Вавилонь

 

ВАВИЛОНЬ

Мемуарная повесть


Это было любимое слово старого сибиряка Чендокаева.
Докуривая самокрутку до последнего зернышка махорки в заслюнявленном клочке газеты, высасывая последний дымок, он морщил веко одного глаза, другим ехидно поглядывая на мужиков, сплевывал под ноги и бросал нам смачно, как матерщинное ругательство:
; Ну, бля... и вавилонь ; йо-мое!
Если бы запас слов у сибиряка бл пообъемистей, он бы выразил еще более красноречиво свое отношение к нашему коллективу.
У него, по-видимому, было хорошее ощущение ритма, и когда он чувствовал, что произносимая фраза, даже отрывистая, не имеет завершенной формы, то вставлял в нужное место какое-нибудь совсем уж нецензурное слово.
; Докаич! Ты лучше уж по-мужичьи! Мотни двенадцатиэтажным, да чтоб по-сибирски. У вас же здесь классно это делается. А мы на тебя не обидимся.  Ты ведь сам же нас по-чучмецки почему-то и обзываешь! ; бросил Орлаускас со скрытой иронией.
; Чучмеки вы все, бля... ; потому и есть вавилонь, ; твердил сибиряк свое, не желая слушать возражений.
Чендокаев ; лебедчик. По общепринятому, но никем не утвержденному порядку, он считался в бригаде «бугром», и званием этим очень гордился.
К ссыльным, завезенным в эти дикие края, политически неблагонадежным изгоям, он, абориген, относился с пренебрежением, как к людям второго сорта. Хотя по сути своей все жители в этом краю были или бунтарями и просто неугодными власти в каком-то своем прошлом, или же потомками бунтарей другой эпохи. А по общей классификации сибирской глубинки он и сам, этот Чендокаич, в правах был тоже несколько ограничен: в войну не воевал, в партию его не приглашали, потому как оказался недостойным...
Рассказывали, что начиная с «набора» политических переселенцев 1939 года и во время войны Чендокаев всласть поиздевался над ссыльными и тем заработал бронь от мобилизации. О том, что он был «стукач» ; платный шпион в пользу спецкомендатуры, меня предупредили доброхоты в первый же день моего выхода на работу на нижнем складе.
; Гляди не наколись ; бросил мне сторож, моргнув в сторону «бугра». Это было сказано из чувства солидарности к такому же обиженному властью, как и большинство здесь живущих. Да еще из уважения к моему отчиму, заслужившему здесь авторитет и уважение как у рабочих, так и у руководителей леспромхоза.
Бригада тогда состояла всего из восьми человек.
Недобор этот был неслучаен ; ради экономии государственных средств. Однако работу следовало выполнить полностью, как положено, а потому рабочим приходилось управляться за десятерых.
Мы с лебедчиком в подсчет не входили. Как механизатор он оплачивался по отдельной строке расшифровки «Плана по труду». Я же не входил в состав бригады, а котировался как «придурок»: по штатному расписанию у меня была должность «учетчика» с уровнем заработной платы на уровне госминимума ; ниже некуда. Из-за того, что обычно эту немудреную обязанность выполняли девочки с восьмилетним образованием, да еще потому, что я единственный ему не подчинялся, Чендокаев меня запрезирал сразу и игнорировал полностью.
Мы все вместе ; это сводная бригада зимней штабелевки леса на берегу затона.
Разгрузить узкоколейную платформу сосновых хлыстов (целые деревья с ветками и вершиной), потом экономно размерить, распилить для различных нужд народного хозяйства да пометить долотом на каждом бревне его сорт ; это было заботой другой бригады ; раскряжевщиков. Они шумно и слаженно трудились на соседней эстокаде. Оттуда по всей округе разносились визг электропил, смех девчонок-сучкорубок и веселая радиомузыка. Там работали мастера своего дела ; элита рабочего класса нижнего склада. Мы же только «точковали» лес: принимали его на учет с отметкой в журнале, поднимали в штабеля высотою в десятиэтажные дома и укладывали в строгие порядки по видам древесины. Это давалось нелегко: нужно было накатать бревна железными крюками на тележку, развезти по габариту узкоколейного пути, сцепить его сплотки чокерами и втянуть лебедкой вверх на вершину штабеля.
