Евгений Балакин
Случай в театре
Фантасмагория на реальный факт из театральной жизни автора
- Мессир! – уставившись в разбитое пенсне, Коровьев с задумчивым видом стоял у окна. – Мессир, он всё-таки дописал свою оперу.
- Конечно свою, не чужую же, - резонно заметил Бегемот. Он сидел на столе и колол орехи бутылкой из-под шампанского.
- Не скажи! – хохотнул Коровьев. – Известны случаи, когда некое лицо чужое произведение выдавало за своё, после чего этому лицу отслюнивались весьма приличные авторские гонорары.
Коровьев подошёл к большому зеркалу, непонятно каким образом удерживаемому на стене одной единственной канцелярской кнопкой. Зеркальная рама представляла собой тёплую компанию, сплошь состоящую из херувимов, серафимов и ангелов, причём, если повнимательнее приглядеться, то у некоторых из них на головах отчётливо проступали рожки.
- В это зеркало любила смотреться Мария-Антуанетта. И досмотрелась! Красотки, красотки, красотки кабаре…. – вдруг фальшиво запел дребезжащим тенорком Коровьев. – Мессир, а Вы любите оперу?
- Очень! – Бегемот, собрав ядрышки в аккуратную кучку, ловко отправил их себе в пасть. – Особенно в тех местах, когда несколько человек поют вместе и каждый про своё. В такие моменты я чувствую себя завзятым балетоманом.
Жадно присосавшись к горлышку пустой бутылки и закрыв от наслаждения один глаз, кот некоторое время издавал булькающие звуки.
- «Мадам Клико»! – оторвавшись от бутылки, проговорил он. – Только не помню, какой год.
Затем Бегемот ловко перевернул бутылку и из неё, прямо ему на лапу, выпал уже дымящийся окурок.
- А про что, собственно опера? – спросил он, долго затянувшись и выпустив облако дыма, которое повисев, вдруг непостижимым образом трансформировалось в огромный скрипичный ключ.
- Бегемот, ты портишь воздух, - раздался низкий голос. Воланд сидел в старом, продавленном кресле, напротив пылающего камина, закутавшись в клетчатый плед, с огромными, проеденными молью, дырами.
- Никак нет, Мессир! Это воздух портит меня! Но, ежели Вы настаиваете….
Полюбовавшись, на распадающиеся в воздухе остатки скрипичного ключа, кот взял окурок в обе лапы, смачно обсосал его со всех сторон, после чего аккуратно проглотил.
- Мессир, он всё-таки дописал…. – снова затянул своё Коровьев.
- Знаю. Я уже слышал её. – Воланд широко зевнул и, выпростав из дыры в пледе руку, сосредоточенно изучал свой мизинец.
- Слышали? Но ведь премьеры ещё не было.
- И вряд ли будет. У человека, от которого это зависит, слишком слабое сердце. Для публики была исполнена только увертюра.
- Но позвольте! – Расшатанным голосом провинциального трагика взвыл Бегемот. – Какое отношение может иметь сердце этого человека к произведению высокого искусства! Кстати, кто автор, Мессир?
- Некто…. Впрочем, какое это имеет значение. – Воланд, не отрываясь, смотрел на огонь, пламя которого отражалось только в правом его глазу, в левом же не отражалось ничего. – Зачем разрушать красивую иллюзию. Пусть люди и дальше думают, что всё уже давно предопределено. Хотя, бывают исключения….
- Мессир! – Коровьев вытащил из внутреннего кармана своего полосатого пиджачка замусоленную ученическую тетрадь. – Мессир, в любом случае, мы обязаны принять меры. Вы обещали покойному….
Воланд с удивлением посмотрел на него.
- Ну, тому покойному, который имел отношение к, так сказать, первоисточнику….
Воланд теперь уже повернулся всем корпусом к Коровьеву, с ещё большим удивлением на лице. Тот сделал виноватое выражение, потом унылое, благостное, дерзкое, смиренное и закончил трагической миной, заломив руки над головой.
- Мессир, не забывайте, пожалуйста, что незабвенной памяти МБ всю свою сознательную жизнь служил театру! А с людьми искусства, чего только не случается. У меня тут, кстати, всё отмечено в реестрике. Раскрыв наугад тетрадь, Коровьев забубнил скороговоркой:
- Несостоявшиеся спектакли, потерянные сценарии, уничтоженные фильмы, несчастные случаи на сцене, внезапные инфаркты, преждевременные смерти…. Здесь всё, как по нотам: даты, фамилии, адреса….
- Явочные квартиры, славянские шкафы, пароли и отзывы! – подхватил Бегемот. Он сидел на диване и безуспешно пытался натянуть на свои лапы высокие хромовые сапоги. Грудь его уже украшали две перекрещивающиеся пулемётные ленты, на поясе, кроме револьвера, болтались три лимонки, а на голове красовалась бескозырка с надписью «Ритмичный».
- Почему «Ритмичный»? – спросил Воланд у кота.
