Ю.Луценко
ЧЕТВЕРТОЕ
ИЗМЕРЕНИЕ
(Роман)
Вы еще не в могиле, вы живы
Но для дела вы мертвы давно,
Суждены вам благие порывы,
Но свершить ничего не дано...
(Н.А. Некрасов.)
Часть первая
- Право забить последний костыль оставьте все же мне! - Негромко попросил прораб Щекатуров. - Я же единственный из вас, кто все здесь начинал! Я первый колышек забивал, так мне и кончать.
Он мог бы приказать им, как руководитель, но так не поступил, потому, что именно сейчас это было бы неправильно по каким-то многим из них понятным, неписаным законам.
Рабочие поняли, что это имело для него какое-то значение, а им же было это не так уж и важно. И еще они оценили такт в тоне его просьбы.
Впрочем, Щекатуров и прорабом уже не был. Он в штатном расписании пока ещё значился исполняющим обязанности начальника вентиляции. Только никакой вентиляции уже и не было, оборудование размонтировано, штат сокращён, работники уволены… И постоянный дипломированный начальник вентиляции так и не прибыл к месту своего назначения. Так что осталось только и Щекатурову получить расчёт и убираться на все четыре стороны.
Но начальник Шахтостроя попросил его проследить, чтобы «всё там было по высшему уровню».
- Боюсь, как бы молодёжь чего-нибудь да не напутала во хмелю Ты, как мне показалось, только один пока с трезвой головой. Даже главный инженер и тот что-то выпивать стал. Я там приказом назначил тебя ещё прорабом по производству ликвидационных раьот… - Странно было даже слушать Щекатурову, что Швили просил его, бывшего своего помощника, которого он же только что так беспардонно предал. Просил, хотя и явно чувствовал, что тот затаил на него обиду.
- Сейчас нам нельзя выяснять отношения. Нужно дело сделать. - Добавил он, уловив готовность оппонента ответить на его просьбу какой-то дерзостью.
Но тот только головой кивнул и направился к двери.
- Я тебе людей для выполнения работ не назначаю – сам подберёшь, из тех, кто потрезвее. И проекта работ нет. Верю, что ты сумеешь и бригаду сколотить и грамотно всё выполнить.
И работа их сегодня была необычной, и коллектив бригады подобран совершенно случайно… И они исполняли задание особенное… работали в роли членов похоронной команды. И потому у каждого из членов этого маленького коллектива были права, как бы неуставного свойства.
Услышав просьбу «бугра» о его желании забить последний костыль, все молча отступили, один за одним ушли даже за пределы платформы, оставив его одного на настиле, придавая какое-то даже мистическое значение тому, чтобы на брусьях, источавших пьянящий запах свежей сосны, кроме него никого не было.
Убрали даже свои рабочие сумки и инструменты.
И пока он старательно и умело вколачивал кувалдой стальные, со свежей окалиной, специально для этого откованные в кузнице огромные гвозди, все десять остальных стояли вокруг, как в почетном карауле, серьезные и несколько торжественные, неожиданно для себя ощутив вдруг возникшую важность момента.
- Ну, вот и все! Пусть земля тебе будет пухом... кормилица. Не повезло тебе в короткой жизни, да и нам с тобою вместе. Вот бетончиком тебя ещё прикроем, как могильной плитой… О на том и всё! Памятника тебе, прости нас, строить не будем. - И перекрестился вдруг неожиданно для всех, как на настоящих похоронах.
Двое из рабочих, что постарше возрастом, тоже по его примеру неумело и смущенно осенили себя крестным знамением.
Остальные - неуверенно замялись, переступая с ноги на ногу, будто не считали себя достойными принять участие в свершении обряда.
Один всё же осудил его действие.
- Вы что Семеныч! Не годится так. Не по-совецки это! Нужно бы лучше митинг торжественный объявить... Речь короткую… А креститься-то, так и совсем не положено. Заругают...
Он, конечно же, был коммунистом. Совсем еще молодым в этой роли. А если точнее, то ходил еще только в кандидатах и потому не совсем еще был сведущ в том, как он должен был вести себя в подобном случае. Но считал, что молчать в данном случае он права не имел.
- Тебе может и не положено перекреститься на похоронах. Потому, что ты у нас на особом положении. Ты человек очень сознательный и вроде, как представитель в бригаде от партийного комитета. Только и видеть это было тебе необязательно. Отвернись на эту минуту, и все дела! Только постарайся и понять нас. Для тебя потеря эта невелика! Тебе ведь и место хорошее и работа всегда найдутся. Как вроде для номенклатурного товарища! А мы вот, пролетариями настоящими сейчас стали, потому как действительно кормилицу свою схоронили. И без работы теперь остались и без заработка. Так, что и перекреститься было совсем уж, не лишне. А может и заупокойную отслужить? Ну, кому мы теперь нужны здесь, в посёлке? Так, может хоть Бог за нас заступится. И ты уж Николай на нас не зобижайся. Мы рассуждаем по-своему, по-мужицки, как умеем...
- Да я вроде не обижаюсь, хотя все это и неправда, что ты про меня сказал. Мне никто ничего не предлагал и я так же без работы остался, как все вы.
- Еще предложат... Не сумлевайся. Да с повышением еще! Вспомнишь тогда мои слова. И тогда бутылка будет за тобой. Так уж положено...
- Ну, так что же, мужики? Уж, коли, так случилось, то по православному обычаю помянуть покойницу следует. Пока бетон уложим, молодые съездят в поселок, да затарятся, как то положено… Годится, Семеныч?
- Принимается.
- Ну, так у кого, сколько в мужском банке заначено? Выворачивай в шапку. Потом при расчете разочтемся!
Молча, сосредоточенно мужики выковыривали из самых сокровенных загашников, аккуратно подшитых специально внутри шахтерской спецуры, где хранили квалифицировано сложенную почти до размера спичечного коробка валюту и укладывали в шапку, услужливо подставленную кем-то на комле бревна.
Пока посланцы - двое самых молодых и быстрых в ногах шахтеров - ходили за водкой и закусью в поселок - остальные, покрыв деревянный настил арматурной сеткой, разровняли бетон, сваленный самосвалами, аккуратно, с любовью пригладили его сверху совковыми лопатами и развалились на бревнах, порасстегнув брезентовые куртки.
Заморосило.
Лохматая, темно-синяя туча надвинулась совсем низко и, пытаясь коснуться вершины остроконечного породного отвала, притормозила, будто зацепившись за его шпиль.
Начинался мелкий дождь.
Можно было бы укрыться в здании бани, но никто такой вариант даже не предложил.
Мокреть никак не отразились на поведении шахтеров. Их "брезентуха" становилась от во влаги пожестче, а тело было давно привычно к мокрому режиму обитания ...
Шахтёры отдыхали.
- Тепло... Грибы будут... - Нехотя бросил кто-то.
- Будут. Да уже не для нас. Нам сейчас уже не до грибов.
- А чё? Времени у нас стало до фига. И на грибы его хватит, и порыбачить ещё останется.
- Да. Времени теперя у нас будет много. Только не до грибов сейчас. Настроение не то... А говорят ещё, что для тех, кого хоронят в дождь - это хорошо. Значит это, что люди любили покойника при жизни. - Степенно отметил Инякин, старший по возрасту из всего коллектива.
- Покойнику, ему всё равно в какую погоду его схоронят.
- Да не успели мы ее еще отдачу от неё получить. Всё только нору рыли, да строили… Только попривыкли с ней, да друг к другу. Еще только начала показывать свой характер,. да грешить. Две жертвы – это ещё не жертвы, это только начало. Не можем мы еще знать, что же она для нас заготовила. Может газом бы пальнула для куражу, а может и обвалила где. Не видел я, мужики, ни одной шахты, почитай, чтобы с малыми потерями свое нутро людям отдавала. Они все особы с норовом! И у каждой характер свой. Не знаешь, у которой и круче! Теперь можно и поговорить об этом без оглядки и опасения. Уже ничего она нам не сделает. Забили ее сердешную, заковали. А мы все почему-то любим их, эти норы, все пнёмся в эту мокреть, в газ, в эту черноту. И на землю - матушку нам поглядеть некогда! Нет бы, сад себе посадить, груши там всякие, сливы… да ещё огород запахать с картошкой... А ещё кроликов бы развести, коз, овец... Господь нас и создал для жизни на земле! Так нет, нам мало этого! Мы и в космос куда-то, и под землю поглубже лезем. И взрываем, и ломаем, и выворачиваем. Чтобы после себя внукам одни терриконы оставить. Всё нам мало! А потом, когда опомнится каждый из нас, да подумаем, как следует - уже исправить ничего нельзя. Ан уже и старость пришла. Болячки всякие навалились на тело грешное. И жизнь уже вся! И нет у тебя ничего, кроме памяти про эти горизонты под землей, про эти тонны угля и кубометры породы, про обвалы, про взрывы. Да памятники стоят везде, где мы были нашей глупости - отвалы, как пирамиды в Египте, только еще вонючие, чадящие. Пусть внуки поглядят и поудивляются, чего предки это начубучили, йош-калайош, как кроты из нор на божий свет все вывернули! Как же ее бедную Землю-то нашу поизранили! Как она только терпит наше самоуправство и на самих!
- Это надо понимать, дядя Миша, что ты философствовать так стал только потому, что уже все! Спекся наш старый стволовик? Все для себя решил? На этом свою шахтерскую биографию надумал завершить? И потянуло тебя от коллектива в навоз - к кроликам и козам? Так для чего так долго и красочно сейчас говорил? Чтобы слезу у нас выдавить? Значит, не поедешь с нами на новое место? Тебе-то так можно. Тебе хорошо! Пенсию почти уже заработал, можно и про коз подумать. Только про нас почему не думаешь? Что? Дружбу по-фигу и каждый за себя?
- Эх Сеня - Сеня! Чего же у меня хорошего? Мне самому тошно. Если бы было куда, то и поехать можно бы. Хоть и старый я, йош-калайош. Только куда нам ехать-то? Хоть и молод ты, но должен все же и понять, одну простую истину: то, что на этих шахтах в Подмосковном бассейне мы уже с тобою не нужны. Нет нам тут места! Ничего для нас с тобою тут не приготовили. Лишние мы здесь оказались. Закрыли не только одну нашу кормилицу, а в приказе еще две значатся. Так, что лишние стали не только мы. Потому, если и примут они на какой-нибудь шахтенке несколько человек от нас, то только по большому блату, только партейных. Да для тех, кто с орденами, заслуженных всяких, стахановцев может место и найдется. И не бригадою примут, а только врозь. Поштучно. Разменяют нас на мелочь, разбросают тех, кто приедет по горизонтам, да по поселкам. Нам бы хотелось поехать куда-нибудь всем вместе, своим коллективом, трудиться так, как и тут. А они тебе - фигушки! У нас, говорят, так и своих дополна здесь! И квартир для вас свободных нет! И мест в детском садике для ваших Ванек-Танек тоже нет! Не настроили еще! Вот, может быть, когда сдадим - мол, новый дом годика через три, а детский садик к концу пятилетки, так тогда своим рабочим, что уже давно ждут, новые квартиры дадим. А вас, чужих, приезжих, пока обеспечим из "фонда повторного заселения". А пока вот вам - забой... вот лопата сорок на шестьдесят и шуруйте себе, зарабатывайте на пропитание. А вот и место вам в общаге. И трудитесь, братва, на благо нашего социалистического общества! Вот ты еще по годам своим и можешь чего-нибудь хорошего дождаться на новом месте. А мне уже ничего в этой жизни не светит. Семеныч вот тут должно и заколотил все мои надежды вместе со своим последним штырем. Ты думаешь, он так просто нас в почетный караул выставил? Нет, он сам про себя в это время тоже задачу решал.
- Да не хорони ты себя так рано, дядя Миша! Мы еще с тобой рекорды будем ставить другим на зависть. А потому нам, как стахановцам, и лучшие квартиры будут и премии и даже ордена!
- Ну, расхорохорился! Не знаешь разве, сколько сил нужно для этих рекордов? У молодых ноги подкашиваются после такой смены, а мне уж куда? Отрекордился Минякин. Отработался...
- А может, братва, Швили самого куда-нибудь переведут на новое место. А он и нас с собой повезет. Весь свой сплоченный коллектив. Он хвалился, что у него всё схвачено, да что у него там свои родственники на верхах в больших чинах ходят!
- Швили-то переведут. Не боись! И новое место ему будет и хорошая должность. Его не дадут в обиду! Может вот эту молодёжь, кто сноровистее, и повезёт с собой. А мы, старые да ещё со своим уголовным прошлым, им для какого хрена нужны? Ну, привез бы он нас с собой и туда. А там уже люди работают. Так что, он тот коллектив, который там трудится, из своих нор повыгонит? Из квартир их повыселит? Детишек из садика прогонит? Приехали, мол, мои работнички! "Моя команда. Моя северная гвардия", скажет, как тогда в пятьдесят третьем. Только время теперя другое и мы уже не те, что раньше были. Куда мы ему теперь, да ещё те, что со своими хвостами, с семьями! А если даже назначат на новые пласты где-либо, да на необжитое место, где еще нет никого и ничего, то там нет еще и самого поселка. Пусто там! Понимаешь? Пусто! Даже магазина нет или ларька с пивом! А не то, что мест в садике для твоих пацанов! Тоска-а! А у Швили знаешь, сколько таких родственничков, как мы с тобой уже перебывало, пока он работал на шахтах, да сколько еще он наберёт! Вон амнистию из Москвы опять объявят и он наберет себе в бригады около лагерных ворот сколько хочешь! И все они без баб, да без детишек. Им пока еще общага только и нужна! Да хороший еще начальник. Он и будет для них «хорошим». А с нами ему уже таким быть трудно.
- Да, мужики, видно нет для нас сейчас других мест, кроме Кузбасса, Караганды, да еще Инты с Воркутой. А как туды назад ехать не хоцца!
- А чего тебе бояться? В шахте везде холод и вода везде. Хоть на юге, хоть на севере! А после работы место спальное тебе будет, да для сугреву всегда что-нибудь в магазине, да найдется!
- Ну не скажи! И эти маломерки, что тут мы понарыли, не сравнить хоть с новыми воркутинскими, где высота пласта до четырех метров доходит!
- Там тоже всякие пласты есть. Есть и такие, что и лежа приходится грузить. И на коленях, как в церкви. А есть еще и крутопадающие, такие, что он и сам валится, только чуть его поковырни кайлом. И тебя вместе по частям погрузит.
- Ну ты и загнул! А что? Можно и по частям?
- Можно. С переломанным позвоночником! Там всякое бывало.
- А еще страшнее того бывает там то, что по целому месяцу спирт не привозят! Водку не везут потому, что - замерзнет. А как и спирт не привезут, так наступает пора сухого закона. Во, когда тоска-а! Во, где - стихийное бедствие! На Севере и без спирта! А подадут потом вагон - то разбирают в магазине шахтеры уже не бутылками, а сразу ящиками, чтобы с запасом, И чтобы лишний раз в очереди не стоять. Вот тогда весело!
- Ящиками? Вот житуха! А что-то ты раньше про это не рассказывал.
- А кто здесь да про свое прошлое рассказывает? Кому охота потом объясняться? Здесь только и разговору про дела сегодняшнего дня, сколько добыто в шахте, сколько налито в стаканы, да чем закусывается. А что раньше было у каждого никто не знает и знать не желает, никому это не интересно, кроме кадровика-стукача, да секретаря парткома.
- Секретарю-то зачем все знать про беспартийных? Мало ему работы со своими?
- А чтобы по ошибке тебе орден какой не дали или медаль.
- Чего же его не дать игрушку эту, если работает мужик как положено?
- Много ли ты получил медалей? Вот Николаю уже две дали, а ты разве хуже его работал?
- Должно не хуже. Только я в другой бригаде. У нас Митрошкин получал. Он и коммунист, и главный активист. А мы и не обижаемся. Он, когда получит, то и обмывает её с нами, как положено. А мне так, на кой ляд она, эта медаль. Вот премию, так её всем дают.
- А Митрошкину и премию все равно больше давали, чем тебе.
- Ну и пусть больше. Он же с медалями! А я чужих денег не считаю. Я не завистливый!
- Меняй тему разговора, мужики! Разговорились что-то не по сути! - Щекатурову совсем не хотелось обрывать разговорившихся товарищей, но не нравилось то направление, куда скатывалась, как по наклонной плоскости, сама собой тема разговора.
Допускать продолжение этой «невинной» беседы было опасно. И в первую очередь конечно для него - руководителя этой сборной.
Он отвечал здесь по положению за все, что творится в бригаде: как за выполнение задания, за соблюдение техники безопасности, так, конечно же, и за дисциплину каждого из членов. И за их общее настроение.
За разговорами они ничем не отметили, когда пришли посыльные с поселка, как умело уже была разложена на бревнах привычная закуска: хлеб с зеленым луком и обязательными для такого случая, скользкими котлетами из рабочей столовой. И как налили в стаканы первым двум, кто был старшим по возрасту… Всё - привычно и точно, как по мерке.
Выпивали не чокаясь, потому, что так в России принято на похоронах, и без тостов. и, хотя похороны были не обычные, а какие-то особенные, традиции соблюдали так же неукоснительно, потому, как на подобный случай других еще не придумали.
Только тогда, как Семеныч отвлек вдруг их от темы, кто-то спросил у ходоков будто нехотя, для порядка:
- Ну и как там на поселке?
- Как? А митинг там на поселке. Там бабы бунтуют. - Так же будто нехотя, в тон с вопросом, ответил посланец.
- С чего это они? Чего бабам захотелось?
- Хлеба и зрелищ! - Пошутил совсем юный шахтер, блеснув эрудицией на уровне средней школы. Другие шутки не поняли:
- Каких еще зрелищ? И хлеба, что ли, нет в магазине? Обнаглели совсем!
- Да нет. У нас хлеб пока есть! Только так митинговали раньше - в древнем Риме! Тогда требовали от власти хлеба и зрелищ. - Пояснил другой юнец.
- А там тоже шахты закрывали?
- Может и закрывали... Только там дела были посложнее, чем у нас...
- Да мы серьезно спрашиваем, а вы зубы скалите!...
- А если серьезно, то у нас около Райкома все бабы из поселка собрались и орут, кто кого перекричит. .
- А мужики где? Тоже там?
- Не-а! Мужики около бараков от дождя попрятались и ждут, что с того получится.
- И для кого же бабы орут? Кто их слушает?
- Да тоже для баб. Там вышли к ним: хозяйка поселковая и две крали из Райкома. Швили тоже выходил, говорят. Да слушать не стал - сказал, что с мужиками будет разговаривать по-своему, а с бабами он умеет только в кабинете и то, когда только поодиночке.
- Так я Семеныч, пошел... - Поднялся Инякин. - Чтой-то мне расхотелось сейчас вино пить. На душе как-то неспокойно. Вы тут без меня управляйтесь...
- Я с тобой, дядя Миша! - Подхватился и Семен.
- А ты не у меня спрашивайся, а у прораба для порядку. Мы тут, не так себе, а на работе еще, хоть и не в шахте.
- Я пойду, Семеныч? - Послушно повернулся тот.
- Иди - иди, милок! Мы тут и без тебя допьем. Коклетку только забери - тут по счету принесли - по одной на рыло. - Ответили в несколько голосов и без Семеновича.
Тот только кивнул головой.
Столярная работа была в основном уже выполнена. Бетона слой положен. Последнее рабочее задание близилось к завершению. Бетон еще нужен, да пока еще не везут. И что толку было держать здесь рабочих, когда все понимали, что уже нет дисциплины, нет бригад, нет даже самой шахты. Нет всего того, ради чего они все собраны были вместе здесь в этом поселке, в этом маленьком мирке и что их, таких разных, объединяло еще совсем недавно в едином коллективе.
Приказ Министра о консервации нескольких шахт Комбината "Тулауголь" Подмосковного бассейна, а в их числе и их "кормилицы", был неожидан для большинства работников Шахтостроительного управления. Внезапен, как падение метеорита на землю, и трагичен по своей сути, как внезапная смерть кормильца. И потому, нарушив все планы, расчеты, надежды не только самих работников, но и членов их семей и многих других людей, всякими прямыми и косвенными узами связанных в большей или меньшей степени с шахтой, этот документ подорвал сами устои жизни и благополучия почти всего населения поселка.
Как в первый день войны, все покатилось в бездну, к чёрту, порвавшись на самом неожиданном месте.
Мужчины, главы семейств, первые ответчики и основные заинтересованные в решении поставленного вдруг самой жизнью вопроса люди, повержены были в шок отнюдь не меньше, чем женщины - их жены, сестры и матери, но по-своему мудро сориентировались в обстановке: сразу же потянулись в магазин за бутылкой.
Они конечно же понимали, что водка не могла быть помощницей в решении таких проблем, но знали, что она выведет их из шока, поможет им устоять на ногах в состоянии этого нокдауна. А потом уже, когда все успокоится, чем черт не шутит, она же, родимая, сгруппирует их, «скучкует» и они все вместе найдут таки какой-нибудь выход, может быть и самый простой, мудрый и неожиданный.
А еще они знали достоверно, что именно около магазина они были обречены на встречу со своими товарищами по беде. Потому, как каждый подсознательно искал общения и поддержки.
Они и встретились там, на пустыре за рынком и расположились живописной группой. Отсасывая по очереди, по-братски из горлышка живучую влагу, пока только молча, с тревогой, поглядывали на небо, где каким-то чудом еще держалась темно-синяя гроздь накопившегося дождя.
Только водка оказалась сегодня слабой. Или может быть состояние шока слишком глубоким - только головы мужиков оставались трезвыми, мысли тревожными, и само общение не приносило нужной разрядки.
Говорить было не о чем.
Они осознали вдруг, что сила, как магнит объединявшая их прежде, создавая единый, дружный коллектив единомышленников, внезапно перестала действовать, как перестает притягивать электромагнит металл, если отключат вдруг электроэнергию. И пришло для них такое время, когда при большой беде, посетившей их, шахтерское братство вдруг начало распадаться, оставляя каждого наедине со своими бедами, заботами и нуждами, будто голыми на ветру в непогоду.
Кто-то уже молча, тяжело вздохнув, отходил в сторону от толпы, другие, попрощавшись кивком головы, как после завершения смены на шахте, тоже уходили прочь.
Толпа редела ... И растаяла, переместилась туда - на площадь перед зданием Райкома партии, в тылы и в подкрепление бунтующим шахтерским женам.
Первый, на то он и первый всегда, чтобы знать всё, что происходит в районе, все предвидеть, рассчитать и предусмотреть.
Ни одно событие, хоть немного значительное для района, не могло произойти без ведома, согласия или без непосредственного участия в нем первого!
Так было установлено партией и свято поддерживалось всеми кто жил в районе.
Потому, что, как без этого? На этом держался сам принцип единоначалия.
Но шум на улице, толпа из тысячи, (а может и более того?) человек, где в основном тон задавали женщины, с яростью орущая что-то нечленораздельное, повергли первого в шок.
Такого оборота он не ожидал, не был готов к нему. Такого в их районе при его правлении ещё и не бывало.
Они пришли чего-то от него требовать? Он привык к тому, что право требовать имел только он!
У власти не требуют.
Значит, он перестал быть для них правителем, властью?
Несколько милиционеров на пути рвущихся к зданию едва сдерживали возрастающий напор.
Позвонил начальник милиции:
- Алексей Иванович! Может подкрепление прислать? Там у вас говорят весело?
- Не нужно, Илья Никитович! Немного пошумят, да выпустят пар. Не нам нужно нагнетать обстановку.
- Но в случае чего вы только трубку поднимите. У меня есть здесь резерв. Ждём вашей команды. - В голосе полковника Васина явно прослушивалась тревога.
- Ничего, полковник! Выдюжим!
До этой тревожной поры Хромов втайне зауважал себя все больше и больше. Он даже загордился собой из-за того, что так все ловко у него стало получаться.
Ведь всего за два года район, из самых отсталых аграрных расцвел, развился, украсился, стал приобретать значение и как промышленного. А в этом году прославился ещё и на лоне перевыполнения плана сдачи мясопродуктов. В один год засветились в районе сразу три звездочки Героев социалистического труда! И кто бы мог не увидеть в этом роль его - руководителя района? Не случайно же, и не само собой, именно здесь, в его районном центре, с его согласия и его помощью обосновалось областное управление геологоразведки. Помощники тогда говорили: "Зачем оно? Это хлопоты одни с ним!" А потом уже само это управление стало работать и на отдачу. Оно перенесло акценты значения залежей полезных ископаемых всего межобластного региона с обоснованием своего размещения именно сюда, на эту «Тмутаракань». А для этого они здесь, чтобы не отрываться далеко от дома, пооткрывали столько всего полезного в земле региона, что впору было бы всё развитие промышленно-сырьевой базы области пересматривать, на ходу меняя акценты.
Но самое главное, конечно было то, что именно здесь открыты были весьма приличные пласты бурого угля.
Разведаны эти залежи конечно еще много лет раньше, но решение об их разработке было принято именно в пору правления его, Хромова.
И это было, хотя если и не совсем его заслугой, то самой главной и основной его козырной картой.
Район из чисто сельскохозяйственного, постепенно становился ещё и промышленным.
И первый секретарь, почувствовав вдруг именно ту волну, на которой ему будет дана ему возможность всплыть достаточно высоко, совсем уже на другом уровне, в те упоительные дни свершения надежд и чаяний, ходил именинником, приосанился, стал даже значительнее своей мужской статью и ростом выше.
Он как должное, принимал поздравления своих коллег, секретарей из других районов, хоть и чувствовал иногда за приветливыми их словами простую человеческую зависть, и, конечно же, не совсем уж и "белую".
Всё тогда в области повернулось лицом в его сторону. Любые хозяйственные вопросы по его просьбе и по заявкам организаций его района, даже без его вмешательства, решались быстро, споро и без всяких бюрократических проволочек. Запросы рассматривались каждым из руководителей хозяйственных служб и областных управлений с благожелательностью и даже с некоторой предупредительностью.
Природа этого, он это точно уловил, укрепилась с того самого дня, когда секретарь Обкома, сам Ларионов, после очередного технического совещания на высшем уровне, подозвал к себе его, Хромова, и при двух - трех свидетелях из своего окружения, казалось что вскользь, проронил:
- Ты уже Хромов засиделся там, около своих шахт, слишком часто видать под землю ныряешь, новую специальность осваиваешь? Это конечно тоже нужно, однако не забывай только, что ответственность с тебя пока за село никто не снимал. И основное дело для тебя все же пока хлеб, молоко и мясо! А персоной твоей что-то уже стали усиленно интересоваться угольщики - руководящие работники Министерства угольной промышленности. С чего бы это? Чем ты им там показался? Так я им сказал на это, что не там они ищут! Нам - сказал я им - такие, как Хромов и в области ещё сгодятся.
Защекотало тогда внутри у Хромова, именно там, в том самом месте, которое мать, почесывая в детстве, говорила, что у человека там душа живёт.
Должно быть, так щекочет в подреберье и у породистых скакунов перед стартом на дистанции.
Он не возразил тогда своему шефу.
Не признаться же ему, что на подземные экскурсии у него аллергия и по этой причине он пока еще ни разу так и не спустился в шахту.
Все оттягивал свидание с "духами подземелья", как говаривал хитрый грузин Торуашвили.
Он не боялся шахты, самого спуска туда не опасался встречи с этими "духами". В трусости Хромова ещё пока никто и никогда не мог уличить. А просто потому не лез туда, что очень уж не любил попадать в непривычную для себя обстановку, где утрачивалась уверенность в себе, а с ней и сама значительность личности.
Нужно было пересилить себя, и все же осмотреть этот новый участок поля его владений, но опять возникали и опасения, что шахтёры сразу же поймут в каком состоянии большой начальник, а может еще, там глубоко внизу, и неправильно истолкуют это состояние. Они ведь народ особенный, не чета колхозникам. А особенно этот нагловатый грузин, слова которого настояны на меде, а в глазах светится хорошо замаскированная ирония .
А после многообещающих слов Ларионова по области пошли кругами, моментально распространились в номенклатурной среде, слухи о том, что Хромов уже скоро, не позднее даже осени текущего года, будет рекомендован Обкомом для выдвижения на должность, очень даже ответственную и высокую, в областном центре.
И было радостно и светло на душе секретаря Райкома, будущее вселяло оптимизм и новые надежды.
А потом неожиданно вдруг произошёл обвал. Всё разрушил, как ураган в ясную погоду, этот приказ Министра угольной промышленности о консервации шахт Подмосковного угольного бассейна в их области. А перевыполнивших план поставки мяса оказалось не так уж мало и в других районах области. К тому же после этого резко упал показатель по надоям молока... Да и откуда же было взяться тому молоку, если в районе сдали на мясозаготовки почти весь скот?
И сразу обаяние личности Хромова померкло, рассеялось и исчезло, как сон. Он в глазах номенклатурной общественности сник, как пузырь, из которого выпустили воздух, и превратился в прежнего захудалого, бесперспективного провинциала.
Окружение его: бюрократический аппарат района, простые люди, народ в его районе, ничего этого пока не замечали. Он для них являлся еще фигурой первой величины. Народ все ещё видел в нём прежнего всесильного властителя. И только он сам чувствовал фальшь в своей позиции потому, что те, от кого зависел он сам, его перспективы, всё его будущее, сразу изменили своё к нему отношение.
Хуже того - большинство из них уже просто переставали даже его замечать.
При встрече, на очередном совещании в области, второй секретарь Обкома просто не ответил на его приветствие и поглядел в его сторону, будто через него насквозь, вроде там никого и не было...
Хромову было интересно, согласовывали ли угольщики этот приказ о сокращении мощностей именно в его районе с Обкомом партии. Если да, то почему же они Райком не поставили в известность? А может, согласование было, произведено на уровне ЦК?
Какое тут значение для них, руководителей такого масштаба, имела судьба района, а тем более его Хромова личная судьба?
И в это время сейчас, когда, казалось достаточным даже небольшого усилия для того, чтобы подставить ему ножку, свалить его и превратить в совершенное ничто, возникла вот эта еще социальная проблема, в виде какого-то бабского митинга. Ему казалось, что так размазывался по времени болезненный нарыв, который сам собой возник после опубликования того злополучного приказа в местной газете.
Известие о непорядках в поселке и о каком-то митинге было так некстати именно в эти дни.
Как еще могло отозваться на его судьбе известие в области о социальных беспорядках в его вотчине, не мог бы сейчас предсказать никто.
И Хромову вдруг захотелось в отпуск. Именно сейчас, а не в бархатный сезон, как обычно, после того, как будет представлен доклад о завершении уборочной кампании, как это бывало раньше.
Хотелось уехать куда-нибудь в Крым или на Кавказ... Даже в Карелию. Или хоть на южный берег Северного Ледовитого океана. Он на всё согласен, только поскорее бы и подальше!
Использовать бы сейчас все те блага, которые представляла принадлежность к клану партийной элиты... Но оформление документов было невозможным без участия всесильной "матери-Марии" - начальницы финансово-хозяйственного сектора Обкома.
А оттуда - только один невинный ее звоночек по прямому телефону первому... Большому - первому. А потом вопрос:
- Кто? Хромов в отпуск? Ко мне его! На ковер! Пускай колени его завибрируют от дрожи! - И это тоном, так удивительно похожим на рычание льва...
Нет. Пусть даже сейчас хоть на время уединиться бы в любом тихом месте. На берегу тихой заводи, в тёмном ли сосновом лесу, или в чащобе, где можно было бы просто раствориться среди отдыхающих "дикарей"… И посидеть с удочкой или даже с сачком, укрывшись с глаз всех этих людей, которые сейчас ещё искали с ним встречи. И спрашивали его о чем-то таком, на что ответить бы не сумел никто, а они все же ожидали ответ и требовали от него каких-то действий...
Они, все эти люди из его окружения, не могли никак понять, что потерять сейчас каждый из них мог только свою работу и благополучие маленького незаметного человечка. То есть только то, что смогли бы получить всегда и везде. Это всё же такая мелочь, которая не могла никак соотнестись с тем, что рушилось у него - Хромова. У него, только что расправляющего свои крылья, и почувствовавшего воздушную волну под этими крыльями, набравшего именно сейчас такую мощную инерцию. А какие прекрасные ощущения души были в состоянии этой самой инерции! И вдруг под угрозой краха оказалась и перспективы карьеры с блестящими планами, и надежды, и все будущее не только его самого, но всей семьи и даже всего его рода.
А все это с таким трудом, такими усилиями, так медленно и тяжело им добывалось и завоевывалось...
Он почувствовал, ему подсказала интуиция, что наступило время, когда самое лёгкое неловкое движение может оказаться для него трагическим, случайная информация вверх, поданная в нужный момент – роковой.
Нужно было что-то придумать, что-то предпринимать, как-то действовать.
Сейчас нужно решать, как лучше поступить: идти ли самому ему на встречу с этими бунтующими шахтерскими бабами, попытаться успокоить их, сбить воинственный пыл, что-то наобещав... пока на площадь не вышли еще и сами шахтеры. И тогда... держись Хромов! Или направить кого-нибудь помельче, помоложе и руководить издали.
Так, где должен быть полководец?
Извечный чапаевский вопрос заставил его сесть в свое удобное кресло, где всегда так хорошо думалось, заставить себя побороть такое неуместное в это время волнение и попытаться восстановить в уверенность себе!
Конечно, ни в коем случае нельзя на амбразуру бросаться самому. Генералу это не пристало! Сначала безусловно нужно было прощупать, насколько же велика сама опасность. А может - и нет ничего? Просто хулиганство нетрезвых шахтёрских молодаек?
И он решил, больше под рукою было некого, послать на разведку свою "гвардию" - "легкую кавалерию" - две "клуши" из своего аппарата.
Решение он считал логичным.
Поскольку самыми активными бунтарями пока еще были бабы - шахтерские жены, и чувствовалось по всему, что назревал именно бабий скандал, то вполне естественно и посылать нужно было именно тех, кто мог говорить с ними на "своем женском языке", да попытаться снизить напряжение и локализовать социальный взрыв.
Он прекрасно в то же время понимал, как никто другой, что "своего" языка, общего для работниц его аппарата и шахтерских баб, нет, и не может быть. Они и жили совсем рядом, и пути их постоянно где-нибудь да пересекались, но по существу в то же время существовали как бы в совсем разных измерениях.
Не понять им друг друга при всём их старании!
И потому для помощи им Хромов решил послать еще председателя поселкового Совета. И вся надежда на благополучный исход этой операции была у него именно на нее - на Бочарову.
Только она сможет снизить накал этого митинга и предотвратить присоединение к митингующим бабам еще и подвыпивших мужчин.
Если его две курицы могли только, представительствовать, служить политическим фоном на трибуне, то для роли основного действующего лица, этакого тарана, была предназначена именно эта бой-баба, настоящий закаленный боец из его гвардии – бюро райкома - "мэриха" Евдокия Бочарова.
А ещё Хромов позвонил начальнику ШСУ.
И, когда трубка телефона привычно улеглась в его объемистой, пухлой руке, в сознание его стали возвращаться спокойствие, самоуважение к своей персоне и былая уверенность в себе. Возвращалось именно то состояние, что делало его хозяином в районе.
- Георгий! Кацо! Ты это почему скромно уединился в своем кабинете? И именно тогда, когда началась уже буря, которую ты посеял в районе? Принимай-ка на себя, дорогой мой, ее первую волну! Сумел ты со своим Министерством нам подлянку такую подложить, наберись храбрости и ответ держать! А, если нужно, то и Министра своего подключай, не стесняйся. С женщинами, я знаю, ты умеешь разговаривать, как истинный грузин! Или ты мастер с ними говорить только в интимной обстановке? Поговори, поговори, родной! А может тебе милицию в помощь подключить, пока еще не поздно? Или КГБ-МГБ?
- Что вы, Алексей Иванович! Нет повода для беспокойства. Опасность бы просматривалась только в том случае, если бы сами шахтёры зашумели. Вот если им вожжа под хвост попадет, то эти уж ни с чем не посчитаются. Поселок разнесут! А бабы - это только их разведка. Это не страшно. Повизжат немного, побуянят и побегут пьяным мужикам щи варить. Зачэм тут милиция? Зачэм КГБ-МГБ?
- Я там еще свою боевую дружину из женщин послал тебе на подмогу. Да еще и председателя Поссовета подключил.
- Да ваша "боевая дружина" и по-русски выразить свои мысли не сумеет. Бабы их не поймут ни фига. Разве, что если Бочарова придет и потолкует с ними, то что-нибудь и получится... Только она тут ни при чём. Не её это дело. А вы занимайтесь себе спокойно своими колхозными делами, Алексей Иванович. Нам же всем мясо нужно, и хлеб тоже нужен. Кушать-то все хотят. А мы уж разбэремся с шахтерскими делами сами как-нибудь и без вас с милицией.
В словах Швили, а еще больше в тоне его слышались покровительственные нотки, даже ирония в адрес роли секретаря и именно это больше всего беспокоило Хромова. Раньше, чувствуя крепкую руку над собой, грузин себе такого не позволял.
- Ты хочешь сказать, что дела шахты уже вышли из под моей компетенции? Не рановато ли?
- А разве нет? Ведь пользы вам от нас уже нет никакой. Так зачэм вам и наши заботы?
- А потому, что за беспорядки в районе с меня мою рыжую голову будут снимать, а не твою черную. Я пока один за всё здесь в ответе. И за дела хлебные, мясные и молочные, и за тебя ещё, с твоим бестолковым хозяйством. Понял, товарищ Торуашвили? - И бросил со злостью телефонную трубку.
А потом они оба из своих окон, с разных сторон площади присматривались, что же дальше будет происходить на центральной площади поселка. Только, если для начальника Шахтостройуправления это было совсем просто: только нужно было подойти к окну и немного раздвинуть шторы, то секретарю Райкома партии пришлось перейти в кабинет отсутствующего секретаря по идеологии.
- Меня нет ни для кого. Кроме... - Предупредил он секретаря, при слове «кроме…», многозначительно указав на потолок. Потом запер на ключ дверь, оседлал поудобнее стул на некотором расстоянии от окна, так, чтобы случайно не попасть в поле зрения оттуда - извне.
А на площади, не были видны из окна второго этажа, его две работницы в одиночестве стоявшие на бетонной площадке при входе в здание, вместе с милиционерами возвышаясь над шумной толпой. Однако просматривалось отчетливо то, как внизу, в самой гуще водоворота в окружении шахтерских женщин стояла "мать-председательница" и отрывисто бросала какие-то слова прямо в лица разгоряченных женщин.
И они ее слушали не прерывая.
Потом одна из митингующих, самая полная и шумливая, подошла поближе к Бочаровой, уткнулась ей в плечо и заревела так, что, как показалось Хромову, сразу стало слышно только ее одну даже через двойные стекла окна.
- О чем это она им?
Площадь начала понемногу освобождаться, пустеть.
- Почему зимние окна не убрали? Если сам не проследишь, никак не догадаются! Чаплина ко мне! На восемнадцать - ноль-ноль! - Выразил свое недовольство первый, открыв дверь в секретарскую. И, возвращаясь успокоенный в свой кабинет, с удовлетворением почувствовал при этом, как у него освободилась душа от той непривычной тяжести, и мозг автоматически сам переключился на другие заботы.
Секретарь приказание его приняла стоя. Она уже давно работала на этой должности, значительно дольше чем сам Хромов, но привыкнуть к его стилю руководства никак не могла и всегда терялась, когда он повышал голос.
- Хорошо Алексей Иванович. - И сделала пометку в своём блокноте.
И только потом, когда он закрыл за собой дверь в кабинет, вспомнила, что Чаплина она никак вызвать к шефу не сможет, так как он уже почти месяц лежал в областной больнице по поводу обострения болезни почек.
Вспомнила и посеменила в кабинет извиняться.
- Да я и сам только вспомнил. - Признался Хромов. - Но я и забыть могу, забот у меня больше, чем у других, а тебе это непростительно. Ты-то должна помнить.
Феня - по штатному расписанию технический помощник секретаря - была старше годами Хромова. Она пересидела за своим столиком на этой должности при нём уже третьем, но со времени своего поступления на эту работу так и повелось, а она к тому и привыкла, что называли её почти все не только в Райкоме, но и во всём поселке на "ты" и по имени.
- Хорошо, Алексей Иванович. Я буду помнить. А сейчас к вам пришли наши девушки доложить о женском митинге.
- Уже? Ну-ну! Давай приглашай1
Первой шла Бочарова, но она пропустила в дверях девушек, сама задержалась в дверях.
- Ну так кто доложит? Ты Королева? - Хромов схитрил для того, чтобы оценить поведение участниц в событии. Нужно было знать, как они сами определят свое поведение, не зная того, что он наблюдал за ними издали.
- Закончилось все благополучно. Они разошлись по домам. Но наша с Верой роль в этих переговорах очень скромная, Алексей Иванович. И, если бы не участие Евдокии Петровны, они бы должно быть еще продолжали шуметь.
- Так мне придется Евдокию Петровну и в Райком работать приглашать, если она лучше вас с таким заданием справляется. Как, Бочарова, пойдешь работать в Райком партии?
- Нет уж Алексей Иванович. Увольте. Поздно мне опять менять профессию. А там - Она указала рукой за стенку на улицу. - Уже все в порядке. Да и девушки у вас хорошие. Практики вот только наберутся немного и будете ими вполне довольны. Время покажет.
- А может быть не только время для этого нужно?
- Конечно не только... Но и это у них еще будет. Люди-то мы все живые.
Вера при последних словах почему-то покраснела, как-то по-своему истолковав слова Хромова, Нина Королева выдержала паузу с невозмутимым видом дисциплинированной подчиненной, которая понимает только то, что ей понимать следует. Она была постарше своей подруги по возрасту и по должности, да и работала в Райкоме дольше. И ей был неприятен этот разговор, потому, что она считала себя более опытной работницей, чем о ней судили, настолько, что уже привыкла к тому, что в поселке называли обычно ее уже Нинэль Андреевной.
А Хромов с Бочаровой поняли нить короткого разговора тоже по-своему, как продолжение того, что был уже между ними более, несколько лет тому назад.
А разговор тот был памятен им обоим, может быть потому, что тогда он начинался совсем не легко, и тем не менее оба остались по-видимому довольны хотя бы тем, что он не оставил в их сознании неприятного осадка.
Сальников, второй секретарь Райкома, или как себя он больше называл - секретарь по идеологии - доложил тогда Хромову, что считает преждевременным выдвижение на должность председателя поселкового Совета Бочаровой.
- Почему ты только сейчас об этом говоришь, если она уже трудится на этой должности уже почти год? И почему преждевременно, коли женщине уже за сорок лет. Возраст как раз самый боевой.
- Пускай бы она перебесилась немного. Или лучше того - замуж бы вышла. А то плохой пример будет подавать всем бобылкам в районе.
- Ну ты, Николай Самсонович, что-то без должного уважения стал говорить о своем товарище и бабские сплетни для оценки работников начал использовать.
- Это отнюдь не сплетни, Алексей Иванович. Нечистоплотность она проявляет в личном поведении.
- Да слышал я про ее историю. В поселке в тайне ничего не удержится. Только я считаю интимную жизнь ее личным делом и хочу судить о человеке только по его деловым качествам. И все мы не без грехов. Может у тебя их нет? Ну да ладно. Я поговорю с ней.
Он не стал приглашать Бочарову тогда к себе для разговора официально, а просто поймал за рукав, при случайной встрече в коридоре и завел к себе в кабинет, жестом показав двум посетителям в приемной, чтобы обождали немного.
А в кабинете усадил гостью на стул под пальмой и сам уселся напротив за журнальным столиком.
Этот уголок в кабинете первого знали все ответственные работники в районе и с особенным трепетом относились к доверительным там беседам, которые часто имели серьезные последствия.
Бочарова поняла, что разговор предстоит не совсем обыденный и немного растерялась. Но постаралась взять себя в руки и всеми силами пыталась не показать эту растерянность. Она знала уже и раньше, что разговор такой должен состояться, готовилась к нему, но надеялась только, что это произойдет не так скоро и начнется не так внезапно.
- Люди в поселке заговорили вдруг, что ты замуж выходишь, а мы почему-то узнаем об этом последними. Родителей сейчас, правда, не принято в интимные дела посвящать. И ты тоже так считаешь? Или ты меня своим крестным отцом перестала считать? - В голосе Хромова звучали нотки теплого родительского увещевания. И это, по его мнению, должно было настроить её на откровенность. - Или тебе пофлиртовать захотелось от скуки? А может это всё и неправда? Сплетни на базаре?
Если бы не этот тон, независимая по характеру Евдокия ответила бы дерзко без оглядки на то, что в дальнейшем сулила бы ей такая дерзость...
Но сейчас сдержала себя...
Обычно её коробило частое напоминание секретаря о том, что ему она была обязана своим выдвижением на должность, которую сейчас занимала. Она не считала этот перевод большим сдвигом в своей карьере, так, как достаточно высоко ценила и должность судьи, которую она занимала прежде, считала её не менее престижной и уважаемой, чем председатель поселкового Совета.
Хотелось ему и это при случае высказать.
Но только потом как-нибудь.
- Да это серьезно, Алексей Иванович. И представьте себе, что совершенно неожиданно для меня. Настолько случилось все это внезапно, что я бы сама раньше не поверила, что так возможно. Но оказывается и так в этой жизни бывает...
- Так он же, как говорят, уголовник, этот твой избранник?
- Не уголовник, Алексей Иванович, он только бывший заключенный. Недавно освободился из места отбытия наказания. А сейчас - он шахтер - бригадир проходки. И вполне нормальный, хороший мужик. Он местный - из нашего района. Самое странное в этой истории это то, что я сама его судила в далеком прошлом и в лагерь упекла. За мешок украденной пшеницы. Было у нас такое время. И вот он, спустя десять лет, после освобождения пришел ко мне, как он сам сказал, для того, чтобы доложить, что мою волю полностью выполнил. А кроме того, пришел и посмотреть в глаза той, что так жестоко распорядилась его судьбой. Была когда-то у него на меня и злость, да за десять лет вся рассеялась, улетучилась, осталось только одно любопытство. Да еще инерция, порожденная его обещанием новой нашей встречи. Он, тогда, когда его уводили из зала суда, как оказывается, пообещал мне вернуться. Я, конечно же, это не запомнила. Да они многие тогда так говорили. А сейчас... Так случилось, что поглядели мы друг другу в глаза, пожалели, что так вышло... А потом и пожалели друг друга. Поймете ли, Алексей Иванович? Я и теперь считаю, что закон тот, "от седьмого до восьмого", как они его тогда называли, был слишком уж жесток. А мне, молодой бабе, приходилось его исполнять... На практике применять. Не вам бы мне это говорить, да к слову пришлось. На язык накатило...
- Ну ладно, Евдокия! Время было такое жестокое. Что уж теперь вспоминать. Мир вам, да любовь. Спасибо тебе за откровенность. Пусть всё будет у вас хорошо. Оформите только свои отношения, чтобы злые языки укоротить.
- Как получиться, Алексей Иванович. Анатолий пока противится. Считает, что может он этим меня скомпрометировать. Он даже место в общежитии постоянно забронировал за собой и оплачивает его стоимость. На случай, если я его...
- Все-то у вас не как у людей.
- Да так уж получилось.
Так уж случилось, что две сестры Бочаровы остались в этом мире одни.
Не вернулся с войны их отец. Сообщили, что пропал без вести. Рано от непосильной работы, отправилась в мир иной и мать.
Никого больше кроме них на белом свете у них не было из близких родственников: осталась только активная, бойкая Дуся, а при ней Сашенька - старшая ее сестра. Эта - была из тех, кого в России называли блаженными. На редкость доброе создание, но с развитием задержавшимся на уровне десятилетнего ребенка. Жили сёстры на самом краю поселка, около кладбища в пяти-стенном деревянном домике, доставшемся им по наследству от родителей.
Всё осталось в их хозяйстве без изменений, как встарь, при родителях: и сад в четыре яблони, и огородик с тремя грядками около дома, и цветник перед крылечком... Только избу удалось им за время самостоятельного хозяйствования оббить проолифленным тесом. Да еще их окна не так уж давно, на потеху всего поселка, украсились узорчатыми решетками.
На таком "украшении" настоял начальник милиции после попытки покушения на жизнь судьи пьяным хулиганом.
Тогда поздним вечером с охотничьей двустволкой пьяный хулиган застрелил их собаку во дворе, ломился в дверь, повыбивал стекла в окнах и громко на весь посёлок грозил "истребить судью" в отместку за двух братьев, получивших срок за хулиганство.
"Террориста" задержал вызванный по телефону наряд милиции. И на другой день отправили в область и след его потерялся в где-то системе Гулага. .
А Бочаровой пообещали срочно выделить квартиру в новом доме. Да выдали еще и личное оружие.
От переселения в "скворечник" она отказалась наотрез, потому, что не могла себе представить, как сможет жить в перенаселенном доме ее не совсем обычная сестра.
Пистолет же упрятала в отдельном отделении сейфа в своем кабинете. И тоже не приносила домой потому, что боялась реакции на оружие сестры.
Подполковник Васин, с недоумением пожав плечами после знакомства с укладом жизни судьи, высказал ей:
- Мне трудно вас понять, Евдокия Петровна. Как же можно в угоду больному человеку так уродовать свою жизнь? Говорят, что ты и замуж не вышла только потому, что сестра у тебя всегда на первом месте. И как же жить вот так на отшибе, да еще рядом с кладбищем? Если уж правду тебе сказать, то "террорист" тот оказался липовым. Ну что бы проще было - прийти к тебе попозже, перерезать телефонные провода, выставить стекла в окнах на кухне... И вот они тебе обе - тепленькие, да беззащитные. Подумай, Евдокия Петровна над своей судьбой. Я тебе только добра желаю. Нам судья живой нужен. До коммунизма еще мы пока не дожили. И я хочу его вместе с тобой встретить в добром здравии. Да еще я себе неприятностей желаю пока поменьше.
- А вы знаете Илья Никитович! Сестра моя предчувствовала тогда эту неприятность. Целый вечер она твердила: "Сафроний идет". Она у меня вообще, как кошка перед землетрясением - шкурой беду чует.
- Так бывает. Они – такие вот, часто чувствуют. Только при чём здесь Сафроний? Его Григорием звали. Тогда уж ты, если придется ещё так, да почувствует она что-то неладное, звони заранее, как только она "чувствовать" начнет.
- Ну что вы! Она часто у нас чего-нибудь да тревожится. Вам тогда нужно будет постоянно наряд в готовности держать.
- Тогда ещё лучше – сдай-ка ты её куда-нибудь в хорошее место, где ей и положено быть. Пускай себе там "чувствует" и предсказывает землетрясения. А ты себе развяжешь себе руки. Хочешь - посодействую.
- Как же можно так-то, Илья Никитович? Сестра ведь она родная. Больше у нас никого из родственников нет. Нет уж. Я так не смогу. Проживём как-нибудь.
А в тот памятный вечер, когда назревал неожиданный резкий поворот в её холостяцкой судьбе, Евдокия Петровна пришла домой поздно. Было уже почти в восемь часов вечера. Зашла в дом и, сняв обувь, уселась на табуреточке недалеко от входа, вытянув усталые ноги.
- У Дасечки ножки болят, Дасечка бегала сегодня много. Рядом с людской злобой она была. Вон сколько нацеплялось на неё ублюдков...
Она вынесла в коридор курточку сестры и долго отряхивала её там, что-то приговаривая. Потом налила в таз тёплой воды и присела на корточки рядом.
- А мы сейчас ей ножки тепленькой водичкой пополощем, чистенькой тряпицей вытрем и все злости и отойдут. И головку ей причешем, волосики в ленточку заплетем…Ублюдки и отцепятся - Захлопотала около сестры Сашенька.
В ее голосе, обычно хрипловатом, звучала материнская забота. Их мама слова эти говорила часто. Так звучали они сейчас, как когда-то, с теми же интонациями и даже мелодичностью, как у их матери в те времена, когда Евдокия была ещё совсем маленькой девочкой или подростком уже, а старшая сестра помогала ухаживать.
Потом она тщательно промывала теплой водой в тазике каждый палец ног сестры, каждую складку её кожи... И протирала стареньким, мякеньким полотенечком, нежно приглаживая ещё и пальцами и заглядывая при этом снизу в глаза Евдокии.
А та послушно вытягивала ноги, расслаблялась до состояния полудремы и из-под полуприщуренных век с жалостью смотрела на свою такую добрую, бедную, обиженную Богом сестру.
Усталость действительно отступала. В ногах появлялась бодрость. И постепенно становилось на душе яснее и покойнее, невесть от чего. От мытья ног ли в теплой воде, от заговоров сестры или от ассоциаций с далекой той поры, которые вызывала сестра своими действиями.
- Спасибо, моя хорошая. Косички мы потом заплетем, когда спать будем ложиться. И чтобы без тебя я делала на этом свете? Одичала должно быть, озлилась бы на людей, да на весь белый свет. А потом и сама с ума сошла… Сейчас ты отдохни, а я приготовлю что-нибудь нам с тобой поужинать.
Часов в девять, когда уже зажгли свет в комнате, окна закрыли шторами и стали собирать на стол, залаяла вдруг собака, как на чужого, и Сашенька вышла во двор посмотреть на кого бы это. А спустя всего несколько минут вернулась в дом немного растерянная, но радостная и сообщила с придыханием:
- Андрюс пришел, Андрюс вернулся! Я же знала, что он скоро придет! Я же тебе говорила! - За ней в дверь боком протиснулась мощная фигура мужчины среднего роста, с проседью на висках и лицом, изуродованным через всю левую щеку, до самого виска глубоким шрамом.
- Это Андрюс пришел, Андрюс вернулся! - Всё лопотала сестра, а Евдокия Петровна вздрогнула от неожиданности и от какого-то предчувствия.
- Какой Андрюс? Я никакого Андрюса не знаю! Вы кто? Что вам нужно?
- Я на огонек к вам, если разрешите?
- Что теперь спрашивать, когда вы уже в доме.
- Не прогоняйте меня пожалуйста. Я добирался к вам очень долго. Больше десяти лет. Вы меня, конечно уж не помните, а если бы и помнили, то не узнали бы. Я тогда был красивше и много моложе... И без этой отметины на лице. А сейчас ничего мне от вас не нужно. Просто хочу выполнить свое обещание: пообещал сам себе когда-то прийти и доложить вам, что решение ваше я выполнил. Да еще хотелось поглядеть вам в глаза. Была у меня раньше ещё и злость, даже ненависть была. Только всё это прошло, всё выветрилось. Осталось только обещание, как клятва самому себе.
- За что же такое обещание? Что я должна была помнить? Я вас обидела когда-то? Я была не права? Превысила закон?
- А в сорок седьмом году мне, когда я только что вернулся домой из лагеря после фильтрации, когда меня репрессировали, как военнопленного, вы за мешок половы, что унес с колхозного тока, вкатили мне десять лет сроку по новой статье. Только за один мешок той половы! Всего-то на воле, дома, я пять месяцев прожил. Хотел я тогда матери помочь кур прокормить... Сделали из меня вы рецидивиста. Записали в протоколе, что я украл пшеницу, а там была только полова - отсевы...А сейчас вот давно нет уже тех кур. И матери тоже нет. Не дождалась на этот раз. И никого у меня больше нет.
- Как вас звать?
- Анатолий. Стенькин.
- Садись, Анатолий Стенькин, ужинать с нами. Мы только вот собрались, а Сашенька третью тарелку на стол уже поставила, она знала, что кто-то придет. А я и подумала - к чему бы это? А почему это сестра обозвала тебя как-то странно так? А, впрочем, это у нее бывает... Она и меня порой не русским именем кличет...
Анатолий от ужина и не отказывался. Более того - из грудного кармана он извлек плоскую бутылку с армянским коньяком и смущенно поставил на стол.
- О! Да ты действительно с добрыми намерениями шёл к нам, Анатолий Стенькин, если так приготовился! А ещё на что ты кроме ужина рассчитываешь?
- Я подумал: если выгонишь меня, Евдокия Петровна, то выпью один это зелье, чтобы легче было, только немного подальше от вас - у входа на кладбище. Это чтобы самому спокойнее было на душе и людям бы не мешать. А то знаешь - пьяные - они люди неспокойные, а на кладбище дурные мысли в голову не придут. Я бы к матери сходил на могилку выпить, и помянуть, да она в деревне у нас похоронена - идти далеко отсюда. И до утра мне туда не дойти. Да и верилось почему-то, что ты не прогонишь. Про тебя сейчас на посёлке люди хорошо говорят.
- Не простой мужик ты, Стенькин. А ты часом не алкоголик?
- Да нет. Не успел еще спиться. В плену водку не давали. А в лагере её и вовсе не было.
- Так за что же пить будем, Анатолий Стенькин? - Спросила Евдокия, когда сели мирно за стол и разложена была на тарелки яичница, поджаренная с помидорами, и налиты рюмки - ей и Анатолию по полной, Сашеньке - едва на донышке.
- За то выпьем, хозяюшка, чтобы жили вы с сестрой себе спокойно, сняли бы решетки с окон, да не думали бы о том, что ещё какой-нибудь обиженный тобой вроде меня, вернётся в поселок для доклада о том, что выполнил твой приговор и отсидел назначенный срок.
- А ты все таки считаешь меня виновной в своей беде? А то не понимаешь, что я иначе поступать тогда и не могла, как только строго по тому Закону. А без законов в государстве жить нельзя - была бы анархия. И, если бы не я тебя судила, то кто-нибудь другой выполнил бы свой долг на этой должности. Да может - еще бы построже.
- Тем, кто Закон придумал легче живется на этом свете. Подписал - и трава не расти. А тебе вот, слабой бабе, нужно его по живым головам эту беду раскладывать. И чувствовать ещё, если совесть у тебя живая, как им больно потом, этим головам.
- А я так за тебя, Анатолий Стенькин, выпью. За то, что понял меня, не озлобился, а наоборот - помудрее должно быть стал. За то, чтобы всё хорошо у тебя в будущей жизни сложилось.
Когда выпили, закусили, Анатолий будто нехотя, односложно отвечал на расспросы о жизни в плену у немцев, потом на Севере, в Инте. О делах шахтинских, о серых буднях и о климате том, против которого жизнь здесь, на их родине, казалась совсем уж раем...
- А этот шрам?. - Спросила Евдокия, когда Сашенька убрала посуду со стола и отправилась мыть ее к раковине около печи. - Он оттуда? Из шахты?
- Это стойкой меня задело, как кровля начала рушиться в забое. Тогда трое шахтарей погибло. А я совсем легко отделался. Только отметина вот осталась.
- А почему она такая черная у тебя, эта отметина? По товарищам траур или там просто уголь остался под кожей? А заражения не будет? Сейчас пластические операции делают даже у нас в областном центре. Можно мне её потрогать, твою отметину?
- Потрогай, если не брезгуешь. Это уголь там остался для памяти.
Он закрыл глаза и, при легком прикосновении ее пальцев, слегка вздрагивали его руки на столе.
- Что? Больно разве? - Заметила она с удивлением. И отдернула свою руку.
- Нет не больно. Непривычно. Никогда еще женские пальцы к шраму не прикасались. Мне всегда казалось, что это для вас – для женщин - будет противно.
- Нет. Отчего же. - Рука вновь непроизвольно потянулась к его виску. Вторая в это же время притронулась к седому завитку его волос.
Он почувствовал это и сразу же поднялся со скамьи.
- Мне пора. Поздно уже. Люди плохо про вас говорить будут. Спасибо за угощение. А ещё больше за... всё остальное...
- О, да ты оказывается тактичный человек! Сколько же ты сумел собрать в себе ещё положительных качеств?
- Сам себя пока ещё не знаю. Много чего во мне намешано. И плохого и хорошего.
Сестры вместе проводили гостя до калитки...
Там он спросил вдруг, будто осмелившись.
- А у вас мужиков не было? Почему ты одна?
- Бывали тут разные. Да им сестра моя пришлась не по нраву...
- Ты чего же это? Приревновала? - Повернулся Анатолий к Саше. - Из-за тебя сестра обездоленной осталась!
И та ответила неожиданно для всех. Да как ещё! Залопотала быстро-быстро, что-то непонятное, будто даже не по-русски, а на каком-то странном наречии. А сама заглядывала в лицо гостя, как будто призывала: вслушайся, мол, да пойми! И язык этот показался Анатолию знакомым, где-то уже слышанным...
Но потому, что Евдокия будто смутилась при этом и махнула неопределенно рукой: опять, мол, началось, не уточнил, не переспросил... А Сашенька разочарованно только вздохнула и сникла.
Гость ушел...
А они постояли еще у калитки молча, в задумчивости, пока его фигура не растаяла в лунном мареве.
Больше месяца, несмотря на колготу своих рабочих будней, Евдокия Петровна ощущала пальцами шершавую обжигающую поверхность шрама на виске ночного гостя.
И, когда дома слышала собачий лай или чей-то мужской голос на улице, мысли невольно возвращались к тому вечеру.
Больше всего ей почему-то запомнился запах его волос. Хотя пахли они в основном всего лишь туалетным мылом.
К чему бы ей эта память? Пожалела ли чужого человека с его какой-то несуразной судьбой? Зародились ли в душе сомнения в справедливости всего ею совершенного на ниве правосудия и она почувствовала свою вину?
Кто бы мог за нее в жизни ответить на все эти вопросы, если всё ей самой было это непонятно?
И что же теперь ей дальше делать?
А он не встречался больше нигде, хоть поселок невелик и она в этом поселке была самым большим начальником.
Нужно было бы его разыскать, да не идти же ей самой по шахтерским общежитиям разыскивать какого-то там проходчика Анатолия Стенькина!
Иногда и тоска накатывала на сердце, хотя сама себе даже не призвалась в этом.
А однажды она даже попросила Сашеньку, когда та увлеченно расчесывала сестре на ночь волосы:
- Давай, Сашенька, поплачем с тобой немного.
И та согласилась сразу же без всякого удивления. Закивала головой радостно.
И слезы без задержки потекли из глаз обеих.
Так просидели они обнявшись вдвоем на кровати пока там и не уснули.
А потом однажды, возвращаясь домой из совещания, затянувшегося допоздна, она заметила одинокую фигуру на обочине дороги.
И остановилась, вдруг почувствовав неожиданную слабость в ногах.
- Чего же ты здесь стоишь, Анатолий Стенькин? Сашенька тебя в дом не впустила?
- Я не хочу, чтобы ты ее заругала. Ты прости меня за смелость, но опять я к вам пришел. Если нельзя, или что не так, то скажи... Я уйду.
- Заходи, Стенькин.
- Только я вот. - И он показал тряпичную сумку, которую до сего времени прятал у себя за спиной.
- Это что? - Не поняла женщина.
- Это мои все вещи.
- Ай да Стенькин! Ай да ухарь! Так ты что? Свататься ко мне пришел? Разве я давала повод для этого? Да и разве это так делается? Ты, как оказывается, в своей шахте совсем одичал. Так нужно же было бы тебе надеть белую рубашку с ярким галстуком, да явиться к невесте с букетом цветов. Я ведь невеста не из простых. Потому еще лучше было бы тебе со сватами приехать на легковой машине, украшенной лентами. Вот тогда было бы все на уровне. Ты что, никогда в своей жизни еще не сватался?
- Нет. Не сватался. Практики у меня по этому делу нет. Так я пойду? - Стенькин втянул голову в плечи, сгорбился, став при этом сразу меньше ростом, развернулся на каблуках четко по-военному и зашагал по дороге к поселку.
- Анатолий Стенькин! - Позвала его Евдокия с улыбкой, когда он уже был около калитки. - Ты не туда отправился! Цветы-то у нас здесь растут. Вот они! - И она показала на клумбу за забором. - Вон их сколько!
Он вернулся молча, как-то весь сразу будто засветился изнутри... повесил свою сумку на штакетник…. И они вдвоем, будто соревнуясь друг с другом, принялись рвать ни в чем неповинные астры.
А Сашенька стояла на крылечке с открытым ртом от изумления.
В дом зашли вместе и уложили на стол два пахучих, разноцветных снопа.
- В ведра их Сашенька, чтобы долго не завяли. А где же ты приданное оставил, Стенькин? - Вспомнила вдруг Евдокия. - Где же твоя сумка? Потерял на дороге?
И все трое хохотали до слез.
Им было должно быть хорошо втроем в тот вечер.
И потом было хорошо.
Еще несколько лет...
Пока и в их маленький благополучный мирок не вторгся, всё перемешав и скомкав, тот самый приказ Министерства угольной промышленности.
Было бы, может быть, и еще лучше, если бы люди не толкали свой нос туда, где хоть чуть - чуть дела оказывались лучше, чем у них самих.
А сейчас во время митинга шахтерских жен именно это обстоятельство из жизни Бочаровой имело свое значение.
С того памятного времени прошли годы.
И многие из тех, что пришли к Райкому Евдокию Петровну, несмотря на разницу в общественном положении, и на то, что не было сейчас в посёлке её Стенькина, признавали своей товаркой. Считали они её такой же шахтеркой, как и они сами. И так же как они, она в годину свалившейся на них беды, по их мнению тоже была обездоленной и обиженной.
Шесть лет тому назад, когда были проведены изыскательские работы и принято решение о начале строительства этих шахт в их районе, откуда-то из Министерства прислали и первого руководителя для создания Шахтостроительного управления, опытного шахтера, по переводу из комбината "Интауголь".
Звали его Торуашвили Георгий Ираклиевич...
С собой начальник спустя несколько месяцев привез и первый отряд опытных шахтеров – свою "гвардию" из двенадцати человек.
Были эти "гвардейцы" людьми далеко не юными.
Самому младшему из них - Семену Коляде - было за тридцать, самому старшему - Михаилу Инякину - уже за пятьдесят лет.
Ни у кого из приезжих семьи не было.
Это обстоятельство было как нельзя кстати: свободных квартир в поселке, что вполне естественно, не было, никто их здесь не ждал особенно, и пришлось всех, а в том числе и самого начальника управления, временно размещать в общежитии - здании барачного типа, недавно только специально для этого капитально отремонтированном.
"Гвардию" свою Торушвили ценил очень высоко, заботился о быте каждого из них, о питании и даже о их досуге.. На первых порах именно они - эти люди - были его надеждой и опорой. Он понимал прекрасно, что без них - специалистов, на которых бы можно было положиться в самом начале и организации работ по проходке ствола шахты, да и по образованию и воспитанию всего нового коллектива, ему никак не осилить порученное дело.
Он мог с помощью местной районной и даже областной партийной организации набрать рабочих строителей и создать в срочном порядке участок для строительства жилья, столовой, детского садика и других объектов социальной сферы. Мог потребовать перераспределения и опытных шахтёров из других шахт в области и всего Комбината «Тулауголь». Но, как и он сам, так и секретарь Райкома КПСС, понимали прекрасно, что лучших работников никто ему не отдаст. План по созданию поселка для шахтеров доводился трестом на вновь созданную организацию, как на уже действующую, без всякого учета трудностей становления ее и роста. Это было трудно, но все таки с помощью областного комитета партии возможно.
Такую помощь ему обещали.
Но план по проходке ствола шахты, нарезке основных выработок, где требовались особенные знания, представлялся всем в районе делом нереальным...
Это уж были работы специфические. И кто бы здесь в этом аграрном районе, и даже в области, мог понять, как это делается, не побоялся работы глубоко под землей? Кто мог оказать квалифицированную помощь, поддержать его в самом начале?
Соседи по региону учтут его требование, в Комбинате произведут некоторое перераспределение кадров, конечно же поделятся своими специалистами, передадут со временем хоть по несколько человек от каждой шахты... Но это будет потом... Помощь придет тогда, когда будет уже у них своё жилье, будет детский садик, столовая. Да, кроме того, кто же из умных руководителей отдаст соседу хороших работников?
