Глава 3. Экскурс в недалёкое прошлое.
Как мне кажется, прежде чем продолжить рассказ, надо слегка отступить назад. Всего лет на тридцать от моего детства, иначе, разбросанные мной некоторые слова и понятия, могут быть не понятны читателям, особенно молодым.
Современный, фешенебельный и дорогой курорт Сочи сейчас только отдалённо напоминает город моего детства. А гуляя по его паркам и скверам, любуясь архитектурой тридцатых-пятидесятых годов, мало кто знает, что вплоть до середины тридцатых годов прошлого века, эти места считались - гиблыми.
Над всей узкой полосой Черноморского побережья Кавказа, от Туапсе до Сухуми и далее, многие месяцы в году, господствовал не человек, а маленькая летучая тварь – малярийный комар. Борьба с ним велась ещё с царских времён, но человек в ней всегда проигрывал.
Первая запись в трудовой книжке моего отца, датированная тридцать вторым годом указывала на его место работы и род деятельности. Из этого пожелтевшего, хрупкого листка с выцветшими чернилами, я ничего не понял, чуть язык не сломал, вчитываясь в название профессии. От этой записи, похожей на латынь, так и веяло запахами карболки, как в старой, затхлой больничке. Пришлось обращаться к отцу за расшифровкой.
Оказалось, что в шестнадцатилетнем возрасте имея за спиной ёмкость с какой-то гадостью и держа в руках обычный примитивный насос, он опрыскивал болота и болотца в районе Сухуми – травил малярийного комара.
И в эти же годы в Сочи начался строительный бум – государство решило превратить город на берегу Чёрного моря в курорт. Этому решению немало способствовало и то, что в Сочи находилась любимая летняя дача «отца всех народов».
К строительству были привлечены ведущие архитекторы, в город хлынул поток специалистов-строителей и просто рабочих. Решение о строительстве было принято, а вот где прибывающие люди будут жить, как во многих случаях и в последующие десятилетия - это мало кого интересовало. Даже в настоящее время население Большого Сочи не превышает четырёхсот тысяч жителей, а в те годы, было значительно меньше. Жилья катастрофически не хватало, и рядом со стройками начали появляться хлипкие строения – домики, сарайчики и прочие «курятники», прозванные в народе «Шанхаями». Появились они и в центре города. Один располагался во дворе нашего дома.
Если вы, бывая сейчас в Сочи, обратите внимание на монументальные, шикарно оформленные, как снаружи, так и внутри санатории тех лет, то заметите, что построены они не на первой линии – у моря (как говорят сейчас), а на некотором отдалении от него и на возвышенностях.
И это логично исходя из реалий тех годов. Когда их строили, победа над малярийным комаром ещё не была одержана, но было известно, что эта гадость не летает высоко. И если здание стоит на возвышении, хотя бы в несколько десятков метров над уровнем моря, то можно не опасаться комара – он в ваше открытое окно не залетит.
В середине тридцатых годов главному специалисту по борьбе с малярией в этом регионе, врачу С.Ю. Соколову пришла мысль запустить в болота и мелкие заводи рыбку, привезённую из Южной Америки – Гамбузию. Многие из нас знают её, как аквариумную. Главными особенностями этой рыбки было то, что она очень плодовита, а основным её кормом были личинки комара. «Золотая рыбка» Черноморского побережья Кавказа вступила в схватку с комаром-разносчиком болезни. Не обошлось, конечно, и без активной помощи врачей. Только в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году власти города объявили, что полная и безоговорочная победа над малярией – одержана.
А что же врач-специалист и рыбка? Как отблагодарили их горожане и власти?
Врач С.Ю. Соколов в тысяча девятьсот пятьдесят втором году получил квартиру в первом двухэтажном, жилом доме города Сочи. Спустя долгие годы скромный бюст врача был установлен во дворе его бывшей лаборатории.
Рыбка-спасительница изначально была вознаграждена ещё более своеобразно. Одну из возвышенностей в адлерском районе города, люди назвали «Гамбузькой» и разместили на ней - кладбище. Понадобилось ещё более полувека, чтобы совесть достучалась до властей и памяти людской. Рыбке, в буквальном смысле озолотившей не одно поколение местных жителей, уже в двадцать первом веке в Адлере был поставлен, пусть и скромный, но памятник. Недаром говорят: «Лучше позже, чем никогда».
В самый разгар сражения с малярией - грянула война.
С первых месяцев город превратился в один большой госпиталь. Все санатории были отданы для нужд раненых, которых доставляли пароходами из Одессы, Севастополя, Новороссийска, несли на носилках и везли в повозках с кавказских горных перевалов. В город были направлены дополнительные силы врачей и медсестёр из других регионов страны. Тяжело раненные бойцы, комиссованные после ранений, чьи города и сёла были ещё под немцем, оставались в городе. Городские «Шанхаи» росли и множились, прячась в буйной зелени за оградой санаториев.
Вдоль побережья и через перевалы в горах, немцы рвались к Каспию, к бакинской нефти. Ожесточённые бои шли под Туапсе, всего в ста километрах от Сочи, но сам город немцы не бомбили, курорт им был нужен целым.
Все годы войны моя бабушка работала санитаркой в госпитале, в палате которого, почти год пролежал морской пехотинец из Севастополя. Две мины разорвались рядом с парнем, одна спереди, другая сзади. Ещё при транспортировке врачи извлекли из него несколько осколков, а все остальные операции происходили в сочинском госпитале. Как говорила бабушка:
- Его нашпиговали металлом со всех сторон, как колбасу салом. В несколько приёмов хирурги извлекли из него, целую миску осколков, а один так и остался в теле, слишком опасно было трогать его – сердце рядом.
