Когда случился Чернобыль, мне было всего 24 года. Но я почему-то сразу понял, что произошла невероятная катастрофа, сопоставимая с началом великой войны. Это было еще до горбачевской политики гласности, и наши власти замалчивали масштаб аварии или откровенно врали, что ничего страшного не произошло. Известно, что украинские руководители вывели народ на первомайские демонстрации и гуляния, чтобы «избежать паники». Многие, вероятно, облучились. Но «лживые голоса», а так мы называли западные радиостанции, вещавшие на территории Советского Союза, оперативно сообщили о существенном повышении уровня радиации на территориях многих европейских государств. Масштаб катастрофы был огромен. Она случилась в субботу 26 апреля 1986 года. Узнал мир о ней на следующий день. А ещё через три дня мы встретились с папой на даче в Заветах Ильича, где наша семья собралась на майские праздники.
Тут надо сказать, что, когда я был маленький, папа однажды принес домой два прозрачных растворчика и мешочек песка, а также пару чашек Петри – прозрачных «блюдец», которые он использовал для удивительного эксперимента. В блюдца насыпался золотистый песок, а сверху он поливался сначала одним, а потом другим раствором. В растворах были «умные» полимеры – «полиэлектролиты», которые за счет присутствия в них электрических зарядов противоположного знака крепко прилипали к заряженным частичкам песка и друг к другу. В результате, когда песок высыхал, из него образовывалась прочная корка. В ходе наших домашних опытов мы стали прикладывать к песку барельеф Ленина так, чтобы отпечатывалось изображение его лица из песка, которое затем закреплялось с помощью полимерных растворов. Потом мы усовершенствовали процесс и вместо вогнутого изображения с помощью метода формования стали делать выпуклый песочный барельеф. Трудясь в одиночку, я налепил немало песочных барельефчиков, которые иногда ломались, если я перебухивал один из растворов, а иногда получались просто замечательно.
Дело в том, что эти растворы были новым изобретением папиной кафедры, и с помощью таких простых опытов он собирался убедить в полезности этого изобретения каких-то начальников, которые все, конечно, вождя уважали. Правда уже тогда у меня, школьника младших классов, закралось сомнение, что тыкать вождя лицом в песок было как-то неоднозначно. Однако это было не так важно. Папа объяснил мне, что изобретение крайне полезное. Например, с его помощью можно предотвратить эрозию, т.е. разрушение почв, или за считанные минуты соорудить в пустыне из песка настоящий аэродром, откуда смогут взлетать наши замечательные самолеты. Особенно важно, объяснил мне папа, что полимеры в растворе работают в очень маленьком количестве, а, следовательно, не загрязняют окружающую среду, корка дышит, и через нее может расти трава или даже полезные овощи. Кроме того, благодаря замечательным свойствам полимеров корка обладала способностью к самозалечиванию – если её разрушить, а потом снова полить водой, то она срасталась. Поэтому, если по ней проезжал тяжелый трактор, или танк и её дробил, то её снова можно было починить.
Не знаю, насколько тогда впечатлились партийные начальники, но достаточно значительные полевые опыты были все-таки поставлены, и к описываемому времени эти полимеры продержались в почве, укрепляя её, чуть ли не целое десятилетие.
К моменту встречи на даче в мае 1986 года мы с папой уже были единомышленниками, и папа обсуждал со мной многие вопросы «на равных». Я уже стал забывать детали того разговора, но было ясно, что эти замечательные полимеры могут помочь в борьбе с одним из страшных последствий аварии – радиоактивной пылью, которая забивалась в легкие и долго оставалась в них, медленно вызывая у людей рак и другие смертельные заболевания. Мы проговорили об этом все выходные. К концу выходных папа, видимо, принял решение и позвонил своему близкому другу Сергею Алексеевичу Аржакову, который в то время был заместителем председателя Военно-промышленной комиссии, то есть, по существу, главой всей оборонной химии и биологии Советского Союза.
А дальше все закрутилось, и описать это подробно я не могу, так как не был участником тех событий. Об этом замечательно рассказал в своих воспоминаниях Александр Борисович Зезин – папин соизобретатель и ближайший соратник. Я же знаю немного по папиным рассказам, а говорил он об этом скупо даже со мной. По вызову химвойск на военном самолете, чуть ли не бомбардировщике, вместе с сотрудниками он отправился в Чернобыль, где принял участие в ликвидации последствий аварии. Сохранились рукописные черновики его записок в оперативную группу Политбюро КПСС, Совмин СССР, Председателю Правительственной комиссии В. К. Гусеву и другим о работах над составами для предотвращения образования пыли на зараженной местности, захоронении бесконечно отравленного радиоактивного «рыжего леса», испытаниях полимерного препарата «Ремезив» для лечения ожогов. В последнем случае отец пишет Гусеву, что он испытывал «Ремезив» «на себе в иных целях – для защиты кожи и слизистых от проникновения и необратимой сорбции нуклидосодержащей пыли» при работе на местности в районе участков пыления, технологической площадке и других местах. Также cохранились его фотография с товарищами, где он стоит в военном костюме, дезактивированная одежда в целлофановом пакете, которую он привез из Чернобыля, и пара общевойсковых индивидуальных дозиметров, которые выдавались каждому для замера полученной радиации. Он рассказывал, что дороги, по которым двигалась техника, мыли, очищали от радиации, а отойдешь к кустам, и дозиметр зашкаливает. Они, конечно, использовали меры предосторожности, носили маски, но все таки не очень, сдвигали, чтобы покурить, и дышали отравленным воздухом, той пылью, с которой приехали бороться.
