Она всегда приходила, чуть опаздывая.
Вся стремительная. Обязательно в белом.
Обязательно в развевающемся полупрозрачном длинном шарфе.
Брала шампанское и сразу отходила поближе к окну.
Вокруг неё начинали виться.
Ей говорили комплименты.
С ней здоровались.
Подходили по одному и группами.
Она благосклонно кивала. Слегка улыбалась. Вежливо и мило отвечала. Кратко отвечала.
На призывы же не отвечала вовсе.
Так и стояла у окна.
И центр комнаты переносился туда, к окну, где стояла она.
Потом всё вокруг начинало двигаться: сначала бесконечно медленно, а потом головокружительно быстро.
Время тянулось и летело к той отметке, когда уже расчехлят рояль.
Тогда она покидала своё место, опиралась на белый лаковый борт рукой и слегка кивала.
А когда клавиши начинали жить, чувственно превращая движение рук в колебание струн, она выжидала (каждый раз ровно четыре такта) и начинала петь.
Ровно два романса.
Почти без паузы.
Друг за другом.
И сразу уходила, не оставляя ни возможности погаснуть аплодисментам, ни надежды тем, кто протискивался попрощаться лично.
Исчезала.
И до следующего четверга её никто не видел.
Говорят... Впрочем, мало ли что говорят...
Так вот, говорят, один поручик пытался.
Покрался за ней, чтобы узнать...
Через пару дней видели его с подвязанной рукой и свернутым носом.
Отвечает, что упал.
И вообще, не любит на эту тему разговаривать.