Отлучение от практики Кольку расстроило не сильно. Пройдёт два-три дня, рассуждал он, начальство остынет. Подойду к завмастерскими или к завгару, с которыми он в хороших отношениях, покаюсь, планировал Колька. Те замолвят словечко председателю, и высочайшим повелением снизойдёт помилование.
А пока Колька помогал по хозяйству бабе Маше, у которой жил на квартире. Сам от сохи - от бороны, как любил Колька прихвастнуть, деревенскую работу он знал хорошо.
- Сынок, а сарайчик подправить сможешь? - спрашивает бабка, после того, как Колька заканчивает с ремонтом крыльца.
- Смогу,- отвечает Колька и начинает собирать инструмент, чтобы отправиться к сарайчику.
- А трубу на крыше подремонтировать? - с надеждой смотрит на умелого парня бабка.
- Смогу, бабка, смогу, - оценивает Колька полуразвалившуюся трубу и прикидывает, как сподручнее влезть на изрядно прогнившую крышу.
- Ну а печку? Печка дымит... - смотрит бабка на Кольку влюблёнными глазами, как смотрят дети на волшебника, исполняющего все их желания.
- И печку поправим, бабуля, и дым направим, куда ему положено, - обещает Колька, думая, что на крышу надо будет прихватить верёвку и привязать к ней что-нибудь ершистое для чистки трубы. - Только, боюсь, огурцов не хватит.
Бабка не слышала анекдота, в котором Петька спрашивает Чапаева, выпьет ли тот бочку самогона, и не знает, зачем для ремонта печки нужны огурцы, но если надо - принесёт хоть ведро, огурцов на огороде у неё много. А Чапаев в анекдоте выпил бы бочку самогона, но забоялся, что у Петьки огурцов для закуси не хватит.
Колька смеётся. Бабка, радая хорошему настроению безотказного постояльца, улыбается.
Переложив на крыше трубу и прочистив дымоход, Колька горящей бумажкой проверяет тягу. Тяга отличная. Бабка довольна.
- Будешь печку разжигать, заслонку отодвигай осторожно, - на полном серьёзе предупреждает бабку Колька.
- Пошто так? Тоже сломалась? - расстраивается бабка Маша.
- Не сломалась. Видишь, тяга сильная - тебя в трубу засосать может, - показывает горящей бумажкой силу тяги Колька.
Бабка Маша понимает шутку, отмахивается сухонькой ладошкой, смеётся.
Последнее бабкино поручение на сегодня - зарезать овцу. К бабке из города приезжает сын, гостю надобно гостинца заготовить.
Колька точит нож, идёт в хлев, выводит указанную бабкой овцу во двор. Он, вообще-то, не любит резать животину. Но - куда деваться? Необходимость деревенской жизни! Соседа на каждый раз не напросишься, поэтому и птицу, и скотину Колька режет сам. И всех ему жалко. С птицей проще, с ними быстро: бац топором по шее - и готово. Свиней, тех Кольке мало жалко. Когда их выводят на забой, они, чуя свой конец, не хотят идти, вырываются, визжат. Это злит Кольку и он, под злость, делает необходимую работу. А вот овца... Она идёт на заклание молча. Глядит сиреневыми глазищами в глаза человека, ведущего её, и молчит. Кричат те, которые остаются в загоне.
Вот и сейчас из хлева, как с поломаной пластинки, доносится выматывающее «бе-е-е, бе-е-е...»
Колька пытается разозлиться. Ведь каждому своё, оправдывается он. Овцам - травку щипать, нам - щи хлебать... с мясом. На том жизнь стоит.
В конюшне осталось три овцы. Кричит одна. Подруга, наверное, думает Колька. Остальные молчат. Все молчали, пока эту не увёл.
Разозлиться не получается. Хоть и чужая овца, Кольке её всё равно жалко. А когда своих режешь, вообще тошно. Растишь их, привыкаешь к ним. Любишь...
Стараясь не встречаться взглядом с овцой, Колька валит её на бок у забора, загибает овечью голову подальше назад, чтобы натянулись жилы на шее, перехватывает поудобнее нож, сильным движением перерезает горло. Крикнуть овца не успевает, только хрипит вскрытой трахеей и бьёт ногами. Кровь мощной струёй свистит в соломенную подстилку на земле. Движения ногами замедляются, животное успокаивается, струя крови иссякает.
Овца белая, но морда у неё сейчас какой-то неживой белизны. Принято говорить, что жизнь покидает тело. Скорее, смерть входит в тело, превращая живое существо в страшного мертвеца. Затем изгоняет жизнь окончательно, превращая безжизненную оболочку в нестрашную тушку у животных и в менее страшный труп у людей.
