остаться наедине с этим камнем. «Ты озарил мою душу», - когда-то думал искусствовед. Теперь ему так не казалось. И он решил признаться. Может, сделают скидку на возраст и не посадят? Все может быть.
Жуков шел к дому, пряча глаза и не улыбаясь прохожим. Они не должны были прочесть на его лице отчаяние, свидетельствующее о крушении планов и крахе надежд на счастье с некогда столько любимой им Зоей. Эта женщина его бросила, найдя иностранца. И он остался один с воспоминаниями о своей прошлой жизни. Но ее уже не вернуть. Он решился взять подделку и вернуться в свою страну хотя бы ради того, чтобы увидеть Анну, Валентина и Зосю. Пусть один раз, но он пообщается с ними.
Дверь ему открыл Михаил.
- Вы – Александр Жуков?
- Да.
- Я не знал, живы вы или умерли.
- Я вернулся будто бы с того света.
- Я должен вас задержать.
- А где Анна и дети?
- Их дома нет.
- Может, это и к лучшему.
Михаил и Александр смотрели друг на друга изучающе. Жуков стал догадываться, почему Михаил находится здесь. «Она обо мне забыла, встретив его», - понял он, прочтя во взгляде Михаила враждебность. И взглянул на голубое небо. «Теперь я буду видеть его только в клеточку», - понял он.

Равиль хлопнул входной дверью. Его ждали Камилла и Валентин.
- Папа, это твой внук.
Отец Камиллы приблизился к младенцу и взглянул в его ясные глаза. Он понял, что был не прав, внук родился таким, о котором он сам мечтал бы. «Он станет заниматься моими делами, когда я от них отойду», - решил Равиль. Ему больше не хотелось думать о Тимуре.  «Как-нибудь проживет без Камиллы. Он еще молод. И Лера со временем покорит его сердце, а не она, так другая», - сказал самому себе Равиль.
Ребенок стоил того, чтобы они с дочерью не разговаривали в течение семи месяцев. И жизнь больше не казалась Равилю несправедливой.

Тимур был зол, что даже Равиль от него отвернулся ради своего внука. И теперь все смеются над ним. Говорят о Камилле, Валентине и их маленьком сыне. Ему хотелось бросаться на всех подряд с кулаками. И мстить за то, что мечты отца не оправдались. И его не полюбила дочка Равиля. Ему была нужна не столько Камилла, сколько ощущение победы над Валентином. Но после рождения их ребенка никто не будет жалеть его, Тимура, и помогать ему мстить Валентину. Он пытался похитить этого парня, нанял для этого двух бандитов, но Валентин сумел убежать от них. Тимур надеялся, что ребенка Камилла все-таки потеряет. Но этого не случилось.
Ты должен понять, что именно я предназначена для тебя, - сказала Лера.
Он взглянул на нее, готовый дать отпор, но понял, что эта девушка значит для него больше, чем вчера. Тимур стал забывать о Камилле и думать о Лере. Он к ней привык, и она к нему – тоже.
«Когда-нибудь я поменяю ее на другую, а если этого не случится, то буду с ней», - решил этот парень. И взял ее за руку, прижал к своему сердцу и вдруг ощутил, что оно забилось быстрее и лихорадочнее.

Анна смотрела на своего мужа, и ей хотелось плакать. В ее сердце жил Михаил, но воспоминания о замужестве начали воскресать. И она с болью разглядывала Александра Жукова, желая понять, почему он так поступил. Слава богу, камень оказался фальшивым, и его могут отпустить на свободу.
- Ты должен радоваться, что все так вышло.
- Я умом это понимаю, но не знаю, что чувствую при этом.
Жуков понял, что любит Анну, а Зоя была лишь сном, наваждением, но теперь его жена думала о другом человеке. И этого не изменить.
Искусствовед Митин приблизился к камере, в которой сидел Жуков. «Это я украл настоящий камень», - он протянул его Александру. И тот почувствовал азарт, желание всех обмануть и восторжествовать над своей судьбой. Найти новую Зою и снова начать наслаждаться жизнью. В совершенно иной стране.
Михаил вслед заМитиным сделал несколько шагов и увидел «Черную богиню». От него не укрылся алчный взгляд Жукова.
- Вы готовы опять бросить все и смыться с этим камнем во второй раз?
- Не знаю, - честно признался Жуков.
Митин печально смотрел на Михаила. «Какое счастье жить в согласии с совестью и не чувствовать ее укоры по утрам и вечерам», - понял он вдруг и пожалел о своей краже всем сердцем.
Михаил Вердер взял камень. Он завершил свое следствие и добился любви Анны. Теперь ни Митин, ни Жуков, ни бриллиант не стояли между ними.
- Анна, ты согласна разделить мою жизнь? – спросил он у женщины, стоявшей рядом с ним.
- Да, - ответила она, отведя взгляд от Александра.
Они взялись за руки и подошли к окну. На небе сияли звезды. «Красиво», - сказала Анна. «Они будут освещать нашу дальнейшую жизнь», - осознал Михаил.
- Мы можем родить еще одного ребенка. Сделать то, что не получилось у твоей жены.
- Я думал об этом, - признался следователь.
- Загадаем желание, глядя на звезды, - Анна улыбнулась тихой умиротворенной улыбкой. Михаил зажмурил глаза и представил картины их будущего. Оно представлялось ему ослепительным. И вызывало желание не думать о работе, а погрузиться в то, чего раньше не было. Анна его поняла. И промолчала, решив дать возможность понять, что для него станет важнее всего. Ведь для нее так было тоже.