Надежда на чужих рабочих у начальника, конечно же была, но слабая.
Потом, когда съедутся со всего мира "вербованные", может быть среди них окажутся и такие, кто понимает, как работать там, на глубине, кто знает на практике технологию, знаком хоть с шахтёрскими терминами, тогда, конечно же, будет полегче.
А сейчас он располагал пока только вот этой дюжиной первопроходцев, на них он только и мог рассчитывать...
И не было пока ничего важнее для него, чем-то, чтобы каждый из них закрепился здесь, почувствовал себя, как дома, а еще того лучше - пустил бы здесь корни.
Это именно - как он понимал - будет неимоверно трудно.
В первую очередь из-за того, что он при всём своем желании не мог здесь, в самом центре России, обеспечить им заработную плату на уровне той, которую они получали там, в Заполярье, с учетом всех тех поясных коэффициентов и северных надбавок.
В комбинате ему дали официальное разрешение выплачивать, в связи с переводом рабочих, их средний заработок по прежнему месту работы независимо от того, какой объем работ будет выполнен, в течение трех месяцев. Только трёх месяцев!
А потом?
Чем угодно, какие блага он бы не придумал и чем мог обеспечить, нужно было добиться того, чтобы они прижились здесь на новом месте и им не захотелось опять возвращаться на этот Север.
Что нужно для нормального человека, чтобы он не пытался убежать?
Ну, климат. Он был, конечно же, тем основным благом, который пообещал им начальник на новом месте: нормальное лето, обычное для средней полосы, смена поры суток независимо от периода года, без всяких там полярных дней и ночей.
Всё это было им представлено в полной мере.
Это обещание он выполнит! И это не составит особого труда.
Что же еще нужно человеку для жизни?
Питание?
- Вы себе представляете, мужики? Картошка там будет свежая, пахучая, да каждый день! Круглый год! Ешь ее, сколько захочется, сколько сможешь в себя втиснуть. А помидоры ещё! Красные, только с грядки! Такие помидоры, что еще солнцем пахнут. И огурчики свежие. Не забыли еще, какой запах от них?
- Под такую закусь еще и по стакану спиртику не помешало бы! - Попросил тогда Михаил Инякин, поддаваясь обаянию обещаний, поневоле сглатывая слюни.
- Там спирт не продают. В магазинах только водка. Вы будете на меня обижаться, если такая сменка произойдёт? А то я могу потребовать от власти, чтобы для вас специально и спирт привозили? Там спиртзаводы свои есть в том районе...
- Да нет. Мы согласны и на водку. Только, чтобы нам продавали ее в магазине без очереди. - Степенно согласился за всех дядя Миша.
- Какие очереди? Я гарантирую. Зайдешь только в дверь магазина и скажешь: "Я - шахтер! Мне бутылку московской!" И все - в сторону - тебе бутылку в первую очередь!
- Две бутылки . - Подсказал Семен Коляда, серьезно включаясь в игру.
- Будет и две! Да хоть целый ящик бери - Щедро обещал начальник.
Им нужно было обеспечить ещё и культурный отдых. Да еще условия существования такие, чтобы каждый человек чувствовал себя комфортно, в своей среде...
А шахтеры ведь - это народ особенный, и более всего вот эти, которые с Севера...
Секретарь Райкома партии понял значение для его района создание нового формирования и старался, чем только мог, требовательному грузину. Он официально, через решение бюро Райкома, для оказания "шефской помощи" закрепил за Шахтостройуправлением два самых крепких колхоза, приказал реорганизовать работу в столовой для питания применительно к специфике трехсменной работы, включился в хлопоты по активизации системы оргнабора для укомплектования рабочими кадрами.
Хлопоты эти были для него приятными, выполнял он все запросы с явным удовольствием. Тем более, что и запросы эти были более чем скромными.
- Ну что тебе еще, дорогой мой Георгий? Чем еще может помочь партия для того, чтобы сотворил здесь на нашей земле чудо? - Ведь поистине было бы истинным чудом - создание здесь, в захудалом поселке такого центра промышленности, чтобы можно было превратить уже через пять-шесть лет его в шахтерский город. А потом способствовать ещё и развитию района до уровня самых передовых, высокоразвитых.
- Квартиры нужно, Алексей Иванович. Как можно скорее нужны квартиры. Нужно, в первую очередь, чтобы мои "гвардейцы" почувствовали себя дома, иначе их не удержать здесь ничем. Мы не сможем дать им здесь высокие заработки, как на Крайнем Севере, Так хоть нужно, чтобы у каждого из них было место в жизни, да не в общаге, как в лагере, а с домашним уютом и семейным укладом жизни. А не создадим мы им такой уют - так уедут они опять туда, или хуже того - здесь сопьются. А еще нужны кадры... Много нужно специалистов совсем для вас нового профиля.
- Ну, мил человек! Квартиры теперь только от тебя зависят. Быстро сумеешь построить - скоро заселишь своих специалистов! А мне пообещали десяток молодых специалистов из выпуска строительного института. Это кроме заявок в институт по вашему ведомству. Этих - уже можно будет встречать в конце этого года. Ещё приедет два опытных строителя из области уже в конце этого месяца. Тогда сможешь развернуть и жилищное строительство. А пока, тут ещё нужно подумать и над тем, чтобы принять на учёт и всех бобылок в нашем поселке, а таких у нас много, да расселить твоих "гвардейцев" по квартирам с расчётом. Может кто-нибудь из них и найдет свою судьбу пока и без квартиры? Только для меня и опасность таится в этом. Огромная опасность. Я обязан думать и о политическом, так сказать, состоянии жителей посёлка. А ты привёз мне сюда в район может быть и специалистов высокого уровня в своем деле, но только людей политически, мягко говоря, неблагонадежных. Хорошо ещё, что хоть только двенадцать их. Это же в наше время, как бомба замедлённого действия. Они же все, как один у тебя, преступники в прошлом и освобождены условно или по амнистии. За ними же, за каждым, шлейф... не совсем добрых дел! Уже и милиция встревожилась и КГБ. Кто поручится за их поведение в дальнейшем? Ответственность сейчас вся, в первую очередь, на мне. А потом уже и на тебе. Так что ты уж сам зайди к инструкторам, да поговори с нашей Королевой. Пусть она подключается. У нее, кстати, и хорошие связи в области. Уж только без меня это. Я не могу в это вмешиваться. Не имею права. Это вопрос именно тот, который не любит официоза и не терпит присутствия начальства.
- Это отлично, что приедут молодые специалисты. Только их еще учить нужно будет этих зеленых, пока дозреют. А кто их учить станет, кроме наших - "неблагонадёжных"? Не бойтесь, Алексей Иванович, они плохому не научат. Если к ним отнестись по-доброму, так они добром же и отплатят. Я в их среде долго работал... Не оскорбляйте их недоверием, не дергайте только их со своими КГБ - МГБ. Хватит с них и того, что уже пережили за свою жизнь. Нам с вами такого и в плохом сне не приснится.
- Добро. Только порядок не мною заведен. И я за него отвечаю. Иди. Свободен.
На другой же день, в костюме «с иголочки», белоснежной сорочке с модным галстуком, распространяя вокруг себя аромат дорогого одеколона, да ещё с сувенирными пакетиками в руках, появился начальник ШСУ в инструкторской.
Как со старыми знакомыми поздоровался с Королевой и ее помощницей, положил перед каждой из них по пакетику, чем приятно удивил женщин, и уселся развязно без приглашения на стул около стола старшей.
Он умел разговаривать с женщинами. Умел быть приятным собеседником на грани дозволенного в обществе. И это обычно женщинам нравилось. Вовремя рассказанный анекдот, тонкий ненавязчивый комплимент, мягкое остроумие в чисто грузинской манере легко прокладывали тропинку к сердцам, и не только партийных чиновниц, намного прямее чем распоряжение начальника.
Изложенная просьба, высказанная им, подтвержденная соответствующей мотивацией, вместо недоумения, чего он опасался, сразу воспринята была с пониманием, весьма благосклонно и вызвала у женщин даже некоторый энтузиазм.
И все же...
Королёва была работником воспитанным в духе... Она свято чтила заведенные порядки, а потому была убеждена в том, что ничего в районе не могло произойти без указания и благословения Первого.
А тем более, если это должно совершиться с активным участием работников его аппарата.
- А Алексей Иванович? Какое мнение его по этому вопросу?
- Все в полном порядке и здесь. Неужели вы могли подумать, что я обратился бы к вам без ведома хозяина? Я ведь тоже коммунист, с приличным партийным стажем и тоже воспитан в духе социалистической морали!
Почти все, что наметили они, получилось у тогда в самом лучшем варианте. Не прошло и десяти дней, как девять человек из двенадцати с удовольствием переселились в частные дома, квартирную плату по договорам при этом полностью приняло на себя предприятие. Шестеро из переселенных таким образом уже к новому году отпраздновали свадьбы и могли теперь ожидать обещанные им квартиры неопределенный срок...
Трое остались пока в общежитии.
Это были самые пожилые из всех: Михаил Инякин, Анатолий Стенькин и Константин Щекатуров.
- Поздно нам уже в жизни удачи искать. - Ответил за всех троих дядя Миша, как называли все в коллективе Инякина. - Мне лично поздно. - Они двое-то помоложе. У них еще всё впереди. - Поправился он спохватившись.
- Мы уж подождем своей квартиры. - Высказал свое мнение Щекатуров.
- Так беда именно в том, что холостякам квартиры у нас по закону положены только в последнюю очередь. - Возразил начальник.
- Йош-калайош! Да всё может решиться, если того захочет сам начальник! - Это был неуклюжий комплимент в его адрес и Швили ему улыбнулся.
А Анатолий Стенькин молча набычился.
- Ну да ладно. Живите, если вам так нравится. Только там шумно будет. Будут приезжать рабочие. И с семьями. А они бывают разные, эти вербованные...
- А нам к шуму не привыкать.
Так и поселились втроем в одной комнате.
Они понимали друг друга и были пока довольны своим маленьким мирком, официально отвоёванным и закреплённым за ними договорённостью с начальником.
Общежитие медленно заселялось. Приезжали вербованные, молодёжь из профтехучилищ, строители и очень много женщин. Здание подчас дрожало от музыки, от визга и топота пляшущей молодежи.
Но их это не касалось. Они жили своей жизнью, отгороженные от всего этого мира тонкими перегородками.
А однажды, когда Георгий Ираклиевич при очередном посещении Райкома, заглянул уже по привычке в "девичью" - комнату инструкторов, Нинэль Андреевна, просияв вдруг при его появлении, пальчиком поманила его к себе.
- Ах вы плутишка! За моей спиной вершите свои дела. Ну, с успехом вас! Неплохо - неплохо. Совсем даже хорошо. Даже я бы так не сумела. - И кокетливо покачала белокурой головкой.
- О чём это вы, дорогой наш Лэнин с изнанки? Я вас чем-нибудь обидэл? Если только посмел - скажите только чем - весь вэчер сегодня готов простоять на коленях у вашего кресла... как только конэчно разойдутся по домам все ваши чиновники. Или спать улягусь на коврике около двэрей вашей квартиры.
- Да нет... Стоять на коленях вам не придётся. И коврика около дверей у меня пока нет... Представляете? Его соседи утащили. И ничем вы меня не обидели. Просто лишний раз доказали, какой вы дока. И какой женский угодник. Всё ожидала, все могла предвидеть... Но такое? И как вам только в голову пришло? И как вам это удалось? Такую женщину сумели обойти и охмурить! Признавайтесь по хорошему!
- Нинэль Андреевна! Дорогая моя! Ну, не мучайте пожалуйста бэдного, нэвинного грузина! Какую женщину? Да честное слово, я со времени приезда сюда кроме вас ни о какой жэнщине и думать не мог! Если кто-то наплёл вам обо мне, что-то лишнее, я готов его на дуэль вызвать! Не вэрьте пожалуйста злым языкам! Я чист перед вами и безгрешен, как монах из обители святой Тамар!
- Да нет! Может вы и ловелас! Но совсем не в этом я вас обвиняю. Вы ко всему прочему ещё и сводня! Вы противная, но талантливая сваха! Это же без вас не могло так произойти, чтобы женить своего шахтера. Да самое главное - на ком? На самой Бочарихе! Посягнуть на первую леди поселка! На мэра! Многие здесь пытались, да ничего у них не получилось! А как вам это удалось? Докладывайте, как на исповеди!
- Вы, что же? Правду говорите? Да кто же это? Неужели этот скромница Щекатуров? Вот это шахтеры! Вот это хватка! Это уж по-нашему! Да ему орден за это полагается! Нет уж Нинэль Андреевна! Тут даже без меня обошлось. Сами все как-то устроили!
- А если без вас, то какой же вы начальник? Да еще если не поставили вас в известность, на свадьбу не пригласили! То это совсем уж не простительно! Да с вами, если так, то просто не считаются совсем! О вас, товарищ Швили, ваши подчиненные уже и ноги вытирают. А я то думала, вот, наконец, у нас в районе появился настоящий руководитель! И мужчина стоящий! Одним словом грузин!
- А вы в этом сомневаетесь теперь? Засомневались в моих мужских достоинствах? Только по этому поводу? Из-за одного такого случая? Ну, это мы не допустим. Я его этого плутишку к вам приведу с повинной. Мы оба будем перед вами извиняться. Когда прикажете? Где? Здесь в Райкоме? Или лучше того в ресторане? А может у меня дома - это еще лучше? Время только сами укажите!
- Да не нужно никаких извинений! Я ведь пошутила.
- Как пошутила? Что это неправда, что Семеныч с Бочаровой? А я - то уже как был рад за него...
- Нет! Это правда все, что с Бочаровой! Пошутила я, что вы плохой мужчина. Я так совсем не думаю. Да запутали вы меня совсем.
- Со мною нэльзя так, даже в шютку! Это нэдопустимо! Потому время назовите, Нинэль Андрееевна. Время только! Мы сами к вам явимся для того, чтобы оправдаться и реабилитировать себя. Ну и имя у вас, милая жэнщина! Трудно даже выговорить. Прямо как политическое воззвание. Как лозунг на демонстрации! Приходится каждый раз вытягиваться, как в строю, когда его произносишь! И трепет по всему мужскому существу! Да как же вас называть, скажем, в интимной обстановке?
- Да уж! Мощь своего имени я уже с самого детства чувствую. Оно часто диктует и стиль моего поведения. А в интимной обстановке вам никак не придется меня называть. Хотя я и женщина свободная, но есть у меня веские причины для того, чтобы и не приглашать вас в гости. Очень веские причины. А вас часом, Георгий, с трудно произносимым отчеством, никогда не привлекали за вольнодумство? Ваши кадры может и вас постепенно перевоспитывают?
- Нет, милая Нинэль Андреевна! Меня не привлекали никогда за это. За другие нарушения бывало. Скажем так, за превышение полномочий, за хулиганство тоже было по молодости. Но за вольнодумство - никогда. Я ведь человек отрежиссированный с самого детства. И воспитатели у меня были знатные. Да и корни у меня крепкие. Если бы вы только знали, какие у меня корни, не пренебрегали бы мной.
- Я и не пренебрегаю. Просто мы с вами пока люди разные. Да кстати, того шахтера, что охмурил Бочарову, зовут совсем не Константин, а Анатолий. Да-да, Анатолий Стенькин, как мне помнится.
- Вот как? - Лицо Торуашвили вытянулось и от этого сразу поглупело. - Тогда простите вэликодушно, Нинэль Андреевна! Это конечно тоже хорошо, но для меня важнее, если бы это был другой. Ну и Анатолий! И кто бы мог только подумать!
Но извинялся он не совсем из-за того, что оказался таким прытким не Щекатуров, а этот бука Стенькин с его уродливым лицом. Извинялся и трубил отбой Георгий Ираклиевич, с явной неохотой потому, что эта женщина, может и не красавица сама по себе, но очень уж симпатичная, постепенное сближение с которой очень радовало его и вселяло добрые надежды, сейчас дала ему ясно понять, что она "не про него" и ловко ускользала из расставленных им силков.
Но почему?
Он же ясно видел, что был ей приятен. Она ведь была рада их игривым отношениям, это же видно было и невооруженным глазом. И отвечала же она с удовольствием на его такие недвусмысленные шутки!
Тогда почему такой поворот? Такие, как она, очень редко проводят свое время в одиночестве.
Что же здесь кроется? Вернее - КТО?
САМ? Первый?
Ну, уж нет! Хромов ведь постарался отвести от себя его скользкую просьбу и подставил именно её - Королёву - при потенциальной угрозе его авторитету, из-за расселения "политически неблагонадёжных" шахтеров по квартирам. С близким человеком так не поступают.
И потом намек Хромова на связи Королёвой в области...
Что-то здесь не так уж и просто.
- А этот Штукатуров для вас очень важен? Он что, большой специалист? Или человек уж очень хороший? - Нинэль Андреевна будто вопросом пыталась вернуть хорошее настроение явно поникшему собеседнику.
- И то и другое, Нинэль Андреевна. Он сейчас пока - моя правая рука. Да ещё, при том, что и левой руки у меня пока нет. На нём всё производство пока держится. И человек он, сам по себе, хороший. Только скромный уж очень. Был бы он пожёстче хоть немного, да ещё дипломчик какой-нибудь, цены ему не было бы. И как работнику, и как организатору. Да если бы он был хоть инженером какого-нибудь дорожного строительства, я настоял бы, на утверждении его главным инженером. И это несмотря даже на его грехи в прошлом. А сейчас он такой, по званию, какому и названия не найти. Он у меня и наставник, как сейчас называют. Молодые специалисты приходят на шахту и ведут себя там, как молодые щенки. Их еще учить и воспитывать нужно, да за ручку по выработкам водить за собой долго-долго. А потом через себя уже в самостоятельную жизнь пускать. Вот Семеныч у меня их водит и воспитывает. Его воспитанники уже и на больших должностях работают, в начальниках ходят. И много их таких...
- Хорошо, Георгий Ираклиевич! Я еще постараюсь помочь вам, попытаюсь в одном месте переговорить. Есть у меня, как мне кажется, один запасной вариант. Но об этом потом поговорим тогда, когда я узнаю всё достоверно. Если получится, то ваша правая рука будет устроена так, что даже лучше, чем сама голова.
- Только его фамилия не Штукатуров, а Щекатуров.
- Фи, как безграмотно... Почему же он не переделает ее? Это ведь сейчас так просто.
- Потому, что он человек принципиальный. От предков своих отказываться не хочет... А сейчас кто разберёт, как было правильно раньше?
- Да Бог с ней, его фамилией! Был бы человек хороший. Так я вам потом позвоню.
- Лучше бы всё-таки пригласила... - Со значением и с некоторой надеждой заглянул Швили в глаза женщины.
- Это исключено... Мне очень жаль, признаюсь вам. Но обстоятельства... Они сильнее меня! - И это прозвучало как окончательный и бесповоротный «поворот от ворот». А от того, что ей «очень жаль…», так от сожаления её тепла не было ни душе его, ни телу.
И Щекатурова вот так, неожиданно для него самого, женили.
Он и сопротивлялся, как мог, но сопротивление это было, признаться откровенно, уж очень пассивное. Ему просто претило вот такое сводничество и сватание взрослых самостоятельных людей, преднамеренное и беспардонное.
Но не хотелось с другой стороны и обижать своего начальника, которого, по сути, нужно бы благодарить за его старания. И еще эту вот Нинэль Андреевну, приветливую и на редкость умную женщину. Они ведь столько терпения, столько дипломатии и такта потратили для того, чтобы как-то пристроить его на новом месте.
Как будто для них было это так уж важно.
- Вы, должно быть, опасаетесь, Георгий Ираклиевич, что я убегу и оставлю вас одного на шахте здесь, при бригадах рабочих. Так нет же! Не опасайтесь! Никуда я от вас не денусь. Назад на Север я не вернусь, если только этапом меня не повезут обратно. Нужно же и под солнышком успеть немного погреться и пожить обычной жизнью, как все нормальные люди, хоть на старости лет. И ехать мне больше некуда. Родственников у меня на всем белом свете нет никаких. Один я в этом мире остался такой Щекатур. Так что я здесь буду себе пенсию зарабатывать, если и вы даже уедете к себе на родину.
- Вот, чтобы не думалось тебе, что уже и старость пришла, да плохие мысли тебе в голову не лезли и хотим мы из тебя сотворить молодожёна и семейного человека. И женщина тебя сама ожидает! Красивая, умная, самостоятельная. Я сам бы женился на такой симпатяге, да ведь у меня дома есть семья. Ждут меня дома. Вот стволы на шахте пробьем, появится главный инженер и поеду я на родину в отпуск к семье. За два года мне уже отпуск положен.
Женщина действительно понравилась Семеновичу с первой встречи. Очень даже понравилась. Только чувствовал он себя неловко. Ему, же в жизни так и не пришлось создать семью, почти двадцать лет вообще не видел он представительниц слабого пола вблизи, не верилось и сейчас, что сможет своей персоной представлять хоть какой-нибудь интерес для какой-нибудь женщины.
А тем более - для такой!
Нужно же было много такта, ненавязчивого внимания потратить Нинэль Андреевне и Ксении, да настойчивости и воли начальника, пока постепенно не примирился со своей судьбой старый бобыль и не согласился в виде эксперимента переехать в квартиру невесты. Но для уверенности он всё же оставил за собой место в общежитии.
И всё-таки чудо это свершилось.
Уже через неделю он не понимал себя самого в прошлом. Не понимал, как же это жил он и не думал совсем о том, что в этом мире можно жить совершенно другой жизнью, глядеть на этот свет совсем другими глазами, как бы в другом ракурсе и все расчеты производить, планируя своё будущее с учетом жизни рядом с собой другого человека. И, что именно самое странное, человека, совершенно незнакомого, чужого ему до этого, даже о существовании которого он и не подозревал раньше, но вдруг ставшего родным и близким.
Изменился он сам, изменился и уклад его жизни.
Приходилось сейчас спать ложиться "с петухами", как говорила Ксенья. И это, не только потому, что не таким ещё старым, изголодавшимся друг по другу, хотелось им натешиться вдоволь близостью, оставаясь вдвоем наедине. Когда комната освещалась только лунным светом через окошко, и в доме было тепло да уютно, и на душах у них так светло... А просто больше из-за того, что начинался у них рабочий день очень рано. Жене приходилось вставать и собираться на работу первой. В пять часов утра она должна была уже выходить из дому, так, как работала мастером смены в пекарне. И таков был постоянный распорядок её рабочего дня. Хлеб ждать не может.
Константин тоже поднимался с постели вместе с ней. Не спеша разминался слегка по старой привычке, мылся, брился и обстоятельно принимался, что-нибудь мастерить по хозяйству.
Дел было много.
Несколько лет уже дом и всё хозяйство терпели из последних сил без мужских рук в самостоятельной попытке как-то себя сохранить вопреки времени.
Ветшали стыки строения. Что-то где-то тревожно скрипело, что-то расшатывалось и просило помощи и укрепления. В почти аварийном состоянии оказались электрическая проводка, приборы, соединения, подтекали краны водопровода, покосился забор, подтекала крыша.
Сад тоже требовал вмешательства рук хозяина - он зарос и одичал.
Потом Константин завтракал, запирал дверь на замок и, не торопясь, и уходил на свою шахту.
Обедал он с рабочими в столовой.
Вечером Ксения ожидала его к ужину.
Они разговаривали мало. По натуре оба оказались молчунами и это обстоятельство их обоих устраивало, как нельзя лучше.
Иногда, просыпаясь, когда уже небо серело перед рассветом и в доме становилось почти светло, Константин лежал некоторое время, стараясь не двигаться, чтобы ещё хоть немного поспала она. И чувствовал физически, как ощущение блаженства наполняет всё его естество.
О чем ещё мог бы мечтать он всего несколько месяцев назад, не говоря уже о том периоде, когда тянулись нескончаемые ночи среди храпа и стона во сне шахтерской братии в тесных бараках на Севере?
А сейчас стало явью этот простор и уют. А главное то, что рядом, на белоснежной постели, какую он мог увидеть раньше только во сне, уткнувшись ему в плечо мирно посапывает милая женщина.
Его жена.
И ее тело, совершенно нагое, наивно трогательное в своем бесстыдстве, будто светится серебром в утреннем полусвете.
- Спасибо, тебе Господи, за милость ко мне! - Обращался он мысленно туда, вверх, по направлениям к небесам, хоть и вера его в Бога была несколько пунктирной. Спасибо и Швили за заботу о нём. Никогда раньше не думал он о своём начальнике, которого знал он уже много лет с такой благодарностью и так почтительно.
- Уже через месяц моя Наташка приедет. Тесть мой бывший её привезет из деревни. Она у них каждое лето гостит. Как-то она нового отца воспримет в доме? - Сказала неожиданно вечером Ксенья.
Он вздрогнул от неожиданности. И знал же он о существовании ее ребёнка, но всё откладывал этот разговор до того, как она сама его начнет. Ведь по сути это была проблема её, а не его.
А сейчас вдруг понял, что нет - совсем не так. Проблема назревала, их общая проблема. И нужно было сообща решать, что же им делать дальше. Он никогда не чувствовал себя родителем. И теперь, начиная представлять ту первую встречу с ребенком, вдруг заволновался.
Взволновали его и чисто практические вопросы.
В доме не было лишней комнаты, где бы им с женой можно было бы уединяться. И представить себе, что вот тут рядом с их супружеским ложем будет спать ещё и ребёнок, он себе никак не мог.
- А сколько лет твоей дочери?
- Двенадцать. Даже почти уже тринадцать - она осенью родилась. Человек уже почти взрослый. Да и особа она у меня с характером. Решительная. Вся в своего папу пошла.
Константин опасался раньше задавать вопросы об отношениях между членами семьи в прежние времена, чтобы не задеть ненароком какое-нибудь больное место жены.
Терпеливо ждал начала такого разговора от неё.
Сейчас она сама заговорила и представила тем возможность ему тоже задать кое-какие вопросы.
- Мне сказали, что у тебя муж погиб трагически. Это как? Был несчастный случай?
- Нет. Так сказали тебе потому, что меня жалели. Он же просто спился. Алкоголиком был. И сердце его не выдержало. Если бы кто-нибудь тогда, в тот трагический день, дал ему выпить водки… Хоть сто грамм, или даже хоть пятьдесят - он бы остался в живых. Он ходил тут кругами с похмелья по посёлку, когда меня дома не было, просил у соседей, даже и у каких-то прохожих... Никто его не пожалел. Только смеялись над ним. Над пьяницами у нас часто смеются... Не думают люди о том, что он тоже чей-то муж и отец. Можно было бы ему в таком случае хоть духи мои выпить и тем спастись! Только он не сделал этого, потому, что сам мне их подарил. В Москве духи он купил по случаю и очень был этим доволен. Это очень хорошие были духи. Французские. Только какую ценность представляют собой духи, если смерть пришла?. А он ведь знал, что умирает, а духи вот не выпил! Гордый был! Так на улице под забором у соседей и умер. Вообще-то он был очень хорошим человеком. Только очень добрым. Мягким слишком. А почему-то с таким характером, да пошёл работать в милицию. Его там раньше очень ценили. Хвалили часто, отмечали. А потом он запил. От друзей не хотел отставать. Его, ещё с одним другом, отправили на исправление в пожарную команду. На один год, как в насмешку. А через год и совсем выгнали. Я все думала, что придёт такое время и он возьмется всё же за ум, поумнеет. А закончилось всё совсем не так. Наташка наша его очень любила. Сейчас она ещё его вещи бережет и от меня даже прячет. Главное - аккордеон - у неё под кроватью. Если нравится музыка, говорю ей, учись понемногу. Я приплачу специалисту из дома культуры. Научит. Так нет - спрятала и держит у себя.
Утром сон от Константина ушел еще намного раньше полного рассвета.
Он лежал с открытыми глазами, вспоминая вчерашний разговор со всеми его оттенками.
И почудилось вдруг ему, что он уже не он, Щекатуров Константин, а продолжение того Валентина Калитина, что ещё не умер пока в канаве недалеко от своего дома. А лежит он, Константин, в постели белоснежной с этой женщиной только потому, что стал именно продолжением того, совсем чужого ему человека.
И необходимо ему будет теперь подниматься и делать всё то, что тот не доделал. Ремонтировать, хозяйничать в доме, во дворе. А потом идти не на работу, а просто куда-нибудь на пустырь... и пить там водку Продолжать ЕГО миссию..
Да не с шахтерами выпивать, с которыми работает он сейчас, а одному пить из горлышка, как это часто делают алкоголики.
Глупые мысли полезли вдруг в голову безудержно, будто с чьей-то помощью извне, а отогнать их от себя у него никак не получалось, несмотря на все его старания..
И тогда он, как в спасительное лоно, нырнул лицом в шею женщины, под каскад распущенных по подушке волос.
- Ой! Как щекотно! Ты меня не раздразнивай пожалуйста. Мне же вставать уже нужно, да на работу собираться.
- Рано еще. Полежи немного. Еще минут двадцать можно. Даже половину часа.
Она погладила его руку, прижалась к ней щекой.
- Хорошо мне с тобой. Ты чистый всегда, будто только что из бани. И дыхание у тебя чистое. Ни табаком от тебя не несет, ни перегаром.
- Это ты сравниваешь меня с Валентином? Для тех, кто несколько раз был в браке, без таких сравнений никак не обойтись. А всё здесь даже очень просто: я не курю - потому и дыхание чистое, пью тоже очень мало. А чист потому, что я шахтер. Нам без бани никак нельзя. Мы же в шахте все, как черти в преисподней. Ты меня сравниваешь с ним, хорошо, что пока всё это в мою пользу. А вот потом когда-нибудь поймёшь - он был моложе меня, он был красивее, пел он хорошо, да ещё и на аккордеоне играл. Да и ещё было у вас такое что-то тайное, интимное, о чем знали только вы двое. А сейчас ты когда-нибудь всё это вспомнишь. И тогда всё будет не в мою пользу. Ты же любила его! Даже тогда, как он уже и алкоголиком был, тоже любила. Он должно быть и любовником был лучшим, чем я? - Это сравнивать не положено. Потому, что грех. А любовник ты хороший. Только наивный. Как мальчишка. И понять мне трудно, как это тебе так удалось - до таких лет дожить и мальчишкой в этих делах остаться? Ты что же до этого - и не женился совсем?
Он резко выпрямился вдруг.
- Где же мне было жениться? На ком? Я же женщин только во сне видел все эти годы... У меня же вся жизнь прошлая... - Его вдруг прорвало внезапно и неожиданно для него самого. И потому слова путались на языке, косноязычно зависая, и он не мог сразу подобрать их такие, чтобы она его поняла.
- Рассказать тебе детективную историю о своей жизни? Ты хочешь, что бы я рассказал о своих похождениях?
- Ой, нет - нет! Не надо! Только не это! Мне много знать про это нельзя. Я знаю всё, что мне положено знать, а больше – мне и не нужно. И для тебя так лучше, и для меня! Ты вот такой, как есть сейчас. Такой для меня необходим и больше мне ничего не нужно! Ничего - ничего! - Она поднялась, встала с постели и стала быстро, дрожащими руками, с волнением, натягивать на себя блузку.
- Ты чего вдруг переполошилась? Я же не убийца какой-нибудь! Не вор! Что тебе наговорили обо мне? Чем тебя напугали?
- Я тебе скажу. Я тебе все расскажу. Только никогда больше так не говори. Нам обоим с тобой об этом говорить… на эту тему… не нужно. Я ведь - член партии, я коммунист. А ты... Я должна... И расписалась я о том, что, если ты будешь, что-нибудь такое... супротив... то я должна буду ей всё это рассказывать. А если не расскажу, то меня её хахаль вызовет к себе.
- Это кто же она? И кто он - этот хахаль?
- Она - это Нинэлька, а он не здешний. Только приезжает сюда часто. Только ты никому - никому. Я тебе верю почему-то. А мне говорить про это нельзя.
Она нагнулась к нему близко - близко, почти нос к носу, будто боялась, что кто-нибудь в доме есть чужой и ее могут услышать.
И веки ее моргали часто - часто, так, что глаза были укрыты за этими моргающими веками.
И странно было это. Потому, что кофточка на ней была еще не застегнута, она стояла нагая перед ним, и была вся видна от головы до колен, вот только глаза рассмотреть было нельзя из-за этой вибрации век.
Он успел отметить, что с зашторенными глазами она вдруг утрачивала значительную долю своей привлекательности и вся фигура ее обретала некоторую вульгарность.
И многоопытным своим умом на примере других жизненных случаев ясно почувствовал смятение женской души, ее муку и стало ему невыносимо ее жалко.
Это ведь надо же оказывается, какой ценой досталось бедной одинокой женщине простое человеческое счастье! А он - старый, изношенный лапоть - на этот раз был использован кем-то, как драгоценный приз.
Как же глупо смотрелся сейчас им созданный и так в тайне взлелеянный его комплекс неполноценности.
- Эх, Ксюша - Ксюша! И что же ты с собой сделала? Как же ты себе жизнь портишь! И из-за чего? Только ты не бойся никого. Плюй ты на них! Никому я ничего не скажу. И ты тоже не думай об этом. Не вспоминай. Постарайся совсем забыть, успокоиться и жить нормальной жизнью. Не было этого с тобой. Ничего и никогда не было. И не могло этого быть. Все это только был сон. Ты ЕЁ даже знать не должна. Не встречала её никогда. И они все, вот такие, надуманные просто. А вот мы с тобой настоящие и живые. И мы сами с тобой познакомились. Никому ты ничем не обязана. Ты ложись, полежи немного да успокойся. Рано еще тебе на работу.
И она так прямо в одной кофточке послушно легла на постель, прижалась к нему всем телом и засопела где-то у его уха, и заговорила шёпотом. О том, что кофточка на ней совсем измялась, а гладить её уже времени у неё совсем не остается.
А когда она ушла на работу, он еще некоторое время лежал в раздумье. Объяснение многое прояснило, но самое главное было то, что он неожиданно для себя самого почувствовал намного увереннее здесь в этом доме, на этой кровати. И осознал, что именно на нём теперь, как на старшем в семье, наиболее опытным и единственно знающем цену всех этих сложностей во взаимоотношениях, да понимающем, как именно дальше себя вести, лежали обязанности не только по заботе о благосостоянии семьи, но и ответственность за покой и комфорт каждого из ее членов.
До этого он ощущал себя как бы в роли квартиранта и готов был каждую минуту к тому, что жена поймет вдруг, что он совсем не тот человек, который ей нужен и покажет ему на дверь. Сейчас же ему стало ясно, что всё совсем обстоит иначе, чем казалось раньше, и в его сознании внезапно произошла девальвация ценности в первую очередь своей собственной личности.
А раз так, то нужно немедленно принимать решения о том, как же жить им дальше.
Первый вопрос, как быть дочерью?
И уже Наташка, девочка, которой он совсем ещё и не знал, никогда не видел, имени ее до этого даже не слышал, вдруг стала близким ему человечком - его дочерью!
Он понял, что ей, как его дочери, нужно в первую очередь - жилье! И не просто кровать в общей их комнате, а именно самостоятельная, уютная, очень теплая и светлая собственная комната.
Не умываясь даже, в одних брюках, без рубашки и майки вышел он во двор, в задумчивости ходил вокруг дома, заглядывал под крыльцо, пальцем ковырял фундамент и нижние венцы сруба дома, измерял шагами расстояния…
Потом открыл сарай, где он еще ни разу до этого не был и не интересовался даже его содержимым, со вниманием рассмотрел всё, что там было, в первую очередь оценивая запасы строительных материалов.
На листке из тетради в клеточку вычерчивал, что-то рассчитывал, умножал цифры, суммировал их столбиком...
А после этого долго сидел на ступеньках в задумчивости, любуясь умиротворенно бездонным утренним небом, яблонями перед домом с плодами уже наливающимися розоватой мякотью.
И впервые почувствовал себя уже хозяином всего этого имущества и человеком за все ответственным.
И на душе у него было уже спокойно и благостно.
Как же он по всему этому соскучился! Как ему всего этого в жизни не хватало.
Завтракать времени уже не было.
Он откусил кусок хлеба, запил холодным чаем и отправился в контору на планёрку.
- Георгий Ираклиевич! - Обратился он к начальнику, улучшив минуту, когда тот собирал уже бумаги на столе, распустив народ после совещания. - А если я откажусь от своей очереди на квартиру, вы мне сможете в счет получки выписать строительные материалы для пристройки к дому?
- Я тебе скажу правду, Константин. Я уже самолично, без твоего ведома, распорядился тебя из первой очереди на квартиру перенести - во вторую. Ты уж прости меня - так пришлось. Нужна срочно сейчас квартира для молодого специалиста. Такой хитрый же народ сейчас пошёл - ещё и институт не закончил, а уже с женой и ребёнком приготовился для распределения. А ты мне сейчас душу облегчил своей просьбой и я тебе за то очень благодарен. Я боялся, что не заладится у тебя семейная жизнь и придёшь ты квартиру требовать у меня на законных основаниях. А если ты так решил, то я тебе любые материалы обеспечу для строительства жилья. И всё за счет нашей конторы. И бес-плат-но! Давай список.
- Да не нужно мне бесплатно! Пусть из получки их стоимость бухгалтер постепенно удержит. Не сразу бы только!
- Щекатур! Ты за столько лет, до этих пор характэр Швили не признал? Так запомни же: я дважды ничего не повторяю. Сказал же я тебе, что материалы выдам за счет конторы! И баста! И отставить разговорчики в строю! На новоселье только позовёшь. А ты зарегистрировался с ней в загсе? А то бывает и так: построишь, а потом развод!
- Нет, Георгий Ираклиевич. Регистрироваться мы воздержимся. Пока.
- А что? Жена не хороша? Плохо любит тебя? Измэняет тебе? Или ты для нее нэ хорош? Скажи только – так другую найдем! Ещё лучше этой будет.
- Жена хорошая. Лучше чем я надеялся. И все у нас в полном порядке. Вам спасибо за сватовство. Только вот есть некоторые обстоятельства. Очень тонкие обстоятельства.
- Обстоятельства везде есть. Без обстоятэльств скучно жить. Да ты их гони, эти обстоятэльства от себя и живи себе спокойно.
- Стараюсь...
- Нэ старайся, а сразу гони!
А после обеда, только собирался Семенович шагнуть в клеть для спуска в забой, как его позвали.
- Вас тут разыскивают, Константин Семенович!
- Кто? Где?
На дороге у трактора с тележкой стоял снабженец и показывал сам на себя указательным пальцем.
- Я до вас, Константин Семенович! Приказали вам материалы доставить. Я поехал туда, домой к вам, а там никого нет. Ксенья Евгеньевна на работе ещё, только собака брешет.
- Это хорошо, друг, что она на работе Была бы она дома - отправила бы нас с тобой и этими материалами куда подальше.. - И сбросив на ходу в руки одному из шахтёров каску с аккумулятором и светильником, добавил на ходу: - Я сейчас. –
Потом он предупредил бригадира, что отлучится на некоторое время и забрался на тракторную тележку.
С работы Ксенья пришла и не узнала свою усадьбу.
Весь дворик перед домом был занят строительными материалами так, что к ступенькам осталась только узенькая дорожка.
Сам Щекатуров сидел на крылечке с видом ученика получившего по нескольким предметам двоечки.
- А мне-то думалось, что приду домой, а тебя уже нет. И твоих вещей в доме нет. Боялась почему-то, что после нашего разговора, ты убежишь от меня. - И присела на ступеньки чуть пониже его, виновато прислонившись щекой к его коленям.
У калитки остановились две соседки, с любопытством оглядывая всю картину во дворе.
- Вот это видать сразу, что хозяин в доме появился, а мы-то уже думали - квартиранта в дом Ксенья приняла. Никак второй этаж собрались строить?
- Да нет, тетя Матрена! Наташке комнату хотим пригородить.
- А сами будете строить или нанимать кого? Ежели нанимать, то моего деда кликните. Может, на что сгодится.
- Да - нет! Сами управимся. - Заверил Семеныч.
- Ну-ну! А ежели, что, мы и пособим по-соседски, мы - вот они... - И потопали дальше, оглядываясь и живо обсуждая событие.
Подходили ещё соседи. Кто с советами, другие с предложениями и вопросами.
- Сейчас пора такая, что никто в поселке не строится, так им и любопытно. Это хорошо ещё, что не спрашивают пока, из каких средств покупали материалы, да где их брали. На рынке всё это сейчас не купишь! Только по большому блату и втридорога. Пойдем в дом, а то ещё не все соседи мимо прошли. А ты и в правду думаешь, что сами управимся? - Обеспокоено поинтересовалась она в доме.
- Думаю, что управлюсь сам. А где не смогу - своих шахтеров кликну на подмогу.
- Тогда нужно брагу начинать квасить, да самогон гнать.
- Не нужен самогон. Я не могу друзей своих самогоном травить. Водки ящик возьму.
Она посмотрела на него с недоверием. Кто их знает - этих шахтеров - какие у них обычаи, отношения, а тем более - возможности. Но перечить не стала, признав тем самым его право распоряжаться и решать все эти вопросы самому.
Целых три недели все устремления Константина, все его мысли, были направлены на его собственное маленькое строительство. Никогда еще в жизни не приходилось ему задерживать свое внимание на таком интересном деле. А сейчас даже на работе мысль об этом объекте не оставляла его.
Ну, казалось бы, что же здесь особенного для такого многоопытного человека, как Щекатуров. Ан, нет! Было всё не так-то просто, как думалось раньше. Обдумывать приходилось всё: и последовательность операций, и рациональное использование материалов, а больше всего - это применение маленьких хитростей и рационализации для облегчения своего труда.
Хоть он всегда был мужик и мастеровой по природе своей, но строить жилые дома ему ещё в своей жизни не приходилось.
Вставал он рано, вместе с Ксенией, сразу же наскоро умывался, провожал её на службу и включался в работу.
По вечерам ему помогать часто приходил Матвеич. Тогда становилось легче. Вдвоем трудиться было сподручнее и дело спорилось значительно быстрее.
Они заложили фундамент с запасом прочности, не жалея цемента, установили стойки и, укрепив их откосами, зашили тесом изнутри помещения.
И все же вскоре оба почувствовали, что работы ещё много, а времени до приезда девочки оставалось всё меньше и меньше. Стало понятно, что за месяц им одним здесь не управиться. Просить помощи у товарищей - шахтёров - "гвардейцев", Константин все не решался.
Да за него это сделал Матвеич.
В воскресенье с утра, когда только Константин принялся по размеру отпиливать доски, неистово на цепи забрехала собака. У калитки стояла целая группа работников в шахтерских робах. Как на работу в шахте явилось их десять.
- Вы что, мужики? Никак заблудились или что-то напутали? Сегодня же воскресенье!
- Семеныч! Кончай ваньку валять! Мы что чужие тебе? Почему сам не позвал? Должны догадываться, что тебе помощь нужна?
- Спасибо, братцы мои! Чем только рассчитываться с вами буду? А Матвеичу я бане кое-что прищемлю, чтобы без хозяина не решал стратегические вопросы.
- А я чо? Я - ничо! Я только спросил их: у кого голова не кружится, на кровле поработать. А дальше они и сами догадались! - Запротестовал Матвеич.
- А, как рассчитываться с нами ты знаешь уже давно. И не прикидывайся наивным. Нам-то нужно всего по бутылке на троих. Вот четыре бутылки и хлопочи! Да по огурцу соленому на каждого и куску хлеба на закусь.
В тот день трудились неистово, полный световой, с перерывом только на обед, всего минут тридцать, да по пять минут на короткие перекуры.
И работа в основном была завершена.
Пить водку в обед не стали - давно привыкли к тому, что со спиртным запахом к работе их не допускают.
Уже было почти совсем темно на улице, когда Ксенья дождалась работников у стола с ужином.
Выпивали чинно не превышая давно установленной для каждого дозы. После третьей - все как один по сибирскому обычаю перевернули свои рюмки, несмотря на уговоры хозяйки.
- Нам же перед своими хозяйками нужно ещё ответ держать!
Закусывали с аппетитом и хвалили хозяйку. А та - расцветала пунцовым цветом, довольная и счастливая, да подкладывала на стол новые блюда одно аппетитнее другого.
- А ты, хозяин, чего же не приглашаешь? Мне же неловко водкой угощать - дело это мужеское!. - Упрекала Ксенья мужа.
А он только улыбался, поглядывая с гордостью на своих товарищей.
- Их уговаривать – пустое дело. Они свою меру знают.
- А у нас бабы брешут, что шахтёры почти все пьяницы. - С удивлением высказала свое недоумение Ксенья .
- Выпить они все охотники. Только пьянице в шахте работать нельзя. Там условия работы особенные. Алкоголик там не задержится. Так, что не верь тому, кто о нас плохо говорит! Сама видишь, какие мужики!
А мужики улыбались хитро себе в тарелку.
- Ксень! А ты бы нам рассказала хоть о том, что там в мире происходит. Видишь мужики мы все тёмные, все дни и ночи под землей. Что там новенького в нашем государстве? Еще корову в космос не запустили? Или жеребёнка какого? - Матвеич выглядел простодушным, вид его после этих слов был немного глуповат. - Вы тут на поверхности и ближе к власти. Газеты читаете, радио слушаете на собраниях сидите...
- А вы бы в свою шахту провели себе кабель, да повесили тарелку какую, вот и знали бы всё. А мне вам что-то не хоцца читать политинформацию. На работе она надоела. Давайте уж лучше споем.
- Ну нет, так нет. Я так, к слову пришлось. Не серчай на старого. А петь мы как-нибудь соберемся отдельно.
После работы в понедельник вдвоем с Матвеичем Константин уже навешивал дверь и прибивал наличку изнутри строения.
А ещё, для штукатурки стен и чистой побелки пришлось им пригласить двух женщин из бригады строителей.
Эти, аккуратно завершив свою работу, наотрез отказались от обеда и опрометь старались улизнуть к выходу. Только Константин прихватил их в дверях. Он подержал за руки обеих женщин, пока Ксения им за пазуху толкала деньги, да в сумки - съестные припасы.
- Вы что? Мы же на работе! Нам за этот день наряд прораб выпишет. И бригадир предупредил, чтобы никаких расчетов! Швили ему так наказал!
- Мы же никому не расскажем! Ни бригадиру, ни Швили, тем более. - Заверил женщин Константин.
- Никому-никому. А то... Грузин со света сживет!
Ещё издали по дороге с работы домой Константин заметил группу соседских женщин около калитки их усадьбы. Потом разглядел и мужчин.
Оказалось, что соседи собрались для того, чтобы оценить его работу. Несколько женщин, из тех, что посмелее, уже проверили качество внутренней отделки, а мужчины ходили вокруг, пощёлкивали языками и степенно, с видом специалистов строительного дела оглядывали стройные стены, окошко без горбыльков, унифицированного типа, какими стеклят новые дома в центре поселка. Оно было несколько покрупнее остальных окон избы и с крупными шибками стекол и двери с заводской окраской. Поглаживали старики не разгибающимися, прокуренными пальцами тес наружной обшивки, гладко остроганный и грунтованный светлой краской.
- А не холодно там будет? Ветром продует насквозь! У нас тут не Крым. Все наши избы рубленные из бревен, а у вас из шелёвок! - Для них было непривычным строительство каркасно-засыпных зданий облегчённого типа. Похлопывая доски стен рукой, как коня по крупу на рынке, критиковал самый старший дедок с седой бородой и затёртой медалькой на лацкане потёртого пиджака.
- Так там опилки внутри! Не должно быть холодно. Да мы ещё от котелка из печи отопление проведём - Защищалась как могла Ксения.
- Отопление отоплением! Без него никак нельзя. Да не спасет тебя отопление, как углы станут промерзать. Кто же из опилок избу строит? Бревно - оно и есть бревно! В нём самом тепла-то сколь! А опилки что? - Тьфу! Они и есть бросовый материал. Их только под корову постилать! - Дедок наступал, как председатель приёмной комиссии, ещё два мужика, немного моложе согласно кивали головами, вид у Ксеньи становился всё более неуверенным.
- Для лета светелка будет хороша! Летом оно в самый раз! И дощ не промочит и комар не проскочит! А на зиму собирайтесь селиться покучнее. - Продолжал свои рекомендации сельский спец тоном, исключающим всякие возражения..
- Да мы что? Чужие что ли? Родное дитё не пожалеем? Как похолоднее будет, так оно конечно... .
Когда подошел Константин, поздоровались все по очереди - женщины смущёно опуская глаза, мужчины, все как один протягивали для пожатия безвольно повисшую руку .
- Да мы тут, по-соседски, разговор повели... Не строят у нас так, как ты пристроил! Ты должно посчитал, что на Юг приехал... В теплые края. А, тута же тоже Север! Тут морозы бывают о-го-го какие!.
- И ветры задувают. Нешто опилками от ветров загородишься?
Посидеть, покурить бы с соседями-мужиками, поболтать о чем-то отвлеченном или важном на этот момент, на темы те, которых масса есть всегда для обсуждения в мужском обществе....
Только Семеныч не курил.
И почиталось, что это очень хорошее качество в мужчине, который «не пьющий - да не курящий». Только он-то сам не всегда так думал. Тех коротких минут, что проводят курцы за цигаркой, он это точно знал, достаточно бывает для того, чтобы ощутить и плечо, и душу товарища. Иногда бывает даже так, что, покурив вместе даже молча, сидя на какой-нибудь колоде рядком, пообщавшись, таким образом, могли друг друга понять мужики без слов и признаний. Люди любого уровня, любого слоя общества от академика до самого захудалого колхозника или до последнего заключенного, покурив вместе мирно несколько минут, чувствовали уже друг друга ближе и роднее и даже в некотором роде и душевно богаче, чем были до времени того перекура. Потому, что, пообщались они на уровне подсознания и приобрели чувство взаимной симпатии.
Вот и суди их – курящих…
Семеныч часто ощущал это в своей жизни и считал себя потому несколько обделённым и обиженным. Да оно и понятно: как часто приходилось ему в жизни слышать команду от старших: мы вот, мол, посидим - покурим, а ты, сынок, как не курящий, так и не переводи время зазря, а сбегай туда-то, да туда-то, за тем-то, или выполни ещё кое – что для обчества!
И это всё потому, что они все свои, они - одинаковые, а он оказывался вдруг не таким, он был для них несколько другим! Будто даже, как кержак - старовер какой, или человек ещё из какой другой веры.
И, если бы жизнь пришлось начинать сызнова, да с такими же сложностями, как оказались они у него на пути, он бы и призадумался, начинать ли себя травить этими махорками да табаками или по-прежнему стойко выдерживать свое к этому непримиримое отношение.
- Ничего мужики! Все обойдется! - Ответил он тогда соседям просто. - Весь Север - вот - за опилками смешанными со шлаком от ветра прячется. Где там лесу набрать? И живут же люди, не вымерзают. Как-нибудь и мы проживём! Спасибо вам за советы, за добрую поддержку и отеческие замечания. Как-нибудь потом собёремся мы с вами, да за столом эти дела ещё обсудим подробнее. А пока - простите меня, ежели что не так...
Слова его не убедили соседей, но удовлетворили своей благожелательностью.
- Ну-ну! Поглядим, на чьей стороне правда и опыт! А дорого тебе стала вся постройка? Материалы-то сейчас вон какие дорогущие?
- А мне шахта помогла, как своему работнику...
- Тады оно конешно! Шахта – это сила!
- Я их не обидел ненароком? - Поинтересовался он у Ксении. когда они остались вдвоём..
- Ну и пусть себе обижаются. Какое их дело из чего мы построили и сколько это всё стоит? Мы что? Отчитываться должны перед ними?
- Да просто с соседями нужно жить дружно. А они на меня ещё, как на чужого продолжают глядеть. Нужно как-нибудь будет пообщаться и с ними за столом. Лучше же, когда всё по-хорошему. Раньше ведь, до меня ещё, у вас же подружнее всё было?
- Так не особенно. Они Валентина-то моего не очень жаловали, когда он в милиции работал. И потом.. Они же и виновны в его смерти! Пожалели соседу сто граммов самогонки какой-нибудь налить! Что не было у них её, этой самогонки, скажешь? Так неправда! Самогонка в каждом доме есть! Они просто ему мстят за то, что когда-то он был в комиссии по самогонным аппаратам. Они не могли простить ему, а я им простить никак не могу!
Константин прихватил ключи от сарая и прошел молча мимо неё во двор.
И только тогда Ксения спохватилась, что наговорила лишнего. Ее боль никого не касалась, даже его. А слова её были ему неприятны и больно его ранили, напоминая, что он здесь живет, будто на чужом месте, да на чужих правах. И место это занял потому только, что раньше до него ещё в этом доме случилась большая беда.
Бывший тесть позвонил Ксении в пекарню из деревни и сказал, что завтра привезёт внучку. Просил её, Ксению, встретить Наташку у автобусной станции. Она уже конечно не маленькая и сама до дому может дойти, но он хочет повидаться с бывшей снохой и возвратиться тем же рейсом автобуса назад домой.
- Остался бы заночевать. А завтра и поехал бы назад утренним рейсом.
- А скотину кормить мне нужно! Бабке тяжко одной. Ты только того... Мне хлебушка принеси к автобусу буханок пяток. Да еще беленького штуки две. Бабка просила. Он у вас в посёлке послаще нашего, деревенского. И помягче.
- Так зачерствеет пока весь съедите.
- Да мы его в молоке отпариваем, и в печь сажаем на омоложение.
Раньше бывало так, что тесть никогда не отказывался переночевать у них, когда бывал в районе. Он гордился тем, что сын их выбился в люди, когда тот служил в милиции, а ещё доволен был и невесткой. Приезжал не раз и после смерти сына. Оставался ночевать у них и отправлялся в обратный путь утренним автобусом.
А вот сейчас не захотел даже в избу зайти.
Постарел ли, или прослышал о её замужестве?
Поговорить с ним на этот раз ей так и не пришлось.
Автобус приехал маленький ПАЗик, а народу на посадку в него набралось много, значительно больше, чем было там сидячих мест и тестю пришлось не выходить, чтобы сохранить своё в нём, насиженное уже за дорогу, место. Через грязное стекло они только и пообщались, как рыбы в аквариуме открывая беззвучно рты, пока пассажиры штурмовали вход под визг женщин и сочный мат молодых мужиков. Передала она через головы людей ему сумку с хлебом. Да помахали ещё на прощание друг другу руками.
Наташка, загорелая и посвежевшая за лето вся пропитавшаяся бензином от автобуса, прижалась к матери и неохотно отстранилась, когда они собрались идти.
- Соскучилась? Совсем ты у меня ещё ручная, хоть и выросла, скоро и меня догонишь. И располнела-то как! Разленилась, небось, за лето? Бабушка балует тебя, как маленькую! Нужно было бы помочь ей по хозяйству - она уже у тебя старенькая.
- А я помогала. И грядки полола, и поросят кормила, когда бабушку в колхоз на свеклу погнали, и корову даже научилась доить!.
- Вот это молодец! А что? Её так прямо и погнали? Старых же на работу не гоняют. Она же на пенсии! Сама, небось и напросилась.
- Прямо - сама! Сказал председатель, что если кто не пойдет на прополку свеклы, то не пустит на выгон их корову и огород уполовинит! Так бабушка целый месяц ходила в бригаду. А мы с дедом вдвоем поросят кормили. И гусей загоняли.
- Да как же язык у него повернулся! Он же деду по гроб жизни своей обязан! Он же его выученик на той должности! Ну и пусть бы урезал тот огород! На кой ляд им целых пятнадцать соток под картошку на старости лет? Так у тебя времени не было даже покупаться да позагорать.
- Было и на это время! И купалась, и в лес ходила за ягодами. А дедушка так сам бабушку в поле посылал. Чтобы не выделяться среди людей. А еще он просил тебе передать, чтобы ты картошку на зиму не покупала. Они, когда выкопают ее, так он нам сам и привезет.
Вот этого она и опасалась больше всего. Сейчас, после смерти Валентина, они ведь стали чужими людьми. И ей было совестно принимать от них помощь, тем более, если за это приходилось платить дополнительными трудностями пожилым людям.
Вот еще и эти корзины, что навьючили они сейчас на себя. Впору вызывать еще какого-нибудь носильщика для помощи.
- Что это здесь у тебя? - Спросила у дочери.
- Да всего тут понемногу. И сало, и гуся дедушка забил мне на дорогу, и меда баночка, и масло. Да еще и творог со сметаной. Бабушка всего наворочала. Говорит - у вас там в поселке в магазинах продается только водка, и старые консервы. А мне в школу идти, так нужно много кушать!
- Да ничего! Прокормимся, как-нибудь. Не хуже, чем у людей! Наташенька! Это все очень хорошо. А тебе я, доченька, вот что хотела сказать... - Ксенья остановилась передохнуть около пенька при дороге и повернулась к дочери. И веки ее заморгали часто-часто, делая лицо виноватым и постаревшим. - Я тебе хотела сказать здесь, в дороге, пока мы не пришли еще домой, что у нас с тобой перемены в доме. Большие, дочка, перемены! Вся жизнь наша с тобой изменилась, доченька. Потому, что я вышла замуж. Так, что мы теперь будем жить втроем...
- А я уже знаю про то, мама! -
Нет, как она все же повзрослела за лето ее дочь!
- Но откуда? Кто тебе сказал? - Как могла такая новость докатиться туда, до самой отдаленной деревни в районе? Вот уж поистине мир тесен!
- Мне сказал дедушка. А бабушка плакала. И еще дедушка сказал, что если ОН меня станет обижать, или будет бить, то, чтобы я им позвонила или написала. И он, дедушка, приедет и заберет меня к себе в деревню. Насовсем. И будем жить там у них втроем.
- Что ты, доченька! Да неужели бы я допустила такое? Я тебя никогда никому в обиду не дам! Только ты не бойся. Он хороший. Он совсем ручной и никого не обижает! Так вот по какой причине твой дедушка ночевать у нас не захотел!
- А как я должна его звать? Мне что же нужно будет его звать папой?
- Как ты сама решишь, так и будет. Можно звать дядей Костей. Словом, как тебе душа твоя подскажет.
- А можно, я его пока никак не буду называть? А потом я посоветуюсь с друзьями.
- С Витей, что ли? Какая ты все же у меня еще глупенькая! Ну при чем здесь твои друзья, когда речь идет о наших семейных делах? А Витя спрашивал уже раза три, когда же ты наконец приедешь. И девочки интересовались. Уже почти все приехали, откуда кто.
Около калитки во двор Наташка остановилась и с удивлением посмотрела на мать.
- Что? Не узнаешь свой дом? Ну-ну зайди, да полюбуйся! - Она, оставив сумки у самого порога, проводила дочь к дверям новой комнаты, распахнула дверь и гостеприимным, несколько театральным жестом пригласила дочь войти. - Это твоя комната, дочка. Ты здесь будешь жить. Спать, уроки учить. И мы будем заходить к тебе в гости только тогда, как ты нам разрешишь. Будем стучать в дверь к тебе и спрашивать: "Разрешите к вам войти, Наталья Валентиновна?" А комнату эту тебе подарил дядя Костя. Он сам ее построил, все сделал своими руками.
- Ой, мама! - Комната еще была чужая, непривычная и она немного робела. Но кровать там стояла ее, родная . И подушки с одеялом тоже свои. И на стене висели портреты отца и матери.
Девочка бросилась на свою постель, обняла свои подушки, уткнулась в них лицом и забарабанила по ним кулачками от избытка радости.
Потом села, прикрыла щеки руками в задумчивости:
- Мама! Я его боюсь! Он чужой для нас! И еще... Дедушка сказал...
- Ну что ты? Что ты? Я ведь здесь. Я с тобой. А дедушка далеко. Он же с ним и не знаком. Мало, что ему, старенькому, привиделось!
Когда с работы пришел Константин, Ксенья жестом показала ему на закрытую дверь, что означало: "Она приехала!" и он почему-то на цыпочках подошел к вешалке, снял фуражку и куртку, а потом с вопросом на лице повернулся к Ксенье.
Та ответила кивком головы: "Сейчас. Пошли!"
- Наталья Валентиновна! К вам можно войти? - Постучала она в дверь.
Ответа не было.
- Спит?
Они вошли в комнату и без разрешения. Ксенья впереди, Константин смущенно переступая - за ней.
Наташка сидела на стуле около окошка, вся сжатая в комок, напряженная и сосредоточенная.
Ясно было, что она караулила его приход и видела, когда он только вступил во двор.
Когда они вошли, она поднялась в своем углу на ноги, как в школе встают дети при входе учителя, с опущенными глазами, как они это делают, когда не выполнили домашнее задание.
- Вот это дядя Костя. - Сказала Ксенья.
- Здрасте!
- Здравствуй, Наташа! А я-то думал, что ты совсем еще маленькая девочка. А ты уже совсем взрослая. Ты уже настоящая девушка. И красивая при этом. Тебе никто еще это не говорил?
- Нет. Никто не говорил.
- Ну так еще скажут. А ты постарайся запомнить, что именно я тебе сказал это первым.
- Ну, пошли ужинать! За столом познакомитесь поближе. И поговорим обо всем.
За столом разговор не получился. Девочка стеснялась, Константин держался сдержанно, с напряженным достоинством и старался не форсировать события. Ксения попыталась наладить общий разговор, однако почувствовала скоро, что это у нее не получается и тоже сникла.
Дожевали ужин молча, не особенно за- метив вкус его, и разошлись все в разные стороны: Ксенья пошла мыть посуду, Константин - во двор в поисках хозяйских дел, а Наташа удалилась в свою комнату, плотно притворив за собой дверь.
И весь вечер она не выходила оттуда, хотя и слышно было, что не спит.
- Так получилось, что вместо доброго дела, что комнату отдельную для ребенка выгородили, вышло одно только зло. Будто отделили ее от себя и вытолкнули отдельно на выселки. Раньше она бывало, как приедет из деревни, так от меня не отходит ни на шаг по несколько дней. А теперь она оттуда из своей кельи и не показывается. Ревнует, что ли? - Вечером уже лежа в постели зашептала Ксенья на ухо мужу. - И что теперь делать? Я даже сердиться уже начинаю. Мы с тобой к ней со всей душой, а она бойкоты тут разные устраивает!
- Да нету пока никакого бойкота! Ты только не преувеличивай и не ругай ее. И не показывай даже вида, что заметила в ее поведении перемену. Может ее в деревне так настроили? Даст Бог постепенно отогреется, да и растает. Вот с подругами встретится, да с друзьями и все еще переменится!
Не переменилось.
Не оттаяла даже после первого сентября, когда Ксенья вечером убрала стол по праздничному и они вдвоем поздравили школьницу с началом занятий.
В школе на этот год для пятых классов определили учебу во второй смене.
И получалось так, что все три члена семьи этими обстоятельствами были разведены по времени в разные пояса.
Хотя Константин и поднимался с постели вместе с Ксенией, завтракали они порознь, так, как она торопилась на работу, а ему же есть так рано не хотелось и он "нагуливал аппетит" на хозяйственных работах, а питался уже перед уходом на работу.
Девочка поднималась с постели только тогда, как он закрывал за собой калитку уходя из дому.
Такой расклад естественно не способствовал их сближению.
"Может быть, когда в школу пойдет, подобреет немного, понадобится же ей когда-нибудь помощь по какому-либо предмету?" - Надеялся Константин и представил себе, как он решает для нее задачи по математике, а она заглядывает ему под руку сбоку, опершись на его плечо.
Однако учебу в их школе пришлось немного отложить. Уже третьего сентября Наташа со школы пришла с известием, что их школу, как шефов плодово-ягодного совхоза, и их класс, в том числе, посылают уже завтра в совхозные сады для помощи в уборке яблок.
Благо погода стояла теплая, ясная...
- Пока на две недели. А потом этот срок может быть еще продлен, если будет хорошая погода.
- Яблоки - это еще хорошо! Вот картошку собирать за копалкой пошлют, так там потяжелее! - Со знанием дела разъяснила Ксенья.
Провожать девочку до сборного пункта пришлось Константину. Потому, что Ксенья не смогла в это время оставить свое тесто для хлеба.
По дороге на сборный пункт Наташа умчалась далеко вперед и Константину пришлось догонять ее быстрым шагом с рюкзаком на плече.
Дети кучками сгруппировались около автобуса еще до отъезда, громко обсуждая событие, а еще содержимое своих рюкзаков, родители же окружили двух молоденьких учительниц, которые отправлялись в совхоз вместе с детьми, и громко обсуждали условия в поездке. Спорили о том, стоит ли детям брать с собой купальные принадлежности, спортивный инвентарь, предметы для рукоделия.
- Да по четыре часа им всего-то работать! А в остальное время, чем заниматься?
- Еще переженятся там! Ребята вон какие уже большие!
- Разве это большие? По двенадцать-то лет всего! Типун тебе на язык.
- Самый опасный возраст... Такого могут натворить еще!
Все они были знакомы друг с другом, встречались видно в таком составе не один раз, а может и сами учились вместе?.
И только Щекатуров заглядывая через плечи и головы чужих людей, прислушивался к их словам для того, чтобы почерпнуть хоть какую-нибудь информацию от проводов дочери для Ксении.
Женщины косились в его сторону и шепотом переговаривались между собой, поглядывая на него. И это было вполне естественно. Поселок небольшой, многим уже были хорошо известны истории личной жизни Ксении. Он понимал это и старался обращать на себя поменьше внимания.
Когда был подан сигнал о посадке, засуетились и дети и взрослые тиская друг друга в последних объятиях и поцелуях.
Наталья одной из первых вскочила в автобус, не удостоив даже прощальным взглядом своего провожатого. Какой-то мальчишка втащил вслед за ней ее рюкзак, а потом уже вернулся и за своим.
Обязанность свою Константин выполнил и можно было со спокойной совестью идти на работу.
Все было нормально, и почти все хорошо.
Не было ровно никаких причин для волнений и переживаний.
Но отчего-то не чувствовал он себя сейчас женатым, главой семьи и постоянно оседлым человеком.
Обидно было ему, что оправдались его надежды. Была постоянная неуверенность в правильности своих поступков, а самое главное - какая-то непривычная зависимость от чужой воли. На этот раз даже вот этой девочки.
Что-то где-то надломилось в его жизни. И несмотря на то, что они опять с Ксеньей остались дома только вдвоем, Константин вдруг после работы ощутил, что ему не хотелось уже идти домой.
Он престал торопиться в "свое милое семейное гнездышко" и подолгу засиживался в своем кабинетике, благо работы действительно навалилось на него в ту пору много.
Чувствовалось, что клеил он клеил свою жизнь неудачно, всего себя расходуя на эту заботу о доме. Что-то не получилось, где-то не заладилось, допущены были какие-то ошибки и мир его опять на глазах прямо начинал понемногу разваливаться.
Однако винил во всем он только себя самого.
Вечером Ксенья несколько раз с немым вопросом заглядывала ему в глаза.
- Что-то случилось? - Осмелилась наконец спросить.
- Да ничего особенного. На службе всегда у нас сложно. Но и кроме того: Я хоть человек уже старый, пожил на белом свете довольно много, а все равно еще остался дурак дураком! Видишь ли мне стало вдруг почему-то обидно, что Наташа не попрощалась со мной, когда я проводил ее на автобус. Со всеми-то дети прощаются, обнимаются, целуются, а я стою один в сторонке, как представитель от профсоюза. Стою себе и обижаюсь, как пробка!
- И правильно, что обиделся! Я бы тоже обиделась на твоём месте! Если бы я там была, то вытащила бы её за косички из автобуса и при всех отшлёпала бы! Зазналась девчонка, разбаловали мы с тобой её! Нужно построже будет с ней!
