І наїлася я,
І напилася я,
Насилу додому докотилася я…
(Народная песня «Ой, учора в куми»)
В светской жизни определённо имеется место прекрасному.
Вот, к примеру, если внимательно посмотреть на детей, то очень наглядно можно в этом убедиться. Малышей, знаете ли, в этом вопросе не сбивает с толку всякая показная мишура, они зрят прекрасному в самый, как говорится, корень. Что, собственно, и интересует нас в первую очередь.
А потому, в начале этой истории, хочется описать недавний светский случай, когда одна наша (а может быть — и ваша) знакомая решила отметить свой юбилей в кафе. Сделала предварительный заказ, пригласила гостей, и взяла с собой, конечно, маленькую дочурку, — премилый ребёнок.
И знаете, бывает обычно такой момент в самом начале застолья, когда гости подозрительно мало шумят? В этот самый момент, девчушка уселась за стол, увидела прямо перед собой большое блюдо с мясной нарезкой, обрадовалась, ухватила его конечно двумя руками и потащила к себе поближе… В образовавшейся тишине громко прогудел решительный девчачий басок:
— Хоть калба-аски пажру-у…
Тут уж все, кроме мамы, весело посмеялись!
Это, значит, о прекрасном и о его месте в светской жизни.
А теперь — я конечно извиняюсь, но всё-таки — черкну тут пару слов и о высоком искусстве.
Скрипку у нас в городе любят. Раньше не особо любили, пока Скрипачка не появилась. А потом и полюбили. Особенно всякое начальство у нас скрипку любит, по праздникам. Чистой, бескорыстной любовью, то есть — финансами художника не оскверняют. Ну, чтобы совсем понятно, скрипка им заместо цыганей с медведями. Только ж цыгане бесплатные не бывают, а Скрипачка — она служитель искусства, ей денег незачем платить, пускай себе служит. Зря ли ей, что ли, зарплату на работе дают? Ну, в общем, так и живут — как во всех маленьких городах, никто собственно и не жалуется.
А Домбренькая решила, что жалуются… К слову сказать, Сам-то у нас — ах, как очень любит музыку, особенно скрипку он любит. А другой Немыслимо Важный Начальник — особенно любит рояль.
А особенно домру — никто и не любит…
— Ну, ты же часто играешь у Них, Там… — частенько говорила Иомузы Никадемична своей коллеге Скрипачке, подружке ещё со студенческой скамьи, плотно намекая на её завидный успех и популярность в обществе.
Скрипачка играла Им по мере Ихних возвышенных потребностей на всяких пьянках, а однажды даже на кладбище довелось на скрипке поиграть. Один высокопоставленный городской умирающий распорядился: оркестр, знаете ли, дело шумное, пафосное, да и деньги надо платить, а вот скрипка — оно и скромно, и со вкусом, и бесплатно — в самый раз, в общем. Любил, скрипку-то, земля ему пухом. Отыграла над могилкой — и кланяться никому не пришлось, не хлопал никто. Тысячи полторы народу стояло, — большой успех, стремиться и стремиться к таким успехам.
— Тебе, — говорю, — Скрипачка, надо уже объявление давать: «Сыграю особо страстным любителям скрипки на похоронах» Глядишь, и желающие найдутся, ты только оплату бери сразу и полностью — до выступления, так сказать… а то потом непонятно ведь, с кого спрашивать.
— Мы — голодные, но гордые! — говорила Скрипачка, успевая перед каким-нибудь концертом натушить пару кастрюлек мяса, жизненно необходимого для поддержания и сохранения семейной гордости в надлежащем виде.
— Да чего ты жалуешься, — выговарила Домбренькая Скрипачке, сильно волнуясь, — у тебя — хорошая работа…
Та ей — да и не жалуюсь я, мол, рассказываю просто…
А Домбренькая — все «жалуешься», да «жалуешься», ну и переживает конечно очень.
Ученики у Иомузы Никадемичны отборные: милиция, прокуратура, исполком, заводское начальство и прочие видные в городе люди. То есть, конечно, не сами эти люди, а Их человеческие дети учатся в классе Домбренькой. И по правде сказать, работает она добросовестно, и с детьми ладит, и с родителями. И приходят они к ней в музыкальную школу, и общаются прекрасно, и уходят потом довольные, и как-то всё скучно…
То есть, у Них, Там, — она так и не играла.
А ей же ж уже — Туда! В Общество!
И она, значит, за домру и — туда…
А Они, представьте себе, уже Там!
Короче говоря, на днях Иомузы Никадемична наконец-то вышли в люди. И даже не на днях, а на конкретном Дне Города.
Музыкальную школу привлекли к обслуживанию начальственной пьянки в первый раз, — до этого Дворец культуры всегда отдувался своими силами, им там к подобным явлениям вообще не привыкать. Так что на жизненном пути Домбренькой подобное мероприятие возникло впервые, оно её манило, завораживало и притягивало, а расшалившееся воображение раздвигало границы приятнейших перспектив и вширь, и ввысь…
Это же — настоящий бал, как-никак! Вот она, Фортуна, глядит на нас и улыбается, кроткой своей улыбкой! Примечает, так сказать, избранных!