В нижнем складе нашу бригаду в шутку называли «особой интернациональной»: два русских немца, один венгр, эстонец, литовец и два украинца разной «масти». Я «схидняк» ; из Восточной Украины, другой мой земляк ; «западенец», из Западной, из-под Стрия...
Чендокаев оказался единственным среди нас «истинным русаком».
У большей части членов бригады были проблемы с русским языком. Свободно, кроме меня, могли изъясняться только Штаубе ; пожилой хромой немец из Поволжья и литовец Орлаускас.
; Собрали вас, чурок, на мою седую голову.
; На лысую, ; поправлял его Шандор ; венгр.
; Поговори у меня, бля!.. ; угрожающе шипел «бугор» ; Вот задавит какого-нибудь бревном на хрен... мне же тогда тюремная параша, бля... корячится! А вы-то все вавилонь, бля... что с вас возьмешь!
; Не тебе отвечать, а мастеру.
; Ни хрена себе ; мастеру! Много ты, бля... в наших порядках понимашь! Да мастер ; она баба! Да еще блатная баба ; в партейной ячейке состоит!   где она тут, на эстокаде, на хрен? Когда здеся быват? А я здесь один хозяин над всеми вами, бля... Вот тут, рядом я ; к вам приставленный! Случись чево ; она все на меня и переложит! А вы-то ни хрена по-русски не понимаете, бля!.. Вам талдычь «вира», а вы «майновать» будете, бля... Йо-мое! И где вас только, на хрен, понабирали таких? ; И заводился длинной злой тирадой, без конца повторяя, что он среди нас ; единственный «хозяин этой земли», «хозяин» всей тайги, «хозяин» вот этих спиленных и привезенных сосновых хлыстов. Он один за все и за всех ответственный перед властью, перед самым директором. И назначен комендантом, товарищем Савостиным, для перевоспитания нас и для контроля над нашим поведением.
Мне было недосуг участвовать в споре ; работы много и вся она для меня новая: разобраться в маркировке на торце каждого бревна, показать рабочим, чтобы те не напутали, что в какой штабель поместить, потом «проточковать» в журнале для учета. А еще была необходимость подставить вовремя плечо под тележку ; помочь хотя бы сдвинуть ее с места. Три человека из бригады находились постоянно на штабелях, чтобы уложить бревна в порядок и отцепить после этого чокеры. А двум остальным рабочим здесь, на эстакаде, груженую тележку с места ну никак не сдвинуть.
…Шандор жестом галантно благодарил меня за помощь. Работать физически ; толкать тележку ; не входило в мои обязанности, мне за это деньги не платили! Благодарил каждый раз именно он, по-видимому, от лица всего общества, принимающего мою подмогу как, должное.
Можно было бы, конечно, и на штабелях держать только двух человек, они бы там вполне управились: только этого сорта лес в основном и поступал. Третий включался в работу очень редко, когда привозили лес особо высокосортный. Но так уж здесь заведено, и менять что-нибудь никто не осмеливается. Вот и маячили люди на верхотуре штабелей, мерзли на ветру по очереди в ненужной командировке.
; Ты уж вечером поблагодари ; сразу за всю помощь, ; предлагал я Шандору.
; Что такой «благодари»?
Я копировал его полупоклон, и мы, поняв друг друга, оба довольные, хлопали друг друга по рукавам телогреек.
Мастер ; краснощекая, всегда улыбающаяся молодая женщина Варя Белоногова, обещала все же учесть мое участие в работе бригады в виде добавки к зарплате на всю братию:
; На моем участке все должно быть по справедливости!
Однако я заметил косые взгляды товарищей по «сводной» бригаде и отказался от ее предложения, опасаясь ненужных осложнений во взаимоотношениях. А они, добрые взаимоотношения со всеми, тогда для меня были самыми главными в жизни. Наступила пора притираться и набирать очки в новых условиях.
Мы, разноязыкие, разноплеменные, пока без труда понимали друг друга ; судьба подневольных научила.
И из того, что плел нам наш «бугор» ; этот «хозяин земли», почти все проплывало мимо нашего сознания. И потому, что у аборигена не было передних зубов, отчего он отчаянно шепелявил; и потому, что, по-видимому, с раннего детства он страдал патологическим косноязычием, «усовершенствованным» систематическим употреблением всякой гадости, которой от него воняло постоянно. Чувствовалось, что теперь для него пришла пора «лечения» и «сугрева» всякими аптечными настойками, лишь бы поболе да подешевле.