- Так ведь музыканта брать идём, а к ним без метронома лучше не подходи. Ты его наганом, а он тебя мольто ажитато в голову, тут же субито пьяно по корпусу да ещё и с крещендо! Не каждый такое выдержит. Выдайте ордерок на конфискацию имущества, Мессир. Чтобы по закону….
- А числится за ним, - засуетился Коровьев, - клавир рукописный количеством один и запись оперы в собственном авторском исполнении на двух аудиокассетах.
- «Немыслимые жёлтые цветы в тот день я увидал в её руках. В ней было столько красоты и столько одиночества в глазах….»
Звучащий в нижнем регистре голос Воланда потрясал любое человеческое воображение своими обертонами. Он лился широко, свободно, действовал завораживающе на всех, кто его слышал, и не было никакой возможности противостоять властной его силе, способной с одинаковой лёгкостью заставить рыдать и смеяться одновременно.
- Та-а-а-к…. – разочарованно протянул Бегемот. – Мессир, вы становитесь сентиментальны. А это, как Вы сами понимаете, не способствует. Никак не способствует! Полундра!!! – внезапно заорал он. – Свистать всех на низ! – после чего лихо дунул в боцманскую дудку и, закатив глаза, замертво рухнул на пол.
- Если я Вас правильно понял, Мессир, - сказал Коровьев, перешагивая через кота, - эта вещь Вас заинтересовала?
- Друг мой, - Воланд поднялся с кресла, поморщившись, распрямился. – Я интересуюсь всем, что происходит на земле, но интерес этот, как ты сам понимаешь, беспристрастен. Я бы даже сказал, что он наивен, как взгляд младенца. Мне только приписывают всякое…. «Меня ругают люди и клянут в любое времена и при любой погоде. Но одного они лишь не поймут – не существует зла в природе». – И через паузу – Автора не трогать, из списка вычеркнуть, об опере мне больше не напоминать.
- Но в театр-то хотя бы сходить мы можем? – взвыл Бегемот.
* * *
Варвара Петровна любила театр. Ну, во-первых, потому что это храм искусства, а во-вторых, потому что в этом храме, то есть в театре, она работала вахтером, а это означало, что кроме эстетического удовлетворения она периодически получала материальное. А это, согласитесь, уже немало. Работала она давно и все бы ничего, если бы не ночные дежурства. Так уж вышло, что боялась Варвара Петровна темноты. В детстве-то каждый из нас её боится - страхи неразумные, сказочки страшные, стуки полуночные и прочие страсти крепко в нас сидят. Но с возрастом, люди в большинстве своём, с этим детским багажом стараются расстаться, а вот у нашей вахтёрши получилось всё наоборот. И это, притом, что, как правило, все страхи её были необоснованны и ничем не оправданы.
Сегодня была ее смена. Еще утром, собираясь на работу, Варвара Петровна почувствовала какое-то странное томление, почему-то перемежающееся с колокольным звоном Спасо-Преображенского мужского монастыря, который она слышала в позапрошлом году на пасху. К колокольному звону присоединился разбившийся горшок с её любимой геранью, а ещё Муська злобно шипела и махала на кого-то невидимого лапой, словом, все эти события в один голос и довольно настойчиво предостерегали от чего-то. Но, как это ни странно, Варвара Петровна значения ничему этому не придала, и к тому же опаздывала на работу.
Когда она пришла в театр и приняла смену, то за всякими делами колокольные звоны, разбившаяся герань и остальное, как-то тихо отошли на второй план, а потом и вовсе исчезли. Да и какие тут колокола, когда приходилось постоянно отвечать на телефонные звонки, выдавать ключи с последующим записыванием фамилий бравших, передавать какие-то записочки, которые кто-то кому-то постоянно оставляет на вахте, останавливать до выяснения личности рвущихся в театр посторонних и так далее. К тому же, вечером была премьера спектакля «Собачье сердце» и Варвара Петровна, в глубине души сопротивляясь этому, вынуждена была посредством вертушки останавливать, пытающихся проникнуть через служебный вход безбилетников.
Но вот отзвучали последние аплодисменты, публика и артисты разошлись по домам, и в театре наступила тишина. Варвара Петровна посмотрела на часы - десять. Чтобы взбодриться, она поставила на плиту чайник с водой. "Сейчас Иваныч пойдет с обходом", – подумала Варвара Петровна, и точно - по коридору раздались гулкие шаги.
Степан Иванович Недосып, бывший военный, а теперь пожарный, точно в двадцать два ноль-ноль начинал обход здания театра и в двадцать два ноль пять появлялся на вахте.
- Ну что, Петровна, докладывай старшему по званию! Все ключи на месте? Никого в здании не осталось посторонних?
Недосып был невысоко роста плотный человек, с абсолютно лысой головой.
- Ключи на месте. Из посторонних только мы с тобой, Иваныч, и остались.
- Отлично, отлично…. – Степан Иванович потянул носом. – Чай заварила?