- Как хорошо всё же, что тебя там не было! И нужно же мне было тебе это говорить! Ничего-то ты не поняла! Я же не на неё тебе пожаловался! Я себя ругаю за то, что посмел обидеться на ребёнка!
- С ней, как с ребёночком, а она, как животное какое!
- Ксенья! Ты что завелась! Разве можно на свою дочь такими словами?
- Не только можно, но и нужно! Это необходимо. Я ведь её мать! Если не я ей выскажу, то кто же ещё скажет?
Не было девочки с ними, остались одни, как до её приезда, осталась только причина раздора, такая вот совсем тоненькая трещинка между супругами. И рассеялось уже что-то из того, что взаимно так влекло их раньше друг к другу. И теплота во взаимоотношениях, стремление к близости, как было прежде, появлялась не сразу.
Даже когда тонули вдвоём в пушистой постели и долго возились там без опасения, что кто-нибудь посторонний услышит что-то из того, что никому из них слышать не полагалось, какой-то осадок всё же оставался, да так и застыл коростой на дне их душ, хотя они боялись даже сами себе в том признаться.
На расширенном планерном совещании, которое начальник Шахтостроительного управления проводил каждый понедельник, страсти накалились до предела. Был провален план проходки шахтного ствола, строители не подготовили к сдаче ни плановые промышленные объекты, ни новое здание барачного типа, ни здание нового хлебного магазина. Начальники участков оправдывали отставание работ объективными причинами.
Швили бегал по свободной дорожке кабинета, бросая злые замечания, едва сдерживаясь в выражениях с оглядкой на двух женщин, которые участвовали в совещании, чтобы не сорваться на прямую нецензурщину.
Неустанное движение начальника по "беговой дорожке" кабинета от заднего угла, к двери и обратно, этакий своеродный маятник, играло роль клапана для «выброса пара» Швили и несколько снижало напряжение его бурной энергии. Постоянные участники планерок, как бы их не было много, всегда толпились в тесноте небольшого кабинета на остальной территории, и никогда не загораживали эту спасительную площадь, будто старались избежать взрыва.
А он бегал стремительно, на ходу бросаясь в них короткими злыми фразами, только изредка останавливаясь около стола, для того, чтобы сверить цифры, которыми старался их поразить.
В тот день досталось всем, кроме пожалуй главного инженера, человека совсем ещё молодого и неопытного. У того тоже, как и всех прочих, были свои прямые промахи в работе, пожалуй даже больше, чем у других, но начальник пока щадил его. А вместо него крыл с полной несдержанностью Щекатурова, избрав его в тот день как бы "мальчиком для битья".
И оба они: и многоопытный Щекатуров, и молодой совсем Илюша Ребров – их новый главный инженер, да и весь состав инженерно-технических работников, что присутствовал на планёрке, прекрасно понимали, кто есть кто, что входило в обязанности каждого из них, понимали и то, что кому положено было получить в тот день и в чей адрес направлял свои упреки и обвинения начальник.
Распределять упрёки и обвинения нужно было бы по-другому, и это было бы справедливо, однако Швили знал, что Семеныч, человек много испытавший на своём веку всякого, достаточно мудрый, а потому все поймёт правильно и не обидится на него. А этот мальчишка ещё совсем юн, к тому же ещё и явный максималист по натуре своей, как многие из них в таком возрасте, и мог отреагировать на слова старшего товарища неадекватно. Он мог и сломаться, как черенок у лопаты от перегрузки или согнуться, как незакалённый железный стержень, а то и взбунтоваться прямо вот тут на совещании и натворить много такого, что исправлять было бы потом ой как нелегко.
А Щекатуров внимал молча, принимал все "арбузы" в свой адрес с бесстрастным лицом, показывая тем, что он умеет таки "держать удар", как то и подобало старому опытному шахтёрскому волку...
Однако и приятного в этом было мало.
- Если не организуем поскорее замораживание плывуна жидким азотом, то ещё месяца на два план сорвём.
- А кто этого не знает? Но не получается пока...
Хотя Щекатуров и понимал, что реагировать на срыв выполнения плана начальник как-то да обязан, потому что и его вот так же, как мальчишку, не разбираясь в причинах, будут потом тыкать мордой в эти бесстрастные цифры и в Райкоме партии и в Комбинате. Да ещё при этом ругать его будут люди, которые подчас и не разбираются в их делах, в специфике работы, не знают даже на практике, что собой представляет тот шахтный ствол, а тем более, что такое этот самый плывун, на слой которого сейчас в ходе проходки они так неожиданно напоролись, что и стало причиной провала плана.
Он всё понимал.
Но всё равно было ему обидно. До слёз. До кома в горле и спазм сердечной мышцы.
Перед глазами его что-то начало расслаиваться и двигаться в неположенном направлении.
И накатила же на него ни с того, ни с сего в этом месяце какая-то полоса сплошных невезений!
Всё начиналось так хорошо и вот неожиданно стало расползаться.
Он незаметно для окружающих, согнув шею пониже, положил под язык таблетку.
Затошнило, засосало под ложечкой, но окружение движение свое приостановило.
- Да ведь люди не выдерживают по шесть часов работы по пояс в воде. Приходится меняться через каждый час. Насосы не успевают откачивать воду!
- Неужели вы думаете, товарищ Ребров, что ваш начальник за свои двадцать лет работы в шахте никогда не встречался под землей с плывуном? Расскажи-ка ему Семеныч! Подробно расскажи, как на Севере целую бригаду унесло вместе с железобетонной секцией в подземное море течением глубинной реки! И там разве такие насосы были, как у нас сейчас с тобой? А план всё равно выполняли!
Что рассказывать этому мальчику?
Что насос для откачки воды тогда был и мощный, новый, но энергии тогда там просто было недостаточно. Приходилось часто отключаться на время, а иногда и качать только в одну смену. В другое время помогали даже мотопомпами. Или ещё о том рассказать, что тех людей под землей тогда так и не нашли. Да их никто и не пытался искать. Ну, унесло, и унесло! Такая значит их доля. Вместо того звена послали другое. Дело всё равно нужно было делать! Да и то рассказать ещё, что тут, в Подмосковье в воде работать конечно тяжко и холодно, но там, в Заполярье - это же чистая гибель! Хоть и лето тогда было - июнь, но снег ещё лежал на поверхности, а в шахте так там вообще нет тебе ни лета, ни зимы… Там температуру определяет вечная мерзлота!
Однако тогда и самого Швили ещё там не было. Он знает про все эти происшествия только понаслышке, потому, что приехал к ним значительно позже.
Мысли его прервал начальник.
- Щекатуров! Тебя к телефону! Ксенья просит.
Планёрное совещание уже закончилось. Люди расходились. Швили со стола собирал в папку документы.
У Ксеньи голос в трубке писклявый, она от волнения почему-то вдруг стала заикаться. И в трубке ещё что-то надрывно гудело. И какая у них там еще техника так фонит? Не сразу можно было разобрать даже суть её сообщения.
- Ты говори помедленнее. И трубку держи прямо перед собой. Ничего я не пойму. Что Витя - это я понял. Но какой это Витя? Что он там натворил?
- Он ничего не натворил. Витя позвонил мне из совхоза... что Наташке плохо... Она ногу повредила и лежит в палатке теперь одна... Ходить совсем не может... Все ребята или на работе, или гуляют, а она одна лежит на матраце. Я поеду за ней завтра. А ты спроси там: может у вас какой транспорт туда ходит? Автобус туда в совхоз идёт только один раз в сутки. Он же ждать меня там не будет.
- Что ты? Какой тут транспорт. Ты не волнуйся. Дома всё обсудим... Я скоро приду. Не волнуйся, говорю! Найдем с тобой выход... Дождись меня дома. Никуда пока не ходи!
- Что у вас случилось? - Глаза Швили стали вдруг внимательными и участливыми. Не верилось даже, что только что именно от этого человека исходил такой фонтан злобы. Перед Семёнычем уже сидел и задавал эти вопросы, ну если не брат родной, то уж самый искренний друг. Однако чувство обиды у Константина ещё не оставило и он процедил сквозь зубы на ходу направляясь к двери:
- Дочь ногу повредила в совхозе. Ксенья собирается к ней ехать.
- Стой! Щекатуров! Я кому говорю. Сядь! За ребёнком в совхоз должен ехать отец. Поедет мужчина!
- Так у нас тут плывун! Нельзя даже на обед оторваться! Ты сам меня сейчас костерил при всех! - Константин сидеть не мог. Он стоял над начальником и бросал ему эти слова в лицо зло, с ненавистью. Он даже не заметил, как перешел уже на "ты", чего раньше никогда себе не позволял. - Да провались она, эта ваша шахта со всеми этими плывунами и сопляками, что только зарплату получают большую, а отвечать за них нам приходится. Да до каких же это пор такая несправедливость будет на свете?
- Кость! Да сядь ты, наконец, да остынь немножко! Ты что? Обидэлся? Так мы об этом с тобой поговорим послезавтра, как я из Обкома приеду. А завтра и мне будут ТАМ морду выворачивать за срыв выполнения план-задания, за эти самые плывуны, да за плохое воспитание молодых специалистов! А вливают в том доме не так ещё, как я вам. Они умеют и покрепче! Оттуда бывает, что нашего брата и на скорой увозят! А ты пока не думай ни о чём плохом, все планы побоку и утром ехай за своей Наташкой. Обойдутся и без нас с тобой один день. А не обойдутся, так я с них спрошу по первое число. Это даже хорошо, что нас с тобой не будет! Пускай и для Ильюши этот день будет, как экзамен. Пускай почувствует полную мэру ответственности. Да узнает, как работается без нас - стариков. Я бы тебе конечно и "Победу" свою дал, да видишь сам ведь - не смогу. Самому она нужна. А вот мотоцикл тебе - так сообразим запросто. Иди. Успокой свою Ксенью, да готовься ехать. Завтра утром, не позже восьми утра "ванька" будет у твоего подъезда.
Утром, еще не было восьми часов, у калитки просигналил мотоцикл.
- Карета подана! - Браво, по-военному отрапортовал экспедитор Грачев. - Ну, как ндравится машина? - С гордостью указал он на новенький "Днепр" - Я его не променяю даже на "Волгу". Это ваш Швили помог мне его достать. На район только два таких красавца выделили. Дефицит! Я теперь сказал, что его, этого грузина, спасибо ему! целый месяц буду возить, куда только захочет. И бесплатно. Вот он первое задание мне и выдал - тебя покатать с дочкой. Каски только у меня лишь две, так, что в случае чего штраф ты будешь платить, когда назад будем втроем ехать. Или пополам заплатим?.
- Заплачу штраф. И за бензин тоже заплачу.
- Не-е! За бензин не надо. Меня заправили на складе. Полон бак налили. Швили так приказал. Так что? В "Октябрьский" помчали? Только ты чаем угости перед дорогой. Не успел дома попить.
Пока распивали чаи, познакомились поближе.
До этого Константин знал о Грачёве то, что к нему в Шахтоуправлении прилипло звание "Дед". Это потому, что он в раннем ещё возрасте - а ему не было ещё и сорока лет - обзавелся уже внучкой. Но это совсем не мешало ему быть веселым, неунывающим человеком с неистребимой потребностью отводить душу розыгрышами и приколами. Почти дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь не ругался по его адресу за какой-нибудь ловкий обман и не хохотали над жертвой розыгрыша все остальные. Бывали у него и шутки, совсем уж классические, растянутые по времени в несколько недель, а то и более. С тонкими расчетами и длительной подготовкой. А ещё за глаза называли Деда "партизаном". А это - за независимость характера. За то, что в жизни он часто "партизанил", забывая о дисциплине, иногда и об условностях, принятых в обществе, а подчас даже и о правилах приличия. То, что для других было бы непростительным хулиганством, для него часто котировалось невинной шуткой. И потому ещё, что он действительно был партизаном в Великую Отечественную и провёл почти все эти годы войсках Госбезопасности. Чем там занимался он, вполне естественно, в подробности никого не посвящал, но рассказал как-то по пьянке о том, что несколько раз участвовал в рейдах по немецким тылам в составе партизанских бригад. Побывал он и в дивизии Ковпака, да почти год провел в отряде Орловского. Его парадный пиджак был украшен добрым десятком орденских планочек. Но относился он к почету героя в Великой Отечественной с ему одному присущей самоиронией.
- А я-то - ты знаешь откуда? - Не сдержался от вопроса Константин для того, чтобы было между ними всё ясно с самого начала. - Тебя-то это не смущает?
- Знаю - знаю! Только я разниц в людях не ищу! Такая выпала тебе судьба. Повидал я в жизни много разных людей. И не скажу, чтобы сам мог в святые после этой войны проситься. Тоже грешен был, да ещё и не один раз. А в результате - всё пока вышло у меня лично неплохо. Но могло быть и не так. Потому других не берусь судить. Для суда над собой у каждого своя совесть есть. Да еще везуха.
- Вот и договорились! Значит, поехали теперь? А я уж, после нашего разговора, уверен буду в том, что ты меня где-нибудь не опрокинешь.
- Поехали. Нам бы потом за столом как-нибудь встретиться, да с семьями? Ты-то не против?
- Встретимся... У нас всё ещё впереди.
Почти сорок километров отмахали и не заметили как. Машина работала как швейцарские часики и легко на ходу обходила не только грузовиков, но и легковые машины.
Заехали в контору совхоза для того, чтобы узнать, где же расположен трудовой лагерь учеников, а вместе с тем чтобы получить разрешение на проезд по территории сада, ибо при въезде в хозяйство на воротах висел большой "кирпич" - знак ГАИ, запрещающий проезд.
На месте не оказалось ни директора, ни главного агронома. И никто больше не брал на себя право выдачи разрешения.
- Подождите здесь. Может кто-то из них и появится. - Посоветовала секретарь.
- А идти до лагеря далеко?
- Нет! Километра три, не больше. Да все садом...
- Я все же пойду. А ты подожди. Если кто из них объявится - выезжай нам навстречу.
На площадке между деревьев расположился настоящий городок из пары десятков больших палаток военного образца, походной кухни со столовой под брезентовым навесом, рядом умывальников и даже со спортивной площадкой.
Константина заметил при входе и пошёл навстречу парень городского вида - этакий академический очкарик с толстой тетрадью в руках. Он отрекомендовался старшим пионервожатым лагеря.
- Кто вас интересует? А ... Наташа? Вы хотите её забрать? Простите... а у вас документы с собой есть? Ну, да ладно. Если она вас признает, то оставите только нам расписку. Знаете... Всё же на нас лежит ответственность за детей..
- Расписку не придётся заверять в поссовете?
- Не мешало бы, но он далеко...
А как быть ему, если не признает его девчонка? После тех проводов у автобуса от неё можно было всего ожидать!
Пионервожатый проводил Константина до палатки, и остался наблюдать, стоя у входа, как будет встречать девочка своего "родителя".
Внутри палатки стояла дюжина металлических коек, аккуратно заправленных синими суконными одеялами. На одной из них лежала девочка. Она была в помещении совсем одна и выглядела в просторном зале совсем маленьким, забытым всеми и обиженным судьбой человечком.
Вопреки опасениям, она встретила своего отчима приветливо, даже подставила щёчку для родственного поцелуя, чем сразу рассеяла подозрительность юного воспитателя.
Одна нога у девочки была аккуратно перебинтована и лежала повыше всего туловища на свернутой телогрейке. Кто-то видно ухаживал за ней даже вполне квалифицировано.
- Как это же так случилось ?
- С яблони неловко спрыгнула. А там ещё и бутылка разбитая в траве была.
- Доктора разберутся! А идти-то сейчас ты сможешь?
- До дома? - На лице ее было недоумение.
- Да нет! Там мотоцикл нас ожидает, только его в сад не пропускают. Пройти нужно только до конторы. Это не так уж и далеко!
Она пожала плечиками и на лице отразилась косая жалкая улыбка.
Потом поднялась довольно бодро и стала собирать свои вещи в рюкзак.
Пионервожатый принес тетрадку с ручкой и пригласил Константина к столу написать расписку прямо в тетради, не отрывая листа.
Наташа подала руку пионервожатому со скрытой иронией на серьезной мордочке:
- Прощайте, товарищ Верезубов!
Потом они вышли на дорогу.
Константин закинув рюкзак с лямками через одно плечо и Наташа, твердо опираясь на его руку.
"Очкарик" - Верезубов ещё долго смотрел им вслед.
Так они прошли метров сто пятьдесят. Она хромала всё больше и больше, тяжелее при этом повисая на его руке.
Тогда он остановился и взял её на руки.
И понес впереди, перед собой, как носят маленьких детей.
Она обхватила руками его шею, откинула голову, так что в зрачках ее отпечаталось голубое небо над ними и перемещались по его полотну вершины деревьев. Гримаса боли постепенно разгладилась и личико стало опять ясным и привлекательным.
"Она должно быть нравится мальчикам" - Мелькнула навязчивая мысль.
Так он прошел с километр, повторяя про себя всё время в такт своим шагам:
"Своя ноша не тянет! Своя ноша не тяжела! Своя ноша не тянет!"
Руки устали, одеревенели, рюкзак колотил по плечу, пот заливал глазницы и резал глаза, но он не давал себе права остановиться.
- Дядя Костя! Опустите меня. Я отдохну немного! Давайте посидим на травке! - Она заметила, что ему нести тяжело и в её маленькой женской головке родилась именно такая форма тактичного выражения своего сочувствия! А он не хотел признаваться в том, что устал и был ей за это признателен .
Они мирно сидели рядышком на травке у обочины дороги и молчали.
- Интересные здесь деревья. Их будто стригли под "бокс" - коротко и на одну сторону. - Удивился он. - Будто дорогу прорезали...
- Жестокие люди. Добрые бы так не порезали... - Ответила она.
- А, пожалуй, и верно! - Ответил он . - Дорога и так достаточно широка.
Потом она посмотрела на него, скосив глаза, и улыбнулась какой-то своей мысли.
- Дядя-Котя! А можно я буду говорить вам - "ты" и называть так - "дядя-Котя"?
Он ответил очень серьезно:
- Конечно - же можно! Если тебе так удобно. Только для меня это очень странное созвучие! Меня Котей называла в жизни только моя мама. Это было очень давно, когда я был совсем маленьким. А с добавлением звания "дядя" - имя звучит сейчас, как напоминание о детстве и с поправкой на мой возраст..
- А твоя мама ещё жива?
- О нет. Мама умерла ещё во время войны. А я об этом узнал много позже. Отец и брат пропали на войне без вести. Сейчас у меня никого на свете родственников больше нет. Вот только ты одна. Да твоя мама.
- Дядя-Котя! А ты дрался часто в жизни?
- Нет. Не часто. Изредка приходилось в детстве. Мальчишки ведь бывают жестокими. Они всегда каждого на силу испытывают. Вот иногда и приходилось кулаками отстаивать свои права.
- А потом, когда уже был взрослым ты. дрался?
- Бывало и тогда. Несколько раз было. Жизнь у меня трудная сложилась.
- Ты людей бил?
- Нет. Чаще я сдачи давал, если меня били. Только не всегда это можно было делать - сдачи давать. Немцам, когда в лагере били нас, так сдачи нельзя было дать - расстреляли бы сразу же. Приходилось терпеть.
- Дядя-Котя! А это правда, что ты был... полицаем? - Лицо ее скособочилось во внимании, глаза насторожились в страхе услышать жестокую правду.
Вот оно! Много было судей, Константин Щекатуров, на твою жизнь и твои поступки, но этот – пожалуй, самый строгий и тонкий, как сама совесть!.
Донесли таки люди до детского слуха! Так вот где крылась причина ее неприятия нового отчима!
- Был, дочка, полицаем! Куда от этого уйдешь? Правду ведь не скроешь...
- И тогда ты людей бил? - Глаза ее налились болью и казалось вот-вот эта боль брызнет из них целым потоком слёз.
- Тогда мы дрались. Очень жестоко дрались. Не на жизнь, а насмерть. Кто кого осилит.
- С кем дрались? С немцами?
- Нет! Там в плену уже не с немцами. Мы между собой дрались! А немцы стояли вокруг нас и смеялись, травили ещё нас, науськивали, чтобы сильнее дрались.
- И зачем же вы так? Зачем же вы дрались между собой?
- А ты себе только представь! Нас гнали много тысяч человек по дороге. Долго гнали. Много - много километров. Гнали голодных и усталых. Потом остановили на ночь, согнав в одну кучу. И туда, в эту массу народа, обезумевшего от усталости, ошалевшего от голода - бросили пищу. То были сырые овощи: картофель, свекла и морковь. Немытые, с грязью… Но для нас, которые долго не ели, это была все же пища! Хоть какая-то, да пища! Это была наша жизнь! И вот, тысячи голодных людей бросились на жалкие кучки этой пищи! Кого-то задавили и они уже хрипели где-то внизу под ногами, кто-то кричал истошным голосом покалеченный, затоптанный. А кто-то успел ухватить целую охапку свеклы и убегал в сторону, чтобы поесть всё одному, да насытиться. У него отнимали… А ели все это прямо так. С ботвой и грязью. Немцы бросали ещё, туда в толпу вилами свеклу и смеялись над нами. Тогда-то мы... а нас тогда вначале было человек с десяток... решили навести хоть какой-то порядок в этом беспределе. Мы собрали ещё человек двадцать крепких, сознательных ребят. Там были больше командиры и ещё несколько моряков… И стали стеной. И не пускали всю эту жадную массу озверелых людей к пище, пока не образовалась очередь. И мы же тогда стали распределять пищу организованно, чтобы хватило всем. Немцам это понравилось. И они после этого, как только привозили нам что-нибудь из еды, звали нас для того, чтобы мы очередь установили. И кричали нам тогда: "Капо! Капо!". А потом и повязки на рукава выдали, чтобы нас отличать от других. «Капо» же - оказалось – слово проклятое! Название такое, сокращенное - "камерная полиция". Но нам тогда было всё равно, как нас зовут, потому, что во что бы то ни стало нужен был там порядок. Вот так, дочка, и стал я полицаем. А всего через неделю мы втроем, воспользовались доверием, которого оказывали нам немного больше, чем другим, благодаря повязке на рукаве, и убежали из лагеря... И было ещё много в жизни всего. Был опять лагерь, опять побег…А потом уже, через три года в фильтрационном лагере, когда к своим мы попали, кто-то меня узнал и указал работникам особого отдела - вот он полицай. Кто-то ещё и подтвердил... И этого оказалось вполне достаточно, для того, чтобы осудить меня на пятнадцать лет и загнать на работу в шахту на Севере.
- А ты почему же тогда не рассказал им... что так было нужно! Что ты добра хотел! - Она уже кричала, неистово, отчаянно, упираясь в него глазами, полными слез.
- Да никому это было уже не интересно. Это всё уже было неважно! Им нужны были только рабочие руки. Нужно было много народу для работы в шахтах! А судьба отдельного человека - уже никого не интересовала... Это уже было не так уж и важно. Страна требовала угля. Мир жесток, моя милая девочка. Намного более жесток, чем нам это кажется на первый взгляд. А я был тогда самолюбив и страшно упрям! Вот буду в шахте помирать - решил сам себе - а просить вас о пощаде или о том, чтобы хоть выслушал меня кто-нибудь и понял, я не буду!
Девочка плакала навзрыд, сидя на траве, уткнувшись носом в свой рюкзак повторяла непрестанно, как заклинание:
- Дядя-Котя! Дядя-Котя! Зачем же ты так? Почему не сказал им? Почему ты так не сказал им? - Потом вдруг очнулась, будто вышла из оцепенения: - А потом, что было? Ты убежал? Ты убежал от них? К нашим убежал?
А он уже жалел, что обрушил на сознание ребенка тяжесть, которую и взрослому трудно вынести. Думал, что самому легче станет, если поделится, а получилось совсем наоборот.
- Ну, уж нет! Довольно! Хватит с тебя! Давай поехали! Я сейчас тебя на закорки посажу! Ты будешь сзади, как на лошадке ехать. Так тебя катали в детстве? А рюкзак я повешу впереди. Вот так. Для равновесия. Ну-ка! Давай примеримся! Забирайся! Гоп!
Пошел мелкий теплый дождь.
Константин остановился и накрыл девочку своей курткой, сам же остался под двойной защитой: рюкзака спереди, а ещё - её маленького горячего тельца - сзади.
И опять твердил себе в такт своих шагов:
- Своя ноша не тянет! Своя ноша не тяжела!
Мотоцикл их встретил, когда уже после поворота дороги показалась арка ворот в сады.
- Битый битого везет! - Шуткой встретил их «Дед». - На какой рынок несешь поросенка? Может, давай подвезу?
- А мы только разошлись по гладкой дороге. Только темп стали набирать! Ну, как, Наталья, поедем на мотоцикле? Или лучше уж на ишаке?
Она ступила на землю молча будто полусонная, только глаза блестели, как две ясные звездочки.
В поселке на мотоцикле доехали и до больницы.
- Попользуемся ещё твоим такси, пока оно в нашем распоряжении!
Дождался Дед их около медицинского заведения, пока врачи обрабатывали рану на ноге девочки и вправляли ступню на свое место. И потом отвез своих пассажиров к их дому.
Вечером Ксенья протянула свои руки девочке:
- Давай, дочка я тебя отнесу к столу. Ужинать будем!
- Не-а! Я уже тяжелая. У тебя сил не хватит. Меня дядя-Котя отнесет! - Отвернулась та от матери и протянула свои руки к Константину.
- Ну и ну! - Расплылась в улыбке женщина. - Так мать теперь вроде и ни к чему в этом доме? Вы уже и спелись за моей спиной?
- Вот так-то! - Подтвердил и Константин. - Тяжелая работа в доме должна быть вся для мужчины! А дело матери - щи варить.
Мир, такой долгожданный и желанный пришёл, наконец, и в их дом. Все трое поняли друг друга и обрели наконец свою семью.
"Вот теперь можно и на пенсию . Есть свой угол на земле. Есть своя семья"...
Вторая часть
А до пенсии ему ещё было, ой как далеко.
Хотя был он уже старый опытный шахтёр - больше пятнадцати лет отработал на подземных работах - для расчета можно было принять инспекторам только один год труда на Севере, где принимался стаж - год за два, да вот тут незаметно совсем проскочило время. Третий год уже здесь - в этом Шахтостроительном управлении.
Остальное время и тяжёлый труд при нём - всё оказалось фикцией, пошло, как псу под хвост.
Трудился всю жизнь тяжело, здоровье свое подорвал, однако всё это не принято в расчет, потому, что тот труд был подневольным. Льготы все проскочили мимо него.
А так вдруг захотелось на пенсию!
Вроде бы и всё вокруг и в полном порядке. И на работе и дома в семье, да и поселок вырос, похорошел...
Кругом уважение, почет, относительный достаток...
Только на пенсию захотелось невыносимо! Всё бы бросить, ничего не видеть, всё забыть. Забиться бы в свою щель и тихо, спокойно доживать свои годы, чтобы никто тебя не трогал, не ругал, не хвалил бы и не награждал. И чтобы ни от кого не нужно было зависеть в этом мире.
Ну, кроме жены конечно, да дочери...
Но как же так возможно? Нужно платить долги. И не только свои, но ещё и чужие.
Вчера в отпуск укатил Швили.
Проводили его с шумом и с помпой. Так допровожались, что весь посёлок два дня гудел, как улей. И самого начальника, чуть живого с тяжелого похмелья, втолкнули в вагон почти на ходу.
Поезда скорые на их станции не останавливались, так они специально, с благословения Райкома партии, с помощью начальника станции добились разрешения притормозить один из транзитных составов специально для посадки своего начальника.
Вот это уважение! Вот это почёт!
Казалось, что для Швили здесь в их районе не было уже ничего невозможного. Любая его команда, любое требование, любая прихоть даже, выполнялись беспрекословно.
Но чего это стоило, знали далеко не все.
- Ты хочешь отпуск за два года? - Спросил его начальник Комбината еще в июне. - Годится! Я тоже не против тебя отпустить. Но кому не захочется в отпуск, когда лето. Однако, чтобы это получилось у тебя, выдай прибавку к выполнению плана за квартал процентов на двадцать. Да и ещё пообещай, как мужчина, что твои помощнички твои хвалённые, без тебя не провалят план в третьем квартале. А то - я знаю вашего брата! Ты мне нарисуешь, сколько сейчас нужно кубических метров проходки на бумаге, а только сам за порог - они уже, прибегут с поклоном - подпишите нам в покрытие перерасхода фонда заработной платы из резерва Комбината - мы, мол, план провалили. Так нет же! Ты мне и за них пообещай! Да письменно! Свой вексель мне выдай! И гербовой печатью ещё свою подпись заверь. А я ту бумагу в сейф себе положу. И погляжу, как мой грузин умеет своё слово держать!
Всё нарисовал в отчетности Швили, как и спрашивали с него! И перевыполнение плана на двадцать процентов. И обещание выполнения этого проклятого плана в третьем квартале, заверил всё это своей подписью и гербовую печать поставил.
И дома наказал ещё своим: Не подводите, мол, меня мои друзья - товарищи!
А они собрались в кабинете главного инженера: Илюша Ребров, на юные плечи которого свалил этот груз из приписок в сотни тысяч рублей убывший в отпуск их руководитель Швили, начальник ПТО Валерий Павлович Топорев, начальник отдела труда и зарплаты Николай Кобзев и он, Щекатуров - тогда заведующий производством, одновременно в то же время и начальник первого участка по совместительству. Собрались на тайную сходку - секретное совещание - пока начальник был ещё здесь и отсыпался в своем кабинете после ночного загула.
- Так, что же будем делать, мужики? Затянул нас начальник в дебри непроходимые, загнул такие салазки, что только чудо нас может спасти. Он-то сейчас уедет, а нам, что же делать? Сухари сушить? Ему бы ничего не было, если бы даже комиссия пересчитала объемы и установила приписки в них. Он ведь из когорты элиты самого высокого уровня. У него такие мощные волосатые руки там, на верхах, что никто ни в Комбинате, ни в Обкоме партии не решится портить с ним взаимоотношения. А Илье Порфирьевичу рисковать биографией на самом взлете совсем не резон. За него некому заступиться, мы его можем подставиться по первое число! - Тополь вспотел, лицо покрылось красными пятнами, руки дрожали.
- Может нам еще Машу пригласить для участия в разговоре? Ей ведь в отчёте эти цифры рисовать! Она тоже свою головку кудрявую подставляет. - Предложил Николай Кобзев.
- Не нужно здесь баб. Она отчет не подписывает. Там только моя подпись Отвечаю за всё, что случится только я один. И потому я сейчас пойду и всё ему выскажу. Отпуск - это дело конечно хорошее, но зачем же своих товарищей так подводить? Или он уже нас за своих товарищей и не считает? - Илюша Ребров уже даже поднялся со своего места, собираясь идти в кабинет начальника.
- Погоди, Илья! - Придавил ласково своей рукой на столе ладошку главного инженера Щекатуров. - Ведь дело по сути уже сделано. Бумаги подписаны, приказ об отпуске издан. И сейчас уже трудно будет без большого скандала что-то исправлять. Если ты пойдешь к нему выяснять отношения, то ничего уже не добьёшься, но ссоры вам между собой не избежать. Обязанности начальника он в этом случае возложит на кого-нибудь другого и всё равно в свой отпуск уедет. А руководители всех рангов в споре поддержат, конечно, его. Только уже после этого вам вместе будет работать уже невозможно. Свою биографию ты только испортишь. А начальник наш - Швили - это не самый плохой вариант для нас всех, поверь мне. Я их много видел на своем веку.
- По-моему все нужно оставить, как есть. - Продолжил он после короткой паузы. - Паниковать не нужно. Комиссий никаких сейчас пока не предвидится, проверок тоже, если конечно только кто-нибудь из наших рядов не стукнет куда-нибудь. Да и летом, посудите сами, кому из Комбината захочется, во время отпусков, в нашу дыру лезть с контрольными обмерами. Это же ведь дело совсем не простое! Поступить нужно так: подготовить ещё один приказ, да чтобы подписал его именно он, как только протрезвеет. А этим приказом назначить и. о. обязанности начальника Шахтостройуправления меня. Никуда этот приказ отсылать не нужно, никому из чужих его тоже не покажем. Главный инженер - он по штату и есть первый заместитель начальника. Для этого и не нужно никакого приказа. И пускай же все знают, что действует признак того единоначалия. А потом уже нужно хорошо посчитать всё выполнение проходки, все объемы в шахте и объемы строительства наземных объектов заодно, да в отчете за третий квартал все эти дутые кубометры и сотни тысяч рублей их стоимости – снять. Сам отчет откорректировать. И тогда уже придётся нам ехать в Комбинат для получения разрешения на перекрытие перерасхода фонда заработной платы по причине всяких там объективных обстоятельств. Находить такие обстоятельства у нас Валерий Павлович большой мастер. И пусть попробует кто-нибудь перепроверить его доводы в том нашем подземном бардаке! Ехать в Комбинат за приказом о перекрытии перерасхода, конечно, придется Кобзеву. Он его и привезет из Комбината. А в том приказе безусловно будет ещё и пункт о том, что «временно исполняющего обязанности начальника Шахтостройуправления товарища Щекатурова с работы снять». Таким образом мы спасем свою честь и расчистим отчетность от приписок. А чтобы никому не было обидно из нас, заговорщиков, все четверо будут задействованы. Только уж Илюше при этом придётся открыть свой лицевой счет для коллекционирования этих самых выговоров. Этого они уж не упустят.
- А обещание Швили в сейфе начальника? -
- Да кто о нем вспомнит в сутолоке? А, кроме того, будьте уверены, что сам Голованов в то время будет уже в отпуске. Он ведь ежегодно в одно время отдыхает. Не то, что мы с вами. А заместителям своим он о письменном обязательстве Швили ничего не скажет - это уж точно! Потому, что оно противозаконное. Ну, так, как? Принято?
- Семеныч? А ты-то что? На амбразуру всей своей фигурой? Просто так хочешь за общество пострадать? Или благодарность от Швили ожидаешь?
- Дурак ты, Кобзев! И не лечишься. Может у тебя другой выход из нашего положения на примете есть? Давай, выкладывай. А мы обсудим.
- Нет у него другого плана. Спасибо, Семеныч. Так и решим. - Поставил точку на обсуждении вопроса Ребров, как старший по должности. И добавил для солидности точно соблюдая интонацию Швили.
- Все. Свободны!
Щекатуров ушел в свою коморку на выходе из конторского барака и задумался, прислонив голову к холодному стеклу на столе.
Один вопрос будто разрешен. Этот - полегче. Остался еще второй - самый острый и противный, решать его предстояло именно ему, которому по штату положено было "заносить хвост" за начальником.
Перед самым загулом, собираясь в отпуск, начальник, пока почти совсем трезвый, собрал в своем кабинете на совещание доверенных лиц по своему списку, приказав секретарю никого больше даже к двери его кабинета не подпускать.
- Так, мужики! – Сказал он, когда все расселись. - В нашем коллективе я полностью доверяю только вам и знаю, что ни одно слово из нашей беседы не выйдет за стены моего кабинета. Дело в том, что в отпуске ваш начальник должен выглядеть достойно. Вы, я надеюсь, не против этого? Кроме отпуска я хочу встретиться там у себя на родине с некоторыми ответственными людьми и похлопотать об интересах процветания нашего коллектива. Нам же нужно многое: и новая техника для шахты, и средства для строительства хорошего, современного жилья, а еще немалые деньги на социальные нужды. Много нужно средств. Все это я обязательно добуду. Там как раз в это время отдыхают люди, от которых всё это и зависит. И хочу еще похлопотать заодно, открою вам свой секрет, о том, чтобы нам выделили участок земли где-нибудь в уютном местечке на берегу Черного моря для строительства своей базы отдыха. Вы же не против того, чтобы погреть свои косточки во время отпуска в хорошем месте? Короче говоря, мне сейчас нужны деньги. Много денег. Я не буду вам рассказывать технологию, как их добывать. Вы сами уже люди опытные. Так вот пораскиньте мозгами и пошевелите рогами за время моего отсутствия. А сейчас от каждого из вас я рассчитываю получить по две тысячи рублей. А с начальника снабжения, как с наиболее оборотистого, предприимчивого - так и четыре тысячи.
Сидели мужики, оглушённые, вспотевшие враз и парализованные, вжатые в свои стулья необычной доверительной «просьбой».. Они уже знали по опыту прошлых дет, что их что-то такое ожидает, но такой размах начальника был неожидан.
- У нас сейчас нет с собой.
- И дома у меня нет таких денег!
- А я и не прошу у вас сейчас выдать мне их наличными! Вот у меня здесь ведомость. Тут переписаны все ваши фамилии. И суммы записаны на каждого.. Вам просто нужно расписаться в получении, а с бухгалтерами я уж вопрос сам решу. Семеновичу еще просьба моя. Ты уж подскажи, мой друг, каждому, как это сделать, да подстрахуй их, чтобы кто из них не попал в какую-нибудь ловушку. А я приеду и каждому учту по его заслугам.
Тогда Штукатуров опрашивал каждого из тех "доверенных", каким образом, кто собирается выйти из положения.
- Да ты не тушуйся, Семеныч! У меня несколько мужиков на участке надёжных найдется. Так я им подброшу по нарядам лишку, а они мне на лапу всё это и выложат. - Объяснил Паша Ростовцев.
- А не завалишься? Эти "надёжные" на тебя не стукнут?
- Ни в жисть! Проверено и испробовано на практике не один раз. И куда им деваться? Да и прямая выгода есть и для них - всё же кое-что и им перепадет от этого. А, кроме того, для отпускных в расчёт уже больше войдет. И для пенсии тоже. Они ребята грамотные.
Два горняка - начальники участков пообещали из попутной добычи угля не отчитываться за него целый месяц, а отдел сбыта этим углем может поторговать, с доставкой по окрестным сёлам.
Маслов - начальник снабжения - в единстве с начальниками строительных участков сговорились торгануть кроме того ещё шифером и цементом. Спрос на строительные материалы был огромный - только дай!, а в свободной продаже нигде их не было.
Один только Кутепов Саня, совсем молодой мальчик на вид, года два назад попавший в Шахтостройуправление по распределению после окончания Донецкого горного института, сказал:
- Ничего я, Константин Семенович, химичить не стану. Хочу я спокойно спать и прямо людям в глаза глядеть. Попрошу только главного бухгалтера не удерживать сразу всё из заработной платы, а распределить до конца года. Пусть это будет мой взнос на развитие предприимчивости нашего начальника.
- Спасибо, Саня! Ты мне тоже хороший выход подсказал. А я-то думал, как же мне смешным не оказаться перед другими, а вот ты же высказал вслух, а мне не смешно!
И рассмеялись оба от того, что на душе стало легче.
- Только мне что-то страшно стало, Семеныч! Эту привычку у нашего начальника уже потом не изменить. Он после этого войдёт во вкус. Если уже не вошёл. А всем его помощникам потом это тоже понравиться, так ещё, кроме этой, организованной начальником экзекуции и самостоятельная самодеятельность начнется. Куда тогда доплывем мы все?
- Самодеятельность у нас уже давно идёт вовсю! Только я тебе вот что скажу: у каждого, Саня, своя совесть есть... Потом он сам приедет, пускай себе и думает, как нам дальше жить. Он, как говорят на Севере, «и радио слушает, и газеты читает», словом человек всесторонне подкованный и образованный, не то, что мы с тобой! Сейчас Бога проси, чтобы это лихо пронесло! А тебя, Саня, я бы в зятья с удовольствием взял, да только дочь ещё немного не доросла.
- Ну, так я подожду, Семеныч! Можно ещё лет десять - пятнадцать?
- Это много! Ты тогда для нее будешь старый!
Шутки шутками, а мысль о дочери не выходила у него из головы.
Он обещал после получки съездить с ней в Москву. В её головке было, какое-то тайное желание, но Константин не стал выяснять заранее, о чем же оно и готовил для выполнения его некоторую сумму.
А вот теперь получалось, что на нормальную получку даже и то рассчитывать не приходилось, потому, как нужно было платить "алименты" для отпускного каприза начальника.
И как только Наташе теперь сказать, что их поездка откладывается?
И Ксенье говорить ничего о своих финансовых затруднениях нельзя ни в коем случае!
Выносить на обсуждение непосвященным такой вопрос было опасно ... и даже смешно. Ну, кто бы еще понял его поступок, кроме этого простодушного Сани. Кто не посмеялся бы над его благотворительностью в пользу афериста? Много ли найдется таких в его окружении? И уж конечно Ксенья была не из их числа!
Выход был лишь в том, пожалуй, чтобы попытаться перехватить на время у кого-нибудь, а потом уж как-нибудь, да обойдётся. Может премия, какая-нибудь подвернется, даже несколько бы премий, хотя на такие долго ещё рассчитывать не приходилось по известным уже обстоятельствам... При перерасходе фонда заработной платы премия называлась в приказе только для того, чтобы обиднее было тем, мимо кого она просвищет!
- Мих-мат! - Обратился он к старому товарищу. - Ты себе в чулке, под матрацом, денег не накопил? До конца года мне не ссудишь, под небольшой процент?
- А тебе много нужно?
- Две тысячи всего-то!
- Йош-калаёш! Ни хрена себе - "всего-то"! У тебя, паря, с той поры, как ты семьей обзавелся, так деньги и не держатся? Нет, милок, такой валюты я не держу в запасе! У меня карман свербит, как только сотня лишняя заведется! Кому копить-то бобылю? Для кого? На смерть себе я не набираю принципиально. Государство похоронит! С оркестром! И памятник мне, какой никакой да поставит! Оно мне задолжало много. Вот пусть тогда и отдаст сполна. А денег ты у Стенькина спроси. У него есть, поди. Он сейчас не пьет. Баба у него вполне самостоятельная - сама зарабатывает не меньше его. Наташек - Ванек у них тоже пока нет. Одна сестра её - дурочка. Так на неё много не нужно! Да для него две тыщи - тьфу! Не деньги.
Анатолий Стенькин встретился у входа в клеть перед спуском в шахту, на второй день после разговора с Матвеичем. Он дожёвывал яблоко на поверхности и потому пропустил очередь на спуск со своей бригадой.
- Стенькин! Задержись на минуту. Разговор есть.
- Может там, внизу? По дороге... - Показал Анатолий на жерло ствола.
- Тема для беседы очень личная. Потому - лучше на поверхности, чтобы там какой-нибудь Плутон не подслушал.
Присели на скамью недалеко от выхода.
Поздоровались.
- Давно с тобой не виделись, де не общались по делам житейским. Так и отвыкнуть можно!
- Это и есть твоя тема для беседы?
- Да нет. К слову пришлось. Мне, друг, нужно две тыщи до конца года. По строгому секрету. Не располагаешь такой суммой?
- А чего бы и нет! Только вот со своей переговорю, да завтра и принесу. Устроит? Не горит у тебя?
- А ты без переговоров не можешь дать? Что у вас дисциплина в доме? Матриархат?
- Да нет никакого матриархата. Просто у нас так принято - совет держать по-семейному. Деньги-то у нас общие. В одном чулке держим. Не я первый так завёл, потому нужно отвечать той же монетой. А доверие - это знаешь, как здорово? Я и не знал, что такое возможно. Она мне всё-всё говорит о своей жизни. И советуется. Да и не только со мной. С сестрой своей тоже советуется. Не по работе, конечно, а по личным делам. Я слышал от людей раньше, в поселке говорят, что сестра её - дурочка. А она не совсем чтобы глупая, а просто не такая как мы все. Она другая. В тех вещах, что для нас уже совсем понятны - как среди людей жить, как словчить, или закон обойти, о чём в газетах пишут - она совсем ещё как ребенок - ее обмануть ничего не стоит. А потом на удивление, как выдаст что-нибудь такое, что так и самый умный не придумает. И ты знаешь, Семёныч, такая приключилась причуда: я никому не говорил - засмеют! Так вот эта-то "дурочка" меня прочему-то называет иногда не по-нашему - Андрюс. Ну, пусть бы Андреем каким-нибудь кликала, что ли, все было бы понятнее. Так нет же - Андрюс! И ещё того страннее - заговаривает со мной на каком-то иностранном языке. Я от кого-то в лагере вроде такого уже слышал. То ли по-шведски, то ли по коми... Откуда ей знать такой язык? Коли она даже в школе не училась, даже в Москве ни разу не была. Только чуднее всего то, что я её понимать уже научился... Поверишь ли? Не вообще понимать. А как на этом своем наречии что-нибудь залопочет, вроде я ее и понимаю! А? Вот так и живем. Не так, как люди, а тепло на душе. Только ты уж того... Храни гордое молчание. Понял? А ты, что? Про деньги-то... Прогорел где? Что ли?
- Пообещал Наташке я в Москву с ней поехать. А зарплата моя и того... Тю-тю зарплата. Зарплату Швили уволок с собой в отпуск. Говорит - заряди, мол, какую-нибудь липу и возмести себе затраты. А мне размениваться на пятаки что-то и не хоцца. Не умею я воровать. Раньше не научился, а теперь и учиться уже вроде бы ни к чему.
- Понимаю. А дома-то у тебя как? Ксенья как на это все глядит? С ней ты находишь общий язык?
- Не всегда. Всего ей и не скажешь. Не поймёт она. Вот про получку, что, мол, Швили умыкнул... нельзя ей говорить. Тут совсем для неё полная темнота. Или просто дураком обзовет. А оно и правда. Если чисто по-людски судить: дурак - он и есть дурак. А куда тут денешься. Вот тебе можно рассказать. Ты-то сходу поймёшь. Да еще Саня Кутепов – молодой совсем, а меня понял. Может Матвеич ещё судить не будет. А больше кто?
- Добро Семеныч! До завтра. Бросил бы ты всю эту придурошную работу. Взял бы бригаду, как я. И спал бы себе после работы спокойно. Впервой тебе, что ли? Там, на твоих высотах, и подсадить могут! А я, не поверишь! За учебники сейчас взялся. Может, что-нибудь и догоню ещё в этой жизни?
- Да и я тоже подумываю иной раз. И про книги, и про то, как в бригаду уйти... Вот приедет Швили, тогда с ним и переговорю. Тяжело только сейчас ему одному. Опереться пока не на кого. Людей вокруг много, а никто его не понимает.
- Ты о себе помаракуй. Да о Наташке с Ксенией. А Швили пускай о себе сам думает. Швили тебя и не отпустит! Постарается по-всякому тебя удержать. Где ему еще такого дурака сыскать, чтобы сам, по своему почину, за него свой карман подставлял? Нужно уходить сейчас, пока его нет! А орден тебе все равно не дадут. Мы ведь с тобою меченные!
- Да разве в ордене суть? Ну что ж пошли служить отечеству?
В Москве он бывал уже много раз.
Жили они неплохо. Голодать не приходилось. Только всё равно хотелось ещё чего-нибудь поесть не того, чем торговали в поселковом магазине. Хотя шахтёров снабжали и несколько лучше, чем жителей других посёлков и городов области, даже мясо в продажу иногда выбрасывали или там какие-нибудь рубцы, субпродукты, хвосты или ноздри коровьи. Да и колбаса изредка бывала на прилавке... Только больше ливерная или кровяная...
А Ксенья рассказывала, что её подруга сама видела, как кровь для колбасы после убоя скота собирали по грязному полу прямо совковой лопатой... А в ливерную - перетирали всё, что осталось от скотины, за исключением шерсти, рог и копыт...
Ну да Бог с ними. Ему в жизни приходилось есть ещё и не такое... Но хотелось иногда к столу иметь и своих женщин побаловать, свежей Московской колбаской с прожилками из янтарных кусочков сала, может молочными сосисками, а ещё сырком каким-нибудь с названием, что по звучанию уже вызывал аппетит, а само его, как кличут, и не запомнить даже.
Они все трое до сыра особенно были охочие!
А главное, так все же - одежда.
Одеться приличнее в поселке рядовому гражданину негде, кроме самой Москвы. Ему самому-то уж ладно. Костюм есть выходной, да рубашек несколько штук, полуботинки там, шляпа, галстук... И ничего вроде и не нужно больше. В шахте - для того брезентовая роба есть и каска. А больше - куда ему идти? Ксенья тоже приодета ... кажется. А вот Наташка - обижена! Выросла, округлилась, женские формы нагуливает. Вся одежда на ней уже по швам расползается... Девки из её класса форсят давно вовсю! С золотыми серёжками некоторые из них даже в школу ходят.
Вот и приходилось иногда мотаться в столицу для того, чтобы накопления сбросить.
Только, как на дочку покупать без матери? Ей бы нужно самой с девочкой поехать, только не получается. Всё при хлебе своем. Хлеб её - это дело ответственное! И даже иногда и политическое значение имеет!
В поезде, среди ночи, когда добрым людям до рассвета ещё бы спать и спать, взял он для дочери постель, хоть и на сон-то всего часов пять приходилось. Помог ей подняться на верхнюю полку, уложил, усыпил... А сам прислонился спиной к дереву вагонной перегородки и стал в памяти своей перебирать годы своей жизни, отсчитывая их и отмечая по одиноким огонькам, изредка мелькающим за окном в звёздной темноте.
И тоже задремал, сам не заметив как.
И всё таки как-то так, да отдохнул немного. Только шею свело так, что слегка потом болела, да поворачивала голову по-волчьи - вместе со всем корпусом .
В Москву прибыли рано, магазины все ещё были закрыты. Времени много свободного оказалось, но ещё бы к этому элементарное знание мест для развлечения.
Так нет. Не накопил у себя таких знаний.
Не приходилось ему здесь развлекаться. Всегда с сумками и рюкзаками по магазинам, да по очередям, навьюченный, как ишак в горах Кавказа.
Решили сразу же с площади трёх вокзалов по приглашению вертлявого мужичка с мегафоном двинуть на экскурсионном автобусе по утренней Москве.
Смотреть, так смотреть! Им всё сейчас годится!
Москва бурлила сразу же за окном автобуса, жила даже в этот утренний час своей неистовой самостоятельной жизнью совершенно не похожей на ту, в которой барахтались они в своём шахтерском, забытом Богом посёлке.
Столица не без оснований почитала, что именно она и есть центр всего мира, пуп Вселенной, и что именно отсюда начинается все самое правильное и самое интересное на Земле.
Всё шло отсюда. И революции, и решения, и законы с беззаконием, и мода, часто самая дикая, и даже слухи. .
Однажды, во время одной из своих поездок в столицу, выйдя со своим случайным попутчиком - пожилым колхозником из какой-то рязанской трущобы, Щекатуров попал на основную подземную площадь магистрали метро и остановились они оба, поражённые. По-видимому был утренний, так называемый у них там, «час пик» и из всех трёх вокзалов одновременно электрички изрыгнули такую массу народа, что с великим трудом вмещалась на ступенях просторной мраморной лестницы, в переходах и на территории самой огромной подземной площади.
Его попутчик задержался на миг. И на круглом, простодушном лице его отразилось такое наивное удивление, что Константин едва не расхохотался.
- Ты чего, мил человек?
- Ах ты, мать твою... сколько их тут! Да нешто их всех прокормишь?
А потом еще было… В очереди около магазина за колбасой, выстроившейся за час до его открытия, какая-то ворчливая бабуся из местных пророкотала прокуренным басом:
- Понаехало вас сюда сколько! И сосиску себе на завтрак не купишь из-за вашей очереди!
И люди, мирно притершиеся друг к другу до этого в ожидании открытия магазина, вдруг заговорили почти все сразу, заспорили разделившись на две группы: тех, кто с пониманием относился к "мешочникам" и их противникам.
А они, эти "мешочники" стояли смирно, выслушивая всё, что о них открыто говорили москвичи различного уровня развития и воспитания.
А его, Щекатурова, поразило из слов бабуси её выраженное право на свою сосиску для завтрака. А сам он и не припомнил в жизни случая, когда на завтрак имел возможность съесть ту самую злополучную сосиску!
С тех пор на Щекатурова в Москве, кроме восхищения городом, его красотой и благоустроенностью, наваливалась и обида.
И самое странное было то, что обижен он был тут не из-за себя. Себя-то он как бы уже выносил за скобки, принимая все эти порядки, как само собой разумеющееся. Обижался он за тех, кто производил основу для всех этих деликатесных продуктов - мясо, молоко, яйца, овощи, а потреблять их не мог, потому что доработка их вот до такого состояния, когда так восхитительно пахнут и сами же в рот просятся, аж слюни во рту не вмещаются, была здесь, в Москве.
Что с того, что бычков откармливали где-нибудь за Смоленском, что молоко надаивали на своих лугах вологодцы или владимирцы, яйца из-под кур подбирали под Рязанью... если продукты, из всего этого сделанные, все эти деликатесы, продавались в московских магазинах. И ему, жителю Рязанской области, как и тем колхозникам, без которых ничего бы этого не было, нужно было ехать в Москву, чтобы купить там пару десятков яиц, "палку" колбасы и ещё пару каких-нибудь носков, связанных где-то в Иваново, если останутся для этого ещё деньги.
Что ей, всемирной столице социализма было до того непреложного факта, что есть, даже и совсем недалеко отсюда другие города, посёлки, сёла, где живут соотечественники и производятся товары, которыми наполнены прилавки её, столицы, магазинов. Есть огромные поля с колосящейся пшеницей, и дымящиеся трубы заводов, и подземные лабиринты шахт. Но тем людям - жителям почти всей страны недоступны ценности ими же производимые. Чтобы купить их нужно ехать сюда в белокаменную.
Люди отдавали Москве всё своё самое-самое... А потом приезжали сюда, в столицу и для того, чтобы полюбоваться красотами этого исполина, величием его памятников, проспектов и улиц, неповторимой красотой театров, музеев, картинных галерей, а заодно всем тем, что было представлено и ими самими, этими людьми, здесь на этих стендах, в этих залах и на этих сценах.
И ещё приезжали для того, чтобы собрать впечатления и воспеть потом всё это, что видели и чем восхищались в своих песнях, сказаниях и поэмах, придав и этим песням и сказаниям опять московский стиль, московскую обработку и даже московское имя.
Щекатурову было сейчас и обидно за всю остальную страну, за людей живущих не в столице. Но он старался подавить в себе эту обиду, потому, что не хотел портить настроение дочери.
Они сейчас, поскольку пришёл их звёздный час, сидя в удобных мягких креслах автобуса, любовались красотой разворачивающейся перед огромными окнами, в различных ракурсах панорамы, много узнавая из того, что видели уже раньше где-нибудь на афишах, в киножурналах, на страницах журналов или книг.
А, когда пресытились удобствами, головы их стали кружиться от впечатлений, мозги перестали воспринимать информацию. а тела их настоятельно стали требовать движения, они вышли на очередной остановке в месте какого-то скопления магазинов, световых реклам и особенно интенсивного движения народа, без сожаления расстались с удобными креслами, с уставшим от болтовни гидом и отдались на волю случая и людского потока. Подхваченные его волнами они тоже двинулись в том же направлении, куда стремилось большинство..
- Люди - они знают, куда нужно идти! Вот и мы с ними! - Глубокомысленно определил программу Константин. - Так вперёд, дочка? Пошли, пока в ногах есть сила, в душе - энергия, а в глазах – жадность для того, чтобы всё увидеть, всё познать… Да в кошельке ещё пока есть деньги.
Они даже не пытались узнать, куда же их доставил экскурсионный автобус, где они находятся, а шли, ни мало не заботясь о том, куда приведет их эта волна людей по широкой, почти как их поселок, улице.
Они толкались у прилавков магазинов, стояли в каких-то очередях, жевали вкуснющие пирожки с ливером просто на улице, как это делали здесь многие, глядели по сторонам и старались только не потерять друг друга...
И довольны были тем, что никому до них дела нет, но в то же время они везде были желанными гостями, кругом были свои люди, все разговаривали с ними на их языке и платили такими же деньгами... А ещё потому, что хотя и толкались они, толкали и их, но все это было весело, беззлобно и никому в этой сутолоке они не мешали, как другие не мешали и им.
Оказалось, что ничего особенного Наталье и не было нужно в Москве, просилась она сюда именно за тем, чтобы поглазеть на весь этот мир своими собственными глазами, да весело потолкаться вволю между людьми вот так, как они сейчас это и делали.
Немного постояв в очереди, совсем по дешевке, купили они школьное платье для неё, да не такое, как у всех девчонок в поселке, а моднющее, такое, как только-только вот введена была эта форма в обиход московских школ. И ещё два комплекта импортного белья, нежного на ощупь, для дочери и для мамы. А потом ещё, по настоянию отца, ещё и шапку из белого песца на зиму для Наташки.
- Это тебе на день рождения! - Отметил Константин. - Так, что до того дня ты её не надевай и даже видеть не должна.
- Так это же ещё нескоро!
- В самый раз! Только зима и начнётся.
Здесь, в Москве, заметил вдруг Константин, что Наташа на фоне живой массы сотен людей не теряется, не размывается среди других, таких же молодых и интересных, несмотря на провинциальную одежду и скромный свой вид, а наоборот выделяется красотой и статью. И казалось ему, когда глядел на неё со стороны, что она не идёт сквозь толпу, а парит будто, почти не касаясь пола. И люди сами расступаются перед ней, провожая глазами по её пути.
Провожали взглядом её, конечно же, мужчины. И молодые и старые. Такие даже, что по возрасту не только в отцы ей годились, но даже и в деды.
Москвичи всегда знали толк в женской красоте.
Вот уже какой-то молодчик с усиками, похожий на грузина, прилип к ней внимательным взглядом черных, дерзких глаз.
И пошел следом, теми же зигзагами, что и она, расталкивая людей, как лунатик за луной.
А случилось это, когда она только отошла на минутку от очереди, где их место сохранял Константин.
А когда увидел молодой грузин, что она подошла к нему, своему отчиму, и взяла его под руку, то растопыренными пальцами, как вилкой, провёл впереди себя с энергичным завершением движения вверху, где-то на уровне своих усов.
Этаким, чисто грузинским жестом разочарования!
И послышалось, будто даже его: " Вах - вах - вах!"
А она-то заметила впечатление, произведенное на молодого красавца! И исподволь проследовала глазами за ним с лукавым любопытством, пока он не исчез за поворотом магазина!
Наталья долго ковырялась в груде каких-то блокнотов, цветных обложек на тетради и книги. Отобрала модную сумку для книг в школу, запаковала в неё целую охапку мелочи, потуже стянув ремешки... И они двинулись к остановке метро продолжить поиски своей родной Комсомольской площади.
А когда освободились места в поезде метро и они удобно уселись, вытянув усталые ноги, и уже приятный женский голос по радио объявил: "Осторожно! Двери закрываются. Следующая остановка - Комсомольская площадь.". -
- Дядя-Котя! Это же ведь кольцевая линия. Давай по кольцу проедем. Да посидим немного. - Попросила она.
- Устала, дочка? Может, я тебя посажу на закорки, да пронесу до поезда?
Она улыбнулась ему и прижалась головой к его плечу.
- Вот было бы смеху вокруг!
- Вовсе нет! Никто бы и внимания не обратил. Здесь люди не такие любопытные, как у нас. Им нет дела до нас с тобой.
Должно быть, воспоминание о том пути в совхозе было ей приятно..
В поезде Наталья больше двух часов рассказывала Константину о своих школьных делах. О смешных случаях на уроках и переменах, об учителях добрых и злых, о товарищах по учебе и подругах. Да о розыгрышах товарищей и учителей. О двойках заработанных и полученных незаслуженно.
Они сидели на боковой полке со столиком их разделяющим, друг против друга, пили газированную воду, закусывали пирожками с творогом, которые почему-то в Москве на вокзале назывались сочнями.
Потом она остановила свой рассказ на средине фразы:
- Дядь Коть! Так не пойдет! Я тебе, что? Конферансье на концерте? Или чтец-декламатор? Что ты молчишь всё время? Теперь твоя очередь свои секреты выдавать! Ты же мне обещал рассказать, как ты с плена убежал и как потом к своим добирался. Давай колись! Колись! Я в протокол записывать не буду!
"Ага! Вот и гены проявились! А скорее - след от общения девочки с родным отцом!" - отметил Константин и сразу почувствовал какую-то волну отторжения, будто напомнили ему, кто он есть такой, и между ними из ничего, без причины возникла вдруг сама собой какая-то перегородка, невидимая, но почти осязаемая на ощупь и искажающая голоса их, а больше того - восприятие всего окружения.
- Нет, Наталья! Я ещё не забыл твои слезы, когда начал только посвящать тебя в то, что приключалось со мной в моей жизни. Я очень не люблю, когда женщины плачут. А ты ещё и не готова для того, чтобы выслушивать такие исповеди. Эти повести не для детских ушей и душ.
- Вот! А ты же сам признал, что я уже не ребёнок, а взрослая женщина! А тогда, как ты рассказывал, я была ещё только маленькой девочкой. И мне всегда нравилось иногда немного поплакать. Я же по природе своей была раньше плаксой. Но сейчас я совсем уже другая. Разве ты не заметил перемен во мне? С меня сейчас слезу не выжмешь! Так, что можешь смело рассказывать.
- Нет - нет, дочка! Потом как-нибудь, хоть ты и женщина... Совсем, правда, ещё юная женщина.
За окошком мелькали деревья, едва видимые на фоне тёмно-синего неба. Иногда из сплошной темени фонари на столбах пучками света выхватывали какие-то строения. Вагон спал, похрапывая, постанывая и посвистывая. Только они вдвоем сидели друг против друга, наклонившись над столиком, почти касаясь лбами.
- Ну, тогда расскажи про свою маму. Ты, когда упоминаешь её... становишься каким-то иным. У тебя в такие минуты верхняя губа вздрагивает. Это почему так? Какая она была, твоя мама?
- Это потому, что для меня моя мама навсегда в памяти осталась молодой и красивой. А ещё - она всегда была для меня сказкой. Любимой и недостижимой.
- Почему - недостижимой?
- Потому, что очень мало мне с ней пришлось быть. Только в те годы, когда я был ещё совсем ребенком. И когда для этого ребёнка мама - это весь мир. Отец у меня был военным, мало бывал дома. Семья почти всю жизнь свою провела в военных городках. И из меня он тоже решил вылепить военного, себе на смену и отдал учиться в закрытую спецшколу. Были раньше такие заведения. Дома приходилось мне бывать только во время каникул. И то не каждый год. А потом последовали, как судьба - училище, армия, фронт, плен, лагерь... У меня даже фотографии моих родителей нет. А из воспоминаний больше помню то, как я обижал свою маму. Всё её хорошее помню. А своё всё... только злое. И зачем это было? Для чего? Хотелось доказать, что я уже взрослый. А казалось мне, что взрослый обязательно должен почему-то отстаивать свои права, за что-то бороться, даже с самыми близкими... В училище мне мало встретилось воспитателей, понимающих человеческую душу. Из нас старались воспитать солдат, а получались всё больше - солдафоны, которые подавляли волю подчиненных муштрой и строгой дисциплиной. Всё в общем и правильно. Такие и нужны в армии. Иначе это будет не армия, а институт благородных девиц, как тогда любили называть. А сейчас... да и раньше ещё. Ведь специальность военного - это профессия убивать людей... Им мягкими быть ни к чему. Так хотелось бы то время вернуться и маме своей открыться, приласкаться к ней и попросить прощения за все обиды, вольные и невольные, которые я ей нанёс. Особенно в шахте часто такое настроение накатывает во время перерывов в работе. Шахта - это среда особенная. Там не действует на душу солнце, небо, деревья. Ничего это там не отвлекает от самопогружения в себя самого. Там не только физическое четвёртое измерение существует… Потому, что на земле ведь есть, как ты знаешь - длина, ширина и высота… А там, под землей - есть ещё и глубина… И не только в чисто физическом смысле… А чувствуется именно там, что это и в духовном… Там шахтёры чувствуют часто близость ядра Земли, начинаешь понимать, будто Она живая… И там человек изолирован от всего, что есть в наземном мире и остается один на один с глубиной… И с самим собой, Со всем тем, что в душе своей сумел накопить. Там каждый из нас как бы отчёт держит перед совестью своей за всё, что в жизни натворил. Часто, если не работаешь, хочется и поплакать почему-то, без всяких видимых причин. И все обиды земные кажутся мелкими и незначительными. Ой, что же это ты! Ну вот! Опять! А ты говоришь ещё, что ты взрослая женщина!
Наташа опустила голову и не хотела показать свои глаза.
- Да ты, дочка, как скрипка, которую и настраивать не нужно! Сама звучишь на встречной волне! Ну, нельзя же так! В жизни такой вот, как ты, тяжело будет! Нужно и тебя отдать на перевоспитание в какое-нибудь Суворовское училище. Может быть, ты тогда и к своей маме станешь лучше относиться! Зачем же тебе её обижать? Потом, когда-нибудь, тоже будешь вспоминать свои проступки, да слова обидные и локотки свои примешься кусать, только исправить уже что-нибудь будет невозможно.
- Не буду кусать локотки! Потому, что моя мама совсем не такая, какая у тебя была. Моя мама - клуша!
- Ну, вот ещё! Говорили мы с тобой говорили… и договорились! Как же нам с тобой понять друг друга? Будто на разных языках разговариваем. Нету на свете совсем плохих людей! Есть плохие взаимоотношения! Любая ссора бьет в равной степени по обеих, кто в ней принимает участие! Ну, чего ты на неё кричала позавчера? Что вы с ней не поделили? Рядом стояли, друг другу в глаза глядели, а визжали обе так, что на улице было слышно. Я уже начал сомневаться - домой ли я попал, вы ли это были, мои милые женщины? Уж очень вы обе были тогда некрасивыми! Ты бы сама стала плеваться, если бы со стороны на себя посмотрела. Не замечала никогда, каким становится противным даже самый красивый человек, когда он злится? И дела всего то нужно было: успокоиться, присесть рядом, да поговорить шёпотом, как маме с дочерью это пристало. А главное - постараться понять друг друга. А с чего это ссора - то у вас получилась?
- Она меня обозвала ... обидным словом.
- Ты видно это чем-то спровоцировала?
- А я уже и не помню.
- Вот видишь! Уже забылась даже и причина ссоры! А настроение друг другу испортили на много дней вперёд. Нужно же просто вам обеим было понять, что вы из-за маленькой обиды и несколько минут злости теряете много часов счастья общения между родными людьми.
- Я знаю, что я плохая. Но она зачем же так? А ты меня в шахту с собой возьми. Там я может быть всё и постараюсь понять и умнее стану. Туда возьми, где нет ни неба, ни солнца, ни деревьев.
- Хорошо! Возьму! Подберу только спецуру тебе по росту. Новенькую, чтобы не измазаться. И поведу тебя представлять своим мужикам, как нового шахтёра! Это мне даже нравится, что ты придумала! Только знай - там нужно быть очень осторожной и серьёзной. А сейчас – ты вздремни часок. Крепче на ногах стоять будешь.
Она послушно прилегла на сложенные на столике руки и затихла. А он распрямился, упираясь в спинку сидения, вытянул уставшую спину, ноги и закрыл глаза.
Сон не приходил. Слишком много сегодня было впечатлений и переживаний.
Девочка тоже попыталась умоститься с ладошкой под левой щекой… Потом под правой... Потом опустила руки вниз и лбом покаталась по гладкой поверхности столика...
И подняла голову.
- Дядя-Котя! А Витька говорит, что люди, когда встречаются где-нибудь на дороге там, или в поезде... Или в магазине... То глядят друг другу в глаза... Так вглядываются, будто что-то спросить хотят... Так это они так глядят, потому, что свою вторую половину ищут. Говорит... а где-то есть и написано так, что у каждого человека есть своя вторая половина на Земле. Только одна на всю жизнь. И её-то нужно каждому обязательно найти. Разыскать как-то... А ещё и двойник есть у каждого. Это правда? Как ты думаешь? Вот бы разыскать двойника!