; Кто такой этот вавилонь? ; почти шепотом, приблизив ко мне по-детски пытливые глаза и опасливо оглядываясь на «начальство», допытывался совсем еще юный Владас.
; В древние времена в городе Вавилон башню строили рабы из разных племен и народов.
; Это такие, как мы?
; Отчасти, похоже...
; И построили?
; Нет. Не построили. Она обвалилась. Потому что они совсем не понимали друг друга...
; Там тоже «бугор» был! И у нас тоже... обвалится, ; в глазах Владаса сверкнул лукавый огонек. Но он сразу погасил его, оглянувшись на товарищей. ; Вавилон... А это звучит! Недаром кликуха к нему прилипла.
Мы на опыте познавали науку дружбы между народами.
Я в ту пору «размораживался» после долгих лет, проведенных в лагерях заполярной Воркуты, старался ассимилироваться, приучиться к жизни «на воле», используя материальную возможность, великодушно представленную мне моими родителями, которые взвалили на себя вопросы пропитания меня и даже моей семьи.
А я, приняв бездумно их жертву, пошел на эту малооплачиваемую работу, чтобы побыть в кругу простых рабочих людей и немного расслабиться душой после долгих лет постоянной «мобилизационной готовности». Поощряемый родителями, я просто пытался пожить «растительной» жизнью, в какой-то полудреме, лениво наблюдая за всем, что происходило вокруг, ни во что не вмешиваясь и принимая с готовностью и условия бытия, и отношения между людьми ; все, что предоставляла мне расщедрившаяся судьба.
Иногда я со страхом оглядывался вокруг, ища подтверждения того, что все окружающее ; не сон, что я не сплю. Ошалело шарил глазами вокруг себя, чтобы упереться взором в какую-то привычную деталь: очертание ли вышки с «попкой» в поношенном тулупе на ней, или часового с овчаркой на поводке и с автоматом на ремне через шею, устроившегося у костра…
Костер действительно ярко пылал у соседней эстакады, бойко визжали электропилы в руках серьезных мужиков ; специалистов по разделке древесины.
А часовых не было...
Большие, шумные города остались, как плод больной фантазии, в прошлой жизни, а мне вполне достаточно оказалось этого мира. Я был вполне доволен видом прямых мощных сосен, голубому небу, штабелям бревен на берегу затона, источавшим такой пряный, чарующий, ни с чем не сравнимый аромат, соединявшийся с запахами свежей проточной воды. Я каждый день как ребенок радовался игре красок оживающей весенней тайги, вдыхал полной грудью, как лечебный эликсир, еще холодный, но такой ароматный сибирский воздух... и был почти счастлив.
После северного кислородного дефицита, пониженного атмосферного давления и бескрайней пустоты тундры буйство цветов и запахов здешних мест постоянно держало меня в состоянии почти эйфории ; что-то подобное испытывают, должно быть, люди, обреченные на вечную слепоту или глухоту и внезапно обретшие зрение и слух.
Мне было в душе стыдно перед родителями, которые не по своей воле, а по моей вине, под конвоем были этапированы сюда, в дикую тайгу, за «непочитание» власти, за то, что воспитали нас ; своих детей ; бунтарями. Было стыдно и за то, что после перенесенного лихолетья в еще более диких и неприспособленных для жизни местах, здешние условия мне неожиданно совсем, очень даже понравились.
Я со скрытым восхищением оглядывался по сторонам, любуясь этими суровыми красотами. И старался не думать о том, что, по сути, этот край был тоже краем ссылки, страданий, горя и бед многих тысяч переселенцев. А среди них ; и дорогих моему сердцу родителей.
Ни в Киеве, ни во Львове я бы не смог так быстро освоиться и втянуться в вольную жизнь, как там, в поселке Красный Яр, что затаился в тайге к северу от Томска.




                ******************************
Забылось многое с того времени.
Исчезло из памяти и хорошее, и не совсем хорошее, но не забывается почему-то вот эта «вавилонь» ; раздел науки, так странно преподанный старым «бугром» Чендокаевым из поселка Красный Яр, затерянного в томской тайге.