- Ага. Приходи, угощу.
- Да у меня свой чай есть, покрепче который. Армейский…. – и желая подшутить над ночными страхами вахтёрши, - Я тут недавно вычитал в одном журнале, не помню в каком, что все галлюцинации у человека происходят от мозжечка!
- От какого мужичка? – насторожилась Варвара Петровна.
- Вон, что у тебя на уме, баба! Не от мужичка, а от мозжечка. Орган такой в человеческом организме имеется. Так вот, если тебе, Петровна, начнёт мерещиться всякое, знаешь, что надо сделать?
- Нет!
- А я тебе скажу. Надо три раза слегка стукнуть по этому мозжечку и всё разом проходит.
- А где он мозжечок-то этот? – Варвара Петровна смотрела на Недосыпа во все глаза. Тот, зачем-то посмотрел по сторонам, подошёл к ней вплотную и наклонился к самому уху.
- Ты на нём сидишь. – Пожарный многозначительно поднял указательный палец, мол, мотай на свой бабий ус.
- Ладно, Петровна, пойду дальше. Так что ты, если вдруг…. Предупреждён, значит, вооружён.
И он ушёл, пряча в усах хитрую усмешку. А уже через несколько секунд звуки его шагов гулким эхом раскатились по коридору и затихли так же внезапно, как и появились.
Напившись чаю, Варвара Петровна достала из своей сумки книгу и положила ее перед собой. Она всегда брала книги в ночные дежурства. Чтение ее успокаивало и хорошо усыпляло. Вот и сейчас, она раскрыла книгу на закладке и уставилась в текст. Когда на ходиках стрелки показали пол - третьего ночи, Варвара Петровна благополучно спала.
Проснулась она внезапно и от нехорошего ощущения, как будто кто-то стоял рядом и в упор разглядывал ее спящую. Открыв глаза, прямо перед собой увидела огромного черного кота, который, подперев лапами морду и навалившись грудью на стойку вахты, задумчиво разглядывал её. Варвара Петровна глаза тут же закрыла, спросонок подумав, что коты таких размеров бывают только в реальной жизни, но никак не во сне. Но, уже через мгновение, похолодев от ужаса, поняла, что все не так, что сна уже нет, а эта огромная кошачья рожа, как раз наоборот, есть.
- Вам кого? – не открывая глаз, деревянными губами еле выдавила она из себя, нашаривая левой рукой телефонную трубку, а правой – судорожно похлопывая себя по тому месту, где, как ей сказали, находится причина этой страшной галлюцинации, мозжечок.
- Мадам! – в голосе кота звучала обида. – Мадам, я Вам не галлюцинация. Я, как бы Вам поизящнее выразиться, так же реален, как этот стул, на котором Вы сидите. Хотя, должен Вам сказать, что стулья иногда пропадают…. А мозжечок, на всякий случай, находится в другом месте.
Пронзительно зазвонил телефон. Варвара Петровна вздрогнула и, теряя сознание, начала медленно сползать со стула.
- В таких случаях очень помогает нашатырь. – Бегемот заглянул в аптечку, висящую на стене, вытащил оттуда бутылочку с надписью «Нашатырный спирт», открыл её, понюхал и выпил. – Ну, вот! Совсем другое дело. Жить буду!
Телефон продолжал настойчиво верещать в ночной тишине.
- Слушаю Вас! – сказал кот, взяв трубку. – Нет, я не Варвара Петровна…. Почему? Потому что она не в состоянии…. По причине обморока. Кто я? Я – свидетель! Можете сами придти и посмотреть. Это ж театр! Сюда все приходят, чтобы посмотреть!
Степан Иванович, бросив телефонную трубку, заторопился на вахту. На всякий случай, он прихватил с собой большой разводной ключ, так как ему не очень понравилось то, что он услышал. Сам любитель всяких острых розыгрышей, бывший старший прапорщик, в этой ситуации не то, чтобы растерялся, а просто почувствовал себя крайне неуверенно. Чтобы сократить дорогу, Степан Иванович решил идти через сцену. Там было темно, и горящий в глубине арьера дежурный свет зыбким своим мерцанием сгущал мрак еще сильнее. Огромный зрительный зал едва угадывался, и, казалось, что за порталом сцены, в непроглядной черноте, происходит какое-то движение, какая-то своя жизнь, едва уловимая для наших чувств, но она, эта жизнь, не становится от этого менее реальной, чем мы сами. Осознавать это было неприятно. Откуда-то потянуло сквозняком и Степан Иванович, крепко держась за разводной ключ, невольно ускорил шаг. И вот, когда по сцене оставалось пройти всего несколько шагов, он вдруг почувствовал такое непреодолимое желание обернуться и посмотреть назад, что сопротивляться этому не было никаких сил. И он обернулся...
