Великому русскому писателю Вениамину Ерофееву, с искренней благодарностью за детские слезы мои, посвящаю я эти строки.
Ну вот! Вышел я на улицу – и на хрена??? Смотрю в мир Божий – и что вижу? Опять дядя Коля из второго подъезда валяется на весеннем газоне, пьяный до святости… в неестественной позе. Во вполне приличной, но в грязной до потери цвета, одежде. Глазки у него светлые-светлые. Ближе к Богу стал ли он? Я верю, что стал. И потому верю, что и сам стать хочу. И что он для этого сделал??? Подвиг совершил? Нет, по телевизору бы об этом обязательно сказали, я бы не пропустил… Возлюбил ближнего своего, может? Ну, хотя бы и не как самого себя, хотя бы на 0,5 от самого себя, а? Хотя бы вскладчину, на троих… возлюбил ли он кого-нибудь, как себя? Неведомо.
Проснулся – это точно, иначе бы не то что возлюбить, но и на газон попасть бы не смог. С этим вы согласитесь. Согласитесь – и сразу же возразите (натура такая у человека – не может принять без возражения даже очевидного). Вы скажете: «Но мы вроде тоже проснулись. Чем мы от Бога дальше»? А как вы просыпались? Даже и не вспомните… А вот дядя Коля запомнит на всю жизнь, как он просыпался… Ему в этом ангелы помогали. А черти - мешали. И не сразу поймешь, кто на чьей стороне был. Если трезво рассудить – так все ясно! Черти против человека, ангелы – за. Но дядя Коля, если бы он дожил до вечера… Если б чудо такое вдруг произошло, (ради Пасхи или просто потому что, чудеса должны происходить - или зачем они тогда нужны?). Вечером он бы рассказал вам, что вы глупый и наивный человек, и ангелы вам очки втирают про свою однозначность. Рассказал бы кашляя всем свои существом, давясь и путаясь, жадно опустошив бутылку самого дешевого пива (которое вы и пивом-то называть не станете). Она ему досталась от прохожего, который с влажным глазами был. То ли поддатый, то ли просветленный – кто ж его знает. Но, из жалости к дяде Коле, купил ему пиво. Выбросив бутылку в заскорузлый сугроб, что прячет от москвичей скорую весну, он бы рассказал вам то, о чем по федеральным каналам не рассказывают. Даже и не потому, что в стране свободы слова нет, а потому что не знают они этого…
Не знают они, как ночью ангелы умоляют до рассвета дожить и кущи райские сулят, и прощение. А утром… Утром тем черти приходят тихо, как родственники на похороны, и разбудить не хотят. Ждут – проснешься сам или что поднимет? А если поднимет, то что? Страх или радость? Если страх поднимет – ты в их власти, а если радость – так они обождут… Им не к спеху. Но уж если что напугало тебя – хотя и ерунда самая, ну тогда - их черед. Ангелы не станут вмешиваться, страх – не их епархия. С жалостью будут смотреть они на тебя, и слезы прольют… И молиться станут. Но вмешиваться не будут - как существа не телесные, или как граждане суверенной Швейцарии. Потому что ты испуган. А если испуган – нет в тебе веры. Тут только один выход – начать все сначала. День, час, жизнь, надежду. Так и дядя Коля, в тяжелом забытье после страшного пьянства (уж 67 дней водил он хоровод с белой ведьмой) хотел начать все сначала. Хотел, чтобы утро стало его началом. А всю ночь снился ему сон – вроде и не страшный, а вроде и страшный до паралича.