Работа по пылеподавлению продвигалась нелегко. В условиях чудовищного напряжения, нехватки времени для сна и спокойного обсуждения нередко возникали споры о том, по какому пути следует пойти. В частности, специалисты Института физико-органической химии и нефтехимии АН УССР настаивали, чтобы для связывания грунта использовался водорастворимый полимер – лигносульфонат – так называемая «сульфитно-спиртовая барда» (ССБ), которая была под рукой. Но отцу было ясно, что когда пойдут дожди, этот полимер будет смыт в грунтовые воды вместе с частью радионуклидов, а верхний слой снова станет пылить. В записке в Совмин отец писал: «...следует учесть, что с каждого 1 кв. м, обработанного ССБ в будущем в грунтовые воды попадёт 200-250 г (т.е. 2-2,5 тн с 1 га) весьма токсичного полимера – лигносульфоната... Таким образом, мы уже стоим перед неизбежностью того, что 40 тыс. тонн ССБ, вылитой в зоне ЧАЭС, обернутся массированным загрязнением грунтовых вод 10 тыс. тонн лигносульфоната, который затем в ходе деструкции будет постепенно превращаться в остро токсичные продукты сульфо-фенольного типа. ...Известно, что после обильных дождей, прошедших в зоне ЧАЭС в июне, уже тогда ССБ с поверхности ушла в грунт на глубину 15-30 см, захватив растворимые нуклиды и вновь обнажив пылящие участки с оставшимися на них нерастворимыми нуклидами (в первую очередь соединениями плутония). В связи с этим проявилась острая необходимость замены ССБ другими более эффективными и экологически менее опасными средствами».
С отцом не все соглашались, особенно вначале. На одном из совещаний, кажется, член правительства Украины заявлял, имея в виду отца, что, дескать, «приехали к нам некоторые из Москвы за Нобелевскими премиями». Отец переживал, но, по-моему, не слишком сильно, так как был уверен в своей правоте и сосредоточен на деле. Устроили полевые испытания для сравнения разных рецептур, и полимеры из МГУ показали лучшие результаты: и пыль подавляли, и требовались в десятки раз меньшем количестве, чем ССБ, а, следовательно, не загрязняли почву так сильно и не производили так много газообразных продуктов в результате радиолиза – разложения под действием радиации. Несмотря на это борьба за лучшие рецептуры продолжилась, где-то застревали составы с папиными полимерами, писались жалобы в Москву. В какой-то момент папу пригласили на встречу с председателем КГБ СССР В. М. Чебриковым и, уходя на эту встречу, папа не знал, чем она для него закончится. Но Чебриков папу поддержал, сказал: «Мы ценим то, что Вы делаете, идите и работайте».
Были и чисто технологические трудности. Например, возникла проблема с применением двух растворов – летчики не могли летать над зараженной землей два раза: за один пролет получали слишком большую дозу радиации. Кроме того, с вертолёта было трудно попасть двумя растворами в точности на один и тот же участок. Если же растворы смешать заранее, то полимеры – отрицательно заряженная кабоксиметилцеллюлоза и положительно заряженный полидиаллилдиметиламмоний хлорид, слипнутся между собой и не будут взаимодействовать с частицами почвы. Решение нашлось сразу на месте и было проверено в полевых условиях – растворы смешивали в присутствии соли, которая препятствовала слипанию полимеров, и в таком виде на почву наносили всего один смешанный раствор. Под действием дождя соль вымывалась, а полимеры оставались и слипались с частицами почвы и друг с другом – образовывалась корка. В такой форме рецептура была успешно нанесена на многие зараженные участки.