Более того, это понятие засело где-то глубоко в подсознании и стало синонимом полного непонимания между людьми, даже говорящими на одном языке. И всплывает оно довольно часто, совсем неожиданно и в самых разных жизненных ситуациях.

Как живой упрек мне долго живет самостоятельной жизнью в нашей квартире, около спинки моей кровати, под столом нераспечатанная посылка. Вернувшись из путешествия по России в почтовых вагонах, с множеством бумажных наклеек, она нашла здесь свое место с неопределенной дальнейшей судьбой. И почему-то я называю эту путешественницу чендокаевским словом вавилонь.
А история этой вавилони такая.
Несколько месяцев назад симпатичная диктор, «казенным» голосом сообщавшая последние известия по радио, вдруг заговорила по-человечески, и даже тембр ее голоса преобразился и зазвучал тревожно и просительно: в Волгограде случилась беда!
Да разве мало сейчас бед в каждом регионе, в каждом городе?! Селе, поселке?
Но там беда особенная: умерла мать большого семейства и оставила сиротами пятерых детей. Надорвалась, видно, бедняжка... Осиротели один мальчик и четыре девочки. Отец есть, но он не в силах ни заработать на пропитание, ни заменить, хотя бы для младших детей, мать. К тому же он не совсем трезвенник... А с горя запил еще больше. И вот старшие девочки решили открыть свое «дело». Благо, сейчас это не запрещено законом. Они шьют кукол из тряпочек, продают их и так зарабатывают себе средства на пропитание. И налоги, должно быть, платят, потому что как же без налогов? Однако запас лоскутков у них иссяк, и «фирме» грозит банкротство.
Диктор просила всех, кто слышит ее, кто сочувствует, поддержать сироток, помочь им и прислать обрезки тканей.
Помощи люди просят часто. И по радио, и по телевидению. Это стало привычным. Но просьбу о помощи тряпками я услышал впервые.
Мы подключились всем семейством.
Собрали что могли, упаковали, отнесли на почту. Посылку, конечно, забраковали, заставили перешивать, перепаковывать. Но вот она ушла наконец...
Ответа мы не ждали. Кому там писать ответ, да и для чего?
Но каково же было наше удивление, когда месяца через два бедная путешественница вернулась обратно сама, с почтовой отметкой «Оболочка не нарушена» и коротким деловым сообщением: «Адресат не имеет удостоверения личности и на учете в органах социальной защиты не состоит».
В этой надписи, должно быть, заложен глубокий правовой смысл, запрещающий работникам почты оказывать помощь сиротам, если у них нет своего юриста и если они не зарегистрированы в «органах» соответствующим образом ; как нищие.
Но ведь ; вавилонь!
Я себе представил маленькое «Товарищество с ограниченной ответственностью», получившее почтовое извещение о посылке и явившееся в полном составе за сырьем для своего производства. Перед почтовым чиновником (а может, даже чиновницей?) стояли три девочки и мальчик. Четвертая, совсем еще малютка, на руках у старшей, которой и самой-то лет двенадцать. Может, предчувствовали они, что ждет их и гостинец, кроме лоскутков.
Серьезную тетю (должно быть, все-таки тетю!) упрекнуть трудно: она была «при исполнении», и за ней высился мощный частокол из инструкций. Законы нужно соблюдать потому, что они служат гарантией порядка в Государстве!
Но разве она (Женщина!) не видела, кого обижает?
Дети наверняка так и не поняли, почему не отдали им то, что им принадлежало. И чувство обиды осталось в их душах надолго, может быть, на всю жизнь.



           **********************************
Я часто задумываюсь о том, куда из Москвы делись тысячи беженцев, устремившихся в первопрестольную тогда, летом 1996 года. Притерлись как-нибудь? Ну уж нет! Этот город не для таких,  не для обездоленных.
Добирались они электричками ; так проще и дешевле. Целые вагоны шли заполненные немытыми, черными от солнца и грязи, оборванными беженцами. Молодые мужчины попадались редко. Ехали в основном старики и женщины с детьми. Измученные долгой дорогой, пересадками, неудобствами и толчеей. В вагоны, занятые беженцами, местные пассажиры старались не входить. Даже очень усталые дачники, отягощенные рюкзаками и кошелками. Только куда денешься, если тесно в других вагонах.
