«За наше счастливое детство
Спасибо, родная страна»
Ида не считает себя старухой. Ну и что, что надо красить волосы! Сейчас красят волос все, кому не лень. А седеют уже в 50 лет. Иные и раньше. Аритмия? Она, не дай нам Бог, в этот сумасшедший век даже у детей наблюдается. Ноги болят по ночам? Ну, когда тебе уже за 70, должно уже что-нибудь болеть. Тем более, что жизнь Иду не катала, как сыр в масле. Всяко жилось. И голодом прихватывало, и морозом примораживало, особенно ноги. Где? Когда она их так отморозила? Теперь и не вспомнить. Может, еще когда в начале Войны эшелоном эвакуировали из Укаины инвалида отца, маму, двоюродную бабушку Хайку и ее, Иду, совсем маленькую? Но этого времени Ида совершенно не помнит. Зато на всю жизнь воспоминания остались о ногах: как в тепло попадут, такой зуд начинался, что терпишь, терпишь, а потом, как сорвешься, все в кровь расчешешь. С детства эта беда мучала Иду. Как- то уже в студенческую пору, когда в России училась, их, третьекурсников, как всегда, послали в колхоз на уборку льна. Попала она на глаза бригадирше полеводов Алене, в избе которой их, студенток, разместили на постой. Поглядела Алена на Идыны ноги, ничего не спросила. Принесла из подвала коробочку с мазью:
- Мажь, велела,- утром и вечером. Если не пройдет, скажи, еще дам.
Еще не понадобилось. Даже когда уже после университета в газете работала и чуть не замерзла однажды зимой по дороге в дальнее хозяйство. Пролежала в снегу долго. А ноги так и не «вспомнили» о прежнем обморожении. Зато Ида Алену часто вспоминала. Вот и сейчас хотела по привычке попросить Всевышнего с благодарностью: «Храни ее, Господи, Алену!» И вдруг впервые ее внезапно осенило, поняла, что поздно просить здравия для той женщины. Теперь уж давно надо сказать: «Благословенна будь память о ней». Без малого лет пятьдесят уж прошло, как Алена ее вылечила. А ногам и после этого немало досталось.
Когда после университета влюбилась в летчика и уехала с ним в Прибалтику, пришлось на завод пойти работать. Языка не знала. Где ж его еще и выучишь, если не среди людей на работе. Взяли упаковщицей. В смене их двое. В картонные коробки паковали штампованные хрустальные вазы. По девять штук в коробку, которую сами и клеили. О скотче и не слышали. Надо успевать и коробку склеить и быстро уложить все. Попробуй, замешкайся! Контролерша берет каждую вазу, движущуюся из жерла конвейера, проверяет, нет ли брака, и на широкий стол так накидает этих ваз! Что и тебя за ними не видно. Только успевай! Подхватывай тепленькие, и - в ящик. Из готовых, упакованных и заклеенных, ящиков «стену» делай аккуратненько. На первый ряд сверху второй ставь, на него - третий, потом четвертый. А пятый уже на вытянутых руках – на уголки поднимешь – и толчком вперёд, чтоб четко встал на уровне предыдущих. К концу смены вырастает стена. И болят при этом не порезанные об острые края картона руки от локтя до ладоней. Болят ноги. Потому что пока ты коробку несёшь к «стене», и когда поднимаешь вверх, чтоб уложить ровненько на предыдущий ряд, вся тяжесть, что таится в упакованном ящике с девятью тяжеленными вазами, ложиться не на руки, а на позвоночник и на ноги.
Так что, вот таким образом и вышло, что самое слабое место во всем организме Иды с возрастом образовалось не в сердце даже, а в ногах.
Но внешне это никак не проявляется. Ну, болят и болят. Помазать чем-нибудь, пропить таблетки, что врач выписал. И жить себе дальше. До следующей «болячки».