Выезжает он из проулка на своей «четверке» цвета «мурена» (машина практичная, да и не дорогая, против такой даже теща ничего не скажет) на улицу Королева. Солнце заливает весь мир – дорогу и дома, что вождь строил, и рекламу чужого образа жизни, которую вождь бы не одобрил точно. Ну, да время вождя сожрало, хер с ним… Солнце радостью всю улицу измазало, хоть плачь от счастья. Он в правом ряду едет тихонько, но все быстрей – уже четвертую собрался включать, да и к рычагу руку… Из магазина, что справ по ходу, мама модная и длинноногая идет. И сына толстого за руку тащит. Кажется, еще чуть прибавит шагу – и малыш станет, как флажок, по ветру полоскаться. А слева – тоже картинка жизнеутверждающая. Жирные московские вороны жрут посев редких голландских тюльпанов, что муниципалитет высадил на разделительном газоне. Вороны это не со зла, им все равно, что жрать. Это муниципалитет долго выбирал – наши или голландские? Голландские или наши? Потому что ответственность на чиновниках за судьбы людей! А вороны существа безответственные, им до того дела нет… Солнце, вороны, тюльпаны не состоявшиеся - мама модная и дядя Коля цвета «мурена»…
И благость такая меж всем этим, что аж… и вдруг… Свисток. Да громкий такой, уверенный. Что случилось? тьфу ты, неладный… Скорость не превышал – негде здесь было, да и «мурена» не позволит. Правила не нарушал, опять же – негде… Одностороннее движение в четыре полосы - как тут нарушишь? Ну, да делать нечего – закон есть закон, надо остановиться. Пропустив справа нечто зализанное, стильное и японское, а потому недоступное, прижался к тротуару. Мента не видел. Это у них работа такая, чтоб они тебя видели, а ты их – нет. Не все справляются. Но этот, видно, был отличник. Посмотрел дядя Коля в заднее зеркало – ни мусора, не машины его не видно. Посмотрел еще раз – никого… «Обознался, видать», - подумал он. И нашло на него облегчение. «Всяко бывает. Чего сейчас только на улице не играет, на все лады. Да и старый я уже, и бухаю, виноват, Господи…Хрен с ним, поедем тихо дальше, до рынка Ярославского тут минуту». Тихо влево принял, вторую, затем третью включил, благо на светофоре зеленый. Мимо кинотеатра, где, говорят, небо все в алмазах и жрать прям в кресло приносят (про это привирают, ей-богу), на горочку – а там и Проспект Мира. Проспект красавец, к Олимпиаде строили, когда он еще молодой был и жена-покойница молодуха, царствие ей Небесное, страсть как его ревновала. На пустой дороге прибавил дядя Коля газу – ехал уже, без малого, сотню. Перед тем, как принять правее, подчиняясь многолетним шоферским инстинктам, глянул в панорамное зеркало заднего вида – и обомлел, потеряв не только контроль над дорогой, но и последнюю веру в гуманность страны своей, которая теплилась в нем, несмотря на все старания первых лиц государства. Обходя четверку слева, к его водительской двери невозмутимо приближался милиционер. Нет, не мент, и не мусор, и не гаишник, - а именно милиционер. В безупречной голубой рубашке, фуражка на затылок заломлена - образует нимб власти, жезл – как хвост зебры, про брачный сезон которой Дроздов по воскресеньям бесстыдно по телевизору рассказывает. Идет доброжелательно вполне и нечего его бояться, если бы не спидометр. Ведь на нем 90 км/ч. И что-то надо решать. Затормозить? А страж порядка – успеет ли сбросить? Или остановится только у «Алексеевской»? Но, с другой стороны, ему виднее – коли он девяносто км ходит, так он и затормозить, наверное, сможет. Не затормозит у «Дома обуви» – затормозит у «Детского мира», кто ж ему что скажет… Одна надежда – чтоб из плоти и крови был. Коли будет из плоти и крови – не страшно. Сержанту в армии дядя Коля зубы выбил, за что месяц на «губе» просидел – а сержант был свирепым огромным пермским жлобом, хоть и ходил не в пример медленнее. Скорее по инерции, чем осознанно, дядя Коля тормознул довольно резко, и, сильно качнувшись вперед, встал, как вкопанный. Аккурат у бордюра. Шумно сглотнув, он голову поворачивать к менту не стал. Не, это слишком страшно было, вот так взять – и голову повернуть. Мужества хватило только на то, чтобы глаза скосить. Причем так скосить: думая, что на самом деле хочешь вправо посмотреть, смотреть чуть левее. Это в теории объяснить очень сложно, скорее даже невозможно. Это надо выехать из переулка на Королева (неважно на чем – «четверка» у тебя или «Мерседес» за сто тыщ), и маму с сыном увидеть, и ворон с тюльпанами за завтраком, свисток услышать, ошибиться, проехать кинотеатр, после увидеть милиционера, и вот тогда… Вот тогда поймешь яснее ясного, как это на самом деле - хотеть вправо посмотреть, а смотреть чуть левее. И хотеть вправо смотреть не потому, что тебе туда действительно посмотреть надо, а лишь затем, чтоб влево нормально смотреть возможности не было.