; Там вши по лавкам ползают!
Но я в тот день так устал, так болели спина и ноги, что приземлился бы, кажется, даже на асфальт перрона; и то, что по лавкам ползают насекомые, мне было совершенно безразлично.
Я плюхнулся на свободное место в купе, где сидели несколько человек возрастом постарше. И поздоровался, как принято в сельской местности. Как же рады были бедные изгои простому человеческому слову! Слову сочувствия, даже порожденному обычным любопытством.
После вопроса, заданному их аксакалу, плотному старику с раздвоенной седой бородой, о цели их маршрута меня сразу окружили тесным кольцом, взрослые и дети. И лица их, все до единого, приобрели выражение приниженной скорби. Заговорили сразу, почти все.
Информация была удручающая...
У них на родине, в Таджикистане, идет настоящая война. А это ; смерть, грабежи, насилие. Чтобы спасти детей, они, кинув все, бросились в Россию. А русские ; это же их братья, так они давно привыкли считать. В их понятии, мы все еще принадлежим к единой семье советских народов. В памяти старшего поколения сохранилось радушие, с которым они встречали русских эвакуированных во время войны.
Сейчас такое радушие должны бы показать русские. Долг платежом красен. И они, беженцы, надеялись на ответную помощь. Однако надежды с каждым днем таяли. Им здесь не были рады. Путешествие их безадресно. Никого у них нет. Ни родственников, ни знакомых. И никаких прав. И кончились средства к существованию.

На конечной остановке крупная, упитанная мама тащила за руку любопытного породистого подростка, озираясь с брезгливостью.
; Они же черные! Вот подхватишь какую-нибудь заразу!
Милиция организовала заслон и собирала беженцев в одну группу, подальше от остальных пассажиров. Лица стражей порядка строги, команды отрывисты и жестки. В руках дубинки...
; Куда вы их?
; Проходи, батя! Не до тебя сейчас... ; Молодой плечистый милиционер явно не расположен к разговору. Но все же усталым голосом добавил: ; Отправим их в Москву, пускай там разбираются с тем, что сами натворили... ; И с ехидцей бросил, почувствовав мое молчаливое осуждение: ; А может, домой к себе кого возьмете?
Я смущенно отступил.
Вот и мне на душу наступила проклятая вавилонь! Одно дело сочувствовать в надежде на активное действие других, другое совсем ; подставлять свое плечо...
Потом я оглянулся, и неожиданно для себя и в глазах милиционера, молодого сельского парня, разглядел смесь тоски и недоумения. И, как мне показалось, упрек в мой адрес. Да, по-видимому, и не только в мой, а всего рода человеческого. И усталость там тоже читалась, и еще что-то, чему даже при моей разыгравшейся фантазии не было имени...
Уходить не хотелось. Что-то меня здесь держало.
Может, чувство вины.
Моей? Перед ними? За что?
Я примостился на скамейке в нерешительности.
И все же: кого упрекал я в безразличии?
Они, молодые, и войну-то знают только по рассказам старших и по боевикам с телеэкрана!
Это мне, старому, известно многое...
Но главное не в этом.
Почему-то только тогда мне подумалось, что в нашем мире существуют разные уровни сочувствия и сострадания.
И каждый определяет его самостоятельно.
Я считал себя лучше других ; потому что не испытывал брезгливость, побеседовал с людьми, которых другие сторонились. Один из многих, едущих в этом поезде, выслушал рассказ об их горе, подал милостыню...
И решил, что сделал все, что мог.
А потом ; осудил безразличных к чужому горю...
Но по какому праву я мог их судить, когда сам запутался в своей «вавилони»?
Но что я мог еще сделать для того, чтобы спать без упреков своей совести?
И вдруг, еще не осознав своих действий, я пошарил по карманам, выгреб все, что в них было, и решительно направился к толпе переселенцев.
Навстречу мне торопливо шла девочка-подросток лет десяти. И вот что странно: шла она целенаправленно, не отводя от меня удивленных, настороженных глаз. Шла как под гипнозом, не глядя под ноги, босиком по грязному асфальту, пиная огрызки и другой мусор, на ходу поправляя разорванный рукав грязной кофточки.
