Долгие десятилетия фамилия ТАРКОВСКИЙ у многих сочеталась главным образом с именем кинорежиссера Андрея Тарковского - создателя фильмов «Иваново детство», «Андрей Рублев», «Сталкер»…
В середине 70-х прошлого века, вопреки официальному неприятию киноначальников, на экраны вышел его фильм «Зеркало», фильм непривычный, странный, похожий на сон…
"В свое время, - объяснял Андрей Тарковский, - был написан литературный сценарий "Белый, белый день" ... Я еще не знал, о чем будет картина, не знал, как сценарно это будет оформлено и какую роль займет там образ, даже не образ, линия - это точнее - линия матери. Но я знал только одно, что мне все время снился один и тот же сон про место, где я родился. Снился дом. И как будто я туда вхожу или, вернее, не вхожу, а все время кручусь вокруг него. Эти сны всегда были страшно реальны..."
На роль матери Андрей избрал Маргариту Терехову, почувствовав тайную и очень сильную притягательность этой актрисы. Образ отца в фильме воплотил Олег Янковский. И прозвучали волшебные строки стихов Арсения Тарковского - в исполнении самого автора:
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: "Будь благословенна!" -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И - Боже правый! - ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово, ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.
………………………………
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Стихотворения Арсения Тарковского стали важной смысловой и высокохудожественной частью и в фильмах Андрея Тарковского "Сталкер", «Солярис» "Ностальгия»… Но одного этого стихотворения из «Зеркала» хватило, чтобы почувствовать все волшебство поэзии Арсения Тарковского.
В этом фильме родители Андрея – уже бывшие супруги, расставшиеся еще до начала войны. Эпизод – короткое свидание - посещение детей отцом, прибывшим на побывку с фронта, описан дочерью его Мариной в книге «Осколки зеркала» (Москва, Вагриус, 2006).
«Все это время мама была рядом – это был и ее праздник. Но с лица у нее не сходило выражение горькой и чуть насмешливой отстраненности – «да, это счастье, что Арсений приехал, дети радуются, ведь это их отец. Их отец, но не мой муж…»( стр.72)
К периоду жизни в первой семье относится стихотворение "ИГНАТЬЕВСКИЙ ЛЕС", пронизанное разрядами семейных гроз и ссор.
Последних листьев жар
Сплошным самосожженьем
Восходит на небо, и на пути твоем
Весь этот лес живет таким же раздраженьем,
Каким последний год и мы с тобой живем.
…………………………………………
Ты знаешь, как любовь похожа на угрозу —
Смотри, сейчас вернусь, гляди, убью сейчас!
А небо ежится и держит клен, как розу, —
Пусть жжет еще сильней! —
Почти у самых глаз.
1938 г.
Любовь – одна из важнейших составляющих поэзии Арсения Тарковского, как и всей его долгой трудной жизни. В любви он черпал вдохновенье. Арсений Александрович, по словам Лидии Лебединской, был «неправдоподобно красив». Инна Лиснянская вспоминает: «У Тарковского, которого, я слышала, но еще не видела, вышла, в его-то годы,(1962) первая книга стихотворений “Перед снегом”… Уже на самом вечере, а меня усадили в президиуме между Тарковским и трибуной, я, близорукая, разглядела его лицо: ни одной грубой черты, очень четкий профиль, несколько монголоидные глаза и скулы, высокие летящие брови, все — соразмерно: лоб, нос и подбородок, заостренный ровно настолько, чтобы не быть острым. Уже обозначились морщины, но, впрочем, как и после, в 1973 году, они были столь выразительны, что лишь подчеркивали утонченную красоту лица, очень подвижного, нервного, благодаря быстроменяющемуся выражению темнолучистых глаз. Эти морщины показались мне дополнительными органами чувств, неким необходимым добавком к зрению, слуху, вкусу, обонянию и осязанию… Морщины на лице Тарковского, разглаживаясь, видимо, не только вбирали в себя внешнее время, но и прятали свое собственное, внутреннее время, которого не может не быть у поэта». («Музей Тарковского» в интернете.) …«каким он был в молодости? Разным – веселым, остроумным и задумчивым, пасмурным. Мог быть заботливым, нежным и равнодушно-отстраненным. Чудесный юмор сопровождал его всю жизнь «Он вообще был немного старомоден – целовал дамам ручки и не подавал руки подлецам» (М.Т. «Осколки зеркала» стр.53)