Боковым зрением, которое у профессиональных водителей развивается вместе с алкоголизмом, дядя Коля увидел, что в окне у его двери все синее-синее. Это рубашка милицейская была - обманывать себя не стоило. «Замру»,- подумал дядя Коля, не желая верить в чепуху такую. «Замру и обожду. Все образуется». Фланелевая его «ковбойка» вся покрылась пятнами пота, причем одно из них напоминало Австралию, тогда как другое походило на Африку, хоть и не в полной мере повторяло ее контуры. Были и пятна, похожие на Фолклендские острова, которые аргентинцы так безвольно уступили Британии в 87ом. Впрочем, дядя Коля о деталях таких не знал, да и знал бы – не предал бы значения, ей-богу. Замер, как и собирался, всем существом своим милиционера отвергая. «Я когда в зеркало глянул - успокаивал себя дядя Коля,- отражения так совпали. Оптическая иллюзия, я про это по телевизору видел. Ничего страшного в этом нет, не ссы, Колян. В Праге, в 68 году не зассал, а ведь там не иллюзия была – война». И чуть даже успокоился. Левее глянул – мент стоит. Мент, как мент. Лейтенант. Молодой, упитанный, розовощекий, от чувства власти светиться весь - ничего особенного. Только в парадной форме. «Праздник у них какой-нибудь. Демократы, дармоеды гадкие, праздников напридумывали – не уследишь за ними», - ворчал Николай на неугодный его душе политический режим. Руку к бардачку потянул за документами, а рука-то – дрожит. Да так лихо пляшет, как и с недельного перепоя не выкаблучивала. Кое-как справившись с бардачком, вынул документы, и опустив необычно тугое стекло, в окошко их протянул, на милиционера все же стараясь не смотреть. А тот спокойно так и говорит: «А мне документы ваши и не нужны. Я к вам по другому вопросу». Тут дядя Коля, впервые за последние много лет, удивился. Да так удивился, что страх как рукой сняло. «Да чего ж он от меня хочет-то? Даже интересно…»
«Вы Николай Евгеньевич? Верно?»- подчеркнуто вежливо спросил мент. «Ох, - подумал дядя Коля, - худо дело. Мало того, что по имени отчеству меня знает, так еще и на «вы» обращается. Не к добру все это. Да вот только чист я, как младенец, а уж рядом с некоторыми, которые пол страны разворовали – вообще агнец Божий». Розовощекий сын Фемиды тем временем продолжал: «Я по обращению супруги вашей, Капитолины Павловны». А вот тут дядя Коля удивляться не стал. «Ах ты сука, Капка! Нет мне от тебя жизни, не было и не будет, стерва ты конченная. Ведь стукнула ментам, что я самогон гоню! Обещала – и стукнула. И что он ей мешал? Ну да, воняет немного, когда брага закипает. Ну, так что с того? Я ж ради нее все! В магазине водка по 80 рублей – и черт знает что. А тут продукт свой, качественный – и по 25 рублей за литр выходит. Это ж 12 рублей за поллитровку. 