«15 мая.
Пьяные ночи. Желтый потолок под налетом сигаретной смолы. Матовые слои пыли по всей поверхности квартиры. И все новые, и новые лица на моей кухне. Каждая ночь становится грустнее.
На моей памяти Павел - единственный человек, который смог задержаться в моей жизни после Милы. Он пришел в мою квартиру, как и все остальные, оставив в прихожей обувь. Пришел в квартиру, где один спал, уткнувшись лбом в руку; несколько других вели грязную крикливую беседу; кто-то еще, совершенно мне незнакомый, повел пьяную девицу в мою спальню, и оттуда доносились шуршания и кряхтения. В этом запачканном обществе было обманчивое ощущение, что мне все еще может быть весело.
Павел очень отличался от привычной публики моей квартиры. Он был совершенно иным. Чистым что ли. Интеллигентным. И слишком молчаливым. Уже сложно подобрать верные слова к тому первому впечатлению. Но я отчетливо помню, как Павел при первой нашей встрече смотрел на меня, сидя среди желторотых собутыльников. Как он впился в меня глазами и не отпускал. Долго, смело, не отводя глаз. Павел смотрел на меня, словно знает обо мне что-то очень сокровенное. Быть может даже то, что я уже успел забыть. Но он просто молчал, смотрел на меня и пил.
Ночевать Павел не остался.
Мне почему-то нужно было видеть, как он покинет мою квартиру. Его взгляд сверлил мне душу. На пороге Павел обернулся и совершенно неожиданно сказал что-то о том, что всё наладится. Что жизнь решила проучить нас. Что она забыла про нас. Что еще есть время. И она скоро обязательно вспомнит. Таковы были его первые слова. Я даже не знал, как его зовут. На самом деле, мне было абсолютно наплевать на его слова. Но отчего-то мне стало спокойнее.
Он стал появляться в моей квартире каждый день. И внезапные визиты случайных собутыльников стали прекращаться. После появления Павла в моей квартире я научился закрывать дверь на замок. Только он пересекал порог, я запирал дверь.
Первое время мы просто молчали. Изо дня в день. Он приходил, и мы смотрели в окно. Я не знал, совершенно не знал, что у него в голове. С ним мне не было ни весело, ни беззаботно. С ним мне было отчего-то стыдно. Он был слишком правильный, и почти все время молчал. От этого было стыднее.
Я почувствовал назойливую нужду рассказать. Мне хотелось рассказать ему мир. Свой мир. Свою жизнь. Это первый человек, которому хотелось рассказать о себе и о своем прошлом. Рассказать все вплоть до каждой пылинки. Будто только сейчас я понял, что моя жизнь – это маленькая горстка воспоминаний. Что все, что со мной было еще живо где-то, где-то за пыльным шкафом. И продолжает циклично повторяться и повторяться. Но мы постоянно молчали, что это стало каким-то негласным правилом.
Но однажды я проговорился. Сбившись в мыслях, я пробормотал ее имя. Тихо и невнятно. И словно потянув за бесконечный платок, я начал несвязанными кляксами выплескивать воспоминания. Соединяя их между собой, скрупулезно в деталях обрисовывал все от начала до конца. Проговаривая каждую мелочь вслух, во мне захлестнули, казалось, давно зажившие эмоции. Бывало, я метался из угла в угол, не переставая описывать жгучие моменты непонимания. Бывало, склонив голову над рюмкой, я спускал по щеке слезу. Иногда смотрел ему в глаза ровно до его ухода, прерываясь только на туалет. И казалось, что он все понимает. Иногда безудержно кричал, а после прерывался на несколько часов в беспамятство. Мне сушило глотку. Мы пили или ели. А после я бурей взрывал тишину чем-нибудь вроде:
- И самое смешное, что я ничего не понимаю,- с выпученными глазами кричал я.- Мне уже давно казалось, что я все забыл. Что у меня новая жизнь, совершенно не схожая с предыдущей. Но они живут во мне. Они управляют мной, они мне приказывают. Моя жизнь ни капли не поменялась. Я думал, я убежал и живу в убежище, но вся проблема за главным отсеком. И если топить трюм – топить весь корабль. Моя жизнь состоит из пепла. Но новые слои не наслаиваются на прежние. Я исписывал листы, и переворачивал на новые. Исписывал и переворачивал на чистые. Пока не дошел до последнего. И как оказалось, все те листы, которые я исписал - это и была моя жизнь.