- Может и правда. Только людей на свете очень много, городов всяких тоже. Где же её искать, эту свою вторую половину или копию твою?
- Дядя-Котя! А ты думаешь, что - моя мама - это и есть твоя половина? А папа так и не был её половиной? Как же она тогда?
- Ух, куда ты хватила! Детям нельзя своих родителей судить. Это, как в замочную скважину подглядывать. Грех это большой. Нельзя и вмешиваться во взаимоотношения своих родителей. А ещё говорят люди правильно, что родителей себе не выбирают и нужно принимать их такими, как они есть. А это уж их дело - нашли ли они свою вторую половину или нет.
- А я? Чья же я половинка, а, дядя-Котя?
- Твоя ещё найдется! Ты ведь красивая, умная и добрая. Может и рядом совсем живёт где-то! Может Витя это… или Лёша... Или ещё где-нибудь пока прячется совсем даже недалеко...
- Нет - нет! Витя - это мой хороший друг. Ещё со времени детского садика мы с ним дружим. А Лёша - это мой паж. Он сам так говорит. Только он совсем легкомысленный. Он в каждой девочке видит свою половинку… А может быть… - Девочка вдруг повернулась к нему лицом и внимательно, очень серьёзно посмотрела Константину в глаза. - Может я - это и есть твоя вторая половинка? А, дядя-Котя? А ты и не признаёшься! -
Сказала последние слова быстро-быстро, тихо совсем, почти шёпотом, вполне даже серьёзно и опустила голову на разложенные на столике свои ладошки.
А потом оттуда снизу, поглядывая на него косо, проговорила тихо, едва слышно в шуме поезда, как по секрету:
- Я ни с кем так говорить не могу, как с тобой. Мне с тобой просто и очень хорошо, дядя-Котя...
- Это потому, что ты моя четвертиночка! А я - твой родитель, хоть и не по рождению, так по выбору.
Он ласково погладил ее по голове.
- Ты поспи еще немного. Скоро приедем уже домой. - И сам опустил голову на столик, с удовольствием сомкнув отяжелевшие веки.
Мимо окон промелькнул слабо освещённый полустанок, поезд приветствовал её нехитрые строения коротким гудком, хорошо поставленной чечёткой на стыках рельс и промчался, не задерживаясь мимо.
Потом колеса прогрохотали по мосту.
Кондуктор, проходя мимо, сказала вполголоса поднявшей голову Наташе:
- Буди своего папку, девушка! Ваша станция уже минут через пятнадцать.
Наташа потянулась спросонку и тихо повторила с той же интонацией:
- Папку... -
Потом шёпотом бормотала, как бы приучаясь к звучанию слова.
- Пап-ку.. Папа…Па-па.
Затем потянулась рукой к голове Константина и уже смелее проговорила:
- Папка! Папа-Котя! Проснись! Приехали.
А он и не спал совсем. И всё слышал. И сердце его налилось благодарностью к чужой женщине, так мимоходом сотворившей для них доброе дело. И с тихой нежностью к этой девочке, чужой по рождению, но такой близкой ему по выбору.
Многими именами и кличками называли его в жизни. И нежными и злыми, очень обидными...
Только папой не назвал ещё никто и никогда.
А оказалось, что это очень даже приятно, когда тебя так назывут.
При выходе из вагона Константин сунул проводнице в руку шоколадку:
- Спасибо вам! Большое спасибо. Нам было хорошо у вас..
- Да что вы! Не надо! Идите здоровые. - И, не избалованная подарками женщина, удивленно проводила их взглядом до тех пор, пока они не скрылись в темени за перроном.
-
В шахту Ксения дочь отпускала с большой неохотой. Ей было страшно посылать дитя в прожорливую пасть чудовища, уже дважды глотавшую зазевавшихся людей за эти короткие несколько лет.
Подземное царство начали осваивать в посёлке не так давно и он, казалось, с трудом привыкал к добавлению в своем названии "шахтёрский", а жители посёлка - к тому, что они стали обитать в непосредственной близости к этому входу под землю. И они пока ещё делились на две категории: своих - исконно русских потомственных землепашцев - и приезжих, слетевшихся сюда, как мухи на израненное тело земли. Эти приезжие, так казалось местным, были людьми второго сорта, потому, что не имели ни национальности, ни малой своей Родины. Им было совсем безразлично, где на земле жить и работать. Лишь бы была работа и жилье, да ещё зарплату бы платили побольше и вовремя. Кроме русских, приехавших из отдаленных регионов страны, были здесь эстонцы, белорусы, украинцы, и представители кавказских народов, которые тоже были разных племен и наций, часто не понимали друг друга. И несколько человек было и с раскосыми глазами. А уж откуда они, из какой республики, какой национальности - кто их и поймет! Может корейцы, вьетнамцы, а может и китайцы... Для русских - все они на одно лицо...
Поселок рос не только с каждым годом, но и с каждым месяцем, расширялся и заселялся всё новыми и новыми переселенцами.
А на краю его с каждым месяцем всё выше, и выше поднимался отвал породы, добытой из-под земли.
Казалось, будто там, где-то внутри тела Земли трудится огромный крот, прокладывая свои ходы.
А около отвала, будто сами собой монтировались подъемники, появлялись мастерские, целый комплекс бань и другие здания служб поверхности.
И от насосной станции через весь «старый» поселок текла уже постоянная, новая река, не имеющая пока названия..
Местные жители с опаской относились к новым соседям, а ещё больше к их скрытой от всех деятельности . И это тем более потому, что "вербованные" часто вели себя непредсказуемо и не лучшим образом. Особенно показал себя последний отряд, прибывший уже в самом конце лета. Подъемные, полученные при заключении договоров на обустройство в новом месте, они дружно пропили, в шахту естественно их не допустили из-за того, что почти все были пока ещё в состоянии, когда можно было перепутать откаточный штрек под землей с какой-нибудь автобусной остановкой.
На посёлке по вечерам местным жителям, а особенно женщинам, ходить становилось не всегда безопасно.
Ксения жила как бы на распутье: с одной стороны - она была женой шахтера и свыклась уже с тем, что приходилось ежедневно ожидать его прихода "оттуда" из царства "Плутона", как он говорил, но была она, кроме того ещё и представительницей аборигенов посёлка и потому ужасно боялась этого царства. И поближе даже подойти к тому месту, где прорыт был тот таинственный лаз под землю, она бы не решилась ни за какие коврижки.
А тут это совершить захотелось её дочери!
- Может отложите до следующего года? И ты повзрослеешь, и там за это время станет безопаснее... - Уже сама понимая, что слова её излишни и никак не смогут повлиять на решение Натальи, просила мать в какой-то слепой надежде, что дочь в последний час все же отменит своё решение.
- Ну что ты, маманя! Я уже и так совершенно взрослая! Да и папа-Котя признаёт, что там и сейчас уже совершенно безопасно. Он же будет там со мной и не даст меня в обиду никаким плутонам! Так ведь, папа-Котя?
А ему, так нравилось это новое звание - "папа-Котя", таким ласковым елеем смазывало оно его душу, что всё остальное, о чем говорилось в его семействе, уже не имело никакого значения. Оказалось сейчас, стало для него очевидным, что он более трёх лет ожидал, когда придёт такой радостный час.
И он радостно подтверждал кивком головы.
Для неё эта экскурсия была событием не менее важным, чем поездка в Москву.
Брезентовый костюм ей был великоват. Пришлось немного подвернуть рукава куртки и штанины брюк. Так делали и многие шахтёры. Однако всё равно в новенькой, ещё совсем первозданного серого цвета спецуре, голубенькой каске с лампочкой-светильником на лбу, девушка выглядела совсем взрослой и обращала на себя всеобщее внимание.
Она застенчиво, но независимо шагала рядом со Щекатуровым в помещение подъёмника в сопровождении десятков пар любопытных глаз. А навстречу валили шахтёры из ночной смены чумазые и усталые, направляясь в душевую. При виде такого чуда они оживали вдруг и бесстыдно таращились.
Почти все они почтительно здоровались с её «папкой» и это было ей очень приятно.
- Семеныч! Что будет проверка в шахте? Контроль ведёшь с собой? - С показной тревогой в голосе остановился пожилой шахтер.
- Все в порядке, Коростылёв! Это моя дочь. На экскурсию едет в шахту. Как там? Все спокойно?
- Крепильщики остались ещё. Лава что-то потрескивает с северной стороны.
- Я сейчас присмотрю. А вентиляция?
- Пока нормально. Дышали всю смену с ветерком, как на воле.
Остановился и высокий крепкий шахтер. Блеснул ярким оскалом ослепительно белых зубов, контрастно выделенных на чумазом лице и пророкотал хрипловатым лирическим басом:
- Константин Семенович! Что же вы не предупредили, что на экскурсии в шахте будут красивые девушки. Я бы задержался внизу ещё на смену.
- В другой раз, Эдик! Вот скоро целый класс ребят из школы поведём, так тебя экскурсоводом назначим. Только ты перед этим себя в порядок приведи. Белую рубашку надень, да галстук ещё завяжи... Неприлично же таким грязным, как чёрт из подземелья гостей встречать!
- Так то же школьники будут, Семёныч! - Разочаровано протянул Эдик. - Со школьниками пускай Коростылёв водится. Ему за это благодарность по партийной линии запишут. А на счет моей персоны, то шахтерская красота в том и состоит, чтобы пострашнее быть. Такая мода сейчас пошла. Правда, девушка?
- Ну как знаешь! Мое дело предложить!
А, когда остались на подходе к помещению подъема они одни, Константин отметил:
- Вот видишь, дочка! Тебя уже за школьницу признавать не хотят. И даже боятся, что ты какой-нибудь контроль наведёшь в шахте.
Девочка в общем вела себя молодцом. По лицу её трудно было определить, трепещет ли её сердечко при первом свидании с подземным миром. Только когда пол из под их ног стал уходить и клеть стремительно помчалась вниз, Наташа будто ощутила переход в то чудесное «четвертое измерение», где всё не так, как на поверхности, почувствовала головокружение и для сохранения равновесия ухватила Константина за руку.
- Ничего - ничего! Это сейчас пройдёт. Спуск скоростной и даже не все шахтеры его хорошо переносят.
Клеть остановилась резко и это было для неё новой неожиданностью.
Они пошли по длинному подземному коридору, освещённому рядом тусклых ламп. Стены блестели чёрной-бурой, топорно отбитой породой. Куда-то вперед убегал бесконечный рельсовый путь.
- Так далеко? Где же мы сейчас?
- Да нет, не далеко. Это только так кажется.
Свистел ветер под каской, было холодно и сыро, как в большом подвале.
А ещё было пусто, темно и страшно.
И кроме их двоих никого в поле зрения - ни одного живого человека.
Потом они прижимались к стене, когда мимо них, совсем близко, по рельсам с грохотом и скрежетом металла промчался чудо-поезд.
«На таких, по-видимому, разъезжает в аду население подземного царства и сам царь Плутон» – подумалось девочке.
На площадке, где коридор несколько расширился, образуя небольшой зал, в разных концах которого темнело несколько огромных отверстий, похожих на лазы в пещеры. Там навстречу им шагнул маленького роста человечек, забавный и решительный, показавшийся ей здешним комендантом. На каске у него тоже ярко горел светлячок, потому вся фигурка оставалась несколько затенённой.
- Здравствуйте, Константин Семенович! - Приветствовал Щекатурова "комендант" бойким, приятного тембра, женским голосом.
Женщина?
- Здравствуй, дочка! Здравствуй, Наталочка! Вот привёл тебе напарницу. Она тоже Наталья, только немножко моложе, чем ты.. На экскурсию ей захотелось. Так ты ей расскажи о том, что сама знаешь о шахте, пока порожняк подадут. А потом покажи ей, где и как ту самую кнопку нажимать, что породу грузит. А я пока пробегусь по нашему хозяйству.
- Дядя-Котя! А мне с тобой нельзя? - Взмолилась Наташа. Называть Константина папой ей показалось здесь неэтичным. И ещё ей почему-то не захотелось перед чужой девушкой выдавать основу своих с ним взаимоотношений. - Как же я без тебя?
- Нет-нет, дочка! Тебе туда со мной нельзя. Будь умницей. Там действительно бывает и опасно. А здесь Наталья тебя в обиду не даст и всё-всё покажет и расскажет. И ей с тобой будет веселее.
Константин включил лампочку на каске и сразу отделился от девушек искусственной световой перегородкой, будто тоже переместился в ещё новое измерение.
А потом они видели, как шагнул он, вслед за световым лучом в нору и его сразу же поглотила чернота пещеры в стене подземного коридора.
Он возвратился только часа через два - вывалился из отверстия в противоположной стене зала. Две Натальи сидели рядышком на деревянной скамье и оживлённо о чём-то беседовали.
- Ну как, дочка? Не было тебе страшно?
- Ой! Папа-Котя! А я и не заметила, откуда ты появился! Я ожидала тебя оттуда, из той пещеры.
- А я через квершлаг пробрался.
- Это еще что такое? Немцы так назвали?
- Тут много разных проходов с немецкими названиями. "Штреки" разные, "квершлаги", "бремсберги". По-русски тут только пожалуй называются "лавы". Да ещё "печи" есть. Потом покажу тебе чертежи на бумаге, если хочешь, тогда и понятно всё будет. Прощайся с Натальей, и поедем в бане шахтерскую грязь отмывать.
- Вместе?
- Да нет. Зачем же вместе? У нас есть отделение и для женщин.
- Так я же не пачкалась совсем. Зачем мне в баню?
- Вот поглядишься в зеркало и увидишь, какая ты хорошенькая! Из шахты чистым никто не выходит.
А в здании Шахтоуправления служащие хохотали с самого утра. Улыбалась и секретарь, даже тогда, как приглашала тех, кому это было положено, на планёрное совещание. И создавалось впечатление, будто созывает она работников не на обычную планёрку, а на какой-то веселый спектакль.
Случилось так, что только утром зашел к себе, в свой ОТИЗ, Николай Кобзев и заволновался вдруг без особых причин собирая справки для совещания. И тогда в комнату ворвался "Дед".
Он, не здороваясь ни с кем, развел жестко руками в разные стороны двух мирно беседующих работниц отдела, которые стояли на дороге и мешали ему пройти.
- Ты чего, Дед, толкаешься? - Он, не ответил, а решительно шагнул к столу начальника отдела и громким голосом заявил:
- Да до каких же пор ты над нами издеваться будешь? Почему премии за квартал опять нет? Кончилось мое терпение! Внуков кормить нечем! Молись, Кобза, пришел твой час! -
- Ты чего это, Дед? - Работницы отдела с недоумением пытались разобраться в ситуации. И вдруг с ужасом увидели в руках у "партизана" блестящий вороненой сталью пистолет.
Женщины, конечно же, завизжали, как это у них положено, и бросились в панике, кто куда мог.
Две, которые сидели поближе к выходу, столкнулись в двери, одна - упряталась за одёжный шкаф, а самая маленькая, Симочка, успела юркнуть под стол.
Один за другим прозвучали три выстрела…Они в небольшом помещении показались звучнее, грома на улице.
Комната наполнилась сладковатым пороховым дымом.
Дверь распахнулась и в помещение ворвалась целая толпа любопытных.
Николай Степанович сидел бледный с перекошенным лицом и потускневшими глазами. Туловище его провисло на стуле, как мешок с половой.
- Кровь вытирай! - Скомандовал Грачев, указывая стволом пистолета на место между щекой и ухом.
И тот послушно схватился обеими руками за указанное место... И пролепетал заикаясь:
- Премия уже под... под ... писана. Приказ уже подписан... и передан в бухгалтерию. Ведомости пи... шут.
- Да я уже получил её! - Согласился с ним Дед. А ты давай ещё и за третий квартал.
- Что случилось? Кто стрелял? - Вбежал в комнату главный инженер.
- Да это вот партизан всё воюет. - Объяснил ему Топорев. - Он тут ходит по отделам и всех стартовым пистолетом пугает.
- А подстрелить кого-нибудь не мог?
- Так он же холостяком заряжен.
- Ну что же вы, товарищ Грачёв? Уже давно не мальчик же.
Тревога завершилась всеобщим хохотом.
Не хотелось смеяться Щекатурову.
- Взрослые люди, а забавляются, как малыши. - Проронил он сквозь зубы и пошел в кабинет начальника занимать место, что поудобнее.
Он пришел сегодня на работу с головной болью, уставший и расстроенный и ему совсем не хотелось смеяться.
Да и какой тут смех, если ему с женой пришлось до четырех часов утра не спать.
Сначала - до двух часов из-за волнения, по поводу того, что дочь праздновала день рождения своего одноклассника и "пажа" - Лёши, как называла его Наталья, - Алексея Нилова.
А потом не спали ещё пару часов из-за того, что среди ночи мама с дочкой принялись выяснять отношения, криком доказывая друг другу правоту позиции каждой.
Константин попробовал урезонить женщин, объясняя, что разборки нужно отложить до утра. Или, что ещё лучше того - до вечера, когда обе остынут и спокойно изложат свои позиции и претензии. Но, когда понял, что его вмешательство неожиданно для всех ещё больше распалило страсти, он, тихонечко прихватив на ходу свою куртку, вышёл на улицу.
Даже там, за закрытыми дверьми и окнами, на улице довольно далеко от их дома был слышен визг членов его семьи.
А посёлок себе спокойно спал, люди досматривали предутренние сны, даже собаки угомонились перед побудкой… И только в их доме, как прорвало вдруг представительниц прекрасного пола, самых близких ему и родных людей.
Он ушёл вдоль по улице, не выбирая тропы, в направлении центра, стараясь хоть самому прийти в себя и успокоится. И мысли свои намеренно уводил куда-нибудь подальше от этих мест: то в управление шахты, фиксируя их на злободневных заботах и даже на обидах, нанесенных ему кем-нибудь, то глубоко под землю, вспоминая неотложные дела, что записаны для памяти у него в тетради с коленкоровым переплётом.
Появилось и намерение спуститься под землю, для того, чтобы в такое необычное время поглядеть, как трудится ночная смена. Он уже повернул к стволу шахты на развилке дороги, но потом передумал, прикинув, что в таком состоянии, как он был в ту пору, в шахте находиться ему было будто и ни к чему.
Он знал по опыту, что шахта не любит людей душевно неуравновешенных и может совсем неожиданно наказать.
Тогда он присел на обочине дороги, прямо на пыльный бурьян и сразу же почувствовал головокружение от приторного запаха полыни. Пришлось прилечь, прислонившись к забору, чтобы дать своему телу хоть минутный отдых.
По-видимому, стояли предутренние заморозки, потому, что полынь была влажной и запах ее, родной для него с самого детства, сильно стучал в его голову, стараясь вызвать какие-то воспоминания. Но от них почему-то его ограждало подсознание.
"Вот бы жители этого дома проснулись да поглядели, что за алкоголик валяется здесь" - Эта мысль была должно быть последней перед тем, как погрузиться ему в тревожную дрёму.
Потом где-то в стороне лесопосадки, что тянулась вдоль полотна железнодорожного пути, мощным голосом запел петух.
И Константину в полусне показалось, что это тот самый огненно-красный великан, что жил когда-то у них во дворе, в пору его детства и улыбнулся ему, как другу..
Призыв петуха был сигналом для всего петушиного племени посёлка. И хор, раздавшийся в ответ со всех сторон, тоже был ему знаком ассоциативно, он уже слышал его раньше и очень давно.
Он-то и пробудил его сознание.
Константин поспешно вскочил на ноги. Голова закружилась, так, что пришлось опереться о столбик забора, оцарапав при этом себе руку. По привычке он высосал кровь из ранки и заторопился.
Жизнь вторгалась в его сознание. Нужно было будить жену, если ей удалось всё же заснуть после ссоры, и самому собираться на работу.
На кухне у них горел свет. А на крылечке, закутанная в старенькую телогрейку, сидела прислонившись к столбу одинокая фигурка.
- Наталья?
- Она тоже здесь сидела. Ушла только что, когда услышала твои шаги.
- Вы и на улице ещё ругались?
- Нет! Что ты! Мы перестали ругаться, когда поняли, что ты ушел. И не разговаривали, но обе очень боялись, что ты ушел насовсем..
- Какая чушь… Пошли спать. - Промолвил он тихо. - Для тебя еще половина ночи впереди. Может и нам еще удастся часок урвать для отдыха...
- Ты, пожалуйста, и меня разбуди, когда сам встанешь. - Попросила девочка. - У меня сегодня очень ответственная контрольная по математике. Нужно успеть подготовиться.
- Ты лучше поспи подольше. Пользы больше будет. Какая тебе сейчас подготовка, когда спать хочется.
- Нет. Разбуди. Обязательно.
А Ксенья лежала на кровати в одежде с закрытыми глазами и не повернулась даже, когда он к ней приблизился.
Константин тоже прилёг на кушетку, не раздеваясь. Полежал некоторое время с закрытыми глазами, иногда проваливаясь в дрёму, но настоящий сон в эту ночь к нему так и не пришёл.
Он разбудил её только тогда, как уже собрался уходить из дому. Она вскочила сразу же.
- Ты уже собрался на работу? Можно я тебя провожу немного?
- Тебе уже не успеть - я очень тороплюсь.
- Я хотела тебе рассказать про наш вечер.
- Ну, какая уж срочность? Можно и завтра это сделать. А сегодня тебе нужно помириться с мамой. Через неделю же будет твой праздник. А на праздники особенно важно, чтобы в семье было полное согласие.
- Я не смогу у неё просить прощения. Я ни в чём перед ней не провинилась.
- Перед мамой можно повиниться и без вины. Но ты же ещё на неё орала, а значит и виновна!
- Она первой начала…
- Но она твоя мама. Ты уж прости её, если она ошиблась. Ну да ладно. Ты, если не можешь по-другому, то просто поведи себя так, будто ничего не произошло. Я думаю, что такой выход из положения и для неё будет вполне приемлем. Кроме того, нужно было бы тебе совершить ещё какой-нибудь хороший поступок. Сделай ей что-нибудь приятное. Ты же знаешь, что она особенно любит!
- Особенно она любит только тебя. Ну, хорошо! Я попытаюсь…
А на работе ожидали выхода из отпуска на работу начальника. Его отпуск закончился три дня назад, но он в конторе не появился и не подавал никаких признаков жизни. Не было от него никаких телеграмм, ни телефонных звонков.
Никто даже не знал, приехал ли он.
Свою программу действий, намеченную до его отъезда, они выполнили полностью. Всё прошло, как они намечали. В отчетности за третий квартал все приписки были сняты, перерасход фонда заработной платы перекрыт из резервного фонда Комбината. Соответственно тем же приказом от занимаемой должности и.о. начальника ШСУ тов. Штукатуров был освобождён, главному инженеру объявили выговор.
- Так это же не вас с работы сняли, Константин Семёнович! Фамилия-то в приказе совсем другая! Ошибочка у них получилась! - Радостно потирал ладони главный инженер, будто эта ошибка имела какое-то отношение и к нему, может быть лишая его удовольствия записать на свой счёт первый на этой должности выговор.
- Не радуйся, Илья! Швили приедет и всё исправит. Всё расставит по своим местам.
- А что ему исправлять? Мы всё сделали для него. Для него мы расчистили отчет и стали естественны, как жена после очередного аборта. И сделали это самостоятельно, без его участия - а он оказался чистым перед законом! Благодарить бы нас он должен.
- Поблагодарит… Надейся.
И вдруг перед самым приездом Швили на их голову свалилась ещё одна беда.
Позвонил из районного отделения милиции какой-то новенький следователь с неприличной для офицера фамилией Поцелуйчик и сообщил, что автомашина номер такой-то, принадлежащая их фирме, их работниками арестована. Вместе с машиною задержан и груз, а также и её экипаж из двух человек.
Груз-то оказался - двести листов шифера, а экипаж - шофер Матвеев и начальник отдела снабжения - Маслов.
- Вот тебе и ещё один сюрприз. Ещё один подарок к приезду товарища начальника! Впрочем - так им и надо! - Со злостью бросил Ребров.
- Кому это - "им", Илюша? - С иронией спросил Щекатуров.
- А вы думаете, Константин Семенович, что я не отвечу, кому именно? Хитрить начну, выкручиваться… Нет не буду! Так и надо им обоим: Только не шоферу Матвееву. А Маслову и Швили с ним. Знали ведь они на что идут, Только посадить их этому Поцелуйчику всё равно не удастся. Сейчас приедет наш всесильный грузин, развернет бурную деятельность и "по ходатайству трудового коллектива" отпустят жуликов домой, да ещё отдадут "вещественное доказательство", то бишь - шифер. А мы будем их встречать, как победителей или как именинников. А мне - так вся эта история очень противна. Так вы и знайте! И можете даже рассказать об этом и начальнику, если захотите.
- Не обижай меня Илья! Я не заслужил этого!
- Простите, Константин Семенович! Это я так - меня немного занесло. Очень уж много вокруг этих всяких… Что любят начальнику обо всём докладывать.
- Так что же мы с тобой, Илья Порфирьевич, станем предпринимать по этому уже конкретному случаю?
- А что здесь можно предпринять? Идти мне к начальнику милиции? Или к секретарю Райкома? Да с какой это стати? Ради того, чтобы угодить начальнику? И как прикажете мне оправдывать поступки начальника снабжения? Я его не учил, как шифер воровать и не посылал продавать ворованное. Приедет начальник и пускай себе разбирается.
- Значит, так и порешим.
Швили приехал ночью.
На планёрке утром он был рассеян, его мысли должно быть, ещё не расстались с родным Тбилиси. Лицо его было слегка помятым и с мешками под глазами… Но чувствовалось по его отрывочным замечаниям и косым взглядам, что кто-то его всё же успел ввести в курс событий. Суть положения он уловил сразу и теперь прикидывал, как ко всему этому отнестись.
- А какова реакция Райкома партии на все эти ваши художества? - Спросил он у главного инженера, когда закончены были доклады начальников участков.
- В Райком я пока лично не докладывал. На статистическую отчетность ещё не было от них никакой реакции.
- Тогда все свободны. Остаться главному инженеру и начальнику производства.
- Так вот, дорогие мои помощнички. - Сказал начальник, когда дверь в кабинет плотно затворилась за последним из выходящих. - Ваше поведэние во время моего отсутствия я расценываю, как измэну своему руководытэлю, а ещё, как плэвок в спину своему начальныку. - Он был взволнован и речь его сразу же приобрела дополнительную дозу акцента. - Вы спэциально дэлали так, чтобы выставить меня перед начальником Комбината как человэка бэз чести и совэсти, который нэ выполняет свой слово? Поскольку товарищ Ребров ещэ совсэм молодой работник и не обучен достаточно на практике такой важной науке, как этыка товарищеских взаимоотношений, то на первый раз я его прощу. А вот от тебя, товарищ Щекатуров, я такого не ожидал, поскольку считаю, что ты обязан быть мне благодарным до конца своей жизни за все, что я для тебя сделал. И расцениваю твое поведение, как измену нашей с тобой старой дружбе. А потому говору тэбэ - ты мне больше не друг. Кроме того, я сегодня же подпишу приказ об отстранении тебя от должности начальника производства. А пока ты три месяца будешь исполнять эти обязанности, одновременно готовить на свое место молодого специалиста Рыжова Сергея. А с нового года, после назначения того на эту должность, останешься пока работать исполняющим обязанности начальника вентиляции шахты. Я бы должен был, кроме того, вас обоих сдать прокурору и привлекать к уголовной ответственности за приписки в объемах работ, согласно приказу Комбината и ещё за то, что вы за время моего отсутствия в управлении создали обстановку, для торговли фондовыми материалами. И благодарите судьбу за то, что после отпуска у меня характер стал очень мягким. Вы, как я вижу, что-то хотели мне сказать в свое оправдание, только ваше мнение по этому поводу меня не интересует, поэтому оставьте его при себе. Идите с глаз моих. Оба! Свободны!
Он уже визжал при последних слова, глаза его были выпучены, лицо налилось багровой краской, сосуды на шее вздулись. Илья и Константин попятились к двери. Они опасались уже того, что начальник не выдержит напряжения и с ним случится что-то самое плохое.
В коридоре Ребров задержал Константина за рукав:
- Ну, как, Семёныч? Будем обжаловать приказ? Бороться? И как же он мог вот так? Где же его совесть? Как можно с таким человеком после всего этого ещё работать? А вы говорили, что он хороший руководитель…
- Кому жаловаться, дорогой Илья Порфирьевич? И зачем? С кем бороться? Я же все предвидел уже раньше… А, руководитель он действительно не самый плохой. По сравнению с другими, конечно, которые ещё много хуже его. Всё в этом нашем несовершенном мире, Илюша, познается в сравнении. И его высокая должность никак не мешает ему быть эгоистом.
- Вы предвидели результат? И всё равно приняли на себя весь удар? Вот я вас никак на понимаю, Константин Семёнович! А как вам к тому же, теперь учить этого зануду - молодого спеца?
- Трудно будет, но придется. Потому, что так устроен этот мир, Илыоша! И нужно воспринимать среду, в какой мы живем, и весь мир, что нам достался, да и саму жизнь просто как игру, со всеми её правилами. Будем жить и играть дальше, товарищ главный инженер! Ничего ведь страшного ив произошло! А в отношении того, что я предвидел… то, скажи мне на милость, да разве у нас с тобой был другой выход?
- Попытаюсь и я быть таким оптимистом…
- Это не оптимизм, а скорее фатализм при хорошей мине.
А на выходе ему встретился "Дед"
- Что, мил человек, загогулина небольшая в твоей биографии приключилась?
- Переживем! А ты откуда знаешь?
- Разведка работает. Может пойдем с тобой, да напьемся слегка - до чёртиков? Я именно так всегда и делаю, когда наступают сложности в этой жизни. И сразу всё становится простым, ясным и понятным… Давай напьемся… а потом ещё соорудим какую-нибудь хохму, чтобы всем смешно было.
- А тебе-то с чего пить? Какая у тебя "загогулина"?
- А как же? Моего-то начальника посадили.
- Так ты с горя хочешь напиться? Как я знаю, особой-то дружбы между вами никогда и не было/
- Ну, так с радости. Ведь он посылал и меня этот шифер продавать. А я не поехал. Вот мне и не пришлось посидеть в КПЗ.
- Нет, друг! Я не пью ни с горя, ни с радости. Только по праздникам, когда придётся.
- Тогда пока! Мне тоже не особенно охота. Я просто хотел тебя немного поддержать... А если уж не надо, то побудем сегодня оба трезвыми.
Хотелось Щекатурову просто побыть одному и немного "причесать свои мысли".
Он спустился в шахту, прошёлся по своему обычному маршруту, пролез по выработкам, где трудились люди, там, где особенно нужен был хозяйский взгляд надзора, поговорил с шахтёрами.
В шахте с каждым днём все больше добавлялось нового народа, среди них было много молодых, неопытных. За ними нужен был глаз да глаз: то попытается курнуть где-нибудь украдкой какой-нибудь, несмотря на строгие запреты - и смены тогда бы как не бывало... То крепят кое-как. А шахта не любит ни шуток, ни всяких «кое-каков».
Заботы о производстве в процессе общения с людьми отвлекли его мысли от личных обид, но как только он остался один, пробираясь по самой необжитой части вентиляционного штрека, опять накатила тоска.
Он прислонился к блестящей стене природного монолита, выключил свет лампочки и замер, прислушиваясь к звукам шахты. Где-то потрескивало, что-то шептало, ритмично отбивал сваебойный агрегат его собственного сердца..
Как ни странно глубокое подземелье обычно не действовало на него ни угнетающе, ни опустошительно. Уединяясь там, на большой глубине, чувствуя полную изоляцию от всего живого и мирского и не ощущая на себе влияния энергетических полей других людей, он мог хладнокровнее и рассудительнее мыслить и, что самое главное, сверять жизненную позицию своего «Я», ощутить себя самого и своё место в мире. А потом уже, исходя именно от этой точки отсчёта, можно было оценивать и создавшуюся ситуацию и объективно взвешивать обстоятельства И только тогда уже он мог принимать и решение по любому житейскому вопросу.
Так он определял для себя минуты, а иногда и часы подземного уединения. Но часто ловил себя на том, что темнота и тишина помогали ему на время отключить у себя не только эмоции, но даже и мысли из разряда тех, которые казались вполне естественными на земле, но оценивались им здесь, в глубине подземелья, как противоестественные и даже кощунственные.
Уже после уединения и изоляции от всего мира он становился более ответственным, справедливым и рассудительным, казалось иногда, что будто и подзаряжался жизненной энергией от какого-то таинственного аккумулятора.
А может, получал и советы со стороны, от Кого-то более мудрого и справедливого чем был сам?
Здесь, на глубине, человек не может ощущать себя покорителем природы и властителем всего сущего на Земле. Потому, что сам всегда, несмотря на техническую оснащённость, чувствует тут себя беззащитным лягушонком, находящимся в полной зависимости от грозных сил, которые затаились за мощными пластами породы в ожидании часа своей свободы. И напоминающих о себе лишь изредка потрескиванием в толще над головой, да струёй мелкого щебня, осыпающегося на каску и брезентуху.
Хитрость, подлость, эгоизм здесь вышелушиваются, высыхают коростой и рассыпаются мелкой трухой, где-то по пути так, чтобы никто не заметил даже и следа их…
На этот раз Щекатуров даже вздремнул немного, несмотря на холодный ветер в штреке, замёрз до дрожи и согревался потом только в бане под горячим душем.
- Ничего! Se la vie! Se la житуха! Переживем как-нибудь!
Дома Ксенья спросила:
- Ты ругал Наташку за то, что ночь прогуляла?
- Ну не целую ночь, а только половину. Нет. Пожурил её только немножко. Но только за то, что кричала на тебя. А что?
- Да выслуживается что-то, подлизывается. Чует свою вину. А я так вчера и обиделась на тебя. Озлилась за то, что я-то её ругаю, а ты взял и слинял себе из дому. Так-то легче бывает! Удобно так!
- Она и не выслуживается, а старается повиниться за свою долю вины. А ты надеялась, что и я присоединюсь к вашему концерту, когда вы в истерике кричали на весь поселок, когда и стояли-то рядом совсем? Думала, что я буду третьим голосом в вашем дуэте? Только мужского голоса вам не хватало?
- А, по-твоему, можно было допускать, чтобы девчонка на свою мать голос повышала? И ты считаешь, что в нашем споре моя вина тоже была?
- Да, конечно же, была! Родители всегда виновны в поведении своих детей, А тебе нельзя было начинать разговор с брани да ещё на таких высоких нотах. Нужно было по доброму поговорить с ней и она бы с радостью сама рассказала тебе всё, а если даже и поступила где-то дурно, то и повинилась перед тобой.
- Ой-ёй! Повинилась, гляди! Да только не она! Она и раньше была строптивой, а последнее время стала совсем злой и дерзкой!
- Что поделаешь - переходный возраст! Да ещё может быть, у нее причины на это какие-нибудь есть. С кем же ей поделиться, как не с матерью?
- Как же! Она поделится! С кем угодно она поделится, только не с матерью!
- У тебя видно неприятности на работе и потому ты сегодня такая взвинченная?…Всем недовольная.
- Есть и это... Конечно, есть.
- Вот и расскажи… Поделись со мной.
- Зачем тебе бабские сплетни выслушивать…
- Как хочешь… А я поделюсь. Я Ксенья, скоро уйду из шахты...
- И давно бы ушёл! Там только вербованным работать в такой страхомани. Ты смотри, как шахту у нас открыли, так в посёлке одни драки да грабежи. А там, под землей, и милиции-то нет. Темно там, могут забить где-нибудь ненароком. И никто не заступится.
- Ну это всё не так трагично, как ты себе представляешь. Надоело просто мне всё. Сложно очень стало работать. Да тебе это трудно понять.
- Вот видишь? Мне в твоих делах не разобраться, а тебе в моих…
Вот и поговорили…
А потом она попросила… И послышалось в её просьбе Константину что-то настороженное.
- Я уйду завтра потру. Наташка будет ещё спать. Ты тоже не буди её. Поздравим с рождением вечером вместе. За столом. Я там, в пекарне, тортик испеку да пирожков.
- А она своих подруг, товарищей не будет приглашать?
- Не хочет. Что-то видно на них обиделась после того вечера у Алеши.
Ужинали молча, взоры направляли в тарелки, будто берегли энергию для общения тут же, за тем же столом на другой день - двенадцатого ноября в день рождения дочери.
А утром Константин проводил Ксению до калитки и присел на крылечке в задумчивости.
Он уже в яви пытался представить себе свою жизнь без шахты, без своего коллектива, без товарищей по работе. До пенсии ему ещё далеко, подземного стажа и стажа работы на Севере мало. Подневольный труд в зачет не принимается и, как ни крути, ему и без подсчёта лет явно не хватало. Нужно было где-то искать работу.
Где? Какую?
Конечно же – не очень тяжёлую. Конечно – денежную.
И руки есть, которые не боятся труда. И голова на его долю досталась не глупая. И возраст уже далеко не юношеский. А вот оказалось так, что руки свои приложить-то и некуда. Другой специальности, кроме военной, да профессии шахтера, так в жизни он и не приобрел.
А ведь явно и на должности начальника вентиляции Швили его теперь держать не намерен. Только лишь появится подходящая кандидатура, так ему скажут: "Подвинь-ка, товарищ Щекатуров, свою фигуру немного дальше. Ты без диплома, ты без партбилета. И в биографии твоей есть некоторые пятна. И не совсем белые эти пятна.»
И бригадиром ему уже не быть! Не допустят! Там тоже уже больше люди заслуженные, партийные…
Словом – выпал он, как патрон из обоймы…
И кто он теперь? Сторож? Ученик по любой из мужских профессий? Да любой из выпускников профтеха на наземном производстве умеет больше его!
Остается только искать, спрашивать работу где-нибудь на маленькую, совсем незаметную, но руководящую должность.
И Константина лицо вдруг расплылось в широкой, глупой улыбке с минорным изгибом губ. Руководитель? И как только язык повернётся спрашивать для себя такую должность? Это ему-то с его автобиографией!.
Но куда же ему теперь деваться? Не сидеть же на иждивении жены!
За спиной вдруг заскрипели половицы. И рядом на ступенях крыльца, разрумяненная от сна, с улыбающимся, как спелое яблочко, личиком, в старенькой телогрейке на плечах, примостилась Наталья.
- С добрым утром, доченька! С днём рождения тебя! А мы с мамой договорились тебя утром не будить, чтобы поздравить вечером, когда придём с работы и соберёмся за столом всей семьёй.
- Какая она мудрая, эта мамочка! У меня осталось всего каких-нибудь часов восемнадцать от моего праздника! Так она хотела меня лишить и этого!
- А сон - это ведь тоже великое благо для каждого из нас! Человек во сне проводит самое лучшее время своей жизни. Может она, в своем решении и права была?
- Нет уж, папа-Котя! Сегодня мой день. И день особенный! Я не хочу его проводить во сне! Я уже с сегодня стала взрослой. Ты понимаешь, что это такое? Что для меня это значит?
- Ну не совсем ещё, положим, взрослая. Люди по закону считаются взрослыми с восемнадцати лет. А ты всё еще несовершеннолетняя. Это тебе только паспорт должны выдать. А за твои поступки все ещё отвечает твоя мама.
- Это совсем глупый закон! Ты же сам говорил мне, что человек взрослый с шестнадцати лет! А сегодня ты думаешь уже по-другому?
- Да нет же! Я так и думаю. Но дело не во мне. Глупый закон или мудрый, но он принят теми, кто имеет на это право, он записан и существует. И люди живут по этому закону. А мое мнение после этого уже никого не интересует.
- А меня лично интересует больше всего именно твое мнение! Больше, чем все их дурацкие законы!
- Ну да Бог с ним, с этим законом! Скажи лучше: ты решила на свой праздник никого не приглашать? Даже самых близких друзей? А они на тебя не обидятся?
- Это их проблема. Умные - не обидятся, а до - тупых, мне никакого дела нет.
- Рассердилась на кого-нибудь?
- Дело не в том. На том вечере… что-то стало мне ясным. Почувствовала признаки неравенства какого-то. Раньше всегда у нас было иначе. У Лёши же на вечере... было много чего... из еды – все, чего только может душа желать. И так много всего... что после этого стыдно нам их и приглашать к себе. Нам просто до них никак не дотянуться… Для нас это всё – не-до-ступ-но. Нам так не подать всё это ... на нашем столе.
- Что – там все так вкусно было приготовлено?
- Вкусно? Конечно и вкусно! Только я ещё такого изобилия никогда и не видела. И не знала даже, что такая еда есть на свете. Там были такие блюда, какие только иностранцы едят. Или наши самые - самые богатые. Икра там разная. И черная и красная. Они хвалили это, только мне не всё понравилась. Рыба была разная. Очень хорошая рыба! И мясо самое вкусное - грудинки, колбаски... А ещё апельсины, персики в банках... А пирожные какие! И торты. И вино было очень вкусное! Папа-Котя! И откуда они всё это берут? В магазинах-то ничего этого нет!
- А его папа кем работает?
- Да он шофером на легковой машине. Возит секретаря Райкома партии. А мама машинисткой в Райисполкоме. Да ничего особенного. Простые совсем люди. Ну почему же так устроен этот мир? Почему шоферу простому - и доступно всё-всё?
- Может быть, они из Москвы всё привезли... Там такие магазины есть. Да ладно, дочка, ты им не завидуй! Мы ведь тоже голодными спать не ложимся. Главное это то, что у нас всё честно куплено в магазине. Нам ни от кого прятаться не нужно. И никто нам не завидует, потому, что мы всё покупаем там, где и все люди. И на свои, честно заработанные деньги.
- Витя прямо его спросил: откуда всё это у вас? Так они смеются - все эти "неприкасаемые". Всё это, говорят, и здесь есть - в нашем посёлке! И ещё очень многое другое есть, что ещё вкуснее. Но только не для всех. А для них!
- Как – так ты сказала? "Неприкасаемые"?
- Это они себя так зовут. У нас много таких учится. Это те, чьи родители большими начальниками работают. Дочь прокурора, сын директора торга, сын начальника станции железной дороги… и ещё там всякие... Я думала раньше, что наш класс в школе самый дружный, а потому нас всех и зовут - "класс неприкасаемых" - дружные - значит - "как - один за всех". А мы с Витей оказались тоже там, в их компании, оказывается, только потому, что учимся хорошо, помогаем другим и списывать им даем. А теперь я поняла, что так называют потому, что их родители начальники, решили собрать их в одном классе по нашему возрасту, да ещё несколько классов с мелюзгой. А Леша среди них заводила - вроде ещё как за самого главного. И только потому, что его отец - шофер большого начальника! А они все, как напились на вечере, как расхвастались, спасу нет! Говорят, что их в институты примут - куда они только захотят, а когда они взрослыми будут, так станут тоже все начальниками. Потому, что так им положено. А я им говорю, что вы же все комсомольцы и не должны так думать! А они смеются. Говорят, что и в комсомоле тоже начальники есть. А мы с Витей, говорят они, тоже будем с ними, потому, что мы умные и учимся хорошо. Но они, оказывается, все равно будут выше нас всегда, потому, что пришли из "элиты". Они и дружат только между собой. И считают, что детей из "простых мужиков" нельзя принимать в их кружок. Девочек ещё - так они согласны. Из них можно некоторых, которые самые красивые и не очень гордые. Чтобы их "пользовать"...
- Так и говорят - " пользовать "?
- Ой, папа-Котя! Они ещё не так говорили! Особенно, как спирту с соком выпили. Сережка Черных принес фляжку спирта. Они его мешали с фруктовым соком и пили. А когда напились..
- Подожди. А родители его, где были?
- Родители тоже сначала за столом сидели. А потом уехали в деревню ночевать к своим "предкам". И тогда мальчишки стали, открыто к девочкам приставать. А те - и не против. Стали играть в фанты. На всякие там штрафы. Кому петь загадывали, кому плясать, а некоторых и на "тёмную". Многие девчонки, не постеснялись - ходили с ними в отдельную комнату, где свет не включали. А потом переругались из-за этого. Один мальчик из другого класса по фантам выиграл девочку из квартета на "темную". А мальчишки "квартетники" которые - не пустили её с ним. Они и они поругались. Хотели даже драться, да Лешка сказал, что в его доме драться нельзя.
- Подожди дочка! А что это за "квартет"? Они поют в квартете? Или играют?
- Да нет, папа-Котя! Они там дружат квартетом. Уже больше года. Они как взрослые, взаправду, дружат. Ну, как мужи с женами! Да не по парам, а все четверо. И меняются все время. Говорят, что так не надоест им жениться никогда.
- Ой. дочка - дочка! Какая же компания гадкая у вас! А к тебе они не приставали? - Константин все больше и больше поворачивался к Наташе и с ужасом прислушивался к ее повести.
- Пытались. Но у меня же защитник есть! Витя меня в обиду не даст! Ему они и говорят - "ты, как собака на сене!" А он им - "только попробуйте! "
- Он, что сильный - Витя?
- Витя? А ты его разве не видел? Нет! Он совсем не сильный. Он просто решительный, смелый. И очень умный. Они все его уважают. И немного даже боятся. Они знают, что если он что-нибудь сказал, то обязательно это выполнит.
- Он тебя должно быть любит…
- Понятно!
- А ты его?
- Он мне друг! Самый близкий друг.
- Бедный мальчик. Это очень больно, когда сам кого-нибудь любишь, но тебя признают только другом. Пойдем дочка уже завтракать. А то ты вся дрожишь. Холодно все же на улице.
Пока он жарил яичницу, резал хлеб, подавал на стол тарелки, вилки, чашки. Она сидела за столом отрешенно и взгляд ее стремился куда-то вдаль, вслед за мыслями. И лицо было немного страдальческим, выглядело к тому же значительно старше своих лет. Константину было и любопытно знать, что же творилось на душе девочки в тот "светлый" день, в час, что называют "переходным периодом" и страшно одновременно того, что он вторгается в дебри души юного создания, на что, по-видимому, и не имеет даже права.
Он не дал ей возможности продолжить свой рассказ за столом, потому, как видел ясно, что в таком состоянии ей не проглотить свою порцию еды.
- Поедим молча. Хорошо?
- А тебе же нужно будет на работу.
- Да Бог с ней, с работой. У меня же сегодня большой праздник - день рождения дочери! Есть причина и загулять денёчек!
- Тебе же прогул поставят!
- А как человек может жить без прогулов? Да пускай себе ставят! Этим мой праздник им не испортить!
- Ой, папка-Котя! Ты такой мне еще больше нравишься!
- Какой это - "такой"?
- Заводной! Решительный! Крутой...
И они седели рядышком через угол стола, с аппетитом уминали всё, что подвернулось под руку. И поглядывали лукаво друг на друга, как заговорщики.
- Так может, ты сегодня вообще на работу не пойдешь?
- Если откровенно тебе сказать, так мне очень не хочется сегодня идти на работу. Меня вчера там, на этой работе, дочке, очень обидели. А у меня есть такая слабость в моем организме, если меня где-то обидели, то мне туда идти уж очень не хочется. Вот в шахту мне спускаться больше, ну прямо, как на каторгу идти!
- Бедненький мой папка! А ты разве без шахты своей сможешь прожить? - Она положила свою горячую ладошку на его руку и заглянула в глаза пытливым взглядом мудрой и многоопытной женщины.
Вот и всего-то! Это была именно та реакция на его слова, то понимание его души, которых он так ждал от Ксении. И не дождался.
- Что-нибудь продумаем, дочка! Обязательно что-нибудь да придумаем. А не придумаем, так ещё и другие шахты есть в стране! - Ответил он бодрым тоном. И в этом тоне было столько кокетства, что самому стало неловко.
А она вдруг встрепенулась и покраснела, как от неожиданной пощёчины. Глаза её округлились, стали глубокими, как два колодца и казалось, что вот-вот наполнятся слезами, как родниковой водой.
- Ты ведь пошутил? Да? Так нехорошо шутить...
- Это я так… К слову пришлось. Так у нас говорят иногда мужики. Таких и мыслей у меня в голове пока не было. Да в самом-то деле, как маленький! Ну, подумаешь - обидели. Так кого не обижают в этом мире. Обидчивый, какой ещё!
- Ну, вот и хорошо. Никогда, только так не шути. А я тебе ещё расскажу... Я себе так поручила. Уже заранее. В тот день, как мне шестнадцать лет исполнится, так тебе я должна очень многое рассказать. Я бы и с мамкой должна была многим поделиться, только у меня не получается с ней разговора. А больше мне и не с кем. А ты мужчина и можешь потому и не всё понять. Ты же был мальчиком! Может мальчишки и по-другому устроены. Только тоже плохо! Я смотрю на них и понимаю - они тоже становятся другими сейчас. Не такими, как были раньше - ещё в детском садике или школе. А девчонки многие - так те вообще! Поп-лы-ли! А мне тоже иногда, так страшно становится! Часто плакать почему-то хочется! Или смеяться без причины. Глупо это ведь, правда? Как дурочке какой-то! Но не это главное. Самое важное это то, что мои руки, мои ноги, ну и всё остальное, всё мое тело становится для меня самой, как бы чужим…
- Что? Терпнут? Болят? Покалываются?
- Да нет! Совсем не то. Будто говорит мне оно, это моё же тело. Без слов конечно, но и так понятно. Что ты - это ты. А я, то есть ОНО - совсем независимо от меня. Понимаешь? Мое всё тело будто начинает жить какой-то отдельной, самостоятельной жизнью и даже смеет иногда не слушаться меня. А я понимаю, что - "Я" - это только мой мозг и душа. А где она, эта душа, я её чувствую в себе, даже не знаю каким образом. Но в себе не найду её никак. Вот есть она и всё! А тело стало, будто уже чужим, даже нехорошим, иногда непослушным и противным. И оно - это тело мое! - самостоятельно - без меня-то? - без души! начало уже искать свою другую половинку! Нет даже - других половин! Везде. И всегда! И даже мозг уже будто начинает подчиняться тому, что это тело тре-бу-ет! Папка! И это у всех называется по-умному "переходная пора"? А может ещё что-то другое?
- Бедный, ты бедный, мой малыш! Для тебя в жизни оказывается всё сложнее, чем для других людей! Так уж ты устроена! У тебя кожа очень тонкая, а под ней - сплошные комочки из нервов! Это особенный талант, дочка дар остроты восприятия. А сейчас пришёл в твоей жизни такой период, когда просто тело стало развиваться по иным его законам - плотью взрослого человека. Плоть зрелой женщины. Все-все переживают в жизни такой период. Это закон природы! Легче тем приходится, кто от природы толстокож. Но общение именно с такими всегда неприятно. Самое главное, что тебе нужно сейчас понять, что жизнь для каждого человека - очень сложная система. Ты помни всегда, держи в уме постоянно, что на свете всегда идет борьба двух начал - добра и зла. И она, эта борьба, ведётся не там, где-то далеко, где стреляют и в атаку ходят, а в душах наших. И в твоей, и в моей, и в душе каждого человека. Только у всех это происходит по-разному. По своему сценарию. А у тебя - душа большая, добрая и очень чуткая. Именно она тебя сдерживает, показывает она - где встречается что-нибудь хорошее, а что и совсем плохое. И она не разрешает совершать плохие поступки, помогает всю себя направлять только на добро. Прислушивайся к тому, что она велит тебе, поступай всегда так и никогда не совершишь ничего злого.
- Какой же ты правильный, дядя-Котя! Как у тебя все рассортировано. Если ты все знаешь наперед, то, может быть, скажешь, что ты доволен своей жизнью и никогда ошибок не делал?
- Ну что ты! У меня вся жизнь - сплошная ошибка! Вот только впервые так случилось, что я совершил свой правильный в жизни выбор, когда прибился к вам сюда в ваш дом, в вашу семью.
- Только ты не прав, в том, что это моя душа поддерживает меня в правильном направлении и подсказывает, как мне поступить, чтобы было правильно. Я её не слышу совсем, не ощущаю. Может она что-нибудь и говорит, но очень тихо! И потому так трудно определить, что в жизни хорошо, а что плохо! Вот, к примеру, этих наших "квартетников", все в школе очень даже хвалят, в пример всем другим ставят. Какие они умные, говорят, культурные, развитые! А ты вот сказал, что они плохие... И я так думаю. И пример мне не хочется с них брать. А уже всё, что они делают, что вытворяют, не считается у нас в школе плохим. А меня-то, наоборот, осуждают! Говорят они, что я монашенка и сама себя обижаю в жизни. А душа-то моя молчит! И даже, мне кажется, завидует им иногда! Это моя-то добрая, да чуткая душа и завидует! Вот и пойми, где хорошо, а где плохо! А вот, если бы ты не "прибился" в наш дом и не жил здесь с нами, да не разговаривал со мной вот так, как сейчас, я бы тоже, как другие девчонки, может быть, и натворила уже в своей жизни много … разного… нехорошего.
- Добро, что хоть чем-то я тебе пригодился! Так я для тебя, как охранник? Даже без своего присутствия? - Сказал и почувствовал вдруг по её взгляду, что сморозил глупость.
Во взгляде её было что-то такое, что насторожило его и испугало. Она оглянулась по сторонам и заговорила вдруг шёпотом; будто чувствовала присутствие посторонних:
- Тут нельзя больше нам разговаривать! Давай уйдем туда, в мою комнату. - Она оглянулась и заговорила тихо-тихо, будто почувствовала чье-то присутствие.
- Почему нельзя? - Спросил он, тоже почему-то шёпотом.
- Тут ОНА будет слышать!
- Кто это - "Она"? - Он поневоле оглянулся и осмотрел пространство позади себя.
- Мамочка моя! - И ласковое название ее матери в ответе звучало почти враждебно, почти как ругательство.
Мирно тикали ходики на стене. По печке вниз наискосок сползала муха. Замерли их тени на стене. Всё было нормально. Всё спокойно.
- Это было бы даже хорошо, если бы она была тоже здесь. - Он сказал это спокойным уверенным тоном, каким обычно успокаивают детей, когда они пугаются при грозе.
- Уйдем отсюда. Ей нельзя ЭТО слушать! - Она за руку утащила его в свою комнату.
Он с трудом умостился на её любимом месте в торце стола у окошка, хотя ему было тесно и некомфортно.
Но ничего. Это неважно, это-то он перетерпит…
А она расположилась на кровати, на своей постели. Присела, как гостья, на самом краешке, немного сутулясь, вся напряженная. И руки её, прикрывавшие острия коленок, вздрагивали от волнения, лицо побледнело, и стало каким-то уж очень решительным.
Потом вдруг неожиданно она улыбнулась широко, как улыбаются дети, когда им вспомнится что-то приятное.
- У нас учительница неделю тому назад вдруг придумала игру такую: захотела провести диктант, как у пятиклашек. "Хочу, говорит, проверить грамотность моих учеников сверх программы, не для оценки, а для будущей вашей жизни!" И стала диктовать нам различные, очень сложные предложения. Мы, конечно, провалились на этом диктанте и написали почти все на "двойку". Но я хочу не о том сказать. Там, в том тексте, между другими фразами была такая: "Грянул выстрел, и щека турка обагрилась кровью!". Все себе сидят спокойно, пишут. А я вдруг покраснела и растерялась. Оглядываюсь на всех украдкой - не заметили ли? Мне показалось, будто она меня по фамилии позвала!
- Тебе нравится? А что? Наталья Константиновна Щекатурова! Очень даже хорошо звучит! - И почувствовал, что получилось у него не совсем честно. Даже и в шутливой форме нельзя было присваивать себе чужое право на дочь, изменяя даже и отчество её себе в угоду. Но он позволил себе это на какой-то момент это и даже улыбнулся самодовольно.
- Нет! - Твердо поправила его Наташа.
- Не так! А Наталья Валентиновна Щекатурова!
Вот и получил же щелчком по носу! Да как неловко ему стало!
- Ну ладно? Ты прости меня! Пусть будет даже так! Главное, что тебе нравится моя безграмотная фамилия? Тебе бы хотелось, чтобы я тебя удочерил? Мы можем сделать даже так, чтобы в твоем новом паспорте у тебя была записана уже моя фамилия! - Он уже начал просчитывать в уме, какие бюрократические операции нужно будет ему провести, какие появятся преграды, для того, чтобы исполнить её пожелание. А первое и самое главное - это нужно было зарегистрировать свой брак с Ксенией...
- Ничего-то ты не понял, Константин Семенович Щекатуров! - В самом озвучении его имени дочерью был какой-то новый контекст. Она подчёркивала иной оттенок её отношения к нему, смысл которого был ещё трудно доступен для его понимания. У него было, по-видимому, очень глупое выражение лица. Он не понимал сути. И она объяснила просто и доходчиво:
- Я бы очень хотела, больше всего на свете, записаться уже не твоей дочерью, а твоей же-ной! - Это прозвучало для него, как выстрел у самого уха, неожиданно и оглушительно.
Фигурка ее выпрямилась на кровати, лицо стало еще бледнее. Оно было даже намного посеревшим, каким, по-видимому, бывает лицо террористки перед её страшным стартом.
И глядела она не на него теперь, а куда-то мимо, совсем рядом с его головой.
Вот так заявочка!
Всё оказалось вдруг не таким простым и понятным, как прежде. Что-то будто произошло в комнате. Всё было, будто по-прежнему на своих местах, ничего не передвинулось, но показалось, что изменилась сама сущность содержимого, сама природа вещей, как это зрительно воспринимается иногда в часы каких-то внезапных больших событий.
Остро кольнуло где-то в области сердца.
Но, одновременно с этим ощущением, пришло само собой понимание того, что сейчас ему нужно позаботиться в первую очередь о ней. Потому, что основная волна того невидимого фейерверка, который сейчас полоснул их обоих, обожгла именно её сердце.
Вишь, как сразу постарело ее личико! Нельзя было делать резких движений, не произносить никаких ненужных слов. Потому, как каждое слово, сказанное невпопад, могло ударить по ней со страшной силой.
Перед ним вдруг явственно, почти ощутимо открылась пульсирующая болью душа девочки.
- Молчи - молчи! Не говори сейчас ничего. Не говори, потому, что мне нужно тебе сегодня всё-всё сказать! Потом уже возможности у меня такой не будет. Потом сил не будет и я не смогу уже. Так вот - это случилось всё очень давно. Ты уже забыл, должно быть, тот день, который был несколько лет тому назад, и ты через огромный сад по дороге нёс на руках девочку с покалеченной ногой. Тогда ещё дождик моросил. Такой мелкий и противный и такой прекрасный дождь. И было мокро и дул ветер. А ты так и не узнал тогда, что нёс на руках уже свою невесту. Тебе сейчас смешно это, но ты всё равно потерпи! А я ведь могла тогда и сама идти! У меня не так уж и сильно болела нога! Только я бы скорее допустила, чтобы оторвало совсем её, эту ногу, чем лишиться того счастья, о котором обычно мечтает должно быть почти каждая девочка в таком возрасте. Каждая мечтает, чтобы её нес вот так на руках тот, кто ей самый-самый…Не так уж важна при этом белая фата и тот торжественный марш… Какого-то знаменитого композитора. Главное - чтобы вот так, на руках! А стал ты мне самым-самым ещё тогда, когда подарил мне эту комнату. Угадал-то как! Я ведь ещё раньше думала, какое счастье, как хорошо бы - иметь свою комнату! А ты только пришёл и угадал мою мечту. А думаешь, почему это моё самое любимое место в комнате, вот там, где ты сейчас сидишь? Да потому, что оттуда можно видеть, когда ты приходишь домой. И я тебя встречаю раньше, чем это сможет сделать ОНА. А потом ещё было ТОГДА... Ты рассказывал про себя, про свою жизнь, а я плакала... Но ещё больше я плакала потом, ночью, когда никто меня не слышал. И: когда ты принял меня на "закорки"... и я обняла твою шею... и прижалась всем туловищем к твоей спине… да надышалась запахом твоего тела… и стала совсем пьяной, а ты всё шёл… так долго-долго, и что-то бормотал себе под нос. - Тогда-то я стала уже считать себя твоей невестой.
Она сидела бледная, вытянувшаяся с устремлённым куда-то вдаль взором, сверкающих мистической, неистовой силой, глаз. И слёзы ручьем текли по её щекам, подбородку и исчезали где-то в распахнутых полах шерстяной кофточки.
- Я не поняла, что ты бормотал тогда, и всегда думала об этом. Мне всегда хотелось спросить. Ты тогда молился Богу? - Повернулась она к нему, не вытирая глаз.
- Нет! Я тогда повторял, как мне помнится, много раз для того, чтобы было легче нести слова: "Своя ноша не тянет… Своя ноша не тянет…" - Так любит говорить мой друг Мих-Мат... - Он уже поддался гипнозу её исповеди и у самого подкатился откуда-то снизу комок к горлу, дрожал голос и предательски слезились глаза... - А ещё «се ля ви» - говорил. А так повторял часто у нас в плену мой приятель Жан - француз. Такова, мол, наша жизнь.
- Я была потом очень плохой вашей дочкой, потому, что, как шпион, ловила каждый взгляд, которым вы с мамкой обменивались, каждое ваше слово. Я подглядывала через щель в двери вашей комнаты, прислушивалась к каждому звуку, когда вы ложились спать. Как я плакала по ночам, уткнувшись в подушку! Какие для меня пытки повторялись из ночи в ночь, знает только моя подушка! Я никогда, ни о чём таком не говорила с мамой, так как знала, что она мне никогда не простит эти мои грехи. Но у нее звериный инстинкт, у моей мамочки! Она читает мои мысли на расстоянии - я вижу это. Я ощущаю всей своей "тонкой" шкурой. И потому она ненавидит! Всё больше и больше. С каждым днём! Разве ты сам это не заметил? Вот и всё, мой папочка, Константин Семёнович! Вот, кажется и почти всё, что я должна была тебе сказать в мой день рождения. Я и в Москву напросилась поехать для того, чтобы хоть один день побыть с тобой вдвоём. И в шахту тоже, из-за того же, хотя и боялась там очень. А ты меня там оставил… Я понимаю, как тебе очень кисло сейчас. Только я знаю, что ты ЕЁ-то совсем не любишь. И не любил никогда. Вы не понимаете друг друга и не поймете никогда, это я знала всегда, потому, что следила за вами. А нас с тобой связывает что-то такое, что никто не в силах объяснить. И слова такие для этого ещё не придуманы. - Головка её уткнулась в колени. И плечики дрожали от прорывавшихся рыданий.
- Я - ведь, я - твоя половинка! А ты пока ещё не хочешь это признать. - Твердила она в неистовстве прерывающимся голосом - Сколько не ищи по свету -другой не нейдешь! А потом, когда поймёшь это, будет уже поздно потому, что что-то уже случится. Я знаю. Я чувствую это всей своей шкурой, но не знаю, как его назвать, то, что должно с нами случиться.
Он присел на половичек около её постели, молча гладил взмокшие волосы и молчал сам по-прежнему, мучительно соображая, как же теперь ему должно было поступать, чтобы не было ещё хуже и чем загладить свою вину перед этим бедным, маленьким созданием.
- Что же ты натворила, моя маленькая девочка? Что же ты себе нафантазировала? Что же ты вымучила? Мы же люди с тобой из разных поколений. Неужто ты не видишь, что я уже совсем старый и больной человек? Я уже кончаю свой жизненный путь, а ты только в начале его! Ничего у нас общего с тобой не может быть потому, что это был бы великий грех! И, если Бог ещё тебе не дал возможности понять это, то с меня Он спросит очень строго! Как же нам теперь жить? Как выпутываться из этой истории?
Вот и рухнули все его надежды на удобное пристанище и спокойную благоустроенную старость в кругу милого семейства!
Ясно было только одно оставаться здесь, в этом уютном гнездышке, ему стало уже невозможно. Нужно было растаять, раствориться, уйти. И делать это немедленно, как можно скорее.
Каждый день пребывания его в семье множил ненависть между женщинами и накапливал в доме всё больший комок зла.
Он не мог больше быть причиной этого.
- Вот видишь - это как раз прорыв того фронта добра и зла, что проходит через наши с тобой души, о чём я тебе рассказывал только сегодня… Я очень виноват перед тобой, что ушёл в такую трущобу, где одни только страдания и нет никакого просвета. Ты меня прости, пожалуйста. И соберись с силами... Тебе нужно быть мудрее даже своей матери и много сильнее её. Это потому, что она может и не понять ничего во всей этой истории. Она может оставаться очень хорошим человеком, если не выводить её из постоянного равновесия, но многого не сможет понять при такой вот экстремальной ситуации. Нас с тобой она понять не сумеет. Нам, конечно же, нужно было бы вместе, всем троим рассудить, как же нам поступить дальше. Только я сам чувствую, что так не получится! Она нас не поймет!
Она его слов, должно быть, и не слышала. Всю энергию израсходовав на свою исповедь, она замерла сейчас совсем обессиленная.
Молча поймала широкую ладонь не своей голове, подложила себе под щеку и замерла, как в трансе.
Нужно бы было дать ей выпить чего-нибудь успокоительного, но рука его была в плену и он послушно сидел не двигаясь на коврике около её кровати долго - долго в горьком раздумье, не замечая времени, до тех пор, пока она не засопела во сне.
Тогда он смог извлечь свою, совсем одеревеневшую руку.
Посидел еще несколько минут за столом на кухне в одиночестве, потом оделся и пошел прогуляться по свежему воздуху.
Около ствола шахты стояли две автомашины с силикатным кирпичом на деревянных поддонах. Водители сидели на скамейке поодаль.
- Что вы тут ожидаете?
- Автокран ожидаем. Он должен подъехать, разгрузить контейнеры с кирпичом.
- А для чего кирпич? Где требование?
- "Партизан" прислал в распоряжение мастера Коляды. Печь в шахте класть.
- Печь? В шахте? Мужики! Потихоньку разворачивайтесь и везите свой кирпич туда, где он нужнее - в поселок - на строительство жилого дома. Диспетчера разыграли. И вас с ним заодно - в шахте мы обходимся без кирпича.
- Так печь же нужно вам класть?
- "Печь" - такое название выработки. Ну - это норы такие под землей. Она только так называется "печь", а кирпич там совсем и не нужен. Скорее всего и автокрана вы так и не дождетесь. Это же "партизан" так шутит. Дошутится когда-нибудь! Не все же там без головы!
Переглянулись шофера, завели свои шаромыги и подымили в сторону поселка.
Спускаться в шахту не хотелось.
Константин поговорил со стволовым, посмотрел выход смены по отметкам табеля в ламповой и примостился на подогретой шоферами скамейке.
Вскоре на самосвале к шахте подъехал главный инженер в сопровождении Плотникова - и.о. инженера по технике безопасности.
- Что нового там, Илюша?
- Где это "там", Константен Семёнович?
- В управлении... Я же не был сегодня.
- А никто этого и не заметил... Швили-то не было. Он в Райкоме ответ держал на бюро. Ему не до нас сегодня. Партвзыскание ему примеряли за срыв. Да и планёрки почти, что не было. Так посидели, погудели немного и разбежались по местам.
- А ты зачем, Илья, подписал требование на кирпич в шахту? Я только что развернул две машины.
- Я подписал? Да не может того быть! Я только слышал, как Семен Коляда грозился "Деду" рога приделать. Они уже друг с другом по третьему разу пошли на розыгрыш. Только я вроде не подписывал требование на кирпич. Я в строительные дела стараюсь не лезть. Не моя там сфера! Вот ещё нашли, чем шутить! Швили узнает - головы пооткручивает! А вы почему не были на планерке? Болезнь приключилась?
- Душевная болезнь, милый Илья Порфирьевич! Отвращение на меня нашло. Нет охоты больше этим видом деятельности заниматься. Придется искать себе работу на поверхности.