68 рублей с каждой поллитры – в дом. На занавески ее, да на цветочки эти пошлые… Да чтоб эти… ну, как их? Которые с кусками фруктов-то… Точно, йогурты! Чтоб йогурты свои по утрам жрала. Эх, Капа, Капа…», - только и успел подумать водитель с 40-летним стажем. «Жена ваша, Николай Евгеньевич, обратилась к нам с заявлением о том, что вы, будучи в нетрезвом виде, убить ее грозились», - продолжал мент. Пришло время дяде Коле снова удивиться. «Да что за чушь, Боже ж ты мой! Ну чего в сердцах не скажешь? Да Капка ведь, когда обозлиться, и не то выдать может. Да что ж она творит-то?» Мент испытующе посмотрел на жертву и выдержал МХАТовскую паузу. Было что-то иезуитское в этом взгляде, что-то было от фильма Веры Лиозновой. Мюллер так на Штирлица смотрел, когда его одного остаться просил. Там, правда, сразу после этого титры начинались и песня про вишни, что до земли наклонились. А тут – нет, все продолжалось. Ни титров тебе, ни песни. «Будьте так добры, выйдите из машины, пожалуйста» - подчеркнуто вежливо попросил лейтенант. «Ох, беда – тревожно сам себе сказал дядя Коля. Чтоб мент так разговаривал? Это ж надо… о том, что вы, будучи в нетрезвом виде, убить ее грозились. И вправду - беда! Ну, не говорят так милиционеры советские. Австрийские могут, в Лондоне, у Биг Бена «бобби» их так может и скажет, но чтоб в Москве… Чтоб на Проспекте Мира… Никак, следователь. А может и по особо важным делам. Но… На кой ляд сдались мы с Капкой следователю? Чушь!» «Ваша супруга, Николай Евгеньевич», - продолжал тем временем слуга закона, «сообщила нам, что вы планируете убить ее, а следы убийства скрыть». «Боже вас упаси!», - впервые с момента остановки раскрыл рот дядя Коля. И сразу же осекся. Голос его дрожал, нет, не дрожал даже, а предательски сипло пропадал на гласных звуках. Милиционер это тоже заметил и повторил уже более настойчиво: «Выйдете из машины и откройте багажник. Я произведу досмотр Вашего транспортного средства». «Да, конечно. Пожалуйста», - проговорил дядя Коля. Не сказал, а именно проговорил – как можно более отчетливо, отчего голос его стал неестественным и еще более подозрительным. «Хрен с ним», - думал Николай Евгеньевич, - «открою этому молокососу багажник, у меня там кроме инструмента, что зять подарил, все равно ничего нету. А надо будет – в отдел поедем. Не привлекут же меня, в самом деле, за ерунду такую. А Капку, и вправду, убить мало». Стараясь унять нервную дрожь в руках, он аккуратно вставил ключ в замок багажника, благо опыт такой имелся – трясущимися руками двери открывать. Потянул вверх. И… немедля застыл. Всем телом и духом.
В багажнике стояла большая, грязно рыжая эмалированная кастрюля, заботливо перемотанная старой выцветшей тряпкой. Стояла, словно вызов. Как бы вопрошая « а что ты на это скажешь, ты, член КПСС с 1967 года? А?» Рядом с ней лежали, завернутые в полиэтиленовый пакет, шампуры. Острые концы их торчали вызывающе, и впрямь - словно орудия убийства. С боку от них, в углу багажника притаился бумажный пакет с надписью «уголь древесный». Тут уж Николай Евгеньевич и удивился, и испугался. Причем, одновременно и в равных долях. Да так сильно, что начисто забыл про милиционера. Если б в тот момент спросили у него: «Коля, какого цвета машина твоя?» - вряд ли вспомнил бы он диковинное слово «мурена». Вряд ли даже понял бы, что Коля – это он. Ошеломленный, беззвучно перебирал губами, как бы говоря «да что за херня-то такая, что за…».