Как она догадалась, что я направлялся к ним? Как поняла, зачем я шел? Кто ее послал? Кто смог вникнуть в мое намерение, порожденное внезапным смятением души?
Дрожащими руками, механически я втиснул в ее руки, покрытые болячками, комок измятых банкнот. Девочка продолжала серьезно и сосредоточенно глядеть мне прямо в глаза. Потом мы, не сказав друг другу ни одного слова, разошлись в разные стороны.
Я шел не оглядываясь.
И покоя на душе все равно не было...



         *************************************
В ходе перестройки в 1991 году в России, как карточные домики, рассыпались ранее мощные промышленные и строительные объединения. Предприятия приватизировались, объединяться пока никто не хотел ; не было в этом нужды, и административные надстройки мучительно отмирали за ненадобностью.
Акционировались организации и предприятия и нашего строительного объединения. Неприватизированными остались только находящиеся на балансе нашего строительного Объединения полностью заселенный семидесятиквартирный дом, да недостроенная база отдыха в селе Криуша ; со своими проблемами и убытками. Никому уже не нужные, без хозяина и без охраны, но по инерции пребывающие в оперативном распоряжении уже «акционерного общества». У нас не было средств ни для оплаты сторожам, ни для расчета за эксплуатационные нужды. Уже отключили электричество, перестали подавать воду.
Два двухэтажных дома, спортивный зал, столовая, баня, мастерские с гаражами сиротливо и молча умирали от тоски по людям. Все, что имело хоть какую-нибудь цену, выламывалось и открыто разворовывалось мародерами. Никому уже не было до них дела...
Такое жилье пропадало в то время, когда совсем рядом, в электричках в поисках хоть какого-нибудь пристанища двигались толпы бездомных изгоев! Как же соединить тех бездомных, что сотнями толпятся на вокзалах, и эти жилые дома, оказавшиеся никому не нужными?
Я попробовал пробудить хоть какой-нибудь интерес у руководителей нашего объединения.
; Понимаешь ли ты, дорогой наш человек, что для всякого действия в наше время нужны хоть какие-то денежные средства? А их-то у нас с тобой и нет. Совсем нет. И взять их неоткуда, ; принялся объяснять мне главный инженер. ; Теоретически, конечно, можно попросить денег у власти ; у руководителей района. Почему бы им не выделить немного для благого дела... Но главное в другом. Предположим, какие-нибудь средства нам выделят. Тогда возникнет вопрос: кто такой добрый найдется, чтобы добровольно принять на себя весь комплекс забот о переселенцах? Ответственность за быт и здоровье людей, за организацию их питания, обеспечение их работой? Ведь если что-нибудь окажется не так, то найти виновного и спросить с него потом будет кому! В нашем государстве «потребовать» и «строго спрашивать» научились. И крайними окажутся те, кто проявил инициативу! Да-да, конечно, мы! Как говорят: инициатива наказуема! А у нас с тобой и от своих забот голова раскалывается.
; Тогда я на помощь позову американцев!
; Из Организации Объединенных Наций? Тоже шутник нашелся! ; Он взглянул на меня с сочувствием, как на ненормального.
; Только это и осталось, когда тут такая «вавилонь»!
; Как знаешь... Как знаешь.
А я и не шутил.
За несколько дней до этого разговора мне позвонила Сонечка ; внучатая племянница из Нью-Йорка. Она тогда в должности переводчика от газеты «Вашингтон-пост» работала в московском корпункте. И делилась своими новостями.
Прилетал из Америки ее отец, священник русской православной церкви около Нью-Йорка. Обещал встретиться и со мной, но времени опять не хватило: отец Леонид вел от имени Православной церкви США какие-то переговоры с Патриархом Московским. Но не упускал случая и посвятить какое-то время благотворительности в России.
Священник проехал по московским вокзалам в сопровождении молодого американца Джона, чтобы оценить состояние жизни беженцев, а особенно детей, о бедственном положении которых доходили слухи и до Америки.
А этот Джон уже попытался кое-что предпринять в этом плане: привел в свою квартиру многодетную семью южан. Степенные москвичи ; соседи Джона ; уже несколько раз (пока безуспешно) жаловались в разные инстанции на шум его подопечных. А ему самому не осталось места в собственной квартире, и приходилось ночевать в офисе.
