Настроение было препаршивым: не то, чтобы сильно мучила болезнь, но нескончаемая очередь к терапевту наводила уныние. От нечего делать Венькин без любви к людям озирал лица соседних пациентов и чего-то в них не находил… Неожиданности не хватало что ли в их деформированных болезнью, потертых, как казалось при тусклом искусственном свете, чертах? Все как однообразная зеленая стена коридора, равнодушная к процедурным запахам.
Время от времени Порфирий Калистратович, занемогший от какого-то острого простудного недуга, проводил бесчувственными глазами и по той стене, как будто там не было ничего. Однако висела на ней одна картина без особых признаков того, что изображала. Какой-то вроде дуб, вроде – не дуб, а просто дерево сгнившее, на фоне белого с черным. И зеленые крапинки россыпью вокруг… То ли это листья, то ли звезды, но почему-то зеленые, то ли ореол какой!.. Пьяный рисовал что ли?.. Знакомые и грустные мысли приходили в голову Венькину: повесили картину – ни к селу, ни к городу. Не поймешь даже, что она несет. Что подешевле, видимо, то и купили, чтобы одна голая стена людей не пугала. И рама-то какая у картины облезлая! Золото краски местами поотлетало, а где без краски дерево осталось, на гнилушку рисованную стало само похоже.
Сидел так не сильно больной и не очень молодой, чтобы терпения у него не хватало, Венькин, сидел и сидел себе в очереди. Но когда врачи второй раз в одном из кабинетов чай пить собрались, то ли душа у него запротестовала, то ли здоровья в организме все-таки было больше, чем болезни, но не выдержал он. Потому что непонятно, сколько можно людей мучить! Он встал и, вытягивая из-под пиджака вспотевшую шею, направился к кабинету, где засели врачи, забывшие об изнывающих в очереди людях.
Не успев растворить до конца дверь, Венькин сразу же выпалил по существу:
– Что расселись? – И добавил в сердцах, вытирая влажную ладонь свободной руки о наружную часть бокового кармана пиджака, – посиделки что ли? Работа это у вас или что? В коридоре полный коридор! Больных полным-полно! А вы тут… ложечками… чай пьете!..
Ну, и когда человек возмущается, все знают, что еще больше ему возмущаться хочется. Голос такой упругий становится. Хотя и беспорядочно, но приходят в голову необходимые мысли, и все с языка срываются. Причем, громче обычного речь звучит, а если перебивать начинают, то и вовсе на крик человек срывается … Знакомо ведь это, что уж говорить-то! Порфирий Калистратович ничем от других не отличался, если не считать, что краснел от волнения быстро, глаза у него вдруг заметно округлялись и начинали иногда как будто бегать из стороны в сторону, длина шеи вдруг сокращалась и голова плотно садилась в воротник пиджака, и весь он, учитывая ничем не выдающийся рост, становился похожим на разрумянившийся колобок.
Но в ответ Венькину тоже указали, какой он, потому что без стука в кабинет врываться, да еще с возмущениями, не дело! Где и кем работает, стали интересоваться. А когда врачи никого больше из больных в дверях не увидели, они перестали повышать голос, подумали, наверное, идиот какой-то, подошли и сказали ему прямо в глаза, что скоро примут. С таким видом сказали, как будто сообщили, что свободные места в психиатрической больнице всегда есть.
Потом очередь пошла быстрее. Люди сразу как-то веселее стали. А Венькину сделалось хуже. Расстроился, наверное. Слабость почувствовал. В жар неожиданно бросило. И когда проникнуть в заветный кабинет настал его черед, вошел он к врачу совсем разбитым. Но – вот так история! – женщине в белом халате даже ничего объяснять не потребовалось. Многоопытным взглядом пронзив Венькина, она быстро сделала первую запись в его тощей серенькой медицинской книжке. Ее осанка, пухлые руки, тяжело лежащие на столе, большие очки, уверенно водрузившиеся на горбатой переносице, – все говорило об одном: что беспокоит пациента и как его лечить, врач знала наперед! Поэтому осталась только маленькая формальность – кое-что написать о его болезни, зафиксировать, так сказать, ее симптомы, особенности протекания, и делу конец!