Колька трогает овцу за бок, она дёргается в конвульсиях ещё несколько раз, затихает. Колька искоса глядит на овечий глаз. Глаз стеклянный. Ну вот, теперь можно спокойно работать... Потихоньку насвистывая, Колька принимается свежевать тушку.
***
Тяжело и медленно ступая, выставляя далеко вперёд самодельную палку, словно опасаясь упасть при каждом шаге, дед Обух преодолевает пространство от магазина до своего дома.
Сегодня он сделал большое дело - сходил за хлебом. Хлеба колхозникам отпускают в магазине по булке в день на человека. Но каждый день в магазин ходить деду тяжело, магазин-то аж через два порядка от дома, а лет деду... Да, восемьдесят уже когда-то было. Чего их, года, считать. Как кончатся, Бог без счёту распорядится. Не пропурор. А ежели на год-два раньше приберёт, так ведь не сознается, что поспешил! А может и прав будет, хлопот лишив пораньше.
Дед Обух улыбается весёлой мысли радостной детской улыбкой.
Два раза в неделю дед ходит в магазин. Упросил продавщицу, чтоб хлеб ему оптом давала...
Дед останавливается, ставит сумку с четырьмя хлебными кирпичами на дорогу, через кулак упирает палку себе в грудь. Привал, как в войну говорили.
В пояснице стреляет, в коленке при каждом шаге словно шилом кто поддаёт, рука, в которой сумку нёс, затекла... Года! Было бы, где сесть - сел бы.
Дед оглядывается. Напротив - дом бабки Маши. Тоже одна живёт. Лавочка перед домом, вон, совсем поломана. Перед его домом лавку пацаны тоже изломали.
Дед прикидывает расстояние до лавочки. Нет, далеко. Пока туда, пока назад... Лучше постоять, да дальше идти.
В магазин дед собирался, как на выход: надевал чистые штаны, чистую рубаху. Штаны раньше были чёрные, хорошие. От спецовки. Он в них, кажется, ещё на тракторе работал. А может, не в них. Сейчас штаны светло-серого цвета. Позастирались, выцвели. Бабка-покойница, жена, тогда в пояс клин вшила, чтоб не тугие были. Сейчас бы этот клин убрать, а то хоть вдвоём в штаны залезай.
Дед рассмеялся от удачной мысли.
Да, старые штаны уже. Латаные-перелатаные. От других штанов, которые износились до непотребности, старик латки отрезал и нашил.
Дед перемялся с ноги на ногу, поудобнее опёрся на палку, вздохнул-охохокнул своим мыслям, погладил рукой грубо пришитую огромную латку на колене. Ничего, что зашитые, главное - чистые.
Вон, кто-то идёт по дороге...
Вглядываясь, дед сощурился, но человека не признал. Подслеповаты старые глаза. И с ушами плохо. Считай, глухой. Звуки погромче различает, а какие потише - нет. Как из радио, когда ветер провода качает и получается размыкание. Вроде бы слышно, а ничего не понять.
Дед улыбнулся, мотнул головой. Не переставая улыбаться, пытался разглядеть, кто идёт мимо: свой, деревенский, или приезжий? Если свой - поздороваться надо... Нет, молча прошёл человек. Приезжий. Улыбка на лице старика угасла. Много приезжих стало: беженцы, переселенцы... Раньше в деревне и свои, и чужие здоровались. Старику здоровья не пожелать - не гоже было...
- О-а-ы... - услышал дед за спиной и, переставив палку, стал разворачиваться к голосу. За спиной у него стояла Лидушка. Это в войну она была Лидушкой, а сейчас - бабка Лида.
- Что, старый, стоишь посреди дороги, зад отклячил? Задавит какой-нибудь пьяный на машине. Пень глухой, не услышишь ведь! В магазин, что ль, ходил, за хлебом?
Лидушка махнула рукой на брезентовую сумку с хлебом у ног деда.
- За хлебом ходил, за хлебом, - снова заулыбался дед, увидев, что Лидушка показывает на хлеб.
- Что штаны латаные-перелатаные одел? Поприличнее нету, что ли? - улыбаясь в ответ, спросила Лидушка.
Дед не понял вопроса Лидушки, но, памятуя, что при встрече обычно спрашивают о делах, ответил наугад:
- Хорошо дела, хорошо. Зинка недавно приезжала, дочка младшая.
- Эх, пень глухой, совсем не слышишь. Когда это она к тебе приезжала, три года назад? Ладно, старый, пойду я. Не кашляй! Зинка к нему приезжала... Забросили старика! - ворчала Лидушка, отходя от старика. - Дети называется! Коли у отца взять нечего, так и приезжать не надо, что ли?