Сравнение между тем, как относимся к беде других людей мы, граждане великой России, и рядовые американцы, явно на этот раз было не в пользу русских. Я позвонил Сонечке и довольно сумбурно высказал в автоответчик все, чем занята была моя голова. Я надеялся, что нам удастся объединить усилия и как-нибудь приспособить наши пустующие дома с хозяйственными постройками в соответствии с замыслами отца Леонида или Джона. Я был бы очень рад оказать им содействие.
Пусть дома эти притаились в лесу, в небольшом поселке, но это ведь всего в 200 километрах от Москвы! И климат чудесный, и район экологически чистый!

Через несколько дней мы встречали гостей.
Приехала Сонечка в сопровождении своего приятеля ; американца ирландского происхождения Джона Варои. Иностранцы даже в ту пору не часто посещали Рязань для решения деловых вопросов, потому всех нас этот приезд заставил морально подтянуться и мобилизоваться.
Наш начальник разрешил использовать для поездки в Кривушу персональную его «Волгу» и откомандировал для сопровождения гостей главного инженера Объединения.
Был апрель ; самое неудобное время для прогулок по лесу. Разбухший снег делал лес почти непроходимым, но мы по просьбе гостей все же нашли место, где было немного посуше, и предоставили им возможность побродить по тропинкам, прикрытым попоной из сосновых иголок и шишек, да надышаться пьянящим весенним воздухом.
Гости ступили на лесную подушку осторожно, будто опасаясь наследить, но, ощутив под ногами твердь, смело выпрыгнули на опушку, а там вдохнув полной грудью глубоко, как только могли, улыбнулись оба во всю ширь счастливой улыбкой, взглянули на нас лукаво и бросились в глубь леса, уже не разбирая дороги...
; Гляди, заблудятся еще! ; забеспокоился главный...
; Не дети ведь!
; А такие еще хуже, чем дети.
Лес снял некоторое смятение с душ, но так и не принес взаимопонимания. Дело в том, что и место расположения базы, и сами здания очень понравились американскому первопроходцу. Он, однако, не мог скрыть своего недоумения:
; Почему так много мусора на всей территории? Почему никто не убирает? Почему соседи спокойно, никого не опасаясь, даже при нас, разбирают печи и выламывают оконные переплеты? Почему несут все это к себе в усадьбы?
И, наконец, почему мы не можем продать все это богатство ему, если оно принадлежит нам, но нам уже не нужно? Почему мы ничего не делаем хотя бы для того, чтобы сохранить его?
; А сколько стоила бы вот эта баня? Или, примеру, здание столовой?
Объяснить американцу, почему такое богатство оказалось никому не нужным, было намного труднее, чем растолковать значение понятия  «вавилонь»! Мы даже чисто русские анекдоты и шутки на другой язык не можем перевести, часто друг друга-то не понимаем, так где уж тут объяснить все эти правовые крючки и условности американцу Джону?!
Сколько стоит каждое строение? Никому из нас этот вопрос и в голову не приходил ; при нашей галопирующей инфляции...
Мы ведь думали только, как бы нам пристроить без убытков для себя всю эту базу целиком! Просто отдать.
; Продавать у нас права нет! Все эти здания ; государственная собственность!
; А как же быть?
; Пока все находится в нашем распоряжении. Мы ответственны за сохранность перед государством. Можно, конечно, передать кому-нибудь все это в аренду или создать совместное предприятие, заселить людьми... А они смогли бы приватизировать квартиры... Образовать артель еще... или кооператив для совместного труда. Словом, можно было бы найти выход и обойти как-нибудь эти глупые законы...
Но это не входило в расчеты Джона.
Ему нужно было срочно купить по сходной цене какой-нибудь дом, чтобы завершить доброе дело, поскольку оно ему самому стало в тягость, и отселить наконец многодетную семью из своей квартиры.
Бедный американец понял, что ему во всех наших сложностях не разобраться!