В письме к сыну Андрею 7.07.1950 г. Арсений Тарковский писал:
« У меня тогда…было нечто, что меня спасало и было моей верной путеводной звездой: неукротимая страсть к поэзии; я во всем был подобен тебе, так же легкомыслен и так же подчинялся обстоятельствам и плыл по течению, во всем, кроме поэзии… А теперь – о твоей влюбленности. То, что я тебе напишу – безусловно верно, если допустить, что мы с тобой устроены одинаково, а это так во многом, мы ведь очень похожи по душевному строю. У нас (у меня, я предполагаю, что и у тебя) есть склонность бросаться стремглав в любую пропасть, если она чуть потянет и если она задрапирована хоть немного чем-нибудь, что нас привлекает. Мы перестаем думать о чем-нибудь другом, и наше поле зрения суживается настолько, что мы больше ничего, кроме колодца, в который нам хочется броситься, не видим… Не надо, чтобы любовь тебя делала тряпкой и еще более - слабым листком, уж совсем неспособным к сопротивлению. Любовь великая сила и великий организатор юношеских сил; не надо превращать любовь в страсть, в бешенство, в самозабвение, я буду счастлив, если твоя влюбленность окажется любовью, а не чумой, опустошающей душу…»(М.Т. «Осколки зеркала» стр.87,88)
В юности, в родном городе Елисаветграде, первой и неосуществившейся любовью Арсения была Мария Густавовна Фальц. Выйдя замуж за другого, она осталась для поэта потерянной возлюбленной и Образом Любви на всю жизнь. Умерла она в августе 1932. И стихи его, кому бы они ни были посвящены, являлись эхом его первой любви.
…………………………
Стучат. Кто там?- Мария.-
Отворишь дверь.- Кто там?-
Ответа нет. Живые
Не так приходят к нам,
Их поступь тяжелее,
И руки у живых
Грубее и теплее
Незримых рук твоих.
- Где ты была?- Ответа
Не слышу на вопрос.
Быть может, сон мой - это
Невнятный стук колес
Там, на мосту, за речкой,
Где светится звезда,
И кануло колечко
В криницу навсегда.
***
Как сорок лет тому назад,
Сердцебиение при звуке
Шагов, и дом с окошком в сад,
Свеча и близорукий взгляд…
***
То были капли дождевые,
Летящие из света в тень.
По воле случая впервые
Мы встретились в ненастный день,
И только радуги в тумане
Вокруг неярких фонарей
Поведали тебе заране
0 близости любви моей,
0 том, что лето миновало,
Что жизнь тревожна и светла
И как ты ни жила, но мало,
Так мало на земле жила.
***
Мне в черный день приснится
Высокая звезда,
Глубокая криница,
Студеная вода
И крестики сирени
В росе у самых глаз.
Но больше нет ступени -
И тени спрячут нас.
И если вышли двое
На волю из тюрьмы,
То это мы с тобою,
Одни на свете мы,
И мы уже не дети,
И разве я не прав,
Когда всего на свете
Светлее твой рукав.
Что с нами ни случится,
В мой самый черный день,
Мне в черный день приснится
Криница и сирень,
И тонкое колечко,
И твой простой наряд,
И на мосту за речкой
Колеса простучат.
Анна Ахматова считала, что стихотворение Тарковского «Ветер» - одно из самых пронзительных стихотворений, одна из вершин современной русской поэзии:
Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету.
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки, как перед бедою.
И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных Л теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.
Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.
Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается -
то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.
***
Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.