В центре зрительного зала, на высоте примерно десяти метров, в воздухе, испуская слабое свечение, болталась какая-то странная фигура. Она колыхалась, покачиваясь из стороны в сторону, то вытягиваясь в длину, то вдруг сокращаясь почти втрое. Фигура эта имела форму человеческого тела, только без нижней своей части: ног не было. Зато верхнюю ее часть украшал шикарный смокинг и рубашка ослепительной белизны с бабочкой. Степана Ивановича качнуло. Вид у него был совершенно ошалелый, мысли тоже не соответствовали всей серьезности момента.
- Мать честна! У меня же все огнетушители просрочены! – Прошептал он, после чего встал на четвереньки и, пятясь задом, пополз за кулисы.
Коровьев, а это именно его увидел пожарный, приветственно помахал ему рукой.
– Уважаемый Степан Иванович, куда же это вы? Мы пришли к вам в театр, так сказать, приобщиться к высокому, а вы на сцене на карачках стоите. Фи! Как можно? Встаньте с колен, выйдите на авансцену и врежьте нам что-нибудь из Шекспира! Можно по-английски.
Внезапно в первом ряду партера, прямо по центру, возник огромный белый кот. В одной лапе он держал неимоверной длины дымящуюся сигару, а во второй - морской бинокль.
- Ну! – заорал кот. – Чего ты там стоишь, как красна девица! Не можешь Шекспира, тогда давай канкан! Мы за тебя деньги заплатили!
На трясущихся ногах Степан Иванович дошёл до середины сцены. Точнее сказать, некая сила заставила его это сделать. В голове было пугающе пусто – ни слов, ни мыслей и только билось в левый висок, причём извне, совершенно дурацкое четверостишье:
«Если вы старичок,
Надо есть чесночок.
И тогда мозжечок,
Сядет вам на крючок…»
- Не верю, родной! Вот хыть убейте меня, но не верю! Вот и Владимир Иванович вам тоже самое скажет. Вы не смотрите, что он весь белый. Вообще-то, он весь чёрный. Не ваше это, не ваше…. Театр, любезный мой Иван Степаныч, это вам не вешалка в прихожей! Это…. Это…..
Светящаяся под потолком фигура вдруг стала увеличиваться и выгибаться огромной запятой. Через мгновение синее разбойное лицо в разбитом пенсне покачивалось в полуметре от помертвевшего от страха пожарного.
- Пошёл вон! – сказало лицо и засмеялось.
Степан Иванович Недосып по-строевому повернулся через левой плечо и, задирая ноги так, что трещали сухожилия, понёс своё тело на выход.
- Между прочим, у вас балетная гримерка горит, а все огнетушители просрочены! Я ведь все вашему начальству доложу! – мяукнул ему в след белый Владимир Иванович.
– Имя моё, подлец, знает! – икая от страха, бормотал на ходу Степан Иванович. – И ведь доложит, куда надо! Непременно, нечистая сила, доложит!
* * *
На следующее утро артистки балета, придя на репетицию, не смогли попасть в свою гримуборную - в замке изнутри торчал ключ. Слесарь, взломав дверь, увидел включенный в электросеть утюг и остатки обгорелых костюмов. По необъяснимому стечению обстоятельств, сгорело не все, а только те костюмы, в которых танцевали увертюру одной оперы. Какой?.. Да разве это имеет значение...
Срочный ввод
Отстояв долгую очередь и усевшись на свободное место, я уже собирался с аппетитом поесть, как вдруг в буфете появляется главный машинист сцены и начинает глазами, кого-то выискивать. Не знаю почему, но я вдруг почувствовал, что поесть мне не удастся и интуиция меня не обманула.
– Генка, тебя помреж по всему театру ищет! Ты что, не слышишь?
– Да тут трансляция не работает.
– Давай на сцену, потом доешь! – и убежал.
С тоской посмотрев на свои тарелки, я ухватил пирожок с капустой и, жуя его на ходу, понёсся за кулисы. Поднявшись наверх, я увидел Галину Афанасьевну, помощника режиссёра, которая стояла посреди сцены в окружении актёров, участников сегодняшнего спектакля. Вид у всех был довольно озабоченный. Я подошёл потихоньку и стою позади всех, пирожок доедаю.
– Да если бы он, хотя раньше позвонил, что у него высокая температура, я бы кого-нибудь предупредить успела, нашла ему замену, а то ведь всего за час до спектакля! – Галина Афанасьевна в отчаянии развела руками.
– А Стрикалёв? Он ведь во втором составе, – спросил артист Сомов.
– Стрикалёв на рыбалке, уехал с ночёвкой. Отпросился у главного режиссёра.
– Галина Афанасьевна, позвоните Иванову. Он рядом живёт и роль эту знает! – предложил кто-то ещё.
– Да звонила уже! У Бори Иванова сегодня день рождения…
Мне стало интересно, и я подошёл поближе.
– Как день рождения? – удивился Сомов. – Он же у него неделю назад был!
– Не у него самого, а у его тёщи.… Да где же он ходит?