С тех пор, как ее любимый летчик «прокололся» с любовницей, и Ида его просто напросто выгнала, несмотря на то, что нажила с ним в любви и согласии двоих погодков, сына трехлетнего и дочку почти двух лет, Ида не разочаровалась в жизни. Работала на разных работах. Уже и язык выучила. И в школе поработала, русский и литература. Детей воспитывала сама. Феминисткой не стала. Но о замужестве больше не думала. Пока не встретила случайно Зюму, рыжего мальчика с веснушками и с голубыми глазами. Ну, мальчиком он был там, в ее «счастливом детстве», о котором на утренниках в детсаду и позже в школе в так называемых хоровых стихотворных монтажах бойко и радостно скандировала вместе со всеми, как научили во много раз тщательно отрепетированных постановках: «За наше счастливое детство, спасибо, родная страна». А встретила она Зюму, когда сын и дочка уже почти заканчивали школу. До этой встречи она не слишком - то «заморачивалась» своими женскими недостатками, которые объективно в себе замечала, однако совершенно не пыталась исправлять. Не слишком гонялась за модой, не боялась ходить в одной и той же одежде несколько дней, не старалась украсить квартиру распроклятым хрусталем и коврами. Позволяла себе вместо уборки в квартире собрать детей и отправиться с ними в лес или на море. Собтвенная полнота ее не смущала. Тем более, что Ида не раз замечала недвусмысленно откровенные, зазывные взгляды мужчин на своей фигурке, пышненькой, но, слава Богу, в меру. Не худела, не мучила себя диетами, и не боялась смотреть в зеркала.
- Вы так вкусно кушаете, глядя на Вас, хочется есть, и с таким же удовольствием наслаждаться едой. И вообще – жизнью, - сказал ей однажды мужчина в купе, когда она, решила уехать из Прибалтики в Россию, чтобы дочь и сын последние годы учебы в школе закончили на русском языке. Тогда она, конечно, была помоложе. И ей нравилось иногда пофлиртовать с умным мужчиной, хотя бы потому, что это совершенно не грозило ее свободе, но зато вселяло приятную уверенность, что она еще не безразлична мужской половине человечества.
- Я ем то, что мне хочется, а не то, что предписывается диетологами. Мне, действительно, вкусно. И детей я кормлю тем, что им нравится, а не тем, что рекомендуют врачи и воспитатели.
- У Вас есть дети?
- Двое.
- Вы поехали одна, а детей с мужем оставили?
- У меня нет мужа. Мы разошлись. Дети едут со мной.
- Я сел в поезд, в наше купе, часа два назад, и все это время вы одна. А где дети?
- В купе рядом. Общаются с новыми друзьями. Они познакомились в поезде, когда только мы сели в вагон.
- И Вы не волнуетесь, что их так долго нет?
- Они уже не маленькие. Достаточно самостоятельные, чтобы решать, когда им вернуться к маме.
- У вас независимый, свободолюбивый характер, - улыбнулся мужчина, - Вам, думается мне, нелегко жить.
- Вы улыбнулись, чтобы я не почувствовала осуждения в Ваших словах?
- Нет, отчего же! Наоборот. Мне нравится, когда человек умеет поступать независимо, а не следует слепо за большинством.
- На самом деле жизнь достаточно проста, чаще всего мы сами ее усложняем.
- Я бы не сказал, что все так просто. Чем мы ее сами усложняем? Ну, разве что по мелочам.
- Жизнь и состоит из мелочей.
- Все это звучит, как выдержки их книги «В мире мудрых мыслей»
- Бездоказательно, Вы хотите сказать? Ладно, вот Вам простой пример. 47 год. Карточки на хлеб еще не отменены. В еврейском районе города, где сосредоточились почти все семьи, успевшие сбежать от фашистов, в переулке мы, дети, играем в догонялки. Дети, как дети. В основном мы тогда уже не очень страдали от голода, хотя и перекормленными, уж точно, не были. Тем смешнее и унизительно видеть, как тетя Фейга, шаркая стоптанными тапками, бегает вместе с нами. Она не играет. Вытянув руку, пытается поймать только одного ребенка в нашей ребячьей беготне. Свою дочку Мирочку, юркую худую девочку лет четырех:
«Мигочка, - кричит она и пытается на бегу всунуть ребенку в рот ложку каши,- Мигочка, съешь ложечку кашки!» Мелочь! Казалось бы, какое мне, ребенку, до этого дело? Да и всем нам, другим детям. Но мы остро презираем эту Мирочку и ее любвеобильную еврейскую маму. Над Мирочкой смеются, ее редко берут в свои игры, дразнят. Мирочка устраивает истерики, мама уводит ее, зареванную, домой. Представляете себе ее дальнейшую судьбу?
- Хотите, чтобы я рассказал вам, что с ней стало впоследствии?
- Сможете?
- Смогу. Но несколько наводящих вопросов. Позволите?
- Если не конкретно о ней, то, пожалуйста.
- В каком городе это было?
- В Ташкенте.