Все это время Порфирий Калистратович, конечно, пытался начать про то, как он себя чувствует, да что ощущает, но ее «ясненько…» или «веселенький анекдотик!» или «не открывайте мне глаза!» сразу останавливали и как-то успокаивали. Когда с отметками в книжке было почти покончено, врач жестом, но, видимо, узнаваемым жестом, велела медсестре выписать рецепт, громко произнеся название двух неизвестных Венькину препаратов.
Было на душе какое-то неудовлетворение, когда Порфирий Калистратович освободился от врача, но он прогнал недовольные мысли прочь, вышел из поликлиники и уже на улице раскрыл медкнижку. Едва разбирая ровный, но традиционный врачебный почерк, он с изумлением прочел: «Лицо красное. Венозное давление высокое. Пациент громко ругается матом. Нервная возбудимость от повышенной до агрессивной. Когда нервы не к черту…». Если про давление, которое, к слову сказать, и не мерили вовсе, Венькин еще как-то мог стерпеть, то про мат и нервы было явным преувеличением. На приеме у врача он уже забыл о своих возмущениях, сидел как паинька, слова лишнего не проронил! Да и стиль этот… Что это за стиль такой: «Когда нервы не к черту…»?. Читать дальше расхотелось. Венькин принял решение жаловаться.
…В кабинете заведующего вспомнилось все: и утомительное ожидание своей очереди, и откровенное хамство врачей, и даже непонятная картина на зеленой стене. Арнольд Ефимович Кац слушал внимательно. Его высокий лоб то густо морщинился как бы от избытка недоумения, то сжимался в две высокие вертикальные складки, выражая сердитость. Длинные суховатые руки он раскинул на столе ладонями в стороны, как бы демонстрируя Порфирию Калистратовичу административную готовность к диалогу и одновременно доступность своей открытой человеческой души. Казалось, что, выслушав Венькина, этот человек способен и даже вполне может, раздвинув руки еще шире, смахнуть все со стола в порыве понимания, встать из-за него и сказать гневно: «Уволить всех!». И тем не менее во взгляде Арнольда Ефимовича наблюдалась какая-то сонливость, а, может быть, еще страшнее, – равнодушие. Все лицо его как будто выражало участие, а вот глаза что-то прямо противоположное. Однако когда сморщенный усатый заведующий услышал от Венькина про картину, он весьма оживился. По всему было видно, тема эта глубоко его взволновала.
– Как вас величать? – вежливо поинтересовался Кац, резко встал из-за стола, но тут же, видимо забыв об услышанном имени, доверительно, вроде бы даже слегка подмигнув заговорщически, мотнул головой и задумчиво произнес:
– Знаете что, мил человек, я вам расскажу историю той картины. Может быть, вам станет потом стыдно…
Услышав эту неожиданную реплику, Венькин, сидевший напротив и напоминавший собеседнику, по своему обыкновению, колобка, резко выпрямился.
