Хруст песка на деревянном полу, вязаный из цветных лоскутков коврик. Бабушка сбивает вилкой муку с водой. От миски по потолку бегают солнечные зайчики. Добавляет сахару, растительного масла, смазывает гусиным пером шипящую сковороду. Знакомый запах теста щекочет ноздри, тревожит воображение.
Мне шесть лет. Я впервые увидел, как целует маму отец. Сильно прижав к себе мать, он запустил пятерню в кудрявую женскую шевелюру и впился в ее губы своими. Маятник на часах бьет меня по затылку, закружилась голова. Запах двух взрослых тел смешивается с ароматом блинов. Ноги несут меня на кухню. Сердце бьется легкой нервной дрожью.
Под раковиной рукомойника грязное ведро, наполненное влажным мусором. С раковины свисает мутная, тягучая «сосулька». На картофельных очистках слипшийся прозрачный воздушный шарик.
— Не тронь, — бабушка бросает блин и тащит меня в сторону.
Завязываю шнурки на ботинках. На пол предательски падает слеза. Я понимаю, что происходит нечто не укладывающееся в моем мозгу. Всхлипывая, спрашиваю:
— Блины со сметаной?
— С сахаром,— бабушка вытирает газетой слив раковины.
Родителям не до нас: мать задыхается, отец хрипит. Включили телевизор. Кусаю блин, закрываю ладонями уши. Ушные раковины в масле и сахаре. Бабушка тянет за рукав.
Во все крыльцо – длинные тени голубей. О соседскую дверь трется кошка, в глазах ее вспыхивают хищные отблески. Высоко в небе белые круги с палками, будто троллейбус едет по облакам.
У Серебряковых во дворе иллюминация, как на празднике.
— А вот и Дима пришел! Иди сюда, мой хороший,— тетя Рада в шапке рыжих завитых волос целует меня в голову. — Помогай. А то Серега просраться не может.
Смотрю на трехлетнего Сережку, сидящего на горшке. Заплаканное лицо, в руках неваляшка с треснутой головой. Дядя Толик возле мангала, накалывает мясо на шампуры. В его безразличии ко всему – скрытая любовь. Ну, слава Богу. С крыльца мне радостно машет мама.