- А переулок этот – на Кашгаре?
- Земляк? Или просто слышали о Кашгаре?
- Отвечу! Чуть позже. Только еще один, последний вопрос. Ну, предположим, для той девочки эта мелочь была чем-то определяющим и осложняющим её простую, как Вы утверждаете, жизнь. А чем эта мелочь усложнила Вашу жизнь?
- Мою? Ничем. Мне достаточно своих мелочей, которыми я усложнила свою жизнь. А последствием того детского воспоминания стало только то, что я никогда не заставляю своих детей кушать. Захотят - накормлю. Но бегать с ложечкой?
- Мама! Как у нас насчет ужина?- Ручка в закрытой купейной двери щелкнула, дверь поехала в сторону внутрь. Миловидная, тоненькая девушка небольшого росточка, а за ней высокий, красиво сложённый юноша, чуть ли не в половину выше нее, мигом заполнили все свободное пространство купе между полками. Так Ида вдруг, словно посторонним взглядом, посмотрела на своих детей.
- Ой, здравствуйте, - они почти дуэтом поздоровались с соседом по купе. Он улыбнулся в ответ и пропустил молодежь поближе к столику.
-Усаживайтесь, будем есть, – сказала Ида, - тут сбоку наша сумка с продуктами. Доставайте, распаковывайте, - и она придвинулась на край к двери, предоставив дочери разложить еду.
- Поужинаете с нами? – пригласила попутчика.
- С радостью. На паях, - нисколько не задумываясь, ответил мужчина и тоже стал доставать и подсовывать в руки девушки свертки со съестным, – вы тут разворачивайтесь, а я пойду, выясню насчет чаю. Возражений нет? По два стакана – нормально? - И вышел.
- Мамочки мои! Какой рыжий дядечка! – тут же отметила Лара. Но на прибалта он не похож. Что - то в нем иудейское проскальзывает. Губы полноватые. А «шнобель» не очень еврейский. Да и глаза - голубые. Редкость для еврея.
- Типичный еврей ашкенази. У нас дед был рыжий блондин с голубыми глазами, - пожал плечами Алекс.
- Ой, что-то я такой масти еще не слыхала: «Рыжий блондин»!
- Масти у лошадей, а ты о дедушке говоришь! Ты его не помнишь. А я уже соображал и хорошо его представляю не по фото, а именно в памяти. Не удивлюсь, если этот рыжий знает идиш от и до.
- А ты попробуй, заговори с ним.
- Эй, дети! Человек только за дверь, а вы ему уже все косточки перемыли.
- Вот и чай! - Попутчик раздвинул дверь. Проводник ловко по два подстаканника составил с подноса на столик все стаканы с чаем. Расселись. Женщины ближе к столику, мужчины рядом. Алекс освободил рафинад от бумажной упаковки и повернулся к мужчине:
- Вифиль цукер вильт ир? (Сколько сахару Вы хотите?)
- Генуг цвей фар мир (Достаточно двух), - машинально ответил мужчина. И тут же, удивленно «очнулся»,- парень! Да ты идиш знаешь?
- Я тоже знаю, - как бы, между прочим, отметила Лара,
уписывая пирожок с яйцом и зеленым луком, она протянула мужчине точно такой же, - поешьте маминого пирожка.
Он аппетитно откусил большой кусок.
- А мама ваша тоже знает мамэ лошен?
- Меньше и хуже, чем они. Скорее понимаю, чем говорю, - призналась Ида, - это они у меня полиглоты. Кроме русского, латышский, английский, идиш, еще об иврите подумывают. А я, как та коза из русской сказки: «бежала через мосточек, глотнула водички глоточек, бежала через лесочек, схватила с кусточка листочек».
Они поужинали. Убрали свертки, Лара отнесла стаканы. Дети забрались на верхние полки, поговорили о чем-то своем, а потом затихли.
– Угомонились. «Укатали Сивок крутые горки» - нежно улыбнулась Ида.
- Хорошие у Вас дети, - искренне, широко улыбнувшись, похвалил мужчина. И тут же вдруг посерьезнел, внимательно глядя на Иду:
- Мы проедем ночь и утром будем уже на месте. Я, правда, в Москве пробуду не долго. Хочу оформить там документы на репатриацию. Знаете, у меня в Израиле старенькая мама. Единственный родной человек. И я у нее – один сын. Не знаю, приживусь ли я в Израиле со своим идишем, который там уже никому не нужен. Но мама одна. И я решил жить там с ней. Она посвятила мне всю свою жизнь. Она и в Израиль-то уехала только потому, что не сложились у нее отношения с моей женой. Поехала, чтобы не мешать нашему семейному счастью. Я поздно женился. Она очень переживала, внуков ждала. А у жены оказалось бесплодие. Мама уехала, но у нас и вовсе все распалось. Так вот, как Вы и сказали: Жизнь проста, а мы сами все время усложняем ее.