Тут я понял, что это обо мне, и, шагнув вперёд, сказал:
– Галина Афанасьевна, я здесь. В буфете был…
– Наконец-то! – Она оценивающе посмотрела на меня. – Подойдёт. Так, господа, все по местам! Идите, гримируйтесь, выкрутимся как нибудь. Но спектакль должен состояться в любом случае.
Когда все разошлись, Галина Афанасьевна строго посмотрела на меня и сказала:
– Гена, ты, наверное, уже понял, что у нас тут небольшое ЧП. Заболел актёр, и его необходимо срочно заменить. Ты, кажется, поступал в театральное?
– Поступал, но меня не приняли. Сказали, нет данных.
– Это не важно. Мало ли, что они там тебе сказали. Людям свойственно ошибаться. Главное, чтобы ты в себя верил. Роль небольшая, но очень ответственная. Выручай, Гена. – Галина Афанасьевна выжидательно уставилась на меня, но я молчал.
– Ты, конечно, можешь отказаться, это твоё право, но подумай, в какое положение ты ставишь театр? Всех нас! Подумай, наконец, о зрителях, которые заплатили деньги за билет и даже не подозревают о том, что спектакль находится под угрозой срыва!
После таких слов мне стало неловко перед ничего не подозревающими зрителями, но я всё-таки сказал, что я только рабочий сцены.
– Вот именно сцены, а не камвольно-суконной фабрики. Я знала, что ты согласишься, Гена. – Она посмотрела на часы. – Стой здесь, я схожу за пьесой и всё тебе расскажу.
И она ушла, оставив меня наедине с самим собою.
«Ну, влип! – подумал я. – Декорации-то ставить я умею, а вот как между ними во время спектакля ходить – не знаю. Конечно, публике без заболевшего актёра будет плохо, но со мной ей будет ещё хуже. Я такого наиграю, что...»
– Ну, что? Как ты? – В руках у Галины Афанасьевны была пьеса сегодняшнего спектакля. – Весь в творческом волнении?
– В волнении, – сказал я, – но не в творческом. Я тут подумал…
– Поздно! – Мне показалось, что Галина Афанасьевна смотрит не меня с сочувствием. – В программки уже внесены изменения.
– Какие изменения? – Я начал понимать, что дело зашло уже слишком далеко.
– Как какие? Вo всех программках вместо фамилии заболевшего актёра стоит твоя, Гена.
Моя предстоящая премьера надвигалась на меня со скоростью курьерского поезда. Почувствовав слабость в ногах, я уцепился руками за ближайшую декорацию и сказал:
– Нет!
– Конечно, нет .- Галина Афанасьевна одобрительно посмотрела на меня. – Твой выход, Гена, будет не отсюда, а из правого кармана. Ты поднимешься вместе с артистами хора на сцену, затем вы проходите мимо хозяйки дома, её играет Вера Петрова, и образуете около правого портала живописную группу гостей. Какое-то время вы стоите, общаетесь друг с другом, но как только Петрова скажет «Здесь становится душно», ты, Гена, должен громко сказать: «Господа, не пройти ли нам в сад». Запомнил?
– Да, вроде, запомнил, – не совсем уверенно сказал я.
– А следующий твой выход будет только во втором действии. Ты должен будешь выйти из первой кулисы под видом не совсем трезвого гостя, ну, то есть, навеселе, дойти до середины сцены и громко сказать «Шей обувь, башмачник». Да смотри, не перепутай!
– А почему я должен перепутать? – В моём животе стала подниматься нездоровая волна.
– Да подшутили тут наши остряки над одним актёром. Переделали эту фразу на «Шейёбл, басмачник», и ещё предупредили, чтобы он ни в коем случае не сказал так со сцены.
– А он?
Я спросил это автоматически, потому что уже заранее почувствовал, какой будет ответ.
– А что он? Так и сказал: «Шейёбл, басмачник!» Ну, короче, ты говоришь эту фразу, потом садишься в кресло и делаешь вид, что засыпаешь. И сидишь так до тех пор, пока не опустится занавес. Запомнил?
– Запомнил. А кто-нибудь другой, не может это сыграть? – я всё ещё на что-то надеялся.
– Это твоя роль, Гена. Ты справишься! – твёрдо сказала Галина Афанасьевна. – Да тут, собственно, уже ничего не осталось. В финале третьего акта ты выбегаешь на реплику: «Помогите! На помощь!» из второй левой кулисы и со словами «Я узнал тебя, Дон Педро» обнажаешь шпагу. Я буду за кулисами и подскажу тебе, если что забудешь. Актёры помогут…. Ну, ни пуха тебе!
Она посмотрела на часы.
– Пошла давать первый звонок. Иди в гримёрку к Боре Иванову, садись за его стол и гримируйся. Одевальщицу я предупредила, она принесёт тебе костюм.
Сказала она всё это и ушла. А я поплёлся в сторону мужских гримуборных.