Пытаясь хоть чем-нибудь загладить впечатление от неудачной коммерческой операции, я водил Джона с Сонечкой по вечерней Рязани ; до отхода поезда оставалось время. Ясно сознавая при этом, что заинтересовать молодых людей, много уже повидавших в этом мире, прелестями нашего грязного провинциального города ; затея безнадежная. Вот только Кремль... Краса и гордость многих поколений рязанцев. Ярко освещенный прожекторами, под темно-синим шатром ночного неба комплекс древних храмов всегда красив и величествен... Но и он не произвел на наших гостей впечатления. Им нужно было совсем другое...
; А туда можно? ; Джон вдруг потянулся в глухую темень, вниз, куда вели крутые ступени. Его взгляд скользил дальше, по деревянному мосту на понтонах, через реку Трубеж, по дороге, что вела на остров. В темноте между деревьев тускло светились окна жилых домов барачного типа и копошились таинственные силуэты.
Я чувствовал себя настолько виноватым за их неудачную поездку в Криушу, что вопреки всякому здравому смыслу согласился на эту авантюру. И сам пошел проводить их ; эту молодую легкомысленную компанию, состоящую из Сонечки, моей дочери да этого странного парня, совсем юного, но для солидности украшенного кудрявой рыжеватой ирландской бородкой...
Мы выглядели настолько экстравагантно, время было настолько неблагоприятное для прогулки, что с первого взгляда можно было распознать в нас наиболее выгодный вариант для бандитов. Мы сами шли в темноту, и было очень удобно нас, а особенно американских гостей взять в заложники с последующим требованием значительного выкупа.
Криминальная обстановка в России была тогда на пике. Рязань почти ежедневно вздрагивала от сообщений по радио и телевидению, а еще больше от слухов о взрывах, жестоких убийствах, похищениях людей, пытках с помощью электроутюгов и паяльников, о наглых, открытых грабежах...
По крутым степеням и понтонному мосту гости бодро и весело выбежали на твердь острова, на дорогу между домами... И я за ними, на негнущихся ногах.
Джон с любопытством вглядывался в чужую жизнь, простодушно открытую для посторонних глаз. Здесь, как в музее до- и послевоенных лет, царил порядок коммуналок, о котором можно прочесть в романах Ильфа-Петрова или рассказах Зощенко и который хранится в памяти людей старшего поколения.
Там, в окнах без занавесок, семья собиралась на кухне у стола... и запахи жаренного на сале картофеля с луком раскатывались по всей окрестности. В соседнем окне семейная разборка сопровождалась женским визгом, метались по кустам огромные тени. Немного подальше, прямо под открытым небом отмечалось какое-то важное событие, и наивный минор гармошки сопровождал мощный хор пьяных голосов... Нас лениво облаяла собака и отстала, как только мы удалились из зоны ее опеки.
А потом из темноты внезапно вышли двое. «Вот оно, начинается», ; мелькнула у меня мысль.
С открытой угрозой в голосе мужики поинтересовались, кто мы такие и что нам здесь нужно.
; Вот, пришли посмотреть, как тут живут... ; объяснил Джон. ; Мы никогда не видели.
; Посмотрели? ; спросил один, совсем пьяным голосом.
; А вам здесь не театр... ; добавил другой, немного потрезвее.
; Ну, тогда мы уйдем, ; миролюбиво согласился Джон.
Когда мы поднялись на ярко освещенную площадку у собора, я, идя позади всех, потихоньку перекрестился.
; Пронесло, слава Тебе, Господи!

А вскоре после памятного для меня посещения гостей в газете «Известия» была напечатана статья журналистки Амелькиной под названием «Растоптанная Вера».
Там было написано о жизни детей-беженцев на московских вокзалах.
Об их беззащитности и о подлости взрослых.
О том, что подонком изнасилована шестилетняя девочка.
На судебном заседании кто-то любопытный спросил маленькую страдалицу, осталось ли в ее памяти хоть какое-нибудь светлое воспоминание о времени, проведенном на московском вокзале.
; Джон! ; ответила девочка без раздумий.
В статье объяснили: Джон Вароли ; молодой американец, живет в России более трех лет. Он создал организацию «Спасение детей от улицы» и, по словам автора, «работает как проклятый с утра до позднего вечера каждый день».
Вот так встретился я еще раз со своим гостем.
А жилой дом для своей подопечной многодетной семьи Джон все-таки купил. Недалеко от Москвы, но только в другом направлении…


Июнь  1998 года