Павел молчал, а ночью уходил. Но мне спать не удавалось, я ходил по всей квартире. Проговаривая что-то под нос. В пять часов Павел приходил с работы, и я продолжал ровно с того места, с которого я остановился в своих мыслях.
Каждый чертов вечер мы садились, и я вел свой нескончаемый монолог. И как только закончил, когда все опилки были распилены вчетверо, я остановился посреди кухни, и посмотрел на Павла. Павел внимательно смотрел на меня. Сухие губы налились кровью и дрожали, голова потяжелела, а в глазах немного рябило. Я понял только одно: мне не стало легче. Ни на дюйм. Ни на миллиметр. Порой я удивлялся терпению Павла. Он сидел и не сводил с меня глаз, ни разу не перебив. Меня хватило на пару тройку дней без самоповторений и сна. Казалось, я рассказал всё.
Когда я закончил, почувствовал пустую тупую боль. Эти мысли, которые свербели внутри, вылетели наружу и рассеялись тусклой сеткой по кухне. А ведь они за несколько лет уже приросли к моей голове. Они впитались в меня и стали частью моего существования. Словно без куска собственной плоти. Пустая голова наполнилась тишиной и начала больно пищать.
Он выслушал всё до единого слова. И ничего не сказал. Просто долил немного в рюмки, и молчаливо опустошил свою.
В тот день, когда я закончил свой рассказ, март незаметно сменил февраль. Днем через окно пробивался ярко-желтый свет, и стали слышны первые пения птиц.
Мы продолжали собираться изо дня в день. Но больше нечего было говорить. Мы снова молчали. Просто пили. Пили с одной целью, чтобы рюмки не успевали сохнуть.
Павел приходил ровно в пять вечера. Всегда с пакетом еды. Всегда выбрит, подстрижен, в хорошо сложенной одежде. За ним тянулся шлейф приятного парфюма. Я совсем ничего не знал о его жизни. Он отличался высокими манерами. Всегда искусно использовал вилку и нож, даже если ели прямо из сковороды. Казалось, единственное, что нас объединяло так это разбитый грузный взгляд и эта кухня. Мы ничего не спрашивали друг у друга. Каждый из нас понимал, если ты не рассказываешь – значит, это сегодня лишнее.
После моего монолога прошло уже, наверное, несколько месяцев. И мы не перекинулись и десятком фраз за это время, кроме приветствия и немого рукопожатия на прощание.
В один из теплых майских дней мы сидели всё так же на кухне. Я смотрел в окно, рассматривая жалкую птицу, противящуюся ветру. На столе стояла открытая бутылка. На нарезной доске валялся грязный сальный нож. А рядом слоились несколько тонких кусочков розоватой колбасы. Павел молча проворачивал пальцами рюмку, всё больше углубляясь взглядом в мою старую скатерть. Было тепло, спокойно и пусто. Этот вечер был похож на все предыдущее, пока Павел не заговорил:
- Знаешь…- он приостановился, немного откашлялся, аккуратно обтер салфеткой мокрые губы и продолжил.- Моя жизнь едва отличается от кучи дерьма. Только весьма ароматизированного. Но сколько не посыпай ее сахаром, всё равно на вкус дерьмом отдает. Мне всё легко удается. Кроме того, как чувствовать себя полноценным… Я не знаю, почему я прихожу к тебе каждый вечер. Кажется, я уже забыл дорогу домой. Утром я снова буду выполнять рабочий план, а вечером снова буду разбит как ржавое ведро. Я жил свою жизнь так, как мне сказали. В школе я бездумно заучивал все предметы, потому что мне так сказали. В университете я отстаивал свою стипендию из года в год. Нашел работу с огромными перспективами. Встретил девушку, умелицу на все руки. Светлую добрую понимающую. Ту, о которой мне рассказывала мама в детстве. Что не так? Я делал всё так, как мне говорили, чтобы быть счастливым. И вот я не могу понять, может мне неправильно истолковали слово «счастье»? Или может, я уже счастлив? Только, если я уже счастлив, тогда я не хочу быть таковым.. И ведь совсем не понимаю, почему меня это трясет. От этого еще противнее. Наверное, это глупо звучит на твоем фоне. У меня есть всё, и нет смысла жаловаться. Но сегодня я хотел сказать именно это.