Накануне праздника, Город обычно принимает удивительно компактное расположение. Куда бы ни пришлось идти — практически всё оказывается рядом. Поразмышлять на отвлечённые темы по дороге на работу представляется затруднительным: выйдя из дома, до места работы человек легко добирается за считанные минуты. Я за эти минуты успел из музыкальной школы зайти к родственникам, поужинать (мясом, из тех самых кастрюлек — помните, да?), переодеться, и прийти к месту вечерней программы почти на час раньше. Ближе к началу мероприятия поступил звонок от Домбренькой:
— Алексей Васильевич, а вы где?
— А я — уже на месте.
— Как — на месте?! Почему?! Мы же с вами должны были вместе ехать! Мы только сейчас будем выезжать, НА МАШИНЕ!
А я же не в курсе был, что мы вместе должны. То есть, моё отсутствие, в праздничном эскорте Домбренькой, являлось совершенно неспециальным, и вовсе не имело целью омрачить её дебютный въезд в высший свет или хоть как-то умалить его значение в культурной жизни региона. И Иомузы Никадемична — не то чтобы сильно расстроилась.
Официальная часть праздника началась с обращения Самого к жителям и концерта в городском Дворце культуры. Через час после начала мероприятия, городская знать привычно отсепарировалась от основной массы зрителей и покинула свои места. Сливки местного общества, во главе с Самим, дружно всплыли и потекли из актового зала в спортивный зал для бокса, где их ожидали сервированные столы с яствами, официантами, артистами, и где можно было по полной откиснуть на том воздухе, который не для всех. А почему именно в спортивном зале? Увы, точный ответ нам неизвестен, но есть логичное предположение, что где спорт, там и здоровье. В ознаменование возрождения духовности, за каждым столом сидело по попу.
Некоторые перед походом в гости специально не едят. Но мы так не делаем, мы предпочитаем плотненько подкрепиться, на всякий случай. Так же, говорят, поступали и воспитанные девушки в прежние времена — чтобы их за столом не посчитали прожорливыми.
Наш музыкальный десант проник в спортзал минут за десять до прихода почётных гостей. В одной части зала ломились столы, поставленные буквой «П», в другой, за боксёрским рингом, расположились повара и официанты. Запахи еды просачивались сквозь двери и дразнили голодных в коридорах.
— Как пахнет! Наверное тут где-то и для нас столик накрыт! — радостно внюхивалась в ароматы Иомузы Никадемична, предвкушая непредвкусимое.
Баянист Зяблик Белобока ухватил со стола конфетку в блестяшке, развернул и склевал её.
Появилась директор музыкальной школы, Софья Михайловна. Где-то за теми самыми столами, которые буквой «П», у нашего директора было своё законное место. Но в силу воспитания, обязанностей и способности понимать вещи, как они есть, Софья Михайловна не очень-то рассиживалась — подходила то к нам, то к организаторам, то выступала в роли ведущей, то выясняла и улаживала какие-то текущие моменты…
— А нас посадят за столик? Вот бы хорошо, чтобы посадили… — время от времени напоминала о себе Домбренькая.
Она, может быть, отличалась крайней воспитанностью, и соблаговолила зайти сюда всего лишь на часок, скромно посидеть за столиком. Её сюда, между прочим, звали. И она, Домбренькая, к выходу в общество уже давно, может быть, подготовилась.
На вопросительный вид Никадемичны — директор отвечала одним из тех мягких, сдержанных взглядов, которыми интеллигентный и воспитанный человек обычно смотрит на изголодавшуюся дичь.
— Я считаю, что это — страшный грех, не покормить музыкантов! — философствовал Зяблик, наблюдая естественный ход событий, а свежеобращённые грешники за столами галдели и дружно хряцали, как ни в чём не бывало.
Понятно, что достойные, истинные ценители искусства встретили бы дорогих артистов совсем по-другому…
Доподлинные почитатели, истомившись в ожидании, подхватят артистку под руки, поведут за столы, усадят на стулья, попотчуют от души, всласть… Потом кто-то воскликнет: «Просим!» И все подхватят: «Просим, просим!» Какой же прекрасный будет повод явить трогательное смущение и, трепетно волнуясь, раскрыться, наконец, в полном блеске своего артистизма, женского очарования, изысканных манер и искусно взлелеянного таланта! Там, у Них…
Ради такого признания, даже воспитанные артистки отчаянно согласны дома голодать.
Тем временем, Зяблик наладил контакт с кухней. Потёршись об официанток, возле стола для нарезки вкусностей и нагрузки их на тарелки, Белобока притащил на скамейку пару тарелок, одну с мясными изделиями, другую с красной рыбой. Ломтиками балычка и рыбки в этот вечер символизировались достаточно тонкие материи. Следом официант принёс баклажку компота и стаканы. Прозвучал условный сигнал, — рыцари домры и баяна лихо воткнули шпажки в мясо. Вилок для них не случилось, потому были пластмассовые шпажки.
— Я волнуюсь! — волновалась Домбренькая, — Я так волнуюсь!