- Вам бы отдохнуть нужно, Константин Семенович, да отвлечься немного. Может в санаторий куда-нибудь съездить. Или хоть порыбачить на каком-нибудь озере.
- Это вообще мысль! Я подумаю, Илюша! Так ты не против?
- Я только - за!
- Спасибо. Только я отдыхать еще не научился. Так уж воспитан с детства...
Вечером к ним пришли гости.
Это были старые друзья семьи Калитиных. Их прежней семьи.
С Еленой Ксенья училась ещё в школе. Некоторое время сидели даже за одной партой. Дружили в разное время по-разному. Иногда всё свободное время проводили вместе, иногда ссорились и по несколько месяцев даже не разговаривали друг с другом. Теперь Елена Борисовна работала учительницей в младших классах школы, была она и первой учительницей Наташи. Федор - её муж - был милиционером, как и первый муж Ксении. Преуспел на этой должности он больше, чем Валентин. Главным было то, что он пока ещё был жив, не спился и на погонах его красовались уже четыре звездочки. Капитан милиции. Он даже поговаривал о том времени, когда наступит день и он выйдет на долгожданную пенсию по выслуге лет.
Детей своих Кочетковым Бог не дал, и Елена белой завистью завидовала Ксении, открыто любуясь её дочерью. И любила иногда побаловать своим присутствием любимицу своих ранних школьных лет.
В доме своих приятелей, несмотря на общие интересы в прошлом и взаимную привязанность, Кочетковы уже давно не были. Причина отдаления была проста и банальна: когда они бывали вместе, женщины оживленно обсуждали свои чисто женские проблемы и делились приобретенным опытом, мужчинам же ничего не оставалось, кроме соревнования в количестве поглощения горячительных напитков. И они преуспевали в этом до неприличия.
Для Калитина, поскольку Кочетков был далеко не единственным его приятелем, такие соревнования окончились трагически, капитана Кочеткова же сумела увести от трагедии его жена (по ее мнению).
В этот день Елена Борисовна взяла слово со своего мужа, что в соревнованиях по этому виду «спорта» он участвовать больше не будет, и постарается не ударить лицом в грязь перед новым хозяином дома.
Гости в тот день оказались, как нельзя более кстати и для Щекатурова.
Константин и представить себе не мог, в каких вариантах неожиданности могла обостриться обстановка в доме, если бы они остались вдруг с глазу на глаз втроем и со своими проблемами.
- Ты бы, доченька, пригласила кого-нибудь из подруг сегодня. Твой же день, а ты будешь скучать с нами - стариками!
- Я своим одноклассникам в школу завтра конфет отнесу, вот они и повеселятся. У нас пока ещё так заведено.
- А ты же у Алеши была на празднике! Значит, постепенно меняются уже ваши традиции. Она у нас уже взрослая совсем стала. - Повернулась она в сторону подруги. - Прогуляли там, у Ниловых, аж до трёх часов ночи! Даже вино там они пили! - Ксения рассказывала Елене о причине раздора в их доме в самом нейтральном тоне. И понять по голосу было невозможно отношение её ко всему этому, ищет ли она поддержки у подруги, осуждая поведение дочери, или констатирует факт, соглашаясь с правом девушки на свою собственную жизнь. А попутно желает и узнать мнение по этому поводу опытного педагога.
- О! Они сейчас ранние! Представь себе! У нас даже был случай, когда забеременела девочка из седьмого класса! Родители на работе, а у них полная свобода поведения. Хорошо ещё, что вовремя увезли её из района. Опыты они там всякие начинают ставить! Курят уже не только мальчишки, но и некоторые из девочек! Даже наркотики в школе стали появляться! Вот Федор рассказывал, что милиция там большую разъяснительную работу планирует провести в старших классах. Только когда они у Ниловых собираются, то это всё же более безопасно. Всё же родители дома... И семья хорошая.
- Да? Конечно Ниловы - родители примерные! Знаете; какая там вкуснотища на столе у них была! Нам и не снилось такое! И вина много они не разрешали пить. И спирта тоже никакого... - Наташа говорила каким-то приторным, наигранным тоном, бросив в сторону Константина мгновенный лукавый взгляд.
Вот и достигли своего, "воспитатели" хреновы! - Злился прислушиваясь к разговору Константин. - Ребёнок уже не краснея врет - отчитываясь перед ними, как им того хочется!
- Что ты такое говоришь, Наташа! Спирт и взрослым вреден, а вам и знать о нём не годится! А на столе, что у нас бедновато, но тоже вкусно. так мы же люди простые… Нас гости простят...
Тема разговора приобретала опасный оттенок. Константин уловил озорной взгляд Наташи и начал опасаться, как бы не сработал механизм молодого нигилизма и не бросилась бы она безудержно в атаку.
Сердце у него неожиданно робко прокололо:
- А вы не обсуждали там у себя в учительской, на педсовете про "квартеты"? - Спросила вдруг дочка.
Вот оно и началось!
- Я – что-то слышала об этих "квартетах" У педагогов же позиция разная. Говорят некоторые, что вроде часть детей в стершем возрасте, замыкаются в отдельных небольших группках, уходят от педагогического и общественного контроля. Это весьма опасно. Создаются как бы небольшие звенья элитного общества. И комсомол начал беспокоиться. Но я считаю, Наташенька, что само по себе это явление не совсем отрицательное. Всё зависит по-видимому от того, кто выступает лидером в каждой такой группе. Есть такие группки, которые соединяются уже на довольно высокой интеллектуальной основе... По интересам. Часто в них принимают участие и преподаватели. Есть среди них общества экологов. Они себя называют "зелёными". Есть у нас очень активная группа молодых поэтов. Музыканты есть... А вот, если без всяких интересов дети группируются, только для приятного времяпрепровождения да ничегонеделанья, то это уж порождает тревогу! Мало ли куда их может завести буйная фантазия и постороннее дурное влияние! Ты что? Не согласна с этим? - Вдруг повернулась она в сторону девочки, уловив на её лице саркастическую улыбку - вам конечно виднее, что там творится, в каждой из таких групп. Вы ближе к ним – это же ваши друзья!. Учитель же может и не знать многого. Да иногда мы можем ещё и ошибаться. Но старший пионервожатый отмечал на конференции это явление, как положительное в основе своей.
- Это Нафталинчик? Тоже авторитет! Да он же дальше своего носа ничего не видит! Хоть на носу у него бинокли!
- Наташа! Так не полагается. Елена Борисовна все же преподаватель, а ты разговариваешь с ней, как с подругой. Она ведь подруга моя, а не твоя!
- Пойдем, друг, покурим! - Подтолкнул Константина Кочетков. - У них тоже кружок по интересам образовался, а мы им только мешаем. Им хочется повоспитывать вдвоем одно дитя, а оно ершится. Пускай уж попрактикуются тут без нас. Узнаем потом, кто же кого убедил. Важен ведь сам результат!
Вот именно этого и боялся в тот вечер Константин! Наташа могла ещё сдерживаться в обществе мужчин и Бог весть, как могло её понести в тот вечер, если они уйдут! .
Но делать было нечего, пришлось на крыльце и ему разминать папиросу, прикуривать и делать вид, что затягивается, едва сдерживая реакцию протестующих против насилия здоровых легких.
- А ты ведь не куришь! Так и не мучай себя. И добро не переводи - Заметил капитан. - Поприсутствуй просто на правах хозяина, пока я буду воздух у вас травить.
Константин настороженно относился с первой же минуты к милицейскому чину и не знал, какую даже тему найти для разговора с неожиданным гостем. Он никогда так близко не общался с этой категорией людей и по известным причинам ещё не мог в себе победить некоторую к ним предрасположенность. Лучше всего было бы просто напоить гостя водкой, да налиться ещё и самому. Тогда бы пришло, быть может, и время полного братания, без оглядки на чины и вес в обществе... Подобралась бы и общность интересов, нашлись бы и темы для активного обсуждения... И закончилась бы эта встреча, как обычно в подобных случаях, признаниями в уважении, дружбе и любви.
Только пить в тот день Константину совсем не хотелось, настроение было не то. Не особенно, как оказалось, старался преуспеть в этом и гость.
- Не обижаешься, что я сразу к тебе на "ты"? Будто в друзья набиваюсь, даже без стакана на "брудершафт" Так ведь попроще!
- Нет! Не обижаюсь. Я ведь шахтёр. А это у нас норма общения. Правда, милицейских чинов среди нас пока нет. Не желают "мильтошки" под землю спускаться. Там темно, сыро и звездочки на погонах трудно разглядеть. Во всех этих знаках отличия там трудно без света нам разобраться. Можно и обидеть человека, перепутав невзначай его чин.
- Ну, тогда так ладно, Константин Семенович! Выходит поняли мы друг друга с первого подхода. Представляться потому дальше и не нужно. А ведь у меня к тебе дело есть, товарищ Щекатуров! Ты уж прости меня за то, что я воспользовался случаем и пришёл к тебе в дом не только, как приложение к своей жене, а ещё и по служебной необходимости. Мне нужно было с тобой поговорить, а приглашать тебя официально к себе в кабинет, может даже и по повестке, как это положено в нашем ведомстве, очень уж мне не хотелось. Я это не люблю. Нужного контакта при таком разговоре не получается. Глаз твоих там не увижу, а потому ты мне можешь и наплести всякого. А так вот, как у нас сейчас - оно попроще. И ты уж мне не соврёшь, потому, что мы с тобой уже товарищи - вместе водку пить собираемся.
- Вот ты как вывернул! Ловко подстроил! А на какую роль тогда у себя дома ты меня определил? Свидетеля? Обвиняемого? И как мне тебя сейчас называть? Товарищ капитан или гражданин следователь? По имени или по званию?
- Зови меня Федор. А, если пригодится тебе впредь, и нужно будет с отчеством - так я - Иванович. Я для всех на работе - Федор Иванович. И мне с тобой по-товарищески сейчас хочется поговорить, без всяких протоколов.
- Ну, по-товарищески, так по-товарищески...
- Дело в том, что на двух ваших работников завели мы сейчас уголовное дело... Казалось бы, что проще: ну украли мужики несколько сотен листов шифера у предприятия, да продали его в деревне.
- Звонил нам следователь со странной фамилией...
- Поцелуйчик. Это лейтенант - помощник мой. Так вот - вокруг этого, простого, на первый взгляд, дела много вопросов наслоилось. И мне хочется знать твое мнение. Первое - это: как вы - руководители предприятия – сами себе расцениваете их поступок? Защищать виновных собираетесь или осуждать их поступок?
- Можно отвечать? Или ты все свои вопросы изложишь, чтобы я невзначай не запутался в ответах?
- Не бойся - не запутаешься. Я беседу с тобой веду сейчас не как следователь, а как приятель.
- Да уж приятель! Того и гляди - шаг влево, или шаг вправо и оружие применишь без предупреждения.
- И это знаешь? Горько пришлось тебе в жизни?
- Досталось! Неужто ты не всё знаешь обо мне?
- Да наслышан! Только мы сейчас с тобой беседуем без оглядки на твоё или моё прошлое. Оно никакого значения в нашем разговоре не может иметь!
- А по сегодняшнему вопросу, Федор Иванович, я могу только свою личную точку зрения тебе выдать. Для официальной версии есть у нас начальник. А я, прости меня, не уполномочен.
- Что так? На время отпуска вашего начальника ты ведь был назначен исполнять его обязанности!
- Назначен. Да почти сразу же и снят, по приказу из Комбината. Официально - за перерасход фонда заработной платы!
- Схитрили, значит, товарищи шахтеры! Вот видишь, как это все может в жизни обернуться. При желании все беды предприятия можно на тебя перевалить. Ну, а какая тогда твоя личная точка зрения на эти события?
- Моя личная точка зрения такая: каждый из нас должен отвечать за то, что натворил. По закону, а ещё и по совести. Я - лично - так не пойду в суд их защищать или брать на поруки, как сейчас принято.
Капитан удовлетворенно хмыкнул и взглянув исподлобья проронил, как бы невзначай:
- А если тебя призовут всё же в суд. Да себя защищать ежели придется, а не их?
- Тогда и там скажу, как сейчас сказал.
- Это уже хорошо. Только нужно будет учесть то, что виновные твердят, что это именно ты распорядился продать машину шифера, потому, что деньги понабились для каких-то производственных нужд предприятия.
Константина будто окатили вдруг кипятком.
- Оба они так говорят? - Уточнил он чисто механически.
- Оба. Но уверенно твердит начальник снабжения. Шофер же говорит – сам, мол, не слышал от тебя такого распоряжения, но подтверждает факт потому, что услышал это от Маслова, однако ещё до погрузки шифера на складе.
- А следствие верит этому?
- Следователь обязан принимать во внимание всё, что выскажет подследственный. А потом уже – он должен искать подтверждение этому. Вот мы и опрашиваем всех свидетелей - главного инженера, начальников участков, экспедитора. На твое счастье они все, как один, полностью отрицают сам факт распоряжения. Только здесь всё же что-то есть такое, что трудно сейчас охарактеризовать однозначно. По-моему есть чья-то организующая, злая воля в вашем коллективе. Так чья же это воля, Константин Семёнович? Подтвердишь мои догадки?
- И чем же мне грозят эти обстоятельства, если бы вдруг кто-нибудь из них да подтвердил наговор Маслова? - Константин с трудом сдерживал волнение. Очень уж ему не хотелось, чтобы капитан заметил осиплость голоса или предательскую дрожь пальцев.
- Трудно сказать. Суд ведь будет решать. Но наше мнение он учтет обязательно. А мы намерены разобраться детально. Только он, этот Маслов, думает, что ему легче будет, если приплетёт кого-нибудь. Тогда ведь и статью придётся изменить. А при такой - и сроки другие... Разберёмся, Константин Семёнович! Обязательно разберёмся! А поскольку ты ушёл от ответа на поставленный мной вопрос, кто же за этим стоит, то сразу становится понятным, что же это за личность. Я так и думал. А ты ещё вот, что скажи мне, Константин: если вы сейчас Шахтостроительное управление, то ведёте пока ведь только подготовительные работы? Так ведь? Вся польза от вас государству пока только в том, что создаёте вы пирамиды на нашей земле, выгребаете на поверхность из тела Земли вот эти горы породы? А откуда же тогда берётся уголь, который развозят по деревням и продают по дешёвке? Мы уже несколько таких машин задержали. "Откуда уголь?" - Спрашиваем. - "Нагребли в породном отвале!" - Отвечают в один голос все, как один. Так что же? Они сговорились? Или это у вас неучтенные ценности такие есть? Ходили наши ребята, ковырялись в ваших отвалах - нет там угля столько, что можно на машину нагрести. Значит, отдельно все же уголь выдается? Так кто здесь виноват? Те, кто учитывать должен или те, кто руководит предприятием?
- Это, Федор Иванович, уголь из так называемой «попутной добычи». Нам она не планируется, а потому у нас нет и средств, для того, чтобы этот уголек отдельно поднимать, отделять его от породы, хранить и использовать. Это, как на колхозном поле, если попадётся среди грядок свеклы десяток ростков кукурузы, то их выдернут, и выбросят как бурьян. Потому, что себе дороже отдельно на машину собирать по полю и использовать. А некоторые ребята всё же нагребают понемногу...
- А, если посчитать отдельно, сколько такого угля, от "попутной" этой вашей добычи запланировать бы возможно?
- Да возможно и посчитать. Только не точно. Потому, что мы не можем знать, как эти пласты под землей уложены. Да эту добычу вообще-то можно было бы и запланировать, но это начальнику невыгодно. Потому, что отвечать придется ему ещё по одному пункту плана. Колготно это. А с планом шутки плохи в социалистическом государстве!
- Ну, спасибо тебе, Константин. Я для себя многое прояснил. А самое главное понял то, что нам не обойтись сейчас в райотделе без специалиста по тёмным шахтинским делам. Хотя бы на уровне консультаций. И ты бы нам подошёл для этой цели. А, Константин Семенович? Я слышал, что у тебя сейчас отношения с вашим начальником складываются не очень-то. Может, решишься?
- Не дразни меня, Федор Иванович! Ведь только говоришь это для красного словца. А в штат меня взять у тебя не получится! Кроме тебя там еще начальники есть, которые повыше. Биография у меня не та, что вам нужно и диплом об образовании, как говорят урки, дома "забыт на рояле".
- А жаль, Щекатуров! Мне так очень жаль. Мы бы с тобой сработались.
- А кроме всего прочего, дорогой мой Федор Иванович, у меня сейчас в моей жизни особый кульбит получается. Да такой ещё, что я не слышал ни от кого никогда о подобном. И видеть самому в жизни тем более не приходилось. Есть сейчас у меня такая острая необходимость на некоторое время залечь на самое-самое глубокое дно. Растворится бы где-нибудь, чтобы меня не видели и думать бы о таком Щекатурове позабыли. Сплошные, друг, трещины на жизни моей, пошли, что на работе, что дома в тылу моём. Как говорят - на личном фронте…
- Погоди - погоди! На работе - это ясно - про то я немного наслышан. А вот дома - как это? Я ведь даже позавидовал тебе немного - если глядеть со стороны, то у вас просматривается полное понимание.
- Это только со стороны. А тут у нас заложена такая мина внутри, что жизнь всем троим искалечить может, даже очень просто!.
- Объясни - ка, друг! А я обещаю со своей стороны скромность и полное соблюдение секретности. У Ксеньи что-то с кем-то?.. Или Наташка тебя не принимает? Так может помощь от нас какая нужна?
- Какая тут помощь! Всё намного сложнее. Всё как раз наоборот. Не от недосола, как говорят, а от пересола! Я между ними двумя оказался, как кость... Ой, что это я говорю! Оказалось, друг, что Наташка уже когда-то выросла, повзрослела, а я и не заметил, что она превратилась в женщину... И для них обеих я, старый хлыщ, стал очень даже небезразличен. Вот говорю тебе сейчас, а слов подходящих, чтобы понятнее было, подобрать никак не могу. Такая вот получилась нештатная ситуация. Казалось бы, в таком случае, счастье нашу семью должно заливать до краев, а тут горе одно. Бежать мне нужно, Федор Иванович! Бежать подальше отсюда, срочно, пока беда какая в дом не пришла. А как это сделать, куда бежать - все свою голову ломаю и никак не соображу. Вот с тобой сейчас беседую, а у самого в голове мысль, которую ты мне ненароком и подсказал. Сказать по правде и не говорил бы я тебе всего этого, если бы не появилась эта мысль: ну кто ты для меня сейчас? Только ведь познакомились с тобой. ещё даже подружиться и не успели. Но мне твоя помощь нужна! Ой, как нужна, Федор Иванович! Как бы для меня было хорошо, если бы ты вдруг, да посадил меня на годик-второй в кутузку. Посади, а! Хочешь, я на себя наговорю, всё, что для этого нужно. Да побуду там до тех пор, пока всё перемелется. Я уверен в том, что именно так лучше всего бы было. Мне же нужно о них как-то подумать, а не только о себе.
Федор Иванович слушал стоя. Внезапная исповедь мужика была до того неожиданна, а просьба так неординарна, что всё туловище его внезапно потребовало активного состояния. И он задвигался по узкому пространству крылечка, бросая на ходу:
- Да ты что? И думать не смей! И рассчитывать даже на такое содействие от меня, у тебя нет никакого права. Это всё равно, если бы тебя попросили в шахте твоей разложить костер, ты бы разве пошел на это?
- Там бы было - это нарушение правил техники безопасности. Метан может взорваться в любой момент, люди погибнут. Ты себе можешь представить, что такое - взрыв в шахте? Это тебе не на поверхности, где можно лечь на землю и переждать. Там все рушиться! А тут, в моём случае, просто ты бы допустил элементарную правовую ошибку. Сколько их, этих ошибок, у вас было раньше? Да и сейчас должно быть еще бывают? Ну, одна бы еще была и на твоём счету. Или может похулиганить мне, если ты так не хочешь? Побить морду кому-нибудь? Ну, ты сам наговори на меня чего-нибудь, будто я на тебя напал и побить хотел! Ну, Федор Иванович! Придумай же что-нибудь!
- Перестань, Константин? Пойми ты, что я из тех ещё мильтонов, которые свято соблюдают правовую этику при любых обстоятельствах. Неужели ты меня ещё не понял? Есть такие пока и в нашей среде. Не все ещё вывелись. Я и прокурора не смогу убедить в том, что ты преступник. Но ты меня поразил! Какова Наташка? А? В шестнадцать то лет! Хотя, впрочем, и мама её - Ксения - мне Елена рассказывала - в пятнадцать лет убегала из дому с заезжим морячком. Там тоже любовь была смертельная! Вернули её уже с вокзала. Она и под поезд грозилась броситься. Так, что яблочко в яблоню! У них в генах заложено ранее развитие. Да к тому же ещё и все дети сейчас ранние на свою беду.
- А я на тебя так понадеялся… -
В дверях показалась кудрявая головка Елены.
- Мужчины! Мальчики! Ну что же вы! Оставили дам одних, а нам уже и выпить уже захотелось! Ты, что, Федор! Прокурил совсем хозяина. У него цвет лица испортится. - И она кокетливо вскинула глаза на Константина - Так будешь себя вести, нас с тобой больше в гости и не пригласят!
- Сейчас, Леночка. Ещё только пять минут. Наливайте там по полной. Мы вам доверяем. - Отозвался Федор. И добавил, когда дверь за его женой притворилась:
- Да в тебе что-то такое есть, что должно нравится женщинам, Константин! Вот заметил ли ты, как и Елена глазищами по тебе палила? А она у меня женщина строгая. Лишнего себе не позволяет. Ну, пошли к дамам, а то заснут ещё там без нас.
- Но что же мне делать? Ты знаешь? Я бы сейчас с удовольствием сам бы ушёл из этого мира, если бы им от этого польза была.
- У тебя, мой друг, тоже завихрения! По-моему ты все нафантазировал, преувеличил и выстроил из этого негодного материала целую трагедию. Да живи ты себе просто, без фантазий, и всё само собой придет в норму.
- Если ты бы слышал её, эту малышку - так бы не говорил...
Возвращались они в зал совсем другими, по сравнению с тем настроением, что уходили "курить".
И все три женщины смерили их пытливыми взглядами. Каждая из них догадывалась должно быть, что совсем не просто они там проторчали битый час и далеко не простой состоялся там разговор между этими загадочными мужиками.
- Ну, так на чём мы остановились? Что ещё не пожелали нашей красавице? - Принял на себя активную роль тамады Федор Иванович.
- А мы уже всё нажелали и ещё выпили. пока вы там курили, так что теперь и ваши тосты остались и ваши бокалы на штраф…
- Обманули? Ну так, пусть нам будет хуже.
- А я прошу всех выпить за мой отпуск. Вдруг поднялся на ноги Константин. Да-да! Я с завтрашнего дня в отпуске. Прогнали меня просто, даже без моей просьбы. И путёвку дали горящую в какую-то турбазу. Она в лесу на Оке, за Касимовым. Так, что простите меня - я завтра уже, в вернее ночью сегодня - ту-ту-ту - должен двигаться в том направлении.
- Вот это сюрприз! Как ушатом холодной воды окатил. С тобой скучно жить не бывает! Как на вулкане во время грозы. Так собраться же нужно! Постирать, погладить, продукты заготовить! Хоть день нам оставь для этого! - И глаза её заморгали часто-часто, лицо обиженно скривилось.
- Что там стирать? Там же лес только, да река! Людей почти нет, а особенно в эту пору - можно ехать и в шахтерской робе. А кусок мыла с собой возьму, да в реке всё что нужно и выстираю.
- Ну, уж нет! Что за жена отпустит мужа с чемоданом грязного белья? Как Леночка? Ты бы так отпустила своего?
- А почему бы и нет? Если сам того желает! Так даже интереснее! Может, найдет тем прачку какую-нибудь временную! Тебе же легче!
И опять «рассудительная» Елена Борисовна ненароком стрельнула кокетливой очередью по Щекатурову.
И взгляд её был на лету перехвачен Наташей. Скрестились взгляды, как шпаги, на одно мгновение, остро и непримиримо за мирным столом и никто, кроме матери ничего и не заметил.. Учительница сдалась сразу же. Она потупилась, невинно пожав плечиками. А на губах бывшей её ученицы мелькнула на мгновение и погасла сразу же злорадная, полуулыбка.
А ночью Константину не спалось.
Пластырем приникла к нему всем своим телом жена, и во сне нашептывала, что-то скороговоркой.
А он вспоминал все пережитое им в этом доме. И размолвки и неприятности, и упоительные минуты физической близости.
Передумал о том, что планировал себе совершить по хозяйству и по саду ещё в начале зимы.
Понимал прекрасно, что всё это уже не планы, а недостижимые для него мечтания, потому, что ничего этого не будет никогда. При этом обычные мужские свои дела казались ему утраченным счастьем. А он при этом ощущал себя обманщиком и низким изменником.
Особенно почему-то было жалко ему фруктовые деревья. Он почитал их живыми существами, верил в то, что они уже привыкли к нему, надеялись на него, тянули к нему свои ветви…
А он…
Потом бережно отстранился от жены, не нарушив её сон, и стал одеваться.
Она проснулась только тогда, как заскрипела дверка шифоньера: он стал перегружать в свой чемодан рубашки и бельё.
- Костюм коричневый оденешь на себя? - Спросила она хрипловатым со сна голосом. И закончила свой вопрос на зевоте.
- Нет. Я не буду брать с собой парадную одежду! Одену только ежедневный костюм, свитер, да новую куртку брезентовую. - Там, в лесу, наряды ни к чему!
Это была его главная хитрость. Было очень нужно, чтобы до поры, до времени она не догадалась о его намерении и не подняла в доме переполох.
- Позавтракаешь что-нибудь? - Спросила она для порядка сонным голосом, зная уже наперед, что он откажется.
- Что ты? После такого ужина, как у нас был, ещё и обедать не будет охоты!
Он поцеловал её перед уходом прямо в постели, придержав в лежачем положении, не давая подняться.
- Лежи - лежи! Тебе можно не подниматься ещё часа через полтора, может и сумеешь подремать немного!
С дочерью он простился молча, на несколько секунд задержавшись перед дверью в её комнату.
- Поцелуй её за меня!
- Да ты разбуди её, а то обидится!
- Не буду. Пусть себе поспит.
Ночь, глухая и мрачная враждебно встретила его прямо за порогом дома. Темь была, как в шахтном подземелье. И тишина предутренняя, пустая, будто наполненная до отказа какими-то таинственными тенями, ожиданием новых тревог и ощущением безысходности.
- Всё! Свободен. - Мысленно произнес он сам себе, понимая при этом под понятием свободы не ту волю, о которой мечтал и тосковал почти всю свою сознательную жизнь, а страшную, бесконечную пучину, которую видят перед собой люди, сброшенные в воду с борта благополучно уплывающего корабля.
Было неправдой то, сказанное им вечером, что его отправили на шахте в отпуск - он только заготовил на имя главного инженера Ильи Реброва - своего непосредственного теперь начальника - письмо с просьбой походатайствовать о предоставлении ему этого отпуска со срочностью по семейным обстоятельствам.
И конверт с этим письмом мялся у него в кармане - его он намеревался опустить в почтовый ящик на вокзале.
Неправдой было и то, что уже в его кармане лежит путевка в ту, незнакомую турбазу.
Он не знал даже и того, где находится та злополучная база, и даже, как достать туда путевку. Теплилась только слабая надежда в душе на то, что в такой период межсезонья, желающих отдыхать будет не так уж много и ему удастся купить такой документ на месте.
Он даже не знал, когда же идет поезд по направлению на областной центр, который останавливался и на их станции.
Ему просто нужно было как можно быстрее уйти из дома, оторвать себя от благополучной жизни без слёз и прощаний.
А на крылечке, перед последним шагом из благополучного прошлого в темное, ему самому такое непонятное, будущее, у него вдруг подкосились ноги.
Пришлось опускаться для отдыха на влажные, холодные ступени.
Куда он теперь? К кому? Кто и где ждёт в этом огромном чужом мире его, безродного и бездомного? Всё впереди было таким тёмным и туманным, как вот эта ночь, безлунная, беззвездная, без сполохов, и без единого светлого пятнышка.
Собака нехотя, гремя цепью, выползла из будки, почесала блох около его ног и поползла опять в своё пригретое логово.
На улице было сыро, но не холодно. Вполне комфортно для него в свитере, костюме и брезентухе.
Он сидел на краешке ступени, опершись на чемодан, как сидят обычно люди, полные комплексов, на месте, ставшим уже чужим. И слезы, непрошеные, не нужные, горькие, переполнив до краев глаза, потекли по лицу, оставляя неприятный щекотный след.
- Совсем тут обабился! Слезливым стал.
Выругал сам себя и тревожно оглянулся.
И вдруг из темноты рядом послышался неясный шорох, мелькнул белый силуэт, маленькое привидение неслышно приблизилось к крыльцу и уселось с ним рядом на ступени.
- Наташка! Ты откуда, дочка?
- Я через окошко вышла. Чтобы Она не услышала.
- Ты в чём это? Господи, в одной же рубашонке? Да ты же простудишься! И босиком совсем!
- Я боялась, что ты уйдешь, пока я буду одеваться.
Он снял с себя куртку, пиджак. Укутал её, как мог и обнял за плечи…
И они сидели молча, боясь пошевелиться. И каждый старался дышать как можно ровнее и не всхлипывать, чтобы не выдать себя и чтобы другой не понял и не почувствовал слёз соседа.
Потом она догадалась о чём-то и, высвободив из под куртки руку, пощупала влажную щетину на его щеке и тогда приглушенно заревела, как обиженный ребенок… И все тельце её задрожало.
- Ну уж нет! Всё! Пора дочка. Ты прости меня непутёвого. За всё прости, что я натворил здесь у вас.
Он поднял ёе на руки и посадил на подоконник распахнутого окошка.
- Я тебе напишу оттуда …Из этого санатория.
И одеваясь, с трудом протискивал руки в рукава куртки, забрал свой чемодан и двинулся со двора.
А она посидела ещё некоторое время на подоконнике, дрожа от холода и волнения, глотая слёзы и прислушиваясь к удаляющимся в ночи шагам.
Когда звук шагов замер, она приткнулась к окну, завыла тихонечко, не размыкая губ, как щенок на морозе, методично отбивая своё отчаяние кулачком по голому колену.
Движение её несколько успокоило, холод гнал в тепло постели.
И она, тихонечко закрыла окно, сползла на пол… и замерла от неожиданности...
На её кровати молча, как привидение, вся в белом сидела мама…
- Иди ко мне, дочка, да поплачем с тобой вместе…
- Я не буду плакать. Я буду спать.
- Ну как знаешь… А мне-то захотелось поплакать вместе… с тобой. Нечего нам теперь с тобой делить
- Нет! Я буду спать. - И голос звучал резко и непримиримо.
- Нам с тобой ссориться нельзя… У нас с тобой больше никого на свете нет! - Сказала мать, потом ещё что-то бормотала за дверью, но разобрать уже было невозможно, потому, что дочь укрылась под одеялом с головой.
А он передвигался вдоль улицы на непослушных ногах, упрямо раздвигая темноту, и она смыкалась за ним сразу же липкой мокрой массой. И тишина вокруг была такая, что порождала в душе фантастическую уверенность в том, будто кроме этой полужидкой среды обитания, этой слякоти ничего уже в этом мире и нет. И сколько бы ему не идти, никого больше живого на своем пути он не встретит. И осталось только утонуть в ней ему самому, для чего нужно было лишь опуститься немного пониже и приткнуться в какой-нибудь в угол.
Не было энергии, не было сил, ни желания двигаться.
Душа разрывалась от сожалений о бесцельно прожитом.
Он останавливался обессиленный и прямо посреди дороги, присаживался на краешек чемодана. Тот жалобно стонал под ним своим фибровым позвоночником, напоминая о том, что с трудом выдерживает такой вес.
Сидя он принимался доказывать себе, в какой уж раз, что поступил, в общем-то, правильно и что другого выхода у него просто не было и не могло быть... Убедив себя, поднимался, и с трудом продолжал своё движение.
Потом сомнения в душе опять нарастали, энергия рассеивалась и всё начиналось с начала…
Опять фибровое сидение под ним стонало, и сердце замирало от тупой боли.
А он сидел до той поры пока вдруг, совсем недалеко, со стороны железнодорожной лесополосы, не прозвучал призыв петуха, возвещающий всех в округе о том, что приближается утро.
Этот призыв ему уже был знаком.
Он уже слышал его однажды.
- Ну, спасибо, друг, за поддержку! Значит, наш мир ещё жив и мы тоже должны жить!
Петуха он себе и представлял. Это же был конечно великан в своем петушином масштабе. Большой, рыжий, с огромными серьгами и роскошным красно-черным хвостом, отливающим золотом. Такой, как жил у них когда-то во дворе, в те сказочные годы, когда живы были ещё его родители. Мама гордилась красавцем и называла его почти шекспировским именем Рейнклод… И куры в его, петушиной команде были почти все тоже большими и рыжими, подстать своему вожаку.
Только одна среди них, любимица самого Рейнклода, была, белой…
Поселок за спиной Щекатурова, откликнулся на зов вожака вразнобой нестройным хором других петушьих собратьев самого разного тембра и силы звучания.
Понемногу светало.
И начиналось чудо материализации окружающего мира. Постепенно всё обретало свои контуры, наполнялось реальной сущностью. Из тьмы начали появляться чёткие очертания деревьев, домов…
Становилось легче и дышать. В теле стала появляться какая-никакая энергия…
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
Уже выпал первый снег, когда Щекатуров после отпуска вышел на работу.
Он появился в конторе шахтоуправления, когда в приёмной у кабинета начальника уже толпился народ.
В отпуске Семёныч отрастил бороду, посвежел и загорел.
- Константен Семёнович! Вы ли это? Прелестно выглядите! Прошу вас отметить, что комплимент вам сделала женщина! И это ведь что-то да значит! Здравствуйте! - Заметила первой и приветствовала его Мария Семеновна - начальник планового отдела. - Нам так вас не хватало!
- Здравствуй Семёныч! Пускай она от себя говорит. От своего имени, значит. Так и скажи, Маша: Мне, мол, тебя не хватало. Тогда всё сразу и будет понятно. Всё станет на своё место. И нечего прикрываться общественным мнением. - Прохрипел простуженным баритоном начальник ПТО.
- Ну и правильно! Мне вас не хватало, Константин Семёнович! А я разве это скрываю? - Смело призналась Маша, сияя узенькими щёлочками татарских глаз. - Ну что поделаешь, если это правда?
- А по мне так ещё бы с месяц погулял в отпуске. Заслужил ведь мужик! А у нас бы ничего и не случилось. Колеса крутятся, породу роем, террикон растет, зарплату получаем - чего еще для нас и для страны нужно? Хорошо на Севере работать - отпуска два месяца, да на дорогу к материку прикинут ещё недельку!
- Что-то я этого не ощущал на своей шкуре, чтобы там, на этом Севере, было хорошо, Павлович. Сколько я там отбарабанил, а отпуска дополнительного мне так и не дали.
- Плохо требовал! Нужно добиваться своего!
- А! Вот и сам граф Щекатуров явился! Заходи, дарагой, заходи! Гостем будэшь. А то я совсем скучать стал. Все спрашиваю: "Где же у нас Кость пропал? - Не с кем даже поругаться, никто в глаза правду тебе не врежет, все только за спиной шепчутся. - Так тебя сейчас уже начинать ругать или подождать пока все на планерку соберутся? - И не поймешь этого Швили, шутит он или взаправду говорит. И опять будет на нём оттачивать своё язвительное остроумие.
- А за что меня собираетесь ругать, Георгий Ираклиевич? Чем я опять провинился перед вами даже в своем отсутствии?
- Он ещё спрашивает? Во-пэрвых тем, что свой отпуск не обмыл с нами. А во-вторых: расскажи-ка ему, Илия! Пускай поплачет, да покусает себе локти, если зубами до них достанет!
- Да, Семёныч! Нужно признать, что не вовремя вы в отпуск укатили. Наказали на этот раз сами себя - Подтвердил и главный инженер.
- И ты, Брут? Но почему? Чем я ещё перед вами провинился? Что собственно случилось?
- Да было у нас две путёвки в ВИК. Хотели мы с Георгием Ираклиевичем вас туда направить. А не тут то было. Вас и след простыл. Пришлось отправлять Маринку из ПТО, да Анатолия Стенькина.
- А что это за ВИК такой?
- Высшие инженерные курсы для практиков. Там по-стахановски инженеров лепят. Учиться там всего два года, а диплом после учебы вручают настоящий, такой, как в институте.
- Какой бы из тебя инженер получился, Семёныч! - Сразу мне бы на смену можно было назначать! Хотел я для тебя доброе дело сделать, да не вышло! Только ты сам виноват! А ещё я про тебя что-то плохое слышал. За то тоже ругать буду. Говорят, что дома у тебя нелады? И что ты в общежитие от семьи сбэжал? Что же это? Так разве настоящие мужчины поступают?
- Да, Георгий Ираклиевич! Именно только так, настоящие мужики и поступают, потому, что по-другому никак нельзя было.
- Кто же виноват? Неужто Ксенья?
- Судьба виновна и на этот раз. И я немного.
- Что-то часто у тебя судьба виновна! Чаще чем у других! Может помочь нужно? Поделись в чем суть!
- А вы же говорили, Георгий Ираклиевич, что вы мне больше не друг! На что же я в таком случае могу рассчитывать?
- Да я отходчив, Кость! Не умею долго сердиться. Особенно на тебя не могу.
- Ну, тогда - единственная помощь нужна - дайте мне квартиру. Жить мне негде. В остальном - я сам справлюсь.
- Где же ты сейчас приютился?
- К Матвеичу в общежитие переехал. Стенькин сохранил за собой место, вот я его пока и занял.
- Добро Щекатур! Весной будет тебе квартира. Если опять не вернешься к семье. И если всё будет в порядке у нас тут на шахте.
Он что-то ещё хотел сказать. Какие-то сомнения мучили начальника, это ясно видел Щекатуров, но допытываться не стал. Время ведь такое - со всеми могло случиться, что-то непредвиденное. А тем более не выходил у него из головы недавний разговор с капитаном милиции Федором Ивановичем.
Ясно было, что Швили, как старый стреляный волк, чувствовал, какую-то тревогу. По жизни так смело себя вести, как это делал он, не имело смысла, об этом не раз намекал ему Константин, но тот в ответ только посмеивался.
Не знали в коллективе, что по поводу криминальных событий в их предприятии и об участии в них самого начальника ещё месяц назад состоялся разговор начальника милиции полковника Васина с секретарем Райкома КПСС Хромовым.
- Я считаю, что у тебя недостаточно материалов не только для того, чтобы привлекать к уголовной ответственности начальника Шахтостроительного управления, но и даже для того, чтобы на его имя класть пятно. Ну и что с того, что пойманы с поличным несколько работников предприятия? Вот и оформляйте на них дело в народный суд. А начальник не может отвечать за поступки всех его работников. А то, что Торуашвили пытается защитить воров, ещё совсем не свидетельствует о его вине! Это его долг - защищать своих работников. Твой же долг - ловить преступников и привлекать их к ответственности.
- Хорошо, Алексей Иванович! Я понял. Моя обязанность, кроме того - поставить вас в известность. Мы свою работу стараемся исполнять хорошо. И впредь будем выполнять свои обязанности независимо ни от чего.
Когда Васин уже взялся за ручку двери на выходе, Хромов окликнул его:
- Илья Никитович! Имей в виду, что у этого грузина очень сильная поддержка есть. Даже не на уровне области, а из Москвы. Так, что будь осторожен. Перед тем, как заводить на него какое-либо дело, десять раз перепроверь факты, просчитай, продумай и взвесь все "за" и "против". Потому, что он-то вывернется, сухим из воды выйдет, а виновными во всем останемся мы с тобой. Вдвоем.
Васин передернул плечом, как делают это очень упрямые люди и откозырнул, по-военному. А потом, и всё же в раздумье, остановился на пороге.
- Я вам буду докладывать. А вы уж решайте сами. Мне ни к чему взвешивать политический вес каждого. Перед законом все равны.
- Теоретически это так. В жизни же всё обстоит несколько иначе. Ну да ладно. Ты докладывай, а я буду уж разбираться сам. Так-то оно лучше будет.
А вечером, когда Щекатуров возвратился с работы, его в начале длинного коридора барака встретила соседка, крепкая краснощёкая молодайка, открыто кокетливым приглашением:
- Заходи в карты поиграть соседушко! Что время в одиночестве проводить! А то бабы вон какие и совсем рядом с тобой, зазря пропадают. А ты всё вдаль глядишь, да со стороны приглашаешь!
- Спасибо. Я подумаю.
А потом из своей двери, будто специально навстречу ему выплыла "старyxa Изергиль", как называли в бараке женщину, приторговывающую из под полы водкой в ночное и утреннее время, когда в магазинах на спиртное наложен запрет.
- Ждёт тебя твоя краля! Почитай уже целый час дожидается.
- И всё-то вы знаете! Всё-то вам известно!
- Для того-то соседи и есть...
Девочка лет шести остановилась около них и стойко ожидала своей очереди, чтобы что-то сказать Константину. Он заметил её и повернулся к ней с вопросом в глазах:
- Здравствуйте. - Сказала та торжественно и чинно проследовала дальше, ещё некоторое время оглядываясь на бородатого дядю. И хотя ясно было, что малышку только недавно научили здороваться, и ей было это ещё ново и приятно, лицо Щекатурова расплылось в дружелюбной улыбке.
Он знал, что так бывает у простодушных детей из русской глубинки, но потом, когда девочке надоест уже эта процедура приветствий, она будет отворачиваться даже от знакомых "стариков", как это сделали сейчас около входа два юнца.
- А у нас гости! - Встретил радостным извещением и Матвеич, как только Щекатуров открыл дверь в комнату.
Мих-Мат с Ксенией чинно сидели за столом, накрытом парадной белой скатертью. и уставленным немудрёными закусками, с бутылкой водки в центре.
- Меня уже упредили в коридоре. Тут у них и птица не пролетит незаметно. О! А ты сегодня такая…
- Какая? - Кокетливо сверкнула глазами Ксенья. Ей было приятно, что мужчины отметили перемены в её внешности. Раньше заметил это Матвеич, а теперь и Щекатуров. Она действительно приложила много стараний при подготовке к походу сюда: сходила к парикмахеру, долго посидела перед зеркалом, подправляя всё то, что считала поблекшим и выцветшим. А, кроме того, одела и костюм, который был у неё предназначен только для особенно торжественных случаев.
- Так какая же я! - И приложила палец к губам, повернувшись к Матвеевичу. - Я хочу сравнить, как ценят старания женщин понравиться разные мужчины. Матвеич уже высказался, теперь твоя очередь!
- Красивая! Такой я тебя видел только один раз, когда приходил к тебе знакомиться. Но сейчас ты пожалуй ещё лучше. Это, пожалуй, потому, что тебе очень идет такая прическа.
- Я решилась на это после того, как мне сказали, что ты с бородой приехал. И эта прическа - ответ на твой вызов!
- Ну, доносчики! Вот шпионы! Значит у тебя здесь разведка работает? Не ты ли, Матвеич?
- Нет-нет.. В этом я не грешен! Я своих товарищей не предаю! Садись на мое место Семёныч, тут поудобнее. Да поговорите себе, а я пока схожу тут по одному срочному делу.
- Ну - нет, дружок. Ты не хитри. Знаю я твои срочные дела. Она подождет сегодня часок - другой. Давай-ка, выпьем, да закусим в тёплой компании. А потом, может быть, мы тебя и отпустим, если ты очень нас о том попросишь.
Константин знал, что разговора с Ксенией ему не избежать, давно уже готовился к нему… но всё же старался хоть на несколько минут отодвинуть его неизбежность.
Выпили за гостью, её здоровье и благополучие. Заскрипели солеными огурчиками на зубах. Наперебой ухаживали вдвоём с разных сторон за дамой, стараясь угодить и предугадать её желания.
А ей это нравилось. Она расцветала и хорошела...
- А вы знаете, мальчики, я не против того, чтобы так было всегда…
Потом поговорили о событиях в мире.
Вспомнили о бедных собачках, отправленных в роли полномочных представителей от населения планеты Земля в бесконечный и необжитой космос. Потом о том, что на такие большие, мол, дела ума и средства у государства есть, а вот на то, чтобы… простые житейские вопросы решать… нет у них ни средств, ни желания. И ни способности эти дела поправить!
И толкал Щекатуров под столом ногу Матвеича, чтобы не очень-то увлекался критикой и рассуждениями на эти скользкие темы и не распускал свой язык.
А Ксенья чувствовала возню под столом, уловила неловкую смену темы разговора Матвеичем. И это обидело её очень. Она сразу же положила свою вилку, выпрямила спину. Руки её непроизвольно сжались в кулачки. Лицо стало чужим, напряженным, потеряв при этом значительную долю своей привлекательности.
Разговор прервался вдруг, будто споткнулся, наскочив неожиданно на кочку по дороге.
Наступила пауза, неловкая и тягостная.
И вдруг в коридоре недалеко от их двери раздался оглушительным женский вопль в сопровождении мужского, хриплого мата. Кто-то грохнулся грузным телом о хлипкую стенку, так, что задрожала посуда на столе.
Бабий крик почти на одной и той же ноте удалился по коридору, за ним последовал гулкий топот многих ног и целый хор голосов женских, мужских, детских...
Лицо Ксении испуганно вытянулось:
- И как вы тут только живёте?
- Да это Хорьки бушуют! Сегодня они что-то рано начали. Я сейчас пойду разберусь с ними! - Матвеич вскочил с месте и направился к двери.
- Сядь, Мих-Мат! Не хитри. Они на этот раз и без нас разберутся! Там народу вон сколько!
- Нет, Костя! Там же дети! - И дверь плотно притворилась за ним, щелкнув замком.
Ксения сидела, подперев подбородок кулачками, потупив взор в тарелку перед собой.
Наступила неловкая тишина.
- А как дела у Наташи в школе? - Наконец нашёл почти нейтральную тему для разговора Константин.
- Школа, как школа. - Сказала гостья нехотя, будто подчеркивая своим тоном, что не о том он говорит, о чём бы должен. Не это сейчас было главным в их жизни. Но всё же продолжила: - Она всегда хорошо училась. Не было никогда у меня с ней забот по учебе. Только сейчас мне кажется, что она учится больше по привычке. Без особого желания, совсем без охоты. Даже, как-то через силу. А когда ты уехал, она плакала много. По утрам я не видела, но вечерами у неё глаза часто были красными. А иногда плакали мы с ней вместе… вдвоем. Только... не по доброму как-то. Плакали-то вместе но по разным углам. Обидно нам было очень обеим, почему ты с нами так поступил? А тебе и сейчас не хотелось со мной и говорить! Зачем ты Матвеича задерживал?
Глядела на него она строго и ему казалось странным сейчас то… что глаза её не моргают часто-часто, как прежде бывало. Неужели она стала иной из-за того, что на этот раз не сомневалась в своей правоте?
- Вы письмо моё получили? Получили! Для чего же сейчас начинать разговор, неприятный для нас обоих?
- Если бы не было этого письма, я и не пришла бы к тебе сейчас. Всё поняла и так, до всего дошла своим умишком. Только в письме твоем были такие слова, что подали надежду … нам… обеим. Ты написал о том, что время, которое ты провёл с… нами… было самым счастливым в твоей жизни. Это правда, Константин Семёнович? Ты подтвердишь это и сейчас при мне?
- Конечно это правда. Я всегда это говорил.
- Так почему же ты ушёл от нас? Разве люди от своего счастья бегут? Кто тебя может понять?
- Меня-то понять может быть и сложно. Тем более, что я не хочу скрывать и то, что живется мне сейчас очень трудно. Так трудно, как не всегда было и не каторге. Там всегда можно было чего-то ожидать, о чем-то мечтать. А сейчас всё глухо и темно впереди, будто и жить не для чего. Только дело не во мне! Меня понимать тебе и не нужно совсем. Много чести будет для меня. Но своего ребёнка почему ты не хочешь понять, Ксенья? Как же можно резать по-живому своё дитя? Неужели ты не чувствуешь это своим материнским сердцем?
- Мы с ней, бабы! И между собой уж как-нибудь бы разобрались. Только тебе бы не следовало уходить от нас. Нам обеим плохо без тебя. Наш дом пустой стал и чужой для обеих. И сад наш плачет без тебя. Ну, пожалей ты нас и вернись обратно. И пускай всё идет, как Господь подскажет. А я так на всё согласная.
- Да что ты говоришь? На что ты согласна? Ты же понять должна, что Наташа сказала и повторяет всё время, что она, именно она! - а не ты, должна быть моей женой! Пусть это только её фантазия, но она же живет этой фантазией! До тебя это доходит? Как же вы между собой сможете поладить? А она же не баба ещё, как ты говоришь, а ребенок пока. Что же будет с ней, когда ещё старше станет?
- Не твое это дело Мы сами между собой разберёмся. Ну и пускай, что жена - она. Да разве мало людей живут так, что с двумя семьями. На нашей улице даже такой мужик есть. У него рядом два дома и две семьи. И жены его живут мирно между собой, не ругаются и даже часто помогают друг другу. И дети их дружат! Ну что же нам делать, если так у нас случилось?
- Ксения! Да это дикость какая-то. Ты о чём говоришь? На что ты нас всех троих толкаешь? Кто же с этим может согласиться?
- Да я, я - согласная? Я первая! И не я это толкаю вас, а вы меня на то толкнули. А я пришла к тебе сама. Ну, хочешь, я расписку тебе напишу?
- И Наташа согласна? Ты у неё согласия спросила?
- Нет - нет! У неё я не спрашивала. Зачем было подавать надежду до разговора с тобой. Да её и спрашивать нечего - она, если только при тебе - со всем согласится! Я с ней и разговаривать сейчас не могу!
- Да это ни по совести не положено, ни по законам советским! Со всех сторон так. Во-первых она ещё несовершеннолетняя, ей ещё только шестнадцать, а во-вторых за двоежёнство у нас в государстве срок дают. Ты об этом не слышала? Тебя же саму твоя Нинэлька вынудит завтра написать на меня докладную записку! И меня сразу же по этапу на Север по двум статьям.
- Да кто же на себя будет докладные писать? А тебя и судить не за что - мы же с тобой и не зарегистрированы. Значит, нет и двух жен. Мы будем с тобой просто дружить. Обе будем дружить, как сумеем и как получится. А без регистрации нет и брака - мало ли кто с кем и где встречается! И для чего!
Уже в коридоре опять что-то произошло. Визг женщин, крик детей создал мощный фон, в котором то и дело прорывались натужные мужские голоса. Несколько раз снова грохотало чем-то тяжёлым об стенку.
Только Константин с Ксеньей уже ничего этого не замечали. Они оказались в другом сложном мире парадоксов и условностей. И никак не могли из него выбраться.
- Я верю, Ксенья, что ты всё это придумала для того, чтобы примирить все стороны при этих обстоятельствах вокруг нас и хоть таким образом восстановить наше хрупкое благополучие. Это, как сказал поэт: "Розу белую с чёрною жабой на земле обвенчать!" Только вот что я вижу в твоем варианте таких отношений: намерения у тебя-то добрые, только ты пытаешься открыть дверь в свой дом новому злу. Ты бы, если бы так с тобой поступили, не заметила бы, как с любовью рядом ужилась бы ненависть, вся атмосфера в жилище пропиталась бы этим злом. А тогда и очень близкий путь остался бы к какой-нибудь трагедии. И еще я уверен в том, что дочь твоя, хоть она ещё пока и ребёнок, но ни за что не согласится на твой вариант. И она скорее уйдет из дому, чем согласится на жизнь полную лжи и коварства. Ты плохо знаешь свою дочь! Она очень светлое существо, душа у неё, как лампада у иконы. Она не примет такую жизнь в фальшивом её варианте. Пожалей ты её пожалуйста, Ксенья! Не неси в дом новую ложь!
- А меня-то кто жалеет? Вы оба как-то понимаете друг друга так, будто разговариваете через мою голову. А я то кто для вас? Вы же меня за полную дурочку принимаете! А я не дурочка! Я всё понимаю, всё чувствую. Я выход, хоть какой-нибудь ищу не только для себя, а для всех троих. Вот ты о ней говоришь, как о мудром, почти ангельском создании, а она в жизни просто непослушная, строптивая девка. Из неё просто дурь нужно выбивать. А ты сам-то кто? И что она в тебе нашла? Ну - работящий мужик! Ну – непьющий, некурящий! Только - старый ты уже. Твоя жизнь уже прошла! И, опять, у властей ты на особом учёте. Это, что - так? Даром? Что-то же ты такое натворил в своей жизни, что тебе простить не могут! Я уйду, но ты ещё пожалеешь? Прощай Щекатуров! Я надеялась ещё, я думала, что ты всё же немного поумнел за это время. Где ты ещё таких дурёх найдешь, как мы обе? А может ты уже и завёл себе тут в бараке какую-нибудь из вербованных? Тут их много по коридорам глазами стреляет, да мужиков заманивает! Только нужно бы тебе иногда быть поразборчивее, да порасчетливее. А то тут всякие есть. И чистые и грязные! А за пристройку к дому я тебе деньги верну. Не боись! До весны и отдам. Всё до копеечки… Ты только Наташке о нашем разговоре не говори ничего.
- Никаких денег я от тебя не возьму. Это я делал - всё для дочери. И дочерью своей я теперь Наташу всегда буду считать. Независимо от твоего желания и от обстоятельств в жизни. Я только очень прошу тебя об одном: если ты ещё человеческие чувства не растеряла - побереги ты её. Ей сейчас особенная поддержка нужна. Она сломаться может, если ты с ней тоже разговаривать будешь вот так - как со мной сейчас!
Дверь за Ксенией затворилась, он подумал о том, что её нужно бы проводить, особенно по бараку, но вставать со стула не хотелось. Да и в коридоре воцарилась уже тишина и спокойствие...
Четвертая часть
Начиная с весны пятьдесят девятого в посёлке что-то случилось.
Что-то незримое, невидимое, неощутимое, но необычайно злое...
Всё, казалось, было, как всегда.
Райком партии так же успевал организовывать политическую и производственную жизнь и в посёлке, как и во всём районе. Словом всё, что на партийные органы и было возложено.
Без Райкома конечно жизнь бы в районе остановилась.
Не проводились бы в колхозах весенние полевые работы, и уборочные, не было бы подбора и закрепления руководящих кадров из самых лучших, самых деловых, проверенных работников, не проводилась бы идеологическая работа в предприятиях с целью разъяснения политики Партии и Правительства.
И приостановилось бы ещё многое другое огромное, организующее, т. е. работа, рутинная сама по себе, но необходимая, которая всегда оставалась невидимой для непосвященных, но без которой не могло существовать социалистическое общество.
Замерла бы жизнь…
А самое главное: не было бы в районе того массового подъема, которым отмечен был 1959 год, по выполнению и перевыполнению плана и обязательств мясозаготовок. Уже к концу второго квартала и годовой план был успешно выполнен и перевыполнен! Перекрыты и взятые на себя дополнительные социалистические обязательства.
Совсем неплохо обстояли, согласно сводок и статистической отчетности, дела и на строительстве шахты.
Как прежде выполнялся план проходки основных подземных выработок. Со второго квартала планировали начать проходку уже второго ствола шахты и монтаж ржавеющего под навесом оборудования ещё одного подъемника. Необходима была комплектация и ещё одного участка проходки.
Нужно было торопиться: план начала эксплуатации шахты намечался на 1960 год.
И все же... вдруг в это самое ответственное время для многих стала заметной какая-то необычная пассивность в действиях руководства ШСУ.
То ли было временное безразличие руководящего звена, то ли какая-то весенняя усталость.
Почему-то отложено на неопределенный срок собрание с подведением итогов соцсоревнования между участками и сменами.
И что самое непонятное - без объяснения причин Швили уже два раза не был даже на очередных планёрках, передоверив проведение их главному инженеру.
Да ещё, кроме того, в понедельник своей властью он отменил даже и обычное политзанятие.
Райком тонул в делах сельского хозяйства. У Хромова не доходили руки до того, чтобы разобраться в делах горняков. А необходимость для этого была: чувствовалось по всему, что начальник ШСУ утратил вдруг почему-то, свойственный ему задор, будто бы потерял даже вкус жизни... Работа в предприятии, как хорошо ранее отлаженный механизм, будто катилась по инерции.
И энергия руководителя была необходима именно в это время:
В шахте не хватало людей...
Нужно было подключать областной отдел организованного набора рабочей силы и ехать к соседям, у которых на шахтах работы уже сворачивались, для приглашения специалистов. А, кроме того, расширение фронта работ влекло за собой, помимо чисто технических задач, ещё и целую цепочку суетливых административных, организационных, социальных и чисто бытовых дел.: Нужно же было: публиковать в газетах объявления об оргнаборе рабочих, договориться с профтехучилищем о наборе дополнительных групп по переподготовке кадров, по обучению горному делу сельской молодежи.
А ещё,. что было самым главным и неотложным,: срочно усилить темпы строительства жилых домов...
Одно цеплялось за другое, второстепенное становилось важным и первоочередным. Нельзя было что-нибудь забыть, или что-то упустить...
Главный инженер с начальником отдела кадров всю первую половину дня в пятницу сидели в кабинете голова к голове, мудрствуя над составлением развёрнутых оргтехмероприятий.
Кажется, всё предусмотрели. Ничего не прошло мимо их внимания.
- Все! Отдавайте печатать. - Приказал, облегченно вздохнув, Ребров.
- А, может быть, всё же раньше согласуем с НИМ?
- Обойдётся. Утвердит. Никуда он не денется. Конечно, если ручку в руках сможет удержать.
- Ну, если вы, Илья Порфирьевич, берёте на себя обязанность по представлению нашей бумаги перед его ясные очи. - Иван Иванович представил себе злое, опухшее лицо начальника и вздрогнул от неприятного ощущения. Был он человек мягкий, неконфликтный, сам почти никогда не употреблял ничего крепче, чем полусухое... А потому в душе осуждал людей пьющих. И страсть как не любил разговаривать о чём-нибудь с людьми нетрезвыми да ещё, не дай Бог, обладающими агрессивным характером. И тем более ему не хотелось сейчас встречаться именно с начальником, потому, что и Швили по каким-то, очень даже для него понятным причинам тоже недолюбливал своего кадровика.
Он, конечно же знал, что Ивана Ивановича за глаза в коллективе называли: - "глаз КП - ухо ГБ".
А строптивцу, авантюристу по натуре, Швили, чужие глаза и уши были, как уздечка и седло для необъезженного арабского скакуна.
- И это нужно сделать утром, когда он ещё в добром здравии. Потом он может и не разглядеть, где документ подписывать.
- Утром хуже, Иван Иванович! Утром голова у него будет болеть. И ему будет уж совсем не до нас с вами. Вот отпечатают и я пойду...
- Илья Порфирьевич! Ну, до каких же пор может так быть? Не пора ли нам какие-то и меры предпринимать?
- Вы о чем, Иван Иванович? Какие-такие меры? Вот вы же наш секретарь. А партия, как известно - это руководящий и организующий орган. Не так ли? А кстати вы же состоите и в правящем треугольнике организации, а я - только технический работник... Ну и что же вы намерены предпринять в данном случае? Идти в Райком? Так они там всё и без нас прекрасно знают. И терпят его до поры, до времени. Терпят до тех пор, пока что-нибудь серьёзное у нас не случится. А тогда - его просто снимут с работы и переведут куда-нибудь на другую шахту, на такую же должность. А на нас с вами повесят всех собак. На вас - по партийной линии, а на меня - по инженерной и организационной. Потому, что он номенклатура! У него, говорят, волосатая рука есть. Где-то так высоко, куда и Хромову самому не дотянуться. Вот и тяните вашу лямочку потихоньку да резво. Чтобы было и за себя и за «того парня». Ну, так я пойду, Иван Иванович, с вашего политического благословения?
- Если бы я не был атеистом, то перекрестил бы вас, отправляя на встречу, как на подвиг. А так - поскольку я безбожник - я хоть руку вашу пожму с пожеланиями удачи.
- Не иронизируйте, дорогой Иван Иванович. Это грех даже и для безбожника.
- Ну что вы! И так я не думаю. Я вполне серьезно. От себя обещаю, что ваш подвиг не забудется, Илья Порфирьевич. Вам это в будущем зачтется...
- Кем зачтется?
- Партией. Государством.
- А вы тут при чём?
- Как же... я тоже немного, в некотором роде, кое к чему причастен...
- Ну, разве, что в некотором роде...
В конце дня в тесной приёмной сидело несколько человек, ожидающих очередь на приём перед дверью в кабинет всесильного Швили. Место за столом секретаря в тот день занимала начальник планового отдела, утопившая свой носик в груде документов.
- Марь Константиновна! И почему же вы сидите в этой тесноте, да в духоте? Цвет лица не бережёте? У вас в кабинете ведь и просторнее, и воздух почище.
- Да ушла уже рожать наша Мариночка. Вот мы теперь по очереди и отбываем тут наказание. А здесь для любимого государства от нас двойная польза - и за себя и за неё. А, кроме того, и экономия ещё будет по заработной плате. А цветом лица приходится уж жертвовать... - А вы забастовку объявите. По согласованию с профсоюзом. Но я не о том. Сам-то, что не принимает? Почему рабочий люд томится в приемной?
- Он по телефону в Москву пытается звонить. Вот уже целый час, как узел связи заказ срочный принял, и никак телефонистки туда не пробьются.
- Вы товарищам-посетителям газеты хоть дайте для развлечения или журналы.. А я всё таки, с вашего разрешения, к нему прорвусь? Попробую оживить обстановку.
Тюрина пожала плечиками и громко сказала, оглянувшись на других посетителей:
- У вас, Илья Порфирьевич, есть право входить в кабинет начальника всегда и без доклада.
Швили без пиджака, с широко расстёгнутым воротом помятой рубашки, сидел за столом, тупо уставившись на телефонный аппарат, стоявший прямо перед ним.
Глаза у него были красны, лицо опухшее, галстук, опущенный на грудь, напоминал скорее петлю на холеной шее, чем предмет украшения. .
Форточки на улицу были закрыты, помещение, давно не проветренное, пропитано алкогольным перегаром, в смеси с дорогим одеколоном.
- Что? Всё - молчит? - Спросил Ребров, указывая подбородком на аппарат. Он подошёл к окну и молча распахнул форточку.
- Молчит, как проклятый! Москва все занята. - Подтвердил Швили. - Там их много бюрократов, поговорить они умеют! Днём трудно нам грешным туда пробиться. Нужно бы это сделать через вертушку. Только идти на поклон к Хромову мне не хочется. Я сейчас, как видишь, не в форме, а он трус - и боится за свою задницу. Думает, что от дикого грузина всякую пакость можно ожидать - скажу что-нибудь не очень партийное, а потом его самого потянут к ответу. Они ведь все на прослушке! Я просил, чтобы и мне тоже спецсвязь разрешили – так мордой, говорят, не вышел. Но вот съезжу в Москву и принципиально привезу персональное разрешение для своего кабинета. Сам Хромов тогда придет ко мне её устанавливать.
- А если письмом запросить то, о чем поговорить хотели?
- Да ты чё? Поговорить я могу и по-грузински! А письмо через цензуру КГБ - МГБ пойдёт. Перед тем, как к Георгадзе попасть, оно раньше у них все инстанции пройдет! Там это четко поставлено.
- Как? Вы прямо туда хотите дозвониться? Вот это ход не мальчика, а мужа!
- А я уже давно не мальчик! Ты что, кацо? И не заметил, какой у тебя начальник?
Ребров уже успел присесть на стул в процессе беседы, а при последних словах шефа вскочил на ноги, с искренним восхищением глядя на сидящего перед ним человека-загадку. Он вдруг действительно поверил в то, о чем раньше сам говорил в полушутливой, иронической форме - о "волосатой руке" своего начальника на "самом-самом" высшем уровне.
Как для всех нормальных людей, живущих постоянно в своей, для них обычной сфере, тот, другой высший мир не всегда казался понятным, осязаемым и даже реальным. Область, район - это было ощутимо и понятно и даже совсем близко, а что уж было дальше и выше по административной вертикали, то чаще всего представлялось понятиями из мира чисто виртуального. А сейчас тут вот рядом с ним сидит человек, который хочет ТУДА дозвониться, и самостоятельно разговаривать с теми небожителями, как равный, и в состоянии не совсем даже трезвом!.
- Нужно, Илия, дозвониться! Обязательно нужно! А если не дозвонюсь - придётся срочно самому в Москву ехать. А ты чего зашел?
- Да там, в приёмной шахтёры на приём к вам сидят. Я посчитал, что после рабочей смены им не годилось бы тут время проводить. Вы же велели... А ещё вот... подписать нужно срочно.
Швили небрежно перевернул объемистый "труд" на последний листок и потянулся за ручкой.
- Нужно подписать вот эти «Мероприятия» по расширению фронта работ и ускорению процесса... для обеспечения своевременного ввода в эксплуатацию шахты... - Ребров приготовился убеждать начальника в необходимости подписи, подыскивал нужные доводы, однако тот реагировал совсем неожиданно:
- Я вижу. «Мэроприятия – пэрэприятия»! – слова-то какие гирьязные! - Просто сказал тот, с трудом примеряясь к тому месту, где должна была стоять его подпись. - А вот подписать, если не смогу? Нэ знаю как получится. Что-то руки стали непослушными. Если не так подпишу, то там, в Комбинате бюрократы смеяться будут. В Госбанке на той нэделе деньги нашему кассиру не выдавали – говорят - подпись на чеке не моя. Так пришлось мне ехать туда, к ним, этим крысам финансовым, да при них чек подписывать! А ты думаешь, что твои эти «Морэприятия» читать там будут? Да ни в жисть! Они только на мою подпись и посмотрят! А потом стройненькие, раскрашенные дэвочки с длинными ногами подошьют все это в папку и поставят аккуратненько в шкаф. А потом, когда уже и этот угольный «Комбинат» разгонят к едрени-Фени, московские пионэры понесут твой труд… и куда бы ты думал? В ма-ку-ла-ту-ру... В московский приёмный пункт! Эх, Ильия - Ильия! Хорош ты джигит, только никак не мудреешь, никак взрослым нэ становишься. Мир наш совсем не такой, как в этих бумажках его мы рисуем. Если бы всё было так просто, мне не нужно бы было и в Москву звонить.
- Вы о чём, Георгий Ираклиевич? Требуют ведь такие мероприятия. Да разве это не реальность, что нам нужно ещё участок формировать, проходчиков набирать, оборудование заказывать, жильё быстрее строить... Вы считаете, что оно все само собой к нам оттуда свалится? Если не будет мероприятий - не откроют и финансирование!
- Совсем-совсем не так всё это формируется, дарагой мой главный инжинэр! Не те формы действуют, что в инструкциях расписаны, дорогой, юный Ильия! Лучше всего эти дела решаются за столом, где есть кое-что кроме грузинского чая. Только, скорее всего уже этого ничего нам не нужно... - И он смолк, тупо уставившись в циферблат телефонного аппарата, будто там была разгадка его странных слов.
- Почему же это, Ираклий Георг... Георгий Ираклиевич? Ваши слова так страшно звучат...