«На пикник собираетесь?», - елейным голосом спросил лейтенант. Спросил как-то сзади, слева и сверху, как привидение, как бестелесная химера и персонаж народного эпоса в одном лице. «Совру», – вязнув в беспорядочных догадках, подумал дядя Коля, - «ведь хуже будет. Скажу правду. Я ж, в конце концов, не виноват ни в чем. Самое страшное, что в жизни сделал – сержанту зубы выбил. Да ведь и отсидел за это на «губе», и из партии попёрли». С большим трудом собравшись, твердым голосом «нет» ответил. «А к чему ж тогда все это, потрудитесь объяснить, милостивый государь», - вкрадчиво произнес мент. «Ну вот, опять… Милостивый государь», - пронеслось в голове у Николая Евгеньевича. «Да кто ж он такой, черт его дери? Милостивый государь – это даже для следователя через чур, и даже если он «по особо важным делам». Капитан Елистратов, тот да… мог и не такое загнуть, особенно если в подпитии был и в благостном расположении духа. Так он в ВОХру с третьего курса лит. института попал, да так там и остался. А этот что? Ведь и не слышал, поди, что институт такой есть». Собравшись с духом, дядя Коля, как можно более спокойно сказал: «Да зять, наверное, в багажник мне это положил. У меня дома и кастрюли-то такой нет. И шампуры мои на даче, товарищ лейтенант. Он у меня фантазер такой – вечно что-нибудь да придумает». «Точно?», – спросил мент. «Ну да, точно, это зятя шампуры», - облегченно выдохнул Коля. Спасительное решение этой мерзкой головоломки его очень обрадовало. «Сейчас все прояснится. Отвезу этого пинкертона к себе на Аргуновку, предъявлю ему там Капку – живую и невредимую. Аппарат самогонный, слава Богу, Сереге отдал на время, а что у меня там банки с первачом на балконе стоят – так это не беда, он их не увидит. Не полезет же он на балкон, в самом деле. Там сам черт ногу сломит». Казалось, милиционер в парадной форме и сам был рад такому объяснению. «Ага, понял… Зять», - как-то даже миролюбиво сказал он. «Ну, тогда, Николай Евгеньевич, все понятно. Зять - так зять. Вы только кастрюльку мне откройте. Я гляну – да и поедите себе с Богом». «Кастрюльку – это пожалуйста, кастрюльку сейчас открою» - облегченно выдохнул Николай Евгеньевич – и начал развязывать тряпку, которая плотоядно обвивала примотанную крышку. Не сразу справившись с задачей, Коля, все-таки, одолел узлы и открыл посудину. Там и вправду лежал шашлык, с лучком и в майонезе замаринованный. Зять так всегда дела – с лучком и в майонезе. Дядя Коля шашлыка такого не признавал, справедливо считая, что мясо хорошее не стоит всякой дрянью умасливать, а коли мясо плохое, так и не зачем его брать. Лучку со специями добавить, конечно, можно, да и лимончика чуток. Но вот чтоб всякую гадость химическую туда пихать – это увольте. Господь, когда свинью создавал, химию в нее класть не стал. Стало быть, ни к чему она там…
«Хороший шашлычок», - как-то задумчиво произнес мент, «хороший…» И потянулся рукой к кастрюле. Потянулся очень уверенно, словно бы хотел немедля взять пару-тройку кусочков, аккуратно насадить на шампур – и на мангал. Да только не мангала, ни даже самого завалящего костерка на проспекте Мира, у 108го дома - и в помине не было. «Неужто так прям и сожрет?», – мелькнуло в голове у Николая Евгеньевича. Но нет… Лейтенант, будучи здравомыслящим офицером МВД, сырую свинину при исполнении служебных обязанностей жрать не стал. А лишь как следует зачерпнув пятерней, отвалил сверху кастрюли мясо, куски которого посыпались в багажник. «Не, ну и впрямь придурок», - успел только подумать дядя Коля.