Я выслушал его, выдохнул с сочувствием и не нашел, что сказать. Все это было так похоже на нашу ситуацию с Милой. Ведь она была рядом. Она была доброй, светлой и понимающей. Но мне постоянно чего-то не хватало.
Я повернул голову к окну. В окнах напротив начал зажигаться свет. Люди понуро ходили по комнатам. Переодевались в домашнюю одежду. Садились в мягкие кресла и включали телевизоры. В окне, за которым я привык наблюдать, на кухню вошла знакомая уставшая женщина в черном пальто. С трудом приподняла заполненные пакеты, поставила на стол и ушла.
Павел безмолвно выпил рюмку. Я за ним.
- Скорее всего,- он слегка покривился и громко вдохнул кулак,- моя девушка уже не ждет меня дома. Уже даже не звонит. Я не был дома несколько месяцев, и единственное, что меня там может ждать так это какая-нибудь короткая записка о том, что она съезжает…
В окне напротив появилась та же уставшая женщина, переодетая в халат, включила телевизор и начала разбирать пакеты с едой. Павел снова наполнил стаканы. Бросил на меня взгляд, выдохнул и выпил. Я за ним.
Он встал, подошел к холодильнику и достал кастрюлю со слипшимися макаронами, которые он сварил вчера. И начал медленно заниматься у плиты.
За окном темнело. Я сходил включить свет. Ненавижу этот период, когда начинает темнеть. Ни светло – ни темно. Эта та узкая щель в пространстве, через которую тоска пробирается в пустую безмятежную голову.
Женщина из окна помешивала что-то в кастрюле. Ее сутулые тяжелые плечи давили на ее тело. Казалось, кто-то невидимый сидит на ее плечах и придавливает ее своим весом. Я как-то случайно вспомнил маму. На секунду мне показалось, что это именно она. Я так давно не видел свою маму. Города развели нас на тысячи километров. Она, наверное, все так же носит тяжелые пакеты и долго просиживает на кухне с понурым видом. Как же я хочу домой. Туда домой, где я родился.
Зашипело. Павел выбросил макароны на сковороду и разбил несколько яиц рядом. Он повернулся.
- Я просто хочу, чтобы мне стало спокойно,- говорил он.- Хочу, чтобы что-то сверху дало мне сил понять, что мне нужно. Мне не нужны слова. Мне нужно почувствовать… Ведь я черствею. Я с каждым днем всё больше черствею… Знаешь, я просто хочу во что-нибудь поверить. Искренне. Всем существом. В какое-нибудь божество, целителя или идола - неважно. Лишь бы без сомнений. Просто делать что-то и быть в этом уверенным. Может в этом и есть что-то от слова «счастье»?
Я чувствовал, я полностью ощущал и понимал Павла. Ведь в нем было столько схожих мыслей. Его слова перекликались с моими мыслями. И я искренне сочувствовал ему. Пустота, которая осталась после моих рассказов начала заполнять и Павла. И я точно так же не мог ничего ему ответить. Внутри было немного волнительно, ведь он никогда еще не говорил так много.
Женщина в окне попробовала ложечкой суп и продолжала что-то нарезать, изредка поворачиваясь к телевизору. Сколько тяжести в каждом ее движении. Пока мы день в день молчаливо сидели с Павлом, я наблюдал именно за этим окном. И ведь я видел в этой женщине свою маму. Вчера она, кажется, широко зевала в том же халате, только стоя над рисом. А однажды я видел, как она кричала на маленького мальчика с грязными руками в чернильных пятнах. Женщина кричала и уставала от своего же крика. Но делала это добросовестно, не подавая вида своей тяготы, пока у мальчика не намокли от стыда глаза.
Павел поставил сковороду на нарезную доску перед моим лицом. И снова разлил по рюмкам. Мы выпили. И принялись за еду. Он всё так же элегантно расправлялся с яйцами вилкой и ножом. «Неужели такой человек может сохнуть каждый день у меня в квартире. И сидеть на стуле, на котором сидели безобразные собутыльники и глупые женщины?».