- Я тебе ничего пока не говорил... И ты ничего не слышал. Понял меня? Ни-че-го! Пусть все идёт себе, как идёт. Отсылай свои бумаги и продолжай играть пока в эту их игру. И ты, вот, что... Позови к себе этих мужиков, что сидят в приёмной. И пообещай им что-нибудь... Побольше... Щедро… Много обещай. Хорошее обещай. Приласкай мужиков. Они это заработали. И квартиры благоустроенные обещай, и зарплату большую, и места в детском садике. И всё, что попросят. От моего имени можешь всё-всё обещать. Даже в письменной форме. Я подпишу всё! Только через год обещай, не раньше. Все им будет. Может ещё немного и продержимся. Эх, Илия! Драться бы сейчас нужно. Такая пора для нас пришла. А у меня что-то ни сил, ни охоты уже нет. Желание почему-то пропало. Ничего мне не хочется. Всё уже у меня было и всё оказалось совсем не таким вкусным, как было раньше...- И лицо его приняло выражение обиженного большого ребёнка, у которого отняли мороженое, чтобы не простудил горлышко.
А потом вдруг, ни с того, ни с сего, он заскрипел вдруг зубами… Так неожиданно и дико ... И лицо его приняло выражение кровожадного горца...
Ребров пожал плечом и вышёл из кабинета, как из палаты больного, осторожно прикрыв за собой дверь.
Четыре шахтера в приёмной действительно пытались пробиться к начальнику в надежде ускорить продвижение в очереди на улучшение жилищных условий. Ребров взял их заявления, извинился за то, что начальник принять их не сможет - у него затянулся очень важный разговор с Москвой.
И всем, четверым пришлось удовлетвориться тем уже, что обещание ускорить получение квартир исходило от главного инженера, а не от "того обещалкина" - председателя профсоюзной организации.
В своём кабинете Ребров долго сидел в раздумье.
Потом позвонил, набрав телефон ОТиЗ.
- Говорит Ребров. Постучите, пожалуйста, в стенку. Пусть начальник вентиляции зайдет ко мне.
Когда Щекатуров закрыл за собой дверь, вопросительно взглянув на главного, тот стоял, тупо уставившись на бумаги, лежащие перед ним на столе.
- Константин Семёнович! Вы уж простите меня. Я по привычке со всеми недоумениями к вам. Тут у нас сейчас ни поговорить толком не с кем, ни посоветоваться. Народу много, но как-то неуютно стало. Жаль, что в вашем кабинете телефона даже нет. Говорил я начальнику, но он сейчас почему-то пассивный ко всему. Будто подменили нашего Швили.
- Ничего, ничего Илья Порфирьевич! Я уж как-то и без телефона привык. Мастеру по вентиляции шахты не только телефон, но и кабинет в управлении не положен. Это я сам ту коморку занял пока новый начальник вентиляции приедет. Ну да Бог с ней, с должностью, как и с телефоном. Всё правильно, и всё законно. «Се ля ви» - как говорил мой друг Жан. Без специального образования и без "красного" билета претендовать на что-нибудь мне сейчас уже у нас нельзя, самоучки стали уже не нужны - настало время для людей проверенных и с более высоким уровнем квалификации. Так что же у нас на сей раз приключилось?
- То приключилось, что начальник наш уже вторую неделю не просыхает. Но это уже не новость. Он у нас явление вообще-то особенное. Как-то умудряется в таком состоянии ещё и коллективом руководить, да ещё, я должен признать, что и не совсем плохо, у него это получается. Только сейчас у него настал период какой-то апатии нового порядка, будто он устал очень. Да и как не устать от такого образа жизни... И мысли у него какие-то нехорошие появились.
- Это для вас, в центре России, или как на Севере говорят, на "материке", руководить коллективом должны трезвые люди... А в Заполярье - в такой зоне, почти повальной полутрезвости, если так можно выразиться, руководить в таком состоянии - это система. Там мало кто из руководителей и живёт в постоянном трезвом состоянии. Говорят, что там трезвым всегда и быть нельзя. Организм такого напряжения просто не выдерживает. И ничего, представь себе! Руководят. Бывает, что даже вполне успешно! И для рабочего класса они в таком состоянии более понятны. Там Швили и любили за то, что он никогда не усложнял обстановку и с рабочими разговаривал на понятном для них языке. У него была своя система. Если кто серьезно провинился в чем-нибудь - он того вызывал к себе в кабинет, рукоприкладствовал, как следует в морду, а потом подавал стакан спирта и тогда спрашивал – теперь ты, мол, понял свою вину? Тот, бывало, вытрет кровь и сопли, спирт проглотит и благодарит начальника за науку. Но никогда, никого он не наказывал ни рублём, ни другими официальными мерами. А если и прогуливал кто-нибудь по причине запоя, то начальник обязательно допытывался у свидетелей, в какую сторону голова виновного была направлена, когда тот во хмелю валялся. И, если тот валялся с головой сторону шахты, то прощались ему все прегрешения. И хвалил ещё, бывало - в подпитии. Тот, мол, тоже на работу стремился! Многие из рабочих его за это уважали, работали хорошо, а он всегда был на хорошем счету в Комбинате.
- Да! Уникальная личность! Но тут ведь не Север...Столица рядом. И как только Райком это терпит? Но главное, Константин Семенович, в том, что он мне сегодня намекнул на что-то. На какие-то значительные обстоятельства... На большие перемены в нашей жизни.. А о чем речь, я так и не понял. Только на сердце после нашего разговора какой-то осадок нехороший остался. Что-то он учуял своим азиатским нюхом. Почему- то в Москву старался дозвониться к своему родственнику… Или земляку. Хочет даже ехать туда… Что-то шахте грозит, по всему видно. Но не говорит никому ничего. А всё же настроение у него такое, что отпустил уже все дела на самотёк.
- Это я почувствовал. Только теперь, я держусь от начальства подальше. С ним непосредственно я в последнее время стараюсь и не разговаривать. Спросит о чём-нибудь - я отвечу. А сам уже ни-ни… А вам, Илья Порфирьевич, нужно бы свою роль в организации активизировать. Не заваливать же всё дело из-за того, что начальник временно заболел. Приучайтесь к тому, чтобы больше на себя ответственности в решениях принимать. Это твой, Илья, звездный час пришёл, если по правде рассудить. Не ровен час, может он куда-нибудь и намылить пятки хочет. Надоело, может, ему уже на одном месте сидеть. Такое с ним, говорят, и раньше случалось. Зачем нам в таком случае нужны залётные руководители?
- Ну, спасибо, Константин Семёнович! Насоветовали уж! Но вот поговорили мы с вами немного, и легче на душе стало. Я, если признаться вам, вообще в душе человек неуравновешенный. Мне постоянно нужна душевная поддержка какого-нибудь хорошего человека. Потому и в первые руководители мне пока нельзя выходить.
- Вам жениться нужно, Илья Порфирьевич. Найти хорошую, душевную жену. И обеспечить себе этим постоянный, крепкий тыл.
- А разве такие женщины есть?
- Есть, Илюша. Конечно же, есть. И только в России. Только найти такую, очень трудно. Как говорила моя дочь, нужно найти свою половинку.
- Да, кстати, Константин Семенович. Вас разыскивал ваш приятель. Назвался Федором Ивановичем. Просил вас позвонить ему. Очень вы ему нужны для чего-то. Вот его телефон.
- Спасибо, Илья Порфирьевич...
У себя в коморке Константин задумался.
Для чего он понадобился Кочеткову? Что это? Новая атака Ксении, через капитана милиции, с помощью его Елены прекрасной? Или Федору Ивановичу понадобилась опять какая-то информация о среде в «Шахтострое»? Но он же ясно дал понять Федору Ивановичу, что не будет принимать участия в их следственных семейных экспериментах! В дружеские чувства к нему, отмеченному немилостью власти, капитана милиции Щекатуров поверить же никак не мог.
На его телефонный звонок ответил мальчишеский голос категорическим:
- Райотдел милиции.
- Пригласите пожалуйста капитана Кочеткова.
- А кто его просит? Представьтесь, пожалуйста.
- Щекатуров из «Шахтостроя».
- Не кладите трубку. Я сейчас его разыщу.
Очень любезно. Настораживала готовность оказать услугу. На обычный звонок в милиции по его, Константина, мнению, должны были бы ответить что-то вроде: "Его нет. Перезвоните попозже". Или «попозднее». Именно почему-то "попозднее ... "
Значит капитан предупредил, что ему будут звонить… А может здесь в посёлке другие порядки?
И зачем всё это? Для чего?
Кочетков был должно быть не совсем близко. Уже хотел Константин бросить трубку, но это было тоже неловко: ведь его ищут где-то! Знакомый баритон в трубке, несмотря на то, что именно его ожидали, прозвучал неожиданно.
- Константин? Я рад тебя слышать. Тебя, оказывается, в твоей фирме продолжают затирать? Даже телефонной связи лишили? Что это! В черном теле надумали подержать?
- А мне, знаешь ли? - Так даже и лучше. Немного полегче - нервы хоть отдохнут немного.
- Не верится мне, что так.. Ну да ладно. Твои это проблемы, а если тебе даже так нравится, то тем более. А звонил я тебе вот чего. Елена мне поручила тебя изловить и к нам в дом привести. Ты не против? Приходи, а! Хоть завтра после работы.
- Ей меня повоспитывать захотелось по семейному разладу? Может и ещё кого-нибудь она для этой цели хочет пригласить? Это же ведь обязанность неприятная и для нас и для арбитров. Мы же уже давно не дети. Сами и разберёмся во всем.
- Нет - нет, Константин Семёнович! Это совсем не то, что тебе подумалось! Она Ксенью не приглашала. Если о том и будет речь то только вскользь, ты уж прости её. И без этого тоже никак нельзя. Женщина она всё же. У них природа совсем не та, что у нас, мужиков. Но ей просто захотелось тебя у нас в доме принять. Она выразила такое пожелание ещё в тот вечер, когда день рождения Натальи праздновали. Так, что это приглашение не преднамеренно!
- Добро, Федор Иванович! Буду, если это для вас так важно. Не хочется мне милого человека обижать отказом. Только я сейчас не весёлый гость. Не испорчу ли я вам тоже настроение?
- Настроение поправим! Ждем вас с нетерпением
Обижать отказом их Щекатурову действительно очень не хотелось. Но идти в гости, ещё и менее того.
- Ну, зачем это? Для чего мне это именно сейчас?
Он себя в своей жизни часто костил за такие вот неудобства, возникавшие то и дело потому, что просто у него не хватало смелости повернуть свой язык немного в другую сторону и сказать тому или иному человеку своё твердое "нет!"
Обидится? Ну и что же?
Но зачем же по желанию кого-то, в угоду кому-то делать себе неприятное?
- Размазня! - Обругал себя вслух. И сам себе скорчил брезгливую гримасу перед зеркалом. - Так бы и врезал по мусалам! Жаль только, что больно и себе самому будет. Да и с синяком в гости идти не хочется.
Вот Матвеич сколько потратил усилий без всякого результата для того, чтобы вытянуть его хоть куда-нибудь немного "проветриться". Семеро из двенадцати "северных апостолов" ещё оставалось жить в поселке. И все они по очереди приглашали его к себе в гости для того, чтобы "врезать по стаканчику" и "старое вспомнить". А он им: "Попозже, мужики! Настрой не тот!"
Но они же и звали именно потому, что у него "настрой…".
А сейчас захотелось ему вдруг побыть в полном одиночестве глубоко - глубоко под землёй.
Хотелось именно там, в его «четвертом измерении» пообщаться с самим собой, со своей душой, голос которой в последнее время так слабо стал ему слышаться. Нужно было уединиться так, чтобы не мешал никто.
Некоторые люди для этого идут в лес, кто-то уплывает в море, в горы, иные в храм Божий… Щекатуров же по привычке, приобретенной в нечеловеческих условиях каторжного Севера, приучался забираться глубоко под землю. Другого там места для уединения просто не было
Со времени своего отпуска он не решался на такой эксперимент. А, может, и не было такой потребности. - Так говорил он сам себе, но в то же время знал достоверно, что просто трусил.
Он стал бояться встречи с самим собой.
Боялся такой именно встречи, чтобы там глубоко, да сам-на-сам, в полном уединении…
Особенно почему-то боялся после осуждения таких своих опытов старым ворчуном.
А Матвеич просто расценил как-то один раз методику Щекатурова в области подземной его медитации, когда тот признался в этом старому приятелю:
- Ох, и дурак ты, паря, однако! А ещё тебя почему-то люди мудрым считают, и в грамотных ты значишься! Так вот, по-моему, по-крестьянски - мудрые люди тогда, когда истину хотят познать, к Богу стремятся и всё выше стараются куда-нибудь подняться. На колокольню, там или в горы куда-нибудь…Потому и говорят в народе: "Чем человек выше - тем к Богу ближе"! А тебя почему-то всё туда, в глубину тянет - где плутоны всякие водятся, да сатанинское отродье живет. Вот потому-то ты и мечешься в последнее время, как неприкаянный.
Как странно было подобное слышать от матерщинника и насмешника Мих-Мата!
Константин знал, что под личиной циника у того добрая душа преданного товарища. Они как-то понимали друг друга без слов и объяснений и никогда не говорили на темы, которые были "по ту сторону стакана". В их обществе было принято уважать мнение товарища и не "толкать свои нос в дела, которые их не касались".
В вопросах веры Щекатуров разбирался плохо, интуитивно признавал возможность и даже необходимость существования высших сил в этом мире. "Иначе вся жизнь человека была бы не более, чем насмешка над ним" - полагал он, однако больше представлял всё это в каком-то абстрактном, для него, Константина, порядке. "Ну, есть в мире Бог, - мыслилось ему. - Он существует себе где-то в необозримом пространстве. Вершит свои глобальные дела, руководит всем в Макромире. Все мы, как говорят, предстанем на его суд за совершённое в этой жизни, когда смерть придет" - И это было ему более-менее понятно. И люди, пока они живы, вольны в своих делах и поступках. Но чтобы вот так! Чтобы прикасаться к душе каждого человека и следить за каждым его поступком, ежедневно, ежечасно!… Так-то - нет. Так - это же невозможно! Сколько их, разных этих пижонов, ходит по грешной Земле! И у каждого из них свои завихрения в голове, свои проблемы, свои узловые вопросы, свои мысли – как грешные, так и праведные! И чтобы всё это контролировать? Как-то ещё и помогать всем-всем? Или вот - попытаться представить себе свою встречу с Ним, с живым!… Ну, может даже не с Ним - Самим конечно, а с полномочным Его представителем каким-нибудь. Да чтобы нос к носу... Вот так наяву! Это уж была бы уж совсем фантастика.
У него, Константина, у живого человека, подверженного боли, страху, огромной палитре добрых и злых чувств, действий, поступков, была, правда, своя доля ответственности, своё понимание ее сути за всё то, что он совершил и ещё совершить успеет в своей жизни, за своё поведение в этом мире, за свои мысли…
И сознание такой ответственности он считал первейшей обязанностью каждого живущего на Земле.
Но само понятие «ответственность» - это-то понимал, но перед кем? - не осознавал.
Осознанной - может перед Человечеством, перед будущим поколением людей. Без такой ответственности каждого, он был в том убежден, этому всему Человечеству просто не выжить! И потому это должно быть заложено уже в самом генофонде каждого человека.
- Постой-ка, постой! А кем ЭТО заложено? С каких пор? На какой стадии развития? Как это практически осуществлено?
Все это были, конечно же, только абстрактные рассуждения. А так, чтобы вот там, глубоко под землей, в обычном шахтёрском забое, да вдруг, приоткрылась какая-то невидимая дверца в монолите породы и появился перед ним Некто! Таинственный, но вполне реальный? Только для того, чтобы поговорить с ним, простым мужиком, о его делах земных?
Нет - нет? Это уж совсем из области детских сказок.
Однако теперь, в этот момент, ему очень нужно было совсем мало. Нужно было немного силы, которую он растерял за последнее время. И уверенность в себе, которую он перестал ощущать. И энергия, чтобы просто продолжать жить и работать.
- Разве это много, Господи?
И Константин по старой своей наработанной схеме всё же спустился в шахту. Может только для того чтобы без помех со стороны людей, побыть наедине, разобраться в самом себе, да обдумать, как же жить ему дальше.
И всё было так, как бывало раньше - испытано на себе, просто и понятно.
Там он "законурился", как говаривали старые шахтёры - забрался на четвереньках в лаву, временно, до пуска шахты, законсервированную. Выбрал местечко поудобнее и полулёжа устроился на куче измельченного штыба.
И штыб, холодный и слегка маслянистый, послушно принял форму его тела, стал мягким, как перина.
Здесь сохранился некоторый застой запахов: вентиляция не продавливала пока, как следует, воздушную пробку и сладковато пахло ещё гарью после взрыва аммонала.
Тут не свистел ветер в ушах, а только мягко шевелил растительность на подбородке.
- Ну что, милый друг? Не привычно ощущать меня таким лохматым - бородатым? Ничего - привыкай! - Улыбнулся Константин струйке воздуха, как старой своей знакомой.
Потом он отключил светильник на каске и погрузился в полный мрак… Мрак особенный…Такого никогда не бывает на поверхности.
Уже на ощупь он подобрал и уложил под голову кусок угля размером в казенную подушку, лег и замер, прислушиваясь к первозданной тишине и к своим ощущениям. И попытался раствориться в среде своего «четвертого измерения»..
Мысли обыденные, земные, скользнули в черепной коробке, как воробьи в старом скворечнике и, не задерживаясь, упорхнули куда-то в темень лавы.
- Вот мы и дома... Вот мы и одни.
И ничего не осталось на душе из того, с чем пришел сюда в лаву… Ни вопросов, ни ощущений.
Всё исчезло, пропало куда-то, сползло шелухой, как короста с тела.
Осталась только пустота в мозгу… Пустота и на душе.
А он и искал её здесь, именно эту пустоту!
Однако на этот раз она была не такая тихая и домашняя, как это бывало у него прежде, а с примесью какого-то внутреннего беспокойства. Откуда-то, совсем непрошено, возникло неясное чувство тревоги.
И это было ему неприятно.
Получалось так, что на этот раз оставаться ему одному, как прежде, и обрести при этом чувство полного покоя, уйти от постороннего влияния, уже явно не получалось.
Он снял каску, потом подшлемник.
Разгладил сбившиеся волосы обеими руками, как будто именно там, в своей шевелюре, почувствовал, как зацепилась какая-то назойливая мысль, которая ему мешала сосредоточиться..
Потом помассировал голову, начиная ото лба, и завершая у самого затылка.
Костяшки пальцев жестко впивались в поверхность кожи на голове, продавливали дорожки и по нервам, до острой боли… Но лучше не становилось.
Беспокойство не уходило. От напряжения начали уже дрожать и руки, как после тяжёлого похмелья.
Он резко сел. И тогда почувствовал вдруг, как за шиворот ему холодной струйкой просыпался мелкий холодный угольный порошок.
Вот уж этого ещё не хватало!
И уже дрожь от этого чужого прикосновения к телу неудержимо покатилась по затылку к грудной клетке... Будто какое-то живое пресмыкающееся, холодное и липкое, пролезло под одеждой и влажным растекающимся компрессом начало постепенно обволакивать всё тело.
- Ах, ты, Матвеич! Не ты ли наколдовал на меня сегодня?
И Щекатурову впервые за долгие годы работы под землёй стало вдруг страшно оставаться там в одиночестве.
На психику его неожиданно глыбой навалилась могильная тишина, кромешная темнота и реальное представление о толще породы над головой.
А ещё явилось вдруг в памяти то, что случилось в прошлом году в этом направлении подземных лабиринтов, всего в паре десятков метров от места, где он сейчас находился.
Тогда крепильщики только успели разгрузить лес из вагонетки, как на прорытом, не полностью закрепленном участке с кровли вдруг с грохотом свалился "корж" породы.
На кровле образовался не предусмотренный никакими проектами купол.
Люди шарахнулись к выходу, мешая друг другу.
А позади, под обломками породы и «костром» из изуродованного крепёжного леса раздались дикие вопли.
Тогда горняки опомнились и бросились на помощь.
В тесноте выработки и клубах пыли, к завалу подобраться было невозможно.
Щекатуров прибежал, когда, немного уже очистили подход и прояснилось, что глыба породы в основном осела поломав стойки крупными кусками, защемив своей массой около стенок двух мужиков.
Шахтёры остановились в растерянности: ломиками они уж пытались переважить "коврижку". Хоть чуть-чуть, вывернуть бы обломки дерева и попытаться высвободить пострадавших.
Но переваживание с одной из сторон неминуемо увеличивал давление на другой стороне. Тут бы пару простых домкратов! Но где их взять под землёй? Как ни изворачивайся - один из страдальцев оказывался обреченным.
Который?
Обязанность верховного судьи, определяющего право на жизнь, возлагалась автоматически на него. Именно он оказался здесь старшим по должности и был наделён властью.
Не бежать же в Райком партии или профсоюз за соглашением! Если бы не было здесь его - за всё отвечал был бы бригадир!
На его беду, он тогда оказался именно здесь…
Времени на раздумье не было. Части тела, торчащие из-под завала щебня, в лучах шахтёрских ламп казались почти муляжом и подергивались в такт воплей, напоминая, что они пока живы.
И Щекатуров, отвернувшись вверх… не потому, что искал помощи – «Оттуда», а из-за того чтобы не глядеть ТУДА, ткнул рукавицей в левую сторону завала… и сам укрылся за вагонеткой, представляя шахтёрам простор для исполнения их работы.
Штрек тогда был сущим адом: в мерцании лучей светильников, пляске огромных теней, грохоте металла, криках рабочих и воплях пострадавших. Всё сплелось в один комок динамичный и оглушительный в замкнутом тесном пространстве.
Потом уже выяснилось - из завала покалеченным, но всё же ещё живым выгребли пожилого бобыля без роду и племени, только недавно приехавшего на шахту по оргнабору. Погиб - молодой, цветущий мужчина … И оставил сиротами двух малолетних детей.
Что с того, что виновными фактически были рабочие: это именно они неправильно поняли указующий жест начальника.
Он - то ведь, определив по наитию, указал рукой на человека, которого нужно было спасать, а они истолковали по-своему - этим жестом им отмечен был обреченный…Кого теперь упрекнёшь во всём этом, кроме самого себя?
Ему, Щекатурову, пришлось тогда писать бесконечное количество объяснительных записок и актов. Стоял он и в роли ответчика от имени «Шахтстроя», а потом ещё и от своего личного - когда разбирались в аварии на разных административных уровнях. Вплоть до народного суда.
А потом ещё пришлось объясняться с многочисленной роднёй погибшего... да, кроме того, потом организовывать опеку инвалиду, извлечённому из завала живым...
Эх, шахта - шахта! Мрачное ты всё же подземелье...
Тут, в этой темноте, за каждым углом таится беда, проглядывает что-то недоброе...
Здесь ли ему искать уединения, тишины и покоя?
Он включил светильник, ползком выбрался из лавы, и стремглав, спотыкаясь о куски породы, заторопился подальше от своего укромного уголка, туда, где была жизнь в грохоте и скрежете металл.
Заторопился туда - к свету, к людям.
Бригада шахтеров разгружала вагонетки с рудстойкой. На мгновенье они остановились, когда неожиданно перед ними из темноты возникла одинокая фигура, и посторонились, давая дорогу.
Никто не поздоровался, они его просто не узнали. Только один, должно быть старшой, бросил вскользь:
- А! "Вентиляция"! Ну и как там, дует?
А Константину стало очень обидно. Не прошло ещё и полгода, как он уже для них только - "Вентиляция"!
Ему именно сейчас очень нужно было, чтобы его узнали, приветствовали и поговорили с ним о чем-нибудь, даже о постороннем.
Нужно было человеческое участие, простое приветливое слово.
Еще совсем недавно, несколько месяцев тому назад его на шахте знали все без исключения. Знали больше, чем начальника, потому, что Швили под землю опускался очень редко. И уважали Щекатурова, конечно, больше даже, чем главного инженера, на которого не могли смотреть без иронии из-за его молодости...
А эта вот бригада, что попалась сейчас на его пути, была вся из новичков.
Было много в шахте уже новых людей.
Появились новые проходчики, новые руководители, новые авторитеты...
Старые кадры уже своё совершили и могли уходить на подсобные работы или совсем на поверхность.
Однако для новичков здесь всё ещё было чужим. Потому что это было ЕГО детище.
Это была его шахта!
Он её начинал с первого колышка на поверхности! Он и место для проходки ствола определял в этой вот низинке!
И где они все были, когда проходили ствол и прорезиненная спецодежда не просыхала ни снаружи, ни изнутри от соприкосновением со слоем активного плывуна?
А под заморозкой ещё, когда из цветущего лета на поверхности земли приходилось погружаться в подземный холодильник, а запахом аммиака пропитывалось со спецодеждой всё тело до самого его основания?
Сейчас-то, что им не работать на всём готовеньком, когда постоянно уже откачивается вода, когда высушили штрек и проложили железку. Теперь тут электровозы бегают, как поезда в метро! Грузи только породу, да вывози.
А они называют его-то - "Вентиляция!"
Если его хотела видеть Елена, значит всё же нужно было идти. И не только потому, что она в какой-то степени нравилась ему, как женщина. Не потому, что она "стреляла" в его направлении своими умело подкрашенными глазками даже в присутствии своего мужа.
Просто нужно было сходить к ним в гости потому, что, всё-таки, он относился к Кочетковым с явным уважением. А пока ещё кто-то из уважаемых им людей не перестал интересоваться его личностью, нужно было этим дорожить. И упускать возможность посидеть за столом в обществе хороших и вполне культурных людей за бокалом вина, в интересной беседе он не имел никакого права.
И если он не пойдет по чьёму-нибудь приглашению один раз, потом - второй ещё откажется, то сам себе и хуже сделает, потому, что после этого уже наверняка его и приглашать перестанут. И тогда, если и одумается когда-нибудь, да потянется сам к людям, то пригласят к себе его совсем не эти, уважаемые им. А только такие, как та... которая в коридоре барака зазывала к себе... «в карты поиграть».
Живя в таком посёлке, где почти все друг друга знают, нельзя было давать возможность себе опускаться ниже и терять свой уровень престижности.
Нужно стараться сохранять уважение к себе людей. Или хотя бы не переставать уважать себя самому.
В магазине приличного вина, конечно, не оказалось. Пришлось купить бутылку армянского коньяку. Хотя он был очень дорог, не нравился ни самому Щекатурову, ни Кочетковым, как он то уже знал, другого выбора у него не было.
Да ещё торт на маргарине. Тоже… приятного мало. Но всё-таки это был торт, а за качество его пусть судят общепит.
Принести цветы бы для дамы… но в эту пору года цветов ещё нет нигде.
Федор Иванович дверь открыл сразу, будто ожидал его где-то совсем близко.
Он небрежно принял из рук гостя пакеты:
- Зачем это? - Указал на вешалку, а потом только поздоровался.
- Молодец, Щекатур! Только ты уж прости нас. Придётся некоторое время нам поскучать в мужской компании. У Елены, видишь ли, какой-то там семинар вдруг прорезался сегодня, так она немного задержится. Но это ничего. Я. тебя взамен познакомлю с одним очень интересным товарищем. Так что скучать нам не придётся!
С кресла в углу зала навстречу поднялся высокий, средних лет мужчина, с приятным мужественным лицом и спортивной фигурой.
- Это брат Елены - Саша. Александр Евдокимович.
- А я Щекатуров. Константин...
- Я знаю вас, знаю… Меня наши хозяева с вами уже познакомили заочно. И описали довольно подробно. Только по их рассказу вы должны бы быть без бороды… Но, знаете, так даже лучше. Что ни говори, а растительность на лице мужчины всегда придает ему мужественный вид, а ещё и некоторую долю загадочности. А русскому человеку это традиционно полагалось бы…
- Чешется только эта "загадочность" с непривычки… Да в угольная пыль в неё набивается. Я уже подумывал - не избавиться ли от неё. Вот только хотел Елене Борисовне показаться в таком виде … да посоветоваться. А потом, если она благословит - так - "чик-чик" её…
- Лена, конечно же, посоветует вам сохранить эту реликтовую красоту. Она, как почти каждая женщина, любит экстравагантность во внешнем виде. И у себя, и у других. Но это потом. А сейчас, товарищи мужчины, я предлагаю, пока суть да дело, для того, чтобы не нарушить принятый в нашей стране порядок, да в целям сугрева и поддержания тонуса на должном уровне в организмах наших, врезать бы нам по паре маленьких... Водочки? А потом, хозяйка появится в доме и уже пускай она распоряжается, как и в каком порядке проводить нашу встречу. Возражений нет?
- Воля хозяина - приказ для гостей.
- И мне тоже осталось только присоединится.
Выпили дружно, закусили холодной телятиной с хреном... Потом повторили.
И расстегнули воротники, ослабили узлы галстуков.
Стало в квартире уютнее, общение проще и натуральнее, а рядом сидящие товарищи ближе и где-то, в некоторой степени, даже роднее...
- Эх, мужики вы мои хорошие! Какое удовольствие вот так посидеть, да пообщаться... Не глупый всё же человек придумал спиртное. Какой же нам ещё отдых нужен после напряженного рабочего дня? И нет у нас с вами спорных вопросов, нет никаких расхождений. Мирно и толково можно оговорить любое решение, рассудить и договориться по любому конфликтному вопросу. - Потянулся до хруста в позвоночнике Федор Иванович, похлопав по руке Щекатурова. - Спасибо тебе, Константин Семенович, за то, что нашел время и принял наше приглашение. Я твоим отношением к нам очень дорожу, поверь ты мне... И это совсем даже независимо от твоих семейных обстоятельств. Ну их этих баб... куда подальше! Все сложности в жизни именно от них. Мужикам легче друг друга понять без них!
- Ну, полно, полно, Федор Иванович! Рано ты начал сегодня разговор на эту тему. Такие признания у русского человека принято высказывать в самом конце встречи. Когда расходиться приходит пора, пьют уже "на посошок" и начинают признаваться в своей привязанности и любви друг к другу. Мне уж как-то неловко стало. Нужно отвечать бы тебе тем же, а я еще не совсем готов по уровню своего состояния.
- Это я тороплюсь, Костя, тебе в своей любви признаться, потому, что мне нужно оставить вас на некоторое время - я за Еленой должен сходить, а то её будут ещё там долго эксплуатировать. Она отказаться, как всегда, не умеет. А вот, если при таких обстоятельствах, да появиться в двери её муж, то у неё уже будет весьма веская причина слинять. Так, что ты уж прости меня... Ты, Александр, позаботься, пожалуйста, о госте, на правах временного хозяина...
- Не беспокойся! Всё будет на высшем уровне...
Неловкая пауза повисла в воздухе, как только щёлкнул замок за хозяином. И, как принято среди мужчин, всегда и везде из подобных ситуаций выходить проверенным способом, Александр Евдокимович открыл новую бутылку, нацедил гостю и себе в рюмки целительной жидкости. Молча, они прикоснулись хрусталём на вытянутых через стол навстречу друг другу, руках и надпили понемногу, не сговариваясь о том заранее.
- Так значит вы горняк? Вы знаете, Константин Семёнович, мне несколько раз в своей жизни приходилось опускаться под землю. И, хотя человек я не робкого десятка, там чувствовал всегда себя, мягко говоря, не совсем комфортно. И сквозняки там конечно, и грязно... Но самое главное там - это ощущение какой-то подавленности. Там каждый человек вынужден признаться себе в том, что он, несмотря на попытки присвоить себе очень почётное для всех нас звание хозяина в этом мире, по сути своей является козявкой или этаким червячком в сравнении с мощью матушки - Природы. И я всегда с особым уважением относился к людям, которым приходится работать под землей. Горняки мужественный народ! Так, что хочу я выпить за вас, горняков!
- Спасибо! Я тронут.
- А ещё, я с вами хочу поделиться своей проблемой. Я, после тех экскурсий в шахту, всегда ещё несколько дней ходил с подведёнными веками. Отмыть в бане остатки угля я так и не мог научиться. Глаза-то ведь не любят с мылом общаться. И как только это вам удаётся?
- Ну! Да это очень просто. Мы же взрослые люди! Не всегда приходится нам делать только то, что нравится какому-то нашему органу. Мало ли, что не понравилось нашим глазам! Потерпеть и им нужно! А в отношении мужества, как вы говорите, то при работе в шахте просто об этом не думаешь. Там некогда думать. Как на фронте. Там ведь тоже всякое бывает. С ощущениями, конечно, тоже считаться приходится, но главное состоит в том, что там конечно всё же далеко небезопасно.
- Константин Семёнович! А вам не надоело ещё там, под землей, трудиться? Не было у вас мысли поискать себе место где-нибудь на поверхности? Не довольно ли с вас всех этих сложностей в вашей жизни?
- А я, если откровенно вам признаться, больше ничего и не умею делать. Был раньше военным - специалистом своего дела. А это профессия убивать людей. Сейчас уже это мне ни к чему. И уже поздно менять профессию. Пока чему-нибудь научишься - и на пенсию пора. Приходится уж дорабатывать там, где нужен и где что-то умею, пока смогу.
- У вас, как я понимаю, сейчас время для работы в шахте не самое благоприятное? Пришла пора невезения? И всё равно уходить не хочется?
- Это Федор Иванович посвятил вас в мои жизненные обстоятельства? С какой же целью?
- Нет. Не Федор Иванович. Дело в том, Константин Семёнович, что я о вас знаю много. Очень много. Конечно уж больше того, что известно и Федору. Пожалуй, даже больше того, что вы знаете о себе сам. И встреча наша с вами, нужно признаться, сегодня не совсем уж случайна. Это по моей просьбе Кочетков пригласил вас к себе. Вы уж простите нас на этот раз за этот обман.
- Так вы... конечно уж не брат Елены Борисовны? Ай-да Федор Иванович! Да разве можно так, по вашему, мнению, поступать? Даже семейное знакомство и приятельские взаимоотношения использовать в служебных целях?
- Ну что вас не устраивает? Разве лучше было бы, если бы я пригласил бы вас в какой-нибудь официальный кабинет? Или посетил бы ваш кабинет в вашем «Шахтстрое»? Вы уж не вините, пожалуйста, капитана. Такая у нас с ним служба.
- Так чем же я на этот раз провинился перед вашим... ведомством? На какую тему вы хотите со мной ... беседовать? Что же вам известно обо мне такое, чего не знаю я сам? Протокол будете вести?
- Ну что вы! Никаких протоколов... У нас сегодня с вами только частная беседа. И вообще, Константин Семёнович, постарайтесь, пожалуйста, настроиться по отношению ко мне более доверительно. И благожелательно, что ли. От этого нам обоим пользы будет только больше.
- Признаюсь вам - это довольно трудно будет. А когда придут хозяева, нам нужно будет менять тему беседы? Или они тоже присоединятся к разговору?
- Не беспокойтесь, пожалуйста. Они не скоро ещё придут. Там, где они сейчас - мероприятие растянулось надолго. А побеседовать с вами я хотел вот о чем, уважаемый Константин Семёнович: Я хочу, во-первых, внушить, что в лице нашей службы вам не нужно видеть своего врага. Мы, во всяком случае, к вам так не относимся. А совсем даже наоборот. И от всей души мы хотели бы вам помочь в тех сложной жизненной ситуации, которая у вас сейчас сложились. Ещё хочу сказать, что мы уже совсем не те, которыми были наши предшественники до пятьдесят третьего года. Органы в стране очистились, перестроились, сумели из своих рядов выбросить всю грязь, что раньше там накопилась, убрать всё, что мешало перерождению, переходу на основу полной законности... Пришли к нам новые люди... Мы признали открыто, что наши предшественники были раньше некоторое время инструментом в руках политических авантюристов. И именно потому в стране невинно пострадали многие тысячи людей. А в том числе и ваши родители. Но пострадали так же и многие чекисты. И все – из ряда самых мужественных и честных. И пришла уже пора нам с вами протянуть руки друг другу, да забыть старую неприязнь. Мы сейчас многое могли бы сделать, для того, чтобы выправить вашу жизнь. Вы, по своему уму, обаянию личности, уважению окружающих к вам, достойны лучшей доли, чем та, что имеете сейчас. При нашей помощи вы уже через несколько месяцев убедитесь в том, что наша вам помощь - это единственный выход из всех тупиков, которые перед вами в жизни возникают сами собой. При нашей помощи для вас откроются все дороги! И выберете вы себе любую по своему вкусу и желанию...
- И что же я взамен должен совершить для того, чтобы заслужить вашу помощь?
- Да ничего не должны вы совершать! Мы от вас никаких подвигов не ждём. Живите себе так же, как и жили до сего времени. Только не избегайте нас, дружите пожалуйста с нами. Изредка, при необходимости мы будем с вами встречаться где-нибудь... в каком-то укромном месте. Разве вам неприятна наша встреча сегодня? Я заметил вашу реакцию на мои слова. Вы понимаете, Константин Семёнович, над вами ещё довлеет психология старого лагерного волка. Там, преступный мир создал образ "наседки" - по тюремному жаргону, или "стукача" - по лагерному. Они выведывали у заключенных их мысли, их планы, расчеты и заговоры... А, если не удавалось выведать, то и сами тогда эти "стукачи" придумывали что-нибудь этакое... для того, чтобы доказать, что недаром хлеб они едят. И попутно сводили свои счеты с неугодными. Докладывали обо всем "куму"... А потом, по разработанной и испытанной программе следовало часто и возмездие: новые сроки, физические расправы, смертные приговоры. Конечно же, создавалась среда для ненависти, для презрения. Там, где вам пришлось до этого жить, это видно было особенно контрастно. Сейчас же, в нормальном человеческом обществе, в естественной среде и обстановке, со времени, когда закон стал основой взаимоотношений между гражданами, создана и другая база для работы чекистов. Ничего уже не нужно выдумывать, не применять с нашей стороны и напрасные репрессивные меры... Нужно вам тоже избавляться от прежних мозолей в вашей психологии и начать помогать нам менять отношение к нам и у ваших товарищей. У нас теперь задачи просты: кроме конечно того, чтобы выявлять и пресекать контрреволюционные и террористические происки прямых врагов отечества и социалистического строя, нам теперь важно только знать и учитывать в своей работе настроение людей, тонко влиять на это настроение и помогать обществу в оздоровлении взаимоотношений. Разве это не благородная миссия? В этих условиях деятельность секретных агентов приобретает совсем иную окраску, чем это было ранее: из работы, презираемой обществом на протяжении многих лет, она становится уже почётной обязанностью по исполнению гражданского долга перед государством. Уже и сейчас часто можно наблюдать, как некоторые товарищи и не скрывают связи с нами, даже и гордятся этим. Однако таких, мы наберём много. И для нас каждая палка – дрова. И каждая буква в строчку! Особенно здесь, в этом посёлке, где условия работы необычные. Здесь шахта! А шахтёры ведь народ особенный... Под землёй всё можно скрыть! А, кроме того, там у вас взрывчатые материалы. И применяются они, должен признаться, почти бесконтрольно... Не только в переносном, но также и в прямом смысле... А при таких условиях нужно нам всем быть всегда бдительными. И потому особенно ценна для нас дружба с такими товарищами, как вы. С людьми уважаемыми, умными, талантливыми... От мнения и от помыслов которых зависит микроклимат в коллективе, а также - моральное здоровье народа, нации и даже, если хотите, и благосостояние самого государства. Если бы вы могли себе только представить всех тех, кто нам помогает и считает это своей почётной обязанностью, то были бы поражены. Какие это имена! Какие личности! У нас свои люди есть везде, без исключения. В каждом коллективе, в каждой среде, среди всех слоев общества.
- И среди тех, кто со мной приехал из Севера?
- Я не знаю подробностей. Но как вы всё таки наивны, Щекатуров! Думаете, что не нашли мы и к ним ключики? Нашли! Да ещё какие! А вам нужно знать, как таблицу умножения, если хотите нормально вписаться в современное общество: мы умеем ценить преданных нам людей и для нас ничего невозможного нет! Мы всё можем! Нам всё доступно. И сейчас лично вам выгоднее, для вас лучше, вам полезнее быть с нами, чем пробиваться в этой жизни просто самостоятельно и в одиночку. Эту истину поняли уже очень многие. Пользуются этим. И, представьте себе, они не прогадали.
У Щекатурова закружилась голова.
Нужно же так умело выдернуть из под ног весь базис политических взаимоотношений, подменить в нём основные детали и подложить опять его на то же место. Как умело он выстроил доводы, как убедителен поток его слов! Он же, Константин, как слушатель, и не возразил ничего ему в начале его монолога, не спорил с ним, будто принимал всё на веру, всё, что было им выложено. А сейчас уже любое возражение или даже сомнение в правильности утверждений казались неуместным и могло вызвать бурную весьма нежелательную реакцию со стороны этого проповедника! А это не входило в расчеты Щекатурова. Да и к чему сейчас ненужные споры... Но самое странное, самое поразительное было то, что он, этот чекист, ведь верил в то, о чем говорил! Верил в то, что весь этот мир связан с ним и его ведомством и зависим от них. И что в правовом государстве иначе и быть не может! Он убеждён был в своей правоте! Вот она, правда с одной стороны! А впрочем, какое дело ему, Константину до того, как он воспримет не совсем вежливое: "А не пошёл бы ты..."? Чем именно может закончиться эта милая беседа - какая уж тут разница? Чем ему грозил отказ от подобных встреч или от самого продолжения их знакомства? Какой-нибудь провокацией с их стороны? Дальнейшим усложнением отношений в коллективе? Это-то они сумеют! И тогда, в подобной ситуации, он тоже будет убёжден в своей правоте? В первую очередь последует полный разрыв его в отношениях с хозяевами этой квартиры? Жаль, конечно. Однако разве они честно поступили с ним, жертвуя приятельскими отношениями, способствуя вербовке его в свои агенты? Как они смогут потом смотреть ему в глаза при встрече? Ну, пусть Федор! Он всё же по их кодексу офицерской этики должен быть "при исполнении" всегда, везде и во всех жизненных ситуациях. Но Елена? Неужели она тоже играет в их игры? А почему бы и нет, если даже совсем уж нейтральную Ксению они поймали в свою ловушку... -
Как видно раздрай в мыслях всё же отразился в глазах и на лице Щекатурова потому, что "брат Саша" вдруг резко тормознул на ходу.
- Я понимаю прекрасно, Константин Семёнович, сколь неожиданна для вас моя атака на вашу сознательность, но мы ведь с вами люди взрослые, реверансы нам не к лицу, временем свободным для ухаживания тоже особенно не располагаем мы оба... Однако...
- А всё же, если появятся хозяева...
- Дались вам эти хозяева! Не беспокойтесь вы! Если уж правду вам сказать, то они вообще сегодня не придут. Они ночевать отправились к родственникам. И представили квартиру сегодня в наше с вами полное распоряжение.
- Ага! Если они не придут, тогда немного легче! Насколько я понял, вы пока сегодня и не рассчитываете на мой ответ на ваше ... предложение? Да и такие переговоры нужно проводить на трезвую голову, а потому разрешите мне при этом сейчас откланяться. Что-то у меня в голове всё перемешалось...
- Вот только на дорожку по русскому обычаю положено опрокинуть ещё по рюмочке "на посошок". Чтобы удобнее было обозначено то место в беседе, от которого начинать нужно будет в следующий раз.
- Ну, раз положено по обычаю, то я не смею отказываться. Но скажите: вы действительно брат Елены Борисовны? Или это только предлог?
- Я, скорее дядя её. Но только в большом отдалении родства. А для того, чтобы проще были отношения, мы называем друг друга братом и сестрой.
- А ещё. Вы меня, не скрою, немного заинтриговали... Что вам известно обо мне... такое..., что я сам не знаю.
- О! Зацепил, всё же? Это тема следующей нашей встречи. Червячок этакий для наживки. И тоже на трезвую голову, как вы сказали. Если вы, конечно, вообще пожелаете встречаться со мной. Впрочем. Для затравки, так сказать – вот вам ещё одна информация. Во-первых учтите - ваши шахты здесь обречены. На самом высоком уровне принято уже решение о консервации незавершенных строительством шахт в Подмосковном угольном бассейне. По причине высокой зольности и значительного содержания серы в угле. Этот бурый уголь пока добываться не будет. В нём сейчас нет особенной нужды. В том числе будет закрыта, конечно, и ваша, родная... Так, что вы имеете возможность и время соответственно приготовиться к переменам в вашей судьбе. Моя информация представляет вам всё же некоторую фору по сравнению с другими работниками. Это мой вам аванс... А во-вторых - ещё скажу, это уже лично вас касается, для того, чтобы немного отравить ваш покой… Вы-то ведь никакой не Щекатуров, за которого себя выдаете, Константин! И не Семёнович вы вовсе! Единственно, что у вас действительно ваше – это имя. Оно у сохранено свое собственное, каким вас окрестили ваши родители. Крестили, да-да крестили в церкви, не сомневайтесь! Щекатуровы вас потом только усыновили. А ваша фамилия совсем - совсем другая... И звучит она намного благозвучнее, чем эта вульгарная и безграмотная... А, кроме того, ваши приёмные родители уже реабилитированы. О родных – я пока ещё не знаю. Но буду знать – обязательно. Вот так! Так до встречи Константин... совсем не Семёнович!
- А родители мои... живы?
- Нет. Никого нет в живых. И давно уже нет! Даже могилы их найти сейчас невозможно.
В голову ударила не так последняя рюмка спиртного, как последняя новость.
Этот "родственник" сумел лишить Константина всего сразу не только покоя, и работы, но и личности.
- Кто же я такой? Может и имя мое совсем не то, которым называют все вокруг? И всё он врет, этот чекист? Я не Щекатуров. Я не Семёнович. Так может быть даже я и не Константин? Так кто же я такой, Господи!
Живой сонный мир за порогом встретил его уже, как своего врага и самозванца.
Пустынная, полутёмная дорога вздыбилась навстречу и гулко зазвенела подмороженными кочками на тротуаре под каблуками ботинок.
Улица, подозрительно всматривалась в него черными провалами окон, приглядывалась, как к чужому, подозрительному и качалась, отказываясь узнавать. Её всю, с домами, столбами и деревьями вдруг повело в сторону, потом в противоположную… И она поплыла от него, извиваясь и вздрагивая всем своим естеством.
Голова кружилась и раскалывалась от боли.
Он натыкался на шершавые холодные стены, задевал всем туловищем кирпичные углы и бессознательно шарил руками в поисках хоть какого-нибудь ориентира или хоть совсем маленьких признаков жизни в этом темном, извивающемся, каменном мешке.
Всё здесь так неожиданно стало для него чужим и незнакомым...
В воспаленном мозгу предупреждение о закрытии шахты разрослось до кошмара и приняло размеры глобального стихийного бедствия. Он уже был убеждён в том, что рушится не только судьба их шахтёрского поселка, но оказался перед пропастью весь этот мир.
А народ спал себе ещё спокойным усталым сном, люди находились в полном неведении, ничего не подозревая о нависшей над ним угрозе большой беды.
- Люди! Братья! Проснитесь! Беда пришла! Нас предали! - Он широко открывал рот, и его голосовые связки дрожали от напряжения, но голоса своего не слышал. Хриплый звук, едва вырвавшись из глотки, растворялся в пространстве и тонул в темени.
А глубоко под землей громыхали взрывы - ночная смена, разрывая каменную твердь породы проводила подготовительные работы, усталые рабочие грузили лопатами в вагонетки и поднимали на поверхность всё новые кубометры породы, продолжая наращивать монументальную пирамиду террикона.
Домой идти - не было времени!
Не до отдыха ему было. Как к больному другу, обречённому уже, но пребывающему пока в неведении о состоянии своего здоровья, Щекатуров торопился в шахту.
И прямо в чистой, парадной одежде, при галстуке и в велюровой шляпе он вломился в клеть подъёмной машины.
Его не пускали, вежливо отговаривали, довольно пассивно пытались удержать рабочие. Но потом посторонились, напялили для порядку, со смехом поверх щёгольской шляпы и шахтерскую каску и отправили вниз.
А на откаточном дворе у ствола, ярко освещенном и чисто подметенном, как парадный вход в таинственное подземное царство, он попал прямо в дружеские объятия своего друга - Инякина.
- Ой, паря! Йош-калайош! Да ты почто так? Заблудился, чай? Шёл в ресторан, а попал в шахту? Тебе не сюда надо бы, а на тёплую коечку, да на мягкую подушечку. Ну, франт! Ну, красавец! Где же ты так наулюлюкался? Да я тебя сроду таким ещё и не видывал? Я и не знал даже, что ты тоже так умеешь! С каким это тебя праздником сегодня? - Матвеич уволок его в угол, разложил телогрейку на скамье в глубине закутка за арматурой подъемника, усадил и укутал его сверху довольно чистой брезентовой курткой. - Твое счастье, что попал на моё дежурство, а то эти шутники гляди и в забой бы тебя таким отправили.
Ему просигналили из глубины штрека и он, уходя, бросил на ходу:
- Посиди малость, я только отправлю на гора ещё пару с породой.
Щекатуров приник каской к чему-то твёрдому, успокоенный наконец знакомой обстановкой, совсем домашним голосом приятеля и послушно замер.
Он даже по-видимому вздремнул на несколько минут, хотя тревожные мысли не оставляли его ни на мгновение.
- Сам-то ты домой дойти управишься? А не-то подремли ещё часок сидя, пока сменщик мой придет. Тогда в баньку сходим с тобой... Дома опохмелимся малость и баиньки на мягкой подушке?
- Эх, Мих - Мат! Какой тут сон? Какой покой? Когда всё уже начало лететь к чёртовой матери без остановки! Старт уже задан, скорость включена! Они ещё тут спокойно ковыряются, грузят-крепят ... И не знают того, что всё уже начало проваливаться, всё рушилось к едрени-фени! Включай сирену, старый хрыч! Гони всех из шахты!
- Ты что городишь-то с пьяных глаз? Что там рушилось? Где? Что? Войну новую объявили? Костя! Окстись! Не пугай меня Бога ради, а не то помру вот тут прямо ... И придётся тебе уже меня на-гора за ноги вытаскивать...
Михаил Инякин так привык верить Щекатурову, настолько уважал своего товарища, что и в мыслях у него не было о возможности шутки, розыгрыша или какого-нибудь подвоха. Он неистово тряс внезапно обвисшее, ослабевшее тело, стараясь вытрясти из него тревожную весть...
А потом, когда не совсем связно, но вполне понятно Константин рассказал ему всё, что стало известно ему самому, они долго сидели рядом в тревожной задумчивости, стараясь охватить умом всю глубину опасности.
- А на понт тот кум не мог тебя взять? Может он тебе просто сбрехал?
- Нет, Мих-Мат! Что-то такое и Швили знает. Он тоже Илье проговорился. Так что же нам с тобой делать? Куда податься? Что творить?
- Хорошо, что ты в себя уже пришел. А то напугал меня до смерти. Я уже думал, что большая война понову началась. Жалко, конечно и её, горемышную. И людей жаль… Только для нас, пролетариев - это что? Нам что терять, кроме своих цепей? Нам сейчас, как телятам в том колхозе: обосрался - и стой, пока хозяин не приберёт! Не так разве? Подремли покеда, голубок. Подремли... А я-то на смене. Мне ещё повкалывать нужно.
Как странно: жизнь всего посёлка сама по себе давала всё же крен, будто чуяла приближение катастрофы. Знал о том начальник управления, знал, конечно, и Райком партии... Казалось, будто корабль в море был уже обречен... начинал тонуть. Капитан и владелец о том знали, но хранили информацию в секрете, продолжая создавать видимость благополучия. Ещё пока над всеми, над ними довлел могущественный Государственный его величество План. И ещё более того – крутое задание Партии по досрочному выполнению того же Плана к какому-нибудь очень уж важному праздничному дню...
Однако при этих конкретных обстоятельствах возникла ещё одна странность: в отчетности о выполнении объемов работ исчезли всякие сдерживающие начала, уже сняты были всякие препоны для "приписок" и "намазок". Теперь пришёл тот час, когда руководители уверены были в том, что никакие уж комиссии и контрольные обмеры им грозить не могут, потому, что назревающая ликвидация предприятия всё спишет, всё отрегулирует, как ранее говорили о войне: «Война, мол, всё спишет!»
Неустанно всё так же в «ШСУ» продолжали подводиться итоги Социалистического соревнования между участками, бригадами, сменами и отдельными рабочими... Почувствовав свободу, большие и маленькие руководители потеряли меру и рисовали в рапортах и нарядах больше и больше, будто уже в этом совсем новом виде спорта соревновались друг с другом.
Главный инженер ещё пытался как-то сдержать поток лжи, грозил наказаниями, исправлял своей рукой в документах объемы работ, но на открытую борьбу с преступлениями пойти не решался.
А начальник был безразличен. Не реагировал он и на доклад главного инженера о нарушениях.
А газеты пестрели именами новых победителей в соцсоревновании... Присуждались звания, выплачивались премии, выдавались ордена, медали... На стендах красовались портреты передовиков производства. Часто своим появлением там вызывая у шахтёров недоумение...
Всё это было уже во многом лишь мишурой - пустой, бесцельной суетой умных, вполне психически здоровых людей.
По стенке, ярко освещенной осенним солнышком, полз большой откормленный таракан. Он останавливался иногда, шевелил усиками, осторожно осматривался и прислушивался к окружению. Потом, удостоверясь, что всё вокруг спокойно и ничего его свободе и жизни не угрожает, продолжал свое движение дальше.
Вставать с постели Щекатурову ещё не хотелось. В комнате было холодно и принимать воздушные ванны после комфорта под одеялом ему не хотелось. Голова раскалывалась. Она была налита раскаленным чугуном, во рту будто открыт филиал общественного туалета.
Но и терпеть наглость насекомого днем, под лучами солнца было выше сил брезгливого Щекатурова.
Он ненавидел эти создания всегда, сколько помнил себя и бросался стремглав за каждым из этой братии вооружившись любым подручным инструментом, а подчас даже просто кулаком, как только какой-нибудь наиболее наглый субъект появлялся в поле его зрения.
А потом, после убийства, долго мыл руки с мылом.
Воздух комнаты пропитался свежим дымом сигареты.
- Мих-Мат! Не спишь ведь, старый хрыч? Ты опять куришь в постели? Сгорим когда-нибудь так. Дышать ведь нечем. Да и тошно на душе. Теперь в наказание поднимайся и убей на стене таракана.
- Я его пытался дымом отравить. Дались тебе эти тараканы. Ведь это тоже Божья тварь. И он имеет право на жизнь, такое же, как и мы с тобой. Их кстати в Китае жарят и едят, как семечки. Сегодня тебе, паря, тараканы не по нраву, да пауки, завтра будут мыши, крысы, потом до кошек доберёшься, да до собак. А дальше очень короток путь и до человека. Так какая разница между тобой и бесноватым фюрером? Вот один такой, как ты, взял и нашему Валету хвост отрубил. Ему вишь-ли не по нраву пришлось, что пёс ласковый и добродушный. Противно стало, что всем он хвостом вилял. А не подумал, дурак, о том, что он же тем и хорош, что добродушен. Потому, что и дети на нём, как на ишаке, катаются и взрослые люди душой добреют, когда такой рядом.
- Да я совсем не против всех насекомых, грызунов и собак тоже… А пауков-то я просто даже уважаю. У меня и мама моя пауков жалела. Она говорила, что пауки - наши союзники! Только пускай все они к нам в дом не лезут, мой хлеб не едят, да меня не кусают. Пусть себе живут, где хотят, а ещё того лучше, отдельно от нас за соседним бугром.
- Так ты их в гетто хочешь загнать, как Гитлер евреев? Так не годится! Я - так только за полное равноправие и уважение чужих интересов! Только так на Земле должно быть!
- Да ты что? Вправду так думаешь? Или шутишь?
- Вправду. Все на Земле перед Богом равны. И человек только присвоил себе больше прав. А если он права себе умыкнул, то и обязанности нужно исполнять! Если хочешь хозяином всего быть, то помоги каждому из них жить!
- Да, в этом что-то есть. Это уже стройная философия у тебя, Мих-Мат! Можно было бы и поспорить с тобой по отдельным позициям, только мне сегодня что-то лень даже думать. А вставать-то все равно неохота! Ломает сегодня что-то мои старые косточки...
- Старые? Вот доживёшь ты до моих лет, как тогда запоешь? Пить нужно умеючи. Это с похмелюги небось и косточки ломает, и голова-то болит?
- Голова-то болит, да так ей и надо! Вот душа болит - это уж незаслуженно. Я ведь пока не так уж много и нагрешил на своем веку.
- Нагрешил, нагрешил. Грехи у каждого из нас есть. А вот сейчас появился и ещё один твой тяжкий грех.
- Какой это такой?
- Да тот, что сам себе оценку положительную даешь. Это гордыня тебя, паря, обуяла. А это тоже грешно А, ну кайся. Почто душа у тебя болит? Чем ещё не в ладу с ней?
- Да понимаешь, ваше преподобие, "кум" мне картину странную открыл. Не новую, правда, для меня. Но напомнил кое о чём.: Короче - сообщил он мне, что весь мир вокруг у них уже схвачен, сексотов у них столько, что где бы кто не пёрднул, они на другой день уже этот факт регистрируют у себя. Но самое главное - меня задело другое - он намекнул, что и наши мужики - из двенадцати, которые с нами приехали - тоже не без греха. Есть, мол, и среди них такие, кто на ихней службе уже состоит. Вот и мучает меня мысль теперь - кто такой и почему? Кого из них нужно остерегаться? И обидно стало почему-то. Столько пережили, через столько бед прошли - не поддавались, а теперь... так, по легкому и на кукан?
- Ну, понёс йош-калаёш! И чего ты удивляешься? Ты-то их знаешь разве так, чтобы ручаться за каждого? Кто они такие в прошлом своём? Через что прошли они ещё раньше, до нашей встречи? Каждый из нас свое прошлое красит, как только может. Оправдываем все себя, если даже в обвинительном заключении на нас, как на настоящего преступника понаписано и доказана наша вина. Вот обо мне - ты что знаешь? То, что я по пятьдесят восьмой статье почти все одиннадцать лет рядом с тобой отмотал? А за что? А может быть у меня на душе тяжесть такая лежит, что в монастырь бы только её отмаливать? Так и у каждого. Только некоторые уже осознали, что поступать нехорошо - самому будет потом больно, а до других это ещё не докатило. Есть и у нас один такой. И именно в нашей команде. Он не рассказывает, что у него в обвинении написано, может, его ещё не поймали пока на кукан, как ты называешь, и чекисты. Только я уверен в том, что рано или поздно к этому он придёт сам, если особенно что-нибудь за это ему пообещают.
- Кто же это? - Уже перебирал в своей памяти Щекатуров, пересчитывал по именам всех семь, которые остались пока ещё в поселке из двенадцати интинцев.
- Не скажу, Костя! Не нужно тебе этого знать. Да и я, ни в чём пока не уверен. Всё только соображения, да подозрения мои. Боюсь обидеть человека только потому, что мне он плохим показался. Может он и удержится от всего злого потому, что будем верить ему. А, про других только скажу - у каждого своя совесть и каждый перед ней ответчик. Нам они зла не сделают, потому даже, что не о чём на нас доносить. Ничего мы плохого не делаем. Ни против людей, ни против власти, будь она трижды проклята.
- Вот видишь? А ты говоришь - ничего не делаем.
- А что?
- А вот это: "власть - будь она трижды проклята"!
- Так она такая и есть! Ты же сам так думаешь. И на меня ты не пойдешь доносить.
- А, может меня чекисты уже и опутали? А Матвеич! - И оба рассмеялись вдруг невесёлым смехом, больше для порядка. - А как живут наши мужики? Я что-то давно уже с ними не общался.
- Давно... Ты, Константин, сказать правду, и раньше не особенно с ними общался. Всегда держался особняком. Как начальник держал всех на расстоянии. А они к тебе всей душой. Всегда тебя своим считали... Я знаешь - схожу-ка на улицу – да покурю. А ты чайкю-ка спроворь. За столом я тебе и доложу, что знаю, и о ком.
Матвеич застрял где-то на улице, выкуривая свою сигарету, а тут давно уже закипел чай. Заварил его Константин, засыпав щедро целую горсть прямо в чайник, разлил по кружкам, а потом и обратно вылил в чайник, чтобы не остывал, ругнувшись при этом:
- Уже и не чай, а помои...
И сел, облокотившись на стол в раздумье:
- Виноват, должно быть, перед всеми товарищами-северянами... Действительно, он всегда чувствовал поддержку и тёплое отношение к себе с их стороны. И помощь... Разве можно забыть, как пришли все, когда нужно было строить светёлку для Наташки? Так поступать могут только родственники или близкие друзья. Однако и вы поймите, мои милые северяне! Мне нельзя было вести себя иначе! Нельзя по-другому. У нас ведь с вами в жизни интересы разные. У вас в руках лопата, кайло, ломик... И тяжёлый физический труд. При такой работе требуется и отдых в соответствующих условиях. Вас же никто не судит за то, что после работы за обедом вы употребите по стакану какой-нибудь водки собственного производства или бормотухи, потому, что на водку просто никакого заработка не хватит, и заберётесь под теплое одеяло для того, чтобы подготовить своё тело, все свои мышцы к следующему рабочему дню... А мне не обойтись без участия в ежедневных планёрках, без подготовки к ним. без технической разборки прошедшего дня, без утверждения нарядов на заработную плату, и другой работы с документами, да ещё никак не обойтись без просмотра, хоть бы беглого, технической литературы… У меня всегда голова должна быть трезвой и рассудительной. У нас с вами разный круг интересов, различный интеллектуальный уровень, а потому и разный круг знакомств, наконец... Это не значит, что я к вам плохо отношусь, что вас не уважаю, или что я вас в некоторой мере презираю. Нет - нет. Мы редко встречаемся в домашней обстановке. А, если бы я стал собирать вас хоть раз в месяц, для того чтобы пообщаться, поговорить о житейских делах, то представьте себе - какой бы резонанс пошёл по поселку? Какие бы слухи распустили! И как бы реагировала эта проклятая "общественность" на такие собрания? Сейчас нам лучше пожить на некотором отдалении друг от друга, сохранить таким образом свои симпатии и дружбу. Неужели и Матвеич не понял разницы в нашем положении? Но они же все продолжают меня уважать. Когда уезжали в Донбасс двое из них, то пришли ведь попрощаться. И выпили тогда, как положено "отходные" по сто пятьдесят грамм. Получал он даже письма от них - рапортовали, что приняли их неплохо, есть надежда на получение квартиры, если заведут они себе семьи. И тогда уж пригласят в гости его, старшего своего товарища. Вот только Славик Заманский отбыл в Литву и пропал с поля зрения. Странно только, что никто из товарищей никогда раньше не знал раньше о том, что он национальностью литовец. Все думали, что поляк... А потом почему-то их всех опрашивали в милиции о подробностях жизни Заманского. И ничего более…
Матвеич заявился только тогда, как в коридоре общежития начался период оживления. Пришла смена с работы. Захлопали двери, раздались громкие голоса, в ссоре зазвучали крики нестройного дуэта женщин со стороны кухни...
- Ты куда пропал, старый? Чай я уже в третий раз подогреваю, тебя ожидая. Потому видно ты и не женишься, что такой недисциплинированный. И какая женщина выдержит такие твои кондибобери?
- Да, понимаешь! Встретил тут одну на улице, и пришлось идти на внеочередное свидание.
- Ах ты, старый бабник! Иди руки мыть. Да с мылом! А то заразу какую-нибудь занесёшь. Нужно бы тебя в баню сводить, да с хлоркой обработать, жалко только чай опять остынет. А если серьёзно, то почему же ты не женишься, старое чучело? Почему морочишь головы и себе, и хорошей женщине?
- Если правду тебе сказать, Костя, то я сам не знаю, почему. Все так странно, так непонятно, все сикось-накось в этой жизни, а почему это - очень трудно тебе и объяснить. Раньше она говорила, что никому на свете не верит, что все вокруг обманщики и предатели. Только годы уже идут, и привыкли мы друг к другу, успела она меня и проверить, и испытать на вшивость… Только всё говорит: "ещё подожди!" А мы же себя обижаем этими ожиданиями! Всё прячемся от кого-то, делаем вид, что никто ничего не знает. А люди над нами смеются потихоньку и тоже делают вид, что ничего никто не знает. Если бы я имел семью, то уже год назад и квар-ти-ру получил бы! Обманули их, моих женщин, Костя, в жизни. Всех троих обманули. И мать, и дочку, и внучку. Да так обманули, что всю биографию им испортили.
Константин знал их всех троих.
Приехали они сюда из шахтёрской столицы - Донбасса. И сразу допустили непоправимую фатальную оплошность: им бы обратиться в организацию, занимающуюся оргнабором рабочих, да заключить соответствующий договор. Тогда бы государство брало на себя соблюдение закона, по которому они сразу же попали бы в разряд "вербованных", со всеми гарантиями: выплатой подъемных по перемещению, возмещением стоимости проезда и обеспечением жилой площадью в первую очередь Им же никто этого не подсказал. Они уехали оттуда, подальше от своих обидчиков сюда, где нужны были рабочие руки. По собственному почину, нанялись на работу на месте и потому на них не распространялись все эти льготы.
Старшая из них - Мария Максимовна - работала уборщицей в общежитии, получила за это временную жилплощадь - комнату для всей семьи. Её зауважали все, даже самые отпетые пьяницы и дебоширы, за доброту, степенность и правдивость. Была она по внешнему виду крупной, мощной, властной женщиной, из разряда тех, что "коня на скаку ...", но голос её, неожиданно тихий и мелодичный, выдавал натуру мягкую и податливую.
Дочь её, Наталочка, так называла её мать, а за ней повторяли все, кто её знал, молодая женщина, несколько полноватая, таких в молодости называют "пышными", с доверчивыми, неповторимого рисунка карими глазами южанки на живом, часто меняющем выражение, лице работала в шахте. И Константин часто встречал её там, в такой же в брезентухе, как и все шахтёры, на её рабочем месте под землей - у пульта управления погрузки породы в подземный транспорт. У «кнопки», как звали шахтёры.. И очень редко видел здесь в бараке. Она смущалась при встрече с ним, очень большим начальником в её понимании, и старалась не попадаться ему на глаза.
Несколько дней тому назад утром он увидел её около собаки в тамбуре с кастрюлей в одной руке и девочкой лет трёх - на другой.
Она опять смутилась, отступила вглубь помещения для того, чтобы дать дорогу, хотя ему с пустыми руками сделать это было значительно легче.
- А ребенок собаки не боится? - Спросил тогда Щекатуров, только ради того, чтобы что-нибудь сказать.
- Не-а. . Его никто у нас не боится. Он пёс ласковый, как телок.
"Ласковый телок" ткнулся тупой головой женщине в подол, между ног, плотоядно потянув носом.
- И ты туда же? - Выговорила она ему, ласково отодвинув собачью голову коленом. И кокетливо при этом вскинула глаза на Константина. Кастрюля дрогнула в её руке и немного супа пролилось на пол.
- Вот и подлизывай теперь! - Кобель осторожно языком тщательно макаронину за макарониной собрал еду с пола и вопросительно поглядел вверх, наискось, оголив склеротические белки глаз.
- Поешь немного - и мы на тебе покатаемся. Правда? Покатаемся, Финочка? - Спросила она, обращаясь к девочке. Та не ответила. Она не сводила испуганных глаз с бородатого дяди.
- Это, что же за имя - Финочка? Феня, что ли?
- Та не-е! Жозефина она.
- Ого-го! Имя-то королевское! Откуда оно? Кем оно пожаловано ей? Она из французской знати?
- Та не-е! Это её батько так назвал, чтобы его не забывала. Она у нас - Жозефина Людвиковна. Назвал так, а сам утёк…
Наталочка рассказывала всё это, будто оправдывалась за поступки отца ребёнка. И видно было по всему, что она продолжала относиться с уважением к мужу, который их не только бросил, но даже тем, что придумал такое имя ребёнку, навсегда поставил их, мать и ребенка, в очень неловкое положение.
- Назвал и уехал. А нам теперь объясняй людям все...