У деда Обуха было два сына и две дочери. Все поразъехались. Старику одному жить тяжело. Уехал бы к кому, да... У старшего сына жена не хочет брать деда к себе. Сама, говорит, на пенсии, больная. Серёжка, другой сын, один живёт, по командировкам мотается. То на неделю уедет, то на месяц. «Куда я тебя, отец, в городскую квартиру? Газ забудешь выключить или ключи без меня потеряешь!» И то верно. Да и выпивает он сильно, потому до сих пор один. Старшая дочь болеет, ногами мается. А у младшей, Зинки, семья в однокомнатной квартире. Вот и живёт дед один.
Оно б и ничего, поесть да одеться - всё есть. Куры, овцы, огород. Но вот глухой стал - беда! Ни радио послушать, ни поговорить с кем... В магазин пойдёшь, скажешь чего - невпопад. Бабы смеются. Одна радость - овечки. Они умные. Выйдешь к ним, разговариваешь - они слушают, в глаза тебе глядят. Глаза добрые! Умницы, всё понимают. Хлеб вот им несу. Мне-то мало надо, разве ж я столько съем? Им несу. Зайдёшь к ним в загородку с хлебушком, а они мягкими губами, ласковыми, за руки так и хватают, угощения просят...
Дед словно наяву почувствовал прикосновение мягких овечьих губ к своим рукам, а потом вдруг вспомнил, как давно-предавно, будто сто лет назад, а вроде и совсем недавно, ночью он сидел на лавочке и обнимал молодуху. Такое же ощущение мягкости и нежности.
Дед Обух очнулся от воспоминаний. Рука, которой он опирался на палку, онемела. Локоть болел, поясница ныла.
Дед взял палку в другую руку, потоптался на месте, разминая затёкшие ноги, поднял сумку с хлебом, тяжело зашаркал по дороге.
В животе неприятно засосало. Чего это вдруг? Может, съел не того? Да нет, скорее наоборот, забыл позавтракать. С ним это часто бывает. Сколько сейчас времени? Дед остановился, прикрыв глаза ладонью, посмотрел на солнце. К обеду уж дело. С утра некогда было закусить, скотину кормил. Потом в магазин засобирался, забыл.
Дед боялся заболеть. Одному болеть плохо. Горшок подать - и то некому. Сам-то ладно, на воде отлежится. А за скотиной кто присмотрит? Её поить-кормить каждый день надо. Соседей просить? У них своих дел не переделать...
В животе словно кто кишки в кулак собрал, да потянул. Дед Обух аж согнулся и присел со стоном. Может, вчера на ужин суп подкисший доел? Жалко выливать было... Так и раньше ел - ничего.
В животе опять закрутило, и дед почувствовал, что, ежели он срочно не облегчится, случится конфуз.
Повертев во все стороны головой, дед Обух поспешил к зарослям травы у бабки Машиного забора.
Трава какая-то стала расти новая. Сроду такой не было. Ствол как черенок у лопаты, два метра высотой и листья как лопухи. Ладно б толк был, а то никакая животина её не ест. Овцы, на что непривередливая скотина, и то морды воротят! Говорят, канадская какая-то, ругал старик нерусскую траву, протискиваясь в её заросли. Понавезли чёрт те чего! То жука колорадского, то лебеду канадскую... Чего доброго привезли бы!
На полянке-пятачке у самого забора дед потоптался, поставил сумку поодаль, развязал верёвочку-поясок на штанах, простонал с облегчением: слава Богу, успел!
***
Колька закончил разделывать тушку, разрубил её на части, отнёс мясо в сарай. Затем вернулся, чтобы прибрать потроха, и услышал, что в зарослях травы по ту сторону забора кто-то копошится. Телёнок чей бродит или ребятишки балуются, подумал Колька.
Он тихонько подошёл к забору, заглянул в щелку и прямо перед собой увидел спину сидящего на корточках старика. Приспичило, значит!
Хотел подшутить, шумнув у него над головой, но раздумал - хватит ещё старого кондрашка с перепугу! Подумал и полез на крышу хлева, откуда обозрение лучше и откуда он решил посмеяться над дедом.
- Ты что же это, старый, атмосферу мне портишь? Я тут овцу режу, мне чистота нужна... - громко стал выговаривать Колька.
Дед Обух, должно быть, услышал что-то. Беспокойно, по воробьиному завертел головой во все стороны, но, не обнаружив причин для тревоги и срочной эвакуации, успокоился.