Благодарю за каждый
Глоток воды живой,
В часы последней жажды,
Подаренный тобой,
За каждое движенье
Твоих прохладных рук,
За то, что утешенья
Не нахожу вокруг,
За то, что ты надежды
Уводишь, уходя,
И ткань твоей одежды
Из ветра и дождя.
* * *
Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь жёлтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моём.
Выпало лето холодной иголкой
Из онемелой руки тишины
И запропало в потёмках за полкой,
За штукатуркой мышиной стены.
Если считаться начнём, я не вправе
Даже на этот пожар за окном.
Верно, ещё рассыпается гравий
Под осторожным её каблуком.
Там, в заоконном тревожном покое,
Вне моего бытия и жилья,
В жёлтом, и синем, и красном - на что ей
Память моя? Что ей память моя?
***
Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный богом,
Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, олененок, соколенок.
……………………………….
Я не знаю, где твоя держава,
И не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твое дыханье, руки, платье.
Многие стихотворения Тарковского несут следы трагизма, разочарования, обездоленности, безнадежности, поруганной любви, печали об ушедшем.
«Страдание постоянный спутник жизни. Полностью счастлив я был лишь в детстве. Но существует какой-то странный способ аккумуляции сил перед достижением большой высоты.
Я не скажу, как это делается: то ли надо внушать себе, то ли учиться себя видеть, но полностью счастливый человек, наверное, не может писать стихи… Знаете, это как в любви. Меня всегда привлекают несчастные Любови, не знаю почему…» (А.Тарковский. Из интервью 1982 года, данного М.Аристовой) (М.Т. «Осколки зеркала» стр.283).
***
Мне странно, и душно, и томно,
Мне больно, и кажется мне,
Что стал я ладьей на огромной
Бездонной и темной волне.
И нет мне на свете причала,
И мимо идут времена;
До смерти меня укачала
Чужая твоя глубина.
И стоит ли помнить, что прежде,
Когда еще молод я был,
Я верил какой-то надежде
И берег мой горько любил?
Прилива бездушная сила
Меня увела от земли,
Чтоб соль мои плечи точила
И весел моих не нашли.
Так вот, что я голосом крови
В просторе твоем называл:
Доверясь последней Любови,
Я привязь свою оборвал.
И сам я не знаю, какие
Мне чудятся связи твои
С недоброй морскою стихией,
Качающей наши ладьи.
Качаясь, уходят под воду.
Где рыбы чуть дышат на дне,
Во мглу, в тишину, в несвободу,
Любовью сужденную мне.
***
Все кончается, как по звонку,
На убогой театральной сцене:
Дранкой вверх несут мою тоску –
Душные лиловые сирени.
Я стою хмелен и одинок,
Будто нищий над своею шапкой,
А моя любимая со щек
Маков цвет стирает сальной тряпкой.
Я искусство ваше презирал.
С чем еще мне жизнь сравнить, скажите,
Если кто-то роль мою сыграл
В этом диком колесе событий?
Где же ты, счастливый мой двойник?
Ты, видать увел меня с собою,
Потому, что здесь чужой старик
Ссорится у зеркала с судьбою.
Есть у Тарковского цикл стихотворений, посвященных великому русскому поэту Марине Ивановне Цветаевой. Они встретились в 1940 году в Москве, и встреча эта запечатлена в творчестве обоих. Это были не просто дружеские, а гораздо более глубокие чувства.
...Колышется ива на том берегу,
Как белые руки.
Пройти до конца по мосту не могу,
Но лучшего имени влажные звуки
На память я взял при последней разлуке.
Стоит у излуки
И моет в воде свои белые руки,
А я перед ней в неоплатном долгу.
Сказал бы я, кто на поемном лугу,
На том берегу,
За ивой стоит, как русалка над речкой,
И с пальца на палец бросает колечко.
31 августа 1941 года Марина Цветаева покончила с собой
***
……………………
Никому, никогда, ни при ком
Ни слезы, средь людей, как в пустыне,
Одержимая вдовьей гордыней,
Одиночества смертным грехом.
Но стоит над могильным холмом
Выше облака снежной колонной
Царский голос ее, просветленный
Одиночества смертным грехом.