Дальше грянула какофония ужаса, словно тысячи симфонических оркестров разом перемалывали живьем в визгливой кофемолке, рождая из предсмертных воплей людей и инструментов единую, доселе неизвестную, восьмую ноту, которая не нуждается в симфониях, композиторах, исполнителях, инструментах и слушателях. Не нуждается лишь потому, что ничего не созидает, оставив эту тончайшую трудоемкую возню семи остальным. Она же стремительно притягивается ко всему, в чем есть хоть малое спящее зерно гармонии, вонзается и, пронзительно истерично вибрируя, рвет в кровавые клочья. Эта восьмая нота, не имеющая начертания и названия, пригвоздила дядю Колю к Проспекту Мира, будто диковинного сверчка к альбому безжалостного энтомолога. Ужас такого масштаба Николая Евгеньевич не переживал до сих пор никогда. Даже в Праге, в 68ом, когда бравые красноармейцы раздавили танком мальчишку лет пятнадцати, размотав его романтические розовые потроха по древней брусчатке, напротив памятника архитектуры 13го века. Даже когда он, будучи совсем ребенком, полез на спор в трубу на стройке, да застрял… даже тогда не был он так поглощен этим животным чувством. Оно завладело им целиком и без остатка, напитав каждую частичку его потрепанного тела, просочившись в волокна его фланелевой «ковбойки». Он безотчетно внемлел этому могучему страху. Так, истовый верующий внемлет священной книге, не пытаясь осознать или объяснить, а лишь принять, впитать и поглотить, навсегда связав себя с ее непогрешимыми догмами. Быть может, он и спасся бы, если б смог оторвать он взгляд от кастрюли… Но он не смог даже попытаться этого сделать. А еще раньше – не смог предположить, что такая попытка возможна. Так и смотрел в грязно рыжую эмаль посудины, став безвольным рабом этого зрелища.
Из кастрюли смотрела ему в лицо жена, Капитолина Павловна Сурина, в девичестве Полонская, смотрела спокойно и внимательно, словно ожидая объяснений. Так смотрела она на него, бывало, с утра, когда придет он домой накануне пьяный по-свински. Как пришел домой помнит, а вот что дальше было – хоть убей. Кольца лука повисли у нее на носу и на левом ухе, потеки майонеза ползли по подбородку, а во рту… во рту у Капитолины Павловны торчала долька лимона. Того самого лимона, который зять в шашлык никогда, почему-то, не добавлял. Слипшиеся седые волосы лежали на лбу на бок, словно у одного печально известного ефрейтора. Щеки были чуть серого цвета, видно уже схватились маринадом. Земля поплыла у дяди Коли под ногами, горло перехватило железным обручем так, что, казалось, кадык выскочит из него, как косточка из сливы. «Добрый день, Капитолина Павловна», - торжественно поздоровался с головой мент. «Разрешите от имени Останкинского РУВД, от имени всей российской милиции, поблагодарить вас за проявленный героизм и помощь в поимке особо опасного преступника. Эти именные часы», - лейтенант театральным жестом выхватил из планшета наручные часы, - «мы дарим вам!». Чуть порывшись в кастрюле, мент извлек из нее такую же серую, как и голова, кисть с облупленными накрашенными ногтями. Ловким движением он нацепил на нее дешевые командирские часы, на циферблате которых красовалась надпись «За заслуги перед МВД» и гордо продемонстрировал их Капитолине Павловне. «Служу России!» - торжественно просипела голова, с натугой шевеля синими губами. Скосив глаза на дядю Колю, голова укоризненно скривила рот и смачно плюнула ему в лицо. «Всю жизнь меня, гад, изводил, света белого с тобой не видела, алкоголик безответственный. Сколько крови моей выпил с дружками своим, скотина!», - просипела она. Практически без сознания, ловя ртом воздух, дядя Коля выдохнул: «Ну не начинай, Капочка, не начинай!» «Ну, вы, я так думаю, и без меня вполне разберетесь. Как говорят в народе - милые бранятся… А мне пора», - бодро отрапортовал лейтенант. «На Новоостанкинской кошка в водосточной трубе застряла, орет уж вторые сутки – надо спасать, будь она неладна!». И был таков, иуда.
С громким хлопком «четверка» треснула пополам вместе со всем содержимым, обнажив нехитрую начинку, которой наградил ее Волжский автозавод. Лопнула она лишь потому, что и проспект Мира разошелся под ней надвое, зияя огненной расщелиной, которая поглотила всю снедь для пикника, вместе с Капитолиной Павловной, «Жигулями» цвета «мурена» и дядей Колей.