Гримёрка Иванова была пуста. Кроме меня сегодня вечером в ней никого не было. Я с облегчением вздохнул: по крайней мере, никто не будет донимать меня советами, хотя как раз советы сейчас мне очень были нужны. Начнём с того, что я понятия не имел, как нужно гримироваться. Галина Афанасьевна во всей этой суматохе, это как-то не учла. Раскрыв коробку с гримом, я в нерешительности замер. Потом посмотрел на себя зеркало.
«Брови надо бы поярче подрисовать, а то моих почти совсем не видно». – подумал я и, подцепив на палец чёрного цвета, провёл над глазами две жирные полосы. Получилось не очень красиво, зато заметно. Немного подумав, я нарисовал на своём лице несколько длинных продольных полос, что, по моему разумению, должно обозначать морщины. После того, как я слегка подкрасил щёки красным, работа над лицом в основном была закончена. Перевоплощение состоялось. Из зеркала на меня смотрел североамериканский индеец во время брачных игр.
– До начала спектакля осталось пятнадцать минут. – Послышался из приёмника голос Галины Афанасьевны. Я заторопился. И хотя я сильно волновался, меня вдруг появилось ощущение, будто бы я стою на пороге знаменательных событий в моей судьбе. В разгорячённой голове носились, пока я натягивал на ноги высокие кожаные сапоги, самые невероятные случаи, вроде тех, когда никому не известный актёр волей судеб возносился на вершину театрального Олимпа. Я уже видел себя стоящим на сцене перед рампой, в красивой позе, с гордо откинутой головой, а в зале зрители кричали «Браво» и швыряли в меня огромными букетами. Потом ко мне подходил рыдающий Станиславский и долго-долго жал мне руку, говоря при этом, что я новая Сара Бернар! Но всё это ждало меня в будущем, а пока мне ужасно давили сапоги, камзол был на два размера больше, а шляпа сидела не ушах. Я прицепил к поясу здоровенную шпагу и в последний раз посмотрел на себя в зеркало. Дон Кихот в сравнении со мной был красавцем, но уже одно это сравнение показалось мне лестным, и я выкатился из гримуборной, спотыкаясь о шпагу.
Оркестр уже начал играть увертюру, когда я, пробираясь в полумраке кулис, нос к носу столкнулся с артисткой Петровой.
– Господи! Кто это!
Рядом оказалась Галина Афанасьевна.
– Верочка, это Гена, рабочий сцены, выручает нас. У него сегодня премьера!
Посмотрев на меня, она покачала головой.
– Грим переложил. Ладно, сейчас уже поздно. Шляпу пониже надвинь, а то зрители будут…
Что зрители будут – я уже не расслышал, так как торопился на свой первый выход. В кармане перед сценой уже стояли артисты хора. Судя по тому, как они оживились, я понял, что обо мне их уже предупредили.
- Что у тебя с лицом? – спросил Степан Иванович, инспектор хора.
- Грим. - Ответил я, надвигая шляпу почти до самого носа.
Послышались нехорошие смешки. Степан Иванович посмотрел на меня как-то странно и сказал:
- А зрители-то здесь причём, не понимаю. Ну, ладно, не моего ума дело. Короче, пойдёшь первым, так как ты самый длинный. Что делать-то хоть знаешь?
Я почувствовал в его тоне обидные интонации. «Чёрт возьми! – подумал я. – Сам я, что ли, напросился на всё это? Да если бы не моя деликатность, сидел бы я сейчас у себя в бытовке, сытый и довольный, забивал бы «козла» с ребятами, а не стоял бы здесь размалёванный, как клоун в тесных сапогах и с этой огромной железякой сбоку».
Разозлился я, короче. И поэтому на вопрос «Что делать-то хоть знаешь?» я ответил: «Нет!», что, в общем, соответствовало действительности.
Степан Иванович открыл, было, рот, собираясь что-то сказать, но тут заиграла музыка на наш выход, на меня сзади поднажали и буквально вынесли в зрительный зал. Я так разволновался, что вместо того, чтобы идти на сцену, пошёл в противоположную сторону. Из-за этого, а также из-за полумрака в зале и шляпы, съехавшей мне на глаза, я сразу же наступил кому-то на ногу, потом ещё кому-то и ещё. По музыке, звучавшей позади меня, я, наконец, сообразил, что взял неверное направление и, развернувшись, пошёл на звуки. Задрав повыше подбородок, чтобы лучше видеть дорогу, я благополучно миновал чужие ноги и дошёл-таки до ступенек, ведущих на сцену. Естественно, что пока я, привлекая всеобщее внимание, бродил по залу, артисты хора уже встали на свои места по мизансцене. Я начал быстро подниматься по ступенькам, спеша занять своё место среди гостей, как вдруг увидел артистку Петрову, которая стояла у меня на пути, ослепительно улыбаясь и протягивая мне руку. Я, несколько опешив, стал соображать, как мне в такой ситуации поступить. Руку свою она держала довольно высоко, почти у самого моего носа. Я медлил, она держала руку. Повисла пауза. Все смотрели на нас.
«Да ведь она же здоровается со мной! – дошло до меня. – Потому и руку ко мне тянет». – И я с большим чувством пожал её руку.