– Когда много лет назад я в больнице, при которой теперь возглавляю поликлинику, работал хирургом, – продолжил Кац, сделав характерное движение выдвинутым вперед указательным пальцем правой руки, как будто разрезал очень большое тело, висевшее перед ним в пространстве, – в наше отделение поступил художник. У него была повреждена правая рука. Руку, мил человек, спасти не удалось. Но в благодарность за операцию художник уже левой рукой написал картину. Он передал ее в хирургическое отделение в качестве подарка. Через год тот же художник, задремав в мороз за рисованием пейзажа, упал в снег и отморозил левую руку. Знаете, как бывает… Они ведь люди творческие… Ну, выпил! Ну, не рассчитал, так сказать, дозу… А рисовать-то занятие весьма и весьма однообразное… Ну и вот! – Кац, как бы вспоминая подробности, медленно приподнял свой сухонький кулачек, и словно находившимся в нем острым предметом что-то заколол с досадой в окружавшем его пространстве. – Спасти левую руку, точнее, ее кисть, увы, также не удалось!.. – Арнольд Ефимович перевел дыхание. – Правой ногой бедняга написал еще один шедевр, украшающий ныне интерьер столовой больницы. К сожалению, в этой столовой на рабочую ногу мастера наши повара… безусловно, без злого умысла, совершенно случайно вылили бак кипятка. Ногу заживили, но писать ей картины было уже невозможно. Тогда художнику пришлось в четвертый раз осваивать свое ремесло, пользуясь уже левой ногой! Картина, написанная этой ногой, находится у меня в кабинете. Вот, посмотрите… – заведующий повернул голову направо и кивнул носом на картину с изображенным на ней человеком в белом халате и высоком, едва прикрывающим волосы колпаке с заостренным верхом.
Этот белый халат, этот колпак вместе с лицом, тоже белым, словно оно было частью странного наряда, что-то Венькину явно напоминали. В голову, между тем, заползла совершенно, конечно, неуместная змейка мыслей: белые одежды, “Кук-лук-склан”, Америка, линчевание негров…
Старый хирург, выдержав паузу и продолжая не мигая смотреть на свой портрет, с гордостью заметил:
– Это я. Молодой еще…
Он глубоко задумался неведомо о чем, но во взгляде читалось – о высоком!.. Потом печально продолжил:
– Однако мой рассказ еще не окончен… Ступню левой ноги сильно отдавило, а пальцы все, как есть, художнику переломало колесо машины скорой помощи во дворе больницы. Видите ли, тогда снег в кучи сгребали, сразу не вывозили, и абсолютно негде было ни пройти, ни проехать!.. Опухоль конечности, конечно, спала, а вот пальчики… пальчики-то не все правильно срослись. А правильно сросшийся он уж и разрабатывать не стал. Я-то его понимаю. Настрадался человек! Терпение, наверное, кончилось. Из-за многочисленных нервных потрясений у бедняги стала подергиваться и голова. Пришлось снова лечить. И, надо сказать, кое-что удалось поправить. Правда, не до конца. Однако… – заведующий опять остановился, некоторое время подыскивая нужные слова, – сила благодарности, да, конечно же, и тяга к творчеству были столь велики, что художник… снимая штаны и садясь в специальное кресло… точнее, как бы сказать понятнее… опираясь верхней частью ног, то есть, бедрами, на его приспособленные ручки… по холсту, растянутому на сиденье …
Венькин ощутил, как его спина покрылась мурашками. Он догадался!..
Усатый хирург замолчал, уловив, что его собеседник понял. Они постояли молча друг против друга, каждый по-своему представляя процесс, о котором только что шла речь.
– А вы говорите, мил человек, картина!.. – Снова спохватился Арнольд Ефимович. – Нервный вы что-то очень, сказал он, как бы подытожив разговор и подтвердив диагноз в медицинской книжке. – Природа там изображена. Великая мать природа!
Кац пренебрежительно смерил Порфирия Калистратовича взглядом, уже совсем не равнодушным, а, скорее, бодрым, если не сказать горящим:
– Идите!..
И Венькин пошел. И волнение будило его дремавшую совесть. В поликлинике и на выходе из нее ему встречались и мешали какие-то люди. Однако он уже не замечал однообразия и печальной потертости их лиц. На улице буйство света и красок ударило Порфирию Калистратовичу в глаза. Ни солнца, ни тротуара, испаряющего влагу под ногами, ни деревьев, покачивающих листвой, похожей то ли на зеленые крапинки, то ли звезды, но почему-то зеленые, то ли ореол какой, он не различал уже по отдельности. Все слилось как бы в случайной игре воображения воедино. И великая мать природа беспощадно душила в нем жалобщика.