Ида внимательно слушала его и каким-то отдаленным, третьим течением мысли (второе течение постоянно строило сравнительные параллели его рассказа с ее собственной жизнью, с уже умершими родителями, с разводом) ловила себя на странном ощущении, что он, этот даже еще не назвавший своего имени человек, напоминает ей кого-то из её далекого прошлого. Какие-то похожие непонятно на чьи виноватые движения поджатых губ, или вдруг радостно поднятая в удивлении бровь, а то ни с того ни с сего вопросительно наклоненная на бок голова и при этом какая-то детская, но грустная смешинка в глазах.
Он помолчал, как будто засомневался, говорить ему дальше или на этом замолчать. Она вопросительно смотрела на него и ждала.
- А что если я расскажу вам одну историю? - Нерешительно заговорил он снова, - не знаю, зачем.
Почему-то мне очень захотелось рассказать ее именно Вам…но, может быть, Вы устали, хотите спать? А я тут разговорился. Скажите честно. Я не обижусь.
- Я хочу спать, - честно сказала Ида,- но я все равно не засну. С Вами бывает такое, что вот, что - то видишь в окне или во дворе, или даже просто – на дороге кто-то идет, зачем-то останавливается, что-то делает… А у тебя такое впечатление, что это все ты уже видел, ту же дорогу и те же облака, и так же шёл человек, и так же остановился… Бывает?
- И даже чувствуешь, что можешь сказать, как и что он сейчас еще сделает. Сядет, например, на траву, снимет шляпу. И он, действительно так и делает… Да?
-А! Значит и у Вас так бывает?
- Нет, у меня так никогда не случалось, только вот сегодня. Как зашел в купе, я все время знаю наперед, как Вы качнете головой, или даже, как поднимите руку. Вот поэтому я хочу рассказать вам историю. Послушаете?
- Да.
Все дети в нашем переулке стояли на каком-то там, не знаю, на каком, учете. И на всех родители получали хлебные карточки. А на меня моя мама не получала, потому что никак не могла доказать, что она моя мама, а я ее сын. На наш эшелон, кода мы эвакуировались, налетел бомбардировщик. Нам приказали быстро выскакивать из вагонов и бегом в кювет. Мы с мамой побежали. Многих рядом с нами постреляли, погибли люди, прямо у нас на глазах. А мы остались живы, но наш вагон горел, мы бросились искать наши вещи. Все сгорело, и моя метрика, свидетельство о рождении. Мамин паспорт сохранился, он у нее в жакете в кармане лежал после какой-то проверки. А я остался, без документа. И стал как ничей.
- А в мамином паспорте вы разве не были вписаны? Обычно детей вписывают в паспорт.
- Нет. Не было такой записи. Не знаю, почему. Мелочь.
А вот последствия внушительные. Мы хлеб получали целых два года только на одну мамину карточку. И в садик я тоже не ходил, мама меня туда не повела, боялась, что меня без документов как беспризорного в детдом отберут.
Папа пропал без вести. Маме сказали, что, мол, может, ваш муж в плен сдался. Или вообще на сторону немцев переметнулся. А вы тут чего- то еще хотите за него, как за погибшего. Мы, честно сказать, голодали прилично. Мама даже, как потом уже призналась мне, когда я подрос, потихоньку в гойских кварталах побиралась. Я уже не помню, как это случилось, но подружились мы с одной девочкой, ее семья жила недалеко от нас, тоже на квартире. У узбечки одной. По субботам, когда эта девочка возвращалась из садика, она несла домой пайку, положенную ей за воскресный день. Им в садике давали эту выходную пайку с собой, остаток недельный за воскресенье. Эта девочка, видно, один раз увидела, как я жадно смотрю на хлеб, который она несет домой. И вдруг говорит:
«Весь я тебе отдать не могу, потому что мне завтра тоже надо есть, но вот тут нам довесочек всегда дают, его мне мама разрешает по дороге съесть. Бери, ешь. Я тут же запихнул его в рот и быстро съел. И молча убежал домой. С тех пор я каждую субботу встречал девочку на углу, куда ее доводила бабушка. Она забирала ее вечером из садика и доводила до угла. Потом бабушка шла домой, а девочку у калитки мама поджидала. Девочка попрощается со своей провожатой и не заворачивает за угол, ждет меня. Я прибегаю, она отдает мне этот довесок, и я его ем. Она говорит: «Ты только не торопись, надо долго жевать, тогда наешься. Не глотай сразу. Если хлеб у тебя во рту, никто его уже у тебя не отнимет»
Один раз бабушка не сразу ушла, зачем-то вернулась к девочке и все увидела. Она не стала ничего говорить ни мне, ни девочке. И ее маме не рассказала. Она только попросила маму девочки встречать дочку не у калитки, а возле угла. В следующую субботу девочка мне, как всегда, отдала этот довесочек хлеба, я засунул его в рот. И вдруг девочка увидела маму и шепчет мне… Просит...