- Идиот! – не шевеля губами, и всё так же улыбаясь, сказала Петрова. - Целовать надо руку!
Я готов был провалиться сквозь сцену, лицо горело, сапоги жали. С тоской посмотрев в спасительные кулисы, я, помня наставления Галины Афанасьевны, отправился искать «живописную группу гостей». Дважды зацепившись за кого-то из балетных своей шпагой, я, в конце концов, занял место среди гостей. «Живописной группы» не было, артисты хора стояли скорее «забором», то есть, выстроившись в одну линию. Они стояли важные, со значительными лицами, как и положено знатным вельможам, и пока герой и героиня на переднем плане громко объяснялись друг другу в любви, общались о вещах никакого отношения к спектаклю не имеющих, как то - рыбалка, погода, зарплата. Причём делали они это очень профессионально, так что публика в зале была в полной уверенности, что гости обсуждают исключительно происходящее на сцене.
Набравшись смелости, я посмотрел в зрительный зал. Так как я стоял довольно близко, мне были видны лица зрителей. На меня никто не обращал внимания, и я принялся с интересом разглядывать их. Я так увлёкся этим занятием, что совершенно забыл о том, что творится на сцене. И тут произошло вот что.
Кто-то из артистов хора, видимо желая поразвлечься, пихнул меня в спину и выдохнул в самое ухо: «Давай!»
Я, естественным образом подумал, что «давать» я должен свою реплику, и, не разобравшись толком, громко сказал: «Господа, не пройти ли нам в сад!»
Все, кто был на сцене, замолчали и разом уставились в мою сторону.
Сообразив, что меня подставили, я обернулся, чтобы возмутиться, но в это время грянул оркестр и весь хор громко запел что-то веселое. Возмущаться было бесполезно, так как всё равно меня никто бы не услышал, к тому же я не знал к кому конкретно обращаться - все смотрели на дирижёра.
Но я решил не сдаваться, и, набрав полную грудь воздуха, громко крикнул в надежде, что меня услышат:
– Если ещё кто-нибудь так сделает, я всё брошу и уйду!
Первая часть фразы, вряд ли была, кем услышана, зато вторую часть услышали все, даже зрители на последнем ряду, потому что дирижёр в этот момент снял хор и оркестр, и в наступившей тишине очень отчётливо прозвучало: «Я всё брошу и уйду!»
Моё соло вызвало оживление в зале. Кто-то даже захлопал. Зрители, если они до этого момента ещё в чём-то сомневались, теперь уже ясно поняли, что из всех находящихся на сцене смотреть им нужно только на меня, потому что со мной им будет весело. Как это ни странно, но аплодисменты эти подействовали на меня ободряюще. Приняв их на свой счёт, я сделал гордый и независимый вид, а потом, немного подумав, поклонился. Ведь артисты всегда кланяются, когда им хлопают. Правда, впечатление от моего поклона было смазано, потому что я, должно быть, слишком сильно наклонил голову, и с меня свалилась шляпа, покатилась по сцене и упала прямо в оркестровую яму.
Надо сказать, что действие спектакля при всём при этом не прекращалось, актёры, как бы ни замечая того, что я выделывал на сцене, продолжали играть, но всё внимание публики было сосредоточено исключительно на мне.
А я в это время, стоя на четвереньках и препираясь с оркестрантами, пытался достать свою шляпу. Оживление в зале нарастало. Артисты оркестра, гремя пюпитрами и чертыхаясь, старались достать мою шляпу, завалившуюся между стенкой оркестровой ямы и фортепиано, дирижёр смотрел на меня страшными глазами. И тут я слышу, как артистка Петрова говорит, что здесь становится душно.
Я был с ней совершенно согласен. Мне уже давно было жарко, и я то и дело утирался рукавом камзола, забыв про грим и размазывая его по всему лицу. Как раз в это время из ямы показалась моя шляпа, и я, стоя на четвереньках и протягивая к ней руку, во второй раз сказал: «Господа, не пройти ли нам в сад!»
Никогда бы не подумал, что такая простая фраза может вызвать столько смеха у зрителей. Нахлобучив на голову свой злополучный головной убор, я вслед за всеми отправился за кулисы на перерыв. После того, что произошло на сцене, видеть мне никого не хотелось, и я быстренько прошмыгнул к себе в бытовку. Там сидел мой приятель Витька Бородин, и, закатив в потолок глаза, разгадывал огромный сканворд.
– Хорош! – сказал он, посмотрев на меня. – Ты зачем так лицо измазал?
– Не твое дело! – сказал я. – Станешь артистом, узнаешь.
– Не больно-то и надо! – обиделся он. – Чтобы вот так, как ты, рожу себе мазать!
– Не мазать, а гримироваться. В театре работаешь, а таких простых вещей не знаешь!
Я, конечно, напрасно так говорил, сам это чувствовал, но остановиться не мог: нужно было на ком-то разрядиться. Настроение было поганое.