Николай Евгеньевич Сурин проснулся на полу своей обветшалой однокомнатной квартиры, где некогда проживал он с супругой своей – Капитолиной Павловной, ныне покойной. Нет смысла описывать, что пережил он в первые минуты после пробуждения, потому что описать это словами нет никакой возможности. Скажу лишь только, что облегчения он не испытал и даже напротив. Ведь, по справедливости говоря, сгинуть в горящем жерле преисподней было для него выходом куда более приемлемым, чем остаться сейчас одному, на полу, в мокрых брюках, напротив портрета жены своей, которая смотрела на него не то с жалостью, не то с отвращением. Не стану описывать я тебе, читатель, и тут самоубийственную пьянку, что поглотила дядю Колю в следующую неделю.
Вернувшись на газон перед подъездом дома по Аргуновской улице, что рядом с почтой и отделением Сбербанка – что увидим мы? И надо ли нам это видеть? А не лучше ли рвануть в магазинчик, взять в этот промозглый весенний день чего-нибудь покрепче и, придя домой, уютно расположиться с родными у телевизора… у телевизора, в котором жизнь легка и беззаботна, если вы, конечно, потрудитесь выбрать правильный канал. Что, нет? Хотите к газону у подъезда? Может не стоит, а? Ну ладно, как знаете…
На газоне, выгнувшись в странной позе, лежал человек преклонного возраста. Во вполне приличной, но грязной до потери цвета, одежде. Лежал он, глядя сквозь небо на вылет огромными светлыми глазами, выцветшими от водки, грехов своих и грехов своего народа. Я наклонился над ним вместе с тобой, а он, то ли видя нас, то ли нет, чуть заметно шевельнул губами. «Дядь Коль, ты, держись, давай! Скорая сейчас приедет! Пять минут погоди, родной. Потерпи немного», - затараторили мы наперебой, бережно извлекая из теплого мрака карманов телефоны, в которых фотоаппараты, видеокамеры, записные книжки, почта, сеть и спутниковая навигация. Потом, матерясь, ошибаясь и матерясь вновь, мы суетливо набирали пароли, стерегущие наше бесценное личное. А дозвонившись, стали вопить, что человек умирает, срочно требуя врача, при этом так переживали, что путались в номерах домов и названиях улиц. Трогательный процесс бессмысленного сиюминутного спасения человека, которого надо было ежедневно утомительно спасать все последние десять лет, заворожил нас. Он кидал нам в лицо пригоршни фальшивок, даря уверенность в собственной человечности и благородстве, которыми вполне можно сверкнуть в обиходном разговоре, неожиданно и ярко. «Ну, че вчера делал?». «Я? Да человека спасал от смерти».
За всей этой жертвенной самаритянской суетой, наполненной телефонными звонками и далеким звуком спешащих врачей, мы как-то не услышали… Хотя, может и услышали, да не обратили внимания. А если обратили, то не придали значения тому, что человек, безмолвно лежащий на газоне, вдруг стал что-то говорить в небо. «Капа, Капочка… ну, зачем ты так? Зачем? Ведь 68 рублей с поллитры … в дом…», - прошипел Николая Евгеньевич Сурин и отдал Богу душу. Спасители, стоявшие вокруг него плотным кольцом, заметили эту перемену в жизни дяди Коли, лишь когда приехала скорая. После того, как ошметки от жизни члена КПСС с 1967 года увезли в районный морг, мы еще долго не расходились. Поминали соседа породистым шотландским вискарем, переживая самые яркие моменты сегодняшнего спасения. Зачерпывали из советского детства воспоминания о том, как дядя Коля смешно показывал оленя, кормил нас дешевыми леденцами и пел военные песни не хуже, чем сам Кобзон. Самые ранимые даже всплакнули. Потом был ближайший кабак, жратва, музыка, модные малолетки. Виски стремительно потерял свой поминальный привкус, а от воспоминаний перестало щипать глаза… Кто-то притащил мятый сморщенный косяк… И над недавним горем, словно та самая мифическая восьмая нота, зазвенел задорный истерический хохот.
Ну вот! Вышел я из подъезда – и на хера??? Что увидел я сегодня, и что увижу я завтра? Не знаю, как ты, а я решился. Куплю на все свои деньги тушенки, водки, хлеба - да и не стану больше выходить. Ей-богу - не стану…
Москва, Останкино.10-11 апреля 2009 года.