Деревня с её тягучей вознёй, тленом, пустяками осталась, хоть на некоторое время, сзади, за пастбищем. Легко и спокойно, как в жилище надёжного друга, вступаю в лес. Ненавязчиво здесь через поредевшую листву деревьев светит солнце. Вчера сыпал дождь; вокруг парно. Должны быть грибы. Старый вот ельник,- с него и начну.
Образы прошлого, как всегда бывает, когда оказываюсь в лесу, всплывают понемногу в памяти. Конечно. Столько, в играх и забавах, оставлено минут жизни под окружающими кронами. Под тобой, дуб,- ты уже давно огромный стоишь. И, может, помнишь отрока, юношу, которому вблизи тебя чрезвычайно однажды повезло. Искания мои тем днём были как никогда пустыми; с кипкой грибов в корзине возвращался я домой и как раз вот здесь, около этого дуба, набрёл на боровиков. До чего же было их много; колонии, россыпи; и какие они были чистые, крепкие. Полная, аж до ручки, набралась их корзина. На улице мне встретились два мои приятеля. Они, конечно, были не дураки и без сомнения заявили, что боровики в корзине только сверху, а под них, чтобы грибов казалось больше, я, штукарь, натолкал травы. Пришлось этих недоверчивых завести к себе и хорошенько сконфузить, вывалив из корзины на клеёнку ладную горку.
Берёзы, ёлки, сырость, мох,- для роста грибов есть вроде все условия; однако самих грибов попадается мало. На дне капронового моего ведра несколько подосиновиков, дюжина сыроежек да один боровик,- это вся моя добыча за почти час блужданий. Что же, какое время, такие и новости. Природа за последние десятилетия изменилась; в худшую, конечно, сторону; сам тому, как человек преимущественно сельский, свидетель. Не избежал упадка и лес. Маловероятным представляется сейчас не только придубный тот фарт, но и те довольно частые случаи, когда мы – дети, подростки – шли в лес с одной-единственной целью – поиграть, а назад возвращались с грибами. Продираясь, бывало, сквозь молодой ельник, увидишь под лапкою боровик; игра важнее, поэтому его пропускаешь и карабкаешься дальше; там, однако, снова наткнёшься на боровика; приходится его срывать (ножа нет) и ворочаться к первому. Трофеи, чтобы не таскать их в карманах, где они могли покрошиться, нанизывались на ободранную веточку. Друзья имели такие же хлопоты; из лесу мы выходили, неся кто низку, а кто и две грибов. Теперь на такую удачу не надейся. Уже хотя бы потому, что грибных тех ельников нет,- всё вырублено для новогодних утех и иного потребства и непотребства.
Меньше стало грибов не только свойских, но и ядовитых. Много было раньше в лесу мухоморов – с широкими шапками, красных, влажных от собственного сока. Лес представал сказочным, нарисованным; для полного ощущения сказки не хватало разве зайцев, которые бы, как то происходит в мультфильмах, водили на светлых полянах хороводы и весело пели. Теперь красные попадаются редко (увидев как-то, ища грибы, одного такого в какой-то безмухаморной делянке, даже улыбнулся, даже любость к нему почувствовал); больше попадаются бледно-приземистые (по справочнику, Amanita panterina – мухомор пантерный). Среди мухоморов этот вид, возможно, самый жизнестойкий, выносливый. Оно, как говорится, на здоровье. Но мне в лесу так не хватает красных.
Да ладно, с этими мухоморами; их не есть. Куда исчезли земляничные опушки, поляны? Были же они, были, заполненные прекрасным, чистым сладким ароматом. Сама земляника, правда, нелегко доставалась. Очень уж неудобна для собирания. День приходилось ползать, чтобы несколькими литрами разжиться. И как хорошо было потом, дома, вечером съесть духмяные (запах ещё сохранялся) ягоды с молоком. Теперь земляничники надо поискать. Также как и черничники, клюквенники, брусничники.
Неугомонные мы. Жадные, ненасытные. Мы не можем ждать милостей от природы. Берём их сами, загребущими своими руками. Везде пройдут и всё истопчут упругие наши ноги. Каждую мелочь ухватит зоркое наше око. Малейший писк уловит ухо. Создания мы крайне пронырливые. Нет просто от нас куда спрятаться.
В лесу я более двух часов. Успехи имею всё те же, скромные. Грибов в ведре на треть, преимущественно сыроежки. Юным я пропускал эти грибы. Зачем они, когда есть лучшие. Теперь… Снова «теперь»… Но без временнЫх сравнений не обойтись. Теперь, когда у местной грибной знати – боровиков, а с ними публики рангом ниже – подосиновиков, красноголовиков – тяжкости с простым воспроизведением, брезговать чернью, этими живучими сыроежками, не очень выпадает.