– Всё, что мне надо, я знаю! – не уступал Витька. – А вот ты, если суёшься не в своё дело, то лучше молчи!
– Я суюсь не в своё дело?! – завопил я. – Это ты суёшься не в своё дело! Ты же ничего не знаешь! Советчик нашёлся. «Ты зачем так лицо измазал!» – передразнил я его. – Тебя не спросил! Воткнись в свой дурацкий сканворд, и не мешай мне к выходу на сцену готовиться, дубина стоеросовая!
– Какая дубина?! – лицо у Витьки пошло красными пятнами. – Повтори!
Ну, а я повторять не стал, слова ещё на него тратить, а так легонько стукнул его кулаком по затылку разочек. Витька, в долгу не оставшись, тоже стукнул, только два раза и пошло-пoехало. В тот самый момент, когда мы, вцепившись друг в друга, закатились под стол, я вдруг слышу по трансляции вопль Галины Афанасьевны:
- Сорокин, твой выход! Бегом на сцену! Сорокин!!!
Я – к дверям, а Витька, изловчившись, уцепился в мой рукав и держит, не отпускает.
– Отцепись от меня! Я на свой выход опаздываю! - дёрнулся я изо всех сил, так что нитки затрещали, вырвался – и бегом на сцену!
Прибегаю за кулисы, а там Галина Афанасьевна мечется, меня ищет.
– Ты где был? – шипит. – Быстрее на сцену! Там уже вовсю «французская игра» идёт!
Для тех, кто не знает, что это такое, я объясню. «Французской игрой» в театре называют такую ситуацию, когда кто-то из актёров опаздывает на свой выход, и его партнёры на сцене, чтобы заполнить паузу, вынуждены говорить и делать то, чего в пьесе нет. То есть, идёт своего рода экспромт, причём достойным образом выйти из этого положения может далеко не каждый. Это ещё ладно, если ты на сцене не один, можно как-то выкрутиться, но когда я выбежал на сцену, то увидел, что здесь ситуация была покруче. Артист Сомов на сцене был один! И по тому, как он посмотрел на меня, я понял, что один он уже давно. И уже сказал, наверное, всё, вплоть до своего домашнего адреса.
Увидев меня, Сомов сделал такое лицо, что я сразу забыл весь свой текст. Стою и молчу. И он молчит. Слышу, как Галина Афанасьевна что-то мне подсказывает, а я её понять не могу, только тереблю рукоятку шпаги. Шпага! Я же должен был обнажить шпагу и что-то сказать про Дона Педро!
И я так и сделал. С трудом вытащил шпагу из ножен, и не очень уверенно сказал:
– Я узнал тебя, Дон Педро!
– Я тебе не Дон Педро! – уничтожая меня глазами, прошипел Сомов. – Совсем спятил!?
И тут я всё вспомнил. Я должен был выйти, хорошо нагрузившимся и сказать какую-то странную фразу, как её там? Публика в зале с большим интересом прислушивалась к нашему диалогу. Все чего-то ждали. А я соображал, как мне изобразить себя пьяным. В жизни об этом как-то не задумываешься, всё само получается очень естественно. Но здесь было всё по-другому, я был трезв, а изображать чего-то надо было. Для начала я немного помычал, так лего-о-нечко, потом покачнулся пару раз, и, чтобы усилить впечатление у зрителя, сделал несколько шагов заплетающимися ногами, и сделал, как мне показалось, очень натурально. Но, видимо, немного переиграл, так как потерял равновесие и начал падать. Если бы не Сомов, успевший меня подхватить, я бы растянулся на сцене во весь рост.
– Идиот! – сквозь зубы прошипел он. – Говори свой текст, или я тебя сейчас убью!
Вырвавшись из его рук, я уселся в кресло, и так громко и с вызовом сказал:
– Шейёбл, басмачник!
Сомов онемел, за кулисами застонали, а зрители покатывались со смеху. Сообразив, что сказал не так как надо, я уже хотел было исправиться, но начался финал второго действия, на сцену вышли хор, балет, персонаж, заиграл оркестр, так что мне осталось только заснуть в кресле, что я и сделал, громко и раскатисто храпя. Надо же, чтобы всё было натурально.
Через какое-то время занавес опустился, закончился второй акт. Первое, что я увидел за кулисами, это стоящую с каменным лицом Галину Афанасьевну. Нехорошо посмотрев на меня, она сказала:
– Всё! Финита! Иди, переодевайся!
– А как же зрители? Как же спектакль? У меня же ещё один выход….
– Обойдутся без тебя и без твоих выходок! Всё, на что ты был способен, они уже увидели!
Я хотел было сказать, что способен на большее, но передумал, молча развернулся и пошёл в гримёрку. Переодевшись и сняв с лица остатки грима, я почувствовал, что зверски хочу есть. Видимо, все эти премьерные переживания дали себя знать. Зайдя в буфет, я увидел свои тарелки, сиротливо стоящие там же, где я их и оставил.