Ида слушает мужчину, и не замечает, что по её щекам пробивают себе быстрый путь жгучие дорожки. Она увидела, что мужчина покраснел и замолчал на миг.
- Зюма! – Шепотом сказала Ида. Все! Больше не рассказывай. Я сама доскажу. Ладно?
Зиновий согласно качнул головой, и она увидела, как по его шее метнулся вверх и опустился вниз острый комок.
- Я попросила тебя: «Зюма! Не жуй, когда мама подойдет. Потерпи. А то она меня поругает. У нас ведь тоже не так много, чего кушать… И я больше не смогу тебе отдавать этот довесок»
Мама подошла. Я видела, как тяжело тебе было держать этот хлеб во рту и не жевать, и не глотать. Ты стоял с полным ртом и сопел, потому что у тебя был забит нос. Я схитрила, Я сказала маме громко: «Скорее, мамочка, побежали, я очень хочу писать» И мы побежали.
Наверное, мама все поняла. Она не ругала меня. Но с тех пор они с бабушкой передавали меня на углу друг другу.
- Удл! - Зюма взял ее руки в свои и окунул лицо в ее мягкие ладони,- Удл! Я всю жизнь до мелочи, до малейшей мелочи помнил все это. Потом вы съехали с той квартиры, а куда – никто не знал. Мама сказала, что твои родители учились в каком-то институте, и им дали общежитие. Ты не представляешь, как я потом тосковал по тебе. Ты только не думай, что из-за хлеба. Нет! Я тогда уже, хоть и был ребенком, понимал, кого я потерял. И тосковал. А Мирочка… Я обещал тебе рассказать о ней. Так я уже и рассказал. Это моя бывшая жена. Мы расстались… И не только потому, что она не могла родить мне ребенка и не ладила с моей мамой. Просто мы не любили друг друга. Ее мама, тетя Фейга, рано умерла от рака, а дочь ее осталась одна, беспомощная, избалованная, нервная. Я пожалел ее. Но на одной жалости семьи не построить.
Они так и не заснули до утра. Зюня расспрашивал Удл, куда она теперь едет, где остановится, какие у нее планы на будущее.
Ида улыбается и, и как жонглер перекидывает мячики, она перекидывает Зюне это оптимистичное слово «Будущее». Он ловит его и тут же бросает ей:
- «Лови»! Ты знаешь эту мудрость; о трех вещах, которые никогда не вернуть обратно?
- Одно точно знаю: это все знают из-за поговорки про воробья: СЛОВО! Второе… Сейчас, дай подумать…
Ну, пожалуй, ВРЕМЯ. Так?
- Да. А третье – самое туманное, но самое главное: ВОЗМОЖНОСТЬ.
- А! Никогда бы не подумала, что это третье, что не вернуть. А ведь – как точно! Она появляется, а ее почему-то не видят. Или не ценят. И упускают.
- Да! Удл, дорогая, мы не имеем права терять время, давай дадим друг другу слово, что больше никогда не потеряемся в этом мире. И не упустим возможности сделать нашу жизнь простой и ясной.
Ида встала, посмотрела на спящую дочь, потом повернулась и поправила простыню у сына:
- Можно грустить в темноте, сетовать на трудную жизнь и этим только усложнять ее, а можно взять и зажечь маленькую свечку надежды. Никогда не поздно, даже за час до… малхемовес*, до смерти изменить свою жизнь – к радости, зажечь во мгле свечу.
*Малхемовес (идиш) - не приведи Господь