Это флора. А что с фауной. Со всем этим, которое способно ползать, бегать, летать. Которое чувствует. Думает, наконец. Ибо всё пронизано разумом. Он везде, повсюду, в каждой, даже самой мизерной, голове. Иначе же нельзя. Только программой, только инстинктом в этом яростном мире не уцелеешь. Нужна смышлёность, умение сопоставлять, чтобы найти укрытое жилище, выбрать подходящую пищу, справиться с болезнью, пережить наполненную врагами ночь, продолжить свой род.
Смяли фауну; уничтожили; загнали в самые далёкие гущи. Простое, казалось бы, животное белка,- а и той почти не видно. Когда-то их хватало. Даже в деревню, случалось, забегали. Однако вырезали вековые, с дуплами, деревья, и белкам стало негде селиться. Живого зайца здесь, в родном лесу, с детства не видел. Как-то, детьми, приметили зайца между ещё молодого колхозного жита; угощался, может; кто-то из друзей, сунув в рот два пальца, свистнул; и как же заяц нас потешил – он выскочил на межу и, под хохот наш и вопли, дал дёру к лесу. А что с бабочками. Самых же разных имелось. До чего хорошо было поймать особенно пёструю и дивиться потом на её колорит. Теперь неинтересно; жёлтые всё, белые; редко пролетит разноцветная. А ползуны? И они же для чего-то нужны в общей картине. Обычным делом было на их напороться, пусть там гадюка, пусть там уж. Гадюк так давно не видел, что уже и подзабыл, как выглядит верхний её рисунок, извилины те, полоски. Кажется, почувствовал бы даже что-то положительное, встретив её,- только бы убедиться, что там, в норах, под корчами и сучьем, нечто есть ещё, шевелится. Где оно всё это делось? Что мы себе только дозволяем? А, человеки?
Должна как-то на подобное отзываться душа. Незаметно выросло и установилось во мне эсхаталогичное – так обозначил его – ощущение природы. Найду большой, не червивый боровик – и почти всегда улавливаю в себе короткое, на миг удивление: однако! есть ещё! и этот вырос! Вслушаюсь, как в бору или в роще перекликаются птицы: живут! дышат! поют! Родника журчание, своеобразная козявка, дерева скрип, череда облаков в небе, эхо далёкое,- всё может впечатлить, озадачить, заставить задуматься, хоть ненадолго, о сущем, о своём единении, связанности с ним. Ворон в фольклоре является символом смерти; в действительности же, где-нибудь под низкой тучей, он, бывает, воспринимается как свидетельство смерти (беды, горя) уже настоящей, со всей её вечной чернотой. Постоянно кажется, что вот-вот всё рухнет, кончится.
Нервы, конечно. Интересно было бы знать, сколько ещё на свете таких экземпляров. Что, если взять да прокричать на весь видимый и невидимый простор: эй, вы, товарищи, чудачины, понимаешь, эдакие, довольно торчать в своих законурках, собирайтесь быстрее сюда (сообщаю здесь собственные координаты), нам есть о чём потолковать! Сколько бы явилось такого люда? Имею подозрение, что мало, совсем мало. Хватило бы одной палаты психбольницы, чтобы всех вместить.
И только одно, лес, не сумели мы у тебя отнять – это душу твою. Как бы тебя ни крошили, ни уродовали, как бы ни изгилялись, а потаённая сущность твоя живёт, остаётся неизменной. Великодушно ты даёшь приют и отдых каждому, кто забредёт под твой покров.
Но пора домой. Ходил три часа; достаточно. На суп грибов насобирал, и то хорошо. Однако же и далеко меня занесло. Никогда в этой делянке не бывал. Сориентироваться лучше по солнцу. Оно вон где; мне, значит, в противоположную сторону. Пробираюсь через кусты, завалы; оказываюсь вскорости на знакомой дороге; иду по ней. Лес, наконец, за спиной; я на пастбище. Стадо коров пасётся недалеко. Трава низкая, привядшая; без охоты коровы тыкаются в неё пухлыми своими губами. Склонив голову в кепке, сидит на земле пастух. Прохожу это, шагаю пастбищем к деревне; вот и крайняя хата передо мной. Вступаю на улицу, вижу уже, за чужими крышами, свою крышу… и здесь…
Будто волна стылого воздуха обдаёт меня. Замедляется невольно моя ходьба. Тянет даже повернуть назад. Очень уж неприятная встреча. Ну почему я другой улицей не пошёл. Можно же было это сделать. Нет, сюда потащился…
Нужно всё-таки идти. Я иду дальше, а там, впереди, брякает засов, открывается калитка, и со своего двора, настороженно выпучив холодные очи, выползает на улицу ЗМЕЯ.
Авторский перевод с белорусского