Папа не любил много рассказывать о тех событиях – был, конечно, связан неразглашением государственной тайны, а, может быть, и слишком сильно потрясен масштабом беды, чтобы о ней потом говорить. Но кое-что, прорывалось – он иногда хотел выговориться. Помню, как однажды он с болью и почти шепотом вдруг сказал: «Ты не представляешь – огромное число людей, в том числе женщин c детьми, получили серьезное облучение, а «они» этих несчастных расселяют по всей стране, чтобы не проявилась статистика заболеваний». Кто такие «они» он не сказал, но и так было, в принципе, ясно. В другой раз, вернувшись из Чернобыля, папа рассказал мне, что в пустом поселке, покинутом жителями в спешке, он увидел кошку, единственное живое существо, которое там осталось. И ясно было, что вблизи разрушенного четвертого блока атомной станции эта кошка умрет от радиации, но она об этом не знает и, наверное, не понимает, куда делись все жители. «Ты знаешь, если бы я был писателем, я бы написал рассказ об этой обреченной кошке и пустом поселке».
Были у папы, конечно, в Чернобыле соратники: ученые, военные, государственные деятели. Люди, дружбой которых он гордился потом всю свою жизнь. Он как-то сказал мне о Чернобыле: «Понимаешь, я всегда раньше завидовал Илюше (И. В. Березину – будущему члену-корреспонденту АН СССР, декану химфака МГУ – Автор). Он пришел с войны, был ранен. А я был моложе, и мне не досталось ни такого испытания, ни военного братства, ни чувства плеча товарища. А в Чернобыле это все у меня было. И мой комплекс перед воевавшими навсегда отступил». Среди людей, с которыми папа сблизился в Чернобыле, стоит назвать его сверстника, генерал-лейтенанта А. Д. Кунцевича, в то время заместителя начальника химических войск Минобороны СССР. Кунцевич, военный ученый, впоследствии академик АН СССР, не только вызывал уважение своими профессиональными качествами, но и, по всей видимости, был близок папе по духу. Вообще говоря, со многими военными у папы сложились хорошие и даже теплые отношения.
Еще до Чернобыля у папы сложились хорошие отношения и с академиком Валерием Алексеевичем Легасовым, одним из главных ликвидаторов аварии и членом правительственной комиссии, который принял ряд ключевых решений, в том числе позволивших погасить горящий реактор. В середине 80-х годов Легасов выдвинулся в число лидеров химической науки в СССР и стал привлекать отца к формированию стратегии её развития. После Чернобыля они стали ещё ближе. К сожалению, Легасова, который самоотверженно провел в Чернобыле почти четыре месяца и серьезно облучился, вскоре стали обвинять в принятии неправильных решений и в том, что он загубил других людей. Его забаллотировали в Научно-технический совет Курчатовского института, заместителем директора которого он был, вычеркнули из представления на звание Героя социалистического труда. В апреле 1988 г., во вторую годовщину чернобыльской аварии, я случайно стал свидетелем его разговора с отцом по телефону. Легасов позвонил отцу и, видимо, жаловался на несправедливые гонения, отец его, как мог, успокаивал. Потом я узнал, что через 30 минут после этого разговора Легасов покончил с собой, и отец был последним, с кем он говорил. Теперь, когда я прихожу на Новодевичье кладбище к отцу, я всегда останавливаюсь у могилы Легасова, расположеной недалеко в том же ряду.
Многие чернобыльские товарищи отца ушли из жизни раньше срока. Леонид Борисович Строганов, сотрудник папиной кафедры, в 1987 г. сразу откликнувшийся помочь с применением полимерных рецептур, всего через несколько лет после этого, умер от рака. В 2002 году, через 16 лет после аварии, умер от рака легких и генерал Кунцевич, не щадивший себя в Чернобыле и серьезно там облучившийся. Папа провел непосредственно на зараженных участках в Чернобыле за три командировки в общей сложности около двадцати дней (а в целом эти командировки были более двух месяцев). Однажды после своего возвращения он мне как бы случайно сказал: «Ты знаешь, врачи хотят просканировать мои легкие». Я по молодости не понял и спросил: «А что, ты разве облучился?» Он посмотрел на меня, как на ребенка: «Конечно». «Ну, тогда проверься». «Нет,– сказал отец,– я не хочу знать об этом, буду жить, как живется, все равно никто ничего не сможет изменить». И я забыл об этом разговоре на 20 лет.
Хоть Ленин и был песочный, но люди были настоящие, и они любили свою Родину и не жалели себя для её блага.
Подпись к фотографии:
В Чернобыле летом 1986 г. в разгар работ по ликвидации последствий атомной катастрофы наверняка было не до фотографий. Все же в Чернобыльском архиве моего отца Виктора Александровича Кабанова сохранилась эта фотография, нерезкая, плохого качества, засвеченная. Скорее всего Виктор Александрович второй справа.
Глава из "Повести о Настоящем Отце"
(Впервые опубликована в книге: Академик Виктор Александрович Кабанов. Человек, ученый, эпоха / Составитель проф. А.В. Кабанов. — Москва: Физматлит, 2014. — 275 с. + 48 с. вклейка с. — ISBN ISBN978-5-9221-1537-7)