Отпусти же и мне этот грех.
Отпусти, как тебе отпустили.
Снег лежит у тебя на могиле.
Снег слетает на землю при всех.
Близкий друг поэта А.Н.Кривомазов писал :
«…оказавшаяся в России никому не нужной, с обрубленной семьей (расстрел мужу и каторга дочери), трагически тонущая в кипящих хлябях подлейших роковых обстоятельств огромная глыбища таланта Цветаевой пытается зацепиться за яркую блестящую щепочку таланта и порядочности молодого (ему 33!) русского поэта Арсения Тарковского, и, оказывается, что это мираж…, страшное в условиях всеобщего обнуления личностей не то: он бесконечно молод (вечный ребенок!) и слаб, самовлюблен и справедливо, как показала история, весь еще в будущем, и это будущее, которое даст ему возможность реализоваться как поэту (создать достаточный по объему и качеству корпус стихов и, конечно, книги, книги, слава, слава), а не просто много обещать, для него единственно тогда дорого и значимо, ради него он готов бросить и жену с детьми…, и глубинное нежелание-боязнь (именно это слово, а не неумение!) подставить мужское плечо поддержки ангелу гнева Цветаевой... Он еще так молод, красив и мал, у него еще целы все перышки, ему кажется, что по ночам у него светятся два крыла... Жизнь совсем скоро сделает его пожизненным калекой (кто скажет, как он читал на скрижалях веры и справедливости это возмездие судьбы себе - за что?)… толкнет профессорскую дочку Цветаеву к самоубийству (согласись, в ее ужасных обстоятельствах смерть от своей руки гораздо выше, прекраснее и бесконечно трагичнее (как для художника), чем от уже изготовленной и загнанной в ствол пули из винтовки безвестного нуля-красноармейца или удара тяпкой по черепу или серпом по шее любой из свирепых от голода и горя нищих тыловых домохозяек рядом)... Судьба и личность Цветаевой здесь становятся воистину исполинскими... Думаю, это про нее он написал:
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой...»
(«Музей Тарковского»)
Тарковский всю жизнь потом винил себя за что-то перед Цветаевой.
……………………………………
Зачем — стрела — я не сгорел на лоне
Пожарища? Зачем свой полукруг
Не завершил? Зачем я на ладони
Жизнь, как стрижа держу? Где лучший друг,
Где божество мое, где ангел гнева
И праведности? Справа кровь и слева
Кровь. Но твоя, бескровная, стократ
Смертельней. Я отброшен тетивою
Войны, и глаз твоих я не закрою,
И чем я виноват, чем виноват?
Кривомазов вспоминает: «Несколько раз при мне ему задавали вопросы относительно этой ощущаемой легенды, каких-то особых отношений между ними: “Не было ли у вас романа?” — на что он неизменно отвечал: нет, ничего не было. Но легенда, ее ощущение — оставалось, и он, мне кажется, сознательно нагнетал эту легенду — он, тридцатитрехлетний, образцово воспитанный, обращается к ней, сорокавосьмилетней, с прямым и твердым “ты”, “Марина”, “научи”... И потом — странно: она покончила с собой, самоубийство — повесилась, а он в стихах постоянно говорит о гибельных водах, ищет ее на дне (“задыхаясь, идешь ко дну”)... Какая-то загадка....12 октября 1982 г Тарковский получил бесценный дар: публикацию в “Огоньке” последнего стихотворения Марины Цветаевой (“Все повторяю первый стих...”), написанного по памяти в ответ на его тихотворение “Стол накрыт на шестерых»… и для него это неведомое ранее стихотворение явилось потрясающим духовным взрывом оттуда, религиозным подарком только на ему понятном подтексте и языке каким-то суперважным подтверждением и, прощением. Это самое последнее в ее жизни цветаевское стихотворение было многократно прочитано-произнесено в тот вечер...» («Музей Тарковского»)
Но сначала давайте вспомним исходное стихотворение тридцатитрехлетнего Тарковского (1940):
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
“Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!”