- А ты никому ничего не объясняй! Какое им всем дело до имени твоей дочери? Как понравилось вам, так и назвали. И нечего тебе себя в этом винить. Мало ли теперь всяких «октябрин», «май», да «нинэлей» по свету шатается… И никто не объясняет ничего. И даже гордятся этим.
- Так люди же спрашивают. А ещё смеются. Вот вам спасибо. Вы поняли все правильно.
- Ты корми-корми животину… - Вдруг понял Константин, что мешает им заниматься делом и отступил назад.
И она заторопилась вдруг. Ей было очень неловко это делать одной рукой. Она и суп разлила по полу, потому, что не выпускала при этом из рук и ребенка.
- Давай я подержу девочку. Тебе же ведь неудобно так… - Предложил вдруг Константин совершенно неожиданно даже для себя.
- Та ни! Она не пойдет к вам. Она у нас дикая. Никого не признает, кроме меня и мамы. Всех боится.
Ему вдруг до дрожи в голосе стало жаль эту милую, обиженную людьми женщину. Захотелось сделать ей что-то приятное и он сказал:
- А знаешь, Наталья, ты дома выглядишь намного красивее, чем на шахте в спецовке?
Она подняла на него засиявшие вдруг глаза и молчала растерянная, смущенная. И щеки её запылали краской, такой яркой, будто их подогрело изнутри.
- Мне очень жаль, что мое время уже проходит... - Добавил он и двинулся мимо неё в барак.
- Та якэ-то ваше время? Вы ще мужчина в самом соку! Вашего времени ещё лет двадцать в запаси!
- Это ты так думаешь? А пошла бы ты за меня?
- А вы посватайте! Спробуйте! Только куда мне с моим хвостом!
- Каким это "хвостом"?
- А вот этим. - Она указала на вертящуюся в её руках дочку.
- Так то не "хвост", а только лишь маленький, хорошенький "хвостик". Да это же счастье! Он никому ни в чём не помешает.
- Правда? Тогда можно... и... готовиться? - У женщины внезапно заблестели глаза, выпрямилась спина и она стала сразу совсем юной и красивой.
- Что ты, глупенькая? Да какой из меня жених. Так только видимость одна? Тебе разве такой нужен? - Сказал каким-то чужим голосом Щекатуров и шагнул в глубь барака. Он и не видел, как разочарование будто пригасило собеседницу!
- А вашей дочке как живется? - Спросила она вдогонку, когда он уже затворял за собой дверь.
Он принял ее последние слова, как согласие её с оценкой им своей персоны по возрасту.
- Так тебе старому дураку и надо! Ругнул он себя и сердце отметило это неприятным сбоем.
А ей же просто захотелось напоследок сказать ему что-то приятное.
Матвеич тогда за чаем признался вдруг:
- А я не был сейчас у своей Махрютки. Мне что-то действительно покурить захотелось. И подумать. Я тебя стал упрекать в том, что зазнался… А потом вдруг понял я что-то другое.
- Да я же не и зазнавался вовсе… - Попытался оправдаться Щекатуров.
- Да ты не оправдывайся, йош-кола-йош! Не в чём тебе оправдываться передо мной! Вот я и ушел, потому, чтобы так не получилось, что я тебя в чем-то упрекаю. Дело совсем не в том, Константин, что кто-то из нас виноват! Мне подумалось вдруг, что мы все обмишурились тут на этой шахте. Ехали мы сюда с большой охотой, а ещё больше и с надеждой. Мы же все безродные! У кого, где на свете нашлась родная душа - подались к своим. А мы же все - сироты по жизни… Так и хотелось тогда выйти из вагона и сказать в голос всем, кто первым на дороге попадется: "Люди добрые! Вот мы приехали к вам сюда! Отогрейте хоть теперь наши души! Мы ведь с Севера! У нас всё нутро настыло! И тела наши перемерзли и души!" - Ну почему же тут людям не жить и не радоваться? Почему в этой местности, в самом центре России, не жить хорошо и не быть да всем довольными и счастливыми? Я, когда на карту поглядел, да увидел, куда нас везут, где мы жить будем - готов был от радости кричать! Пашеница тут родит! Коров тут доят! Тут даже яблони растут! Птицы тут рядом живут! О чем ещё нам, и думать, и мечтать бы можно было? Неужели и мы тут не притремся? И для нас тепла не хватит? А не получилось у нас, Костя! Почему же не получилось? Ещё была вчера какая-то надёжа. На то, что всё как-то образуется, что каждый из нас всё-таки найдет и своё место в жизни. Так вот ты принёс же новость, будь она проклята! Костя! И всё! Финал! Все надежды сразу к едрени-Фени накрылись, да не медным тазом, как тут говорят! Кто же мы такие сейчас, на старости лет в нашем государстве? Нищие! Бездомные! За что же нас, как чужеродное тело, отрезают от всего общества и хотят выбросить на помойку? Что мы разве не такие же люди, как все те, кто тут живёт?
- Подожди - подожди, старый! Ты чего несёшь? Чего разобиделся не весь белый свет? Ну, кто тебя отторгает? Кто тебя куда гонит? Если шахту закроют, то эта беда ударит не только по нас с тобой, но и по всех, кто тут работает! Как поэт сказал: одним концом по барину, другим по мужику!
- Всех, всех! Только нас побольнее, чем других! Ты погляди; у меня же нет ничего! Ни кола, ни двора и ни пенсии! Ты вот! Зацепился, было за счастье, да за жизнь, только опять свалился. Вон Вася Сомов, до чего самостоятельный, умный мужик. И женился хорошо, и лад в семействе был у него, да только тесть его из дому выжил. Говорит - с «власовцем» в одном доме жить не буду, не для того ногу на войне Родине отдал! Сейчас Васька, да он же и не «власовец» вовсе, он у них там строителем был - бригадиром! - в общежитии он опять. И пьёт по чёрному. Спивается такой красавец! А у Михаила Короткова, да у Ваньки Щеголька, тоже всё, как казалось, в полном порядке. И квартиры получили, и детей успели нарожать, да только их жены что-то смурными ходят, глаза отворачивают, хоть и признаваться не хотят ни в чём. Перестали писать нам мужики из Донбасса. А почему думаешь? Потому, что стыдно им стало. Они тоже не прилепились там. Всё и там пошло у них сикось-накось. А Козел наш? Валька Козлов - баянист-то? Попригал-посигал, попортил девок, покружил им головы… Женился тоже, и квартиру получил, только опять развелся и в общежитии оказался. А сейчас я его из барака выгнал... "Иди, - говорю - чтобы глаза мои тебя не видели!"
- Ты, Матвеич, прогнал его? За что же? И он тебя послушался? Что же ты за власть такая?
- Так я от твоего имени прогнал! "Щекатуров, - говорю, - велел тебе отсюда уходить!"
- Да как же ты так смог, старый, от моего имени? Хоть бы меня предупредил!
- А как же с ним ещё можно? Он же жену свою с пьяных глаз избил так, что вся в синяках ходила, а потом и продал её Семену Головатому.
- Вот так чудеса. Как же можно так продавать живого человека?
- Вот - вот! "Как же можно продавать?" - ты спросил, а как можно избивать, вроде бы и не заметил! Все мы так йош-калайош! А было как: Мариша кричала, звала на помощь, мужики и бабы по коридору бегали, критиковали его, жеребца. Дулю ему в кармане показывали. Только никто в дверь к ним даже не постучался. А Семён - так пошел! Щуплый, маленький… А, таки пошел!
- Ну, он совсем не маленький, Семён-то! Худощавый, это правда, но жилистый.
- Да разве сравнить с Валетом? Они разной весовой категории. Валька-то вон какой! Орёл!
- А ты где был?
- Не было меня. Я потом пришёл.
- Ну и что? Подрались они?
- Да нет! Не дрались. Так обошлось. Семен вышёл из той комнаты Маришу за руку вывел и повёл из барака вон. "Купил - говорит - братва, жену себе! Я её выкупил у него. По доброму, выкупил. И без мордобоя!" - Кричит так, а сам весь сияет и смеётся. И Мариша тогда тоже смеялась. И плакала со смехом. И смеялась через слёзы. Чудо, да и только. А, за сколько он её выкупил, так никто из них ничего и не рассказал. Только Семён потом ходил по друзьям и деньги взаймы собирал... Я тоже ему толику ссудил под тринадцатую зарплату.
- Ну, а ты за это и выгнал Валентина из барака?
- Да нет ещё! Не за то и не тогда. А за то я его выгнал, что он ещё и пса изувечил. Говорит: - "Собака должна лаять и дом охранять, а он, здоровый кобелюка, как подстилка перед дверью валяется!" Только я знаю; он рубанул его не из-за того! Он его не полюбил за то, что собаку его именем прозвали.
- Как, его именем?
- А так! Валентина-то нашего по фене "Валетом" звать? Так? И собаку - тоже Валетом назвали!
- Да кто же его так обозвал?
- Кто сейчас и поймёт. Люди говорят, что это Наталочка.
- Да зачем же она так! Разве можно такого, как Валентин дразнить?
- Кто их разберет – зачем и для чего? Назвала, да и всё. Теперь собака привыкла уже и на другое имя и не откликается. Все дети его так кличут. Вот тогда., как пёс, окровавленный весь, убежал куда-то в посадку рану зализывать, а бабы грозились Вальке тёмную устроить и вырезать ему всё мужеское хозяйство, так я и посоветовал ему от твоего имени перейти куда-нибудь в другой барак на том конце поселка. Лучше быть подальше от зла!
Матвеич подошел к окошку, отворил форточку и закурил, выпуская дым от папиросы в сиреневую вечернюю мреть. Это было явным нарушением их договора о том, чтобы не курить в помещении, но Щекатурову в тот час перечить не хотелось. Он боялся даже того, что собеседник вновь уйдет куда-нибудь от него, оставив наедине с головной болью.
- А с тобой скучно не бывает, Матвеич! Понятно за что тебя и бабы любят! Ну и куда же теперь Семен с Маришей подевались? Я его давно не видал. Так они вместе и остались?
- А ты знаешь, Костя? Вместе! Приняла их на квартиру какая-то бабуся, говорят, что даже родня Мариши. И живут себе пока, что хорошо. Мариша, говорят, себя ругает, что раньше не угадала того, кто есть для неё судьба милая. Вот, кажется, и из всех наших, наконец, Семён лучше всех пока пристроился. Да ещё можно считать Анатолия Стенькина. Тот таки в начальники выходит! Молодец-мужик! Ловкий оказался. А у всех остальных всё пошло сикось-накось!
- Вот видишь же? Всё от человека зависит, а не от власти! Как себя повёдешь, так и посеешь. А как посеешь, так и урожай соберёшь!
Он походил по комнате в задумчивости, поворачиваясь по-военному каждый раз в конце своего пути. Потом остановился около наблюдавшего с иронией его прогулку Матвеича и спросил очень серьёзно, глядя на того в упор:
- Ты мне друг, Мих-Мат?
- Если так серьёзно спрашиваешь, йош-калаёш, то конечно я. Кто же тебе ещё друг, если не я?. А ты что, хочешь в любви признаться?
- Нет. Чего нам признаваться. А хочу попросить тебя: сделай для меня услугу.
- Что? Кому может, морду набить? Или кого посватать за тебя? Может Наталочку? Так это я запросто! С радостью! А, может и правда! Давай Костя поженимся; я на маме, а ты на дочке? Во, житуха будет! Только комнатами поменяемся с соседями, да двери внутри прорежем.
- Да нет, старый, не мудри! Я хочу попросить тебя - отнеси-ка ты мои алименты туда… Ксении с Наташей. Мне, понимаешь самому, в тот дом идти дорога заказана, а по почте посылать - слишком много народу будет знать. Посёлок ведь, он как деревня – все мы в нём на виду.
- Давай снесу! Чего не снести А сколько?
- Да вот триста…
- А не много ли будет? Себе-то, что оставил?
- Так мне много не нужно. На питание нам хватит. Да на карманные расходы тоже. А больше, зачем мне? Жену себе покупать я не буду, пропивать - тоже неохота…
- Расписку спросить?
- Не нужно никаких расписок. Отдай и всё… Любой из них отдай, какая навстречу выйдет. Вот только пару слов напишу...
- А вообще-то, паря, ты молоток… Я бы так и не додумался.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Приказ Министерства грохнул по поселку грозой, пронесся ураганом всё разрушающим, сметающим на своем пути и превращающим в руины. Мирная жизнь окончились внезапно. Все обычное, ставшее уже привычным до сей поры, вдруг поломалось, покорёжилось, приняло формы неестественные и уродливые. Новость для шахтеров, их близких и родных оказалась, как кажется, не менее страшной и фатальной, чем весть о начале войны.
Очень мало было семейств в поселке, не связанных каким-то образом с шахтой и которых бы всеобщая беда оставила равнодушными.
Забеспокоились и районные руководящие организации.
Швили почти целый день провел в Райкоме партии, а после того собрал расширенное планёрное совещание. Рассматривал вопрос о демонтаже оборудования и консервации сооружения.
На планёрку неожиданно пришли второй секретарь Райкома партии Сальников и начальник милиции полковник Васин. Оба были сосредоточены, важны и не скрывали тревоги.
- Горная промышленность до сегодняшнего дня была ведущей отраслью нашего района. Мы перестроили всю работу в районе при вашем появлении у нас, дорогие товарищи шахтёры! Это было неимоверно трудно, но мы осилили с вашей помощью. Сейчас - нужно перестраиваться вспять. И уже без вашей помощи. Потому, что вы все получите новые назначения, свернёте свои вещички и отбудете в неизвестном направлении. Нам вы оставите задачу убирать развал и все подснежники, что останутся после вас. Остаются же горы породы, изуродованная земля, и так называемое шахтное поле - участки земли над вашими выработками, которую нельзя застраивать, потому, что она может когда-нибудь, провалиться в самом неожиданном месте. Так ведь? Мы правильно вас понимаем? Но нас с Алексеем Никитовичем больше всего сейчас беспокоит наследство, которое вы после себя оставите в области так называемого человеческого фактора. Мы заинтересованы в том, чтобы вы увезли с собой всех, кто остаётся сейчас лишним, не занятым трудом, безработным. Мы не сможем представить рабочие места никому из тех. кого вы будете увольнять из состава подземных рабочих. Вы только представьте себе, как будет вести себя масса людей, оставленная без работы! Это и нам трудно себе представить. Тем более, что шахтеры, как говорит товарищ Хромов - это «контингент особенный».
- А я хочу добавить к тому, что сказал сейчас Николай Семенович ещё несколько слов. Как только был опубликован приказ вашего, уважаемого министра - наш поселок стал неузнаваем. Никогда раньше я не видел столько пьяных на наших улицах, как это оказалось сегодня. Никогда ещё не было у нас столько серьезных правонарушений. Никогда ещё задержанные не вели себя так агрессивно, так нагло, как сейчас. По сводке районного отделения за неполные сутки нарушений было зарегистрировано втрое больше, чем за обычные, полные дни до этого периода. За неделю было в поселке уже два ограбления и виновные пока не найдены. А это ведь только начало! Чего же нам ожидать ещё в дальнейшем? Мне пришлось вызвать подкрепление из соседних районов, организовать на улицах усиленное патрулирование, перевести личный состав на казарменное положение, ввести в действие и ещё ряд других мер, но это всё очень мало поможет, если мы не предпримем совместные с вами меры по разрядке обстановки...
И было принято тогда решение об организации круглосуточных дежурств руководящих работников в административном здании ШСУ. И линейных работников с передовыми рабочими в бараках и помещении клуба.
Начальник отдела кадров срочно командировался в Комбинат, а потом и в Министерство, в Москву, на столько дней, сколько для этого потребуется, с заданием по решению вопросов для перераспределения рабочих основных подземных специальностей.
И всё же… Всё же…
Общежития «гудели» не переставая, без отдыха почти круглые сутки, как ульи с потревоженными пчёлами. Многие из тех,. кого сдерживала на стабильном уровне рабочего человека постоянная система жизни, ответственность перед семьей, да перед предприятием, почувствовав сбой этой системы, не могли справиться с накопленными в них пороками и торопились пропить всё, что только имело хоть какую-нибудь товарную ценность.
В тот день, как на беду, заболела учительница литературы, заменить два ее урока было некем и директор школы приняла решение учеников десятого "Б" класса организовано отправить в кино. Возглавить "мероприятие" она поручила старшему пионервожатому Верезубову.
- Михаил! - Сказала она очень даже серьезным тоном. Потом добавила для солидности - Евгеньевич! Ты, пожалуйста, отнесись к этому поручению ответственно.
Можно было бы конечно и просто отпустить ребят по домам, однако опытная педагог знала, что заставить сидеть сейчас их по квартирам просто невозможно, а родители не предупреждены о свободном их времени.
- Ребята сейчас в этот период их жизни резвые, активные! Меня в Райкоме партии сегодня предупредили, что обстановка в нашем поселке сейчас обострилась. Шахты у нас закрываются. А у них работало много вербованных и людей с криминальным прошлым. Сейчас они там, в Райкоме и Шахтоуправлении, решают вопрос о переводе рабочих куда-нибудь в другие районы, но для этого нужно время. А нам всем необходимо пока быть бдительными и очень осторожными. Детей ты сегодня уведи в клуб старого поселка, там пока - поспокойнее. И еще – организуй, пожалуйста, после окончания сеанса групповой развод по домам. Ты парень смышлённый и ответственный, сообразишь, как это лучше сделать.
В классе сообщение вожатого о походе в кино было принято, как это и следовало ожидать, восторженным рёвом.
- А почему нужно идти в старый клуб? Здесь и кинофильм идёт интереснее и после сеанса ещё будут и танцы!
- Нет - нет! В старом клубе специально для учеников нашей школы показывают "Петр первый". Эта тема нам нужна по школьной программе. А танцы мы сможем с вами организовать и в школьном зале в любой из следующих дней.
- А если я один пойду в новый клуб, это будет считаться нарушением?
- Нарушением это считаться не будет. Но Таисия Фёдоровна просила нас поступить именно так, как она рекомендует. А вы уже люди взрослые и должны понимать, что рекомендация руководителя в некоторых случаях не менее обязательна для подчинённых, чем приказ. Так что: тридцать минут вам на то, чтобы отнести портфели и мешки с запасной обувью по домам. Сбор около школы через полчаса. И бегом марш!
Наташа на сборный пункт опоздала.
Это случилось из-за того, что недалеко от поворота на их улицу её вдруг окликнули. Лицо пожилого человека направляющегося к ней было ей знакомо, хотя она и не знала, кто он такой.
- Вот - по просьбе твоего папы, - Сказал незнакомец и отдал девушке заклеенный увесистый конверт. - Я к вам домой шёл, но хорошо - тебя увидел улице.
- Спасибо. А почему не он сам? - Спросила она просто так, хотя и сама знала ответ на это "почему".
- Там должно быть прописано...
- А вы кто такой?
- Я - "Мих-Мат" - так он меня прозывает. Мы живём с ним сейчас вместе в одной комнате.
- Странное имя… Вы должно быть интересный человек, Мих-Мат?
- Как для кого...
Действительно, разве мог папа-Котя жить в одной комнате с неинтересным человеком?
В записке не было написано, почему он не пришел к ней сам.
Там было только несколько слов: "Я всегда с тобой, дочка! Будь счастлива".
Она некоторое время сидела, зажав в ладонях записку, сосредоточенная и счастливая, потом повернулась в ту сторону, где по её расчетам был в этот час отец и сказала негромко:
- Спасибо, папа-Котя! Я чувствую, что ты со мной. Хотя ЕЙ это не понять.
Девочке очень хотелось ещё и поцеловать записку, она даже потянулась к ней губами, но потом подумала, что это неестественно и только понюхала бумагу.
И поморщила носик, ощутив запах табака!
Как странно! Неужели он начал курить? Да нет же! Это его товарищ Мих-Мат должно быть курит!
Потом ей подумалось, что это же ведь очень скверно, когда рядом с тобой живет человек, который курит!
- Бедный - бедный папа-Котя!
Она спрятала письмо в карман кофточки, а конверт с деньгами, после тщательного пересчёта, положила себе под подушку...
Теперь у неё опять есть и защита, и опора. И она почти физически ощутила, что так, с «этим» лучше будет жить на свете.
Теперь жизнь свою, со всеми её неприятностями и неудобствами она готова была воспринимать лицом к лицу задорно и весело!
У школы ребят уже не было, а около клумбы перед входом в здание стоял Алешка, опершись на свой мопед.
- Ушли уже? Как жаль...
- А у меня общественное поручение. - Сказал он серьезным тоном, обреченного человека. - Доставить тебя к месту сбора на личном транспорте. Ты уж прости, что легковой тачки под руками не оказалось - предок мой в командировке, грузовую – же, для такой красавицы стыдно подавать, вот я и решился на свой страх и риск подогнать вот такое транспортное средство. Ты - не против?
- Да ничего! Я и пешком догоню их! А куда же ты со своим драндулетом, там, у клуба, денешься? В зал с ним не пустят. На него же билет нужно покупать!
- Всё у меня рассчитано! Там рядом у меня тётка живёт. Ей его и оставлю. Садись!
- Какой ты смешной, Алёшка! А может, пешком таки пойдем? Интереснее ведь!
- Зачем пешком, когда колёса есть? И со мной ты никогда и ничего не бойся! Алёшка верный человек и настоящий друг, с ним никогда не бывает страшно!
- А с чего ты взял, что я боюсь?
- Правда, не боишься? - Он с интересом посмотрел на свою спутницу: - Наташка! А почему ты опоздала? С тобой ничего не сталось?
- Ничего! И я не боюсь. Алешка! Не только без тебя, но даже с тобой не боюсь!
Они пошли медленно по широкой прямой тропе, что вела к асфальту.
- Спешить нам, правда, ещё некуда ребята там по тропинке медленно идут! А мы с тобой по асфальту, да с ветерком! - Нат! А ты сегодня, правда, какая-то не такая! Будто при пятерках на всех уроках? Почему это?
- Я просто вдруг поняла для чего нужно жить на свете, Алешка! И сразу почувствовала себя сильной и храброй. Мне сейчас просто - очень хорошо стало на душе. Хочется даже тебя погладить, как ручного котёнка. Ты очень красивый котёнок, Алешка.
- Ну, так погладь! Вот он я! Ко мне многие так тянуться. Я знаю, что я - такой. Я ласковый и ручной.
- Это ты снаружи такой. А изнутри ты неустроенный, захламлённый, как неубранная квартира. А прибираться тебе почему-то и не хочется. Погладить тебя хотя я бы и не против, но дружить с тобой нельзя.
- Ну, так ты и погладь. А дружить будешь с Витькой! Он же лучше меня.
- Витя - мой друг. Самый преданный, проверенный много раз, старый друг.
- Ну и пусть себе будет другом. У меня тоже есть друзья. Только есть и личные дела, в которые совсем не обязательно посвящать этих друзей. Вот я и советую тебе. С Витей – вы ведите себе идейные беседы, обменивайтесь книжками, обсуждайте их содержание, слушайте музыку, ходите вместе в кино... Ты же с ним дружишь, так и дружи на здоровье. А я тебе просто нравлюсь... Как ласковый котёнок… Его душа и ум тебе нравятся? Так ведь? А меня тебе приручить хочется… Ну вот и приручай! Как девушка парня приручает. Совсем одно другому и не мешает. Так все делают. И ты ведь тоже только одна из моих близких знакомых…
- Врешь ты всё, Алешка! Ну, может с Иркой или со Светкой Сорокиной у тебя и не было проблем. Они сами на тебя лисьими глазками глядят. Как же! Парень ты видный. Ты не можешь не понравиться. Только у нас в классе ещё вон сколько девчонок есть. Я никогда не поверю, что тебе удалось их всех охмурить. Вот возьми Клаву Пятакову или Таню Beтеркову...
- Да на кой они мне и нужны! Они же клуши!
- Как ты просто рассудил, Алешка! Раз тебе не нравятся, так уж и клуши. А, по-моему, как раз обе они красивы, каждая по-своему. Просто они скромны и неуверенны в себе.
Они шли не спеша, держась с двух сторон за ручки мопеда, будто вели с собой ещё третьего – свидетеля, при котором речь их могла быть свободной, без комплексов и условностей.
Солнце уже почти закатилось и только на небе ярко светились облака. А на земле было тихо и уютно.
- А вон видишь тропу, что ведёт от дороги в другую сторону Ты не знаешь, кто её протоптал? И куда?
- Не знаю… К стогу должно быть…
- Точно! К стогу соломы. А протоптал её я. И не один. Потому, что одному скучно. Я туда девчонок водил. И они меня «приручали» там! И не одну водил так. А по очереди. И каждая из них знала, что другие тоже там бывали со мной и не противились. Им было интересно! А какое там место я прорыл! Там тепло и уютно! Уютнее, чем дома в квартире. А пахнет тем как! Хочешь посмотреть?
- Опять ты врёшь, Алешка! Я видела несколько раз, как по этой тропе мужики в посёлок солому носили. Вот они-то и протоптали тропинку.
- Ну, может быть, они и помогали мне иногда, а может и я им. Какая тут разница? Так пошли шалаш поглядеть? Не забоишься? На слабо!
- Поглядим! Я же тебя не забоюсь, Алешка! Котёночек ты ласковый, да не причёсанный.
Не доходя метров пять-шесть до стога Алеша разогнал мопед и пустил его первым на соломенный настил. Потом сам, пробежав несколько метров, высоко подпрыгнул и, с диким воплем, спикировал в пахучий наст.
Наташа не удержалась и тоже бросилась туда, как в морскую волну немного поодаль от товарища.
Он набрал, сколько могли ухватить его руки, охапку соломы и высыпал на девушку. Не успела она выбраться из соломенного плена, как он сам уже поднырнул снизу и завозился где-то прямо под ней. Ещё не видно было его головы из соломы, а руки сомкнулись на её талии не давая подняться.
Она загребла тоже побольше, что только попалось под её руки и затолкала туда, где должно было быть его лицо.
- Вот так тебе!
Пришлось ему свои руки убирать, но он тотчас опять сомкнул их уже ниже пояса.
Пока она, молча и уже сердито, пыталась разомкнуть его клещи, он развернулся и уже снизу, только раз выглянув из соломы, чтобы вдохнуть поглубже и набрать свежего воздуха, всем туловищем прижался к девушке.
- Ничего - ничего! Ты только успокойся! Так всегда бывает с каждой из вас! Я же котёночек! Я же ласковый! - Приговаривал он, всё больше прижимая её.
А она уже злилась, задыхаясь от пыли и соломы, набившихся в рот, запыливших глаза…
И тогда чьи-то сильные руки вдруг подняли её и поставили на ноги.
С удивлением Наташа почувствовала, что Алешка все ещё барахтается под соломой - оттуда были видны только его ноги и нижняя часть туловища.
Появился еще кто-то.
Она оглянулась и увидела рядом с собой фигуру высокого, немного сутулого мужчины в тёмном свитере и вязаной шапочке. Лицо было трудно рассмотреть в сгущающихся сумерках.
С другой стороны площадки, поодаль стояли ещё два человека пониже ростом, в телогрейках и шапках-ушанках. Они были одинаковы, как близнецы и ей казалось даже в полутьме, будто раздвоился один человек.
В буйство пряного запаха соломы вторгся и крепкий дух алкогольного перегара.
Алёшкино тело вяло ворочалось под слоем соломы. И казалось, будто он и не особенно уже торопился выбираться на поверхность. Наконец, поднялась его голова, утыканная соломой, как кочка в стерне, с окровавленным носом и уставилась испуганными, припорошенными половой глазами. Он энергично тёр их руками, будто этим помогал себе понять, что же, наконец, здесь произошло и неторопливо поднимался на ноги.
Действительность их мира странно и дико вдруг изменилась и стала выглядеть уже нереальной для их нормальной жизни.
- Вы кто такие и что вам здесь нужно? - Спросила Наташа дрожащим голосом, пытаясь освободиться из рук поднявшего из соломы ее человека.
- Ну, нет! Это вам придется объяснять: кто вы такие и что вам здесь нужно, на нашей соломе? Потому, что мы - колхозники и эта солома наша! - Возразил старший из них.
- Тебя, девушка, этот хмырь сюда заволок? Или вы тут по доброму согласию трётесь? Что молчишь? Сейчас мои помощники, его в правление колхоза уведут к председателю на разборку. А тебя я сам провожу... домой к твоей мамке. И ей расскажу, как ты с этим малым в колхозной соломе валялась. Да оштрафую. Велю ей ещё, снять твои штанишки и отходить тебя по заднице.
- Отпустите нас. Мы должны идти в кино.
- Какое кино, милашка? Ты уже своё кино тут в соломе просмотрела с этим кобельком... А я тебе сейчас вторую серию стану показывать. Долго-долго и по-всякому. И ты будешь сравнивать, кто из нас это лучше умеет. Согласна? Годится? А чей велик там валяется?
- Мой мопед! - Наконец заговорил Алешка.
- Тогда забери свой металлолом, шкет, и рви когти отсюда. Пошёл-пошёл, пока я добрый. Только, если трёкнешь хоть слово кому - как хорька поймаю и удушу. А девку мы в колхоз отведём, председателю сдадим. А то у него жена на курорт уехала.
- Нет! Отпустите нас вместе! Я один не пойду! - Заявил Алешка.
- Пацан! Ты меня не понял? Рви, пока отпускают!
- Нет! Только вместе!
Наташе уже стало ясно, что никакие это не колхозники, и что попали они в руки к уголовникам.
- Алешка! - Крикнула она. - Ухода, если тебя отпускают. Уходи! Убегай!
- Я сказал, уже, что один я никуда не пойду! - Он был глуп и упрям.
- Дурак! Уходи! Беги в милицию! - Закричала она уже открыто со слезами, потеряв всякую надежду, что он её наконец поймет...
- Ах ты, шалава! Ух ты, сучка! Сама напросилась! Ведите пацана за стог. И под транвай его... раз не хотел по-доброму. А я тут, с девкой, сам разберусь.
Алешка отбивался. Вырывал руки, бодался головой. Падал на спину и снова поднимался. И ругался. Громко, неистово, no-матерному. Они заломили ему руки, согнули голову почти до самой земли и поволокли, сами спотыкаясь и проваливаясь в соломе.
Третий, высокий и сильный, не дожидаясь, пока уведут Алешку, перехватил девушку поперек туловища и потащил под самый стог.
- Девай сюда, красоточка! Девай-давай, не выпендривайся! Тут будет сподручнее. Тут - помягче. Тут - потепле. Ты сама разденешься или тебе помогать? Пуговички расстегнуть или там застёжки какие? Или всё рвать будем?
Она билась в его руках, как только могла, колотила кулачками по голове, брыкалась ногами. И всё молча. Она не визжала, как это обычно делают в подобных ситуациях женщины, всю энергию затрачивая на звук, и этим обессиливая себя, а интуитивно пыталась сохранить свои силы…
А он только смеялся над её ударами и тащил подальше в глубь конуры. А там уже, на входе, навалился всем своим туловищем и стал рвать на ней одежду, царапая нежное тело огромными клешнями.
Силы были неравны, но девушка всё не сдавалась.
Её тело было молодым сильным и гибким. Она извивалась под ним змеёй, кусалась и царапалась, как дикая кошка.
Пару раз попалась ей на зубы его рука. Должно быть сильно, как видно до крови, потому, что она почувствовала во рту сильный солёный привкус.
Он ругнулся, поднялся на ноги и стал зло пинать сапогами извивающееся тело, пытаясь усмирить его болью.
От первого же удара сапогом по спине Наташа жалобно застонала…
И тогда ей всё же повезло:
При повторном взмахе ногой для второго удара насильник не удержался на другой, опорной, в мягком настиле. Он попытался выпрямиться, но помешал низко нависший соломенный козырёк и он обрушился вниз во весь свой рост..
И тогда Наташа услышала будто поросячий визг за стогом.
- Алёшка?
Воспользовавшись секундой свободы девочка рванулась туда, на край соломенного настила, где была уже воля.
И она уже почти выскочила из соломенной западни, но тут же нога её опять попала в тиски его рук и ей пришлось опять биться, как вытащенная на берег рыба.
Второй раз ей повезло уже тем, что именно в этот момент из дороги от поселка на большой асфальт разворачивалась патрульная милицейская автомашина. Луч света фар только на мгновение скользнул по стогу соломы и высветил на его фоне пляшущее чудовище в какой-то дикой динамике.
И тут они оба: и Наташа, и её насильник, вдруг поняли, как круто изменилась обстановка. Стог соломы ярко осветился движущимися лучами, а они сами оказались тенями на огромном экране.
По дороге от посёлка, прямо по стерне к ним ехала, подпрыгивая на ухабах, машина с сигнальными милицейскими огнями.
И вот уже из неё на ходу выскакивали люди и чёрные тени их тоже заплясали в лучах фар.
Бандит откатился от Наташи подальше туда, за стог, где сохранилась ещё темень, вскочил на ноги и исчез за поворотом. За ним побежали милиционеры, нарушая тишину топотом, криками и выстрелами.
- Не ранена, девочка? - Участливо спросил милиционер и попытался помочь ей подняться.
Тело её не слушалось и не разгибалось, скованное в судороге.
Она повалилась на самый край соломы и забилась в истерике.
Патрульная команда: и шофёр с офицером, и двое милиционеров, возвратившихся после неудачной погони за убежавшими, столпились вокруг пострадавшей в растерянности, не зная, как её успокоить.
- В больницу её нужно. Срочно оказать помощь.
- Там уже никого нет, кроме дежурных.
- Дежурные же тоже врачи!
Офицер осторожно взял девочку на руки, другой поправил на ней оборванную одежду, бережно подсадил в машину. Кое-как втиснулись туда все остальные...
- Говори адрес. Отвезем тебя домой.
При виде дочери в порванной курточке, с кровавыми подтёками на лице мать чуть не лишилась чувств.
Лейтенант Поцелуйко ничего не мог ей объяснить.
- Я раньше с вашего разрешения наедине сам попробую побеседовать с ней. - Попросил он вежливо, прикрыл за собой дверь и долго оставался в комнате дочери.
Сколько Клавдия ни прислушивалась, улавливая лишь отдельные слова лейтенанта, поняла только одно, что к ним в дом пришла новая беда.
- Дочь сама вам всё расскажет, вы её постарайтесь успокоить. Ну, чаем попоите, что ли... Может валерьянки какой-нибудь... А я к вам заеду завтра. Нам нужно будет снять показания и составить протокол. А сейчас она слишком взволнована. - Сказал он.
- Мама! Принеси мне, пожалуйста, большой таз теплой воды. - Сказала Наташа каким-то незнакомым голосом. - И ещё я тебя очень прошу, не приставай ко мне хоть сегодня ни с какими своими вопросами.
- Я, конечно… Я, пожалуйста… - Захлопотала Клавдия. Но когда принесла в комнату таз с водой воды и пару чистых полотенец, да ещё при этом разглядела синяки с кровавыми подтёками на оголенном теле дочки - разрыдалась в голос, запричитала и долго не хотела уходить за дверь.
- Да уйди же ты, наконец! - Прикрикнула на мать Наташа и та медленно задом попятилась за дверь.
Щекатурова к полудню разыскали по телефону в шахте под землей по аппарату стволового, когда он уже ожидал клеть для подъема на-гора.
- Константин Семенович! Это Кочетков. Ты прости, что пришлось разыскивать тебя по всем телефонам, но ты нам очень нужен.
- Кому это - "нам"? - Спросил Константин не без ехидства в голосе.
- Нет - нет! Это совсем не то, что ты подумал. Тут дело совсем иного порядка. У Калитиных в доме беда приключилась. И именно с Наташей...
- Что? Что? Повтори Федор Иванович! Я плохо тебя расслышал. - У Наташи - что? Что с Наташей?
Слышимость была отвратительной. Голос прерывался и тогда вместо хрипловатого баска Кочеткова слышались электрические разряды, сопровождаемые музыкальными сигналы.
- И как вы с такой связью только работаете? -Возмутился Кочетков. - Я говорю тебе: на Наташу со-вер-ше-но на-па-де-ние. Она в шоковом состоянии. Нужна срочно твоя помощь. Я у них дома. И ты приходи, как только сможешь. Ты понял?
- Понял… Сейчас буду.
- Всё. Давай поскорее.
Константин поднимался из шахты, в нарушение правил техники безопасности, прямо на вагонетке с породой. За такое хулиганство он раньше сам наказал бы виновного очень строго. Теперь же - некому ему было и перечить. По его лицу шахтёры поняли, что случилось, что-то уж очень нехорошее. Он не помнил, как смывал в бане угольную грязь, одевался и как бежал по знакомой дороге к домику на 2-й Колхозной улице.
- Оперативно ты. Молодец! - Встретил его на кухне капитан.
Клавдия встала со своего стула и отвернулась в угол, закрыв полотенцем глаза. Однако он успел, когда она проронила свое: "Здравствуй", заметить, как постарело и посерело ее лицо.
- Что случилось? Что?
- Патруль вчера вечером обнаружил девочку в стогу соломы. Кто там ещё был неизвестно. Все разбежались. Найден там же мопед её одноклассника Нилова Алексея. Самого мальчишки в районе уже нет. Сегодня утром он со своей мамой срочно уехал в Москву гостить у родственников. По словам Наташи на них с Алексеем напали три каких-то подонка и пытались насиловать. Кто они такие? Откуда? Что успели совершить? Вопросов больше, чем ответов. Наташа молчит и плачет. Отказывается от помощи медиков. Она не захотела отвечать на вопросы лейтенанта. Не отвечает на мои, а тем более - на вопросы матери. А нам необходимо: во-первых, провести все же медицинский осмотр, потом нужно от неё заявление, как от пострадавшей с подробным описанием случившегося. Мы же не можем даже начать поиски преступников без её заявления! Вся надежда теперь не тебя. Ты для неё - пока ещё авторитет. Поговори с ней. Убеди её. А потом мы с ней побеседуем официально. И, кроме того - мать! Ты сам погляди в каком состоянии Клавдия… Как бы и ей тоже не понадобилась медицинская помощь. Какая же вина не ней? Почему Наташа к себе её не допускает?
- Так я пойду? - Поднялся Константин, выслушав пояснения, сбрасывая на ходу пальто и шапку
- Можно к тебе, дочка? - Заглянул он в её комнату
Наташа приподнялась с кровати при его появлении. На лице её, раскрашенном синяками и подтёками, появилась испуганная, виноватая улыбка, которая скорее могла бы назваться гримасой.
Сердце Константина болезненно сжалось и ухнуло куда-то вниз, голова закружилась и он едва удержался на ногах… Перед глазами сверкнули цветные огоньки.
Вот этого ещё не хватало!
Он притянул к себе стул и грузно обвалился на него, отяжелевшим туловищем.
Пришлось тянуться в боковой карман за таблеткой.
- Я сейчас. Я только чуточку помолчу. Я бежал очень быстро и сбил дыхание! - Оправдывался Константин, стараясь побороть слабость.
Наташа, забыв о своей беде, вскочила с кровати и в мгновение ока оказалась рядом с ним на полу.
- Папа-Котя! Тебе, что плохо? - И уже толкала дрожащими руками ему под нос стакан с водой.
Он отхлебнул, едва справляясь с дрожью рук, вытер лицо прямо рукавом:
- Ты ложись, дочка, ложись? Пол ведь холодный. Ты простудишься! А я сейчас… я сейчас. Вот немного приду в себя, сяду рядышком и мы с тобой спокойно поговорим. Всё-всё с тобой обсудим. Ты. мне расскажешь, что с тобой приключилось, а я буду тебя уговаривать... о том, о чём они меня просили с тобой поговорить. О том, что полагается делать в таких случаях. Чтобы врача вызвать... чтобы протокол ты помогла им составить... и написала заявление в милицию. А я совсем не знаю, что из этого всего в самом деле нужно делать.
- Я лягу, папа-Котя! Я лягу! Только стакан мне отдай, а то вода расплескалась. Смотри у тебя уже рубашка мокрая. - Руки у неё тоже дрожали и она едва не вылила на себя остатки влаги. Она забралась на кровать и освободила место для него. - А ты садись рядом, а то они услышат там за дверью.
И оглянулась с опаской туда, будто ожидала каких-нибудь неприятностей именно оттуда - из-за двери.
Константин придвинул стул к самой кровати и сел, приблизившись головой к её лицу.
- Вот так и ладно. - Согласилась Наташа. - А теперь ещё дай мне свою руку. - Вот так. Теперь я совсем спокойна. А у тебя уже ничего не болит?
- Всё уже прошло, дочка! Всё уже прошло.
Рука её была холодна, чуть влажноватая и слегка подрагивала, когда она поглаживала его пальцы контрастно темнеющие на её простыни.
- Руки у меня грязные. Вишь простынь измазал. Я не успел и помыться, как следует, в бане… Отдай её мне сюда.
Она наоборот изогнулась пониже и прикоснулась к его руке виском.
Ладонь наполнилась прядью волос, невесомой по массе, но наполненной энергией такой мощи, что ему показалось, что грубая кожа его руки вот-вот засветится.
- Зачем мне врачи, папа-Котя? Я ведь уже знаю те методы, которыми они проверяют пострадавших женщин. Только мне они не нужны! Я не хочу, чтобы они меня проверяли. Это же так противно! Со мной же ничего не случилось! Они все должны мне поверить. Меня проверять не нужно! - Это недостойно! Потому и писать на этих подонков я ничего не хочу. Они же меня не победили! Их же судить все равно не будут! Я так боролась с ним, папа-Котя! Я была такая сильная! И я тебе скажу по секрету: я до вчерашнего дня была безразличной, слабой и…растерянной. Только до вчерашнего дня! Если бы всё это случилось на один день раньше - всего даже несколько часов тому назад - всё было, может быть, совсем иначе. И меня должно быть уже тоже не было! Просто уже так бы и не было! Я бы не смогла так жить. А вчера всё переменилось, потому, что я получила твоё письмо!. И деньги тоже конечно получила. Но самое главное это то, что ты мне прислал письмо! И пусть сейчас кто-нибудь мне скажет ещё, что слова, простые, человеческие слова на бумаге не могут придавать силы другому человеку! А ты им - этим всем - попробуй об этом сказать! - И она стремительным жестом руки, второй руки, а не той, которая разглаживала его пальцы, показала на дверь. - Ты им это скажи! Они же не поверят! Ни за что не поверят! Они удивляться будут! Они же совсем иные люди, папа-Котя! Они простых вещей просто не понимают! До них это же не доходит! Почему это так?
- Они всё поймут, доченька! Вот только мы с тобой им постараемся всё растолковать. Сделаем это без оскорблений, сдержано и откровенно. И они все всё поймут! Мама ведь любит тебя, очень любит. Посмотри, как она постарела сразу. За один день. Это потому, что она очень переживает. А Федор Иванович, кроме того, что он близкий ваш друг и старается тебе помочь, нужно учесть, что он сейчас при исполнении своих обязанностей и должен ещё соблюдать государственные правила и законы. Так они, о таком именно порядке и записаны, эти законы. А ещё они обобщённые. Писаны они для всяких людей: и для хороших, и для плохих. Они не могут приспосабливаться к каждому человеку, какой бы он ни был. А тебя ведь обидели. И Федор Иванович хочет найти и привлечь к ответственности тех, кто тебя обидел, но он не может ничего поделать, если от тебя не будет собственноручного заявления. Ты постарайся каждого из них понять. В мире всегда, дочка, так и нужно поступать: если хочешь, чтобы тебя понимали, старайся понять и ты всех других. А ещё старайся простить их, если кто-то из них и ошибся.
Девочка слушала, прикрыв глаза. И веки её были влажны и губы изредка вздрагивали, будто внутренне возражая его доводам.
"Ну почему же Клавдия, мама её любящая, до этих пор не смогла дочери просто и доходчиво объяснить такие простыв истины?" - Проносилось у него в голове.
- А ОНА спрашивает? Да нет! Она просто требует у меня объяснений. Только на том основании, что она мать! Потому, что она меня родила! Только почему я должна ей объяснять и оправдываться, если ей что-то там показалось и она меня в чём-то подозревает? И ещё - она не хочет даже понять, что мне сейчас уже невозможно будет даже жить прежней моей жизнью! - Будто отвечала именно на его мысли Наташа. - Ну, как я теперь пойду в школу? На меня и учителя будут смотреть так же, как родная мать, с подозрениями. Начнут обсуждать ещё в своем педагогическом коллективе. А как я встречусь с подругами? Многие из них очень злые по жизни - эти подруги! А с пацанами? Из своего класса и с другими? Кто из них меня теперь поймёт и будет уважать? Я же знаю - некоторые из этих пацанов завтра же придут ко мне и со своими предложениями. Для них я уже стала "такая"! Порочная! Вот Витя приходил к нам, просился у мамы, чтобы та пустила его ко мне в комнату. Я сказала: "Нет!". Я не готова пока ещё его видеть! Я не смогу ему сейчас ещё всё рассказать, а врать ничего не хочу! Понимаешь ведь мне нужно вроде, как оправдываться? А я не хочу! Я ни перед кем не виновата! Я никого не смогу сейчас видеть! Даже этого дурака Алешку! Да и он как сейчас покажется в школе? А я его в один день и запрезирала и зауважала. Он был сначала врагом мне, а потом уже поступил, как лучший друг.
- Алеша, как говорят, уехал в Москву. К бабушке.
- Вот видишь! Вот видишь! А у меня в Москве бабушки почему-то нет. Мне придется ехать в деревню... Надолго. На несколько лет. Папа-Котя! А почему ты не спрашиваешь меня ни о чем? Разве тебе не интересно знать, как же я там очутилась, в этой соломе и что там произошло?
- Вот видишь? Ты сама же сказала, что не хочешь ни перед кем оправдываться! А если я спросил бы, то поставил бы тебя в такое положение, что ты вынуждена была бы оправдываться. Или просто не отвечать и мне, как ты поступаешь со своей мамой. А я тебя знаю и уважаю, как личность. А подробности мне и не обязательно знать. Так даже лучше…
При этих словам Наташа вдруг вздрогнула, взглянула внимательно, будто изучающе, на Константина и жестом руки остановила его речь на полуслове.
- И почему только я ничего не говорю о том, что ты с бородой? Я так и не поняла, удивилась ли я этому. Мне показалось, что я вроде даже и видела тебя где-то таким. Непонятно и самой. Да сейчас не это самое главное! Ты послушай, что я тебе сейчас скажу: - Тот грязный, пьяный дядька… Ну тот, что на соломе... Напоминал мне чем-то о тебе.
Константин замер от неожиданности. Только что говорит о его бороде и вдруг какая-то неприятная ассоциация...
- Он тоже с бородой?
- Нет, папа… не с бородой… только у него запах был такой... от него воняло, правда, ещё и водкой. Но кроме водки, ещё был запах одеколона, такой же как и твой.
- Это не одеколон, дочка! Это мыло, так пахнет. Мыло туалетное, которым моются в бане для ИТР.
- Каких это - "ИТР"?
- Ну, инженерно-технических работников. Рабочие моются на шахте простым хозяйственным мылом, а инженерный состав - туалетным.
- Погоди - погоди! Так ты хочешь сказать, что тот бандит тоже работает у вас инженером?
- Высокий? Блондин? Немного сутулый? С длинными руками? В вязаной шапочке? Со шрамом на щеке около уха? А голос хрипловатый? - Он уже бросал скороговоркой фразы с приметами, вспоминая всё, что могло быть особенным в фигуре насильника.
Она поднялась с кровати, вся превратившись в аппарат для идентификации личности. Ясно стало обоим, что они напали на след и сейчас нужно уточнить только отдельные детали.
- Все правильно - высокий, сутулый, в шапочке! - И ей уже припомнилось, как он протискивался под соломенный навес, втянув голову в плечи. И шапочка сползла с головы, а он поправлял её, уцепившись в Наташу только одной рукой. - И голос его был хрипатый! Цвет волос я в темноте не разглядела. Шрама тоже не видела. Но я его поцарапала! Я ему всю морду когтями исполосовала! Так что у него новые ещё шрамы будут! - И она показала рукой, согнув пальчики, как это она тогда делала. И лицо её при этом приобрело выражение злой удовлетворенности. - И руку я ему ещё покусала до крови! Там рана должна быть на руке!
- Всё, Наташенька! Мне нужно идти. Я уже знаю, кто это был. Это - бригадир проходчиков Чуфистов. «Чуфа» - по-уличному. Я сам ему давал разрешение мыться в бане для ИТР. Он вчера уже уволился. А с ним были, по-видимому, и два его друга, белорусы - братья Собки. Нужно скорее торопиться, может они пока и не уехали! Прости! Я уже ушёл. Потом вернусь, наш разговор закончить.
Вместе с Кочетковым, в сопровождении наряда милиции Щекатуров подъехал на "газике" с сигнальными огнями к четвёртому бараку, что на улице Северной.
Именно здесь, по словам Инякина жили Чуфистов и Собки.
Дед у входа в барак, кряхтя и матерясь показал комнату, которую занимали братья, и добавил при этом:
- Только улетели голубки. Ночью я видел их с сумками.
- А бригадир их - Чуфа - тут?
- А вы у его бабы спросите. Она вчера вечером визжала сильно. На весь барак орала по матерному. Дрались должно.
- А ты, дед, чего не справился? Почему, говорю, не спросил из-за чего, мол, шум?.
- Да што ты, сынок? Нешто можно в чужие дела свой нос совать? У них своя семья, свои и разборки. Стороннему туда нельзя…
В комнате, которую указал старик, на табурете сидела женщина в позе очень усталого и обиженного человека.
Она безразлично оглядела группу людей, вторгшихся в её комнату, поправила платок на голове и спросила грудным, но довольно злым голосом:
- Ну? Чего надо?
- Чуфистов где? Вы его жена?
- Hе жена я, а сожительница Когда по его доброму согласию. Пока он трезвый бывал, так я была его сожительницей, а как напивался - я становилась уже ****ь... Это всё было. А сейчас… нет больше Чуфы. Слинял он. Этой ночью собрался и уехал. Шахту закрыли, работать больше ему негде, поехал мой хахаль новое место в жизни своей непутёвой искать. И новую сожительницу по новому месту жительства. Зачем ему на билет для нас тратиться. Оставил нас с сыночком без куска хлеба.
- А куда он уехал? В каком направлении? Он адрес вам оставил? - Спросил капитан, усаживаясь напротив женщины на конец длинной садовой скамейки. - Письма писать он не обещал?
- Какие письма, начальник? - Она горько улыбнулась и обессилено опустила голову - Ну на кой ляд мы ему нужны? Сын это у меня не евойный. Сын для него чужой. А таких, как я - он и на новом месте найдёт себе с десяток. А поехал он должно в Воркуту. Там у него дружок работает и давно уже звал к себе.
- Адрес вы не знаете? Фамилию друга?
- Не знаю, не знаю. Он не говорил. А он что натворил, Чуфа-то? Ограбил кого? Нельзя сказать, что голос её звучал уж очень обеспокоено или взволнованно. И по всему этому было у присутствующих такое ощущение, что новость о любых проступках её "хахаля" не очень бы "сожительницу" и удивила. Она готова была ко всему.
- Да, нет пока. Обошлось. Была только попытка насилования малолетних.
- А-а-а. - Только вот это "а-а-а" и опять никакого даже удивления в голосе. - Вот кобель!
- Ну и кадры у вас на шахте... - Высказался с некоторой долей брезгливости Кочетков, когда они вышли на улицу.
- Какие в стране, такие и на шахте! - Отпарировал Щекатуров и с опозданием прикусил язык - за спиной Кочеткова совсем близко маячила громоздкая фигура старшины. И он тоже мог услышать эти слова. Да и с самим Федором Ивановичем отношения у него сложились не настолько уж близкие, чтобы можно было безнаказанно заниматься словесным пикированием с политическими оттенками. Их, при желании, можно было толковать в каком угодно ракурсе.
Но на этот раз капитан не понял иронии или сделал вид, что не заметил.
А может и был согласен с их сутью?
- Ну вот и всё. Мы сделали, что могли. Объявлять розыск у нас нет основания. Тут на месте, могли бы ещё привлечь за хулиганство...
- Я предпочёл бы оскопить их начисто, да ещё и морды набить, чтобы в другой раз головой думали, а не другими местами! - По-своему заключил Щекатуров.
- Ну, это уже самосуд… Превышение - я говорю.
Клавдия согласилась с мнением Щекатурова и Кочеткова о том, что нужно немного успокоить девочку дома, не отсылать её в школу… А потом отправить на весну и лето в деревню.
- Она ещё в таком возрасте, что и не заметит потери учебного года. А потом можно будет подготовить её по курсу средней школы, чтобы могла сдать экзамены экстерном. Или даже в школе рабочей молодежи. Не нужно её травмировать обсуждениями в молодёжном коллективе. - Посоветовал Щекатуров.
- А ещё лучше - поступить бы ей в техникум. Московский или Рязанский. - Добавил Кочетков. - Там будет и другая обстановка, и другой коллектив. Никто ни о чём не спросит и всё постепенно забудется.
А на другой день пришла к Калитиным и Елена Борисовна. Она тоже поговорила с Наташей наедине без матери. И потом, согласившись во всём с принятым до неё решением, посоветовала Ксении для того, чтобы успокоить пострадавшую, сходить с ней, в тайне от всех, к бабке-целительнице.
- Да я не знаю никого такого. Есть ли они здесь, эти бабки? - Заволновалась почему-то Ксенья. - Это должно быть запрещено? Узнают - так заругают... Да и дорого должно? Сколько они берут, эти бабки?
- А я ведь тоже не должна бы тебе это советовать! Как никак, я же учительница - тоже должна отвечать за свои поступки! Только тут у нас - случай особый. Нужно же выводить девочку из шока! Так ты вот что сделай! - Посоветовала Кочеткова. - Попробуй-ка сходить в гости к Бочаровой. У той, как говорят, сестра… Она ещё, правда, не "бабка" - в том смысле, как обычно их видят - она женщина средних лет. Но только о ней говорят, что она блаженная. И предсказательница, и прорицательница. Словом почти, как святая.
- Да как же я пойду к самой председательнице посёлка по такому вопросу? Я же и саму Бочарову мало знаю. Вернее мы-то с ней знались раньше, только она должно быть меня и не помнит совсем. Мы взрослыми уже с ней даже парой слов не перекинулись!
- Ну и что? Евдокия Петровна - человек общественный, мудрый. Разве это не понятно - ты пришла со своей бедой к председателю поселкового Совета? К человеку, которого все уважают, за советом и помощью?
- Хорошо, Леночка! Я подумаю, как это лучше сделать. В молодости-то мы с ней много общались, хоть она и старше меня. Когда-то она даже пионервожатой в нашем классе была. Потом и в комсомоле. Мы с ней ещё и родня какая-то, только совсем дальняя. Это мама бы моя рассказала...
- Ну, вот видишь! А я тебя уговариваю!
- Вот только Наташка согласится ли?
- Опять у тебя "если"? Убеждай! На то ты и мать!
- Я постараюсь… Сказала же тебе, что подумаю… Ты прости меня - я совсем растерялась…
А Наташа на удивление быстро согласилась пойти в гости к "председательше" потому, что мама обосновала их поход - будто бы за разрешением от "начальства" директору школы о приеме выпускных экзаменов, в школе экстерном.
Кроме того, девушка никак не могла избавиться от нервной скованности своего организма. По ночам воспоминания лишали ее сна, а днем доводили до исступления. Она не могла ни лежать, ни сидеть. Не могло и речи быть о том, чтобы книжку, какую почитать или музыку послушать. Все мысли концентрировались на одном и том же… Она не говорила об этом никому, надеялась втайне, что постепенно всё образуется и пройдет само собой. Особенно боялась сказать об этом матери, потому что та опять возвратилась бы к требованию полной исповеди перед ней. А может она ещё и на том настаивать, чтобы обратиться за помощью к врачам-психологам..
А там, у "тёти Дуси", может немного хоть будет какая-нибудь духовная разрядка...
- Только вечерком - Попросила она. - Когда народу на улицах поменьше.
- Конечно же, вечером. Днем Евдокия Петровна на работе!
Когда они постучали в дверь дома на самом краю посёлка, что почти у кладбища, Бочаровы только поужинали и прибирали со стола посуду.
Открыла дверь сама Евдокия Петровна. Она была одета по-домашнему - в цветном широком халате со свободно распущенными по плечам волосами.
Хозяйка вопреки ожиданиям и опасениям Клавдии встретила их по-доброму. Она улыбнулась приветливо гостям, как добрым старым знакомым и широко распахнула дверь, пропуская их мимо себя в зал.
- Заходите, заходите, гостям мы всегда рады!
А за её спиной замерло существо, значительно ниже ростом, с неподвижной, несколько удивленной на вид маской вместо лица.
На этой маске главными были широко открытые, больше обычной нормы выпученные глаза, полные неприкрытого детского любопытства. И несимметрично расположенный, скошенный на одну сторону, влажный рот.
- Это моя сестра. - Александра! - Показала рукой в её сторону Евдокия Петровна. - Проходите, в избу, проходите! А я-то хотела к тебе на работу зайти, Ксения, да спросить, может какая помощь вам нужна? Только никак что-то у меня не получалось. Много хлопот сейчас у нас! В Райкоме просидели почти половину дня. А там и в Совете народу собралось! В районе сейчас - вон, что творится! Шахтёры увольняются пачками, уезжают, квартиры не сдают! Есть такие, что продают даже, или обмениваются, без согласования! Самовольные заселения у нас почти каждый день! Показали себя эти товарищи во всей красе! Мы-то все радовались, что посёлок стал развиваться, застраиваться, а получился один сплошной обман! Теперь и не рады и такому развитию с их помощью! Да вы садитесь… Вот сюда. Тут вам удобнее будет. Ты что Саша? Не смотри так - напугаешь девочку! - Она легонько за руку подергала свою сестру, которая пристально, не отрывая глаз, разглядывала на Наташу.
- Дасечка! Это же моя Лея пришла. Это же Лея пришла к нам! Ты не узнала её? - Лицо её преобразилось от уродливой гримасы с широко, несимметрично растянутыми губами. Она остановилась около сидящей на высоком стуле Наташи и худой, бледной рукой ласково тянулась к плечу девочки. - Я же говорила… я знала, что она придет. Я так долго-долго ждала Лею. Мне она так нужна…
- Ты не бойся её, дочка! Она у нас добрая. Только живёт в каком-то своём, другом мире. Её многие понимают и жалеют… И меня она приучила иногда себя понимать. Вот она тебя откуда-то ведь знает? Мама твоя ей не знакома, а тебя-то ведь она узнаёт! Может вы виделись где? Только она тебя по-другому зовёт. Это у неё часто так бывает! Сашенька, это Наташа! - Повернулась она к сестре.
- Наташа… - Послушно повторила та. - Наташа - Лея… Наташа - Лея?
Наташа только отшатнулась сразу от рук уродливого создания, а потом почувствовала доверие, как к кошке, которая ходит вокруг человека, прикасается к нему и мурлычет о чём-то на своём, кошачьем языке.
Девушка просто уже перестала замечать несоответствия вида этого странного создания с общепринятыми, привычными для людей понятиями и нормами, неадекватностью выражения лица ее, жестикуляции рук, и всего её поведения.
Она постепенно стала чувствовать жалость даже какое-то доверие к ней, почти как к доброму бессловесному животному. И убеждалась всё больше, что оно, это таинственное существо, переполнено было добротой и тем вызывало ответное любопытство…
Наташа нерешительно оглянулась сначала на свою мать, потом на хозяйку дома, будто бы спрашивая их разрешения. А когда увидела, что они уже целиком заняты беседой о чём-то своем, интересном только для них, встала и пошла в другую комнату вслед за "чудищем", которое манило её туда своим восковым пальчиком.
- Вот и ладно! - Сказала Евдокия Петровна, когда заметила, что "дети" ушли в другую комнату. - Я прослышала про вашу беду, но говорить об этом как-то не хотелось при девочке. А теперь давай поговорим. За них не беспокойся! Они найдут себе общую тему для разговоров. А, кроме того, как это ни странно, только у сестры моей есть что-то такое, что действует на людей по-доброму. Она и успокоит твою дочь лучше всяких докторов… Так, что всё-таки у вас произошло? Ты же об этом хотела со мной поговорить?
- Да я, по правде сказать, не у власти нашей пришла искать защиту и не помощи у тебя просить, а потому и явились мы к тебе вдвоём с дочерью, что добрые люди присоветовали именно к сестре твоей обратиться за помощью и лекарством от нашей беды. А как там произошло эта беда с дочкой, я так же мало знаю, как знают о том и посторонние люди.
- Вот это да? Чего уже лучше! Пришла для нас пора и перемены акцентов! Теперь в моём доме уже начинает быть хозяйкой моя сестра, которую ещё совсем недавно начальник милиции, тогда ещё подполковник Васин, советовал сдать в психолечебницу! Что творится-то в нашем мире! Когда я на работе, к сестричке моей, говорят люди, какие-то бабушки ходят за советом, да за молитвой. А я считаю, что её опекать нужно. А тут и ты о том же… А не окажемся ли мы с тобой, товарищ Калугина, да на бюро райкома КПСС по персональному делу? Ну да.… ладно уж, Ксения! Пускай себе пока идёт, как идёт. Видно жизнь немного сложнее да мудрее, нас с тобой... Только, чур! Язык не распускать! Расскажи лучше, как же ты вынесла сама-то все эти напасти? Говорят, что и с мужиком у тебя не заладилось почему-то? Оба вы люди положительные, непьющие. А вот не получается почему-то? Кто-то же из вас виноват. А кто больше?
- Он-он виноват. Как на духу тебе говорю, хоть люди по-разному толкуют! Разучился он, видать, за много лет жить в семье, да понимать заодно бабскую натуру!. Тяжело нам вместе - не подходим мы друг другу. Да что там и говорить? Я не сторонница обсуждать свои семейные вопросы на людях. Но мы же с тобой свои… Помыкались мы с ним, погорились, да и разошлись по мирному. Зачем нам ссориться, да людей смешить. Ну а твой-то пишет? Когда кончается его учеба? - Евдокия Петровна заметила поспешность, с которой соскользнула с темы гостья и поняла, что не так всё у них просто, как толкует гостья, но тактично дала себя увести по другой тропе
- Анатолий нам пишет. Не часто, как хотелось бы, но регулярно. Он мужик способный и организованный. У него защита диплома и выпуск в институте через год. Он уже, почитай что - в люди выбился! Только как у нас с ним теперь сложится всё - я себе не представляю. И он сейчас пока сказать ничего не может. Куда ему теперь направление дадут? Шахты-то вот у нас уже почитай и нет. - Евдокия Петровна глянула на гостью глазами полными скорби, улыбнулась горько, по бабьи. И из-за этого сразу же перестала быть "человеком всегда на виду", превратившись в обычную русскую женщину, со всеми её бедами и горестями. - Изломали все наши планы, все наши расчеты да предположения… Не хорошо с нами, а особенно с бабами, поступили. Раньше я не задумывалась, а сейчас и меня зацепило за живое. Дадут вот ему назначение куда-нибудь на самый край света, на какую-нибудь шахту- новостройку и будем мы с ним, как спаренные одной перевязью курица с селезнем. Ему тут, у нас, высоко жить, а мне там - у него мокро! Такое вот испытание для нашего с ним союза. Вот такое с нами сотворили... А ты говоришь, характером не сошлись. Что имеем - не храним, потерявши плачем.…
А в соседней светёлке, крохотной и уютной, но решётками на окнах напоминающей о враждебности внешнего мира. Латунный колокольчик, кокетливо перевязанный красным бантом на решетке будто пытался примирить внутренний аскетизм с жестокой реальностью, поселившейся там, за окном.
Хозяюшка зажгла свечу на столе и погасила электрическое освещение.
Огромные тени заметались по белым стенам, по светлой скатерти на небольшом столике и узкой кровати с единственной взбитой подушкой.
Посреди комнаты стоял некрашеный, высокий табурет, на столе ещё резная деревянная шкатулка…
Да образ Богоматери в углу над кроватью дополнял картину.
Свеча поволновалась, полизала красноватым пламенем пространство над собой и постепенно успокоилась По комнате распространился аромат воска в смеси ещё с чем-то чистым и душистым, похожим на сосновую хвою.
Гостью Сашенька усадила на табурет в самом центре комнаты, обошла вокруг, оглядела со всех сторон.
- Сестричка моя милая! Личина твоя – сарафан твой хоть и нов, да красив, но неухожен. Разъехалось уже всё, распласталось… Ещё как ноги-то тебя носят? Что же ты с собой поделала? Что раньше не пришла? - Бормотала жалостливым, недовольным тоном..
Потом она достала из шкатулки на столе деревянный гребень с длинной ручкой, осторожно, погладила его рукой, будто настраивая его, как музыкальный инструмент, что-то ему внушая… И только после этого плавным движением, со сосредоточенным видом, провела им от макушки Натальи и до кончика волос... И волосы заволновались от этого прикосновения, заискрились, будто попытались сопротивляться.
Расчёска вновь упрямо скользила, медленно усмиряя волнение…
Казалось будто главной целью хозяйки было именно это расчёсывание волос… может для этого и пригласила она девушку к себе в комнатку.
Старательно, с любовью, волосок к волоску приглаживала и бормотала вполголоса, беседовала будто и сама с собой, и с ним, с гребнем, убеждала его в чём-то мягким речитативом похожим на заговор… или на молитву?
Её слова, сопровождаемые плавными, массирующими движениями рук, как янтарные бусинки нанизывались на невидимую нить и вплетались в причёску, понемногу убаюкивая сознание гостьи.
Волосы постепенно престали сопротивляться, послушно укладывались аккуратными прядями, разливались шелковой накидкой по спине девушки..
Наташа ощущала, как теплая, мягкая волна энергии струится от головы её, вдоль туловища до самых ног, а вслед за ней уходит нервная скованность. И, как кошечка, она с удовольствием подставляла под эту струю свою головку.
Телу возвращалась гибкость, оно становилось всё более эластичным и послушным. Незаметно для себя, не утрачивая присутствия своего сознания, и тело как бы начало растворятся в обаянии ласки, обретать состояние невесомости.
Легко и очень удобно стало сидеть на жёстком деревянном табурете.
И нехотя, как бы сквозь паволоку неги, она слышала, вернее даже чувствовала голос, звучащий рядом, улавливала даже отдельные слова… Они были знакомы, хотя общий смысл того, что звучало, не улавливался.
Потом постепенно стало наоборот – она начала понимать уже смысл звучавших отдельных фраз, совсем при этом, не разбирая слов.
И голос колдуньи стал несколько другим, он утратил свою гнусавинку, приобрёл певучесть и даже красоту тембра…
И Наташа чувствовала всем своим существом с собой рядом не жалкого уродца, а мудрую, уверенную в себе женщину.
То ли в яви все это было, то ли во сне?
- Вот так-то уже лучше. Вот и главная твоя суть твоей личины выпрямилась и постепенно разглаживается. И ланиты покрываются румянцем… Вот теперь и зло уходит от нас. Ко всем-всем тем, кто обижал нас. Ты вспомни всё, что знала уже раньше. И не держи зла при себе… Отпусти его по-доброму. Не хочешь же колючками опять обрастать?. Это же урок тебе был.… А за урок и поблагодарить не грех. Кого благодарить? Да Ангела своего. И Господа благодари… А ещё нужно и родителей… Сама-то ты их выбирала себе, по своему вкусу . Ты же и в этот мир шла для того, чтобы им помогать. А получилось-то как? Сама-то ты - и дитё ещё, а плоти вдохнуть как уподобилась, вот головушка бедная и закружилась. Порода тебе огненная досталась от матери. Ношу нелёгкую на себя приняла, вот теперь и бороться нужно! Любить-то по-бабьи потом ещё успеешь научиться, а вот в мудрости прощения науку проходи сразу - это же и есть из всех наук – в жизни, да самая главная.