Эта маленькая кухня. Небольшой куб, совершенно не значимый во вселенной заполнялся теплым запахом макарон и жареных яиц. Аромат пропитывал обои и дарил этой небольшой комнатке небольшой в своем роде уют. За несколько месяцев пребывания Павла тут, в этом кубе, появилась умиротворенная пустынная энергетика. Только здесь может быть спокойно. Кухня, как старшая сестра, кладет мою голову к себе на коленки и медленно поглаживает волосы.
- Общество начало сильно влиять на меня.- Продолжил, прожевывая, Павел. Я только поднимал глаза при звуке его голоса, но ничего не отвечал, словно соблюдая наш условный кодекс,- общество начало сильно влиять на меня. Его законы убивают во мне личность. Есть, конечно, сильные люди, которым хватает естества противостоять общественному мнению. Их любят и славят, но для них такая слава мало имеет значения. В этом и есть их сила. Повторюсь: на меня сильно влияет общество. Я путаю мысли и слаб противостоять ему. И давно уже начал врать себе. Не могу угадать, что оно предпримет против меня завтра. А ведь таких, как я, большинство. Выходит общество работает против себя.
Женщина в окне дергала ручкой сковороды и помешивала что-то лопаткой. Потом она сделала поменьше огонь и куда-то ушла.
С каждой поднятой рюмкой я понимал, что алкоголь уже перестал пьянить как прежде. Он вводил меня в каждодневное состояние: между сном и реальностью. И опрокидывая очередную рюмку, оно просто держало меня в себе.
Павел снова поднял рюмку.
- Знаешь, сейчас долго борюсь в голове, - сказал Павел,- понимаю, что нет смысла этого говорить, но хочу оправдаться. Может даже не перед тобой. А просто произнести это вслух себе. Что я пытался. Я пробовал. Я менял жизнь. Но не могу бегать по не наученным стежкам. Да и просто не знаю, что пробовать, чтобы хоть что-то изменить. Меня научили все делать так, как нужно. Но от этого мне невыносимо. А по-другому я просто не умею. Иду в темноте на ощупь. А какая разница стоять или идти куда-то, если везде будет темно.
После этих слов он, пошатываясь, встал и посмотрел в окно. Туда, куда так долго смотрел я. Больше он ничего не говорил. Он наблюдал за женщиной, которая села за стол напротив сковороды и уперлась головой в руку. Она тяжело пошатывалась, наверное, напевая какую-то мелодию в голове.
Потом Павел повернулся, несколько секунд посмотрел на меня, махнул головой и пошел в коридор. Сегодня он собрался раньше обычного. Но если он так решил - значит нужно. Я проследовал за ним. Павел медленно шнуровал свои туфли, сидя на маленьком табурете. Когда он справился с ними, натянул длинный плащ, поправил волосы и повернулся ко мне. Он протянул руку. Крепко сжал мою. А после подтянул меня к себе и обнял за плечи. Кивнул головой и вышел за порог.
На следующий день Павел не пришел. Больше он никогда не приходил. Этой ночью я впервые за несколько недель смог полноценно уснуть.
Иногда я задумываюсь: для чего я веду эти никчемные записи. Быть может это всё неправда. Я все забываю, как оно было на самом деле. Может даже это вымысел. Не знаю. Ведь этот мир всё время пытается меня обмануть. Но в любом случае, я уже очень привык к своей жизни. Она такая сухая и, кажется, вот-вот поломается. Но она стала родной.
Не могу точно вспомнить разговоры Павла. Стараюсь только описать суть его слов. А сейчас перечитываю, и, кажется, словно Павел совсем и не мог так говорить. Порой передаю его речи чрезмерную изящность, порой наоборот её недостает. Просто хотелось в этих словах запечатлеть его образ. И перечитывая, рисовать его вновь и вновь в голове. Наверное, мне хватило бы несколько дней в другом мире, чтобы забыть, как выглядел этот. В общем-то, и это не особо важно.
И я надеюсь только на то, что, когда Павел вышел из моей квартиры, он нашел свой дом.
Надеюсь, что Павел существует, и я его не выдумал».