— Ешь больше! — поучал Зяблик, не прекращая жевать, — Надо больше есть, чтобы не волноваться! Больше ешь!!! Ешь ещё!!!
Повернувшись к публике не совсем задом, Зяблик с Никадемичной склонились в пояс над тарелками и аппетитно отведывали от Ихних колбас. Первое волнение прошло. В наступившем спокойствии, разница между ожидаемым и действительным смягчилась и несколько утратила остроту.
Если в заблаговременном предпраздничном перекусе ничего героического не наблюдается, то выработка по-настоящему хорошего аппетита требует от человека и незаурядной воли, и целенаправленности, и выдержки неимоверной.
— Подходите, не стесняйтесь, — приглашали Зяблик и Никадемична.
— Спасибо, я только что поужинал, — будучи голодным, я конечно съел бы чего-нибудь, но я же не догадывался, что мы и голодными должны были вместе быть, поэтому оказался неблагодарно наевшимся.
— Угощайтесь… Нам тут Зяблик принёс… — пригласила Никадемична Скрипачку к праздничной скамейке.
— Спасибо, я на работе.
При этих словах Скрипачки, Домбренькой овладело странное ощущение непраздничности праздника.
В перерывах между тостами и поздравительными речами, от нашей музыкальной шайки требовалось исполнить шесть номеров. Домбренькая напланировала собственное участие в трёх из них. Вначале она собралась играть на гитаре, в дуэте с другим гитаристом, мелодию в стиле венецианских гондольеров, потом я должен был аккомпанировать её домре испанский танец, уже давно и всеми многократно горячо любимый, и в заключительном, контрольном, так сказать, феерическом выходе — публику предполагалось ошеломить дуэтом домры и баяна, и тем самым закрепить за собой неминуемый успех. И насладиться им, успехом-то. Ну и баяном, конечно.
Первые два номера играла Скрипачка. Причём, не под гитару, и не под баян. Скрипачка играла под аккомпанемент фонограммы, довольно громкий и насыщенный звучаниями всяких разных инструментов. Люди за столами отвлеклись от поедания продуктов и повернули головы на звук. Мало того — Скрипачка играла стоя. То есть, по сравнению с сидячими баянистами и прочими балалаечниками, занимала гораздо более заметное положение.
— Мне кажется, что мы здесь лишние… — кисло выдавила Домбренькая, чувствуя как наслаждение успехом безвременно ускользает из тех мест, которыми оно обычно испытывается.
И сразу как-то предательски усилилась непраздничность. Но тут подоспел ободряющий сигнал из желудка, — тот самый, который в соответствии со школьным курсом анатомии приходит с двадцатиминутным опозданием, — и возникла другая проблема:
— Я не волнуюсь! Я вообще не волнуюсь! — испугалась Домбренькая подъевши, — У меня напрочь отсутствует сценическое волнение! Это плохо!
— Да, дело неважное… А ну-ка волнуйтесь! Волнуйтесь!
— Я волнуюсь… Я волнуюсь… Я волнуюсь! У меня получается!!!
— Вам надо поаккуратней с едой…
Рецепт для спокойствия у нас простой — наесться, а вот предлагать успокоившимся артистам безотказное средство для сценического волнения наука пока стесняется.
А потом волнующий вернисаж красивой жизни совсем закружил Домбренькую: она меняла инструменты, меняла партнёров, прямо тебе кадриль. Гитару в её руках сменяла домра, аккомпаниаторов она примеряла, как перчатки… Другие приходили и уходили, а она оставалась звездой великосветской сцены перед боксёрским рингом, всё будто бы выспрашивая у коварной судьбы:
— Ну как? Кадемична ли я? Кадемична я тебе али нет?! Кадемична — или как решать-то будем?!
— Кадемична, кадемична… — будто бы отвечала коварная судьба.
— Ах, ну как же я кадемична! — внутренне соглашалась Иомузы.
Ничто, знаете ли, так не украшает человека, как наивная восторженная мудрость.
К великому и непредвиденному огорчению Никадемичны, под её изящные тремолы и крещенды, высший свет невозмутимо распивал благородные напитки и кушел деликатесы, и только когда музыка заканчивалась, элита города краткосрочно прерывала прием пищи, подтверждая свой почётный статус аплодисментами. Так, великое искусство прямо на глазах превращалось в затрапезное, что может кому-то и неприятно. Ну, есть в этом что-то неприятное…
— Они все сидят, едят, пьют… Им наша музыка вообще не нужна! — начала догадываться Домбренькая.
— Зато они все живые и здоровые.
— А почему они должны быть мёртвые?! — удивился Зяблик.
— А бывает, знаете, всякое…
Иомузы Никадемична как-то неохотно делилась своими впечатлениями о том эпизоде своей светской жизни. Мы её прекрасно понимаем, ведь ничего особенного вроде бы и не случилось, так что и рассказывать особо нечего. И вообще, она теперь совсем в искусство ушла, — пилит свою домру с утра до ночи, всё подтачивает мастерство, готовясь к новым свершениям.
Чай, балы-то — не за горами.
Алексей Свириденко, сентябрь 2013г.