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
— Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
И вот как взволнованно и сильно ответила Марина Цветаева, припоминая его стихи:
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
- "Я стол накрыл на шестерых"...
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,
(Своими)...
Робкая как вор,
О - ни души не задевая!-
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз!- опрокинула стакан!
И всё,что жаждало пролиться,-
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.
И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат,не сын, не муж,
Не друг - и всё же укоряю:
- Ты,стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю.
(Марина Цветаева , 6 марта 1941г.)
О своих отношениях с Мариной Цветаевой Тарковский позднее рассказывал: «… Меня всегда привлекают несчастные любови, не знаю почему. Я очень любил в детстве Тристана и Изольду. Такая трагическая любовь, чистота и наивность, уж очень всё это прелестно! Влюблённость — так это чувствуешь, словно тебя накачали шампанским… А любовь располагает к самопожертвованию. Неразделённая, несчастная любовь не так эгоистична, как счастливая; это — жертвенная любовь. Нам так дороги воспоминания об утраченной любви, о том, что было дорого когда-то, потому что всякая любовь оказывает влияние на человека, потому что в конце концов оказывается, что и в этом была заключена какая-то порция добра. Надо ли стараться забыть несчастную любовь? Нет, нет… Это мучение — вспоминать, но оно делает человека добрей… Я её любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна… Она была страшно несчастная, многие её боялись. Я тоже — немножко. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница…»
На прошедшей войне Арсений Тарковский потерял ногу.
…и низко у меня над головой
семерка самолетов развернулась,
и марля, как древесная кора,
на теле затвердела, и бежала
чужая кровь из колбы в жилы мне,
и я дышал, как рыба на песке,
глотая твердый, слюдяной, земной,
холодный и благословенный воздух.
Мне губы обметало, и еще
Меня поили с ложки, и еще
Не мог я вспомнить, как меня зовут,
Но ожил у меня на языке
Псалом царя Давида.
……………………
ИВАНОВА ИВА.
Иван до войны проходил у ручья,
Где выросла ива неведомо чья.
Не знали, зачем на ручей налегла,
А это Иванова ива была.
В своей плащ-палатке, убитый в бою,
Иван возвратился под иву свою.
Иванова ива,
Иванова ива,
Как белая лодка, плывет по ручью.
Есть у поэта циклы стихов, посвященные Анне Ахматовой. Впервые они встретились в начале 1946 года, когда Анна Ахматова триумфально выступала в Москве, в Колонном зале, не зная, что беда уже шагает за ней по пятам: через несколько месяцев будет вынесено убийственное для нее и Михаила Зощенко постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград».
Это постановление рикошетом коснется и Арсения Тарковского. В 1946 году был зарезан первый сборник его стихов, уже принятый к печати, даже матрицы его были уничтожены, и не оставалось надежды, что стихи его когда нибудь увидят свет.
В то время его физическая жизнь где-то рядом, в Москве, казалась фантастическим чудом. Высочайшее качество его стихов говорило о том, что он каждодневно совершает подвиг противостояния массированному натиску апробированной Главлитом поэтической пошлости, низкопробности, дешевки. Не имея возможности печатать собственные стихи, он стал переводчиком очень высокого класса. Лишь через 17 лет вышла первая книга поэта. Она носила символическое название «Перед снегом» – автору в год ее выхода исполнилось 55 лет.
ИЗ ЦИКЛА "Памяти Анны Ахматовой"
Стелил я снежную постель,
Луга и рощи обезглавил,
К твоим ногам прильнуть заставил
Сладчайший лавр, горчайший хмель.
Но марта не сменил апрель
На страже росписей и правил.
Я памятник тебе поставил
На самой слезной из земель.
Под небом северным стою
Пред белой, бедной, непокорной
Твоею высотою горной
И сам себя не узнаю,
Один, один в рубахе черной
В твоем грядущем, как в раю.
***
………………………
Белые сосны
поют: - Аминь!
мой голубь - твоя рука.
Горек мой хлеб,
мой голос - полынь,
дорога моя горька.