Внутри у Кольки будто озорной чертёнок закопошился. Он взглядом пошарил по двору, остановился на тазу с овечьими потрохами. Идея! Колька аж икнул в голос от восторга. Он спрыгнул с крыши, ножом отсёк метра полтора овечьих кишок, положил на лопату и из-под забора подпихнул их деду под зад. Отбросил лопату и, в предвкушении потехи, вновь взлетел на свой наблюдательный пункт. Эх ты, старый, скажет он деду, кишку потерял!
Дед Обух поднялся и стоял, распрямившись, насколько ему позволяли больные колени и поясница, подтягивал штаны. Ему полегчало. Боль в животе отпустила, оставалось какое-то неприятное жжение в самом низу тулова, что поближе к хвостику.
Старики народ дотошный, всё делают с оглядкой. Дед Обух, взяв в одну руку палку, ждавшую его у забора, придерживая другой рукой штаны, стал разворачиваться в тесноте зарослей, чтобы ознакомиться с результатами своего облегчения и остеречься на будущее, чего есть нельзя. Развернувшись, чуть наклонился, разглядывая им содеянное...
Колька, улыбаясь во весь рот, и чуть не подпрыгивая от предчувствия потехи, от того, как он сейчас посмеётся над дедом, вдруг увидел, что дед, глянув на горку кишок, над которой только что сидел, ухватился за низ штанов, пошатнулся, и на слабеющих ногах стал опускаться на землю.
- Эй, дед, это я пошутил! - моментально понял испуг деда Колька. - Я тебе овечьих кишок подложил!
Дед Обух, ничего не слыша, заваливался на бок.
- Дед, ты чего?!
Колька спрыгнул с хлева в заросли травы, подскочил к деду, ухватил за руку, щупая пульс. Пульс то ли был, то ли не был, а дед уже закатывал глаза.
- Стой, дед, не помирай! - тряс Колька деда.
Дед Обух открыл глаза, слабеющей рукой пошевелил на животе и потянул за сползшие штаны.
- Живот болел... Все кишки выпали... Похоже, не пришьют уже... - прошелестел он с сожалением. - Зинке сообщите...
- Погоди, дед, не помирай! Я фельдшера!
Колька сиганул через деда и что есть духу помчался в медпункт, который, на счастье, был от них через два-три дома.
- Там дед Обух... Плохо ему... Сел под забор по нужде... Приступ... - выдыхал Колька фельщерице, утирая пот со лба.
Схватив чемоданчик неотложной помощи, фельдшерица выскочила на улицу, оседлала своё скорое транспортное средство - велосипед - и покатила вдогонку за убегавшим Колькой спасать больного.
Дед Обух был ещё жив.
Фельдшерица едва нащупала у больного слабый пульс. Увидев расстёгнутые штаны, сопоставив их с кучкой кишок рядом с дедом и специфическим запахом, распространяющимся от кучки, она решительно заключила: выпадение кишок. Полное. На всякий случай сделала деду сердечный укол.
У Кольки, пробежавшего дистанцию до медпункта и обратно со скоростью чемпиона области в глазах было темно, он, держась за забор, хватал воздух не хуже сердечника, и ему было не до объяснений.
Вокруг собирался народ, вытаптывал заросли гигантской лебеды. Послали в правление за машиной, чтобы отвезти деда в районную больницу.
- У деда Обуха все кишки выпали! А за что им держаться? Живёт один, ест плохо. Старый! В больницу повезут, - шушукался народ. - Кишки брать или не брать? Лучше взять, вдруг понадобятся. По телевизору говорили, пальцы уже научились пришивать! Льдом бы их обложить, да где льду столько возьмёшь! Может, санавиацией в область отвезут? Да нет, оперировать не будут, слабый - наркоза не выдержит...
Дед Обух между тем потихоньку оживал. Сердечный укол действовал.
Собрали кишки, сполоснули фурацилином из чемоданчика фельдшерицы, завернули в чистую марлечку, узелком сложили деду на живот, чтоб держал.
Что кишки овечьи, а не дедовы, Колька в суматохе забыл сказать. А может поопасся, что дед помрёт, и его за это привлекут...
Подъехала машина. Виновато улыбающегося деда Обуха с узелком кишок в руках погрузили в машину. Фельдшерица села рядом, поехали.
Народ потихоньку расходился, судача о тяжёлой стариковской доле и странных болезнях, приключающихся с людьми.
Деда в районной больнице оперировать не стали, довольно быстро убедившись, что толстый и тонкий, и весь остальной кишечник у него на месте. На всякий случай назначили полное обследование и укрепляющее лечение.
Как кишки попали под деда, фельдшерица узнала, вернувшись в деревню и устроив Кольке допрос с пристрастием.
Хоть и понравилось деду Обуху в больнице - уход, питание -, а на третий день он безоговорочно засобирался домой: скотина дома без хозяина!
1997 г.