Когда всё же пришло время выписываться из госпиталя, оказалось, что возвращаться ему некуда. Родители погибли при очередной бомбёжке его города, больше родственников у него не было, правда, он рассказывал бабушке, что была у него девушка, но имени и адреса её он так и не назвал – просто отказался возвращаться, заявив:
- Кому такой урод, как я, нужен?
Бабушка подсказала начальству госпиталя, что в их доме освободилась маленькая комнатушка. Этот вопрос смогли утрясти с властями города, и инвалид войны занял маленькую, дальнюю комнатку в нашем коридоре - возле умывальника и туалета.
Мы, мальчишки, звали его - дядя Боря. Остальные жильцы дома – Борис и только наша бабушка звала его просто Борей, а он, в каком бы состоянии ни находился, всегда обращался к ней – мать.
Когда дядя Боря, летом, выбравшись из своей коморки, шёл по коридору в одних длинных по колена трусах, или стоял, согнувшись над раковиной в умывальнике – смотреть на него было страшно. Слово - неприятно, здесь не подходит, именно, страшно. Привыкание к его виду приходило, но только со временем.
Всё тело дяди Бори, включая лицо, бугрилось от шрамов и рубцов багрового, синюшного цвета, но самым ужасным был нос. Осколок немецкой мины отсёк его наполовину. Трудно сказать где, то ли в медсанбате ещё в Севастополе, или уже в сочинском госпитале, ему из куска какой-то плоти слепили и приживили другой нос. И его вечно синюшный цвет (даже когда дядя Боря был трезв) – это мелочи. Ужасно было другое – из самого кончика носа бурно росли рыжие, толстые и жёсткие волосы, больше похожие на щетину. Он стриг их, сбривал, выдирал пинцетом, а они – сволочи, всё так же продолжали расти пучком. И вид дяди Бори, когда он после очередного двух-трёх дневного загула, выбирался из своей комнаты, был ещё тот - не для слабонервных.
Купаться он ходил только поздним вечером, в темноте – на портовую стенку, где было мало народа. А вот перед соседями не стыдился своего вида. Всё душное время года разгуливал по коридору в одних трусах, но как только появлялся кто-то из посторонних, мгновенно прятался в своей комнатке.
В тот год бабушка уже тяжело болела. Я возвращался домой очень поздно. Шёл по коридору осторожно, чтобы скрипом половиц не разбудить её.
Она не спала.
Из комнатки доносился тихий говор. Я тихо подошел к открытой двери, заглянул и отпрянул за косяк. Дядя Боря сидел перед бабушкиной кроватью на табуретке, она тихо отчитывала его за очередную пьянку, а он каялся и обещал в стотысячный раз завязать. Невольно я подслушал такой разговор:
- Боря, ты вон седой уже весь, объясни мне, почему ты за все эти годы, так и не нашёл себе женщину? – Вопрошала нашего соседа бабушка.
- Да ты что мать, кому я такой нужен? И зачем они меня тогда штопали, латали? Чтобы от меня люди потом шарахались? Им практика, а мне мучайся потом с таким рылом!
- Не гневи Бога Борька! Люди с того света тебя несколько раз вытаскивали.
- Так я и говорю – зачем? Чтобы ещё одним уродцем на этом свете больше было, так что ли?
- Дурак ты Боря! Скажу тебе, как женщина, мужик, он, если чуть лучше обезьяны выглядит – уже красавец, - и продолжила:
- А ты добрый, руки у тебя золотые. Ты пенсию по инвалидности получаешь, и все годы ещё подрабатываешь хорошо, если бы ещё не пил…
Дядя Боря тихо засмеялся и перебил её:
- Мать, а ведь я лет десять тому назад, был как-то в сухумском обезьяннике, так ты знаешь, даже там, от меня мартышки отворачивались. А ты говоришь – женщины. Нет уж, доживать буду один.
Где-то в те годы, в конце шестидесятых, впервые заговорили в городе, о том, что скоро будут сносить и расселять «Шанхаи». Наш дом тоже должен быть снесён. Это «скоро» растянулось ещё на лет пять-шесть, но помню, как бабушка сказала как-то:
- Вот и хорошо, поживёте хоть как люди, а вот Борю жалко, это не для него, он один, долго не протянет.
Всё так и получилось. В середине семидесятых годов людей из «Шанхаев» начали расселять по новостройкам в блочные дома, что строились на окраинах города. Дошла очередь и до нашего дома. Бабушки к тому времени уже не было с нами. Дядя Боря, как инвалид войны, получил однушку на первом этаже.
Умер он, не прожив и года в новой квартире, не намного пережив нашу бабушку. Как мне рассказывали потом, умер он во сне и совершенно трезвым. Видно, сердце просто устало бороться и остановилось.
Хоронили его бывшие соседи по старому дому. Говорят, что когда он лежал в гробу, на его бледных губах была еле заметная улыбка, а бабки у подъезда шептали:
- Отмаялся горемычный.
В народе говорят, что смерть во сне, Боженька даёт праведникам. Но, видно, есть у него и особый реестр, по которому проходят такие люди, как наш дядя Боря. Отдавшие и потерявшие во имя чего-то главного всё и всех. Обречённые на утраты и мучения при жизни, они получают от него первый и последний подарок – лёгкую смерть.