- Я это поняла. Сама уже и так до всего дошла!
- Да ты только ещё потолок в избе увидела, а подумала – что это уже небушко. Лужу на пути своём ты за синее море приняла. Только не пришло ещё твоё время - оно ещё впереди!
От других, такие слова Наташе обидными бы показались, от Сашеньки они казались естественными.
- А меня вот в деревню отсылают. К бабушке жить. - Пробормотала речитативом девочка. А потом, как будто вспомнила и заскулила:
- А ОН же здесь остается… А как же я буду? - Мне без НЕГО оставаться одной нельзя никак.
- Ты же в этот мир шла не для него. Матери твоя помощь нужна была, своей любовью жизнь её и исправляй. И самой ещё нужно чему-то научиться... А ОН – так не твой он! Он сам через из ад прошёл. Ему вот оглядеться тоже нужно. Ему не до тебя сейчас. Вот твоя душа-то знает, как тебе быть… Ты к ней прислушивайся. А ОН – для тебя - это только в память из другого мира. Вы раньше уже встречались. Только и тогда не научились тоже ничему. Рядом были, потянулись друг к другу, но так и не смогли дотянуться – тебе тогда что-то не так показалось… Только забыть ты не можешь, вину свою чуешь и начинаешь всё с начала…
- А разве так бывает, Сашенька? - Спросила Наташа в изумлении.
- А я почем знаю? У Ангела своего спроси. Он видит больше нас с тобой. Только сейчас у тебя задачи другие и не гони ты свое время, не торопи свою жизнь. Это не в твоей власти... живи пока, как живётся. Тогда и счастье твоё будет близко.
- Когда же это будет?
- Не торопись. Придет оно само, откуда и не ждёшь. Только жить старайся правильно.
- А как жить правильно? Разве же я неправильно живу? В деревню мне ехать?
- Нужно ехать. Там будет тебе легче. Походишь по лесу, поглядишь в чистую воду, в ясное небо, люди там спокойнее по природе своей, чем городские. И ты успокоишься, многое в своей жизни обдумаешь и поймешь… Только от себя ты всё равно не убежишь. В себе решение ищи всего. А что люди кругом тебя будут всякие, так это только как картинки за окном. И люди, даже старые, поступают, как дети. В них в каждом своё и зло, и своё добро. Вот ты их принимай, как детей, старайся помочь в добре, не судить во зле. А пример с них ты не бери. Поступай только так, как твоя душа велит.
- А как же ОН будет тут, если я уеду?
- Снова ОН… Он же сам по себе, а ты сама. Ты для него дитё - дочка. Ему уже тут немного и осталось. И нужно будет уже уходить…
- Как уходить? Ты о чем говоришь, Саша! Он же мне нужен! Он не может уходить! - Всё, что говорила хозяйка, эта колдунья, можно было терпеть, было всё просто и понятно и будто мало касалось её, Наташи. Но последнее, то, что она предрекала о НЁМ… Это было уже горячо! Это касалось её непосредственно! Это же было уже больно!
- А ты как думала, сестра! Все мы будем уходить. Только знаю я немного больше твоего. Решать-то я ничего не могу! Я ничего не могу сделать с тем, что узнала, могу только советовать. И на советы-то прав у меня тоже нет! Я же бессильна! И мне тяжелее всех, потому, что я знаю то, чего не хочу знать. Вы же – вы - хозяева в себе сами! Ты задумывайся о том, что я тебе рассказала, не позабудь. Я тебе, как сестре своей, хоть и знаю, что это нельзя, я не должна говорить… А знать многое - можно много только таким вот, как я… уродливым и глупым.
- Ты что? Ты не глупая, Сашенька! Ты самая умная. Умнее всех, кого я встречала. И красивая ты тоже… Хоть и не такая, как все! - Потом она замолкла. Задумалась… - А как ты меня могла узнать, когда я-то тебя никогда не видела? Ты кто? Колдунья? - Наташа пристально стала вглядываться в глаза новой подруги, уже смелее без страху рассматривая её лицо. И показалось ей - увидела там, смогла рассмотреть, что-то загадочное и даже роковое, что не могла понять и что вызвало и дрожь по всему телу.
Она интуитивно стала понимать новую для неё логику и откровение во всём услышанном.
И выражение неподвижного лица перед собой уже виделось ей только нарочитой маской.
Потом прижалась к бледной её щеке и заплакала горько и безутешно...
А Саша замерла, стояла неподвижно, только поглаживала кончиками пальцев по голове, как маленькую, не пытаясь успокаивать.
- Поплачь, Леюшка, поплачь. Это хорошие слёзы.
И потом, когда Наташа совсем успокоилась и перестала всхлипывать, спросила:
- А почему ты меня так называешь?
- Ты же поняла, что я к тебе обратилась? Мы же с тобой сестрами уже были, жили вместе в одной семье. Тогда остались вдвоём - тесно нам стало по глупости. Обидела я тебя тогда. Очень обидела. Я многих тогда обижала. Жалела потом, повиниться хотела, да исправить уже было нельзя… Только на этот раз ты таки придёшь ко мне, когда среди людей тебе станет совсем тяжело. И Дасеньки тогда уже не будет…
- Она тоже уйдет? И ты знаешь, когда это будет?
- Потому и люблю я её очень, что знаю, и вижу всё. Только изменить ничего нельзя.
- Страшный ты человек, Сашенька. Не смогу я с тобой. Не знаю, приду ли я к тебе.
- Придешь. Некуда будет тебе идти больше.
Шестая часть
Шахтостройуправление доживало последние дни.
Вывеску главную уже сняли. Теперь вместо прежнего золотом по чёрному фону расписанного парадного щита на фронтоне здания красовался небольшой плакатик, где чернилами на белой чертёжной бумаге было выведено: "Строительный участок".
Только начальник ещё не сдавался. У него на двери кабинета всё ещё висела вызывающая табличка: "Начальник Шахтостройуправления", он по-прежнему назначал дежурных в свою приёмную из состава служащих и по понедельникам пытался проводить широкие планёрки.
Списки сокращённых и график производства расчётов висели в коридоре рядом с приказом об увольнении рабочих по сокращению производства. И около них постоянно толпился народ. Средства от комбината поступали нерегулярно, выплата денег уволенным откладывалась изо дня на день, рабочие ругались, грозили разнести всю контору "по бревнышку, по кирпичику".
Сокращали рабочих-горняков… но в приказе не было ничего о сокращении ни инженерно-технических работников, ни служащих. У Швили для этого не поднималась рука. Он ещё на что-то наделся.
А большинство из обречённых уже паковали вещи и сидели на чемоданах, однако мебель пока не продавали и втайне все же жили в ожидании какого-то чуда.
Некоторые из работников, у кого были родственники в других местах или хорошая материальная база, отправляли свои семьи куда-нибудь подальше от этого места, с печатью ликвидации.
Не выдержали напряжения и уволились по собственному желанию уже два опытных подземных мастера и один начальник участка, хотя и потеряли при этом значительные суммы выходного пособия, которые бы им причитались при увольнении по сокращению или из-за ликвидации предприятия.
Остальные ожидали выхода в свет приказа. И в то же время, чтобы попусту не терять рабочее время приводили в порядок документы организации - готовили их к списанию и для передачи в архив Комбината.
Каждый день всё больше пустели общежития.
Однако, несмотря на то, что народу становилось меньше, тише и уютнее там не становилось.
Были забыты условности, привитые Партией и Профсоюзом, исчезло с таким трудом ранее поддерживаемое уважение к порядку и привычки к дисциплине.
Шумели, пожалуй, сейчас ещё больше каждый день, чем прежде было даже в «дни весёлого шахтёра», когда выдавали получку.
Отъезжающие, которые успели получить расчёт, громко, с шахтёрским размахом отмечали "отходную". А, поскольку расчёт производился ежедневно, уезжал хоть кто-нибудь постоянно, то "отходная" не прерывалась ни на день.
Гуляли целыми днями, шумели ночью с визгом женщин, с музыкой, с песнями… Да так, чтобы на весь поселок… Да с обязательным мордобоем, иногда - с кровавыми разборками.
Потом мирились. И опять шумно, по-русски весело "обмывали" мир.
Милиция патрулировала по баракам постоянно круглые сутки. К мелким хулиганским поступкам милиционеры быстро уже привыкли, не замечали их, и реагировали только на нарушения серьезные, когда была уже явная угроза чьей-то жизни или состоянию имущества.
Когда вечером Щекатуров пробрался мимо толпящейся в коридоре пьяной толпы в свою комнату, его ожидал там тоже уже накрытый по-праздничному стол.
В центре была, как водится, обязательная бутылка водки, рядом тарелка с разделанной селедкой под луком, щедро сдобренная растительным маслом, хлебница с крупными ломтями ситного и баночка с горчицей.
На электрической плитке прела, издавая приятный запах, вездесущая «картоха в мундирах".
Матвеич в чистой, любимой своей клетчатой рубашке ставил на стол глубокие тарелки, раскладывал алюминиевые вилки и граненые стаканы, протирая их чистым полотенцем.
- Ты уж прости меня, друг, за мелкими тарелками я не сходил к соседям, так, что на этот раз придется закусывать из глубоких. - Матвеич смахнул со стола полотенцем невидимые крошки и широким жестом пригласил товарища к столу.
- Так и быть, на этот раз прощу великодушно, если объяснишь мне, что же всё-таки праздновать будем? Кто именинник? В свою очередь прошу извинения, что я пришёл без подарка.
- Я тоже прощаю. Свои подарки сегодня я уже получил. От администрации. Полный расчёт, даже с выходным пособием. И трудовую книжку отдали на руки. А от товарищей и соседей тоже получил – вот это! - И он повернулся вполоборота к окну, к которому раньше стоял спиной и показал указательным пальцем на огромный синий фингал под глазом.
- Да кто же это тебя? Кто осмелился не тебя руку поднять? Давай-ка разбёремся. Прощать такое мы с тобой не будем!
- Да не с кем тут разбираться. Драка была в коридоре. Стенка - на стенку. Все – на всех! А я, старый дурак, полез их разнимать. Ну и схлопотал себе на добрую память. А от кого - и не заметил даже. А как только получил своё, плюнул, сказал «спасибо» и отвалил в сторону. Милиция конечно приспела. Да их явилось только трое мальчишек в форме. Свистели они, орали, а потом тоже плюнули на ту же стенку и ушли… Не стрелять же! - Вот из-за этого украшения я и не пошёл за тарелками. Застыдился, старый дурак, таким красавцем к женщинам в комнату заходить. Теперь буду сидеть в комнате, пока синь рассосётся. Ну, ты мойся, да садись. Ты туда в умывальник не ходи, они там все пьяные, да обдурённые. Лучше не рисковать сейчас и тебе. Никого сейчас уже признавать не хотят. Швили подвернулся бы – и ему бы тоже досталось! Давай я тебе на руки солью над ведёрком.
- Ну, вот ещё! А в туалет если понадобиться? Про парашу вспоминать с тобой будем? Нет уж! Нужно себя самому уважать и других заставить. Размениваться я не стану. Будем жить с тобой своей жизнью, как и жили до этого!
И он в одной нательной рубашке, с полотенцем на шее протолкался прямо через эпицентр пьяной компании. И те покорно расступилась без единого слова.
Помылся, поплескавшись вволю, и так же спокойно вернулся в свою комнату.
- Ну, как? - Встретил его Матвеич.
- Без проблем. Очень даже никак. Так за что же мы с тобой будем пить горькую?
- Праздновать будем моё вступлению в ряды безработных! Мне ещё никогда в жизни не приходилось быть безработным. Никогда не нужно было решать самому, что же мне дальше делать. Всегда за меня это решали другие. Выходи, знай, только к вахте на развод, а там тебе укажут, и куда дальше шагать, и что делать…
- Ну и что? Ты уже соскучился по тем порядкам?
- Не соскучился я, паря! А только дико мне стало! Не по себе! До чего же нас приучили! До чего же выдрессировали! Мы не знаем, как распорядиться собой и нашей свободой. Я почувствовал вдруг, что испугался! Это я-то, да боюсь свободы! А ещё знаешь? Я тебе по секрету расскажу, большую тайну. Выдавал мне трудовую книжку кадровик, ну знаешь, плешивый такой.... И спрашивает у меня так ласково; а куда ты, мол, мил человек, теперь денешься? Где будешь работу искать? Поедешь куда? К родственникам, или к родным?
- Куда же мне ехать?. - Отвечаю я ему - Один я на всём белом свете. Никаких у меня в этом мире родственников нет. Некуда мне ехать. Да и стар я уже для того, чтобы ехать куда-нибудь на необжитое место, никому я уже нигде не нужен.
- Тогда я тебе смогу помочь. - Говорит он, да садится на стул рядом со мной. И ещё и на колено мне руку свою положил. - Только ты - говорит - со мной соглашение должен заключить.
- Какое, такое соглашение? - Спросил я его.
- Да так - ничего особенного. Только раз в неделю будешь приходить ко мне и рассказывать о том, что, где и от кого слышал. Да что нового среди людей увидел, А я тебя на хорошую работу устрою и ещё всегда помогать во всём буду. Вот тут договор подпиши и мы с тобой будем дружить.
- Ну и как ты ему ответил? - Спросил Константин, с большим интересом вглядываясь в темноту за окошком.
- Сначала сказал, что подумаю пару дней. А потом вернулся от порога и врезал ему… Ну не кулаком конечно, а словами… О том, что в лагерях я стукачом быть не сподобился, а на воле, да ещё на старости лет, тем более не хочу им быть…
- А он?
- Он пожал плечами. И "тем хуже для тебя" - говорит. - "Я же хотел тебе помочь! А так…- ты помаешь… без работы… будешь ещё бутылки да куски собирать по помойкам в посёлке, попрошайничать будешь. Только у нас, - говорит - таких сейчас много. У нас - люди не подают. Попрошаек милиция подбирает. Ну а потом ты - сопьёшься постепенно… и подохнешь где-нибудь под забором. Или под машину какую попадёшь. А сейчас - говорит - из общежития съезжай. Завтра же. Права там, жить у тебя уже больше нет никакого! А я коменданту об этом сообщу!" - Куда же мне теперя, Костя? А? Комендант ведь придет и выбросит меня на улицу! Хоть незавидное это житло, да всё же в тепле! Вот так себе и дождался свободы к концу своей жизни старшина сверхсрочной службы Михаил Инякин в родном отечестве.
- Ну что ты, Матвеич! Проживём как-нибудь! Руки у них коротки! Да и комендант - мужичонка не злой: договоримся и с ним! Сейчас многие уже уволились, но живут себе, не съезжают пока. Ты же не один на этом свете. И я - рядом с тобой. Мы вдвоем с тобой, как два старых сапога. Будем ещё и братьями. И поможем друг другу, и поддержим, когда в беде. Меня же ещё не сократили, я же ещё при должности! А значит, право есть у нас с тобой и на жильё. Пройдет несколько дней и выход какой-нибудь прорежется. И работу мы с тобой найдём. Всё образуется! А туда - в стукачи - и меня тоже вербовали и обещали за это очень щедро. Ой, брат мой Мих-Мат! Если тебе всё-всё рассказать, то плакать захочется и тебе и мне с тобой за компанию. Давай-ка, лучше выпьем за то, чтобы всё было им наперекор, а нам на добро?
Выпили с удовольствием. Закусили с аппетитом.
- А самое хорошее, что здесь в посёлке - так это хлеб! Из-за его запаха только не хочется никуда ехать отсюда.…
- Так вот! - Перебил его пассаж Константин, будто не заметив намёка на то, что в создании запаха этого участвует его бывшая родня и заторопился, чтобы мысль не утратить. - Сказали мне, друг мой, что я - вот этот самый Константин - ещё сызмальства, совсем не тот есть человек, за кого себя выдавал. И что мои родители, которые меня воспитывали, совсем и не родители мне даже, а были они мне просто чужими людьми. А я у них приблудок усыновлённый.
- Ох йош-калаёш! Да как же это так может быть?
- А вот так! В нашем отечестве ещё и не такое бывает! Повидал я, брат, всякого! Ну я допускаю, пускай отец - Щекатуров… С ним я всегда чувствовал себя неловко... было в нём что-то такое, что мне всегда внушало и уважение, и трепет, но больше – животный страх. Но мама! Лучше её я никого в мире не знал! Она за меня бы всё отдала! Брата моего она не так любила, как меня - может оттого, что он много старше меня был. И она мне чужая?
- Ну а родные-то где?
- "Это можно узнать, говорят, только тогда… только при том условии"… словом, если я к ним служить пойду. Вот для меня и мука с тех пор. Только на них, на всех, у меня обиды нет никакой. Это у них работа такая. Их жизнь такими сделала. Они по-другому не могут. Даже не представляют себе. Может и я, на их месте, выдумывал разные варианты, чтобы ту работу свою выполнять. Не знаю…Не знаю. Другими они, как и мы с тобой, просто не впишутся в эту систему. Для них тогда и все пути будут закрыты. Им кажется, что они Родине так служат. Только и мы с тобой поступаем так, как сами понимаем… Или как нам совесть наша велит. Вот почему это всё так получается, что мы с ними понимаем мир по-разному – об этом нужно нам подумать. Может и мы с тобой где-то, в чём-то ошибаемся? Все в ногу идут по жизни, только такие, как мы - не в ногу. Нам же так тяжелее! Потому, если мы хотим здесь жить, не нужно нам с тобой зацикливаться на этих наших бедах и неприятностях. Это их мир. Как он стал таким и по какому праву – это сейчас уже не имеет никакого значения. И нам его уже не переделать! Нужно самим к нему приспосабливаться. Нужно научиться видеть жизнь такой, какой её понимают, все те, кто нас окружает. Жизнь, она и есть жизнь, такая, какая выпала на нашу долю. "Се ля ви" - говорил мой друг-француз. И строй в государстве такой, какой он есть. Я не думаю, что до революции всё бы нас с тобой устраивало. Нужно оглядываться вокруг себя; приглядываться ко всему, находить, что есть там хорошего, а не только глядеть себе вовнутрь! Вот съездим-ка мы с тобой, Мих-Мат, в Москву, да ещё там оглядимся. Там и люди совсем другие, чем здесь, там всё вокруг устроено, как вроде в другом государстве. А мы ничего с тобой и не видим. Вон спутники уже в космосе. И это наши их запустили! Собаки русские там уже летают впереди всех! И люди гордятся этим! Пускай часто и голодные, но гордятся же! А мы дальше нашего общежития, да шахты ещё, и нос не высовывали. А ты говорил даже, ещё, чтобы нам и из нашей комнаты не выходить! Нет, друг! Нужно жизнь свою перекраивать, да перестраивать! А я вот и о тебе так мало знаю. Только сейчас узнал, что ты оказывается гвардии старшина Михаил Инякин. Так выше нос, старшина! Тогда и другие тебя больше уважать станут! Замечал я, правда, иногда в тебе армейскую жилку, нравилось мне это в тебе, да думал, что в лагере ты это в себе воспитал...
- Старшина я, Костя. Не гвардии только, а просто армейский старшина. В плену был с сорок первого года, а тогда ещё гвардии у нас не было! Больше трёх лет в плену протерпел. Повезло мне очень, потому я выжил. Из того набора, кто со мной попал в плен, из многих тысяч только единицы в живых остались. Вот у меня и вся житуха, брат, по казармам, лагерям, да по общежитиям... Было где притерпеться, где обвыкнуть, где и закалиться. Вся моя жизнь катилась сикось-накось… Сначала в детском доме, потом в армии, а после армии идти мне, сироте, было некуда, никто меня нигде не ждал - потому остался я на сверхсрочную. Да при этом скрыл, что я из раскулаченных. Ну а потом уже, как водится у нас - война, плен, а дальше, как по ниточке, по веревочке и наш лагерь...
- Что? Так ты и не женился ни разу?
- Только перед войной за год успел один раз жениться. Дали мне чуланчик в военном городке, туда и привёл я молодую жену… А сейчас уже и позабыл её совсем. Встретил бы где, на улице, ни за что бы и не признал. Детей мы так и не успели завести. Отложили всё на потом. А "потома"-то этого у нас так и не оказалось. Война-сука внесла свои поправочки - всё переломала - и жизни, и судьбы.
- Погоди! А родина-то у тебя где-то есть? Маленькая, настоящая, такая, где домик или квартира родительская. Где братья, сестры жили, сватья, соседи... Или хоть могилки близких, где-то есть?
- Говорю же тебе, что раскулачили нас и разорили! Есть деревня, где я родился, в Тамбовской области… Во снах я её иногда вижу. Лес сосновый за околицей, да избы в один ряд… Сосновкой и прозывалась. Только родителей забрали и в архангельскую тайгу вывезли. Брат в дороге умер. А меня отец на станции из вагона вытолкал силком. С чайником. Будто за водой. Я убежал да в детдом угодил… Вот так со мной Родина и разделалась. В армии служил честно, хвалили меня там, отмечали … Только там мне хорошо и было. И то, пока старое командование было живо. Командир полка у нас был орденоносец ещё с гражданской, заслуженный красный командир, товарищ Крутов… Любили мы его и уважали. С ним мы и в огонь, и в воду пошли бы… Только и его в тридцать седьмом выгребли. И почитай весь комсостав дивизии расстреляли. Новые командиры пришли… только уже - не те! Дисциплину ещё держали кое-как, больше на страхе, а души в той службе уже не было, одна политика. И ещё были доносы друг на друга. Всякая охота служить тогда уже пропала. Служили мы тогда уже больше по привычке. А в плен попал весь полк сразу - в окружении под Полтавой. Командование наше где-то пропало сразу же, из командиров самый старший оказался помкомвзвода. И из плена, по правде тебе сказать, стремился я уже не домой - в советскую Россию… Сюда мне что-то и возвращаться не хотелось. Это ты не подумай, что я такой плохой, что один я такой был, малодушный - такое настроение в плену было, почитай, почти у каждого. И насмотрелись там ещё мы, как люди живут при капитализме. Это потом задним числом многие кичиться стали, что стремились, рвались… К свободе все конечно рвались. Только к какой? А там… была тоска сплошная… особенно, когда узнали про приказ Сталина - кажется номер его 270? Что всех военнопленных он приказал считать изменниками Родины. Он страну всю тогда, весь народ разделил на «героев» и «врагов». Может быть, за эти годы мне бы и удалось убежать как-нибудь, только куда было бежать? К своим? Так я там уже изменником был объявлен. А я помнил, как разделывались с изменниками. К американцам подаваться? - Кому я там был нужен такой? Вот и тянули мы лямку почитай, что все, без всякой надежды на что-то... Иногда было совсем уж плохо, почти как в нашем лагере на Севере, иногда чудок получше. Только все по течению плыли, как Бог даст. И один только раз в жизни мне самостоятельно пришлось принять своё решение. За это-то меня больше всего теперя и судят, потому, что считают это самым позорным явлением в моей жизни. Не смей, говорят, самостоятельно решать! А я втайне горжусь тем, что такие дни были в моей жизни! Большая группа из нашего лагеря в Южной Силезии, почитай человек триста, подались в "РОА". К тому самому Власову! Поверили, когда стали какой-то «Комитет освобождения народов» там организовывать… Уговорили и меня. Тогда хоть определенность какая-то появилась, уверенность в том, что и Россия может ещё обновиться, да осилим стряхнуть с себя всю эту проказу. Это такая неправда, как теперь принято считать, что там собрались все те, кто в полиции служил, предавал наших людей или на другой службе у немцев был. Немцам никто из нас служить не хотел и не собирался. Жили тогда так, как кто умел и как мог, чтобы не стыдно было перед людьми и перед Богом.. Те, у кого руки были в крови, просто своим ходом на Запад пробирались - поближе к американцам. А если и были среди нас и "такие", то только единицы. И они последним своим подвигом всю вину свою окупили. Наш весь взвод, прочитай, был весь из военнопленных. А вторая дивизия была только из военнопленных и тех, кого вывезли немцы на свои заводы. Я дотошно знаю! А какие мы были свободные, какие гордые в том Мюнзингене! Это на самом юге Германии - тогда там была республика "РОА". Рядом совсем Швейцария - и сложности никакой - если хочешь, переодевайся и уходи! Только тогда и силком бы никого туда не утащили бы. Мы все жили надёжой и идеей. Нас тогда и англичане даже не бомбили, хотя в то время на немцев за каждой машиной с воздуха они охотились! Это давало нам надёжу, что и от них мы получим поддержку. И мы к подвигу готовили себя. И подвиг тот был таки, хоть в него сейчас и не принято верить. Мы дали такого жару немцам в Чехословакии, тем отборным эсэсовцам, что им и не снилось! Как мы били их по всему северу Чехословакии и в самой Праге! Приспели тогда всей первой дивизией на помощь восставшим братьям-славянам. И не сами, а по их просьбе, и разбили там эсэсовцев! И в гарнизонах небольших городов по пути к столице навели свой порядок. До нашего прихода в Праге кровь лилась рекой. Без нас бы фашисты тогда и город разрушили, и с жителями расправились. Нас там встречали тогда, как освободителей и национальных героев! Таких дней в моей жизни ещё никогда не было, Костя! Два дня мы были самыми желанными! А потом … когда чехи образовали своё правительство… И верх там тоже взяли коммунисты, с нами они уже щедро рассчитались за свою свободу! Тогда те же партизаны, те самые которых мы вооружили тем, что отняли у немцев … так они из того самого оружия стали стрелять нам в спину!. Весь их народ упрекать нельзя. Чешские же женщины, меня, расстрелянного их же партизанами, чуть живого целый месяц скрывали по сараям, да по подвалам и не выдавали чекистам! И они же плакали потом, как увозили нас со связанными руками. Я потому и остался живой, что чешки упрятали, а выдал кто-то уже только через месяц. А товарищей по дивизии, что чехи не добивали, уже американцы разоружили, и передали русским. А те уже расстреливали без суда и следствия. Они не могли и тогда в свою защиту ни слова сказать - некому их было слушать, а тем более не могут это из могил своих сделать это сейчас. Некому за их честь и за доброе имя на этом свете и заступиться! Я их и фамилий почитай узнать не успел. А мы же все знали тогда, на что шли, знали, что пощады ждать не придётся ни от немцев, ни от своих! Надеялись только, что Америка да Англия нас поддержат. Мы бы смогли тогда этот мир перевернуть вверх дном! Он же внутри совсем гнилой был! На штыках только держался! Только те демократы тоже продажными оказалися! Они так тогда боялись Сталина, что, хотя сами называли его Антихристом, даже помогли ему расправиться с безоружными, с их помощью были уничтожены все, кто был не согласен с режимом! Сами верили в Бога, а взяли грех на души свои и пошли на подлость и прямое убийство! А сейчас некому и добрым словом вспомнить всех побитых! Может чехи иногда вспомнят, когда совесть у них пробудится. Вот так, брат мой! А ты говоришь, что нужно как-то приспосабливаться и учиться думать по ихнему. Как все кругом думают. А среди них в героях ходят и не только те, кто добросовестно воевал на фронте, но заодно и те, кто расстреливал тех земляков своих! Как их различить? И что же мне хвалить время, проведенное в лагере и из своего сознания вычеркнуть, то что я почитаю самым светлым в своей жизни? Я часто по ночам, когда не спится, вспоминаю то время своей жизни. И мне так плакать хочется, что терпежу нет. До того обидно становится, как никогда. Не за себя обидно! Мне все таки повезло сравнительно с другими. Больно за тех, кто погиб. Как это несправедливо, Костя! А тем более жестоко так после их смерти оплевать ещё и их память! Одного я , брат, никак не пойму. Как смог такой заслуженный человек, как маршал Конев присвоить себе заслугу освобождения Праги. Его танки же вошли в город, когда немцы были уже разбиты. И генерал Буняченко истинный освободитель.
- Может он и не знал того. Без него историю перекраивали, как им удобнее.
Они молча допили, не чокаясь, остатки водки в память о всех бесславно погибших, потом посидели ещё молча, додумывая каждый свою нелегкую думу. Где-то на другом конце барака в несколько женских голосов слаженно пели одну за другой лирические песни. Потом к женскому хору присоединился и мужской хрипловатый баритон.
- Ночью за окном…
Ты живешь за тысячу земель
Ты не вспоминаешь обо мне.
- Вот видишь! Им же всё до-Фени! Была бы только бутылка, да чем закусить!
- А ты как хотел? Жизнь она идет… А я в то время - в 44-м и аж до самого освобождения на военном заводе работал. При режиме хуже чем в тюрьме… А то может быть… - И непонятно было самому Щекатурову, сожалел ли он о том, что не случилось это "... может быть..." или не сожалел?
- Один придурок в лагере мне как-то рассказал, что где-то в специзоляторе видел Меандрова - генерала, командира второй дивизии "РОА". Так его днём там лечили, а ночью уродовали. Он пытался перерезать себе вены стеклом, но не получилось. Дерзкий был мужик, справедливый. Любили его солдаты. Его судили потом вместе с Власовым и повесили. Свечку поставлю за него в церкви, как в Москву поедем. Только не знаю его имени, а Господь Бог фамилий не признаёт…
За окном бушевала непогода. Жалобно свистело в окнах, ожесточенно барабанило по стеклам и растекалась влага отсвечивая в себе фонарь на столбе…
А у них обоих от всего того, что вспомнилось, и выползло наружу само, почти без их желания, как это обычно бывает у захмелевших людей, сердца наполнились теплой признательностью друг к другу. И хотелось, до боли реально и ощутимо что-нибудь совершить такое… необычное, особенное, чтобы только угодить товарищу по их сиротству.
Но драк в коридоре на этот час не было. Никто не ломился к ним в комнату, никого никто в тот час не обижал, не брал за грудки… и приходилось свои добрые устремления и порывы откладывать на потом, на другое время.
- Ты знаешь. Константин, мне иногда кажется, что мы с тобой живём здесь, как иностранцы. И только-только научились говорить по-здешнему и немного понимать их, всех, кто нас здесь окружает. А наша народность, к которой мы с тобой принадлежим - это именно все те многие миллионы бессловесных, что пали смертью там на полях войны и ещё раньше - те, кто похоронен под кочками в тундре, в разных там соловках, воркутах, затоплены с баржами вместе в бухтах ваниных, закопаны в тайге или лежат на дне каналов, что сами и построили… И никто о них не знает и не хочет знать. Никто помолиться за них не хочет. А души их бродят ещё по миру, просят той молитвы о себе, тела требуют захоронения по обычаям православным, мусульманским или другим. Про своих-то эти ещё помнят, и о тех немного ещё, кто приспособился, кто не протестовал, кто предавал нас исподтишка, кто нам в спину стрелял. Своих они славят, как умеют? Только настоящие солдаты тоже в бедности живут. А те, что погибли, пускай из тех даже, кто принял на себя первую волну войны - для них они все, как отрезанный ломоть, их уже нет, словно и не было никогда.
- Когда-то, несколько лет тому назад, был я в плодосовхозе. За Наташкой тогда ездил. И увидел одну интересную странность… в саду. И поразился: деревья вдоль дороги растут там однобокими. Целый ряд их стоит. Потом мне объяснили, что ту сторону у них прихватило морозом. Можно было бы отогреть потом, отлить водой, если бы по-доброму, выходить, чтобы все ветви сохранились. Так нет же - по приказу хозяина их просто выпилили. Срезали всю ту половину. До веточки, до стебелёчка. Так, говорят даже лучше - дорога не закрыта. Вот я себе сейчас и представляю, что половина такая же массы животворного людского мира - это как и мы! Это все вырезаны из жизни, из истории, из памяти народной - те из нас, пленённые, расстрелянные, репрессированные, раскулаченные, все о ком ты только что вспоминал, которых и перечислить всех невозможно… Только они вот понимали жизнь по-своему, иначе, по-другому, чем те, кто остался жить и строить этот самый свой социализм. И теперь этот ряд деревьев, что зовется народом России, растёт скособоченным инвалидом, опылённым отравами разными, опутанным паутиной, постриженным под ранжир какого-то своего видения… Только никто этого не замечает, уже к этому привыкли все вокруг, потому что сами они из них, из массы этих постриженных, прилизанных. А то, что часть их племени насильно выскребли, как плод при аборте, изменили тем и индивидуальную суть нашего народа, по их мнению, не так уж и важно. Это так же, как при татаро-монгольском нашествии наш народ повело куда-то в сторону азиатской культуры, или дикости, изменило в нём что-то в психике его, что-то и в здоровье нации, во внешности даже, а ещё даже в строении всего организма на генном его уровне. Так и такие провалы и при нашей эпохе, увели его в направлении какого-то диавольского завихрения А сколько талантов загублено, скольким гениям не суждено родиться на свет - никто не может знать того!
- А мы-то кто такие с тобой в этом мире? Как мы выглядим по-твоему? Мы же из тех, кого выстригли! Но не ушли ещё! Мы пока ещё целы! - Матвеич тормошил своего товарища за рукав и взгляд его был жалобным, просящим. Ему казалось сейчас, что от того, как определит Щекатуров их место в своём фантастическом раскладе, в той таблице, что наподобие Менделеевской, находила для всех и каждого своё место и порядок, вполне даже зависела их судьба и в их прошлом и в будущем.
- А мы с тобой, мой дорогой товарищ, не что иное, как волчки, которые растут самовольно на стволах тех деревьев. Мы - волчки на обочине. Горбатые, изогнутые, обречённые на обрезку, потому, что не в ту сторону осмеливаемся расти. Но ещё живые, пока садовники появятся. Но, если нас таких есть по свету даже тысячи… пускай и сотни тысяч, то всё равно мы не можем уже и говорить от имени всех насильно уничтоженных и не в наших силах восполнить всё, что должны были миру дать все те погибшие многие-многие миллионы? Потому, что там были такие по уму, по интеллекту и по культуре, каких уже не воссоздать даже Господу Богу!
- Волчки? Какое странное имя. Не волки, а только волчки. Беззубые волчки, с облезлой шерстью…
- Да нет! Не те? Волчки - это дикая поросль на деревьях. Они могли бы разрастаться ещё и становиться полноценными ветками, если бы их не трогали, да волю им дали. Только садовники всё равно вырезают их каждый год, по весне своими секаторами. Потому, что они, по мнению хозяев, вредны - соки от растений зря только забирают и тень наводят.
Седьмая часть
Клавдия позвонила своему бывшему тестю и сказала, что в связи со сложными обстоятельствами она просит, если конечно позволяет здоровье его и бабушки, срочно забрать к себе внучку, для того чтобы та пожила у них в деревне несколько месяцев.
Старик понял, что причины для такой просьбы далеко не просты - зима ведь, учебный год в школе - заволновался, стал заикаться, просил объяснять, что же там у них случилось такое, чтобы менять жизнь девочки так срочно и к чему им со старухой готовиться.
- Ничего страшного у нас не случилось. Просто такая необходимость сейчас есть. Объяснить по телефону я не смогу, потому, что для этого много нужно занимать времени у управления связи. А тут народ ждёт своей очереди. Когда приедешь - тогда и поговорим. - Ну ты хоть намекни… Здорова ли внученька? Мы же с бабкой места себе не найдем…
- Всё - всё! Здорова и весела. У вас ещё весь дом перевернёт, когда приедет.
- Пускай переворачивает! Мы будем даже рады этому! Мы с бабкой и молодеем, когда она здесь! Была бы она только здорова!
Старый Калитин лихо подкатил к дому на легковой машине через день после их разговора. Был он одет нарядно, даже с некоторым шиком, пострижен, чисто выбрит и благоухал шипром… в смеси с бензиновыми парами. Новый костюм, правда, сидел на нём несколько мешковато, бежевая рубашка, застегнутая на все пуговицы, аж подпирала подбородок, но не могла скрыть недобритой щетины по обе стороны кадыка.
Он тщательно вытер около порога белые, нарядные бурки с жёлтыми кожаными головками и только потом поздоровался:
- А Наташенька где? Она здорова?
- Прилегла у себя в комнате, да и заснула. Я
сейчас её…
- Не буди. Я только на минуту к вам заскочил. У меня командировка в Ряжск. Я проеду туда, скот вот там сдам на мясокомбинат, а назад когда вернусь, то у вас и заночую. Вот тогда и поговорим про все наши дела. Завтра поутру, заеду ещё раз в ваш Смешторг, а потом уже мы с внученькой и поедем к нашей бабаньке.
- Как ты только поспеешь везде? Автобусы редко ходят…
- А на кой ляд нам ваши автобусы! Мне вот наш председатель своего "козлика" выделил для того, чтобы внучку привезти. Только попутно он деловое задание по командировке выдал. - Старик явно был горд своей ролью и доволен оказанным ему сельским начальством доверием.
- А скотина же где? Повезли уже?
- Скотина вся вот тут сидит. - Показал он на кирзовую сумку, подвешенную на ремне через плечо. - Здеся у меня поместилось двадцать два бычка и десяток дойных коров. Все как одна. А должно бы это потянуть на десять тонн мяса без чего-то малого, не считая там всяких шкур, голов, ног, хвостов… которое мы передаём по договору для продажи шахтёрам в ваши магазины и в столовые… И в ресторан тоже И в детский садик, для малявочек…
- Так это же хорошо! Значит можно уже завтра в магазине очередь занимать за говядиной! Знаешь, как надоели все эти субпродукты! То вымя у нас продают, то ноздри телячьи. Запах такой от них, что и в магазин не зайти!
- Ты, дочка, не жалуйся! У вас ещё хоть ноздри продают. Всё потому, что посёлок шахтёрский. А вот в Ряжске, говорят, хоть и мясокомбинат свой есть, а от него только дух по городу, мяса в магазинах никакого давно не было. И ни ноздрей, ни хвостов и ни вымени. Иногда только кровяная колбаса появляется. Так за ней, очереди, вон какие! Только и от этого моего привоза мяса ни у вас, ни у них не добавится. Так, что ты уж баб не тревожь! Очередь и сама не занимай! Потому, что у меня на этот раз только бумаги одни. Нету у нас уже в колхозе для вас ни бычков, ни тёлочек, не осталось и дойных коров. Всех уже в тот мясокомбинат перевозили. В три раза план по мясу перевыполнили! В центральных газетах про наш колхоз прописано с портретом председателя! Только наш Василий Трофимович на племя, да для памяти, чтобы дети не забыли, какой это крупный рогатый скот бывает, под свою ответственность сохранил два десятка молодок-первотёлок… Да у частников, таких вот, как мы с бабкой, ещё с десяток найдется. Вот и всё наше поголовье, что осталось! А какое хозяйство у нас было! Какое стадо! А за этот "подвиг" ему, Ваське нашему, вот осенью звезду Героя на китель повесили. Так он теперя свою звезду бережёт и не показывает никому. "Мне - говорит – пока не гоже её цеплять!" Три таких "Героя" образовалось в нашем районе!
- А ты же чего ему не объяснил, что так нельзя хозяйничать? Он же твой выученик! Он с тобой всегда советовался.
- То бывало раньше так. А сейчас он уже вырос. Стал сам взрослым, да самостоятельным. Сейчас он кого хошь сам выучит! Да я и сам ничего в том ничего не пойму, дочка! Я спрашивал его: «Ты что работать не хочешь? Под суд захотел? И мы-то как же жить дальше будем?. Колхоз так разваливаешь!» А он мне: "Не жалей ты то стадо! От него всё равно толку мало! Заведём себе, дед, породистых коров… из Голландии тёлочек привезут! Сейчас, когда у меня звездочка на груди есть, для нас всё возможно! Я куда хошь пройду. Нам первым в области скотину на семя и отдадут. А мы потом молодняк продавать будем. Это какая же дорога в жизни открылась с этой звездой!" А может он и прав? Вот Коняев из колхоза имени Ленина, звезду как нацепит так, говорят ногой дверь открывает к самому Ларионову – секретарю Обкома. Да и начальству-то виднее. И то я знаю, что перечить у нас не принято. Спорить с начальником не моги! Раз в план колхозу включено, подтверждено обязательствами, то сам с голоду пухни, а план выполни!
- Да вы же выполнили тот план! Куда же вам ещё? - Она уже наступала на тестя, будто его вина была в "завихрениях" их председателя.
- Ты, как бабка моя! Дальше своего носа и не видишь ничего! А есть у нас в нашем государстве такое слово "НАДО!" Конечно кому оно «надо» и для чего - мы того знать не имеем права. Так воспитано всё наше поколение, что это "НАДО" звучит, как команда для исполнения, после которой рассуждать уже не положено. А если хочешь спросить, чтобы разъяснили, то порядок соблюди. Сначала выполни приказ, а потом уже можешь и спрашивать, если желание ещё будет. Только, если спрашивать станешь, то будешь у них уже и на особом учёте. Раз ты спросишь... два спросишь… а в третий - уже и не придётся спрашивать. Другой на твоём месте, в твоём кабинете сидеть уже будет. А сейчас я только помогаю им эти документы оформлять… бумажку к бумажке, по всей цепочке… Хотя и знаю, что за это тоже можно угодить куда-нибудь, как если разбираться станут по букве Закона! Только не будет никто в том разбираться, потому, что замешаны там, в том, очень большие головы. «Просят – ещё - значит давай!» - Говорит председатель, а сам вверх показывает, где повыше. - Им там до плана по области немного недостаёт!" И сам Хромов про то знает, какая это уже только бумажная карусель пошла своим ходом и знают даже в Рязани. Первый - сам Ларионов! И толковый, говорят, мужик, головастый…а и его объехали! И для того тоже это "НАДО", что выше Закона, выше даже и совести… Только ты уж про все эти дела тут не рассказывай никому. Я тебе только так рассказал - по семейному… По партейному… А так никому-никому.
Наташа уезжала из поселка рано утром. Однако около калиток уже топтались любопытные.
Она охотно и споро собрала свои вещички, разложила на заднем сидении «Козлика» и сама умостилась около них. Тепло в машине под брезентовым тентом и уютно.
Калитин предложил ей занять место впереди, рядом с шофером и сам водитель - красивый увалень - приглашал, обещающе поигрывая карими глазами, да не сдвинули капризницу с облюбованного места.
Только потом, когда уже она и ручкой помахала маме, выскочила на минуту и из кухни принесла вязанку лучин, что за печкой хранились.
- Ты что, внученька? В лес дров припасла?
- Они сухие, деда! Костер жечь буду! - А сама смеётся, только Клавдия понятливо напыжилась.
Помахала ещё дочка маме ручкой из-под тента и нырнула вглубь, как лисичка в норку.
Уехали, оставив Клавдию одинокой бобылкой.
- Ты теперя на квартиру кого приюти... помоложе да посправней. - Посоветовала соседка от своей калитки, хитро подмигивая. - Тошно-то одной! Али, может своего шахтера еще ждать будешь?
- И всё-то вы знаете! И всё то вы видите… - Процедила вдовушка сквозь зубы и пошла в дом, на ходу вытирая слезу.
Восьмая часть
Телефонный звонок разорвал ночную тишину в квартире Хромова, как тревожная сирена.
Алексей Иванович тяжело свалился ногами с кровати ещё не придя в себя, поискал ногами тапки… нашел только одну, чертыхнулся… И тогда только догадался включить ночник на тумбочке. Голова кружилась… Пришлось к столу, где стоял телефон, шагать придерживаясь за мебель. А звонок продолжал трезвонить и будить ночную тишину. Испуганно села на кровати жена.
- Говорила же, что нужно отрегулировать звук… - Недовольно пробурчала она, хотя прекрасно понимала, что сейчас муж и не слышит её замечания, а если и слышит, то не воспринимает их.
В трубке рокотал возбужденный голос с противным, особенно среди ночи, грузинским акцентом. Он, по-видимому, был пьян, этот Швили, или в состоянии сильного волнения, а потому акцент его ещё усилился.
- Алексей Иванович! Простите, но срочно нужно ваше вмешательство!
- Слушай, кацо! Да ты знаешь, сколько времени сейчас? И ты сообразил, кому ты звонишь, да в такое время? Которая только из телефонисток тебя соединила со мной? Я их завтра всех там разгоню.
- Вот видите, Георгий Ираклиевич! Я говорила вам, что нам не разрешается звонить! - В разговор подключился испуганный голос телефонистки. - Вы простите нас, Алексей Иванович! Мы больше не будем! - И уже казённым голосом телефонного автомата для первого абонента возвестила: - Связь прерывается. Разговор окончен!
- Постой - погоди, дочка! Пускай уж этот грузин выскажется, раз разбудил. Потом будем разбираться, кто прав, а кто виноват. Говори, Георгий! Что там у тебя стряслось?
- Алексей Иванович! Я к вам со станции. Из кабинета Яшина - начальника станции.
- Ну! Знаю я Яшина! Мне очень это приятно. Выпили, значит вдвоём, а третьего вам не хватает Так? Вот и решили первого секретаря Райкома партии пригласить для компании. Так, что ли?
- Нет, Алексей Иванович! Мы ещё ничего не пили! Мы только с ним ругаемся! С Яшиным этим!
- Сейчас я начальника милиции пошлю, он вас помирит...
- Алексей Иванович! Не нужен нам начальник милиции! Выслушайте меня, наконец! Помогите мне, прикажите Яшину, чтобы он остановил на нашей станции скорый - литерный поезд. Это нужно сделать всего на несколько минут!
- Да ты что, кацо? Совсем с ума сошёл? Зачем бы это я лез не в свои функции? Железная дорога мне не подчиняется! У неё свои законы.
- Очень нужно, Алексей Иванович! Мне из Тбилиси только сейчас позвонили, что при этом поезде в правительственном вагоне едет мой дядя! Всего на несколько минут, только пару слов нужно ему сказать, а, Алексей Иванович!
- Слушай, Георгий! Если ты не пьяный, то сдвинутый! Час от часу не легче! Я буду останавливать спецпоезд с правительственным вагоном для того только, чтобы один сумасшедший грузин поздоровался со своим дядей из Тбилиси! Да завтра надо мной будет вся Россия потешаться! А к утру придётся нам с тобой и сухари на дорогу сушить!
- Алексей Иванович! Я всё беру на себя! Всю ответственность. Вы ничем не рискуете!
- Слушай, ты, сумасшедший! Когда моё личное дело будут рассматривать, то тебя туда, к этой комиссии и в коридор не допустят! У нас с тобой весовые категории разные и круг знакомств тоже! Кроме того, запомни себе, что Хромов никогда ни за чью спину не прячется! А тем более за спину такого афериста, как ты!
- Обидно это всё слушать, Алексей Иванович! Только, как знаете. Я хотел сделать, как лучше. Не для меня это, а для района всего и лично для вас. У нас с вами ещё есть один шанс, Алексей Иванович, выйти без потерь из того положения, в которое мы попали! И это можно сделать сейчас, только при моей помощи! Потом не говорите, что я вам её не предлагал!
В голосе Швили Хромов уловил совсем новые нотки и только это удержало его руку с трубкой около уха. Он слушал, пока не возражая:
- Ну-ну! Продолжай! - Пророкотал он уже осторожно и почти совсем миролюбиво.
- В этом поезде едет Георгадзе! Да-да тот самый! Он сможет, если захочет, решить все проблемы вашего района. А захотеть это он сможет по моей просьбе. Вам нужно только решиться, под каким-нибудь предлогом задержать этот поезд на нашей станции на десять-пятнадцать минут. Остальное всё я беру уже на себя!
"А чем чёрт не шутит! Может грузин и вправду что-то сможет! У них свои связи, свои отношения".
- Попробую поверить тебе, только если подведёшь, собственными руками голову отверну. И никто тебя не защитит. Дай трубку Яшину.
Яшин ответил сразу же, без малейшего промедления. Будто и его рука поддерживала трубку, когда разговаривал Швили. Голос его дрожал от волнения. Хромов представил себе его скользкие руки и ускользающий взгляд… и не смог сдержаться:
- Ты-то чего в штаны там пустил, начальник? Сам ты что, не мог решить уж такой простой вопрос, перестраховщик? Нужна тебе ещё чья-то спина, чтобы удобнее было. Не мог доказать свою самостоятельность?
- Алексей… Алек… Алек… - Лепетал Яшин в трубку, стараясь н промежутке между слов грозного начальника вставить своё возражение.
- Рассмотрим, завтра же на бюро райкома твоё персональное дело. Понял? А сейчас - найди там благообразную причину по техническим условиям остановить этот скорый и задержать его минут на пятнадцать. Только на меня не ссылайся! Это ваши технические дела. Ты меня понял?
- Всё… понял, Алексей Иванович... - Ответ прозвучал голосом человека, обречённого на смертную казнь.
А рано утром, когда ещё только начинало рассветать, с асфальта через сельский проулок, а дальше прямо по слежалому снегу, вдоль полотна железной дороги в сопровождении целого эскорта милицейских "Волг" и «Газиков» с цветными мигалками, одна за другой, переваливаясь на выбоинах с буграми, неуклюже выползали чёрные, блестящие "Чайки" и "Волги".
Вскоре их целый ряд выстроился вдоль полотна. Половину перрона, все подходы к нему и пешеходную дорожку с обеих сторон железнодорожного полотна перекрыли милицейские посты. Какие-то люди в штатском окружили, оставаясь на почётном расстоянии, два новеньких вагона в тупике недалеко от вокзала.
Прибыл сам первый секретарь Обкома партии с председателем Обисполкома и в сопровождении руководителей основных промышленных направлений области.
Хромова в вагоны московского гостя не допустили и он, тоже со своим штабом, занял кабинет начальника станции. Все сидели на неудобных жёстких стульях вдоль стен, по примеру секретаря не снимая верхней одежды, потные, распаренные, но в боевой готовности для действий в любой момент, если их услуги только понадобятся. Около самой двери расположился начальник Смешторга, гордый тем, что уже трижды именно от его активных действии зависел сегодня авторитет всего их района перед московским гостем. По просьбе Швили он выполнял различные операции по доставке выпивки и закусок.
А для грузина наступил день, о котором он раньше и мечтать не мог.
Он был сегодня именинником, потому, что оказался здесь в это странное утро на этой маленькой захолустной станции главным действующим лицом. Рядовыми актерами в этом спектакле были даже руководители областного масштаба. А для районного – уж отведена была только роль статистов.
Швили, без головного убора и верхней одежды успевал везде, он то энергично сновал в толпе ответственных работников, то нырял на некоторое время туда, во внутрь даже апартаментов на колесах, куда доступ был открыт очень немногим. Он передавал какие-то команды, выносил документы, требовал новые… И их печатали срочно несколько машинисток тут же в конторе вокзала на пишущих машинках, доставленных из местного Райкома и Райисполкома. А потом он же, Швили, лично сопровождал тех особо доверенных, которые доставляли в главный вагон какие-то ящики и коробки.
По команде секретаря Обкома, кого-то вызывали из автомашин, кто-то, раздеваясь на улице, нырял в вагон на короткое время и выскакивал оттуда обратно вытирая пот со лба.
- Нужно было бы покормить товарищей. Голодные ведь сидят в машинах. Люди-то все они знатные! Голодать не привыкли, а примчались сюда, небось, без завтрака. - Обратился к Хромову с вежливым советом Сальников. - Подать команду?
- Ничего. Потерпят. Как сейчас станешь их кормить их? Только рот наполнят - а тут и позовут - "на ковёр!" Соображаешь, как с полным ртом идти туда? - С опаской показал он на сияющий в первых утренник лучах солнца главный в их жизни, на сегодняшний день, вагон.
- Припомнят они еще нам наше гостеприимство…
- Не каркай, оракул хренов!
Часов в десять невесть откуда прозвучали слова какой-то команды и всё неожиданно пришло в движение: Из вагона сошли один за одним секретарь Обкома, председатель Облисполкома и ещё какие-то чины из их свиты, все, кто не должен был отправляться в Москву. Мягко подошел электровоз, прицепили к нему временный штаб на колёсах и тогда, уже на ходу, покачиваясь на ослабевших ногах, последим спрыгнул из штабного вагона и виновник всего торжества Торуашвили.
- Алексей Николаевич! Окажите уж нам честь и посетите наш посёлок хоть на часок. Да и передохнуть бы вам у нас после тревожной ночи. И закусили бы со всем своим штабом. Нам же стыд на всю Россию будет, что без хлеба да соли отпустили дорогих гостей. Разве мы с вами не русские люди?
- Да ночка выдалась на диво! Спасибо тебе, Хромов и за приглашение, за гостеприимство, да и за ночные сюрпризы тебе с твоим грузином особая благодарность. Однако нам нужно ехать - жизнь для нас на этом не остановилась и сегодня не выходной день. У каждого из нас на сегодня намечена своя рабочая программа. Нас же там, на местах, живые люди ожидают! Некогда нам отдыхать! В машинах подремлем, если сон придет. Вы тут со своим Георгием отдохните за себя и за нас, да позавтракайте, как следует. А завтра уж пожалуйте к нам… на ковёр. Там и обсудим все варианты, как помочь вашему посёлку пережить тяжелое время и не умереть. - Он улыбнулся устало, ссутулился и медленно зашагал к своей автомашине. За ним - остальные…
"Чайка" радушно приняла своего шефа, будто нехотя газанула, слегка попятилась к железнодорожному полотну и, грузно переваливаясь на заснеженных кочках, медленно двинулась в сторону асфальтной дороги.
Потом и вся кавалькада задвигалась, засигналила и постепенно стала выстраиваться вдоль сельской улицы, сияя мигалками.
Дети на снежном пригорке махали руками гостям, старики у своих калиток провожали невиданное зрелище со страхом и любопытством слезящимися на ветру глазами.
- Ну что, Хромов? Пойдем завтракать, как начальство велело? К тебе или ко мне? А лучше всего - давай заглянем с тобой в ресторан. Тебе-то они что-нибудь подадут и в такую рань. А с тобой и меня накормят. Кликни своего торгаша, а то у меня уже голос сегодня сорвался - пусть готовится! - Голос Швили звучал обыденно и даже будто привычно. В это утро столько было в их жизни необычного, что Хромов не сразу и понял разницу в обращении, и не опротестовал перемены.
- А что? Может я и последую сегодня твоему совету. Ещё и на этот раз. Несмотря на то, что ты пьян и нагл до предела. И даже рискну своим авторитетом, завтракая с тобой в какой забегаловке.
- Что? Очень хочется тебе знать, о чем говорили в вагоне, в узком кругу и что решали там, куда тебя не впустили? Да ещё, что будет с поселком хочется знать… А может и с тобою лично? Так ведь, товарищ Хромов?
- Потерплю уж. Такое сегодня утро выдалось.
Ресторана в те годы в районном центре ещё не было. Здание его строители только что перекрыли и оно красовалось своим остовом, напоминающим по вечерам развалины старинного замка, в самом центре посёлка у главной площади.
А сейчас уже было понятно - нет шахты - не будет и ресторана!
Им накрыли столик в кабинете заведующего столовой, иронично названной шахтёрами "Голубой Дунай". Сам директор Смешторга учтиво отказался принять участие в "завтраке":
- Это вы не успели позавтракать. Для вас двоих ночь была тревожной. А я нормально дома кофейку попил. Так, что прошу уж меня простить.
- Ну, тогда выпей рюмочку коньяку за здоровье нашего Георгия Ираклиевича, который нам сегодня организовал весь этот сабантуй с участием знаменитых артистов, а потом можешь и катиться себе на все стороны по своим торгашеским делам.
- Пусть вам всегда сопутствует удача, Георгий Ираклиевич! - Пожелал торгаш, проглотил единым махом половину стакана горючего и замотал головой, огорошенный дозой.
- Что? Порция велика? Так ты сам виноват. Нужно для таких случаев хрустальные рюмочки подавать!
- Да шахтёры ведь не признают посуду меньше, чем стакан, Алексей Иванович! А, кроме того, я передам эти ваши пожелания Шевчуку. Это заведение проходит по его ведомству, а я к нему никакого отношения не имею.
- Ты погляди, Георгий Он опять вывернулся! Сколько раз уже бывало - прихвачу его на чём-то, а он как уж выворачивается! Все у него виновны, кроме него самого! Ну ладно, мотай себе, деловой мужик. А нам потолковать нужно, чтобы без свидетелей…
- Так вам может Шевчука прислать?
- Обойдёмся и без него! Свободен. Иди себе. - И когда тот вышёл, пятясь задом, Хромов повернулся всем корпусом к грузину. - Ну, давай выкладывай, кацо! Всё мечи, что накопил в себе. И доброе и злое. Готов тебя выслушать в награду за то, что ты сегодня утёр сопли, не только мне, но даже и самому Ларионову со всей его свитой.
- Так уж вышло. Я не хотел этого. Сейчас доложу всё по порядку. Но с самого начала я должен всё же вам высказать благодарность Алексей Иванович за поддержку и за личную храбрость. - Поворот в обращении и в интонации был так резок, что собеседник насторожился. В словах Швили ему послышались нотки иронии. - Я, признаться, очень опасался, что у вас куражу на такой поступок не хватит. Не каждый руководитель такого масштаба в нашем государстве решиться по прихоти какого-то шалого грузина задержать персональный поезд государственного деятеля! А я же мог просто блефовать! Или дядюшка мой был бы в плохом настроении. Что бы тогда было! Страшно даже подумать!
- Спасибо за комплимент, конечно. Вот так-то оно лучше. Отрезвел ты немного, и наглости у тебя стало вроде поменьше.
- В Грузки за столом ругаться не принято. А я чту обычаи своей Родины! Так вот о деле: нам сейчас с вами нужно быть заодно и выторговать себе из рук Ларионова под его обещание, как можно больше. Он, как мне кажется, не очень благожелательно отнесся к нам из-за того, что стали решать свои вопросы через его голову, да ещё и с такой ночной прогулкой, как по тревоге. В результате сегодняшней беседы с московским гостем он обещал в нашем посёлке привязать строительство каких-то мастерских… потом ещё какой-то артели обозной там… или колёсной… Это всё у него не прошло. Тогда, под давлением, согласился отдать нам тряпочный какой-то комбинат. Только они уже его в Рязани, кажется, запроектировали и привязали на местности. Даже хотели начинать рыть котлованы под фундаменты. Так, что борьба ещё вам с ними предстоит нелегкая.
- Я понял. Тебе спасибо и за предупреждение, и за хлопоты. Ларионов-то вообще мужик правильный и хозяин своему слову. Я думаю, что обмана он не допустит. Однако посмотрим… Будем готовы и к драке, если придётся. Там же у него ещё и помощники мудрые есть. Главное сейчас ведь в том, что нам нужно предусмотреть всё, что понадобится срочно из того, что есть у нас в наличии. Не упустить бы время. А то ведь люди взяли курс на разъезд, и материальные ресурсы уплывают… А что ты там ещё говорил о каких-то претензиях лично ко мне?
- А может не нужно сегодня, Алексей Иванович? То всё может и подождать. И так утро было напряжённым. Нервы у нас у всех на пределе! Я хотел поговорить на другую тему…
- Что? Заслабило? Нет уж выкладывай! Не вынуждай о себе плохо думать. И так ты со своим Министерством много кровушки моей выпили, да всё, как оказалось, впустую. А как блефонули! Мы-то спроста приняли вас с радостью. И размахнулись во всё плечо, и постелились перед вами до самой землицы, и губы свои раскатали на рост района! Уже и город планировали создать вместо посёлка! А оказалось всё было впустую. Туман один остался от этих ваших шахт! Так нет уж, дорогой товарищ Швили. Или как там тебя ещё? Давай высказывайся. Потом может и времени у меня такого не найдётся, времени не будет и настроения, а у тебя ещё и смелость улетучится. А сегодня - ты у нас пока ещё именинник, тебе всё дозволено...
- Ну хорошо, коли так! Тогда я скажу без всяких там пардонов. А прямо - по-рабочему. Как шахтёры под землей говорят, когда все там чёрненькие и на одно лицо. Тем более, что разговор у нас с вами должно быть последний. Так вот, товарищ Хромов, за всё время строительства шахт на вашей земле вы, лично, ни одного разу даже не попытались заглянуть к нам в наше подземелье. Ни разу вы так и не примерили свою персональную брезентуху, которую мы для вас приготовили. Выбирали, чтобы по росту всё было, да по размеру. Хранили мы её в особом шкафу в раздевалке, да так новая она и осталась.
- И только-то? Это и всё, что ты на меня накопил под своей печёнкой? Все твои обвинения?
- А это не мало! Если бы вы побывали у нас под землёй, да заболели нашими проблемами – может и не пришлось такую красавицу своими руками топить. Но это далеко не всё, Алексей Иванович! Не надейтесь! Это только вступление. Главнее же то, что у нас, у шахтёров, не было возможности в привычной для нас обстановке, как говорят у нас перо вам в… задницу вмонтировать.
- За что же это так строго? - скорчил испуганную гримасу секретарь. - Ты уж действительно… по-рабочему.
- За многое, дорогой товарищ секретарь! Многое, правда, уже прошло, миновало, отлегло от души и забылось. И не было у меня удобного случая откровенно поговорить с … тобой. А вот то, что ты не выполняешь свои обязательства, которые нам давал, как только мы начинали тут работать, это остается постоянно. Это не по-мужски! Тут в первую очередь конечно организация общественного питания и торговли. Обещал ведь ты многое! В первые годы мясо у нас на прилавке ещё бывало. И яичками в магазине торговали. А в последний год, или полтора - так всё исчезло напрочь.
Швили просто и естественно, будто постепенно разогреваясь, перешел уже не "ты", Хромов же вскинул при этом бровью… и принял такое обращение на сей раз, как должное.
- Я же для этого два передовых колхоза для шефской помощи за тобой закрепил, грузин ты ненасытный...
- Закрепил то закрепил! Есть у нас и договора с ними. Аккуратно в папке хранятся. Так мы свою сторону договоров этих выполняли - и план подтягивали, и угольком их снабжали без единой копеечки за него. А тебе-то с твоими председателями договора эти до-фени! Был я у них недавно. У обоих. Так вот - не могут они те договора выполнить. При всём их желании. Потому, что у этих мужиков, ни коров почти не осталось, ни свиней. Нет там ничего, кроме крыс, что на мясо пустить можно. Всё они вывезли на мясокомбинат. И всё это проскочило куда-то мимо нас. А Смешторг наш районный, получил за год мяса по документам столько, что на большой город бы хватило, а не только на наш посёлок - по тонне почти на каждый день! И всё это по документам у них там зафиксировано, честь по чести. Записано там - как будто оно, мясо это, было продано шахтёрам, населению посёлка через наши столовые и магазины! А в магазинах-то - и мы все это знаем! - не было мяса, секретарь Хромов! Не было его и в столовых, и даже в детских садах почти не было! И котлеты там жарили из рыбы с хлебом. Я и к прокурору ходил для того, чтобы тот поинтересовался, куда же мясо ушло. Только он меня вежливо так, но настойчиво, из кабинета попросил, чтобы я ему работать не мешал. Не побоялся он и моей угрозы тебе пожаловаться! А кому же ещё у нас жаловаться можно? И намеревался я сегодня об этом говорить в присутствии самого секретаря Обкома со своим дядюшкой. Да чего-то засумневался. Потому видно, что не привык я обвинять кого-нибудь заочно. А тебя, Хромов, там отсутствовало! Забыли они тебя туда пригласить! И в том, может быть, и было твое спасение Хромов! - Швили заволновался вдруг, зачастил, будто торопился выговориться, пока его не перебили. Речь его закосила грузинским акцентом, зарябила элементами шахтёрского жаргона.
Он конечно же лукавил. Не было и у него возможности втиснуть новую тему в программу беседы его дядюшки с первым секретарём Обкома. Ему удавалось только иногда присутствовать при этой беседе. Он же больше выполнял разные поручения, а когда и сидел за столом, совсем с краю, то выглядел послушным мальчиком при светской и вполне дружеской беседе взрослых людей. Да и не осмелился бы он изменить тему разговора, если бы даже представилась такая возможность, потому что давно научился чтить неписаные законы аппаратных игр. А всё это игрой и было, несмотря на некоторые отступления от системы, допущенные этой странной ночью.
И важнее всего, в планы Швили не входила ссора с партийным диктатором местного уровня, от которого он всё же продолжал зависеть, несмотря на мощную "волосатую руку" поддержки.
Он не стал говорить сейчас Хромову и о том, что прокурор при их короткой беседе раскрыл ему секрет, касающийся и его, Швили, самого.
- Товарищ Хромов уже дважды приостанавливал уголовные дела, заведенные лично на вас, товарищ Торуашвили. Рассказать на какую тему? Да вы уже знакомы с ними после беседы со следователем. Так вот напомню вам лишний раз о том, что всем руководит у нас все же Партия. Если бы это было не так, я бы вашей судьбе не позавидовал.
На этот раз Хромов просто не стал отвечать на упреки и обвинения в его адрес.
Он поднялся со своего места, покачался немного на каблуках уже уставших ног, положил под тарелку три рубля за завтрак и, не глядя на своего собеседника, стал молча одевать полушубок. В дверях он всё же задержался и вполоборота высказал:
- А я-то подумал, что ты помудрее немного, Швили, и, что у тебя какие-то серьёзные упреки есть в мой адрес, а может быть и пожелания мне в дальнейшей работе. А на это всё… что ты высказал - я … Но ты заходи, разберёмся. Если кто виновен - привлечём… может… - После этих слов, уже перешагнув одной ногой порог, он повернулся всем туловищем и спросил будто невзначай:
- О каком таком, кстати, кабеле интересовался районный прокурор? Ты что? Снял кабель в шахте при подготовке её к консервации? Или так и залил шахту водой, со всей энергосистемой? - И столько иронии было в его словах, что собеседник непроизвольно пригнулся к столу.
- Оставил всё на месте, Алексей Иванович! Приказ ведь был законсервировать в полной готовности… Нужно же быть дисциплинированным работником.
- А я-то считал, что ты хозяйственник с умной головой и не станешь выполнять глупые приказы. Кто же знает, на сколько лет эта консервация? Пропадет же кабель.
- Вы правы, Алексей Иванович. В наше время тяжело работать на хозяйственной должности. Любой наш поступок можно истолковать с разных позиций. Любую команду извратить можно и переврать. Да дело сейчас разве в каком-то там кабеле, когда пришла пора нам расставаться? Может, хоть попрощаемся, Алексей Иванович, по-доброму, без упреков?
Хромов не смог скрыть удивление на лице и вернулся к столу.
- Ты что же? Покинуть нас хочешь? А с Райкомом согласовать не считаешь нужным?
- К чему эти формальности? Ты же понимаешь теперь, что для меня такие мелочи сложности не представляют?
- Но зачем? Мы для тебя нашли бы работу, если не нравится твоя прежняя должность. И без всяких материальных потерь.
- Заведовать банно-прачечным комбинатом? Нет, дорогой товарищ! Я работник из четвертого измерения и мне здесь делать уже больше нечего.
- Четвертого измерения? А ты считаешь, что такое существует?
- Появилось и у вас такое. А ты и его не заметил. Есть у тебя сейчас только ширина и длина. Даже третьего - нет - высоты! Ни в прямом смысле - авиации хоть какой-нибудь, ни в переносном - душевного взлета. А вот с четвертым - был у тебя шанс познакомиться, да ты сам того не захотел. А я, кстати, рвался, в юности и в авиацию
- по здоровью не прошёл. Иногда душа всё же рвется туда.
- Рвётся, когда спиртуешь по-чёрному? И куда же ты метишь теперь? Может в Комбинат или в Министерство?
- Куда предложат. А я ещё и подумаю…
- А для чего же ты тогда этим литерным поездом занимался, если не хочешь тут оставаться?
- Мне вам хотелось помочь. Не люблю я, когда в спину грязью бросают. Да и виновным себя чувствовал перед рабочими…
- Молодец, кацо! Это прямо скажем, поступок мужской. Ну что ж прощай! Ищи тогда свое четвёртое измерение… Целоваться, я думаю, на прощание не будем?