В горле стоит
небесная синь -
твои ледяные А:
Ангел и Ханаан,
Ты отъединена.
Ты отчуждена -
пустыня пустынь,
пир, помянутый в пост,
За семь столетий
дошедший до глаз
фосфор последних звезд.
***
Все без нее не так. Приоткрывая,
Откладываю в сторону тетрадь,
И некому стихи мне прочитать,
И рукопись похожа беловая
На черновик, и первые ручьи
Подтачивают снежный пласт.
Ничьи
Теперь ее портреты - горбоносый
Антиахийский профиль
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Горький рот
Среди живых подобий не найдет
И не ответит больше на вопросы
Полуулыбкой, для которой нет
Ни зеркала земного, ни сравнений,
Туман сквозит. Ни отзвука, ни тени.
И смутно льется белый ровный свет.
На вечере, посвященном 50-летию книги Анны Ахматовой «Четки», Тарковский сказал: «Мир Ахматовой научит нас душевной стойкости, честности мышления, способности к широте охвата явления, полноте чувств, благородству духа, умению сгармонировать себя в мире…»
Свою малую Родину - Елисаветград - небольшой городок где-то в степях Новороссии на берегу Ингула, поэт вспоминает с особой ностальгической любовью:
* * *
Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.
Он был еще спектральней,
Зеленый до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.
Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.
Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зеленый, изумрудный,
Стоит передо мной.
…………………
* * *
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
* * *
И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.
Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть - волна вослед волне.
Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь - чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал - в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени.
***
.........
Державы птичьей нищеты,
Ветров зеленые кочевья,
Ветвями ищут высоты
Слепорожденные деревья.
Зато, как воины, стройны,
Очеловеченные нами,
Стоят, и соединены
Земля и небо их стволами.
С их плеч, когда зима придет,
Слетит убранство золотое:
Пусть отдохнет лесной народ,
Накопит силы на покое.
А листья - пусть лежат они
Под снегом, ржавчина природы.
Сквозь щели сломанной брони
Живительные брызнут воды,
И двинется весенний сок,
И сквозь кору из черной раны
Побега молодого рог
Проглянет, нежный и багряный
И вот уже в сквозной листве
Стоят округ земли прогретой
И света ищут в синеве
Еще, быть может, до рассвета.
- Как будто горцы к нам пришли
С оружием своим старинным
На праздник матери-земли
И станом стали по низинам.
Созвучья струн волосяных
Налетом птичьим зазвучали,
И пляски ждут подруги их,
Держа в точеных пальцах шали.
Людская плоть в родстве с листвой,
И мы чем выше, тем упорней:
Древесные и наши корни
Живут порукой круговой.
***
Когда купальщица с тяжелою косой,
Выходит из воды, одна в полдневном зное,
И прячется в тени, тогда ручей лесной
В зеленых зеркальцах поет совсем иное.
Над хрупкой чешуей светло-студеных вод
Сторукий бог ручьев свои рога склоняет,
И только стрекоза, как первый самолет,
О новых временах напоминает.
(1946)
В некоторых стихах Тарковского знаток может уловить перекличку с поэзией Николая Заболоцкого; но Тарковский честно никогда не скрывал своей любви к этому великолепному поэту, своему современнику и предтече.
Николай Заболоцкий:
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая.
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.
Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые…
***
Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине, мне понравился он.
Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.
Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!
Как вспоминала Инна Лисянская, после Баратынского шли у Арсения Александровича: Анненский, Ахматова, Ходасевич, Мандельштам…
Для Тарковского абсолютом поэтического слуха обладал Мандельштам. О нем – стихотворение «Поэт»:
Эту книгу мне когда- то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
…………………………….
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных слету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь…
Вспоминает Инна Лиснянская: «…в середине февраля 75-го я очередным своим восхищением поэзией Бродского вынудила Арсения Александровича произнести: — Он — не мой поэт.……- Ну что вы со своим Бродским носитесь? Он — не мой, потому что слишком длинно без стержневой мысли пишет, неоправданно длинно. К чему русской поэзии его бесконечные анжамбеманы? Особенно мне противопоказан его ернический скептицизм.
Но дальше я не слушала Тарковского, оскорбительно дерзила…»(«Музей Тарковского»).
Мне думается, дело здесь в том, что у Тарковского была иная природа дарования и потому его поэзия просто несравнима с поэзией Бродского. Это – разные поэтические миры.
Мир Тарковского - это магия скрытого, запрятанного, порой еле угадываемого, но несомненно присутствующего глубокого смысла, значительность образа, переживания, чувства…
РИФМА
Не высоко я ставлю силу эту:
И зяблики поют. Но почему
С рифмовником бродить по белу свету
Наперекор стихиям и уму
Так хочется и в смертный час поэту?
И как ребенок "мама" говорит,
И мечется, и требует покрова,
Так и душа в мешок своих обид
Швыряет, как плотву, живое слово:
За жабры - хвать! и рифмами двоит.
Сказать по правде, мы уста пространства
И времени, но прячется в стихах
Кощеевой считалки постоянство;
Всему свой срок: живет в пещере страх,
В созвучье - допотопное шаманство,
И может быть, семь тысяч лет пройдет,
Пока поэт, как жрец, благоговейно
Коперника в стихах перепоет,
А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.
И я умру, и тот поэт умрет,
Но в смертный час попросит вдохновенья,
Чтобы успеть стихи досочинить:
Еще одно дыханье и мгновенье
Дай эту нить связать и раздвоить!-
Ты помнишь рифмы влажное биенье?
* * *
Меркнет зрение - сила моя,
Два незримых алмазных копья;
Глохнет слух, полный давнего грома
И дыхания отчего дома;
Жестких мышц ослабели узлы,
Как на пашне седые волы;
И не светятся больше ночами
Два крыла у меня за плечами.
Я свеча, я сгорел на пиру.
Соберите мой воск поутру,
И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать и чем вам гордиться,
Как веселья последнюю треть
Раздарить и легко умереть,
И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово.
***
Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.
***
Живите в доме - и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом,-
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас……
***
Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
За верный угол ровного тепла
Я жизнью заплатил бы своевольно,
Когда б ее летучая игла
Меня, как нить, по свету не вела.
«Удивительна и непостижима жизнь поэта. Он вынужденно живет как бы в двух измерениях – в реальном и в «потустороннем», поэтическом. И все драмы, а подчас и трагедии, происходят от этой раздвоенности, от невозможности соединить эти два мира, от невозможности остаться в одном из этих миров. Погружение в творчество желанно, необходимо, животворно. Драматичен и болезнен выход из творческого состояния, из «небытия» в жизнь, реальную, требующую своего – забот, деятельности, общения с окружающими….»( М.Т. «ОсколкиЗеркала» с.55)
***
И это снилось мне, и это снится мне
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.
Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть — волна вослед волне.
Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь — чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал — в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени.
***
Я ветвь меньшая от ствола России,
Я плоть ее, и до листвы моей
Доходят жилы влажные, стальные,
Льняные, кровяные, костяные,
Прямые продолжения корней.
Есть высоты властительная тяга,
И потому бессмертен я, пока
Течет по жилам - боль моя и благо -
Ключей подземных ледяная влага,
Все эр и эль святого языка.
Я призван к жизни кровью всех рождений
И всех смертей, я жил во времена,
Когда народа безымянный гений
Немую плоть предметов и явлений
Одушевлял, даруя имена.
Его словарь открыт во всю страницу,
От облаков до глубины земной.
- Разумной речи научить синицу
И лист единый заронить в криницу,
Зеленый, рдяный, ржавый, золотой...
Арсений Тарковский умер в кунцевской больнице 27 мая 1989 г.
«Что мне представляется необходимым в большой поэзии. Это гармония уравновешенности мира – личности художника и языка, на котором написано стихотворение. Если не признать роли поэта, как участника жизнетворения, то нельзя понять сущности поэзии."
Арсений Тарковский.